Сказание о Бибигюле

И вот приехал к нам , наконец, ёбнутый Бибигюль.
Спал он, обыкновенно, на кухне, на полу, дабы изгнать из тщедушного тела оспу, которая таки свила в нем гнездовище и даже пустила корни. Одевался кое-как,по простому. На ляжках бабские рваные черные колготки. Сверху старое красное пальто из Захудаловска. Просил всех называть его зачем-то господином садовником. Раньше в теплицах работал- повернулся малость на этом деле головой. Все думает, что огурцы ростит. Уйдет, а они там без него сохнут. Влаги просят. Ёбнулся, одним словом.
Хотя он и сроду-то никаких цветов не выращивал. Поливать не любил. Лилии от гладиолуса отличить не смог. Да что там! Ромашки от тюльпана и то! Фиалку от розы отличить обосрался!
А еще в садовники записался, дебил! Не в простые, в господины метит. Мы теперь господины садовники! Мы теперь господины садовники! Так и просим нас впредь величать. Дурак этот Бибигюль. Паскудный битюг и битюган! Я его сразу узнал. Еще когда в тридцать третьем в подземке столкнулся. Он тогда под конвоем ходил, как предатель и враг народный. Сволочь он был, одним словом. Вот кто!
У меня еще тогда палец на курке чесанулся. Думаю выстрелить или нет? Так и не выстрелил. Детей его малых пожалел. Сука! А теперь он сам к нам пожаловал.
Говорят про него там, что он в Московии детей и жену бросил. Ушел к молодой проститутке. Обрюхател ее и перешел к дурнушке работной и хозяйственной. Ту также поматросил и бросил. Теперь к нам пожаловал. Чужих баб отбивать. Сволочь он и бабник. Пройдоха и мошенник фашисткий. Он у немцев поваром работал. Наших солдат, паскуда, оббирал. Сухарями кормил, гандон! А фрицам турецким кажинный день гороховый суп со свининой. Фрицы забудут, а он напомнит. Фрицы его за это называли Засран.
Да как его еще в сорок пятом не шлёпнули. Выжил пакостник. Пачкун мерзостный! Раззява!
Я б его в темноте узнал по исходящему тошнотворному запаху. Весь прогнил гнида. Все внутренности в нем давно отвалились.
Хотел бы, давно убил бы, да все жду, а вдруг проблески в нем появятся. Вдруг человеком на старости лет сделается.
Нет. Не сделается. Этот точно нет. Так вот уж если кого прощать, так это только его. Он уже давно на всех нас положил свой хер трепанный. Гад ползущий! Тварь шипящая!
Он в концлагере испытуемым животным стал. Три года мучился. Косил под сумасшедшего.
А теперь этот Бибигюль на коне. Самым непристойным методом - сзаду наперед. С одной помойки и свалки по сто баксов за год имеют. Бешеные деньги! Ему б в компанию Майкрософт устроится к Гейтсу спецсекретарем. То-то парень обрадовался! Глядишь и сам бы в "Форбес" попал на десятую строчку или загремел бы на все десять со всеми вытекающими, а то тут простой паскуда и больше никто.
Я ему еще в пятьдесят третьем году говорил,- Откажись, самка. Поздно будет. Все одно расстреляют. Застукают, что ты к чужим женам на ночь ходишь и расстреляют. Ведь у тебя подманьячная статья. Тебе дураку семилетку не простят. Марфу Игнатьевну вообще боготворили, а ты фашист, чечня паскудный, ее снасильничал, ограбил и укокошил. Нет. Не простят. Откажись.
Нет. Не отказался. Дальше жить остался. Воздух окружающим портить. А у самого глисты в заднице.
Теперь, конечно, он всю власть взял. Кто ж теперь будет смотреть завелись в нем эти самые глисты или не завелись. А я сразу сказал и говорю завелись. Хоть счас можно проверить. Хотишь?

И вот этот вот самый Бибигюль приходит и заявляет,- Меня Никодим послал. Говорит ты ему доложен.
Представляете себе, что тут началось. Да я ему, говрю, уши-то пообрываю вместе с твоими, паршивец. Да я тебе хобот вокруг шеи намотаю. Да я тебя! ...Да я тебе!
- Короче. Когда платить будешь,- говорит,- если сейчас, то без процента. Если завтра к десяти вечера, то пять процентов плюсом к долгу.
Должник остолбенел.
- Да пошел ты на хер, помойщик.
А он мне говорит, так вежливо и вкрадчиво, что я теперь не помойщик, а уважаемый человек в городе и зовут его все исключительнейшим образом господин садовник.
- Ну да. Ну да. Иди на х.. , господин садовник,-и хлопнул дверью у него перед самым носом.

Нанял одного собутыльника. На улице встретил. В горлышко пустой бутылки левым глазом заглядывал.
Говорю, - Тебе все равно делать нечего. Так хоть послужи напоследок отечеству.
- А что,- говорит-выпить дашь?
- Дам. Только вот что.
И выложил ему свой план.
- Вот что, боец. Даю тебе десять минут, чтобы за это время резко в корне изменил ситуацию. Время пошло.
- А что кому морду набить надо?
- Может и надо, а сейчас вот что.
И снова изложил ему весь свой план с мелкими подробностями.
- Это что Бибигюлю что ли?
- Да.
- Нет. Я в такие игры не играю. Извини, брателло. Вот когда Бибигюль на таком же месте, как мое окажется, тогда ладно, а сейчас нет. У меня веский аргумент есть.
- У тебЯ есть венский аргумент? Ты что дураком родился? Оно и видно.
- Ты кому паришь? Если у тебя не але, то это не значит, что у всех непруха началась.
- Ты сам кому паришь, говнюк? Пошел на хутор, пока не прибил, сука. Будешь делать или нет?
- Я Бибигюля знаю. Он уродок. С ним никто связываться не будет.
- А почему?
- А потому что он Никодиму служит.
- Да он ко мне позавчера от Никодима приходил.
- И чего?
- А ничего.
- Денег просил. Знаю я. Никодим сначала меня к тебе на квартиру отправлял да я отказался. Он тогда Бибигюля и нанял.
- Дак это что получается?
- А ничего не получается. Надоел ты ему хуже горькой редьки. Он теперь на тебя киллеров нанимает. Хочет устранить.
- А ты откуда знаешь?
- Знаю.
- Тоже предлагали что ли?
- А может и предлагали.
- И что много давали?
- А тебе зачем?
- Я может больше дам.
Найматель рассмеялся и сделал непристойный жест.


- Может быть его еще как-то можно уговорить. Может он еще не совсем ёбнулся,- говорила жена в постели.
- Поздно. Уже поздно. Вот именно совсем ёбнулся. Он же у них этот самый господин садовник. По нашенскому ёбнутый Бибигюль. Завтра утром пойду в ментовку. Скажу доконал пенсионер херов. Инвалид припадочный! Что я ему в конце концов сделал? То что в тридцать третьем не расстрелял? Или в пятьдесят третьем пожалел?
- И то и другое. У него теперь мозг отмирает.

 
Бибигюль лежал в зеленой мокрой траве под благодатным майским дождем широко раскинув руки и ноги. О чем он мечтал? Наверное, знал лишь он сам. А вот кого или чего он здесь ждал? На счет этого было доподлинно известно. Бибигюль ждал грозу.
В грозу обостряется чувство реальности. Становится легко дышать. Тело насыщается азотом. Азот ударяет в голову и заставляет совершать всякие разные умопомрачительные движняки, но чаще подвиги.
Бибигюль попытался пошевелить распухшими больными онемевшими пальцами на левой ноге, завернутыми в одеревеневшие портянки и всунутыми в развалившиеся одубевшие ботинки сорок пятого размера с отпавшей на половину подошвой, обмотанной и плотно притянутой к носку бечевкой. Пальцы не шевелились. Большой палец на левой ноге садило. На пальце сначала сломался ноготь, а затем ноготь отвалился совсем. Теперь палец раздуло, он побелел и загноился. Однако что-то заставляло Биби на этой грешной земле еще двигаться и жить. Что представляет собой это что-то Биби определенно не знал.
Вот сейчас придет Никодим. Скомандует. И все начнется снова.
Между тем левый бок под прорванной майкой намок и левый локоть пальто также. Локтем Бибигюль угодил прямо в лужу. Ноги после длительной ходьбы приятно гудели, кроме одного саднившего пальца. Вот еще немного и все закончится. Бибигюль сглотнул слюну и принялся ждать грозу.
Дождь перестал. Вместо грозы из-за туч выглянуло солнце. Стало приятно пригревать.
Как же звали этого малолетнего подонка? - попытался вспомнить, хотя бы кличку, Бибигюль, но потуги мозга никак не воздействовали на черепную коробку. Мозг отмирал. Тихо и мирно, шаг за шагом. Все попытки его разбудить и пробудить были тщетны.
Еще вчера помнится мозг слабо реагировал на всякую мелочь и чушь, а сегодня вот совсем думать отказывается. Надо пожаловаться этому гребаному Никодиму пусть определит в ту задрипанную больничку при ночлежке как в прошлый раз. Хотя бы на неделю, хотя бы на три дня.
Бибигюля затошнило. Ему захотелось что-нибудь съесть. Все равно что. Хоть червяка хоть букашку хоть травинку хоть бумажку. Он лениво пошарил правой рукой по траве. Ухватил размокший бычок и приоткрыл правый глаз, упершийся в высокое аустерлицкое небо, засунул окурок с размокшими табачными крохами себе в рот. От удовольствия сильно зажмурил оба глаза. Пожевал и смачно сплюнул. Тяжело перевалился на правую сторону, поудобнее перевернулся на правый сухой бок, пошамкал беззубым ртом, пошлепал старческими худыми губами с налипшими щекочущими табачными листиками и заснул.
Бибигюлю приснилось утро. Он пощупал правой зажатой телом рукой по левому карману пальто и отметил с закрытыми глазами, что дождь уже кончился.
По мокрой материи пальто прямо из кармашка что-то потекло, сначала ленивой тоненькой струйкой какого-то беловатого пахучего вещества, затем цельным жидким сгустком вывалилось наружу, растекаясь по телу.
Клей,-подумал сначала Бибигюль. Откуда? Затем полностью открыл глаза, резко сел и вытащил из кармашка клочок российской газеты за январь двух тысяча третьего года. В нем был завернут использованный презерватив с чьим-то семенем. Растекшаяся по левому боку сперма быстро впитывалась в маленькие еле заметные простым глазом расползающиеся ячейки пальто.
Своей-то спермы Бибигюль не видел уже лет десять. Вот и носил в карманах чужую на всякий пожарный случай.
Перепачкавшись в сперме, Бибигюль брезгливо выкинул презерватив в кусты малины и зло вытер липкие пальцы о траву. Затем громко чихнул.
- Поганое бычье семя,- подумал Бибигюль.
Из правого бокового кармана пальто вывалился старинный глянцевый выцветший мятый фотографический снимок с трещинками. С фотографии на него смотрела обнаженная жена. Минуту полюбовался округлыми бедрами и крупными отвисшими грудями. Так что пресеклось дыхание и вниз к половым органам потекла благодатная струйка. Затем успокоенно вздохнул и кряхтя встал на нетвердые ноги. При этом нечаянный морок стряхнулся сам собой. Сквозь разъехавшиеся носы ботинок пальцы на ногах приятно холодил свежий ветерок.
Гроза так и не пришла. Никодима тоже не было. Больше ждать Бибигюль не мог. Все хватит. Или я? Или он?

Между тем в его квартире все также упорно продолжал жить с его женой этот мерзкий тип. При этом тип пользовался его вещами, трахал его законную жену и пользовался всеми благами цивилизации, не смотря на то, что хозяин квартиры продолжал голодать и бедствовать в нищете, мерзнуть на улице и мучительно болеть.
И между тем, эта сволочь, продолжает утверждать, что вам бы, господин садовник, пора в психдиспансер, подлечиться. Гад! Паскуда! Сволочь! Сосунок! Слюнтяй на мою голову! В тридцать третьем я уже баб имел, когда он еще портянки только мотать учился. Малолетка!
Как же звали этого подонка?-снова попытался поднатужиться Бибигюль.

Ровно в три часа ночи раздался звонок в дверь.
На пороге стоял продрогший Бибигюль.
- Короче. Мне это. Как его? Никодим сказал, что ему уже надоело ждать. Он сказал, что тебя уже пора устранить на хер.
- Короче, я буду говорить. Пошел ты на х.. сам. Я тебя сейчас самого здесь устраню.
- Попрошу называть меня и обращаться ко мне, исключительно, как к господину садовнику. Нахожусь при исполнении служебных обязанностей и еще у меня твоей жены фотокарточка есть. В доказательство того, что ты спишь с моей женой, сволочуга. Платить когда будешь?-зачастил Бибигюль спеша непременно высказать все то, что в нем давно уже наболело.
- Да пошел ты на х.., садовник ***в.
Обиженный Бибигюль достал из кармана фото обнаженной женщины.
- Чего? Чего?-на фото развалилась в самой бесстыдной позе голая женщина, склонная к полноте.- Да пошел ты уебок подальше, -выхватив фото, тип разорвал голую красотку и бросил клочки в лицо Бибигюлю.
При этом оба уха Бибигюля зловеще покраснели.
- Если ты, паскуда, сейчас же отсюда не уйдешь, я тебя с лестницы вниз головой спущу. Иди на х... отсюда, садовник. Чтоб я тебя здесь не видел больше. Господина садовника.
Бибигюль упал на колени и заплакал.

- Катя! Представь себе этот долбоеб сейчас утверждает, что ты его жена да еще мне фото какой-то потаскухи показывает. Говорит, что это ты там в обнаженной виде. Ну не дурак ли есть?
- Ха-ха-ха. Вот придурок. Я и голой-то никогда не фотографировалась, кроме одного единственного раза. В молодости. На вечеринке. Представь себе, задрала сзади платье, а сама была без трусиков. И ты его, конечно же, спустил с лестницы?
- Да? Кстати, а ты мне ничего не рассказывала про эту вечеринку. Это когда было-то? Ну-ка расскажи. А его нет. Я его пожалел.
- Не хочу. Слушай. Может быть мы его домой к себе пригласим. Он ведь, наверное, хочет кушать. Накормим напоим, он и подобреет к тебе.
- Ты че совсем сдурела? Ты может его еще вместо меня к себе в постель положишь? Ну и на *** он тут мне нужен? Да я его скорее задавлю собственными руками, чем усажу вместе с тобой за стол. Это такая вонь и грязь, что ты себе и представить не можешь. Фу! Мерзость и паскудство. Да он, наверное, еще, по пути сюда обосрался и обоссался.
- Фу, какая гадость!
- Вот-вот, а ты говоришь! Послать его черта на хер и все.
- А если он еще раз к нам придет.
- Тогда... Я его точно убью.
 
Бибигюль стоял покорно на лестничной площадке и чего-то упорно ждал.
- Аркаша, смотри. Он все еще здесь стоит.
- Да? Ну не дурак ли?- побежал к сейфу. Открыл сейф. Достал старое охотничье ружье ТОЗ шестнадцатый калибр. Вогнал два патрона с дробью и подошел к двери.
- Аркаша, а может не надо? А может он еще не совсем? А может у него еще есть надежда?
- Надо. Теперь пусти. Я ему только в лоб выстрелю и все.
- Он же умрет.
- Ничего. Долбоебы долго живут. Этот выдюжит. Жалко, что я его еще в тридцать третьем не шлепнул.
- Слышишь? Не говори так. Мне жалко его.

Прошло полчаса.
- Я старый несчастный больной и глубоко в душе оскорбленный, но прекрасный человек. За что меня обозвали свиньей, господин ефрейтор?-повторял Бибигюль, мелко испражняясь в штаны.- Ведь еще товарищ Чехов сказывал, что мы есть гордость земли рассейской. А товарищ Горький так тот говорил, что гордится каждым человеком в чем он ни есть.
- Я не ефрейтор. Я Аркадий, господин садовник.
Он ел в полума. Руки продолжали насыщаться. Голова отключилась полностью. Руки тряслись, машинально стряхивали со стола на пол хлебные крохи.
Вылопав полтарелки гороху, Бибигюль начал блаженно негромко сперва робко, а затем увереннее в полную силу попердывать. Правда, с оглядкой, продолжая тереться задницей о край табуретки, как бы добросердные хозяева его за это не прогнали, не отказали и не передумали.
- Когда же благоденствие наступит, господин прокурор?
- Я Аркадий.
- Нет. Оно не наступит. Я вас вспомнил. Вы с тридцать третьего года служили ефрейтором в гестапо у фрау Майндайм. И меня вероятно также помните. Я был самым худым и робким в отряде смертников. Так? Я был у вас заключенником в клетке, которую вы помещали по средине огромного ослепительного зала и куда впускали ко мне каждый вторник огромного косматого кобеля. Кобель умел только жрать и ебстись, как кошка. Помните? А Зальцбург тоже помните? Ну? Вспоминайте майн гад? Я кинулся тогда на колючку и порвал задницу. А вы обер-прокурор предательски хотели меня расстрелять за это. Вас остановил какой-то секунд-майор ударом перчатки по лицу. Помните?
- Это правда, Аркадий? -спросила с ухмылкой жена.
- Катя! Он лжет. Он все сейчас придумал. Ты что не видишь?
- Это я лгу?- возмутился Биби.
- Молчать! Как жаль, что не пристрелил тебя тогда в клетке и в Зальцбурге. Как жаль, что и сейчас ружье дало осечку. Ты подлый мутант. Проси бога, урод, чтоб благоденствие наступило сейчас же. Проси.
- Нет. Кажется, я ошибился. Вы не обер-прокурор. Простите меня. Вы уже больше не ефрей, вы разжалоблены.
- А благоденствие?
- Оно никогда не наступит.
- Тварь! Жри мое тело. Жри мою кровь. Мерзкий мерзкий мерзкий ненасытный гад! Ябленник. Иди на х..., свинья!
- Что ты так орешь, Аркадий! Дай человеку приятно покушать. Он же садовник.
- Что ты понимаешь? Да он сейчас лопнет. Целых пять тарелок сожрал. Не видишь что ли? Он съел всю кастрюлю горохового супа, свинья! Которого мне хватило бы на неделю! Он съел горох, купленный на мои деньги, сволочь!
Бибигюль виновато опустил глаза, рыгнул и утер подбородок рукавом пальто.
Прямо на стол с головы бедного Бибигюля шмотками сыпались вши.

С тех пор они спали втроем.
- Может быть мы поместим его лучше в ванную комнату? Там ему будет теплее и покойнее. Аркадий, как ты считаешь?
- Там сырость,- сказал Бибигюль за Аркадия, ловко заученным движением запуская левую руку Кате в трусики, а правой обхватывая правую катеринину пышную грудь.
- Ну не надо,-стряхивая его грубые руки простонала Катя, выскочив из-под одеяла.
- Аркадий, что ты спишь!!? Не слышишь, что ли? Он ко мне пристает. Он сейчас меня изнасилует.
- Ну и что? Ты сама этого хотела.
- Дурак, что ли? Да пошли вы оба на ***. Я пошла к маме. Я покидаю тебя, Аркадий!
Когда жена ушла, из-под одеяла выглянула довольная рожа Бибигюля. Он злобно рассмеялся, - Я поздравляю тебя, Аркаша! Теперь ты пидарас, а твоя жена шлюха. Съел? Обоссали-обтикай.
- О боже, какой я идиот!-воскликнул выскочив из-под одеяла Аркадий.- Господи! И зачем я только впустил к себе в дом этого мерзавца?

Утром Бибигюль снова проснулся на помойке. В большой размякшей картонной коробке из-под импортного телевизора Samsung. Из коробки торчали только опухшие ноги, уже без окончательно развалившихся красновато-грязных ботинок. В глаза бросался белый огромный раздувшийся палец на левой ноге.
Екнутый Бибигюль спешно собирал манатки. Навьючивал заплечные сумы, сделанные из сахарных и мучных мешков. Вытащил из кустов свой раритетный старый рыжий, времен бородинской битвы, со сломанной ручкой, помнившей Кутузова и обмотанный крест накрест поверх мокрой бечевкой, потертый саквояж. Затем собрал клочки использованной туалетной бумаги, которой пользовался, наверное, еще граф Толстой. Аккуратно, один клочек за другим, совсем как в детстве цветные красочные конфетные обертки, тщательно разглаживая обеими ладонями, сложил бочком в цельный целлофановый пакетик типа, если тебе станет дурно ты можешь смело меня использовать, ведь ни на что другое я уже не годен.
Вышел на площадку попрощаться с помойными братками.
Один говорил, - Вот во прошлом годе мы лакомились об это время Найдой. Лайкой. Собакой кладбищенского сторожа Тимофея, который в энтом году коньки сам отбросил. Вспоминай. Он три месяца ее искал, пока мы ему снятый ошейник не подкинули. Он потом долго головой о ступеньки крыльца стучал. И вот в энтем месте набил шишак.
Бибигюль кивнул головой.

Прошло семь дней.
- Зачем ты пожаловал на нашу свалку? Смущать безгрешные души? Отвечай, ирод!
- Ни о чем подобном я и помыслить себе не смел,-отвечал, покорно опустив глаза, Бибигюль,- Я странствующий ученый. Забрел в ваши палестины в поисках ржавой захудалой лепешки и гнилой картофелинки на ужин.
- Врешь, идолопоклонник! Ты всех нас продать умыслил, Иуда! Смерть тебе! Нутром чую, что ты вредный гад.
- Верно. Был я вредителем. Только все это в прошлом. Три года назад им был. Пока не прогнали, но от вас не погонят, тем клянусь.
- Врешь, мелюзга позорная! Кто ты, паршивец?
- Я Бибигюль. Шел со своим войском. Пришел с запада.
- Ну а теперь... Пошел на хер, Бибидаль, пока не дали в педаль.

- Пустите нас в свалочный град,-потребовал Бибигюль, когда подошли к вратам городской свалки во второй раз.
- А на что вы нам? Что делать умеете?
На этот раз со стороны юга с Бибигюлем пришли еще четверо бибигюльщиков, таких же старых и грязных, как и он сам.

И вот уехал от нас в позапрошлую среду тот самый Ёбнутый Бибигюль в загробный мир.