Хэнд-трик в Шуляйке

Хэнд-трик» в Шуляйке

- А кому же достанется Золотая БоЖиня?

Нет в эпиграфе ошибки. Именно так и вопрошал запасной игрок «молодежной» сборной деревни Шуляйки Ваня Рыбкин или Холян, как его звали в дерене и, соответственно, в команде. Запасным же он значился, не потому, что играл хуже других, а потому, что еще не подрос и годами, и в высоту.
Фразу эту он произнес, сидя у стойки ворот, которые защищал его старший брат - Колян. Старший брат кликухи не имел. Зачем? А, чтоб братьев различать поименно их так и звали - Колян и Холян.
Холяну тоже хотелось на поле. И, чтоб не хныкал под руку старшему брату, Ко¬лян сунул братцу толстую горбуху хлеба, намазанную сверху бутербродным маргарином, напоминающим по вкусу нынешнее сливочное масло. А для большей аппетитности поверху маргарина Колян еще и сахарным песком щедро посыпал бутерброд. Горбуха с «приправой» была толста, в рот Холяну не лезла. Мальцу поэтому приходилось всячески изворачивать и рот, и бутерброд, чтоб и откусить хлебушка с маргарином, и сладенького песочку зацепить хотя бы языком да при этом последний не просыпать на штаны. Ума¬ялся малый, дыхание перехватило. От пресыщения бутерброд Холян отложил за штангу ворот, чтоб случайно мяч не попал на него. Посидел с минуту, покуда дыхалка не вернулась. Рука снова к бутерброду потянулась. А покуда двигалась она в том направлении Холян и произнес свою «знаменитую фразу». Но не сразу ту, которую автор вставил на место эпиграфа, а другую менее значимую, но также емкую и сохранившуюся в « памяти народной» деревни Шуляйки.
Происходил этот матч в те года, когда знаменитый Пеле чихвостил защитников всех футбольных команд и стран, финтил направо и налево, заставлял капитулировать самых знаменитых вратарей. А Кубок мира тогда еще был самым великим трофеем в футбольных баталиях, а не вожделенным куском золота для международного жулья.
Холян выдохнул и произнес:
- До-о- ма… - имея ввиду, конечно, остатки бутерброда.
Брат не понял, о чем говорит пацаненок и переспросил:
- Ты, про что это там гундосишь?
- А?
- Бэ…
Холян задумался. Посмотрел по сторонам. Все на него глядят с удивлением. Одобренный этим вниманием к себе он и произнес свои «великие слова»:
- А КОМУ ЖЕ ДОСТАНЕТСЯ ЗОЛОТАЯ БОжИНЯ?

Было это сорок лет назад. Надпойменная терраса, природой, будто специально созданая для веселых игрищ, по весне была зелена. Поле футбольное, отмеченное неглубокой канавкой по периметру занимало лишь часть ее. Кроме этого еще волейбольная площадка была. А на березе, в тени которой валялись убегавшиеся футболисты, был приделан щит с кольцом для баскетбольных утех.
Но главным, конечно, было футбольное поле. За ним смотрели и попусту не носились. Даже коров деревенских гоняли вокруг него. Вдруг, какая скотина «лепеху» оставит на поле. Изматерят пастуха, потом уж корову. А кому хочется матюги в свой адрес выслушивать? Никому… Штрафные площадки тоже были отмечены известковой дорожкой. А на воротах была сетка, сплетенная из алюминиевой проволоки, которая тогда валялась везде и всюду, и мало кто бы поверил тогда, что доживем до тех времен, когда алю¬миниевым кружкам будет такая же цена, как во времена Менделеева.
Футбольные баталии в Шуляйке продолжались до позднего вечера, после чего ухайдаканные футболисты не расползались по домам, а еще успевали каверзными делами потешить и позлить шуляйковского обывателя. Там грядку огурешную пошерстят, там яблоню основательно обтрясут, там по оконной раме поколотят гайкой, подвешенной на нитку. А то еще забава была, кирпичом срез бревна у избы тереть. В избе дерево звенит, будто избу пилой распиливают. Кто не знал отчего звук такой, у того волосы дыбом вставали. Кому же этот резонанс был понятен, за кол хватался и озорников гонял нещадно. Но Бог оберегал пацанву, никого не покалечили ни кольем-дубьем, ни прочими опасными поджигами-пугачами да карбидными «минами».
Осенью футбол трансформировался в хоккей. Сначала по траве гоняли плетеный мях крючкастыми березовыми «клюшками», придерживаясь правил хоккея на льду. По перволёдью начинался уже «настоящий» хоккей с тем же плетеным мячом или каблуком от кирзового сапога и по тем же приблизительно хоккейным правилам. Правил толком никто не знал, а первые клюшки делали из граблей. Отламывали либо отпиливали «гребенку» их, а в расщелину вставляли фанерку либо досточку. Сколько их пропадало за зиму в Шуляйке? Неизвестно. Но последствия этой «эпидемии» обнаружились только, когда сенокос подошел. Сколько граблей было испорчено, примерно, столько же задов было перепорото следующим летом. Хотя «примерно» можно заменить и знаком равенства…
Самыми главными турнирами после игр «деревня на деревню» были матчи междй «стариками» и «молодыми». Первые - это окончившие школу парни, женихавшиесеся после дембеля солдатик и матросы, а также молодые мужики никак несмирившиеся с тем, что пора их молодечества медленно-медленно уходит в былое. Вторые - «пронькина мелочь» - вся подрастающая пацанва Шуляйки.
Но постепенно народу стало нарождаться меньше, «… время идиллии рушит безжалостно…» и обезлюдела Шуляйка. После дембеля служивые застревали в дальних городах. А кто еще жил в Шуляйке, прикинув все жизненные перспективы, перебрался в райцентр. Остались одни старики, которых, если уж и тянуло куда, так только на погост. Избы пустели. После смерти стариков приезжали наследники из больших городов, продавали родительскую халупку за 200 рублей на дрова соседям и, поставив таким образом на своем шуляйкском существовании безрадостный крест, навсегда уезжали домаивать на слащавой чужбине свои дни.
Сгибла бы Шуляйка, как и многие тысячи ей подобных деревень, сгибли бы с ней и несуразные традиции - «гулять - так гулять, работать - так работать». Несуразные традицци, а как их еще назвать? Наивными? Можно и так. Дурацкие? А кто будет спорить? Но лучше уж такие, чем никаких в крадущемся забвеньи.Пусть у дурацкие, но свои шуляйкские, каких нигде нет более, как и другой Шуляйки нет. Плохо ли? Смешно? Да. Здесь все на свой аршин меряно. И народ своебразен. Вся Россия от репрессий гнулась. Не обошла напасть и Шуляйку. Дали мужику восемь лет лагерей и на Колыму. А мужик мирный, всю Шуляйку рыбой кормил. Народ в зуступу стал прошения везде слать, чтоб помиловали мужика. И дивное дело, скостили наполовину срок страдальцу. Вернулся он домой и давай костерить народ за это прошенье. В ссылке то к рыбному промыслу приставили его, учитывая его страсть к рыбалке и умение в этом деле редкостное. А на Колыме рыбалка «бащще», чем в Шуляйке. Вот он и обиделся на земляков. До конца жизни вспо¬минал «рыбацкий колымский рай»:
- Вот где рыбы то…. Вот где рыбы то… Страсть и только, не то, что в нашей Шульке…
Чудна Шуляйка! Не одно столетие стоит на берегу речки Шульки, будто бодаясь с ее излучиной. Задумала однажды река в сторону деревни изогнуться. Каждый год на метр-два к Шуляйке приближается. А дома по улице в один ряд стояли, окнами на заливные луга. Брег реки к деревне приближался, а новые дома со временем стали строить с учетом приближенья берега Шульки. В итоге, изогнулась улица деревни колесом. Стали на жителями Шуляйки ехидные соседи смеяться. Мол, одна улица у вас и та колесом. И дальше бы смеялись, но пришел век авиации и кто то из шуляйковцев, пролетая на «кукурузнике» на деревней глянул сверху на нее и ахнул: «Подкова! Как есть подкова.» После этого смешки утихли. Понятен стал смысл такого круженья. В такую фигуру улицу завер¬нуть только природа по воле Божьей может сотворить. И, верно, с великим смыслом. А каким, то только и ведомо Господу….. Выгнув же улицу Шуляйки в упомянутую причудь, река спрямила свой путь и осталась Шуляйке от того бодания старица, которая с годами затянулась кочкарником и вместо стального блеска водной глади, болотное безобразье. С людьми что то произошло подобное. Перестали они любить свою отчину. Кинулись в разные сторона, как зайцы, отпущенные Мазаем в вольные поля. Один Холян остался во всей Шуляйке, будто сторож в доме шаромыг: и карулить нечего, и украсть тоже. Первое время работал он в колхозе, который миллионерничал в соседнем селе, но уж очень порядка там много, а потому «свободному духу не раздышаться». Еще до перестройки начал Холян безработничье жилье. В колхозе тяжкие времена начались. Тут и безденежье, тут и безработица, которая кому в тягость, а кому и наоборот. Холян не обрадовался переменам, но и не удивился. Ему, какая разница при каком строе в собственном коммунизме-социализме беспортошном жить. Он как работал на случайных шабашках, где валюта известная – «пузырь», так и ныне ишачит за свой «жидкий хлеб».
У «зайцев» круженье от карамели чужбин и оскома начались. Вспомнили про Шуляйку. Кто в райцентре жил, про усадебки свои покинутые вспомнил да огородничеством подзанялся. Кто в дальних местах жил, стал в отпуск каждое лето приезжать. Много ли мест на земле найдется, где природа к первозданности обернулась, где тишина доисторическая царит. А про террористов «всамделишных» в разных городах смотрят, как фильм. Здесь то рушить уж нечего. Террористы здесь уже прошли. И бомбы их, вроде коллективизации с продразверсткой, «хиросим» немало на Руси натворили….
Собираются «зайцы» летом в Шуляйке да еще и детей-внуков с собой привозят. Несколько новых семей появились. Беженцы из «братских» республик да городские бездомные в заброшенных домах прижились. Даже наметился положительный сдвиг в деле вымирания Шуляйки, прибыло за последние десять лет на жительство больше, чем вымерло стариков от старости и тех, кто помоложе от разных отравительных зелий. По вечерам собираются мужики поболтать на лавочках. А главные здесь Холян и его троюродный брат Фима Глашин. Фамилия у Фимы другая. Но батько, как и у многих его сверстников, на войне погиб. Воспитывали их поколение «мамки» и, видимо, за этот их вдовий подвиг не по отчеству величают военных сирот, а по «материнству».
Холян уже не тот пентюх, что у стойки футбольных ворот коркой хлеба, щедро намаргариненной, давился да о «божине» размышлял. Целую жизнь прожил. После армии даже женился, в соседнем селе у него и семья была и дети. Но перестроешная муть, хуже войны с людьми обошлась. Когда на Родину фашисты прут, понятно, и жизни жалеть не надо, и подвиги совершать. А тут то за что пострадали? У Холи женка вдруг коммерцией занялась и успешно. Холя ей не пара стал. Пришлось ему вернуться в Шуляйку и поселиться в родительском полуразвалившемся домишке. Хорошо, Фима иногда пригревает, когда холодно зимой, как в лесу родившейся елочке, или голодно как серому волку под упомянутой елочкой. Дядя Фима Холе троюродный брат, но из-за разницы в возрасте, Холя зовет его «дядей». Истории брата-дяди знает лучше сочинителя. Поживи ко рядом с таким словоблудом, сам начнешь сочинять. Но до этого Холя пока не дошел. За то автору этого писания попал Холя «на глаза», когда жил с семьей мирно в селе Большеполье мирно и пристойно, но уже тогда «прибабах» его иногда являлся в жизнь….

«ОМСА - ЛУЧШИЕ КОЛГОТКИ
Жил Ваня Рыбник в деревне со странным названием Лупополье, переименованной за¬глазно в Лимопо. С женой и с детками. Но, как всяк в наших краях тьмутараканьских, с легкой дурью в голове.
Рыбникам его призвали не потому, что на пирог похож; не потому, что рыбак заядлый: маленько полавливал рыбеху летом, с бредешком любил по пруду поползать. Просто фамилия у него Рыбкин. А долго ли буквы переставить? Вот и переставили. Но когда и почему, теперь никто не упомнит и не скажет. Да и неважно это, ибо поведать-то автор взялся о колготках, а не о трансформации фамилий в прозвища, что конечно не менее занятно, нежели обсуждение достоинств женского исподнего.
Просто, не получается напрямую. Ну, написал бы, что напялил на себя Ваня колготки спьяну либо «на спор» и пошел по деревне. Пошел и пошел. Чего тут заманчивого для читателя, мало ли кто у нас чем ходит и что выказывает, со сцены голый зад покажут, а зрители аплодируют, можно ли удивлять после такого читателя? Но все ж попробую...
И все ж, извиняйте, издалека. Про деток Вениных чего упоминать, обыкновенные, в меру драчливые, в меру послушные. Жизни еще не повидали, потому воспринимают все как есть. Когда-то научатся понимать жизнь-то нашу: когда-то набьют шишаков на лбах, мозолей на руках-ногах; умом окрепнут, ибо другой отдушины для человека простого в нашей стране не предусмотрено…
Жена у Вени справная – и по деревенским меркам, и вообще. Высокая, стройная, волосом черна, лицом привлекательна, взором печальным умильна. Холить бы ее Рыбнику, самому в холе с ней лебедками-голубками жить. Но нет, не получается. Во-первых, болтлива безмерно – как уйдет к подругам-кумушкам, либо к себе какую заманит прямо водопад огнедышащий начина¬ется – не знаешь, чем и ошпарят – толи кипятком смолистым, толи льдом-шугой тянучей. Во-вторых – на сериалах помешана – ни футбол, ни хоккей посмотреть, ни другую передачу. Третье же из второго проистекает. Сериалы-то рекламой прерываются. Вот и насмотрелась судорожина окаянная. Приходит как-то Ваня с лугов, с покоса, а благовернующая то с порога его встречает – прямо така-растака. Волосенки вздыбила, губки подвела, фартук какой-то на себя цветастый на¬пялила.
Ваня же голодный – сразу за стол. Потчует его жена. А тот не просто есть, а именно жрать хочет, как хищник пернатый. На столе хлебово какое-то парами исходит. А запах непо¬нятный.
Ваня хлеба горбушку отрезал потолще, чтоб рот тоже работал на полную амплитуду, а не только зубы да кишка. Хлебушка шамкнул, ложку хлёбова съел – пресно, безвкусно и на цвет – желто-зеленый – напоминает сами знаете что.
Он так и спросил:
- Что?
- Да, суп… Галина Бланка…
И даже, как в рекламе - дескать - съешь и далее сплошная любовь. Добавила, за язык, будто тянули:
- Любовь с первой ложки…
Вздыбился Ваня, стол толкнул, ложкой о стол шибанул, табурет оттолкнул и на мадам свою разлюбезную накинулся:
- Эх ты, мать-перемать, нагляделась гадостей-то. Я те покажу любовь енту с ложками. Поварешкой шкваркну промеж ушей…
И пошел, и пошел… Бедная баба не знает, как утихомирить мужа:
- Ваня… Ваня…
А тот еще шибче разошелся:
- Ты этой гадостью, удобреньем этим химикатным коров на ферме корми, может, не до¬иться, так ссать будут самогоном…
Одним словом, скандал. Не понимает мужик, что с него прибабахнутого взять…

С удочками валандаться Ваня не любил. Вот с бредешком по пруду полазить другое дело, именно та и есть страсть дурья, без которой и человек не человек, а американец какой-то – то ли индеец, то ли бледнолицый с красной рожей.
Беда только, после такой рыбалки по всей коже у Вани раздраженье получается. Прыщи красные вскакивают, зудятся потом. По неделе и более чесоткой мается-изводится.
Пробовал мазями разными лечиться, отвары какие-то пил – бесполезно. В штанах по воде лазил – думал от водорослей да тины болезнь – пустой номер, не помогает.
И также собрались однажды с соседом на пруд. Ваня про болезнь-напасть вспомнил. Прихватить что-нибудь из старой одежки надумал. Все перебрал – то портить жалко; то и не жалко вроде извести, но все равно рука не подымается на вещь. Так бы и ушел голоногим тину мусолить. Но на столе увидал пакетик слюдяной. Взял в руки зачем-то. На конвертике надпись не по-русски - “ОМСА” – “… лучшие колготки” – про себя продолжил Ваня оскоминой застре¬вающую в башке словесную булыжину, которая так в мозги шибает похлеще любых памятных догм.
- Будто шпиголь в башку…- думает Рыбник.
А пакетик в руках вертит. Крутил его так, крутил в руках, да и вздумал:
- Вот и проверим сейчас – лучшие ли, - и в сумку с припасами – бутылка, закуска нехит¬рая, стакашек – и затолкал
- Омса – лучшие колготки и снадобье от чесотки,- зарифмовал оскоминную фразу Ваня.
С соседом бредень подхватили и в верховья пруда отправились. Да еще и обогнули его – чтоб вокруг бредешек протащить и к деревне вернуться. По приходу на место, естественно, сели на бережок, бутылку раскупорили. А еще одну дома пред тем приговорили. По «соточке» ма¬ханули за удачу. Одежку в кустах спрятали. Сумку под рыбу, в кармашек которой загашничек еще на один «пузырек» в целлофановом пакете запакованный, Ваня через плечо повесил. И с Бо¬гом – за дело…
Вокруг пруда обошли с рыбалкой - карасей поймали преизрядно. Но и бутылку опустошили. Вылезли на бережок после очередного захода - вон - магазин-то, проулком метров сто с набольшим пробеги да площадь пересеки - делов-то. Но как пойдешь по деревне в таком непотребном виде. Сосед Ванин категорически отказался от такой затеи. Ну, а Ваня, принявши уже разгонного, да с похмелья - выпить желал и очень. Разоохотился мужик - какие тут тормоза. Прямо, как был в колготках вместо штанов, которые и в самом деле помогли - ноги не покраснели почти, так и пошел в магазин. Перед тем, как площадь пересечь, вдоль улицы зыркнул в обе стороны - не видать ли кого. Слава Богу время сенокосное - по улице некому шляться.
Убедившись, что никто его не смутит и он никого не огорошит своим видом, засеменил к магазину. Продавщицы Файки он не стеснялся - при такой должности да в таком месте - такое ли увидишь. За бутылкой-то не то что в колготках, но и - скажи только - в бюстгальтере и туфлях на высоком каблуке прискачут, коли приспичит болезнь похмельная либо еще какая завихрь, во¬зинкшая при питействе.
Только ступить на крыльцо Ване, дверь открывается, а навстречу учителка - Вера Тихо¬новна - у старшего сына классная руководительница. Увидала Рыбника, чуть авоську из рук не выпустила. Глаза вытаращила - а те и без очков-то у нее большие, а тут в размер лошадиных сделались, а то и более - вот кабы жили в наше время драконы-какие вымершие, так вот эдакие. Смотрит на Ваню. Диво дивное - и только. Волосы на башке взлохмачены; в бороденке жиденькой то ли ошметки лукавой стрелки, то ли водоросли какие застряли; брюхо голое; на ногах ар¬мейские ботинки - одна веревкой привязана, другая шнуром электрическим (чтоб в тине да иле не оставить обувку). И в колготках.
- Что с вами, Иван...- и отчество позабыв, споткнулась и не с ума видно добавила, - Рыб¬ныч?
Но тот лишь на мгновение смутился и отшатнулся назад, но быстро обрел равновесие ха¬рактера и уверенно отчеканил:
- Так, Вера Тихоновна, жена за солью послала. Огурцы – вишь - солить затеяла, а соли-то в доме ни грамма нет.
Если б, допустим, какой певец по телевизору выступил в таком виде или политик-какой в Думе на трибуну взошел - не удивились бы и на сотую долю такому обороту люди - что с них клоунов, взять, придурь их безмерная известна. Но тут - мужик деревенский. И потом - что за жена такая,- мужа в магазин в собственных колготках посылает. В наше время все возможно, но не до такой же степени.
Бочком-бочком проскользнула учителка мимо Вани и восвояси потрусила. Но, разминувшись, все же обернулась - проверить - не при¬виделось ли. Но Ваня уж в магазин заскочил. Все ж глазастая учителка ухватила миг, когда в закрывающихся дверях сверкнули обтянутые колготками худые Ванины ляжки.
-Чудеса... - только и промолвила. И добавила горько, - Допиваются мужики. Что-то бу¬дет...
А Ваня в магазине сразу быка за рога:
- Фай, злодейку эту самую с наклейкой…
Та глазаста – сразу рыбникову обнову узрила. Через прилавок вытянулась:
 - Ты, что, Вань? В себе ли?
 - В себе, в себе… Уж и одеть ничего монного нельзя…
- Так ты б еще и туфли на высоком каблуке одел.
- И одену, тебя не спрошу. Нам лимпоповским все равно…
- Ага… Скоро как те негры будете от безделья всякие стекляшки цветные собирать да фантики от конфет.
- Нет, Фай… Ты это… Мы это… С соседом бредешком рыбу ловим в пруду. Разговеться бы надо, а одежка далеко. Сама понимаешь, допекет, так и голым к тебе понесесся.
- И носитесь ведь,- вставила продавщица и, сообразив, что с мужиком ничего страшного не произошло, в смысле умственного здравия, снисходительно продолжила, - Ну хоть в трусах бы прибежал. Уж сколько вас таких было, привыкла. Жена штаны спрячет, так мороз не мороз в трусах и бегут.
- Так я и думал…
- Ты - думал? Рыбы-то наловили?
- Есть малость…
- Может, продадите с килограмм-то?
- Давай еще поллитру и пошли, забирай хоть весь улов, килограммов пять будет…
- Пять то зачем мне?
- Ну, два возьми – за чекушку…
Столковались. Файка магазин закрыла на замок и на пруд за рыбой пошла с Рыбником. Идут, мирно беседуют. В проулок то заворачивать, а навстречу Рыбничиха выруливает. Увидала парочку-то – Ванька в колготах, в обеих руках по бутылке разной масти и емкости-вместимости, поллитра «Пшеничной» и чекушка «Русской». И с Файкой на пруд заворачивают.
По какой надобности Ваня понадобился жене неизвестно, да и не важно. На пруд пошла его искать, но там только сосед на бережку сидит. Он не стал ей объяснять, куда Рыбник ушел и про колготки – знамо дело тоже не упомянул. Мол – за одежкой отправился. И, чтоб задобрить бабу, рыбу предложил отнести домой. Сами – следом придем – пообещал. Да и зачем рыба-то – кто знает, что будет после того, как бутылку еще одну выпьют, а так – будут знать, что рыба дома и пристроена. Бабе осталось лишь поверить и, прихватив рыбу, домой отправиться. И нет, чтоб задами, так нет, надо уловом похва¬статься при встрече с товарками. А нет, чтоб в глаза бесстыжие глянуть, не догадалась. Не думалось, видимо, бабе, что брешет подлый, ситуация-то слишком простой показалась, чтоб умысел выискивать. Но у нас же как: не соврут, так сбрешут; а не сбрешут, так обманут; а не обманут, так покою лишатся. А кому охота в беспокойстве пребывать, лучше уж соврать и спать спокойно. На харе у соседа написано, врун, взгля¬нешь и послушаешь – верится, то ли от дефицита ума такое, то ли наоборот - умного-то легче задурить, он ведь во всем логику хочет видеть, тайный ход мастей выследить, а ляпни что несуразное, нет этой логики, а раз нет, значит, истина.
Растерялись сначала все. Столбами стоят. Рыбник первым очухался и сразу бредни про бредень и рыбу начал нести. Про рыбу то только обмолвился, тут и жена пришла в себя. Услыхала, что рыба-то вроде и не ее уже; что ирод на святое позарился, на то, что уже ею в актив личного хозяйства негласно занесено. А свое, оно и есть свое. Родину помните, как защищали, а у нее, родимой, еще и украсть надо. Уж за неукраденное живота не щадили, то за благоприобретенное любому татю башку свернем. Звезданула женка сумкой Файке по кумполу. Та с копыт, Ваня в сторону шарахнулся.
Файка на траке валяется без памяти, кровь из носа пошла. При виде такого и с обидчицей неладно сделалось, рядом с жертвой свалилась.
Ванька стоит над живыми не мертвыми глазами лупает. Одна баба валяется, рядом другая – итого две. Но в руках то у него по бутылке, тоже две, а это не хухры-мухры.
- Бабы, они как кошки живучи. Оклемаются… - и, поразмыслив так, пустился мелкой трусцой на пруд.
Там быстренько бредень скрутил и наутек – к кустам, где одежка спрятана. За питием и рассу¬дили, что бабы опамятуются, с рыбой разберутся. А нам, мол, мужикам, другое надо дело вершить – то есть душевно на бережку посидеть…
Колготки и впрямь целебными оказались. Никакой чесотки, никаких прыщей на ногах. С женой помирился. Файке за чекушку деньги отнес. А в колготках тех третье лето по пруду ползает – карасей ловит. Но в магазин в них уже не бегает. А то все село переполошил. На следующий день после той рыбалки учителка, Вера Тихоновна, зашла проверить их семейный климат. Встретили ее честь по чести. Чаем с вареньем напоили. Голубками юными пред ней предстали:
 Ванюша, сю-сю…
 Ленуша, сю-сю…
А, вообще, такое ли в нашем Лупопольи Тьмутараканского уезду бывало. И будет, жизнь-то не остановилась. Прошлого у нас не стыдятся, будущее не страшит. Не помрем, так жить будем. Хорошо ли, плохо ли, неизвестно. По совести, это уж точно. Пусть по нашей, тьфутараканской совести. Но она, как ее не называй, либо есть, либо нет ее.»

Фиме уже восьмой десяток. Но он еще крепок. К местным самогонщикам редкий день не заруливает с пустой чекушкой за бодяжным спиртом, разбавленным чистой коло¬дезной водой.
Дядя Фима в Шуляйке всю жизнь прожил, хотя и работал в райцентре, до кото¬рого километров семь. После работы любил на речку сходил искупаться, а попутно нас, пацанов, своими байками поразвлечь. Мы обычно вечерами в футбол играли. Остановится дядя Фима возле ворот, майка на плече, под мышкой в газете «Советский спорт» чекушка завернута. Постоит, присмотрится к игре и начинает комментировать, но больше поучать. Холян у него «правой рукой» всегда был. Если, конечно, не на поле, а в «запасе». Встанет около брата-дядьки, чуть в рот ему не заглядывает. Что, ты, такой авторитет! А дядька Фима нас в кучу соберет и начинает нас «по линиям» расставлять. При этом сравнивает нашу игру с его, «когда он, служа на флоте в Чукотском национальном округе, играл в Севастополе против сборной Турции».
«…. Я ведь, парни, на Чукотке служил, следовательно. В Чукотском националь¬ном округе. Сами понимает, на краю света. Туды глянешь – Америка; сюды глянешь – Турция. И вот, из самого Севастополя приходит телеграмма, мол, просим откомандировать старшего матроса первой статьи меня в распоряжение штаба Черноморского флота. Я то не понял зачем? Спрашиваю об этом, хотя знаю, команды не обсуждаются. Но мне отпуск в Шуляйку дали, боюсь, кабы не пропал он. А мне домой, кровь из пуза, надо. Меня же здесь Надюха ждет. Успокаивают меня. Мол, заедешь и к Надюхе своей, если задание командования выполнишь. Интересуюсь тогда, а чем суть задания. Поясняют, что пакет, который с Черноморского флота пришел, кроме меня никто не должон распечатывать. Так давайте, говорю. Дали мне пакет. Распечатал, а там, кроме указания, прибыть в означенный срок ничего и нет. Я сначала подумал, что меня хотят к туркам разведчиком заслать, тайны их выведать. Но прикинул, что на турка не похож. Тогда думаю, в США. Там всякого люду много намешано и меня америкашкам трудно будет рассекретить. К тому же я в школе сначала немецкий язык учил, а когда «немка» забеременела на английский перешел. Да еще и по чукотски могу сказать какое–нибудь «хэнде хох», а чукчи почти, как эскимосы. Попробуй меня рассекреть. Посадили меня в самолет реактивный рядом с первым пилотом, второго в Анадыре оставили и в Севастополь. А вызвали то меня, знаете, за чем? Оказывается, турки сборную Черноморского флота на футбольный матч вызвали. Надо игроков набирать. А у Надюхи моей брат служил там. Он и подсказал тренеру, что есть, дескать, такой ухарь из Шуляйки, который в редкой игре соперникам «хетт трик» не накидает в ворота. Меня и вызвали для этого. Бескозырку поменяли и назавтра игра.
И чо, вы, думаете? Сыграли ладно. 3:0! Я два гола забил. Правда, один с пенальти. Но ведь тоже гол. Я бы больше заколотил, но у турок вратарь уж больно хорош был. Раз пять мяч из «девятки» вытаскивал. Туркам ту игру надо было выиграть обязательно. Они с собой Пеле привезли, чтоб после он у них тренером стал. Пеле так всю игру и сидел рядом с турецким тренером. А после игры сразу в нашу раздевалку пришел. И ко мне сразу. Что то лопочет по ихнему, а сразу ему говорю: «Шпрехен зи дойч?» Он и отве¬тил: «Я…. Я….». Тут уж и без переводчика стали с ним разговаривать Я ему: «Шпре¬хен?», а он мне: «Я, я…». Да еще и пальцами показываем всяко-разно. Все и поняли. Пеле меня к себе зовет. Ты, говорит, Ефим, должен в сборной мира играть. Я, чо, против? «Я… Я….»-отвечаю. Только, беда, объясняю ему, Надюха меня в Шуляйке три года уж ждет. Даже в кино, баю, не ходит. Из-за Надюхи и отказался в сборной мира играть. После игры выпили. Меня патруль арестовал. На «губе» две недели отсидел и, вместо отпуска, снова на Чукотку. А Надюха то дождалась таки меня. Четыре года в кино не ходила. За то уж потом, мы с ней ни одного фильма лет шесть не пропускали…..»
Не знаю, как насчет Пеле и сборной Турции, но про фильмы дядя Фима сказал сущую правду. До свадьбы все фильмы просмотрели в клубе. И потом не пропускали ни одного. Своего первого парня Надюха прямо в клубе и рожать начала во время сеанса. Показ фильма прервали, свет в зале зажгли, а делать что, никто не знает. Все же вызвали «скорую». Увезли роженицу, и показ фильма продолжили. Дядя Фима кино досмотрел и в райцентр побежал. В роддоме его обрадовали, сын родился, а он будто невменяемый, к Надюхе рвется. Кое-как угомонился. Около роддома на лавке и просидел до утра. Про¬снулся на лавочке в больничном сквере и давай шуметь, Надюху звать. Наконец она услыхала, в окно на третьем этаже высунулась. А Фима первым делом не про сына спрашивает, мол, «сколь кило да на кого похож», а окончание фильма пересказывает. Голос то у него громкий, как милицию не вызвали, удивительно?
Холян, отираясь возле своего брата-дядюшки, немало почерпнул на поприще хвастовства. Хвастовство это не вредное, скорее дивное. Надо же, прожить такую суматошную и бестолковую жизнь, и при этом сохранить в себе столько ребячества! «Вечные дети», как они раскрашивают наше тусклое беспросветье….

Собираются летом «зайцы» и вспоминают давние уже времена молодости. И чаще всего футбол. Сожалеют при этом, что ныне уже и поле бурьяном заросло. А ворота футбольные уж лет двадцать, как упали, и след от них простыл.
Кто-то и предложил однажды: «А чо, если сыграть в футбольчик, как раньше, «старики» против «молодежи»?» Прикинули, что человек по восемь старых и малых наберется. Поэтому, а почему бы и не вспомнить былое?
31-го августа в былые времена в Шуляйке было гулянье – Фролы. Ныне уже и не празднуют этот праздник. А хочется. Вот и назначили на этот день «культурно-спортивное мероприятие». Холя заранее с пацанами ворота соорудил и, даже, в траве известку посыпали, чтоб обозначить штрафные площадки.
Настали Фролы и состоялся матч. Но в первый год мероприятие это, можно сказать, не удалось. Подвели «старики», к которым, учитывая нынешнюю среднюю продолжительность жизни мужского населения, кавычки можно и не приставлять, кому-то из участников игры за 40, а кому и за 50. Настаканились перед игрой и бегать не смогли. Ноги заплетаются, пинают, не глядя по сторонам. И сами наломались, и пацанов слегка покалечили.
На третий год порешили. До игры не причащаться. Во время игры, пожалуйста, «по малой» можно и пропустить, но до игры ни грамма. И все ладно получилось. Три тайма по полчаса сыграли, после сели под березками и отметили праздник «по человечески», но не до упаду.
А нынешний матч и вовсе знаменит стал, благодаря Холе. Как и в предыдущие года, он, как «главный по Шуляйскому гарнизону», ворота поставил, ибо шуляйские скотокозовладельцы ежегодно их зачем то сносили, известочкой линии подновил. А еще (ожидалось, что будут и зрители) лавочку смастерил.
Игру назначили на 15 часов. Уже за час потянулся народ на стадион. Дядя Фима в веленках с калошами приковылял. По пути к самогонщикам завернул. Чекушку бодяжной водки ему там нацедили. Чекушку в валенок затолкал. Пришел и на «трибуне» уселся:
- Чо, парни, не начинаете?
- Тебя ждем, аксакалко…
- Как без «саксаула» щуляйского?
- Тогда начинайте….
К дяде Фиме другой дедок подсел, дружок его молодых лет дядя Толя. Еще пара запасных «стариков» поместились на трибуне.
На поле меж тем игроков стали считать. «Молодых» оказалось больше, но лишние уходить не захотели. Заминку разрешили «аксакалы»:
- Пускай играют, все ведь охота….
Я в том матче судьей был. Мне и скомандовали:
- Свисти, Гуня….
Свистнул. Игра началась. А я к «аксакалам» уселся, на поле и без меня разберутся. А «Гуня», это мое детское прозвище, которое, видимо, до гробовой доски прилипло ко мне. И надо же было так в беспортошное время собственное имя так исказить. Уж лучше бы молчал, когда спрашивали: «Мальчик, как тебя зовут?». А теперь вот и живи с таким именем-прозвищем.
При счете 1:1 Холя совершил свой первый «спортивный подвиг», забил мяч рукой. И его, хоть и рядились долго, все же засчитали. В воротах стоял Серега Веретенников – Веретенок. Он у молодых за тренера был и за вратаря. Мой одноклассник Серега. И он в мои «опусы» угодил вместе с Васькой Выдрыхиным в «Детях Забубенья». От автора был я, но рассказ не автобиографичен. И еще один участник рассказа дядя Фима (в «Детях…» Захар Васильевич) присутствовал на игре, потому, как его не вставить в описание действа, ибо главным все же является не описние футбольной игры по дурацким «шуляйским правилам», а жизнь этого земного уголка, где, как дети, живут мои «дети Забубенья».

« Дети Забубенья

Имиджкрякер

Васька Выдрыхин, дружок мой с детских лет закадычный. Мы с ним душа в душу (тьфу, мать) с самых беспортошных пор. С самого первого жизненного момента, когда он мой кукан с пескарями незаметно от меня, злыденечком малым подковырнул, чтоб обойти в улове.
Так с той поры и ведется…
Откуда только фамилия его взялась – то ли пращур его выдрами промышлял, то ли дрых безмерно. Скорее второе, как следствие первого. На Ваську же посмотришь, особенно ныне, когда он предпринимателем стал –дрыхнущий выдер – не дать, не взять. Хоть картину с него пиши на экологическую тему – например – “Защитим обитателей водоемов от полного истребления браконьерами”. С Васьки и выдру с бобром можно изображать, и браконьера алчного.
В школе нас батьки за одну парту посадили, за самую первую. Я за десять лет однажды глазенки прищурил, даже закемарить не успел – а уже указкой по темечку заполучил. Васька, наоборот, в соответствии с фамилией своей дрых напропалую и хоть раз бы схлопотал бы за это. Если б я так расслаблялся, все мои способности вышибли бы без отстатку – что может и к лучшему. Соседушка по парте тогда просыпался, когда про деньги задачи решали. Ну там – “один купец занял у другого три алтына и отдал под проценты третьему…”. Как в МММ… Я такие задачи решал, складывая да отнимая злосчастные алтыны, а Васька, небось, кумекал – как бы упомянутых купцов вместе с математичкой вокруг пальца обвести…
Когда «десятилетку» заканчивали, приехал к нам вербовщик с Донбасса агитировать в шахте поработать. По разным причинам поддались мы на уговоры прохиндея заезжего. Я – по¬тому что с того года при поступлении в ВУЗ стали средний балл в аттестате считать и учитывать его при поступлении. Куда мне с моими «трояками» к «пятеркам» по математике. Комсорг наш – Серега Комса – коммунизм строить в рядах передового отряда пролетариев. Васька – понятно зачем… Вербовщик нам, как и предполагает его суть, наобещал «златые горы» – заработки большие, общежитие благоустройствами всевозможными обставленное, специальность необыч¬ную – водитель модерона – получите, дескать…
Приехали мы в этот Донбасс хохлятский. Поселились в каком-то склепе каменном – то ли в тюрьме для царских революционеров, то ли застенки гестапо, в которых «молодогвардейцев» мучили. На работе нам с Васькой по тачке выдали двухколесной, по рельсам она катается – два колеса, одно за другим и ручка с боку. На этих тачках день инструмент всяческий возим, другой…
Месяц прошел, зарплату первую выдали нам. С гулькин нос – иначе и не скажешь. Тачка, которую я катал туда-сюда по рельсам оказалась тем самым модероном, «водителем» коего я и заделался, не ведая того.
Серега с самого первого дня при комсомоле пристроился. И сыт, и пьян…
С зарплаты я в соответствии с шахтерскими традициями на «магарыч» раскошелился. По этой причине на третий день после зарплаты, как лось, на подножный корм перешел.
Васька приноровился из ближайшего хутора бабульке одной поклажу на базар возить – утром мешок с семечками доставит по назначению, вечером тот же мешок уже с провиантом и прочими бабкиными благоприобретениями на хутор везет. Утром – полтинник, и вечером – итого рубль, а получку в «загашничек».
Совсем я изголодовался. Слюной исхожу, когда «магарычащиеся» мои салом объедаются. К Ваське подкатился – займи рубль, мол. Тот не возражал, но с получки потребовал вернуть пол¬тора. Я согласился…
И вернул бы. Но дернул меня за язык черт – между слов где-то Сереге об этом ляпнуть. Комса тут активность свою комсомольскую проявил. Собрали они свой орган комсомольский для обсуждения злостного барышника и выгнали из рядов своих. Еще и связь с злостной спеку¬лянткой припомнили. Так и прописали в своем решении-постановлении – «Исключить В.В.Выдрыхина из комсомола за злостное барышничество и подлую связь со спекулянтами, под¬рывающими мощь родного социалистического государства путем литья воды на мельницу импе¬риализма, колонизирующего африканский континент и все прогрессивное человечество». Ваське это постановление – до одного места. Он лишь хмыкнул. Про себя же, наверное, прики¬нул, что еще по две копейки в месяц будет у него дополнительного барыша в копилке экономи¬ческого нейтронного оружия для грядущего низвержения развитого социализма в бездну пере¬стройки и воцарения «золотого тельца» на родине победившего социализма…
От Армии Серега, понятное дело, отвертелся. Васька еще финансово слаб был, чтоб отку¬питься от «почетной обязанности». А я после модеронового водительства не прочь был ото¬жраться на казенных харчах. И там нас судьба не разлучила с дружком моим прелюбезным – в одну часть угодили. Только Васька в хлеборезке пристроился, а я мотострелком - пехотинцем, если проще. Не один кубокилометр земли нарыл, не один океан поту из себя выгнал. Казенный харч с лихвой отработал. Васька же из спящего выдра в свиноматку превратился. Ходит – переваливается. Говорит – хрюкает. «Дембель в октябрю – все по фонарю». А у него звуки со слюной вместе перемешиваются и получается свинячий монолог – «дембель в охрю-хрю, все по хво-хно-хрю…”.
После дембеля понесло нас с Васькой в экспедицию. Я за туманом, понятно, а Васька за длинным рублем. Вертолетом забросили нас в леса дремучие. Меня в палатку к рабочим-горня¬кам определили, а Васька в соответствие с прохиндейской сутью своей пристроился плотником на базе партии – поварихе дров наколоть, воды принести, а то и на рации посидеть, когда штат¬ный радист на охоту или рыбалку сбежит. Мне же – что окоп рыть, что шурф пробивать. Как не обзывай занятие сие – легче не станет – «копай глубже, кидай дальше – пока летит, отдыха¬ешь…». Меня «бичи» уважали – наравне с ними чертоломил, к чифиру приучили. Васька же – вроде посмешища – на связь выйдет – что не спросит, его начальство экспедишное – на все ответ один – мол, я плотник Выдрыхин, начальник маленький. Да и плотник из него никакой – из-за пузища своего ни чурку не видит, которую расколоть надо, ни кола, который заострить. Лупит, не глядя, пока топор не поломает, либо сапог-валенок не рубанет.
Зато «золото» в первый же день нашел. Пошел за водой на речку. Через пять минут бежит, глазищи шире коровьих. Думали – медведь за ним гонится. Васька же от порога булыжниками в рыло всем тычет и орет:
- А золота-то на реке, мужики… А золота-то… берите мужики по мешку – вмиг напол¬ните…
Я понять ничего не могу… Что ж геологи ищут годами, если Васька в один момент жилу золотую надыбал. Гляжу – точно – в камнях, что приволок «первооткрыватель», золотится что-то – кубики аккуратные, формы правильной. Только размером отличаются – побольше-по¬меньше.
Такая зависть во мне взыграла. Хотел уже вырвать из рук Васькиных булыжничек один. Но, видимо, Бог сжалился надо мной в тот раз и не дал мне вперед Васьки дураком оказаться.
Мужики как увидели другана моего с «золотом», и в хохот. Такой дичайший, на какой способна только разухариться бичарская братия – разномастная, как колода карт – от злост¬ных алиментщиков до закоренелых «зэков».
Когда братия лесовая проржалась, смахивая слезу, и, сглатывая приступающие снова и снова приступы смеха, то растолковали друганчику моему, что золота в блестящих кубиках меньше, чем в ослиной моче и Васькином кале – вместе взятых. А минерал этот называется пи¬ритом, а еще «золотой обманкой».
Мне жалко смотреть было на Ваську. Но что-то ахидское вдруг во взгляде его пыхнуло. Даже испугался – схватит новоиспеченный плотник топор и башку снесет кому-нибудь из на¬смешников. Но тот тихонько удалился из палатки – затаил что-то…
Тумана я за один сезон заполучил преизрядно. Васька «рубля длинного» не урвал. Потому как только сезон к концу приблизился, как только среди бичевской братии началось предопойное брожение, слиняли мы с Васькой – корешком моим неуемным – в родное Забубенье. Я с рюкзачком тощим побирушечкой жалким домой возвернулся. Васька же такую поклажу волок с собой, что я только дивился – чего же можно набрать такого. А у него и котомка бесформенная от тяжести трещит, и в обоих руках по ящику неподъемному, вытягивающими без того загребущие хапала чуть ли не вдвое. На мой вопрос – чем это он таким разжился – Васька молчал, бормоча что-то про камушки речные, которые ему очень приглянулись.
Меня такое объяснение вполне удовлетворило. Нравятся камушки – и ладно. Вот только тащить пришлось и мне его халявное приобретение . Спустя годы дошло до меня – что это за камушки были. Васька, оказывается, весь сезон по шурфам ползал и камни, содержащие пирит собирал, а в свободное время выковыривал кубики этого минерала и укладывал по мешочкам матерчатым, которых у геологов было несчетно. Уже тогда – задолго до перестроечного всеоблопошивания – зарождались в мозгах моего друга подлые эмбрионы ахидского детища. Уже тогда свербило у него – втюхать в подходящий день и час кому-нибудь злосчастную «обманку» как золото. И ведь втюхал – паразит. Да с какой прибылью. Как самая отъявленная акула капитализма…
Возвратясь в забубенские палестины, определился в дорожные рабочие. Вечерний техникум закончил. Институт осилил заочно без всяких перерывов и отпусков. Незаметно и до глав¬ного инженера дорос в служебном продвижении. Васька по торговой части пошел, вследствие своей природной и наследственной прохиндейности.
И все бы ладно – да перестройка грянула. Моя контора развалилась в прах. Даже ни в что. Столько было всякой техники оборудования – и вдруг ничего, вакуум полнейший. И не верь по¬сле этого в потусторонний мир. Не то что души – экскаваторы и бульдозеры улетучились, поте¬ряв всякую материальную сущность. Много дорог в мир иной. Но одна из них проходит через наше забубенское ДРСУ…
Ваське новое время пришлось в самую масть. Расцвел. Золотишко свое обманное из за¬гашника на свет явил. Да почище цыгана народишко простодырый обделал. Понаделал всяких безделушек с пиритом. Распродал их по цене турецкого золота в соседних районах. На том и увеличил свой капитал преизрядно. А там уж всем – чем не попадя ворочать стал. Один из брас¬летов с обманкой даже. Серегиной жене втюрил. Она его частенько одевает, когда в гости идет или на всевозможные забубеньские презентации.
Серега – как и вся комсомольская братия, контору свою комсомольскую переиначил в “БАНКЪ”. И теперь они с Васькой уже партнеры по бизнесу и баррикада идейная меж ними рухнула вслед за Берлинской стеной. Телохранители при них ныне, секретарши молоденькие. А недавно привезли мужичишку лысого да плюгавого из Москвы – имиджмейкер называется. Для того видать, чтоб он их опоросившиеся окончательно обличья привел в соответсвующий вид…
Я совсем без работы и без дела истомился. Ломал голову, ломал (в свободное от безработицы время) и решил тоже стать бизнесменом – свою фирму создать. Не век же Серега с Васькой жить в пресыщении будут. Как и вся их крутошеяя братва. В стольных городах, как крысы в од¬ной бочке, поделить не могут честноуворованное, бьют и мочат друг друга, как мух настырных. Дойдет и до забубеньского закутка новое поветрие. Начнут «акулы» постсоциализма жрать друг друга поедом. Поедет Серегина жена в круиз кругосветный, вырядится там «феклушка» забубенская во французские наряды цены несусветной, а в довершение к тем нарядам Васькин браслет нацепит – поднимут ее насмех кумушки – в седьмом поколении капиталистки. Им ведь там – в «европах» хлебом не корми, дай над Россией посмеяться да покуражиться. А того в толк не возьмут – наши-то из капиталистических закромов рухлядь всякую везут, а от нас-то умных людей да идеи великие тащат – не перетащат.
Сереге как позор всемирный пережить? Крякнет Васька, ей-богу крякнет. А там – на том свете – захочет ли Васька неоимиджованым покоиться? Нет, конечно. Пожелает, верно, предстать в тот мир в таком виде, что египетский фараон от зависти скривит рожу. Тут и пригожусь я – имиджкрякер.
А че? Сколько я земельки перелопатил на своем веку? Сначала в пехоте да в экспедиции – по молодости; затем на чахотошных шести сотках. Такой опыт загробостроительства приобрел – грех не использовать его в деле капиталистического производства. Такой терем земляной слажу – Тутанхамон в гробнице своей от зависти в труху рассыплется.
И обряжу, если надо клиента, не хуже, чем мавзолейские шаромыги вождя. Тоже опыт есть немалый. У меня дружок есть – Витька. Он в местном театре гримером работал, пока его за пьянку и служебное преступление не выперли. И когда его шуганули, он – не будь дураком – в морг устроился. Я, грешным делом, частенько к нему заглядывал по утрянке. Водка у него не переводилась, потому можно всегда было голову поправить у него. Но Витька – паразит – поиздеваться любил при этом. Мол, студент (потом инженер, главный инженер) отработай свои сто грамм честно на поприще бытового обслуживания умерших. Приходилось браться за столь неприглядное дело – куда денешься, когда водярка тут же стоит. Сначала мутило-крутило от та¬кого занятия, но со временем попривык. И даже стал впоследствие указывать Витьке – мол, не то делаешь, не так надо. Советы мои частенько попадали в точку – а эта похвала из уст акаде¬мика упокойных наук, и премиальная стопочка – что ни говори, а похмельный стимул – тоже двигатель прогресса. Иногда увлечемся с Витьком – так покойного разукрасим, что не в гроб его ложить, а прямо под венец впору бедолаге…
Вот такая, брат, жизнь в Забубеньи нашем забулдыжном. Главный инженер в имиджкря¬керы собрался, вместо того, чтоб назло дуракам дороги строить, чтоб на две беды меньше стало на Руси. Бед-то этих и без того сверх всякой меры. Написано нам на роду – воровать да воевать – так мы еще и дураков плодим. Дуракам везде у нас дорога, дуракам везде у нас почет…
А умным что делать? Да нет их у нас. Есть лишь дураки наоборот… ВОТ Я НАПРИМЕР…

… И ВСЯ КРОВЬ ОТ ПОРТВЕШКА

Витька-Витек, дружок мой морговский – может и по сию пору работал-бы в Забубеньском те¬атре. Попивал бы в гримерке своей портвешок-бормотушник по-тихому, либо одеколон да духи, скоммунизденные у рассеянных артистов. Но сгубила его тяга к творчеству, захотелось другу моему в бытность его театральную вписать свои строки в анналы революционного искусства.
И все его потуги на этом поприще закончились тем, что с позором был изгнан он из родного театра может непонятым гением, за то что накануне премьеры оперы «Карл Маркс – зеркало Русской революции» утратил при невыясненных обстоятельствах бороду великого исполина борьбы за дело Ленина-Сталина, а попросту говоря – пропил упомянутый реквизит Карла.
Либретто оперы было написано по мотивам пьесы местного классика социалистического реа¬лизма Ивана Сергеевича Босяк-Бестолковского, посвященной проведению коллективизации в забу¬беньской деревне и уничтожению кулацкого элемента, как класса, паразитирующего на шее трудового крестьянства.
События в пьесе и соответственно в опере развивались в соответствии с традициями то ли тра¬гического оптимизма, толи оптимистической трагедии.
В самую темную безлунную ночь в середине лета, когда трудящиеся массы – от пионеров до руководителей низшего партийного звена, все, как один, вышли на уборку сенокоса – сельский мироед – Кулак – пробрался в сельсовет, закинув палку, дверь подпирающую административного здания, и выполняющую роль замка, в ближайшие к сельсовету заросли чертополоха, посягнув тем самым на святая-святых коммунистиче¬ского строительства – социалистическую общенародную собственность.
В сельсовете Кулак зажег спичку и в свете мерцающего огня увидел портрет Карла Маркса, глянувшего на кровавого кровопийцу грозными очами. От взора все¬проникающего вражина обомлел и затрясся. Пал на колени и стал молиться Богу.
Но сообразив, что перед ним всего лишь портрет, вскочил и, выхватив из-за голенища огромный тесак, стал тыкать им в портрет Карла, нанося основателю всемирно-исторического учения колото-ножевые раны; распевая при этом ариозу врага – «к нам не подходи, к нам не подходи – а то зарежем…»
А в это время из ночной экспроприации «антоновки» и огурцов из сада-огорода Кулака возвращался пионер Павлик – дальний родствен¬ник упомянутого вражины. Увидав, что палка от дверей сельсовета куда-то запропастилась, юный ленинец сразу же заподозрил неладное. Он смело шагнул в темный тамбур сельсовета, рискуя свернуть себе шею на гнилых ступеньках лестницы, не успев исполнить своего великого предназначения в деле коллективизации. Чтоб подбодрить себя в кромешной тьме, Павлик хотел запеть “Интернационал”, но слова, которых и так не знал, да еще и забыл. Поэтому запел, что на ум взбрело.
Ромашки спрятались,
Поникли лютики.
Вода холодная
В пруду бежит…
И тут он распахнул дверь в кабинет председателя сельсовета и увидел, как творит свое злодеяние его троюродный дедушка. Пионер не испугался, не отступил и уж тем более. Не убежал. Лишь запел еще громче:
 За что, вы, дедушка
 Портрет изрезали?
Кулак появления Павлика никак не ожидал. От неожиданности тесак из его рук выпал и он, хрипя, и, заикаясь пропел:
… за то, что сделал с нами
этот жид.
Опомнившись, Кулак пришел в неистовство Отелло, но не стал душить пионера, а, схватив подвернувшийся под руку табурет, на который председатель садил лишь избранных посетителей, огрел оным табуретом Павлика по стриженной головушке. Павлик, подобно отцу Онуфрию, обходящему Онежское озеро, околел.
Тут свет на сцене гаснет, но через секунду-другую загорается. На сцене происходит революционное чудо-явление Карла Маркса, с орудием пролетариата булыжником в руке. Он бросает этот булыжник в Кулака, норовя проломить тому череп, но вражина уворачивается. Тогда Карла с криком – «Ах, ты, Дездемона контрреволюционная…» кидается на Кулака и душит его мозолистой рукой пролетариата.
В то время много говорилось и писалось о снижении рождаемости. В соответствии с текущим моментом в опере развивается еще одна тема - повышения рождаемости в странах победившего социализма…
В развитие этой темы на сцене на сцене появляется Тамарка-Пролетарка в красной косынке и сапогах на босу ногу. Из прочей одежды на ней накручены (на манер пояса верности) лишь цепи, как символ полнейшей беспортошности пролетариата и готовность поменять оковы капитализма на светлую жизнь и социалистическом лагере. Пролетарка и Карл начи¬нают кружиться в эротическом революционном танце.
Конечно нагота Тамарки условна. На самом деле на ней кальсоны телесного цвета и запрет показывать на сцене ноги выше колен вполне соблюден. Конечно – даже условная нагота – слишком большая вольность. Но Босяк – Бестолковский настоял на том, чтобы сцена эта была оставлена без изменений. На обвинения в том, что он способствует такими вольностями проникновению секса в колыбель революции, автор ответил, искусство не может стоять на месте, и, что революци¬онная эротика ничего общего с буржуазным сексом не имеет.
Дойдя в своем танце до самого революционного экстаза, Карла с Пролетаркой замирают. Цепи с Тамарки падают и выходит из глубины сцены нагой младеной. На сцене происходят революционные крестины – на младенца, которого также называют Павликом – Карла напяливает буденовку, а его крестная мамаша Тамарка повязывает красный галстук. В ответном слове Павлик благодарит за счастливое детство и, выйдя к са¬мому краю сцены, раскинув руки восклицает:
ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН – СОВОКУПЛЯЙТЕСЬ!
Тут наступает финал действа. Звучит “Марш энтузиастов”. Марширует Карл Маркс, Тамарка. Павлик – Второй. Затем поднимается и занимает свое место Павлик-Первый – не околевший, а всего лишь оглоушенный. Кулак тоже поднимается – но уже перекованный коммунистически. С плакатом «Пустим движение поездов по Беломорканалу к годовщине Октября!» он также встает в строй строителей побежденного коммунизма…
Витек – корешок мой лепший – наблюдал развитие описанного действа во время генеральной репетиции оного, исчезая периодически на пару минут в гримерку для возлияния любимого портвешка. И, решив, что бегать с репетиции потреблять портвешок, когда на сцене тво¬рится такое великое таинство революционных перевоплощений, неуважительно по отношению к Советской власти – просто приволок бутыль заветную в залу и, уединившись на последнем ряду, неспешно стал попивать любимое зельице, наслаждаясь видом условно нагой Тамарки и представлял, как бы он с ней стал решать проблему повышения рождаемости. Когда портвешок закончился, Витек стал размышлять – а какую бы лепту ему внести в оперу. Однако от предложений, которые он попытался донести до режиссера, отмахнулись, как от назойливой мухи, а ему предложили идти домой и проспаться. Но Витек не таков – раз уж решил внести лепту, то – разобьется вдрызг – но внесет. А тайная его лепта заключалась в том, что в последней сцене вместо Карла Маркса должен появиться Ильич.
Но для Ильича требовалась борода совершенно другая. Всю гримерку перевернул Витек, а бород больше никаких не оказалось. И тогда ему пришла другая мысль – на хрен карнавал с бородами устраивать, пусть сразу Ленин выходит – и весь сказ. А бороду Маркса он до пре¬мьеры у кого-нибудь поменяет.
Придя к такому заключению, Витек прихватил с собой марксову бороду и отправился ис¬кать бороду Ильича по чепкам Забубеньска. Однако хождения эти оказались бесполезными. Но самое страшное, что единственную бороду – бороду Маркса он где-то посеял. Как позже выяс¬нилось – продал он ее злосчастную – какой-то бабульке возле бани – та мочалку забыла дома, а возвращаться примета плохая – угореешь или с полки в парилке упадешь – мало ли болестей на род человеческий на каждом шагу сатаной уготовано. А тут Витек со своей бородой подвернулся – за два рубля и сторговались – на портвешок Витьку хватило – а там трава не расти…
На следующий день в театре скандал. Ужас что творилось – спектакль на носу, а бороды – главного атрибута нет. Весь Забубеньск на уши подняли. Наконец в одной из школ нашли бо¬родку Дон Кихота – дети про него спектакль ставили, а после умыкнуть ее не смогли. Но бородка Дон Кихота и в подметки не годилась марксовой бороде. Но выход был найден – вмиг переиначили название оперы и вместо Карла Маркса в названии и в либретто теперь значился Феликс Эдмундович – ему даже подходило карать контрреволюционеров.
Витька после такого скандала уволили – «по собственному желанию», как и всякого рос¬сийского алкаша, сотворившего неслыханное действо, но которого в последний момент всегда жалко – парень-то работящий да тихий, мол.
Дружка моего такой оборот дела шибко не расстроил. Побичевав пару месяцев, попив вольного, халявного портвешка пристроился он – и вполне удачно – в забубеньский морг, где и поныне обитает, приводя в божеский вид обличья покойников. В результате описанного жизненного катаклизма материально Витек не пострадал. Моральная сторона по причине полнейшего забвения и абсолютной непригодности к условиям одичавшего социализма соответствующего “Кодекса…” утратила какой бы то не было смысл и выглядит по нынешним меркам анахронизмом и пережитком проклятого прошлого. Только нет-нет да взгрустнет Витек по портвешку, да одеколонам, напрочь вытесненным более крепленными и качественными «магарычами», не способствующими к поискам в области искусства, а тем более – театра, где что ни драма – то траге¬дия, прямо как в жизни. А откуда же и брать драматургу столько крови, если не от портвешка, пропущенного по жилушкам и излившемуся на страницах надуманных пьес. «Жизнь тетатр…» – сказано. А Витек в минуты тоски по помосткам, на которые так никогда и не вышел, добавил бы – «И ВСЯ КРОВЬ В НЕМ ОТ ПОРТВЕШКА…»

Как не корми волка у нас в стране, проку не будет – хозяину – кормильцу первому горло пере¬грызет и в лес убежит. Уж как не вскармливала «родная коммунистическая партия» смену свою с са¬мых первых шагов в октябрятах – пионерах – комсомольцах – а грянул гром и, перекрестясь, достой¬ная смена вмиг приватизировала и власть и бездонные закрома родины. Выгнали облапошенных пап на «красные площади» с красными от безмерного количества водки – непременного атрибута строи¬тельства нового мира – носами с красными-же хоругвями выпрашивать персональные блага. Но не о них – обмороженных мухоморах речь. С ними все ясно – за что боролись, тем и упоролись.
Серега – школьная наша комса – не исключение из всеобщей комсомолизации. Следует отметить, однако - к вершинам банковского бизнеса шел не простым путем, спотыкаясь о забубеньские колоды, не в струе всеобщего прохиндейства. Да и немудрено – начать с того, что ругать капиталистов и банковских олигархов самыми последними словами, а потом вдруг оказаться в первых рядах строительства рыночных механизмов – такой оборот ни какое всесильное, а потому верное учение не предусмотрит.
До настоящего олигарха Сереге далековато – не «мавроди», а «мавроденок» мелкого по¬шива – не более… Полет его низок – обобрал какое-то замухрыжное Забубенье, в котором ни газа, ни нефти, ни «никилей норильских» - бездорожье да обезлюдье. Больших капиталов на этом не наживешь, но кое-что и с нищего взять можно – семь шкур, например. И деятельность его по обиранию Забубенья сравнима со сбором комсомольских взносов в бытность его комсор¬гом, когда он ежемесячно выдирал с нас – однокласников злосчастные «двушки», костеря всех и вся за жадность и нежелание помочь несчастной Анжеле Дэвис, томящейся в буржуазных застенках без хлеба и воды, или Нельсону Манделе организовать террор против колонизаторов на юге Африки…
Не жалко нам было тех «семишников» на нужды мирового пролетариата, но уж больно нравилось нам, как Серега входил в раж, произнося свои воззвания. Может только Васька Вы¬дрыхин по настоящему жалел отдавать не одну, а целых две копеейки, ибо в год эти взносы со¬ставляют двадцать четыре копейки. А за четыре без малого рубль. И эти две крайности – Серега и Васька – два полюса в соответствии со всесильными учениями о единстве и борьбе противоположностей (по простому – два сапога – пара) вполне вписались и в ушедшие догмы, и в нынешнее беспринципье. Ну а мы посередине – «серая масса» да «винтики» в мирное; пушечное мясо при штурме Грозного; безгласые «комикадзе» закупоренные в атомных подлодках с одним люком в заднице оной, через который пролезут разве что морские налимы, чтоб полакомиться на халяву естественной убылью вооруженных сил…
Серега, возвратясь со строек коммунизма в Донбасе, опредилился в секретари комсо¬мольские и заочно поступил учиться в финансово-экономический институт. Дурак дураком – а на экономиста выучился. И к тому – же «красный диплом получил». По такому случаю возвысили бедолагу сверх всякой меры – назначили всем Забубеньским «народным контролем» руководить. Думали, что проникнется Серега моментом и будет проводить линию партии по строительству коммунизма для отдельных членов ее, а не всего народа – ответственно и с понима¬нием.
А наш Комса (вот ведь бестолковщина забубеньская) - все о чем говорилось по телевизору и радио, писалось в газетах – понимал буквально. Принципы «полубеременности», что воровать плохо, а во имя дела партии и даже почетно – никак в толк не мог взять и начал войну, вступив на должность главного забубеньского контроллера, не на жизнь но и не насмерть – следует подметить – с «несунами» и «жуликами» всех мастей и рангов. Схватились «отцы народа» - да поздно. Что ни день – то новое разоблачение, новый скандал в партийном хлевушке. Три года не могли прищучить «борца за справедливость» - по беременности на полтора года не выгонишь (не баба); на заслуженный отдых (рано); здоровьем не слаб (в санатории – не сослать); водку не пьет (даже по праздникам); излишков в жилплощади не имеет (от родителей ушел и живет в общежитии – какие там излишки, явный недобор даже).
И невольно на ум приходит пословица про хрен с винтом – уели-таки Серегу, придумали козню…
Вызвали Серегу в горком забубеньский к самому главному партийному секретарю. Явился контроллер в положенный день и час. Там его секретарша приветила, в кресло мягкое усадила и обождать попросила. Три часа просидел, бедолага – не вызывает секретарь. А по про¬шествии означеного времени секретарша вдруг всхохлилась курицей бройлерной, закудахтала:
- Ой Сережа, он ведь просил извиниться, а я забыла…
Вернулся Серега в свою народно-контролерскую богаделенку, а там комиссия - где от¬сутствовал и почему более трех часов. А Серега - не в зуб ногой – растерялся, на секретаря ва¬лит. Тот отнекался. Секретарша его в тот же день на заслуженный отдых – в отпуск на берега Крыма и всего черноморского побережья укатила, а когда вернулась – не помню, не знаю. Два года Серега правды добивался – везде от ворот – поворот. А тут перестройка с приватизацией навалились – не досуг стало правду восстанавливать – хапать надо, то паровоз уйдет – а доживешь ли до следующего революционного переделу – неизвестно.
Голова Сереги после долгих мытарств явно просветлела – создал он сперва кооператив, а потом и «БАНКЪ» свой. Обобрал до нитки все Забубенье. И в том числе заклятых своих врагов – просветителей – секретаря партийного с секретаршей. А уж их «нитки» были из золота и тол¬щины не менее, чем с трос самый толстый. После такого пролету задумали подлые деятели ушедшего светлого будущего укокошить Серегу. Даже килера наняли, чтоб пристрелил подлеца. Килера того и задатком обеспечили – на покупку автомата. Тот деньги взял, как на «Узи», а ку¬пил топор за 60 тысяч рублей. Рассудил так – когда Сереге черепушку раскрою, кто будет разби¬раться чем – топором или из автомата. Тем более топором сподручнее – у нас, что не убийство, то с помощью топора – зачем нарушать веками сложившиеся традиции и брать пример с загни¬вающего «Запада». Но прежде, чем на дело пойти, зарулил килер в мастерские, где лишенный водительских прав – слесарил временно (иногда по несколько лет) топор наточить да принять для храбрости «соточку».
Забубенье – часть России. И здесь, как и повсюду, без топора, как без воды – «и не туды, и не сюды». Топором избу можно срубить, но можно и башку. «Соточка» - по – российским мер¬кам – величина не постоянная и составляет (в зависимости от того – кто, по какому поводу, под какую закусь, питейного здоровья и прочих запузыристых моментов) от ста грамм до нескольких килограмм (или литров – кому, как удобнее считать).
В описываемом случае «соточка» составила один литр на нос. Опосля эдакого допингу нашему киллеру не было нужды прятаться в подъезде в ожидании жертвы. Он просто заткнул топор за ремень и отправился в офис Сереги. Секретаршей Серегиной была дочка киллера – Зойка. Увидев отца – пьяного и с топором в руках - Зойка грудью встала на защиту «босса» - тоже российская традиция – грудью защищать все и вся, благо они пока еще не перевелись, ибо столько ДОТОВ не одному врагу не соорудить, сколько у нас «грудей».
При виде родной дочери, да еще и единственной киллер в замещательстве остановился и стал оправдываться:
- Я ведь, дочка, и задаток взял… Вона и топор купил – какой ладный. Сталь-то – что бу¬лат турецкий, топорище – не магазинное будто… прямо под руку мою сделано. Давно ведь на него гляжу. Да дорого уж больно стоит – то…
Тут Серега из кабинета вышел. Узнал в чем дело расхохотался:
- Ты, дядь Захар, топор оставь себе, а задаток я им сам верну. Не беспокойся – обижены не будут… А топор – это тебе, как премия – за бдительность.
Дядя Захар, конечно, пьяница горький. Но, как и всякий пьяница в Забубеньи, руки золотые имеет. По молодости лет за убийство отсидел – горяч был, а силища бычья. Долго ли с таким набором личных качеств в тюрьму угодить. Особенно у нас в Забубеньи, где в былые времена и гулянка не гу¬лянка, если кого-нибудь не прибили либо не прирезали…
Серега же после того телохранителя нанял – демобилизовавшегося десантника, прошед¬шего и Афганистан и Чечню, и еще черт те что. Для охранника дело плевое мужика с топором обезаружить, а другого сорту киллеры нескоро в Забубеньи объявяться. Покуда все ахидство в стольных градах изведут – глядь забубеньские толстосумы – сами повымерли либо в очередях на сатанинские кладбища в столицах торчат.
Обезопасив таким образом себя с тылу, обмишулив население Забубенья с помощью немудренно-наглой эмэмэмы – что вполне соответствовало задачам комсомола на этапе построения коммунизма для отдельно взятой захребетины – подался Серега в депутаты, чтобы опыт партийно-комсомольского вожака применить на поприще строительства упомянутого кумунизьма. Один коммунизьм – для ЦК КПСС и их чад с домочадцами в отдельно – огороженной стране построили. Такое же царство небесное теперь для жулья строится. И пускай бы занимались этим где ни будь подальше от глаз людских – в тундре или сахарах. Так нет – прямо прыщами среди городов и селений выпячивают свои «котеджи». Народ в бесправье дикое вогнали. Ох, доведут… Схватятся людишки за топоры – себе ничего по причине своей простодырости не завоюют, а кровушки пустят безмерно… Ни чему наши правители не учатся, кроме как мошну набивать да над людьми измываться. А надо бы иногда им шарами-то своими покрутить взад-вперед, по сторонам пооглядываться – куда мир движется. Опять «птица-тройка» несет внесусветное будущее…
В депутаты чтоб пролезть, ход надо тайных мастей урюхать. Ельцина уже обхаяли, до Путина пока не добрались. Проклятые капиталисты милей отца-матери вдруг в одночасье стали. Обещание «золотых гор» тоже великих дивидендов не сулит. И тогда вспомнил Серега про Во¬вочку – но не того, который, унырнув под парту, учителке под подол заглядывал – про другого вспомянул – «с кудрявой головой» который во всю лысину. Слова того Вовочки знаменитые – мол «другим путем пойдем» - сеюсекундным дивизом сделал. И тот час, вылезши из заморского корыта - называемого «джакузи» - и втюханым умелыми мастерами в русскую баню – послал за дядькой Захаром свою самобеглую «мерседесу».
Дядька Захар мучился в тот час ночным недопитием – бродил из угла в угол по кухне в 5 квадратных метров и причитал:
- Зойка…Зойка…Ведь помрет батька-то…Сиротой останешься. Кто защитит в нынеш¬нем лихолетье…
Зойке же причитанья отца были до лампочки – дрыхла она без задних ног после посещения со своим боссом презентаций нового общественно-политического центра для безногих инвалидов, которых во всем Забубеньи едва с десяток. Но центр существовал отныне. И не столько для безногих, сколько… Ну, вы, понимаете для кого…
В заполночный сей час и свалился гонец на Захарову голову по его душу. Захарушка – простодырина всероссийская – когда дело касалось похмелки проявлял невиданную смекалку и прыть. Сразу же сообразил что к чему:
-Душа горит, понимаешь… Ноги идти отказываются…Совсем обезножел, сынок…- и та¬кое страдальческое выражение лица сотворил из своей похмельной образины – не зря же во всем мире непревзойдены по уровню мастерства наши балет, мат и попрошайничество.
Гонец – тоже не лыком шит, не в аглицких колледжах наукам обучался, а в совковой школе и далее в ПТУ. Из кармана широченных портищ, как маг-чародейник, чекушку извлек, отвинтил пробку и в стоящий на столе стакан плеснул дозу «лекарствия» - ровно столько, чтоб не похмелить, а лишь раззадорить мужичишку. И так же ловко спрятал заветную посудинку в бездонные карманы шаровар.
- Больше нельзя, батя…Дело серьезное…Пей и поехали…
Пришлось подчиниться. Но то, что это лишь задаток «магарыча» ободрило дядьку Захара.
В домине Сереги проводили его в кабинет хозяина. Там стояли на столе коньяк, мелкие-мелкие рюмашки и тарелочка, на которой кругом были выложены дольки лимона, посыпанные сахаром. В соответствии с поговоркой – «как в лучших домах Лондона и Парижа». Что весьма и весьма сомнительно, ибо никто из нынеживущих забубенцев в Париже и Лондоне не бывали и вряд ли будут, ибо западно-европейская чухонь непохожа на самоубийц покуда. Но бояться, им нас конечно следует, потому что Эйфелева башня, например уйдет во «Вторчермет» за пару ящиков водки в одну ночь. А питейные запросы забубенца безмерны. Вот и посчитайте за сколько времени превратится Европа в забулдыжный колхоз…
- Как поживаете, Захар Васильич, - начал Серега было.
У Захара во рту пересохло, язык к небу приклеился, а глаза в бутылку вперелись. Не оторвать ни глаз от бутылки, ни языка от неба.
- Соловья не баснями поят… - наконец промолвил ночной гостюшка.
- Ах …Да…Прости Захар Васильич…
Серега наполнил рюмки. Но, Захарушка, видя такую покладистось хозяина еще больше вскру¬тил цену:
- А по больше нельзя ли посудинку-то… - и опять про Лондон с Парижем добавил, в ко¬торых дескать, для российских послов специально граненые стаканы держат, закупленные в ста¬рые времена в наших сельмагах по цене семь копеек за стакан.
Серегин «котедж» - не российское посольство на берегах Сены и Темзы – стакана граненого не нашлось. В хрустальный фужер пришлось налить изысканного напитка.
Ободрившемуся после дозы коньяка гостю Серега начал издалека разъяснять суть дела, по которому тот был побеспокоен в столь поздний час. Но сначала про дочку Захарову – секре¬таршу свою – сказал, отметив, что она хорошая и роботящая. Затем про погоду пару слов – ка¬кая она непонятная нынче и злонамеренная. К политике перешел. Про Путина задал вопрос мол, наведет ли он порядок в стране.
Дядька Захар – известный в Забубеньи врун – особенно после первых двух стаканов – будто ждал, когда ему предоставят слово. Тут же перехватил инициативу в свои руки.
- Ты знаешь, Сергей, ведь я с его батькой в КГБ служил. Нас, значит, с Володькой-то – не с этим, не с президентом, а с тем с отцом его… - и дальше такую ахинею понес про тыл врага, про шпионов; про то что Джем Бонда американцами не придуман, а точь в точь списан с наших разведчиков, среди коих не на последнем месте и они с Путиным старшим, ибо это они с ним…
Так разошелся мужичек – Серега рот не может открыть – межсловесного пространства нет абсолютно. Только хочет слово вставить, пока Захарушка очередной фужер в утробушку спроваживает, но не поспеть. Тот не меж словами – между буквами глотает халявку – п-бульк-о-бульк-нимаешь…
Вставил таки Серега словцо.
- Захар Васильич…- глядь, а в кабинете не слушателя, ни бутылки. Материально они ко¬нечно никуда не испарились – только слились воедино – как в любовном экстазе – бутылка пуста, дядька Захар вдрызг пьян и ни чего не видит - не слышит, а сопит в две сопли и храпит на всю «котеджу».
Пришлось беднягу вновь грузить в «мерседесу» - не тут же его оставлять на ночлег. И об¬ратно тащить на пятый этаж – в прямом смысле на руках. Так и проснулся бедолага на коврике в прихожей. Возможно и принял бы происшедшее, как пьяный бред, но меж пальцев так и торчал зажатый намертво окурок дорогих сигарет. Голова раскалывалась еще сильней, но было уже утро и можно было идти промышлять по пивным и чепкам, где братия опоешная не даст загнуться собрату. А тем более за такую небывалую бывальщину никто не откажется плеснуть «пейсят грамм».
А какую аферу готовил Серега, так и осталось тайной его. Он опять вспомнил про Во¬вочку. На сей раз про нынешнего, который под подол учителке… Заехал в офис, прихватил Зойку – да в сауну…
В депутаты он и без Захарушки пролезет. Имиджмекера из Москвы, верно, для того и вы¬писал. Я пожалуй проголосую за него. Серега – прохиндей и жулик. Но ведь наш – забубень¬ский. И еще – где других то взять. Одно дело для себя, понемногу приворовывать, а другое дело – в кодле и для кодлы…

«ЗАРУЛЕМНЕПЬЮ.

Не подумай, дочитавший до этих строк, что бессмыслица в заглавье очередного рассказа. Все здесь верно, ибо Зарулемнепью прозвище известного уже Вам Захара Васильевича.
Что поделать, коли Забубенье наше, подобно заповеднику дикому – не дивному, по всем статьям расходится с прочей – не менее забубенной Русью. Не всяк русский, вошедший в избенку на предложение «снять оболочку» поймет, что ему предлагают снять с себя пальто и шапку. А коли миску попросят, то надо кастрюлю подать.. Что «подловка» - чердак… Что «вица» слух забубенцу режет – надо через «ч»… Что … Бесконечен сей список кажущихся несуразиц.
Всяк человек родившийся здесь имеет непременный «довесок» к имени своему – в детстве почему-то имя бабушек приплюсовывают и вся детвора – Марьина – Феклина – Настина – и прочая. По мере взросления эти приставки меняются – не у всех опять-таки, некоторые так и помирают с бабкиными привесками к имени. Ну а благоприобретенные клички обычно кратки, ядовиты и обидны.
Захар Васильевич в этой табели вроде исключения, как награда за долгий шоферско-слесарской труд. На шофера он выучился сразу по окончании «семилетки», но угодил бедолага в неволю и к понравившемуся ремеслу смог определиться лишь, отсидев свое.
И сел Захарушка за баранку в те далекие годы, когда на выезде из Забубеньска установлен был плакат пятиметровой (а то и более) высоты, на котором краснощекая во всю вывеску «Фекла» держала трехметровый початок кукурузы, напоминавший издали борова, а из нынешнего безнравственного будущего нечто суперпорнографическое, и вещала новоиспеченную истину – мол – «кукуруза – царица урожая». Само же Забубенье, засеянное на сто процентов упомянутой «царицей» напоминало захиревшую Айову, если б там (упаси их ихний Бог) вдруг победила социалистическая революция, всех богатых фермеров сослали б на Аляску добывать золото, а остальных согнали б в колхозы, руководимые пропитошками, уволенными с заводов Форда за кражу тормозной жидкости из сошедших с конвейера автомобилей с целью внутреннего потребления.
Поездив с полгода на «полуторке» пересел Захар на новенький «ГАЗ». Каждый вечер приезжал он на этой машине к своему дому и ставил ее под самыми окнами. Так это стало привычным, что, когда в один из вечеров «Газик» не оказался на привычном месте, чуть не паника возникла, в такие пересуды соседи ударились – дальше некуда. Причина непоявления машины на подобающем месте оказалась простой до одури – отняли «права» у Захарушки, в нетрезвом виде застукали бедолагу.
Раз нет «прав» - иди шофер в слесаря. А на работу – с работы на велосипеде. С тех пор и по¬шло – ездит Захарушка год, а то и меньше на автомобиле; год на велосипеде…
Слесарство свое переживал Захарушка стоически – трагедии из этого не делал, даже наоборот выдавал очередной порух, как важный поступок, коего не избежать – да он и не хотел мол. От «пагубной страстишки» во время опалы не отказывался – нет-нет да с «устатка» и тяпнет стопарь другой. Но за руль после этого не садился – даже велосипеда, а нес его на плече. Поэтому за версту можно было определить, что разговелся Захарушка. Он и не скрывал этого, а наоборот – каждому встречному-по¬еречному неспешно и старательно разъяснял – мол зарок дал:
- И отныне ЗА РУЛЕМ НЕ ПЬЮ…
Так и зародилась его неудобопроизносимая кличка…
Самый же ужасный казус произошел с Захаром Васильевичем накануне перестройки. Лишили его в тот раз «прав», как злостного элемента, аж на целых три года. Но получилось так, что оконча¬тельно и бесповоротно. Так и на пенсию ушел из слесарей, с велосипедом на плече – ибо угодил бед¬няга в самые что ни на есть дураки…
Совсем немного оставалось Захару, чтоб пережить опалу-напасть. Месяц-другой – и возвернут мужику «права», а там…
Но не судьба.
У блюстителей порядка времен развитого и недоразвитого социализма на все случаи жизни, когда надо было ошарашить властью им данной пришибленного «совка», когда не было аргумен¬тов, чтоб обосновать свои «правомерные действия», следовал вопрос:
- Ты, чо, Советской Властью не доволен?
У жертвы «законных действий» это вызывало шок, он терялся, начинал лепетать что-то о вер¬ности партии и народу.
Но бывало, что не срабатывал шаблонный прием. Например, если попадался некий партийный деятель или его родственник (чаще всего отпрыск знатного партийца). Но такой случай не показатель, а лишь подтверждение фальшивости претензий блюстителя…
Захар Васильевич сам партийным не был, родственников «там» (указательный палец кверху) не было, но на вопрос вышеозначенный ответил утвердительно. Старшина, который вопросил Заха¬рушку, был ответом ошарашен, ибо беспартийную подноготную его знал, и предложил (вежливо!) пройти в отделение. Там с дурацким вопросом к нему вновь обратились. А мы – забубенцы – народ упрямый. Коли попало, что под хвост – уему не знаем. Но и в околотке забубенский «галилео» на своем стоит:
- Земля круглая, а власть ваша дурацкая…
Это в Москве диссиденты на каждом шагу себя на Красной Площади сжигали да «самиздатом» тешились. В Забубенье про то слыхивали. Знали, что Солженицын «грязью обливает», а злостный ту¬неядец Буковский только и годен на то, чтоб с пламенным революционером Колволаном тюрьмами, не глядя меняться. Но чтоб в Забубенье диссидент объявился – неслыханно…
Сидят ошарашенные менты, как окуни морские глазами отмороженными таращатся на му¬жика. Ничего лучше не придумали (взяли б в вытрезвитель затолкали, предварительно бока намяв за непотребные высказывания в адрес власти-кормилицы):
- А ты, Захар Васильич, писменно претензии свои изложи.
Тому бы отказаться, покаяться на ночлег попроситься смиренно. Но куда там…
Взял и изложил по всей форме – от кого, кому.
«Заявление
Я, такой-сякой, не доволен политикой партии в вопросах внутренней политики, выразившейся в полнейшем разорении нашего Забубенья…
Подпись Число»
Прочитали служивые, совсем офонарели. Начали улещать Захара, мол, кто и чем тебя оби¬дел на службе, дома, в быту. Мол, «права» тебе вернем скоро, снова за руль сядешь…
А Захар, видя, что вознесся над блюстителями, может единожды в жизни, в еще больший раж вошел. Похлеще буревестника взвился. Мол, побалуюсь единожды «живой кровью», а потом пус¬кай и мертвечиной в лагере потчуют. За то сейчас…
- Есть бумага – давайте ход. И ответ мне письменный дайте в законный срок.
Захарушку ошарашенные милиционеры отпустили с миром. В «законный срок» ответа ему не дали, но «законный срок» тоже – и Слава Богу. Однако крови попортили. На следующий день с ра¬боты к психиатру отвезли, где лечения никакого не назначили, но на учет поставили, что равносильно гражданской смерти.
Начальник автоколонны за Захара заступился, Горбачев гласность провозгласил – говорить все и все стали. От Захарушки и отступились, но с учета поганого так и не сняли. Еще лет пять послесарничал Захар Васильевич да на пенсию вышел. Может и можно уже сняться с психического учета и «права» получить, но к чему… Кроме велосипеда никакого транспорта и нет у него. Да и на тот запчасти купить по нынешним временам накладно получается. Выпив же, любит Захар вспоминать свою нескладную шоферскую и не только жизнь. Истории его уже весь Забубенск знает, но слушают всегда внимательно. Истории те же, но сколько в них новых нюансов, красок раз от разу добавляется, что заслушаешься.
Про то, как он «киллером» был написал я сухо и скучно. А послушали бы, как Захар Васильич об этом вспоминает. Думаете – почему он «Узи» не приобрел? О, это целая лекция на тему «чем хуже «Узи» нашего «АКМа» при проведении террористической операции по ликвидации гнусных элементов нашего общества». И потом следует длиннющая концовка о том, что, если б «… АКМ достал, то Серегу бы точно ухлопал. Мне чо? Я когда… (следуют вариации на тему службы в разведке, КГБ)… С отцом нынешнего Путина… так я людей набил… ихних, все, врагов… (цифры следуют в зависимости от выпитого – от десятков, до сотен)… И хоть бы хны мне…
На том – бы и закончить рассказ про Захарушку нашего Васильевича. Но нет – не хочется, зудится рука, свербит в мозгу – не справедливо – не весь он здесь. Не умещается его заметная в Забебенске личность. Надо добавить слов о нем. Благо они есть…
Простоват народец наш забубенский. Что в уме – то и на языке – не про нас это. Чего еще и на ум не взбрело, а с языка уже брызгами словесными, окатывая окружающих – кого грязью, кого милостью – не обессудьте фонтаном ниагарским хлещет-низвергается. Вот это почти про забубенцев. И Захар Васильевич таков. Но, иногда – право – истины изрекаются простые и нехитрые, но такие - не всяк филосов-мудрец за всю жизнь не додумается.
Много – ли радости в жизни забубенского простолюдина – пока молод, жене премилой порадуется, пока та к сорока годам от нужды, пьянства мужного да работы тяжкой на производстве да по дому не изведется; после за детей надеждой помается – что улетевшим по разным сторонам, повыучившимся на нужных да ненужных инженеров, врачей учителей, либо по военной линии пошедших и к пятому десятку нахватавшим пустых наград – «Год в Вооруженных Си¬лах», «Два …» и так до двадцати пяти; позавидует светло дивной жизни, что льется с экранов в виде заморских сериалов, где люди подобно забубенским котам мучимыми любовными маетами ходят из угла в угол, пытаясь вспомнить кто чей родитель или отрок; да и упокоится на забубенском погосте…
Так и Захара единственная дочь – Зойка – в институт упорхнула. Жена же его – Вален¬тина раковой болезнью съеденая быстренько увяла – усохла и, тихо отойдя, оставила Захара од¬ного. Сильно опечалился мужик – почернел от горя; водку не пьет – душа не принимает, а если принимает в башку не шибает, душе послабленья не дает.
Захирел бы мужик. Но оклемался. И по особенному, по забубенски. На «сутках» пришел в себя…
Сестра Люба – артистка областного драмтеатра приехала как-то в Забубенск, увидела братца Захарушку, что в запустенье тот полнейшем – духовном и физическом и решила излечить его. Повезла в град областной. Целую программу культурную составила. Как вечер – так в кино¬театр; днем в музей ли на выставку ли какую.
Но не першибаем ничем мужике- ничего ему не интересно Скучает, зевает, о чем-то своем думает. Спросят – либо молчит – глазами хлопает, либо невпопад ляпает. На выставке картин каких-то художников (слово не выговоришь) аж в конфуз сестрицу ввел в полнейший. Та его от картины к картине водит, объясняет, что к чему, что вся мазня эта означает в дорогие да красивые рамки вставленная. Захар смотрит – не видит; слушает - поддакивает, то ли впопад, то ли нет – неважно.
Но видимо допекла-таки сестрица своей назойливостью в похвальбе абстрактных худо¬жеств и выдал Захарушка свою оценку твореньям:
- Задери корове хвост, так она дристнет – красивше всех этих художеств…
Тихо не умел говорить Захар. На весь музей приговор свой произнес. Сестра в слезы, а он и не поймет в чем дело – вот когда на картине лес, будто на фотографии – каждое дерево выве¬дено; когда медвежата в том лесу утречком по сосновому стволу, как дети малые любопытные, ползают – это художество. А трудов – то сколько надо, чтоб каждый штрих вырисовать…
Раз нет тяги к мудреной живописи, с другого боку сестрица клин стала подбивать. Взяла билеты на концерт столичной знаменитой певички. Ожил малость Захар под песни громкие, в глазах проявилось живое блеском лукавым. Чтоб закрепить успех в деле возрождения отдельно взятого мужика, потащила сестрица за кулисы Захарушку после концерта. А там уже поклонни¬ков, как собак нерезаных – облепили певичку со всех сторон, программки да открытки ей суют, чтоб расписалась; все спросить разом у нее что-то пытаются. Любаша тоже к знаменитости протиснулась. Захарушку – мало того – за собой потащила. А тот, как пень – стоит и глазеет на знаменитость, карточку для автографа не сует, не спрашивает ничего. Вперился глазищами и стоит. Певичка меж тем Захара приметила, обмороженность его за удивление великое приняла:
- А вам где расписаться, - спросила.
Захарушка – он же в забубенье первый сквернослов. Если из его речи мат убрать – одни междометья останутся – «а» да «ы». Прямо и ответил – где. Да еще и рука к ширинке дернулась – дескать не шучу и готов прямо здесь и сейчас предъявить предмет для написания автографа…
Батюшкой – бы в церкви служить Захарушке, голосом – то не обижен. С певичкой припа¬док сделался.
Прямо с концерта и угодил бедолага на пятнадцать суток. Народец в камере подобрался – один заухаристей другого. У каждого свой «бзик», своя загогулинка в неуемной судьбе. Заха¬рушка в том «бомонде» не на последних ролях оказался. Что не сделало искусство принадлежа¬щее народу со своими важнейшими из направлений его, то тюрьма сотворила. Отошел Захар в остроге от душевной своей тягости. Да и как было не отойти, став такой знаменитостью. В пору самому автографы раздавать – хоть соседям по камере, хоть охране. От всех почет и уважение. А когда еще и языком оздоровел, да посыпалась из его уст всякая бывальщина – небывальщина – приписывай мужику звание – народный артист забубеньской тюрьмы – народ поддержит…
После «суток» - оживший и допьяну пьяный, отметивший освобождение с двумя соседями по нарам, выпущенными с Захаром в одно время – заявился к сестре совсем другим человеком. Та пошпыняла для порядка и приличья Захара. Но, видя, что ожил братец – махнула рукой:
- Пусть знает мымра московская – и у нас есть рыцари без страху и упрека…
Утром – же похмелила Захара коньяком, проводила до автобуса. Вернулся Захарушка в Забубенск – если не героем, по крайней мере живым человеком. И по сию пору живет…

СЛОВО ПРО ИВАНОВА…

Дед Васи Иванова – пламенный революционер Босо Бестолкидзе, впоследствии злостный троцкист – был сослан из Тифлиса на вечное поселение в Забубеньские волости, где от безысходности и полнейшего отчаяния при виде дикой беспросветности и беспросветной дикости окаянного края спервоначалу запил горькую на манер своих собратьев по революционной борьбе попавших в злую тьмутаракань. Но забубенские самогонные зелья быстро опротивели вспоенному виноградными винами Босо и он круто поменял свои пристрастья, направив свое южное темпераментное зудье в другое русло земных пороков, и приударил за всеми красавицами, невзирая на их классовое положение.
Однако долго погулять ему не пришлось, ибо случилось непристойное для борца за спра¬ведливость и равенство – влюбился бедолага до упомрочения в русоволосую девку Дарью – дочь непутевого сапожника, но искусного до одури – как всяк пропойца на Руси – в своем ремесле. Пара была великолепна, любовь взаимна. Вся борьба по этой причине ушла в небытие.
Но революция ушатом холодной воды окатила млеющих от счастья голубков. Пришлось вспомнить Босо – к какой кодле он приписан волей мирового течения исторического развития. В итоге всей этой безумной катавасии оказался Босо на гребне мирового господства в отдельно взятом уезде. Но, проводя линию партии на построение социализма, не забывал и о своей Дарье, клепая ежегодно в течение нескольких лет после победы над Колчаком и Врангелем, вместе с царской семьей сброшенными в воды загнивающего болота империализма, по дочери либо сыну. Младшая из дочерей родилась, когда Босо уже вкалывал на бесплатно-коммунистических строй¬ках в социалистических лагерях.
Долго мантулил на тех честно завоеванных «субботниках» бывший пламенный револю¬ционер. Вернулся он к постаревшей Дарье, когда у младшей из дочерей родился сын Вася. И фа¬милия у него была самая распространенная на Руси, но редкая в Забубеньи – Иванов.
Свой грузинско-забубенский диалект дополнил Босо еще и лагерной «феней». Отчего речь его стала изысканно социалистической – верно от него и передались заковыристые интона¬ции и невообразимый слог любимому внуку.
Сам бог велел Васе написать сочинение о своем деде накануне 50-летия Октября. Опус сей был замечен и отправлен в «Пионерскую правду». После этого решение, кем быть, для Васи было определено. Дед писательские затеи внука поощрял и, всячески содействуя этому, рассказал о новых и новых подвигах на ниве установления Советской Власти в Забубеньи. Благо к тому времени красавицы уже не интересовали когда-то первого кавалера Забубенья. А перво¬начальная страсть к зелью вдруг возродилась – будто у закодированного на 50 лет алкаша.
Васек выхватывал из пьяных фантазий героические эпизоды, добавлял в них своей ереси и отправлял получаемые таким образом писания во все периодические издания. Однако изданий этих в то время было немного. Подвиги описанные в опусах стали повторяться. И сами опусы, примелькавшись явно, поднадоели всем. Но тяга к писательству уже напрочь засела в печенке юного классика социалистического реализма.
Свои заметки и статьи вначале подписывал Васек своей фамилией. Но вскоре сообразил, что Ивановых в Забубеньи хотя и мало, но все ж предостаточно, чтобы спутать Василия Иванова – писателя с Василием Ивановым – служителем местной церкви, не разрушенной почему-то и незакрытой за все семьдесят лет самозванного правления. И путаница возможно возникшая доб¬ром могла не кончиться. Мало - ли кому взбредет в голову сравнить эти две фамилии, да шеп¬нуть где и чего следует. Потом иди – доказывай, что не имеешь ничего общего с сеятелем опиума для народа, а был и есть пламенный борец.
Чтобы избежать всяческих подковырок и подчеркнуть свои пролетариатичность с кресть¬янственностью и придумал Василий себе псевдоним. Сначала он звался так – «Иванов – Босяк». Но дед своего зятя, отца Васи, недолюбливал, за то, что тот не был партийцем, а просто шофе¬рил в потребкооперации, «левачил» - если была возможность; водку в немереных количествах не жрал, копя деньги сначала на домашнюю утварь, а после на «Жигули». Исходя из этой непри¬язни к зятю за контрреволюционное стяжательство с накопительством дед категорически потре¬бовал, чтоб фамилия Васькина из псевдонима была убрана.
Внук с этим легко согласился, убрал лишнее из своего литературного прозвища. Но уже привык к дефису в своем псевдониме, а по сему стал думать как – бы его удлинить и придать революционность оному. Дед к тому времени совсем с катушек съехал и уже не славословил революционеров – Ленина со Сталиным, вовсю чихвостил их за то, что они - паразиты – Левушку Троцкого по темечку шибанули. Напившись, колотил себя в грудь и орал на все Забубенье, что Троцкий – самый из самых истинный революционер, а все остальные злостные оппортунисты и шпионы. Войдя в раж, не единожды грозился самолично уничтожить известным способом – проломлением головы в теменной части – нынешнего продолжателя дела Ленина – Леонида Ильича.
Присовокупить свою фамилию в несколько облагороженном виде к псевдониму Васьки¬ному дед предложил сам, мучимый похмельем (забубеньский самогон – не винцо виноградное – любого до соответствующего синдрома доведет), в обмен на «трешку» из внуковой копилки. Так и появился очередной классик революционного реализма – Босяк-Бестолковский.
Но, даже сопроводив свои опусы таким звучным псевдонимом, получал Василий свои статьи со всяческими пожеланиями успехов обратно. Некоторые вообще пропали в бездонных корзинах для мусора различных изданий.
Василий без каких – либо гонораров бедствовал безмерно. Если в начале своей деятельности свободного художника какие – то деньги поступали на его имя; дед кое-что отстегивал от своей пенсии – немереной по сравнению с мизерными гонорарами; мать в тайне от родителя какие – никакие «копейки» либо продукты подкидывала своему широкоутробному чаду – то в конце концов источники эти иссякли. Гонораров не было. Деду пенсии хватало на три дня – ибо когорта, кою он поил за поддержку ими оппортунистических речей было ненасытна и ахидна до беспредела; мать – же от хозяйственного мужика сбежала с военным пенсионером – говорят с генералом – и, блаженствует с ним в подмосковных вотчинах, думать не желая о доходяжном сыне (а скорее генерал не велел думать).
Тогда и пришла в голову Василию идея сочинить пьесу о революционной борьбе, про¬должающейся по сею пору, ибо империализм не сгинул, не побежден, а лишь загнан в глухие окопы мировой контрреволюции. Дабы придать интернациональность своему детищу, скрестил Василий Карлу Маркса с Павликом – пионером. Однако Карлу из полового акта революционного действа пришлось удалить – вследствие известных причин, связанных с пропажей бороды «отца» бессмертного учения - и втюрить туда Феликса, отчего, впрочем, интернационализм не пострадал. Да и какая разница – кто будет при пожаре мировой революции жечь каленым железом марксизма – ленинизма – врагов и их прихвостней.
Не мало злого зельюшка поставил Василий режиссеру забубеньского театра по пути упо¬мянутого творенья к премьере. И в канун очередного праздника Октября похабная затея явилась забубенскому зрителю. Той премьерой и закончился путь творения по театральным подмост¬кам…
Еще много раз пытался Босяк–Бестолковский – ощипанный буревестник – внедрить свои мно¬гочисленные детища на сцены театров, начиная от кружка юных актеров и кончая театром самодея¬тельным дома престарелых – но безуспешно. Руководители кружков, режиссер Забубеньского театра – и тем паче - отмахивались от назойливого пернатого, придумывая разные предлоги. Но забубеньский драматург не отставал и пошел дальше – стал строчить жалобы и челобитья вышестоящим органам. Но там уже были наслышаны о творчестве Босяк-Бестолковского. И козе понятно – к чему ведет неуемное сценическое искусство, основанное на революционном абстракционизме. А уж и козлам и подавно…
Совсем – бы зачах и забичевался на задворках забубеньского бомонда Василий, но свет, как известно, не без добрых людей – востребовался опойный уже к тому времени драматург. Ка¬кое же время не хочет вылезть на подмостки? А уж нынешнему, таксам сатана велел. Сколько можно выставлять на кладбищах безвременно – убиенных псевдодуэлянтов, нещадно изничто¬жающих друг друга из всех видов стрелкового оружия. Настала пора показать напыщенную бри¬тозатылковую братию, а также выскобленных до благопристойной блевотины новых хозяйчиков средств производства и средств существования.
Зазвал Бестолковского на рюмочку коньяку Серега и там, изрядно поднокочав его, пред¬ложил спонсорство и гонорар (соизмеримый с тарифами местных невалютных проституток, бе¬рущих «деревянными», а также сахаром, мукой, крупой и прочими продуктами питания).
Василий в то время находился в полосе жизненного просветления. С женщиной сошелся молоденькой, сына она родила. По-человечески обрадовало этося мужичок. Даже на работу при¬строился – ночным сторожем. Служба эта дохода большого не приносила – зато времени сво¬бодного и тишины – непременного атрибута творчества – было предостаточно. И задумал Васи¬лий сказки сочинять. Чтоб, когда сынок подрастет, не чужие – книжные – а батькой сложенные небылицы мальцу рассказывать.
Надо отдать должное – первая же сказка получилась очень даже занятной. Описывалось в ней, как с дерева упал грецкий орех, раскололся о камень на две половинки. Ядрышко мышки выели, а скорлупки так и валялись на земле. Но тут гроза ударила, ручьи потекли буйные. Под¬хватило потоками скорлупку и понесло. А в струях мутных муравей барахтался – тонул. Но ух¬ватился за проплывающую скорлупку, забрался в нее и плывет – куда течение несет. Точно так же в скорлупке оказался таракан и муха с оторванным крылом. Вообщем «теремок» с Ноевым ковчегом. Но складно и занятно получилось у Василия. Задумано было, что скорлупку ту в реку Забубеньку снесет; затем в следующую речку, затем еще далее – покуда не попадет она в Волгу, а оттуда, в соответствии с географией, в Каспийское море. По морю понесет скорлупку ветром в сказочную Персию, где шахи и султаны в вавилонских садах тешатся и услаждаются под звуки флейт и пастушьих дудочек, где всегда лето и не бывает злых бурь. Путешествие это должно быть долгим и трудным – пока малец не вырастет. Уже добрались путешественники до Забубеньки. Но тут Серега со своим спонсорством…
Впал Бестолковский в новую дурь. Из сторожей ушел. Имея в кармане нечто большее, чем шиш на аркане, ударился в похождения по чепкам и околицам беспутного бомонда, где его, имеющего упомянутый «шиш» принимали весьма благосклонно. Женка невенчаная в печаль по¬грузилась, малец орал, вдохнув перегара от склонившейся батькиной образины. Василий же уда¬лялся творить хвалебницу сатанинскому порождению, чтобы поднять имидж Сереги до уровня депутата.
Однако, соприкоснувшись в своих творческих мытарствах с темой добра, быстро сник, ибо ничего на ум не приходило забубеньскому классику. За что не возьмется – чушь, брехня, уродство. Где взять вдохновенья? И опять поход по чепкам, в народ, в массы. Но «массы» почему-то ни одного доброго слова не произносили в адрес нынешних властителей. Вот, если б писать пьесу призывного характера к борьбе за равенство и братство – тогда б вмиг насобирал призывов и лозунгов, зовущих к свержению существующего общественного строя. Однако аванс получен. И даже иссякает неумолимо. Результат требуется – а его нет. И тогда ушлый пустобрешка плюнул на то, чтоб искать правду «на дне», и попытался поискать ее в «верхах». К Се¬реге заявился и давай ему уши тереть – мол – нужно в «верхах» покрутиться, чтоб «атмосферу» изучить делового мира, выбрать типажи для своего творения. Серега только ухмыльнулся, поняв увертку драматурга, и потребовал представить к утру написанное. Понял, что проку от Василия не будет. Потому и сесть не предложил, коньячком не попотчевал.
Вышел Бестолковский, погонял шиш по пустым карманам и отправился творить - деваться некуда. С нынешними покровителями опасно шутить - подумал - ухайдакают, ухом не моргнут, сам черт потом концов не сыщет.
В глубокой задумчивости и беспросветном состоянии духа брел Василий по Забубеньску. И, переходя улицу, чуть не угодил под пожарную машину, мчавшуюся с включенными маячками - видимо, на пожар или на ученья, чтоб потом было чем заняться пожарным - мыть загрязненную машину, а не играть сутками в домино либо дрыхнуть.
Сирена взвыла, показалось у самого уха. Василий шарахнулся в сторону. Лишь слегка обрызнуло его из лужицы на асфальте да пахнуло в нос бензиновой дурью. Происшедшее и встряхнуло. Мысли замелькали, как в бестолковой телевизионной рекламе.
…мчится пожарная машина… Кончается бензин… Шофер выскакивает и ломает ногу… Тут случайно оказывается едущий с презентации на «джипе» бизнесмен Фома… Почему Фома? Нет, управляющий банком "КРЕДИТЬ" Серега… И не Серега… Его сценический двойник - Ни¬колай Орестович, потомок князей Бессеребрянных… С секретаршей своей - бывшей медсестрой кожно-венерологического диспансера Зойкой… Нет, не Зойкой… Виолеттой - так театральней и драматургичней… Ну, как там, в Древнем Египте - не какая-нибудь Фекла, а Кле-о-пат-ра. Не хухры-мухры… Так далее.. Потомок князей останавливает свой «джип»… Виолетта оказывает пострадавшему шоферу первую помощь… Чтоб остановить кровь (перелом обязательно должен быть открытым), натягивает презерватив с усиками на ногу пострадавшего до самого колена… Грузят раненного в «джип»… Николай Орестович приказывает своему телохранителю отвезти пострадавшего в больницу. Сам вскакивает в пожарную машину, Виолетта садится рядом… С включенными «мигалкой» и сиреной машина летит дальше… Горит девятиэтажный дом в цен¬тре Забубеньска… Нет… Горит школа… И школа не годится - слишком много школьников придется вытаскивать из огня герою… Горит дом на окраине Забубеньска… Тут еще одно препятствие - улица незасфальтирована, глубокую яму никак не объехать… Тогда княжеский отпрыск, Зойка - то есть Виолетта, и один проспавшийся пожарный (остальные в стельку пьяные) разбирают забор и кидают в ямы доски, бревно… В ту же яму летят кирпичи из штабеля, приготов¬ленного для строительства коттеджа другого потомка князей, а ныне тоже банкира Выдрыхина (в пьесе у него фамилия Бобровский)… И это препятствие позади… Вот и горящий дом… По улице мечется безумная женщина, точнее обезумевшая. В горящем доме у нее остались пьяный муж, не погасивший окурок, и трехмесячный ребенок… Бессеребрянный приказывает Виолетте успокоить женщину. А сам сдергивает с пьяного пожарника каску и бесстрашно входит в горящий дом, откуда минуту спустя выходит «с девочкой спасенной на руках». Крыша дома рушится, погребая под головешками опойного мужа.. Затем на той же машине Николай Орестович, Виолетта и женщина с ребенком едут в дом князя… Проходит несколько дней и правда со справедливостью торжествуют. Зло наказано - останки мужа-изверга-пьяницы-поджигателя преданы земле; пьяные пожарные уволены со службы по соответствующей статье… князь ведет спасенную в церковь, где они венчаются… Все.
Нет не все… Ура… Нашел… Эвридика… Целый сериал получается… После свадьбы князя, обиженная Зойка - то есть Виолетта, которая сама метила в княжны, начинает плести ин¬триги. Ей в этом помогают разжалованные пожарные… Но у князя есть настоящий друг - князь Бобровский…
Воодушевившийся Василий, чуть не в припрыжку, бежит домой, чтоб быстрей засесть за пишущий агрегат и записать привидевшееся действо.
Но тут, будто вторая пожарная машина окатила вдохновленного мастера - а как-же «джип» на сцену заволочь? Не говоря о пожарной машине. А пожар как на сцене сотворить?
Сник Василий, сгорбился даже. Плетется, как побитый, но в мозгу свербит. Размышляет меж тем:
- Денег у них куры не клюют. А что если предложить Сереге сериал снять? Выписать артистов - они любят «халтуры», как и всяк на Руси. За «бабки» и пьяных пожарных изобразят, и князя-барыгу…
До дому доплелся. Сел писательствовать. Через силу, надругаясь над плотью и слипающимися глазами, все-таки запротоколировал измысленное, после уж спать завалился.
И проспал. Чуть не до полудня. Вскочил, к Сереге помчался сдаваться, будто ошпарен¬ный. Но того дома не оказалось, в банке тоже не было. Закручинился Василий. То в жар его бед¬нягу бросает - убежать, в лесах дремучих спрятаться - найдут, с живого шкуру сдерут. Холодом обжигает - сотворить над собой харакири какое-либо - на кой черт жизнь такая окаянная. Сколько так истязал забубеньский классик - неизвестно. Серегу дождался. Джип его к крыльцу подлетел. Банкир сам за рулем сидел. Выскочил из своего авто - весь взбалмошенный, чумазый, ноги в грязи до колен, костюм сбоку порван. Лишь мельком Бестолковский зафиксировал часть из поврежденной одежды Серегиной.
Минут пять потоптавшись, чтоб храбрости прибавилось, побрел Василий в хоромину «княжью», на суд «княжеский». Как на Голгофу. Хозяин долго не появлялся. Наконец принять изволил посетителя. Видно было, что мылся. Волосы мокрые. В халате длинном цветастом на брюхе небрежным узлом стянутом. Уселся в кресло у маленького столика, Василию кивнул, чтоб сел в другое - напротив:
- Ну, давай, Василий, читай свое чистописание.
Тот начал робко:
- Знаешь, Сергей, не получается… Это… Пьеса-то…
- А что?
- Понимаешь… Ведь художнику…
- Ты-то художник? - вскрикнул банкир, но, сменив гнев на милость, кивнул - мол - про¬должай.
- Я… Это… Сценарий получился… Сериала…
- На манер бразильского что ли?
- Ну да… Нет… У нас все не так… Спектакль не получится… Там пожар должен гореть… И машина пожарная…
Улыбка ехидная с лица Сереги начала куда-то исчезать; в глазах то ли испуг, то ли инте¬рес появился.
- Какая машина?
- Пожарная.
- И что же гореть должно?
- Да дом… А там женщина бегает… В избе ребенок трехмесячный и муж пьяница.
Серега и вовсе бледным стал:
- И все это у тебя расписано?
- Да.
- Читай, - кратко скомандовал Серега и в кресло откинулся, даже сжался вроде - будто к удару готовясь.
Василий начал читать. Серега слушал очень внимательно - чем удивил автора.
- Неужто удалось… Неужто оседлал своего Пегаску, - думал Бестолковский в краткие миги пауз между фразами.
Чтение закончилось. Серега молчал, погрузившись в какие-то глубокие раздумья. Минут десять так сидел, покуда про Василия вспомнил.
- И все это ты написал?
- До шести утра сегодня писал, - приврал Бестолковский.
Но Серега, будто не слышал его, и бубнил что-то свое:
- Мужик сгорел… Дочка в сенцах спала.. А ко мне поехать отказалась… Оставь - говорит - у девчонок в общежитии…
К Василию обратился вдруг:
- Гордая. Я ее к себе звал - ни в какую. Учительница. Из второй школы… А муж пропойца - верно… Я ведь ее звал. Мол, поехали ко мне - домина, что дворец. Знаешь - ведь - уж год с лишним один живу, как эта крыса с корабля во время круиза слиняла… А она ни в какую… А ты-бы видел глаза ее, Васька…
В полнейшее неведенье впал Бестолковский. Никакой учительницы в его сериале не было. Общежития тоже…
И совсем ополоумел от неведенья своего, когда протянул ему Серега две «пятисотруб¬левки» и сказал:
- На вот, Василий, за труды. Оставь мне это, - кивнул на рукописи - А как пробухаешься, зайди - я тебя к делу пристрою. Вечный должник я твой.
Василий деньги взял, рукопись аакуратненько в папочку уложил, тесемочки увязал и, молча, удалился.
Оказывается - утром пожар был в Забубеньске. И пожарники пьянющие донельзя были. И девка космоволосая металась возле горящего домишки. И Серега аккурат мимо проезжал. В общем - все почти как в «сценарии» сериала.
Только учительница не сразу замуж пошла. Сперва мужа похоронила-поплакала. А уж потом, год спустя и замуж вышла. Не за Серегу правда, а за коллегу своего из другой школы. Серега весь этот год, как чумной был. Ходил и клял все и вся. И бизнес, и перестройку, и Ель¬цина с Горбачевым на пару, и жену свою бывшую, не вернувшуюся из круиза. После отошел, конечно. Но ведь целый год неотступно шастал за неожиданной своей любовью. И цветами, и духами дорогими, и острова заморские к ее ногам обещал кинуть - все впустую.
И та тоже, плача почти, благодарит за спасение дочки. А замуж - нет. Вот и поди - раз¬бери этих баб - пьяница им плох, богатый плох… А у Сереги кроме богатства и стать, и краса. Чем не угодил? Загадка…
Василий же опять вернулся к семейной жизни, сказки сыну сочиняет. От Серегиного банка по направлению в колледже учится заочно и работает все тем же ночным сторожем. На¬долго ли? А то опять проснется его дрыхнущая Муза и понесет его в новые странствия по за¬дворкам забубеньского бомонда. Пока же затишье в душе «классика», как, впрочем, и в самом Забубеньи. До следующих потрясений.

ДИВНЫЙ СОН ИМИДЖКРЯКЕРА

Чтоб конец означить бывальщине забубеньской, про свой сон поведаю, небывальщинки добавлю в невеселое повествование…
Сон этот мне многократно виделся. Будто попал я в партизаны во время войны последней - Отечественной имеется в виду. Может оттого, что фильмов в детстве про войну насмотрелся, а может (пусть и фантастически это выглядит - все равно небывальщину описываю) душа в меня партизана какого без вести сгинувшего переселилась. В том сне видится мне, как отправляют нас на какое-то задание. Командир партизанский напутствует. Седой, как лунь, в гимнастерке выгоревшей, а, лица - будто и нет вовсе - пятно белое. Лицо потому, видно, не просматривается сквозь дымку белую, чтоб не смог я вторгнуться в чужую тайну. Вдруг опознаю в том военном кого-то из знакомых. Что тогда будет… Обязательно начну, по причине любопытства тайного, расспрашивать да сбивать с толку живущего ныне. У того на мой манер тоже завихрения в голове пойдут…
Что тогда начнется? В наше беспутное время, еще если мертвых и живых душ переме¬шать… При всем моем воображении разгульном представить последствий не могу даже прибли¬зительно…
В прошлую ночь снова на задание отправил нас командир седой - во сне, конечно. Я вроде за главного в группе. И со мной забубенцы - мои дражайшие. Серега - естественно, комис¬саром. У Захара Васильича лычки буквой «Т» - старшина. Витек - на манер моряцкий - в тель¬няшке и бескозырке. Два Василия - непонятно в чем - то ли чапаевцы из войска Пугачевского, то ли пугачевцы из Чапаевской дивизии.
Как и в прошлых снах - склады какие-то мы подожгли, а сами в лесу сосновом залегли и стреляем в сторону горящих строений - вагонов или сараев - непонятно, да и неважно.
Задание мы выполнили, отходить надо. Только я на полянку из под сосен выскочил - как будто лента киношная оборвалась - потемнело все. Возможно - в этот момент погибель настигла того партизана, чей путь земной во мне душа его продолжила. И тут я обычно просыпался.
В прошедшую же ночь сон продолжился. Почуствовал - плыву куда-то. Но не по волнам, а как-то странно - с потряхиванием легким. Глаза мои отделились будто и сверху смотрят. Вижу - несут меня сотоварищи на самодельных носилках. Серега с Витьком спереди, а два Васьки сзади плечи свои под носилки подставили. Но росту все четверо не одинакового - потому и бол¬тает носилки, как на телеге с квадратными колесами. Захар Васильич рядом с носилками идет, в лицо мое заглянуть пытается. Охает-ахает:
- Да не трясите, вы, так, олухи. До больницы районной живым парня донести надо…
Я, как скованный, лежу. Ни рукой, ни ногой пошевелить не могу, но и боли не чувствую.
Только слышу, как мужики сопят от тяжести моей, да Васильич бубнит у самого уха:
-…угробили насмерть мастера… А мужик-то какой. Мужики в Дорожном не нахвалятся… Ох-ох-ох… Дороги-то кто строить будет в Забубеньи нашем… Сверх меры у нас дураков, а дорог нет… Которы есть дороги, так дураками лажены-строены. С какой стороны не за¬едешь к нам - сразу поймешь, что в Забубенье заехал - хуже нет дорог… А тут мастер загибается. Загубим его - совсем обездорожеем.
- Не стони, Васильич - Серега пыжится, хрипит. - Сами знаем, что Мастер… Я, вона, из банка своего кредит ихней конторе выделю, чтоб все дороги в Забубеньске замостили в два слоя…
- Во-во… Серега… Не жалей их проклятых - сгниют, либо под реформу попадут… А тут память по тебе, - Васильич подзуживает.
И Выдрыхин встревает:
- Нужны, нужны дороги в Забубеньске… А то я за три года две «иномарки» ухайдакал…
Невмоготу мне скованному лежать и слушать, как оплакивают меня. Во рту сухость у меня, язык колом стал - не шевельнется. А мне так хочется им подсказать. Аж слезы из глаз от бессилья выступили. Не Мастер нам нужен, мол, не Хозяин. Все мы - кто Мастер, кто Хозяин, Работника среди нас нет.
- Работник нам нужен, мужики. Работник, который ест за троих и работает за пятерых, - силюсь сказать это, но лишь мычание нечленораздельное выдавливаю из себя.
Захар Васильич мычание мое понимает, как просьбу - воды дать. И успокаивает:
- Нельзя тебе пить-то… Вот погоди - в больницу доставим тебя, докторам передадим. А пока они с тобой валандаются, я Зойку в магазин сгоняю - пусть «литруху» тащит и «кока-колы» какой-либо. Тогда и напьешься…
Мужикам же командует:
- Привал, мужики. А то совсем раненого утрясем. Как слоны бухаете. Того и гляди враги услышат или споткнетесь, чухонцы косолапые…
Меня осторожно опускают, укладывают на травке посреди небольшой поляны. Садятся рядом, «Кэмел» закуривают, как в заморской рекламе. Затягиваются глубоко. И с блаженством великим молчат. Лишь Васильичу не молчится, опять несусветное нести начинает:
- Вот, ужо, парни, кончится кара небесная, призовет Господь Судию земного в марте пятьдесят третьего - облегченье народу будет. Не сразу, со скрипом и маятой - но полегче…
- Какой «судия», какая «кара»? Ты, чо мелешь, старый, - это Серега. В соответствии со своим комиссарским чином положено ему на все речи о Боге отвечать воинствующим атеизмом.
- А вот такой Судия… Иосиф Виссарионович. Не гений он и не палач - как все считают. Он Судия. Жестокий, но справедливый. Он - можно сказать самый главный, антикоммунист и есть…
- Васильич, вроде не ты у нас раненный-то, - Витек встрял с ехидцей.
- Не я… А вы, сами-то подумайте – стал бы весь народ слезами исходить, кабы не был Сталин Богом посланным? Судия он был - им и останется. Вы, вот - нынешние кровопийцы оборзеете донельзя коли - так Он опять явится. За все ответ держать придется… Как за семна¬дцатый год.
- Понесло же тебя, дед, - присвистнул Витек…
- Понесло… Я ведь историком хотел стать, да не суждено было им стать по причине по¬слевоенного детства. И читал много, и молчал много - хотя и видел, больше, чем казали; слышал, больше, чем говорили и понимал, больше, чем слышал и видел… Вы, посмотрите, как Он с ле¬нинской гвардией обошелся - всех под корень выкосил. За то что страну смутили на братоубий¬ство, на детоубийство. За то что на святыни церковные посягнули, юродивых обижали… Сполна и ответили за то, выродки…
- А безвинных то сколько пострадало, - возразил было Бестолковский.
- Это кто же невинный? - прямо взвился несостоявшийся историк.
- Ну народ… Крестьяне там…
- А с чего же молчания и согласия все злодеяния творились? С ведома и при участии на¬рода. В Содоме разве все мужеложеством занимались - но уничтожили весь город - со стариками и младенцами. Такова кара Божья. И давно бы пора понять тому «народу» - за молчание всех, за грехи - все и ответят…
Помолчали. Но Захарушке неймется - вновь приступил к своей проповеди:
- Возьмите для примера коллективизацию - чем не наказанье божье… С ведома Судии и приговору Его. Сполна отвесил - но не более. Ограничивал где надо кару свою - тут тебе и «Головокружение от успехов», тут тебе и казнь зарвавшихся палачей вроде Ежова и Ягоды… И обидчикам народным – «тухачевским» с «блюхерами» сполна отвесил. И война с Его ведома за¬теяна была, и с Его же подачи до Победы доведена. Народ это давно понял и принял все, как должное… Только шелкоперы разные никак не уймутся - одни восхваляют Его, другие помоями обливают нещадно. Но он давно над этим всем вознесся…
Я слушаю Васильича и дивлюсь. Вот тебе и «ЗАРУЛЕМНЕПЬЮ», вот тебе и забубень¬ский «киллер»… Прямо «пророк в своем отечестве». И правда в его словах слышится - всему и всем противорячащая…
Тут мне наконец-то удается избавиться от оков, повернуться. Оцепенение проходит. Но в этот момент и сон уходить начинает. Он еще не отпустил меня, я еще слышу какое-то время его голос, чувствую его присутствие. А удаляющееся эхо его голосов вещает:
- Судия… Он велик… Он справедлив…
И, когда голос Васильича пропадает за чертой небыти,я ко мне вернулась мысль о правде.
Потому она и противоречит всем и всему - подумалось - что не липнут к ней банные ли¬стья лжи, грязь учений, блевотина славословия и фантазии всяких там ИМИДЖКРЯКЕРОВ…»

Атака на ворота Веретенка получилась, как в матче мастеров. Сначала диагональный навес к углу поля, затем прострел вдольворот. На мяч набегал Холя. Но спткнулся и упал. На четвереньках стоит в полуметре от линии ворот и видит, как мяч, запутавшись в траве, медленно катится вдоль известковой полосы. Холя решил лбом закатить мяч в ворота, Но мешали ноги вратаря, между которыми была его голова. Холя дернулся, но Веретенок понял подлый его замысел и свел ноги, защемив Холину башку так, что у него язык вывалился на губу, а позади послышался понятный звук. Происходило это, в какие то моменты, измеряемые долями секунды. А мяч прокатился около носа Холи и почти остановился на линии ворот. Вратарь не может мяч подхватить, боясь, что Холя лбом подоткнет снаряд быстрее, нежели подхватит его. А Холя совершил единственное. Что было возможно, едва коснувшись рукой, закатил мяч за линию ворот, всего-то сантиметров на десять. Гол! Гол?
Веретенок ноги развел, Холя, морда красней вина красного, поднялся. Галдеж начался несусветный, будто все галочье птичье собратство округи слетелось на осенний базар. «Молодежь» требует пробить штрафной от их ворот за игру рукой. «Старики» свое доказывают, что даже пенальти будет наградой «молодым», ибо получают шанс не пропустить гол. Наконец соглашаются и на «пендаль». Но «молодые» и на это не идут.
- Пендаль! – кричит «старичье».
- Штрафной! - визжат «опенки».
Холя свое пытается отвоевать – за каждый гол премиальный стакан в перерыве между таймами:
- Мне и башку расщемили, и без премиального стакана!?
«Аксакалы» на трибуне до того доволновались, что трибуна подломилась. Все «Ложе» старческое шваркнулось о земь, только мослы сбрякали. Поохали-поахали и в гущу событий, как без их «саксаульского» слова?
Долго судили-рядили и пришли к такому решению, гол засчитать, но при условии:
- Если будет счет ничейным, то гол засчитается. Если выиграют «молодые», то какой смысл отнимать голы у проигравших? Если же «старики» выиграют с разнице в один мяч, то гол, забитый рукой аннулируется и будет ничья. Приемиальный стакан за забитый гол Холе наливают.
Холя благодарно потрес руку дяде Фиме, огласившему «приговор», «молодежь» успокоилась, а «старики» решили, что пора уже устроить прерыв.
- Гунька, мать твою за ногу, свисти…
Я свистнул, но игроки уже распечатывали бутылку, дядя Фима протирал травой стакан, а «молодые» отошли к одним из ворот и стали что-то обсуждать. Верно, строили «коварные планы», как разгромить подлое мухоморшество.
Перерыв между таймами не затянулся. Дядя Фима после стопаря «путевой водки» «застолье» вспомнил Пеле:
- Вот, парни, Пеле когда….
Его остановили. «Старики» решили «повторить», а «молодые», услышав прои желание старших еще принять «сладкой водочки» роптать, что, дескать, бегать не сможете и играть будет неинтересно.
- Это кто не сможет? Я? – Холя встал, грудь колесом выгнул, но она лишь с животом сравнялась.
Все же довод «молодых» был признан резонным. Даже Дядя Фима согласился и снова скомандовал:
- Свисти, Гуня….
Я свистнул, но игра еще с минуту не начиналась. «Старики» решали, кого поставить в ворота, а «молодые» кому посидеть в «запасе».
Так как «старики» вели в счете, Веретенок покинул ворота и переместился в «нападение». Его место занял дядя Толя, на восьмом десятке решил тряхнуть стариной. Дядя Фима сей факт прокомментировал:
- «Хомич» в ворота встал…. Вы знаете какитм Толька вратарем был? О-о….
Доказывать это пришлось дяде Толе очень скоро. Веретенок пнул вместо мяча по муравейнику, спятавшемуся в траве, мяч просквозил мимо и попал к Холе. Холя быстро оценил ситуацию. До ворот меньше пяти метров, в воротах «древняя рухлядь». Удар в «девятку получился хорош. Даже дядя Фима подскочил. Но и «Хомич» на месте оказался. Подпрыгнул, будто молодой, савнтиметров на пять взмыл над землей. До мяча дотянулся и выбил его на «угловой».
Дядя Фима и это восторженно прокомментировал:
- Могём еще мы, могём. Эх….
Поднялся, чтоб на поле выскочить, но глянул вниз, на чекушку, что в валенке пригашена и остановился, а вдруг выскользнет заветныя посудинка из обувки.
Минут десять бегали футболисты от штрафной до штрафной, спотыкаясь о кочки, путаясь ногами в траве и ногах друг друга. Но вот настал и «старикам» «каплю позора» хлебнуть. Мяч от руки Холи, от той самой, которой он тихушно втолкнул мяч в первом тайме в ворота «молодых», влетел уже к «старикам».
Снова разборки. Холя шире всех орет, что «игра рукой не умышленная, а следовательно, гол нельзя засчитывать». Но «молодёжь» разве перекричишь. Их вдвое больше и словами они сыплют, будто воробьи чирикают:
- Как в наши ворота руками забил, так засчитали; а как в свои, так хрен….
Торговались долго. Сначала порешили у обеих команд по голу отнять, но дядя Фима встрял:
- За каждый гол премиальный стакан, а теперь. Что получается, Хольку на два стакана раскулачивать. А он уж один из них выпил. Тут как?
Получалось, что, если голы отнять, то счет не изменится, а пострадает «невинный человек», лишившись двух «заслуженных стаканов».
Да и Холя не кричал уже, а испуганно посматривал на «договривающиеся стороны» и ждал решения своей участи. Очень обрадовался, когда решили, что раз гол забит, то пусть и считается. Холя расцвел и предложил устроить очередной «тайм-аут», чтоб отметить это «мудрое» решение. Кто против такого предложения устоит? Согласились.
После «стопаря» дядя Фима снова в «политику вдарился»:
- Я чо, парни, вспомнил то? Мне этта Путин являлся во сне….
- Слава Богу не наяву…
- Что то новенькое. Дядя Ефим…
- А он негр, как Пеле, или белорожий?
- Вам бы только надсмехаться над старшими. А мы с им душевно побеседовали. Только подвох получился со стороны их.
- Кого?
- Ну, этого, который Путиным назвался. Я то сперва на полном серьезе с ним калякал. Мол, правильно Владимир Владимирович, что вы в нашу Шуляйку завернули. У нас есть чего вам для политического руководствия почерпнуть…
- Самогону, что ли?
- И про самогон тоже сказал. Мол, надо в этом деле порядок навести. Дескать, торгует человек зельем поганым акцизы не покупает, товар его не сиртифецирован.
- Прямо так и сказал Путину?
- А мне чо? Я кому хошь и чего хошь в глаза скажу. Мне уж помирать пора, так что бояться нечего.
- А что тебе Путин ответил?
- То и отвтетил. Что это бизнес и ничего с этим не попишешь. Тут меня и сомнения взяли. Путин ли это прердо мной? Он с какой то мамзелью приехал, не с женой. Жену его я видывал, а с любовницей по стране он ездить не будет, не дурак. Я как про самогон ему рассказал, он к своей бабенке оборотился и давай ей талдычить, мол, звони в ревизионную комиссию, чтобы приехали в Шуляйку и порядок навели с самогоноварением. Пока он указанья эти давал, я и призадумался: с руки ли такому большому начальнику с мелкими самогонщиками разбираться? Нет, ведь? Нет. А тут он еще и по телефону стал разговаривать. А я отошел чуть и присматриваюсь. Вроде Путин, а вроде и не он. И потом, без охранников почему? Может такое? Нет. В Шулякйу даже районные начальники без милиции не приезжают, когда приезжают перед выборами агитировать или разбираться с жалобами о том, что мак выдергали наркоманы и попутно лук с чесноком…
Тут дядя Фима остановился. То ли от речи дух прехватило, то ли не понял и сам, куда его занесло.
- Плесните ко,парни….
Плеснули. Дядя Фима махом проглотил «сладкую» и, дух не переводя, погнал дальше. Водка мигом его мыслительно-речевой аппарат в нужный режим ввела:
- Я еще гляжу на машину. На которой гости прикатили. Думаете какая? «Волга». Да еще и с нашими областными номерами.
- Ну да?
- Поедет тебе Путин на «Волге», да еще в Шуляйку…
- А чо бы и не поехать? В Шуляке что, не Рассея? По Кавказу на 21-ой «Волге» ездил? Ездил? Еще и Буша катал. Но я, когда к машине подошел, смотрю, не «Волга» это вовсе, а иномарка на нашу машину похожая. Вроде на место все встало. Но тут новое сомнение меня взяло, подошел к шоферу и спрашиваю, указывая на лобовое стекло: «Картечью в упор прошибет броню?» А он лопух, возьми и ляпни, дескать, вдребезги расшибет. Поняли? Нет? Ну и дурни. Стекло на машине обыкновенное, не бронированное. Разве с такими стеклами ездят начальники да президенты? Во-о….
- А дальше?
- А чо дальше? Спрашивают, мол, когда пенсию получил и сколько? Тут я и понял окончательно, жулики в Шуляйку заявились. Я быстренько во двор и Полкана с цепи спустил….
- Так он же у тебя издох.
- А я чо говорю, что ожил? Во сне дело то было. После самогонки не снилось ничего, вот и виделась разная муть.
- Это как, дядя Ефим, «во сне виделось, когда не спалось»?
- так и понимая, как сказал.
- А что потом?
-Уехали, когда Полкан их в «Волгу», которая вовсе и не «Волга», загнал. Только бабенка стекло опустила и говорит: «Купите прибор Елатемского завода, Дядя Ефим.» «Какой?» - спрашиваю. «пезерватив».
- И купил?
- Ни в жись. Я же знаю, что их не в Елатьме делают, а в Армавире и называется он «Изделие №2». Для употребления потребности, значит, двоих.
«Молодые» требуют продолжения матча, а «старики» дядю Ефима слушают и между делом еще по одной пропустили. Но не отстает мелкотня, подзуживает. Делать нечего, на поле выползли «желающие отстоять честь Шуляйки в честном поединке».
Дядьки Ефим и Толя «на скамейке запасных» еще по маленькой маханули. Стали игру и игроков обсуждать. Дядя Толя Холю нахваливает. Его собеседник соглашается сперва, даже сравнение нашел, но не с Пеле:
- Вот, Толька, гляди, марадона гол рукой забил, так весь мир до сих пор о том толкует. А Холя наш за одну игру уже два забил. Молодец!
- Да Фимко, тут ничего поперек не скажешь.
- Во…. Но мышленья Холе не хватает. Все пытается ногами да руками сделать, а футболисту еще и мозгами надо шевелить. Потому как мозги человеческие первичны, а все остальное лишь прилагаемое к ним. Для примеру зять: залез ты, Толя в банка, а там долларов на мильярд. Сколко ты их можешь зараз унести?
- Не полезу я в банк. Зачем на старости лет мне в острог садиться? Я как-нибудь на пенсии докукую свой век.
- Да я и не посылаю тебя туда. Я только спрашиваю: «Сколько долларов ты сможешь за один прием унести?»
- Ну сколько-сколько? Вон, по телевизору показывали. Как из Думы ящик с ними выносили. Я прикидывал сколько их там было. И получилось у меня, что, если ими мешок из под сахара набить, то, пожалуй, мильён влезет. Мешок то можно унести, а два тяжко.
- Это ты так думаешь и считаешь. Залез в банк а там сто мешков с долларами. А ты только один мешок украл. Осталось в банке еще девяносто девять. Так?
- Ну…. Ак и мешка за глаза….
- Опять ты, Толя, не понимаешь к чему я клоню. Такой вро пентюх только и может украсть мешок долларов, а умный человек все умыкнет.
- Я кто спорит… Если на «КАМАЗе» подъехать.
- Нет, Толя. Без всякого «КАМАЗу». Умный то человек в банке, как козёл в огороде, не к мешкам кинется, а к компутеру ихнему. Чик-швырк по кнопкам и переведет все доллары в Швейцарию. Понял?
- Понять понял, но мешки то в банке остались. Их по проводам не отправишь.
- А зачем отправлять? Банкиры их сами отвезут в Швейцарию, потому как оттуда бумага придет соответствующая.
- Нет, Фим, не повезут банкиры свои доллары в Швейцарию на твой счет тама. Они что, дураки, на всякую»бумагу» лиагировать? Нет. Потому и доллары в банке останутся, и ты с носом в Швейцарии.
- Так я ведь, Толь, не к тому… Я теоретически рассуждаю, что дурак из банка уворованные доллары на горбу потащит, а умный их через компутер умыкнет.
- А по мне, так лучше на горбу. Надежней. Лучше. Как говорят, синица в руках….
- «Синица…». «Синица…». – дядя Фима раздосадован, его «железная логика» разбилась о «приземленность мышленья Тольки».
На поле меж тем все шло своим чередом. Старики после возляния в перерывах, да набегавшись без привычки, стали спотыкаться. По мячу не попадают. «Молодые» от них убегают, мяч отбирают и в счете на отстают.
У дяди Фимы зуд:
- Слушай, Толь, забьет Холя еще один гол рукой?
- Рукой не знаю, а забить забьет.
- А я чо, сомневаюсь? Я говорю. Что рукой забьет или нет?
- Нет.
- Почему?
- Не засчитают.
- А это как доказывать будет.
Под это дело еще по стопарику тяпнули и пари заключили «на литруху».
Получилась в этом споре «ничья». При счете с разницей в один гол Холя упал, споткнувшись у ворот, на мяч. Да так неловко, что сломал руку. Ту самую, которой забил два гола. Пришлось даже скорую вызвать. Сейчас это просто, «мудильники» почти у каждого. Пока «ждали «скорую», решили, чтоб утешить пострадавшего, записать на его счет еще один гол. Ничья! Как только увидали, свернувшую в проулок «скорую», налили Холе премиальный стакан, растрогавшийся дядя Фима сунул за пазуху «брату-племяннику» заветную чекшку с самогонной гадостью из валенка.
Когда Холю увезли в больницу, пиршество продолжилось. Покойной было на душе у всех: и от того что игра получилась мирной с ничейным счетом; и от дивного последнего августовского дня; и благодушия от всплывшего из далёка да еще чего то необъяснимого, что витало в тот день над Шуляйкой и все миром, так казалось.
А дядя Фима, чувствуя хмельную тяжесть, поднялся и пошел по проулку. Слегка покачиваясь и напевая:
Гуляй, Шуляйка,
гуляй Шуляйка,
гуляй Шуляйка
во Фрол-лы….