Я и друг мой Пушкин

Я и друг мой Пушкин

…Я стоял в крутом раздумье в роскошном сюртуке посреди ненавистных мне рыл. То был бал у К. Богатые ублюдки помладше кружились в залихватском вальсе с великосветскими шлюхами, богатые ублюдки постарше стояли в стороне и вели бесконечные беседы о капиталах, мануфактурах, реформах и прочем вздоре.
А я тупо стоял в стороне, держа в руке бокал с дорогим, но от этого не менее гадким, шампанским. Кислое пойло проникало в желудок и беспросветно отравляло дальнейший вечер. Итак, я стоял уже с девятым бокалом, глупо уставившись на танцующие пары. Я ждал Пушкина. Но вздорный сукин сын Пушкин всё не объявлялся и не объявлялся, хотя обещал быть точно в восемь.
Я достал из-под полы сюртука часы. Пять минут десятого! Ай да Пушкин! Ай да мерзавец!..
Но вот… занавес распахнулся… и появился он! Совершенно голый, пьяный как сапожник, Пушкин, расталкивающий оркестрантов, шатающийся и бормочущий что-то, судя по всему, невероятные скабрезности. Свет ахнул. Хотя, казалось бы, чему удивляться? – обычное появление для Пушкина, даже мягче, чем обычно. Но это же свет – он извечно привык ахать на то, на что полагается ахать.
Даже оркестранты в беспокойстве от него отшатывались. Когда весь свет «успокоился» и застыл как в финале «Ревизора», Пушкин поднял руки, поднял кучерявую голову до предела и закричал благим матом. Свет, разумеется, вздрогнул, но не отвёл потрясённых глаз от нарушителя спокойствия. Даже дамы смотрели. Краснели, а смотрели!
Пушкин установил голову на подобающее ей место, обвёл общество пронзительным взглядом и громко захлопал в ладоши:
- Тупые, чванливые ублюдки! Слушайте! Слушайте, хоть вы и не достойны ЭТО слушать! - Пушкин чуть откинул назад свои чернявые кудри, патетически, но, меж тем, и издевательски, приложил обе руки к сердцу и задекламировал хорошо поставленным баритоном следующее:

Сижу за решёткой в темнице сырой.
Вскормлённый в неволе козёл молодой,
Мой грустный товарищ, махая копытом,
Зелёную пищу клюёт под корытом…

Пушкин оборвал декламацию, как обрывает фурнитуру скрипач, у которого слетели очки, без которых он перестаёт видеть нотный лист. Эпатажный владелец чёрных лоснящихся кудрей приспустил голову, исподлобья впившись взглядом в публику:
- Ну, что, ироды? Вы довольны? - в самодовольном гневном безумии вскричал Пушкин. – Вздорные ублюдки, мерзавцы! Когда-нибудь эти строки будет знать весь мир! И вы, вы только подумайте, вы – первые, кто их услышал!
После этой тривиальной оратории Пушкин схватил оставленную прекрасной девой – одним из музыкантов – арфу, высоко поднял её над головой и что есть силы опустил её на рояль… Общество ахнуло пуще прежнего. Дамам стало дурно – многие посыпались в обмороки.
Тем временем, Пушкин спрыгнул со сцены, и бойким шагом поспешил ко мне – он, видно, только меня увидел. По дороге этот озорник успел стянуть парик с одной пожилой графини, пнуть по ноге господина К., схватить скатерть на которой стояло множество непочатых бутылок с напитками, и разбить их все.
Подойдя ко мне, Пушкин крепко пожал мою руку, заглянул своими очами в мои. В его глазах явно читались извинения. Кивнув мне головой на двери, Пушкин поспешил к ним. Я поспешил следом.
«Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!», - говорил я ему по дороге, но сейчас в моих устах это звучало уже как похвала. Пушкин виновато улыбался, семенил по дороге и всё еще пошатывался. Я приметил в темноте подъезжающую повозку.
- Извозчик! - закричал я. Повозка поспешила остановиться. Я помог залезть Пушкину, запрыгнул сам и скомандовал: «Трогай на Никитскую!». Извозчик взмахнул плетью, дёрнул и мы тронулись.
Пушкин обожал, когда неслись со всех лошадей. Даже в трезвом состоянии он хлопал в ладоши и смеялся этому как дитя. Но сегодня он отчего-то сидел скучнее тучи. Я решил начать нравоучения:
- Вы, конечно, достойно сегодня выступили, мой друг! - не спеша, стал говорить я, стараясь вещать как можно дружелюбнее. – Но, помилуйте, столько пафоса из-за такой безделицы, что вы прочитали, - это довольно пошло!
Пушкин что-то промычал, пытаясь возразить, но не стал.
- Друг мой! - продолжил я. – Экзерсис про козла – это полный вздор. Начало у стиха хорошее. Первая строка. Остальное – вздор и нелепица.
Пушкин как будто протрезвел в одно мгновенье.
- Может, всё-таки, что-то можно поменять и оставить в анналах истории? – неуверенно изрёк он.
- Разумеется, Александр! – тут же поспешил утешить его я. – Как у вас там было в начале – сижу?..
- Сижу за решёткой в темнице сырой, - с надеждой стал читать Пушкин. – Вскормлённый в неволе козёл…
- Довольно, довольно, - поморщившись, оборвал его я. – При чём тут козёл?
- Рифмы ради, - честно сознался Пушкин.
- Саша, помилуйте! Это совсем не то, что подобает для темы узника. Вы ведь хотели развернуть тему узника, я правильно понял?
Пушкин отрывисто кивнул головой.
- Ну, так вспомните какое-то более благородное животное, нежели вздорный козёл. Скажем, м-м-м… Как у вас там дальше-то было?
- Вскормлённый в неволе козёл молодой, - теперь уже смущаясь, стал читать Пушки, - мой грустный товарищ, махая копытом, зелёную пищу клюёт под корытом…
- Помилуйте, - промолвил я. – Козёл клюёт? Саша, я всерьёз опасаюсь за ваш литературный дар! В этот раз вы не могли подобрать слова, не нарушившего бы метр, я правильно полагаю?
Пушкин вновь отчаянно кивнул и уронил голову между колен.
- Подождите, не отчаивайтесь! Мне кое-что пришло в голову… М-м-м, вы же сами, между прочим, этим своим «клюёт» определили концепцию произведения. Просто это слово пришло вам в голову уже после «козла», а вот если бы пришло до него, то какое бы животное вы избрали? Александр, ну же! Подумайте!.. Клюёт! Клю-ёт!.. Ну, кто клюёт, Саша?
- Орел, - неуверенно произнёс Пушкин.
- Конечно! – возликовал я. – И что же получается?
Пушкин подумал секунду и лицо его озарилось радостью.
- Сижу за решёткой в темнице сырой, - медленно стал он читать, обдумывая каждое слово. - Вскормлённый в неволе орёл молодой, мой грустный товарищ, махая… - Пушкин замялся.
- Чем машут орлы? – подсказал я ему точно ребёнку.
- Кры-лом, - радостно угадал Пушкин. – Мой грустный товарищ, махая крылом, зелёную пищу… Нет, не зелёную…
- Кровавую, надо полагать, - сказал я.
- Кровавую пищу клюёт под… - Пушкин вопросительно ждал, но я молчал. – Окном! – вдруг воскликнул он.
- Ну, хоть до чего-то сами додумались, Александр Сергеевич, - облегчённо вздохнул я. – Прочитайте теперь, как оно получается.
Пушкин медленно выдохнул и стал шёпотом читать:

Сижу за решёткой в темнице сырой.
Вскормлённый в неволе орёл молодой,
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюёт под окном…

В восхищении он посмотрел на меня и схватил мою кисть обеими руками.
- Спасибо, Евгений, спасибо! – затараторил он, усердно сжимая и тряся мою руку. – Я точно назову свой роман – вершинное творение моей жизни – в вашу честь…
- Ну, полно вам, полно, - говорил я. – Я только подсказал… Не надо никаких дифирамбов в мою честь. Мне будет достаточно и того, что вы и так обещали, - я многозначительно взглянул на него. – Мы же едем именно за этим, не так ли?
- Само собой, - кивнул Пушкин. – Вы останетесь довольны…

Спустя двадцать минут мы уже заходили в комнату Пушкина. Там всё было как обычно: заляпанные чернилами стены, гусиные перья, валяющиеся повсеместно, ворохи бумаг и бутылки из-под шампанского. Пушкин опустился на колена перед своей кроватью и достал из-под неё плотную деревянную аглицкую шкатулку.
- Вот, - промолвил он. – Достаньте бумагу в том ящике, Евгений.
Пока он колдовал над шкатулкой, я достал из ящика несколько плотных листов бумаги. Пушкин зажёг фонарь, повесил его над столом и мы склонились над шкатулкой.
Пушкин, недолго думая, распахнул искомую шкатулку, достал оттуда два меховых мешочка, и засунул шкатулку обратно под кровать. Затем он весьма искусно отодрал от больших листов бумаги две длинных аккуратных клока, и столь же ловко высыпал содержимое мешочков на эти клочья. То была отборная курительная трава, видимо, немецкая. Пушкин еще ловчее прежнего свернул один клочок в трубку, усердно закатав все молотые сушеные стебли в бумагу, и передал его мне:
- Отборнейший гашиш. Очень-очень крепкий. Германский-с. Мне его из Франции один англичанин привез, потомок Байрона. Точнее он говорит, что он потомок Байрона. Брешет, конечно. Но человек хороший. Может статься, познакомлю. Он еще с месяц в Петербурге будет.
Закончив эту тираду необходимых, по мнению Пушкина, фактов, он распростер руку с неведомо откуда взявшейся в ней лучиной, над фонарем. Я уже держал цигарку (так их называл Пушкин) во рту. Мой друг любезно запалил цигарку, и я, преодолев смятения, изо всей силы вдохнул в себя аромат трав. К моему удивлению, я не зашелся в кашле, но только почувствовал необычайный удар жизненных сил из утробы в голову. Пушкин мило наклонил свой кудрявый разум и деликатно спросил:
- Ну как, должный эффект?
Я лишь утвердительно кивнул, ощущая, что стремительно плыву в никуда. Я лишь успел увидеть, как расплывающийся в моих глазах Пушкин спешно поджигает и втягивает содержимое своей цигарки. После этого я повалился на пол мусорной пушкинской квартиры. Там я вновь обрел какие-то силы и, уже не пытаясь подняться, лежал и медленно вдыхал и выпускал дым. Постепенно в этом дыме стала вырисовываться какая-то непонятная картина. Очень быстро она стала обретать очертания, а дым стал обволакивать все, видимое мною пространство. В конце концов я полностью погрузился в картину, сотканную из дыма.

Два человека стояли у жуткой мусорной свалки. Мне отчетливо был слышен запах нечистот. Но все мое внимание приковала вовсе не свалка, а странный вид двух людей. Один был одет в какое-то жуткое смольно-черное одеяние. Причем, оно ничего не имело общего со фраком, так что это не может звучать в моих устах комплиментом. Одеяние, видно, было довольно объемным, как иные платья у барышень ниже пояса. Поджарому, судя по всему, господину сей костюм придавал немалую полноту. На голове же его находилась – о, Боже! – какая-то жуткая армячная шапка, как у иного пропойцы-извозчика. Я бы не удивился, ежели бы узнал, что сей господин находится на дне общества. Но с полной уверенностью я не мог сего сказать, ибо всю картину, свидетельствующую о бедственном положении господина, нарушали его ботинки. Они были столь же смольно-черные, как шапка и прочее убранство господина. Но – Бог мой! – ботинки сии прямо-таки блестели, были лакированные донельзя, и имели притом столь изящную форму, что подобной я не мог припомнить ни у одного петербургского модника и даже, вестимо, ни у одного приезжего француза.
Второй же господин был полным, не в пример первому. Тем удивительнее было видеть при нем столь же громоздкий наряд, как у первого господина, что придавало этому вид совершенного колобка. Лицо его соответствовало представлению об этой русской народной сказке, которую любезно нам с Пушкиным поведал однажды один забавный ученый – Афанасьев. Но этот господин хоть не носил никакого жуткого головного убора, но его плешь производила ужасно отталкивающее впечатление. В самом деле, он был начисто выбрит, и я никогда не видел такого позора, ибо даже чуть лысеющий приличный человек завсегда наденет парик, а уж, тем паче, не станет брить себя на манер душевнобольного.
Господа сии, столь отчетливо представившиеся мне в дыму, курили, похоже, те же цигарки, что и мы. При этом они разговаривали, неуклюже пытаясь жестикулировать. Но все их жесты ограничивались наклонами рук со странно выпячивающимися пальцами. Сии однообразные жесты они, казалось, наловчились исполнять уже давно, так что у них это смотрелось механически. Мимики же у господ не было совершенно никакой, и лишь те же несуразные наклоны их голов говорили о своей способности нечто изображать. Разговор их был весьма странный, но я, на удивление, запомнил всё до мельчайших подробностей, а посему приведу его здесь.
- Да ты чё мне паришь, бля? – вещал первый господин.
- Я те о-твечаю, - видимо, возражал второй. – Этот хер привез эту шмаль из Берлина.
- Я этой суке зубы выбью. Это ж беспонтовая херня. Лохов разводить.
- Отстойная лажа, согласен. А фигли еще шмалить? Мы все бабки на этот беспонт потратили.
- Этот мудак мне за такой развод стока бабла заплотит, что мы, на, все наркоточки Питера купим. Козел, бля.
- Твою мать, а мне прямо щас хочется ведь чё-нибудь реального шмальнуть.
- Ладно, не парься, щас лоха какого-нибудь тормознем.
- О, вон тип идет. Лошок, на, в натуре!.. Пошли, Свин, обрабатывать.
В этот момент в мое поле зрения попал третий человек, выглядевший, не в пример первым двум господам, весьма интеллигентно. Два несуразных господина стеной встали у него на дороге, что вынудило его остановиться.
- Слышь, чмо очкастое, - изрек господин, что потоньше. – Нам, на хер, чуть-чуть бабла не хватает на накурку. Ты не поделишься, браток?
Интеллигентный господин снял очки, сложил их и весьма изящно сунул их в нагрудный карман.
- К чему курить, когда на свете есть много других прекрасных вещей? – невозмутимо сказал он.
- Чего? – возмутился тонкий. – Я те, падла, щас заряжу прекрасной вещью по яйцам!..
- Погодь, погодь, - остудил его пыл полный господин. – Меня, кажись, эта сраная шмаль наконец торкать начинает.
- Ну и фигли? – сказал тонкий. – Я курю уже минут пять, а всё ни хера. Я ж сказал: бабки нужны. Ща у этого пидора возьмем и сгоняем к Тертому. У него, может, и чё покрепче травы есть.
- Да бабки его забрать мы всегда успеем, - сказал полный. – Щас я все-таки под кайфом и мне пока не до этого. Я наоборот хочу, пока под кайфом, побакланить с этим мудилой. Меня, когда я торкнутый, прикалывает с дебилами базарить.
- Ладно, базарь, - успокоился тонкий. – Мне-то чё? У каждого своя дурка.
- О’кей, - сказал полный. – Так вот, хер с горы, чё ты там ****ел про прекрасные вещи?
- Я говорил, - невозмутимо продолжил интеллигентный господин, - что совершенно незачем человеку курить, когда кругом много других радостей жизни, куда более прекрасных. Как-то: музеи, библиотеки, театры…
- Я ему щас *** оторву за такие базары, - вдруг подпрыгнул тонкий. – Хули он меня выводит?
- Успокойся, успокойся, - оттолкнул его полный. – ****юлей ему навешать мы всегда успеем. Но пока я под кайфом…
- А у меня ни *** кайфа нет, - тонкий бросил свою цигарку и в гневе растоптал.
Полный же, затягиваясь своей, равнодушно промолвил, взирая на действия тонкого:
- *** с тобой! Если честно, даже не такая уж и отстойная шмаль… Так вот, - он вновь обернулся к интеллигентному господину, - значит, базаришь, библиотеки, бля?
-Да-да, библиотеки, - с неменяющимся выражением лица продолжил интеллигентный господин. – Вся ваша шмаль – ничто по сравнению с катарсисом.
- Чё? – тонкий вновь подскочил. – Свин, я, ей-Богу, въебу ему сейчас!
- Да погоди ты! – отмахнулся полный. – Дай поугарать!
Тонкий махнул рукой и отошел от своего друга настолько, что пропал из моего поля зрения. Полный же, тем временем, продолжал:
- Бля, чувак, ну ты, ей-Богу, придурок!.. Какие щас на *** библиотеки, в век капитала?
- А такие, - уверенно сказал интеллигентный господин. – Книги всегда будут жить!
- Шмаль тоже всегда будет жить, уж поверь мне!
- Ничего она жить не будет. Очень скоро люди поймут, что вся эта шмаль, водка и прочее – никому не нужные, искусственно создающие настроение препараты.
- И когда это скоро будет, по-твоему?
- Очень скоро! Примерно через десять тысяч лет.
Полный господин громко захохотал, напоминая лошадь:
- Ха-ха-ха, ты, послушай, Леший, какие байки тут рассказывают! Это точно псих ****утый какой-то!.. Леший!..
Полный обернулся и стал звать своего друга, но тот не появился. Как видно, он всерьез решил не мешать товарищу. Отошедши от смеха же, полный продолжил свои речи:
- Ой, ****ь! Насмешил, реально!.. Через десять тыщ лет говорит!.. Совсем скоро!..
- Молодой человек, - назидательно проговорил интеллигентный господин. – По-видимому, у Вас довольно скудное образование. Кто бы стал смеяться над истиной, что десять тысяч лет – ничто в сравнении с тем временем, что существует Земля, а хоть бы и человечество…
- Погодь, - перебил его полный господин, вдруг посерьезнев, - я не понял, ты чё меня дураком назвал?
Интеллигентный господин наклонился весьма близко к полному господину и отчетливо произнес:
- Да ты и есть дурак, сраный уёбок!
До этого больше увлеченный цигаркой, нежели интеллигентным господином, полный вдруг позабыл про нее и закричал благим матом:
- Леший, двигай сюда! ****им сволочь!
Тем временем, интеллигентный господин резко дернул правой рукой вперед и угодил полному вровень меж глаз. Полный повалился на землю, но цигарку из рук не выпустил. Худощавый друг полного господина вновь возник в поле моего зрения, и через несколько мгновений он тоже повалился, благодаря усердиям интеллигентного человека. Затем этот, казавшийся мне столь интеллигентным, человек с необычайной жестокостью пнул сперва по лицу полного, а позже, по лицу худощавого господина. Полный господин стряхнул кровь с лица, и, не смотря на то, что она усердно бежала, продолжал затягиваться цигаркой. Он даже вполне внятно произнес:
- А шмаль все-таки классная!
Казавшийся же интеллигентным господин пошел прочь, небрежно бросив на прощанье:
- Шмаль!.. Засранцы, ****ь! Спортом надо заниматься, а не гашиш курить! Физическая подготовка – лучшее хобби для умственно деятельного человека… Хотя к таким долбоёбам, как вы, это, разумеется, не относится!..
Худощавый господин еще некоторое время лежал, ничего не говоря, и только моргая ресницами. Полный же еще несколько раз затянулся маленьким уже огарком и сказал:
- А ты говорил: фигня!.. У тебя когда-нибудь такие глюки были?..
С этими словами он отшвырнул огарок…

…Дым рассеялся. Я встряхнул головой и попытался приподняться…
- Превеликое вам спасибо, Саша, - сказал я. – Правда, галлюцинации у меня возникли не очень приятные. Но общее настроение, что удивительно, – восхитительное!
- Мне тоже, вообще говоря, мерещилась некая пошлость, - сказал Пушкин. – Но… О, черт! – вдруг спохватился он. – Наташка!..
- Вы о Наталье Николаевне? – спросил я этот ненужный вопрос.
- Сколько времени? – отчаянно выкрикнул Пушкин.
Я поспешно достал часы.
- Половина одиннадцатого.
- День рождения, - плаксиво прошептал Пушкин и чуть не упал мне под ноги.
- У Натальи Николаевны сегодня день рождения? – воскликнул я.
Пушкин закивал головой у моих колен, не решаясь поднять ее. Казалось, он сейчас зарыдает.
- Идемте, мой друг! – геройски возвещал я. - Мы успеем!
Судорожно выбежав на улицу и поймав первую попавшуюся повозку, мы устремились было к дому Гончаровых. Но Пушкин вспомнил, что у него еще и нет подарка, и мы рванули к его знакомому ростовщику. Битый час мы торговались с ним за паршивую золотую цепочку, пока в конце концов я не пообещал дать в долг Пушкину круглую сумму денег.
Наконец мы подкатили к Гончаровым. Когда вбежали в дом, а слуга пошел вверх за Натальей Николаевной, мы с Пушкиным одновременно повалились на мягкий диван в гостиной.
- А теперь сколько? – кое-как отдышавшись, спросил Пушкин.
- Без пятнадцати двенадцать, - одобрительно сообщил я.
- Я успел! – радостно прошептал Пушкин.
Он достал цепочку и стал укладывать ее в какую-то коробочку, довольно милую по виду.
- Где вы это взяли? – удивленно спросил я, потому что коробочка выглядела едва ли не лучше самой цепочки.
- Украл у этого чертова еврея, - небрежно бросил Пушкин, занятый укладкой подарка.
- Александр! – укоризненно, но улыбаясь, сказал я.
Пушкин поднял на меня глаза.
- Она лежала у него на столе, - оправдывающимся тоном стал говорить он. – Прямо у меня под носом. Грех было не воспользоваться возможностью… Тем более, учитывая, какую цену он загнул…
Я заметил, что к коробочке приколота изящная ленточка, на которой должно было написать некое поздравление.
- Александр, - указал я Пушкину на эту ленточку. – Не желаете сымпровизировать экий-нибудь мадригал?
- Право, не знаю, - растерялся Пушкин и умоляюще поднял на меня глаза, точно верный пес.
- Ну что ж, - сказал я. – Одну минуточку-с… Так… Наталья, Наташа, Гончарова… М-м-м… О, кажется, у меня родился забавный каламбур, подходящий к случаю, - помедлив еще несколько секунд, я торжествующе поднял вверх палец и воскликнул: - Готово! Записывайте, Александр!
Пушкин подбежал со шкатулкой к столу, обмакнул стоящее там перо в чернильницу и приготовился черкать.
- Итак, - не без гордости сказал я. – Диктую: «Я влюблен, я очарован, словом, я огончарован. Точка. Подпись: твой Саша».
Пушкин второпях записал, поставил подпись и в который уже раз посмотрел на меня своими ни в меру восхищенными очами.
Наверху появилась Наталья Николаевна. Я поспешно поднялся с дивана, а Пушкин отошел от стола, пряча за спиной подарок. Наталья Николаевна, очаровательная, как всегда, плавно плыла вниз по лестнице. Пушкин, как и я, не могли оторвать глаз от нее.
- Вам сказочно повезло, друг мой, - шепнул я Пушкину, осторожно толкнув его.
- Да-да, - очнулся Пушкин и перевел взгляд на меня.
- Она прекрасна, - улыбнулся я.
- Разумеется, - рассеянно кивнул Пушкин. – Правда, дура дурой…
- Александр! – едва ли не воскликнул я, на этот раз уже по-настоящему негодующе. – Да как вы можете?..
Но Наталья Николаевна уже спустилась и Пушкин подбежал к ней.
- Наташа! – поцеловал он ее. – Прости меня… и… поздравляю тебя с твоим праздником!.. – он протянул ей коробочку. – Вот… Ну, как ты видишь, я хоть и опоздал, но не безнадежно… Еще только без пяти двенадцать… Твой день рождения пока не закончился… И я вот… успел подарить тебе подарок!..
- Благодарю, Саша! – холодно сказала Наталья Николаевна, взяв у него из рук коробочку.
- Ты меня прощаешь? – заискивающе и вымаливающе улыбался Пушкин.
- Да, - все с тем же неизменным лицом говорила Наталья Николаевна. – Я тебя прощаю… Как всегда, прощаю…
- Спасибо, спасибо, милая Наталья, - затараторил Пушкин, крепко обнимая супругу. – Я исправлюсь… я обещаю…
С этими словами он чмокнул ее, что-то шепнул ей на ухо и стремглав побежал наверх.
- Евгений, будьте любезны: подождите меня десять минут, - крикнул он уже сверху.
Наталья Николаевна тем временем села на кресло, стоящее в противоположном от меня углу залы. Открыв коробочку, она стала рассматривать ее содержимое.
- Экая дрянь! – не стесняясь меня, вслух сказала она, вытаскивая цепочку.
Отложив коробочку, она посмотрела на меня, улыбнулась и стала подходить ко мне.
- Присядемте, Евгений! – промолвила она, подошедши ко мне.
Мы сели на диван.
- Ах, Евгений! – взволнованно молвила она, обернувши ко мне лицо. – Ваш друг и мой супруг… Александр - он такой… невыносимый…
- Да, конечно, - попытался улыбнуться я. – Он экспрессивен, как всякой поэт и творческая личность…
- Я не об этом, - одернула меня Наталья Николаевна. – У меня совершенно нет никаких чувств к этому зарвавшемуся арапу… Я бы скорее желала… иметь такого мужа, как Вы, Евгений…
Я резко стал на ноги. Меня поразило какое-то досадливое смятение.
- Наталья Николаевна, помилуйте, - прошептал я.
- Евгений! – взволнованно позвала Наталья Николаевна, так же вставая и подходя ко мне. – Вы меня весьма очаровываете… и даже… возбуждаете во мне нечто… Ах, если бы…
- Довольно, - грубо оборвал ее я. – Вы ведь не думаете, что я осмелюсь устраивать какие-либо отношения с женщиной моего друга!.. Разумеется, Вы – крайне привлекательная и соблазнительная особа, но, право слово, Ваш характер оставляет желать лучшего-с…
Со словами этими я слегка поклонился, сохраняя учтивый вид, и отошел в сторону.
Наталья Николаевна, не скрывая досады, плюхнулась на диван.
- Я еще смогу Вас убедить, - вызывающе сказала она.
Я нарочно отвернулся, стараясь сохранять невозмутимость.
- А все-таки – что за дрянь! – раздраженно выкрикнула она. – И что этот дурак еще тут понаписал?!.. «Я влюблен, я очарован…». Тьфу, дурость экая!..
Я слегка обернулся и увидел, как она бросает только что подаренные ей цепочку с коробочкой в камин.
«А она действительно дура, - подумалось мне. – Хоть и смазлива».
К счастью, к этому времени на лестнице послышался резвый бег Пушкина.
- Идемте, - возвещал он, подбегая ко мне.
Уже у дверей он вспомнил про супругу и стремительно рванул к ней. Облобызав ее руку, он, более не оборачиваясь, вышел вместе со мной вон.
- Да, но куда мы идем? – спросил я на улице.
- На очень любопытный бал, - радостно сообщил Пушкин.
- Лучше бы Вам было остаться с Натальей Николаевной, - сказал я. – Все ж таки у нее сегодня день рождения!
- Он уже прошел, - равнодушно сказал Пушкин.
- А что за бал? – спросил я. – Александр, Вы же знаете мое отношение к этим вечерам в богатых домах…
Пушкин многозначительно улыбнулся:
- Этот вам понравится…
Спустя полчаса мы прибыли в некий очень богатый дом. Дворецкий открыл нам ворота и учтиво поклонился.
- Чей это дом? – шепнул я Пушкину, когда мы шли по роскошному саду до самих дверей дома. – Такой богатый…
- Одного генерала, - отвечал Пушкин. – Я вообще-то с генералами не совсем дружен, но этот генерал – необычный… Да вы сами увидите…
Дворецкий распахнул нам двери и раздалась громкая музыка. Мы вошли в огромную пышную залу, где уже вовсю вальсировали пары и лилось шампанское.
- Я пока не вижу здесь ничего выдающегося, - сказал я Пушкину. – Обычный дурацкий и дрянной вечер, только разве что более роскошный.
- Мы здесь ради одного человека, - сообщил Пушкин.
- Генерала? – поинтересовался я.
- Нет, - сказал Пушкин, куда-то рассеянно уставившись. – Пойдемте…
Пушкин поспешил, видимо, вслед за кем-то увиденным им. Я поспевал вслед за ним. Пробегая мимо дивана, на котором восседал некий господин, окруженный восторженным вниманием молодых девиц, Пушкин остановился и жестом остановил меня. Я пригляделся и с удивлением узнал в довольствующемся жизнью господине… Гоголя!.. Да, того самого великого русского меланхолика!..
- Добрый вечер, Николай! – поклонился Пушкин.
Я тоже слегка кивнул Гоголю, хотя не был с ним знаком. Убийственно пьяный Гоголь промямлил нечто несуразное, попытался приподняться, но неуклюже плюхнулся обратно на диван и захохотал. Девицы вновь облокотили Гоголя на спинку дивана и продолжали одаривать его нежностями…
Пушкин махнул рукой:
- То-то он и не может придумать ни одного сюжета, - промолвил он. – Вечно ему выдумывай какие-то байки!.. Надо же быть таким невоздержанным в пьянстве, разгуле и разврате!..
Я выразительно заглянул Пушкину в глаза.
- Но я-то знаю меру, – смутился он. – Лень к творчеству и нехватка воображения мне незнакомы!
- Ладно, пусть будет так, - улыбнулся я. – Но… вы, кажется, усердно кого-то искали?
- Ах, да! – спохватился Пушкин. – Пойдемте дальше!..
И мы вновь куда-то поспешили, стремительно проносясь мимо уже ничего не соображающих от шампанского аристократов… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …
На этом рукопись обрывается…