Игра краплёными картами

Вокзал мелко задрожал и покачиваясь поплыл на юг, скорее всего, к морю.

Сквозь едва скрываемую зависть проводил я взглядом удалявшееся обветшавшее здание - ему-то скоро все нипочём станет: в шезлонге, у мягкой волны, под пальмами, - думал я, входя в спальный вагон из звякающего все назойливее и назойливее тамбура. Раздражавшее дребезжание вагонных сцепок доносилось все глуше и уже не вызывало всплесков вчерашней настороженности, появившейся накануне, когда поздним вечером решение ехать в столицу стало окончательным. Воспоминание о море постепенно улеглось, а потом и вовсе улетело куда-то назад, к медленно отползающему холодному городку.

Шаги в длинном коридоре скрадывались толстой ковровой дорожкой, в чистом купе было тепло. Дипломат свой, единственную ручную кладь, я пристроил среди грузных саквояжей на багажной полке. Потолок тонул в густом полумраке, и из него время от времени нервно выныривали лямки и шнуры дорожных сумок. Что-то они напоминали, но после промерзшей платформы копаться в памяти было совсем некстати.

Я окончательно успокоился и осмотрелся, присев за столик, где под светом наплывавших фонарей перрона время от времени поблескивали пластиковая бутылка с красной наклейкой Coca-Cola, пустая пепельница, стопка нераспечатанных колод игральных карт. И больше ничего. На противоположном диване, добротного бордового бархата, вальяжно растеклось по спинке удобно изогнутого сиденья плотное пальто из твида, слегка прикрыв футляр непривычной формы. В подобных футлярах обыкновенно хранят дорогие музыкальные инструменты. Судя по форме и размеру, в этом везли скрипку, скорее всего, вышедшую из-под руки одного из великих итальянцев, о чем напоминал, хоть и потёртый слегка, но все ещё золотистый гербовый вензель.

Пальто неожиданно зашевелилось, и из-под него к столу наклонилась фигура в коричневом костюме, сшитому по старомодному покрою, напоминавшему сюртук чиновника средней руки, или учителя императорской гимназии. Глаза уже стали привыкать к тусклому свету, и я различил гражданина, со скучающим видом перебирающего в ладонях сложенные узким веером карты. В купе больше никого не было. Лишь за мутноватым окном, на расстоянии вытянутой руки мерцало отражение моего попутчика с таким же веером в руках. Поначалу мне показалось, что пассажир играет сам с собой, и уже хотел, было, заговорить с ним, как вдруг на стол из-за окна отражение выбросило карты вверх рубашкой и сдавленно просипело:
- Па-а-а-ассс.

Я слишком замёрз и устал в ожидании поезда, чтобы излишне удивиться этому неожиданному появлению.

Пассажир скинул свои карты следом, недолго поперетасовывал и начал сдавать по новому кругу. Эти двое, весьма странного вида субъекты, на пару разыгрывали партию в короткий покер. Хоть и на интерес - рядом перекатывались грецкие орехи, которые я раньше не разглядел - но как-то очень вяло и без азарта.

- Будешь? – отражение протянуло мне свеженькую колоду, освобождая карты от полупрозрачной упаковки из папиросной бумаги.
- Нет, благодарю, - опасливо покосился я на одинаково длинные и ловкие пальцы моих соседей по вагону.
- Не хотите-с? – вступил в нашу беседу пассажир, сидящий за столиком, - очень странно.
- Может быть, коньячку-с, за компанию? – указал он на стакан, неизвестно каким образом возникший на столе между раскиданными картами. В тёмной, но сомнительного цвета для коньяка, жидкости мелко подрагивала лимонная долька, мохнатая от неоднократного использования, хотя, все ещё жёлтая и аппетитная.
- Нет, спасибо - скорее, из-за возникшей накануне настороженности, отказался я повторно.
- Очень, очень странно, - прибавил он, рассматривая меня без интереса, - если не сказать больше - очень даже подозрительно.
- Ну, что вы, - решил я разрядить сгустившееся напряжение, - Пить-то я не отказываюсь, ни в коем случае. Мне бы чайку сейчас, да покрепче, знаете ли, промёрз на перроне.

- Достоевский, - представился слегка подвыпивший гражданин, чуть внимательнее прежнего взглянув в мою сторону.
- Фёдор Михайлович, к тому же, - с лихим задором в голосе произнесло отражение Фёдора Михайловича.

Я, опять забыв удивиться, узнал его и, вознамерившись, было, представиться, слегка приподнялся с дивана.

- Садись, не дребезжи перед глазами, - из-за окна, набирающего ход поезда, проворчало отражение, комкая в кулаке карточную обёртку.

Очень странно, вот так, запросто, сидеть напротив самого Достоевского. В такие минуты всегда не понимаешь, ч т о происходит. Он был совершенно такой же, как и его образ, во множестве раз виданный-перевиданный в многочисленных учебниках, энциклопедиях, на портретах в книгах и на стенах. Плотный сюртук с налокотниками серой кожи, наглухо застёгнутый высокий воротник военного образца. Борода, лёгкая залысина, а между ними глубокий взгляд исподлобья, который даже на репродукциях, кажется, видит тебя до последней подмётки на грязных башмаках. Человек был, без всякого сомнения, самим Фёдором Михайловичем Достоевским, собственной персоной, и, в то же время, каким-то совершенно иным, незнакомым мне, Достоевским.

Рассказать я вряд ли сумею, каким именно, да, в общем-то, и не в том дело состояло на этот раз.

Сухощавая, если не сказать болезненно-сухощавая, фигура - я исподтишка старался рассмотреть его – нескладно посаженная на узкие плечи голова, временами подавалась вперёд, словно желала видеть подробности игры. Длинные, временами нервные, руки. Вот одна согнулась в локте, поднесла карты поближе к глазам, вот потянулась к стакану на столе, вот, упав на стол без всякого видимого желания и напряжения, вдруг нервно нащупала на столе орех и так же нервно выпустила его. Орех, вращаясь, сделал круг и, споткнувшись о пепельницу, и раскололся, разложив рядом с картами половинки бороздчатого ядра, напоминающие человеческий мозг с иллюстраций в анатомическом атласе.
Все вокруг, и вагон, и купе тоже, и свет внутри него, и даже наступившая за окном мчащегося поезда темнота, подчинялось ему, его движениям, его взгляду, даже, как мне казалось, запаху коньяка из его рюмки. Напротив, за вагонным окном сидел его двойник, в точности похожий на него, но с несколько более размытыми чертами, который подавал признаки жизни при всяком движении пассажира и замирал в неподвижной позе вместе с ним, словно боясь потревожить своего хозяина и лишь изредка проявлявшего нахальную самостоятельность.

Отражение, двумя короткими щелчками сбив со стола скорлупки, схватило орех и стало чавкать, не обращая внимания ни на меня, ни на своего хозяина.

Я прикрыл глаза и стал припоминать все, что к моим сорока осталось в памяти о Фёдоре Михайловиче Достоевском.

Через полчаса выяснилось, что осталось совсем немного: про братьев, что папеньку своего извели, про студента, которого Достоевский, не то в проруби за долги утопил, или же, напротив - сам кому-то изрядно задолжал. Вспомнил старшего Карамазова, почему-то с козлиной бородкой, его многочисленных и беспутных сыновей, старуху-процентщицу с сестрицей, да ещё виселицу без верхней перекладины, стремительно летающих на фоне бесцветного неба, порой цепляясь за выступы и колонны здания Военно-Морского музея. На портике восседал граф Канкрин и пронзительным голосом вскрикивал: "Всем литераторам незамедлительно прибыть на открытие Биржевого Совета ", и ещё громче: "Даешь Устав Российских писателей"

- Я писатель, - наконец-то осмелился прервать я затянувшуюся паузу, хоть и очень сомневался подобным образом представляться самому Фёдору Михайловичу, но судьба предоставила такой случай – сам Достоевский сидел по другую сторону узкого вагонного столика и, совсем не смущаясь, пил со мной дешёвый коньяк с выжатым лимоном.

- Так, значит вы, милостивый государь, из литераторов будете? – почти с воодушевлением спросил мой попутчик.
- Рукопись в столицу везу издателю, - пролепетал я почти в испуге. - Большой роман, - закончил я фразу, надеясь прибавить себе весу такой подробностью.
- О, сударь! Я, с вашего позволения, лишённый каких-либо значительных талантов, с большим пиитетом отношусь к труженикам вашего цеха.

- Мыловарня по нем плачет, - скособочась в мою сторону вдруг зашипел двойник. - У него в чемодане всего-то…, костюмчик спортивный, в грязном подвале скроенный на задворках Подольска, кусок колбасы соевой, да идиотский романишко с дрянным названием – «Игра краплёными картами»
- Ну! - предостерегающе поднял палец Фёдор Михайлович в сторону своего отражения, - не вся идиотская писанина с дрянными названиями вовсе непригодна к чтению. – Вспомните-ка, любезный, как ваши глазёнки-то сверкали в стекле керосиновой лампы, когда мы с вами об Настасье Филипповне со всех сторон обмысляли. И ведь к удовольствию роман вышел. Да-с! Роман! - твёрдо произнёс Фёдор Михайлович.

- Да, а то, может, в картишки? На колбасу? – уже более мягко спросил меня Достоевский.
- Колбаса у него дрянь-дрянью, - отозвалось из-за окна отражение.
- Нельзя так с писателями, - снова оборвал своё отражение Достоевский.
- И костюмчик, не дай, господи, синий весь, с пошленькой нашивочкой «ADIDAS» - мне в таком от любого дома в Петербурге откажут, - негромко пробурчало отражение Достоевского, вроде как про себя, но с явным намерением, чтобы мне было слышно в деталях.
- Над костюмчиком-то хоть сжалься, беспутный! – обратился мой попутчик к своему кровожадному отражению, - Костюмчик от достатка, а стало быть, прямого отношения к человеку не имеет, - перекатывая в ладони орехи, проговорил Достоевский.
- Дак, и изрубить, чего ж тут, все одно его костюм, - буркнуло отражение Фёдора Михайловича, выкладывая на стол вслед за десяткой червей чёрного валета, - костюмишко тот – дурацкий костюмишко, невелика потеря.
Фёдор Михайлович, глядя на меня, раздробил ребром ладони подвернувшийся орех.
Валет немедленно соскользнул с карточного листа и начал демонстративно у меня на глазах о скрипичный футляр точить турецкого фасона секиру.
Фёдор Михайлович внимательно посмотрел на мои задрожавшие руки.
Я замер, а он, как при чахоточной болезни, тихонько покряхтывал. В его выдохе слышалась глубокая бронхитная хрипотца. Поминутно морщась и, словно боясь кому причинить неудобство, Достоевский время от времени сдавленно подкашливал в сторону окна.

- У этого лухаря семьсот пятьдесят рублей заначки под левой подкладкой зашито, - с ухмылкой подсказало отражение.

Фёдор Михайлович слегка оживился.

В купе дробненько постучали, дверь медленно отворилась, и на пороге, вместе с потоком света, проникшим из коридора, явился проводник с подносом в руках. На подносе сверкающем хромом перекатывались самые разнообразнейшие портновские принадлежности.
- А вот мы сейчас подкладочку-с…, не извольте беспокоиться…, аккуратненько…, - проводник стрекотал ножницами перед моим носом, - супруга ваша…, и не заметит ничего-с... И заштопаем, как положено…, и ни следочка-с…, - проводник, мелко щёлкая блестящими лезвиями вокруг моей головы, проделывал замысловатые, но весьма ловкие движения.

- Так, значит вы, милостивый государь, из писателей будете? – жестом отправляя проводника обратно, вернулся к прежнему мой попутчик, - и что же? Хорош ли ваш роман?

- Мне думается, хорош. Очень хвалили, хик-х-х-х-х…, совсем некстати завершил я вырвавшимся нервным смешком, - особенно главу, - желая выправить впечатление, продолжил я, - где весьма красочно описывается большая сцена, как в три кона, представьте, Федор Михайлович, только-то в три кона братва морской порт в покер выиграла, так и…к-хих-к-х-х-х…, снова ответить вышло с прежним индюшачьим кудахтаньем, но теперь делать уже было что-то поздно.

- В куски его изрубить, - презрительно сощурившись, прошипело сквозь зубы отражение, глядя в мою сторону, и романчик его дризднючий – туда же.

- Ну, помолчи уже, - пригрозил Достоевский, - вот же наказание форменное, - и раздражённо прикрыл окно занавеской. Проводник угодливо поправил шторки, и, выходя в коридор, потихоньку прикрыл за собой дверь, с заметным неудовольствием оглядываясь в мою сторону.

Мы помолчали.

Фёдор Михайлович перекладывал из руки в руку орехи, смотрел мне в глаза, и ему совсем ничего не требовалось спрашивать, казалось он видит все, что творится в моей голове, а я смотрел на него, и вспоминал свой роман, который писал больше года. Вспоминал страница за страницей, и не смог вспомнить ничего, что мне следовало бы сейчас, немедля, рассказать Достоевскому, и мечтал только о том, что бы он сам заговорил об этом, может быть и сам попросил бы что-нибудь из него прочесть.
- Ух! - как бы я ему читал…, я…, как бы…, ух…,
В этот момент поезд качнуло на стрелке. Совершенно неожиданно зашатался и прямо под ноги моего попутчика рухнул дипломат, раскрылся некстати, и из него по всему полу отдельными листами рассыпалась рукопись. Листы отчего-то оказались коричневатого цвета, словно их очень долго в сыром табаке держали. Потом какой-то однобокой, подбитой птицей спланировал костюм – продавец, сволочь, уверял, что сам лично вез его из Италии через три таможни - и в довершении всего сверху совершенно бесформенно шмякнулся кусок колбасы, завёрнутый в разворот газеты «Из рук в руки».


Фёдор Михайлович поднял несколько страниц и стал по очереди их разглядывать, держа на расстоянии вытянутой руки, словно боясь обжечь глаза. Он их даже не читал. Просматривал один за другим и сквозь разжатые пальцы просыпалась на пол к остальным частям моего романа мелкая табачная крошка.

Когда между бордовыми диванами успокоился последний лист, Фёдор Михайлович встал, потянулся и открыл занавески на тёмном окне. Через стекло заглядывало унылое отражение усталого, с морщинистым лицом, человека.
- Дело ваше – табак! – проговорил Достоевский.
- Как так, табак? – попытался я хоть отчасти сохранить приличие ситуации.
- Видите ли, сударь, - обратился он ко мне, - я не писатель и вообще к литературе имею отношение весьма отдалённое. Разве что иногда записываю на бумаге кое-какие из пришедших в голову странностей. Но играть люблю. По мелочи, в основном все, по мелочи.
Но как человек, проведший за игральным столом изрядно времени, хочу сказать: – ваш роман… Роман Ваш никуда не годится. Табак! – повторил он приглянувшееся ему, видимо, словцо.

В игре, имейте это ввиду, сударь, не то главное, насколько дорого стоит порт, и вообще – стоил ли он чего, и не красивая форма матросов на белоснежных кораблях, и даже не количество чаек, которые на бреющем полете крадут рыбу, попавшую в сети.

Фёдор Михайлович из-под полуприкрытых век разглядывал на ладони орех.

- В игре самое главное – вспотеет ли от неожиданности неверная рука, когда при следующей сдаче, вдруг, выдвинет указательный палец краплёную карту, не дрогнет ли безумно уставший зрачок напряжённого глаза, когда на кону незаметно окажется огромное состояние, не заколотится ли в испуге сердце, перед тем, как игроки будут вскрывать одно каре за другим..., или, ещё того пуще, покер.

Мне показалось, что он ещё что-то хотел добавить, но Фёдор Михайлович надолго замолчал. Подойдя к столу, выпил рюмку, закусил лимоном и стал укладываться спать.

В окно, воспользовавшись распахнутыми шторами, влетел двойник. Схватил футляр из-под скрипки, повертел в руках, словно фокусник, собирающийся запустить его под высоченный купол шапито, где и дна его не видно за спускающимися сверху лонжами и раскрыл его. В футляре, бережно укрытый бордовым бархатом оказался огромный топор, весь в бурых пятнах, с треснувшим посередине топорищем. Отражение схватило его обеими руками и в неописуемом неистовстве стало рубить оставшиеся целыми листы бумаги, спортивный костюм и батон уже слегка подсохшей колбасы, прямо на полу

- Эх, мясорубочку бы сюда. Да ножи бы поострить заблаговременно.

С мясорубкой на серебряном подносе влетел проводник, но к тому моменту все уже было закончено.
Все пространство между бордовыми диванами было устлано остатками романа с мелкими вкраплениями колбасы, синей синтетической ткани и пустой скорлупой.

- Вот пассажиры, - сипел себе под нос проводник, - ни в жисть бы таких не сажал, мироеды! А все едут, едут, - из под носа сыпалось осиное недовольство , - столицу им подавай, а сами, вон, табак только понапрасну истлевают.

Проводник разочарованно вышел, унося на подносе мелко изрубленную "Микояновскую".
Из-за двери донеслось: - Кому чайку горяченького? Свежие бюдерброты. Колбаску имеем отменную. Чайку кому? Чай-ку-у-у?

Отражение, пристально оглядев проделанное, сгребло со стола горсть орехов, и заняло своё место за окном. Ещё раз, окинув взглядом купе, успокоилось, и аккуратненько задёрнуло шторы. В купе стало темно.

Достоевский, в непонятно откуда возникшем на столе подсвечнике, зажёг огарок церковной свечи, посмотрел на меня пристально и повторил:
- ....или, того пуще, покер. Вот это и напишите. А порт - да бог с ним, с портом-то. Порт из своего романа вымарайте. Вымарайте непременно.

Я долго смотрел на месиво под ногами, сел к столу, сгрёб на пол карты, фужеры, пустую бутылку, всю оставшуюся мелочь, и, перекатывая на ладони ядро огромного грецкого ореха, на освободившейся салфетке стал писать:

ИГРОКИ
«Глава I

Признаюсь, мне это было неприятно; я хоть и решил, что буду играть, но
вовсе не располагал начинать для других. Это даже сбивало меня несколько с
толку, и в игорные залы я вошёл с предосадным чувством. Мне там, с первого
взгляда, все не понравилось.»

- Ну и слава Богу, - прошептал Фёдор Михайлович, укладываясь спать на своём диване, подложив под голову пустой футляр. – Вы только не забудьте, любезный друг - приподняв на мгновение голову, - ИГРОК! Игроков никак не может быть много! Игрок, он всегда один, потому он и ИГРОК. И глава эта, - прибавил он тихо, - в последствии может оказаться совсем не первой, а окажется, к примеру, второй, или…

Достоевский присел в постели на секунду, и глядя на скорлупку грецкого ореха быстро зашептал: - С краплёными всегда так - ничего наперёд знать нельзя, - и уже опять улёгшись и засыпая: - особо, если они на чужой руке.




Ps/ « Признаюсь, мне это было неприятно; я хоть и решил, что буду играть, но
вовсе не располагал начинать для других. Это даже сбивало меня несколько с
толку, и в игорные залы я вошел с предосадным чувством. Мне там, с первого
взгляда, все не понравилось.» (с) Ф.М.Достоевский "Игрок", начало второй главы.