И сгустился черный страх

Часть Четвертая повести «Блудная Елань».
Начало – здесь:
http://www.proza.ru/2006/08/22-31


Народная примета не обманула. Вчерашний закат, багровый, как волчанка на щеке небосвода, не зря сулил ветреный день. Шквал поднялся еще до рассвета, хвойным шумом и хворостливым треском прогулялся по бору, потрепал стога на деревенском лугу и вздыбил на речке Ить такое цунами, что будь атланты лилипутами и живи они на острове посреди Ити – тайна гибели Атлантиды была бы разгадана в тот день.

Я записал на своем ноуте, в дневнике: «Кажется, я постиг связь между красным солнцем на закате и утренним ветром. Владыка ветров Эол видит нездоровый, воспаленный румянец своего друга Гелиоса и посылает Борея или Зефира, дабы они своим прохладным дуновением уняли жар светила…»

Подумав, приписал: «***ня, но можно где-нибудь обыграть! Барышни - пруцца…» Потом закрыл Ворд, закрыл ноут, закрыл снаружи дверь в свою комнату. Накинул штормовку, спустился по лестнице, вышел на крыльцо.

 Ветер, таившийся в засаде средь кущей крыжовника и красной смородины, набросился на меня с остервенелостью шахида-гомосека. Распахнул штормовку, ошпарил лицо затяжным лобзанием ледяного огнемета и впечатал в мою грудь тройчатый смородинный листик. Видимо, это был ветер-людоед, он собирался меня сожрать – и уж озаботился приправой.

Не без борьбы мне удалось застегнуть штормовку, отгоняя настырный взбесившийся воздух, но все равно было зябко. Челюсти взялись разучивать партию ударных из Оффспринга. Когда мы покидали Москву, две недели назад, вопрос о теплой одежке как-то не стоял. Стоял вопрос о том, как бы избавиться от кожи, а желательно и от мяса, оставив лишь скелетик, который не потеет в тридцатипятиградусный зной. Сейчас это упущение нам аукнулось.

Впрочем, «нам» - неверное обобщение. Братец Леша, подозреваю, давно уж заделался кибермутантом, и его организм начинает ощущать холод, когда застывает смазка в сервоприводах конечностей. Сейчас он ковырялся под капотом «Форика» и делал это в футболке и шортах. От одного его вида мои зубы самопроизвольно принялись отстукивать разученные забористые такты.

Я подошел.

- Что-то стало холодать! – бодро уведомил Леха, на тот случай, если я тоже кибермутант и у меня заглючил температурный датчик.

- Как рад-диатор? – осведомился я.

- Запечатал трубку. Нормалек. Сейчас, пожалуй, в Яр метнусь.

- За сугревом?

Леха, запрыгнув на бампер, чтобы закрыть капот, насмешливо поглядел на меня сверху вниз:
- Можно сказать и так. Шмотья прикуплю.

Я кивнул: своевременная мера. «Дорога ложка к ужину, если в обеденном супе стрихнин», как говорит один Лехин друг, тот самый, что когда-то разруливал мою проблему и стращал своей лютостью. Не знаю, чего вдруг вспомнилось. Этот хмурый парень любит мрачноватые шутки с не совсем прозрачным «дзенским» юмором. Из той же серии – «Лучше постно, чем лебеда». Или - «Всякому Оводу – своя Войнич». Но это уж просто к слову пришлось и даже не знаю, к какому.

Тут Братец Леша кое-что вспомнил и скроил зверскую, «сержантскую» морду (насколько ее вообще можно скроить из плюшевой материи его души).
- Короче, мелкий! Сейчас утро? А что у нас по утрам бывает?

Я вздохнул и нехотя стянул штормовку.
- Офигенно правильно! – Леха кивнул. – Короче, твой план – произвести сто отжиманий, триста приседаний. В четыре серии с чередованием. Произведешь – штабелируй на видном месте. Вернусь – проверю.

Я усмехнулся: в данном аспекте Братец Леша строг и неумолим. Я сам как-то, на свою голову, попросил его заняться совершенствованием моего организма. В мазохистическом угаре посетовал: «Ленив я, пинать меня надо!» Леха ткнул меня пальцем в грудь и рек: «Ты сказал!» И с тех пор – неумолим. Уже третий месяц мучает. Я отжимаюсь, а этот гад стоит над душой, подкалывает: «Давай-давай, швыдче темп, шире амплитуда. А то твоя девочка будет недовольна…»

Выдав свой вивисекторский наказ, Леха отчалил, бросив меня на произвол. Произвол, в обличии ветра, тотчас снова оголтело набросился на мою щуплую тушку. Только и оставалось, что греться физкультуркой.

***

Я сидел в гостиной, смотрел телевизор. Не что-то конкретное, а «играл в классики», плясал по всей сетке вещания, норовя подгадать с переключением так, чтобы вышло забавно. Диктор ОРТ: «Сегодня в Кремле состоялась встреча…» - - «…коралловых аспидов, среднеазиатских щитомордников, песчаных эф» (Николай Дроздов, рассказ о каком-то знатном террариуме).

В общем, маялся дурью, обращая телевизионный пульт – в микшерский.

В дверь постучали. Робко. Даже не знаю, как услышал – но услышал и открыл. На пороге стояла Юлька.

- Саш! У нас дома горе… - ее «дебелый» грудной голос аж подрагивал от трагизма.

- Что такое? – нахмурился.

- Антенну ветром завалило, телек не работает.

Мысленно сплюнул: «Тьфу, блин!»
Но она не прикалывалась и не позерничала: для нее это впрямь было горе. Оказалось, она – преданная зрительница одного из этих дебильных молодежных сериалов. Они все дебильные. Ну, может, не все – я их смотрю, что ли? – но поворчать-то надо? Согласитесь, западло как-то для русского интеллигента употреблять слово «сериал» без эпитета «дебильный»!

- Ладно, проходи! – милостиво пригласил я.

- А ты не смотришь? – удивилась Юлька, стаскивая кирзачи. У нее был сейчас точно такой же взгляд, как прошлым летом, когда она узнала, что я некрещеный. Будь я философом – из одного этого взгляда выжал бы эссе на тему «Телевидение как религия: новый сорт опиума». Что-то вроде.

- Он классный, сериал этот! – заверила Юлька. И присовокупила с особым, сакральным смаком: – Культовый!

- Заценим… - пообещал я голосом, бодрым и светлым, как чашка чая, из которой все-таки изъяли дольку лимона. Кстати:
- Чаю хочешь? – спросил я, вспомнив о гостеприимстве.
К чаю был рижский бальзам. Для сугреву.

Мы сидели на диванчике, смотрели культовый фильм. Про каких-то школьников, не то французских, не то канадских. Малость оживившись, - от чая, от бальзама, от тупости диалогов, - я безбожно глумился над шедевром, выпаливая реплики раньше, чем персонаж раскроет рот. Кто ж им виноват, что они так долго это делали – рты раскрывали?

Влюбленный олух порывается объясниться в своих чувствах к фамфатальной нимфетке-вамп с ядовито-зелеными джунглями на голове:
«Мадлен, я хотел сказать тебе… (пауза).
Я: «Никогда не крась волосы «Титаником»! Всю контрабанду делают на Малой Арнаутской!»

Ну и в таком духе.

Юлька фыркала и мощно, всей своей обиженной массой, толкала меня в бок:
- Ну блин! Хорош стебаться!

Я не очень удивился, когда в конце концов ее рука, толкнув меня в очередной раз, как-то задержалась у моих ребер, опустилась ниже, вкрадчиво поползла вдоль брючного ремня.

«Забористая штука, этот рижский бальзам», - подумал я. Не скрою, мое кобелиное самодовольство было польщено. Однако я сказал, как можно спокойнее и необиднее:

- Юль, не надо.

Я сидел, уставившись в экран, и потому почувствовал ее ухмылку не то щекой, не то ухом.

- Чего так? Из-за Ромки? – спросила она. Не то чтобы досадливо – но с некоторым недоумением.

Я задумался. Правда, что ли, я такой сознательный? Морским узлом завяжу – но нипочем не согрешу с девушкой приятеля? Ага, щаз! Слишком хорошо Юля обо мне думает!

Ромка вчера укатил в Яр, и хрен его знает, когда он снова появится в здешних краях. Потому что через три дня он отбудет в Москву, а оттуда – полетит в туманный Альбион, и дальнейшая судьба его теряется в знаменитой дымке над сим островом. Папаша услал, учиться. Но одно можно сказать точно: не того сорта этот парень, чтобы томно воздыхать на башенки Кембриджа и лелеять трепетную верность своей пейзанской подружке. А она – тем более барышня простая, и венерины пояса нынче не в моде. Так с какой печали мне играть в «блюдение» долга перед далеким другом? К чему такие сложности?

Нет, при других обстоятельствах – я бы, конечно, уже сам вовсю тискал Юльку. Она – молодая здоровая самка, я – молодой здоровый самец. В комнате – аж потолок запотел от феромонов, и стекла звенят под напором либидо. Все же просто: инь-ян, винтик с гаечкой, штепсель с розеточкой – и никаких моральных заморочек.

 О, тогда, в пятнадцать лет, я с щенячьим энтузиазмом вцепился бы в возможность нарисовать еще одну звездочку на фюзеляже. Потому что было их всего две на моем счету. Это, конечно, больше, чем табуны безымянных девственниц, покоренных особо удачливыми казановами из моего класса: мне на такие буйные сны подушки не хватит. Но все же это мало, чертовски мало для настоящего аса: всего две победы. Братец Леша, когда ему было пятнадцать, чуть ли не каждую неделю заявлялся с новой барышней и перед тем, как сунуть ей, совал мне. Полтинник. С обидными словами: «Саш, иди мороженого покушай, часика два!» Он меня и совратил на путь порока: сначала к вымогательству поощрял, потом – к промискуитету. Да, это все он виноват в моем грехопадении, он виноват один во всем…

 Танька, моя постоянная подруга, - все простит мне. Особенно, если не узнает. А она не узнает. Там любовь суровая, но – пропасть легла меж нами, меж апельсиновым Лимасолом и осиновым колом, вбитым той ночью в спину скоротечного ярославского лета... На таком расстоянии – все очень… платонично. В смысле, все измены – будто понарошку. Но вот вторая моя пассия…

Да, все дело в ней. Кими. На вечер у нас было назначено свидание. И я хранил себя для своей сиятельной кикиморы. Я хотел Юльку, по-честному хотел – но было бы просто свинством тратиться на нее, когда всего через двенадцать часов меня ждут объятия божественной (или хотя бы полубожественной) дриады. Так что, я берег тонус своей мошонки, а не верность другу или что там еще высокопарное. Но озвучивать эту мысль как-то не хотелось.

- Можно, я не буду объяснять такие вещи? – вполголоса, хрипловато-покаянно сказал я. – Ты мне нравишься, Юль, но – не надо.

Она отстранилась. Хмыкнула:
- Да ладно! Я просто проверяла тебя.
Подумала немного и похвалила мою стойкость: - А ты молодец!

Я промолчал. Через минуту Юлька и сама себя убедит, что «просто проверяла меня». Не было ж ничего – так почему б не думать о себе самое лестное?

И прикинул: «Парадоксально, как связь с нечистой силой оберегает от скверны обычного греха…» Решил записать эту мысль в дневник, когда Юлюха уйдет.

***

Леха вернулся часа через полтора. Привез с собой пару туго набитых пластиковых пакетов и надежду на Реванш Лета. Впрямь распогодилось. Ветер выбился из сил и прикорнул в осиннике, едва-едва пошевеливая листочки своим храпом. С уходом ветра - в деревню вернулось тепло, подобно тому, как в разные времена селяне возвращались в свои дома из лесных укрытий по окончании набега баскаков или ЧОНа.

Я скинул брезентовую штормовку, повесил ее на гвоздь. Леха глянул на небо. Оно походило на укуренную молодую учительницу, которая всеми силами пытается сохранить пасмурную строгость, но беспечная улыбка рвет в клочья обложную назидательность ее лица. В одну из стремительно расползавшихся голубых прорех выглянуло солнце.

Леха «козырнул» ему ладонью. Весело возмутился:
- Ну вот! Стоило затариться теплой одежкой – и погодка обратно наебала!

- Дык может, ты ее запугал? – высказал я предположение. – Что, кстати, купил? Надеюсь, от кутюр?

- А то! – Леха поставил пакет на капот, выдернул из матерчатого кома два трикотажных изделия с бело-синими полосами. Растряхнул обе длиннорукавные тельняшки: - Вот эта Гуччи, а вот эта Дольче Габано. Вэдэвэшного образца. Там, типа, фабрика организовалась, армейский заказ обеспечивает. Ну и понятно, весь рынок этим добром забит.

- Которая моя? – поинтересовался я. – Гуччи или Дольче?

- Монопенисуально, - ответил Леха. – Я одинаковые взял. Тебе – на вырост.

Я скинул футболку и облачился в обнову. Люблю тельняшки. Их удивительное свойство в том, что они идут всем. Наверно, такой уж национальный позитивный образ. Сорокалетний бюргер с пивным брюхом, надев тельняшку, превращается в матерого морского волка, чья грузность – лишь подчеркивает боцманскую солидность. Девчонка в тельняшке смотрится почти так же эротично, как вовсе без «топа». Если – не более эротично. Ну а я, который по жизни «красавчег», в тельняшке вовсе неотразим.

Леха придирчиво оглядел мою неотразимую фигуру, наполовину ополосатившуюся. Прицокнул языком:
- Да, за юнгу проканаешь!

- Ты ж говоришь, «вэдэвэшного образца»?

Леха милостиво махнул рукой:
- Ладно, в десант тоже сгодишься. Для отвлекающего маневра: в недоумение супостата ввергать.

Он так легко согласился записать меня в десант, потому что сам служил в других войсках. И про десантуру Леха высказывается не то чтобы презрительно – «Нет, среди них есть достойные ребята…» - но все-таки снисходительно: «… и не виноваты они, что окружает их безмозглое бычье!» И воздает должное: «Впрочем, форма у них ничего, удобная. Мы ведь тоже в ней рассекали…».

Вот и сейчас:
- Ты эту кофточку цени, Саня. Надежная, добротная вещь. Я в такой семь месяцев отходил, покуда не попортили ее вражьи пули и не залило ее моей молодой горячей кровушкой до кондиции, восстановлению не подлежащей!

Лехин пафос – явное приглашение к подколке. Повинуюсь:

- Ты чего, блин, в том бою на жопу свой тельник натянул?

Леха не упускает случая постебаться над своим ранением, по которому и был комиссован досрочно. «Если б я просек, что ранен – шмякнулся бы в обморок. Если б просек, что в жопу ранен – сгорел бы с конфуза. Но я вообще почти нихера не почувствовал: адреналин. Был на взводе – и молотил по вспышкам, заведенный».

На самом деле, не такая уж там легенькая царапина. Леха – живучий, как девять кошек с девятью жизнями на каждую, но шрамчик на заднице у него до сих пор сохранился. Поэтому я стараюсь не подтрунивать над его армейским прошлым. Разве лишь – если сам попросит. Это долгая и непростая история - как мой братец там оказался, наперекор своей раздолбайской натуре и всем обстоятельствам.

- На жопу натянул? – переспрашивает Леха. – В том-то и дело, что нет. «Коротковата кольчужка». И потому те пули, которые в тельняшку попали – об нее ж и сплющились. Сама порвалась – а смерть до сердца моего не допустила. Ну а где ниже, где не было тельняшки, – там и пробрало. Так что, - с чувством хлопает меня по плечу, - носи на здоровье! Реально надежная штука!

Еще в пакетах были свитера. Обычная китайщина, без какого-либо сакрального наполнения. Если, конечно, их не в даосском монастыре вязали.

***

Через час снова заявилась Юлька.

- Очередной сериал? – с кисловатой ухмылкой встретил я ее у калитки.

- Не, Саш, тут такое дело… В общем, у нас, это, хлеб кончился… Так вы, это, в город не собираетесь?

Я мог бы предложить батон, но прекрасно понимал, что дело не в хлебе. Дело в том, что у Юлькиного бати очередной запой. Наверно, по случаю облома с ТВ. Он тихий, приличный мужик, зоотехник. Запои у него редкие и тоже тихие: не буянит, не скандалит. Только – страдает. Сидит в уголочке, оплавленный жаром горящих труб, и вертит в руке пустую бутылку. При этом пьет исключительно промышленную водку, самогоном брезгует. Такой странный принцип. «Я ж не алкаш, чтоб без разбору лакать!»

Юлька – сердобольна. А я – решил проявить деликатность, не стал предлагать хлеб.

- Ладно, метнемся в Маховку, - сказал я.

- Ты только не подумай! – поспешила заверить Юлька. – Не буду я тебя больше… проверять! Не боись!

Я и не думал, и не боялся. Вывел скутера – и покатили. Изнасилование парня девушкой, сидящей сзади, на ходу – не та угроза, которая могла бы поколебать мою филантропию.

По правде, тогда я больше думал над тем, что все-таки надо было накинуть штормовку. В мареве недавней затяжной жары - как-то вот начисто испарилось чувство климатической реальности. Солнышко-то солнышком, но встречный ветер на трассе, при восьмидесяти – пробирал до самых глубин подсознания… Однако ж возвращаться – было как-то несолидно, малодушно. А вскоре случилось событие настолько интригующее, что я враз позабыл о своей мерзлявости.

Когда мы подъезжали к коварному повороту, где намедни Ромка улетел в шиповники, из леса шагнула странная фигура. Тощий, всклокоченный рыжеватый парень в длинном плаще, с изможденным лицом цвета мокрого больничного гипса (из очень дрянной больнички). Глаза вулканически пламенели в черных впадинах-кратерах. Этакий демон в крайней степени экзорцизма, за которой – развеяние. Тем не менее, я узнал его…

«Демон» вывалился на асфальт и побрел через дорогу. Судорожно колыхаясь, будто корчась от нестерпимого солнечного света. Можно было бы сказать, что он бросился мне под колеса – но едва ли он вовсе замечал мой байк или что-либо еще в этом злобном, презренном мире.

И лишь когда я взвизгнул шинами, вильнув на встречную, этот инфернальный лунатик соизволил остановиться и посмотреть. Наши глаза встретились. Не знаю, что было в моих, а в его – некая отупелая, недоуменная укоризна.

Я не остановился. Что-то подсказывало мне: не стоит. Юлька же – вообще будто не заметила ни суицидального «пешехода», ни моего маневра. Я не удивился. Что-то давно уж подсказывало мне: парню, который каждую ночь трахает мерцающую кикимору, лучше не удивляться никаким диковинам. Это просто смешно.

Не удивился я, и когда прочел с мобилы новый мейл, поступивший на мой ящик. Это было уже в Маховке. Юлька отправилась в бакалею за хлебом, я стоял на улице рядом с байком, скучал. Так что, сообщение пришлось весьма кстати, развлекло.

Писал Ромка. Из Англии, судя по айпишнику. Кэмбриджская образовательная сеть, как уточнил мой определитель whois.

«Hi, камрад. Начну, продолжив наш базар, со слов пиита. «Столь много правды речь твоя являет, что ложью было б отрицать желанье наперекор той истине восстать…» Впрочем, не помню, откуда это, и вообще не уверен, что это какой-то классик, ибо с *** бы ему писать по-русски? А если не по-русски - то где я мог высосать эту дурь, и вообще нихера не важно... «Сегодня у нас про другое!» :)

 Итак, простыми словами – ты прав, камрад Алехандро. Действительно, не стоит мешать кокс с кислотой. Но правда не так проста, как слова. Правда не в том, что мешать кокс с кислотой – деструктивно, асоциально, неэстетично, небонтонно, и отражает суицидальные устремления. Правда лишь в одном: имеются ли устремления быть неэстетичным, деструктивным и суицидальным – или их нет.

И я не стану клеветать на тебя, будто ты читал мне морали – пойми правильно. Ты не идиот, и я не идиот, чтобы полагать тебя таким пошлым идиотом. Но… если угодно, это было что-то вроде пари. Ты, по сути, утверждал, что означенные стремления, и особенно суицидальные, - коренным образом чужды моей биофилической натуре. Я же, посмеиваясь во весь оскал своей биофилической натуры, был уверен, что как раз нет: нисколько не чужды, а очень даже свойственны. И выражают, и отражают, и рожают, etc.

Так вот, я был не прав. Простая проверка, кондовая, как любая эмпирика, но столь же четкая. Знал ли я, что гуляю не по лунной дорожке на воде, и не по радуге над эмералдовыми кущами, а по хайвею? Конечно, знал. И, как мне казалось, я ждал своего автобуса. Гулял – и ждал. Большого и бесстрастного автобуса. Сошли бы также приличный грузовик (даже мусоровоз), джип, пикап, на крайняк легковушка. Но только не Мини Купер. Мне было бы жалко Мини Купер: эти малышки такие славные.

Итак, вчера вечером. Я гулял, как обычно после своего acid-коксового коктейля. На сей раз – прямо по звездам. Перепрыгивал с одной на другую, как по болотным кочкам, прикинь? And did you know, your stairway lies on the whispering wind? Я-я, дас ист фантастишен!

И вдруг – брякнулся о бренную землю. В смысле, сверзнулся. И увидел два ослепительных метеорита, несущиеся прямо на меня. Не автобус – джип. Кажется, «Туарег», большой, черный и абсолютно беспощадный. Тевтонски беспощадный, готически.
Глядь в другую сторону – а там вообще танк. И тоже – прямо на меня. Чисто – Мюнхгаузен между львом и крокодилом.

Не спрашивай, как я выкрутился. Какая разница? Я не помню. А помню только… страх? Нет, не то, Санек, не то! Конечно, я бы немедленно наложил на себя руки, если б усомнился в отсутствии того самого страха. Парадокс? Нисколько. Так что – не страх. Скорее – смех. Забавная мысль: «Вот и оно». Но – я настаиваю – никакого ужаса. И это важно. Это охуенно принципиально. Можно сказать, я пережил это. Нормально, достойно. Бестрепетно. И потому вторая мысль была: «А надо ли мне оно? Я не боюсь – но надо ли? Все ли мне надо, чего я не боюсь?»

Смерть – как манная каша. Приспичит – можно и сожрать, но кто делает культ из манной каши? Кто вожделеет ее, кто обожает ее? (туристы гидства Моисеева – не в счет)
Вот так я унизил смерть до манной каши. А ты говорил – поправь, коль вру - «этот парашют всегда за спиной, но нет смысла дергать за кольцо, находясь в салоне»? Тоже верно. Но понимаешь это – когда все-таки пощупаешь кольцо.
А самое удивительное, вернувшись в кампусятник, я протрезвел и оставался трезвым. Диковинно, да? Казалось бы, шок. Казалось бы – сам бог велел удолбаться. Или хотя бы нажраться. Но это было бы так тривиально…

P-s.: Звонил Шейле. Она нихера не въехала. Она как раз решила, что я удолбан. Сколько раз я звонил ей, когда болтался в кислоте, как лакмусовая бумажка, пурпурный и сумбурный. И в носу вздымались белоснежные торосы, ослепляя мозг своим искристым сиянием. Она и мысли не допускала. Но стоило протрезветь – и тут же заподозрила.
Хорошо, хоть ты поймешь…

Best regrets,
Romeo»

Закончив читать, я посмотрел на дату отправления. Через два года от текущего момента. Я вздохнул. Решил не отвечать. Было бы нелепо и неуместно встревать в переписку между мной и Ромкой, которая имела место через два года. В конце концов, я просто не в теме. Но, кажется, мессадж его излияний – положительный. Кажется, он решил завязать с наркотой. И, кажется, я через два года – не одобряю его экспериментов с кислотой и кокаином. Значит, и сам ни на чем таком не сижу. Это радует.

Но здесь ничего удивительно: я совершенно равнодушен к наркоте. Потому что не цепляет абсолютно, ни единым зубчиком, ни пестиком, ни тычиночкой. В том мае первый раз попробовал траву – что вампиру детский гематоген. Ни кайфа, ни прихода, а сплошной перевод продукта. С тем же успехом – мог бы курить петрушку. Или сельдерей… А вот от базилика – наверняка бы вперло. Тут одно слово чего стоит: «Базилик». Почти как «василиск»…

«Это не базилик и не базилевс!», - сообщил я своим одноклассничкам, надменный и разочарованный. И отправился топтать ночной асфальт.

Много думал. И пришел к выводу, что впаренная нам ганжа – не только что не базилик, а вообще беспонтовка. И все почему? Потому что барыга изъял из бокса два активных, ключевых листа. Как барыги изымают из трухи активные листья? О, это главный секрет их злачного промысла. Они создали миф, будто листов у ганжубаса всего семь. На самом деле – их должно быть девять. Но два – уходят на НДС. Это заговор.

Раскрыв этот заговор, я решил поделиться плодами своего расследования с Лехой. Было три часа ночи, рассвет уж не за горами, промедление смерти подобно. Я поймал тачку, заплатил четыреста пятьдесят рублей, строго полтинниками. Обратил внимание водилы на свою честность и чистоту: «Девять листов, бразер! Я – не из НИХ!»

Потом мы сидели с Лехой у него на кухне, я обстоятельно излагал свою теорию. «В природе ничего не делится на семь, а на три – почти все. Бог любит троицу. Вот взять хотя бы… ворону. Две ноги – и хвост. Три, как видишь. Соответственно, и листов должно быть девять».

Леха внимательно слушал, не перебивая. Вдумчиво качал головой. Потом махнул рукой и молвил: «Ладно… Наверно, ты, мелкий, тоже прифигел, когда я в десятом классе полоскал под краном «заиндевевшие» сидюки… С пяти колес циклодола…»

Я скорчился на дощатом полу; я трясся, как мобильник в виброрежиме, норовя забиться под плинтус. И воспоминание уморительное (спустя столько лет) – а особенно смешно было от мысли, насколько же плотно меня накрыло. Да, теперь я это прекрасно осознавал. Как бывает во сне, когда понимаешь, что спишь.

Единственное, что обескуражило меня, поутру – Лехино благодушие. Даже обидно: нет, чтобы голову открутить, наорать, лекцию о вреде наркотиков прочитать… Как не старший брат вовсе!

Такое наплевательство на мое воспитание внушало тревогу. Алкоголь, марихуана – что дальше? Кто остановит меня на скользкой тропинке порока? И кто встанет между моим шнобелем и грешной белой дорожкой? И уж не блистает ли зловеще в конце пути стальное, неумолимое жало героиновой иглы? И добрейшая матушка узнает о моем пагубном пристрастии лишь на суде, где мне впаяют срок за циничное нападение на хлебный фургон, перевозящий булочки с маком… Но Леха? Он же все видит, он же все понимает. Найдет ли он верные слова, дабы…

- Тебе деньги нужны? – осведомился Леха, подбросив меня до метро. – Ты, кажется, вчера поиздержался?
Он распахнул свой лопатник во всю финансовую ширь и глубь.

Я покривился. Буркнул: «Не надо…»

- Как так не надо? – искренне удивился Леха. – Ты взрослеешь… становишься мужчиной… «потребности – они ж растут!» - его указательный палец с картежным стрекотом приласкал край пухлой пачки. - Бери! Не стесняйся!

Я покраснел. И «поблагодарил»:
- Иди к черту! Я не нарик!

Леха вздохнул. Если в его предложении денег сквозила некая взвинченная, издевательская любезность – сейчас он сделался миролюбив, мудр и светел, как заря над Лхасой. И повел речь:

 - Понимаешь, Саш… не стану скрывать – вчера у меня было искушение поездить тебе по ушам… типа, поосторожней с этой херней… рассказать пару грустных анекдотов про блестящих людей, которые сторчались в ноль и на него себя помножили… и бла-бла-бла. Но потом я прикинул: я – не мудак, и ты не мудак. А если я считаю, что ты не мудак, но ошибаюсь, – тогда и я мудак. И о чем тогда вообще говорить?

Вот и вся антинаркотическая пропаганда… Теперь, из Ромкиного письма выясняется, что по крайней мере через два года я ни на что крепкое не подсяду. Да, радует.

Еще – запомнилось словечко «эмералдовый». Где-то я его слышал. Вернее, точно знаю, где и от кого. Не от Ромки. Вообще, я бы сказал, стилистика письма – не совсем в его духе. Он парень, конечно, продвинутый (для ярославской губернии) – но далек от «философичности». А уж цитата из Led Zeppelin – просто добила. Впрочем, это ж через два года. Наверно, за это время он научился не только мешать кислоту с коксом.

Вернулась Юлька. Сумку придерживала стыдливо, чтоб «буханки» не звякали. Она стесняется слабости своего отца. Мне трудно это понять. Потому что у моего отца нет слабостей. Потому что нет его самого. От него остались только фотографии и боевые награды. Золотая Звезда – посмертно. По моей же хронологии – «дожизненно». Я даже не могу сказать, что потерял отца. Я его просто не застал. Проще всего – гордиться таким отцом, который, во-первых, Герой Советского Союза, а во-вторых, его нихера не знаешь как человека…

А если б он вернулся из того полета? Потом - уволился бы из ВВС, не сыскал бы себе места на земле этой скудной под вольными небесами? Спился бы, от попранной своей гордости? Распускал бы руки? Сшибал бы мелочь у гастронома? Тащил бы вещи из дому? Я бы – стеснялся его? Ненавидел бы?

Я поежился от холодного равнодушия своих вопросов. Меня вгоняло в дрожь сознание утешительности того, что неактуальны для меня такие вопросы. Типа, «все вышло, как вышло – так может, и к лучшему?» Нет, этого я не подумал. Не хватило смелости до конца сформулировать мысль столь уродскую. Но она – зримым облачком нависала над сумрачными горизонтами моих малодушных рефлексий.

Я уж готов был погрузиться в трясину своей вымученной достоевщины, как меня выдернул оттуда чей-то окрик. Он адресовался не мне. Юльке. А окликнул ее… – я повернул голову и содрогнулся всем телом.

У отделения почты, через дорогу, стояла роковая «зубилка», со всех сторон обласканная серо-зелеными языками пламени. А рядом с нею – четверка приснопамятных охлупков. Выстроились в шеренгу, этак театрально, как говорящие карточные масти в кинофильме «Интервенция». Только что – эти были одной масти, унифицированные во всем. Одинаково короткие стрижки, одинаковые черные джинсы, одинаковые рубашки с коротким рукавом. Белые, с широкими синими полосами. Или – синие с широкими белыми полосами. Амбилингамно. Главное – их тишортки будто нарочно пародировали мою десантную тельняшку.

- Барышня, вас подвезти? – снова окликнул один из «охлупков».
Ничего враждебного, ничего стремного. Но Юлька сделала вид, будто не к ней относится, и прибавила шагу.

Собрав в гортани все свое «дартаньянство», я гаркнул через улицу:
- Барышня имеет транспорт!
С ударением – на «имеет».

Тоже – ничего враждебного. Так, разъяснил недоразумение. А если кто-то соизволит полезть на бычку – сейчас мой газоплевательный девайс «Удар» был при мне. Пусть подходят!

Отвечено мне было незамедлительно и жизнерадостно до кретинического:
- А транспорт - имеет барышню?

Я с вялым негодованием подумал, что вот это – уже хамство. За такое – положено бить морду. Все пророки учат так. И кабы не эта ужасно широкая автомагистраль, которую так лень переходить…

- Саш, поехали отсюда! – шепнула мне Юлька, залезая на байк.

Ну, раз дама требует – могу ли я ослушаться?

Но я не очень удивился, когда километрах в трех от Маховки нас обошла та самая девятина. Обошла нормально, без подлянок, оторвалась метров на триста – и встала на обочине.

Я бы сказал, встали они стратегически грамотно. Даже – провокационно. Между нами и ними как раз был съезд на грунтовку, петлявшую мимо мастерской Данилыча до самой нашей деревни. И на колдобистом, ухабистом, раскисшем от дождя проселке – легковушка ни в жисть не достанет мой байк. Точно так же, как ему ни в жисть не уйти от «зубилки» на шоссе. Я это понимал, и они это понимали.
«Наверно, их бы очень позабавило это зрелище – как я пробираюсь партизанскими тропами, шугаясь одного вида размалеванной жопы их сраной тачки», - подумал я, проскакивая мимо спасительного поворота.

 Я остановился, не доезжая метров двадцать до этой машины, за последние три дня намозолившей мне глаза так, как самая шершавая лопата не намозолит руки. Близился момент истины. Я откинул подножку, достал пачку «Кента», закурил. Слез, перекинув ногу через руль. Да-да, у меня отличная растяжка. Вспомнилось поучение Братца Леши: «Никогда не пытайся пробить индивида в рыло с ноги. Во-первых, это унижает личность. Во-вторых – у тебя хрен получится. И вообще не надо козырять растяжкой. Поймают – ****ить будут с особым пиететом, как истинного мастера кунгфу».

Но сейчас мне было пофиг. Холодный самурайский азарт и готовность внести наконец ясность – вот все, что осталось в моей изжеванной тревогами душе.

- Может, не надо? – подала голос Юлька.
- Жди здесь! – бросил я и направился к «зубилке».

Они сидели в машине, все четверо. Неподвижно и, кажется, даже глаза их были закрыты. Магнитола играла что-то психоделическое, без слов. Это смахивало на групповой сеанс медитации.

«Может, сходу предпринять газовую атаку? – подумал я. – Вломить им в салон из «Удара», для пущей нирваны?»

С другой стороны, они пока что ничего плохого нам не сделали. Сегодня, по крайней мере. И я, держа руку с «Ударом» в кармане джинсов, пригнулся к водительскому стеклу.

- Чем-то помочь? – вполне любезно осведомился парень, сидевший за рулем. Он и ухом не повел, и не глянул в мою сторону, и даже глаз не распахнул. Но – был любезен.

А я – не собирался любезничать. Я поставил вопрос ребром, а дипломатию – раком. И спросил в лоб:

- Пацаны, чего вам надо, а?

- Чего нам надо? – раздумчиво и мечтательно откликнулся водитель. – Гармонии… Вдохновения… Домик у моря… Бабла – столько, чтоб исполниться презрением к бренному… Новые покрышки…

- Любви небесной и ебли земной! – кто-то с заднего сиденья дополнил список.

- Точно! – подхватил водитель. И доверительно признался: - Еще вот, мороженого чего-то захотелось. А тебе - чего надо?

Я смешался. Хотелось сказать: «Чтоб вы от меня отлипли и не приставали больше!» Но, если размыслить здраво, в чем выражались эти приставания? Один раз – злостно не хотели пропускать наш «Форик» на трассе. Да, это было некрасиво. Но за это Леха уже наказал их. Еще что? Сейчас вот малость нахамили в Маховке? Обычное деревенское зубоскальство. Что еще им предъявить? Что слишком часто попадаются мне на глаза и этим нервируют?

Ответят: нервишки подлечи. И будут правы. Главное же, я все никак не мог определиться в своих чувствах к этому дурному квартету. Чего больше: неприязни – или же любопытства? И, кажется, я их совсем уж не боялся. Леха сказал, что они меня трогать не могут, что не таков их умысел? Что ж, если соврал – моя фотка на граните будет взирать на него с укором…

- Парни, а вы кто вообще? – спросил я.

- Если «вообще» - то парни, - вежливо и весомо ответил водитель. Нда, не оспоришь… Пока я соображал, как бы сформулировать поконкретнее, «охлупок» задал встречный вопрос: - А ты с какой целью интересуешься?

Я напрягся: «отвечалка» блатная. Как любой нормальный пятнадцатилетний гражданин России, я был кое-как знаком с тюремным речевым этикетом – но толком «держать базар по понятиям» никогда не умел. Вот и сейчас промямлил что-то вроде: «Да так… Интересно…»

- Иными словами, интерес твой праздный, - уличил меня водитель. Повысил голос: – Мало того, что ты преследуешь нас повсюду… Мало того, что твои родственники принимают наше лобовое стекло за…

- Мольберт! – подсказали сзади.

- Да-да. Типа того… Так вот! Ты еще отлавливаешь нас в уединенных местах на обочине и пристаешь к нам с вопросами про «кто мы», «как мы»… А тебе не приходит в голову, что когда люди уединяются в машине на обочине – они желают уединения?

- Вдруг – мы ****ся? – уточнил передний пассажир.

- Во-во, - подхватил водитель. Пожаловался: – Московская экспансия отобрала у нас всех женщин. И лесных, и сельских. Подвезти – и то не дают. Что остается коренным пацанам, кроме как ****ься друг с другом в уединенных местах на обочине? Так нет: московская экспансия стремится отобрать у нас и это последнее утешение!

 Я прикинул: это скрытая угроза? Это предъява? Или просто прикол?

- Будь ты деликатной московской экспансией, - продолжал водитель, - ты бы, подходя к уединенной машине, громко покашлял и поинтересовался бы: «Господа, вы там, часом, не ****есь?»

Я послушно повторил:
- Господа, вы, часом, не ****есь?

Водитель фыркнул:
- Ну не борзость ли? Сначала отобрать всех наших женщин, и лесных и сельских, - а потом еще нас пидорами обозвать!

Кто-то засмеялся. Я тоже улыбался. Было забавно с ними тереть. Я допускал мысль, что если сейчас четверо взрослых парней вылезут из машины и примутся пинать меня ногами – будет уже не так забавно, и никакой «Удар», по сути, не поможет. Но пока – лови момент, как говорится. «Живи настоящим».

- Кажется, твоя барышня скучает, - сказал водитель, поправив зеркальце. – Кстати, можно, мы будем думать о ней, когда дрочим? Классная такая барышня, сисястая, все при ней… Это хоть можно – думать, когда дрочим?

У меня возникло искушение сказать: «У барышни острый недоеб на фоне разлуки с милым, а мне она нафиг не сплющилась, и поэтому…» И мой скутер покатил бы существенно резвее. Лишь одна гуманная мысль удержала меня от этого широкого, как ряха сутенера, жеста. Где-то далеко, в деревенском захолустье томился Юлькин батя, безвредный и ни в чем не виноватый алкаш. Конечно, я мог бы принять у Юльки сумку и лично вручить «лекарство» страждущему. Но смогу ли я покаяться перед ним? «Звиняй, мужик, но твою дочурку я сбагрил четверым каким-то озабоченным охламонам на трассе, потому что сам я трахаюсь с кикиморой в лесу, и Юлька мне нафиг не сплющилась. А их она убережет от группового содомского греха в салоне автомобиля ВАЗ-29093, который для таких дел совершенно не приспособлен».
Вы бы сделали подобное признание перед отцом несовершеннолетней девицы? Который, к тому же, страдает зверским бодуном?

Поэтому я милостиво разрешил им дрочить на что угодно, и с тем откланялся. Мы расстались вполне дружески. Когда я уходил, их тягомотная астральная волынка сменилась куда более конкретной, бравурной мелодией. «Вставай, страна огромная». Музыка Александрова, слова Лебедева-Кумача.

Впрочем, нет – вру. Слова были – «В лесу родилась елочка». Но мужественный хор выводил их с такой самозабвенной патетикой, что я не сразу просек. А когда просек – усмехнулся непринужденно, как жертва инсульта. Наверно, это кощунство – но звучало до шизофреничного потешно. Да, они психи, конченые психи. Но, вроде, не буйные…

- Ну и чего? – спросила Юлька, перекрикивая ветер, когда мы отъехали. В ее тоне послышалось некоторое разочарование. Может, она уж изготовилась оплакивать мой труп, солеными горючими слезами – а вишь как все пресно-то обернулось. А может, и что еще было у нее на уме. Как все зрительницы бытовых сериалов, она склонна к смачным мелодраматическим фантазиям.

- Все в порядке, - ответил я. Сам же подумал: может, и стоило сдать им тебя?

***

Наша деревня располагалась на холме. Живописном. Особенно, если смотреть с вертолета. А если со стороны шоссейки – подъем к деревне после дождей выглядел как селевой поток, замерший, но не застывший. И думалось не об эстетике, а о моторике. В смысле, хватит ли чахлого мотора Хонды, чтобы вползти наверх с двойной ношей.

«Кажись, зажигание позднит», - озабоченно подумал я, вслушиваясь в истеричный вой движка. Скутер испуганно вилял, судорожно елозил по хлябям – но все-таки вытянул. И тут в глаза мне бросились очень необычные следы на глине. Две четкие колеи от гусениц, разнесенные необычайно широко. «Тракторов таких не бывает, - прикинул я. – Вездеход?»

Главное же – следы обрывались перед самым спуском к шосейке, обрывались прямо, как шли. Словно бы диковинная машина не то сиганула с разгона метров на двести, аж через трассу, не то попросту исчезла, растворилась.

Я обратил Юлькино внимание на этот курьез. И растолковал:
- Здесь приземлялся десантно-штурмовой бульдозер метагалактической империи. Уэллс был прав: рано или поздно ОНИ должны были добраться до нас.

Юлька почему-то не хмыкнула, а напротив будто бы заробела и плотнее прижалась к моей спине. «Возможно, ей просто хотелось прижаться ко мне, а повод не столь уж важен», - не без надменной ехидцы подумал я.

***

«Я солдат… недоношенный ребенок войны…»
Вот так музыкально, покаянно-милитаристским пафосом встретил меня наш дом.

Пел Леха. У него хороший голос. Безмятежный и радостный, как мирное небо, в котором только что был сбит последний фашистский мессершмит.
«Я герой… скажите мне, какого романа».

Сейчас он пел без гитары. Чистое соло. Значит, руки заняты чем-то хозяйственным.

Я замешкался в прихожей, невольно заслушался. Лишь когда Леха закончил песню – я сунул нос на кухню. Так и есть: типично хозяйственное занятие. Поверх стола газета, на ней – разобранный СКС. С краю – масленка.

У меня возникла неодолимая потребность докопаться до Лехи и как-нибудь его подколоть. Бывают такие братские побуждения.
- Так-так, - сказал я, приоткрыв дверь. – Ну что, солдат, завалил службу?

- Ты о чем? – поинтересовался Леха, любовно потчуя маслом детальки своей игрушки и не отрывая глаз от стола.

- Ну как? Ружья – стрелять не годны. Периметр – не охраняется.

- По-моему, у твоей Хонды зажигание малость позднит, - отозвался Леха. – Во всяком случае, мне так показалось, когда ты с шосейки в горку потянул.

Я усмехнулся, слегка прикусив губу.
 
- Еще немного – и глушак стрелять начнет, - уведомил Леха.

- Глушак – да, - проворчал я. – А вот ты – из чего бы ты стрелял, кабы супостат подкрался?

- Какой еще супостат? – Леха поморщился, отказываясь поддерживать мою игру «в паранойю».

- Лютый, - ответил я. Взял яблоко из тазика, стоявшего на холодильнике. Крупное, красное с отливом в фиолет. Мельбу. Подбросил на ладони. – Лютый супостат с гранатой.

Леха наконец соизволил посмотреть на меня:
- И чего?

- И все! – порадовал я.

Леха пожал плечами, вернулся к своим железкам. Пробормотал:
- Гранату активировать надо, метнуть. Целый бизнес.

- Ну уж по-любому быстрее, чем тебе пушку собрать! – упорствовал я.

Леха снова поднял глаза. Теперь в них заискрилось некое подобие интереса.
- Ндя? Что ж, давай так! – он откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди. – Коли не успеешь поразить меня этой гранатой – ты чистишь картошку. А коли успеешь… на обед будут макароны!

Я вздохнул. И промолчал. Не роптать же на несправедливость «братовщины»? Да кто прислушается, кто внемлет?..

- Ты пойми, Саш, - Леха поднял палец, - все дело в течении времени. И даже не в скорости… Нет, отнюдь. В направлении этого течения. Это векторная величина…

Я зевнул. Леха правда надеется уболтать меня и под шумок своей вкрадчивой лекции незаметно собрать карабин? Нет, я все-таки не настолько «тормоз». Не спуская глаз с Лехиных передних конечностей, я замахнулся: макароны – так макароны.

- И самые точные наручные часы, даже swiss-made… - Леха вальяжно откинул в сторону левую руку, чтобы я мог полюбоваться его пижонской «радошкой»…, - никакие часы не…

Фьить-чпок! Моя вознесенная десница дернулась и потяжелела.
В яблочко! Буквально в яблочко: узкое лезвие легированной стали пронзило насквозь мою фруктовую бомбу. Спасибо, что яблочко – не адамово.

Да, не следовало забывать анатомию родного братца: у Лехи две руки, и обе куда как шустрые.
- … не укажут тебе направление, откуда грядет твое время, - завершил Леха свою сентенцию.

Он лыбился с непередаваемо гнусным, чисто «детсадистским» самодовольством. Его сияющая физиономия просила целый самосвал кирпичей, а у меня в руках - одно лишь яблоко, да и то покоцанное. Выдернув нож, я все же запустил в Леху «гранатой». Молниеносным бейсбольным движением. Он словил яблоко с нарочитой ленцой (все дело в течении времени!) Тронул пальцем торчащую плодоножку, поставил на вид упущение:
- Чеку-то не выдернул!

- Сука ты, Леха! – мягко укорил я.

Он не обиделся. Он сам обидел меня своими пренебрежительными словами:

- Картошка в сенях, ножик ты получил! Брысь-марш!

***

К вечеру небо снова затянулось. Белые творожные облачка слились в унылую монотонную массу, и она быстро протухла до неаппетитной серой блевотины с отливом в зеленцу. Поэтому никто не огорчился, когда поспешные, ранние сумерки скрыли от глаз это малоэстетичное зрелище.

На улице моросило. Трусливо и паскудно. Едва ли эта брюзгливая мелкосёрная пакость всерьез грозила ливнем – но я накинул плащ-палатку, «на всякий потопный».

Наблюдая мои приготовления, Леха выдал:

Уходит солнце на закат,
Ко сну отходят, блин, фазаны
И взявши в зубы автомат,
Уходят в чащу партизаны!

Вероятно, экспромт. Я хмыкнул. Спросил не без вызова:
- А тебе совсем неинтересно, чего я там делаю в лесу?

Вместо ответа Леха поманил меня к себе и заботливо поправил шнурок мобильника, обвивавший мою непутевую шею. После той первой ночи с Кими, когда поутру Лешка подорвался на мои поиски, он порекомендовал мне вообще не разлучаться с мобильником. «Если градусник упадет до комнатной – я буду четко знать, что тебе оторвали голову. Если окажется, что это не так, что ты просто снова проебал девайс – голову оторву я!» Так, помнится, звучала его рекомендация.

***

Была ночь. И был мрак кругом. И был свет «в круге». И свет был Кими. И я был в ней, я был в ее лоне и в ее сиянии. Мы сидели, обнявшись, лицом к лицу. Кажется, парили над травой. Во всяком случае, я не чуял холода ночной росы. Я чуял только лишь Кими. Но при этом – не захлебнулся в тугих стремнинах ее мальстрема, не истаял в танце ее протуберанцев, не развеялся в торнадо нашего либидо, как бывало прежде… столь неописуемо, за полнейшим электролизом мозга, что, честно сказать, и нефиг городить всякую выспреннюю чушь…

Нет, сейчас я оставался в сознании. Это было не хуже и не лучше, чем прежде, – это просто было новое ощущение…

Мы колыхались неторопливо и величаво, как два лотоса на глади заповедного императорского пруда. В наших размеренных движениях была степенная плавность… нетленная давность… нефритовая державность… неизменная важность… белопенная влажность… блин, какая только херня в голову не лезет, когда занимаешься любовью с кикиморой, и голова остается открытой!

«Ты научился открывать глаза и голову, - раздался голос Кими. – Вельми пользительный скилл».

«Вельми понеже», - мысленно отозвался я, немного смутившись.

А потом подумал:
«Кими. Мне почему-то представлялось, что если кто проведает про нас – это будет конец. В смысле, конец нашей… нашего…»

Я запнулся, подбирая слово. «Любви?» Не то. «Союза?» «Романа?» «Отношений?» Да ну, блин! Ты еще скажи: «Половой связи»! Все – не то.

Кими засмеялась и подтвердила:
«Да, это будет конец нашего… нашей… нашего… этого самого!»

«Почему?»

«Потому что! Тебе! Так! Представлялось!», - живо и очень вразумительно ответила Кими.

«Не понял?»

Кими вздохнула. Протянула руку и сорвала желтенький цветок. Кажется, это была мать-и-мачеха. Откуда в августе может быть мать-и-мачеха, тем более в лесу? Впрочем, Кими, пресветлая дриада, не стала бы срывать цветок, который Может Быть…

«Скажи, отроче, была ли у тебя такая нефиговая мечта – связать свою судьбу с кикиморой из чащи?» - спросила Кими. Не то, чтобы с поддевкой или тем паче – с печалью. Ровно так спросила, житейски.

Она могла не продолжать. Ничего не говорить. И даже не «думать мне в голову». На сей раз я понял…

Кими поднесла цветок к губам – за эти несколько мгновений он «повзрослел» до беловатной зрелости – и дунула. Я зажмурился, поморщил нос и мотнул головой, атакованный парашютным десантом цветочного пуха. Вероятно, со стороны это смотрелось потешно – и Кими засмеялась.

Да, наверно, это была наша последняя встреча. Почему? Потому что какая-то из наших встреч – должна была стать последней. Потому и должно быть некое условие, некий, с позволения сказать, триггер – не путать, ха-ха, с триппером - который обрубит искрометную гирлянду нашего флирта… Грустно? Что поделать: лето кончилось…

Я размяк лирической нежностью, прижал Кими к себе и утопил пальцы в мерцании ее волос. «Флюидарий… Эмералдовые кущи…» - вспомнились мне красивые, цветистые слова. Черт, но я – никому не проболтался про свою диковинную пассию! Это уж точно! Так почему…

Тут я вдруг осознал, что мы не одни… Кими поцеловала меня в губы. Проникновенно. До корней волос проникновенно. До корней всех волос во всех местах. И от этого миротворного поцелуя мои волосы раздумали вставать дыбом, как было вознамерились при мысли, что мы не одни.

Потом Кими легко соскочила с меня и повернулась в сторону. Обратилась к кому-то громко, с благодушной усмешкой:
«Ой вы, гей еси, калики перемычные, соколики переметные! А и верно ль вам мой флюидарий-то совсем уж по сараю?»

Но тотчас, увидев, как полыхнули несравненные рубины ее взора, я понял: не было в ней сейчас никакого благодушия. А был гнев – и гнев суровый. Неожиданно свирепый и суровый. Почему-то вспомнилось: «Ты, боец, по земле ходишь… - - А ТЫ, СЧИТАЙ, УЖЕ НЕТ!» Откуда?

Осененный догадкой, я поворотил голову и посмотрел туда же, куда глядела Кими. Так и есть. Те самые мужички-чудачки, что допекали меня дурацкими предъявами у ДОКа. Все в тех же старомодных многодольных кепках. Они толпились черно и мрачно на границе нашего лесного «райка», на краю полянки, обозначенной синеватым сиянием Кими. И я почти что видел, как расползается от них студенистая, дряблая, блеклая хмарь. Будто варево из праведных при жизни медуз, по роковой ошибке угодивших в адский котел…

- А что нам твой флюидарий, Блудная? Мы-то ведь – пидоры!

Сказано было будто бы даже с гордостью. Не знаю, почему, но я вдруг озверел. Совершенно спонтанно и для самого себя неожиданно. Замечу, я не гомофоб и никогда не был. Я с пониманием отношусь к чужим причудам.
Кто-то, вот, любит Сталина, кто-то Гитлера, а кто-то – вообще всех усатых мужиков, которые могут крепко поиметь. Или даже безусых. Мне-то какое дело? Я – типа, толерантный до чужих прихотей. Только не тычьте мне в нос бюстами ваших пламенных племенных вождей – мой нос заточен под _девичьи_ бюсты. И не хватайте меня за «барельефины» – они тоже заточены под девичьи «впуклости». Простые правила.

Но если вы их не соблюдаете – не обижайтесь, соскабливая гипсовую крошку ваших вождей с ваших промятых проплешин. И не сетуйте на мою «гомофобию», носом набирая телефон службы спасения, чтобы эти добрые ребята расплели вас из той хатхи-йоги, которой увенчался ваш набег на мое жизненное пространство. Ведь я мил и кроток – но бываю лют, когда не ценят моей кротости! Вот, например, когда ватага каких-то гнойных ушлепков нарушает мой интим с симатичной кикиморой лишь на том основании, что они – пидоры.

- Слушайте, если вы пидоры – так почему бы вам не пойти, к примеру, нахуй? – предложил я, запинаясь и срываясь в шипение.

- На ***? – весело и гнусно откликнулся кто-то из незваной публики. – Твой, что ли? Не отросло ишо!

Я стиснул зубы и – совсем по глупому, инстинктивно – прикрылся руками. Кепчатые мужики зареготали. Я вспыхнул, как благородный танк-освободитель, подожженный подлым коктейлем Молотова из-за угла. Если кто-то вам скажет, будто в пятнадцать лет совсем не ведал никаких «габаритных» комплексов – наверно, это будет девочка. Впрочем, и то вряд ли: у девчонок свои озабочки размерностью, пусть и более «возвышенные», анатомически. В общем, эта мутная компашка внушала мне все меньше симпатий - если, конечно, не считать за симпатию желание поскорее прекратить их безмозглое и калечное существование.

- Никуда мы не уйдем! – категорически заявил их вожак и шагнул на свет. – Слишком долго мы тебя искали, Блудная Елань, чтоб уходить-то!

Он махнул рукой куда-то за спину – и над кустом орешника взметнулся здоровый, в рост человека, деревянный крест. «Обер-пидор» пояснил:
- Вона – аж прибором узаботились. Чтоб, значит, по науке тебя шукать. Как взопреет, значит. Как Данилыч сказывал.

Я воспринял его признание со странным, гадливо-жалостливым злорадством. Этот урод словно бы просил посочувствовать их многотрудным поискам… Я по-прежнему держался того мнения, что лучшим способом выразить сочувствие была бы пулеметная очередь…

- А Данилыч не сказывал вам, - поинтересовалась Кими, - что не к добру со мной встречи?

- Чего ж не к добру-то? Пацана-то, поди, добром одарила? Так, может, и нам чего обломится, ась?

«Обер-пидор» явно ехидствовал. Его корявая, похожая на горсть прогорклых шкварок физиономия исковеркалась сальной и не менее прогорклой ухмылкой.

- Точно! – подхватили другие. – А чо? Да на хор ее! Тоже: цаца лесная!

Было чувство, будто они проговаривают разученные реплики, изображая некий «народный суд». Озвучивают строго по очереди и ненатурально внятно. Но от того – было не менее противно. Кими промолчала. Ни слова, ни мысли с ее сиятельной стороны.

Потом вожак обратился ко мне:
- А ты, поди, и не кончил? Так чего? Давай, вперед! Мы-то обождем, пока наш черед не наступит. Позекаем, потешимся. Тож – сеанс!

Тут у моего «танка» рванул топливный бак. Башня подпрыгнула и улетела за пределы кадра. Я взвился и прянул на «обер-пидора», уже нисколько не морочась ни своей наготой, ни соотношением сил – вообще не думал ни о чем, кроме как о том, чтобы вцепиться в это ****ское горло и придушить ко всем херам, накормив свои безжалостные длани хрустом его хрящиков.

«Я ничего не могу тебе указывать», - прожурчал в моей пылающей голове прохладный, ручьистый голос Кими. Я был не в том состоянии, чтобы гадать над ее словами, но все же тормознулся. Во всех смыслах.

Тупо стоял метрах в двух перед вожаком, тупо щерился и тупо гундосил:
- Иди сюда, я сказал, бля! Сюда, бля, иди, козел!

Наверно, я повторил это куртуазное приглашение раз пять, на всевозможные лады. Меня натурально заклинило. Едва слышно, где-то на очень отдаленных задворках сознания, скрипнула мысль: «Это ж какими уродами надо быть, чтобы довести высоко духовную, интеллектуально развитую личность до такой убогой гопняцкой бычки? За это ж впрямь гасить надо!»

- Хочешь меня убить? – доброжелательно, даже ласково поинтересовался «обер-пидор». – Ну так на!

Он выбросил вперед руку, в которой было нечто. В закоулках памяти трепыхнулась цитата: «Я дам вам парабеллум». Да, это был именно парабеллум. В других закоулках памяти трепыхнулась другая цитата: «Достойны презрения те, кто не способен отличить «парабел» от тридцать восьмого вальтера. Это же так легко. Видишь: у вальтера курок открытый, топырится сзади…» Это говорил Лехин приятель, тот самый обладатель неочевидного дзенского юмора и нехилой домашней коллекции стрелкового оружия.

Больше в моей памяти ничего не трепыхалось, и я машинально, в трансе, принял пистолет. Так же машинально – поднял руку и нацелил дуло в «обер-пидорский» лоб под кожаной кепкой…

«Ствол, конечно, не заряжен, - говорил кто-то во мне, кто-то разумный и основательный. – Будет сухой металлический звяк – и только. Может это хоть убедит их, что я настроен серьезно?»

«Кто-то во мне» сделал паузу. Наверно, чтобы дать мне пообвыкнуться с новым внутренним голосом. До того момента во мне еще никогда не водилось таких разумных и поучающих внутренних голосов. И уж точно – это была не Кими.
«Кто-то новенький» продолжил:

«Ну и что тогда? А есть ли в НИХ хоть какая-то серьезность? Пожалуй, нет. Одна только скабрезность, а серьезности – никакой. И твое дуло – им в ус не дуло…»

Кепчатые гадко лыбились в полумраке, пребывая в полной боевой готовности разразиться ржанием, когда услышат этот отчаянный, беспомощный сухой звяк…

«Да ну их к бую!» - решил я и, покривившись, уронил руку с немецко-фашистским «подарочком». Уронил – точно градусник, когда стряхивают с него температуру. По правде, мой ярый пыл, мой гневный жар – они ведь впрямь… ТУДУХ!

На миг я вознесся над твердью, подброшенный офигением и отдачей. Приземлился без потерь, лишь малость скособоченный. Правая кисть застыла в тревожном ожидании: то ли расслабиться с облегчением, то ли заскулить, симулируя вывих. «Я те дам вывих! – пригрозил я. – Сколько уж раз шмаляла в тире…»

Правда, тот выстрел был неожиданным и нестандартным. Правое плечо прилипло к уху. На слух это не повлияло: он и так скукожился, в испуге зарывшись под перины из звенящей стекловаты.

В безмолвии и в беззвучии я пялился на крохотный черный кратер посреди лесной тропинки. Черное девятимиллиметровое пятнышко в черной прелой слякоти. Как я вообще умудрился его разглядеть? – вот в чем загадка. Может, игра фантазии?

Моя фантазия, со всей своей услужливой игривостью, нарисовала над этим кратером кожаную кепку, с импрессионистской живостью разбрызгала по сторонам аляповатые мозги… Я хотел было отлепить глаза от этого черного кратера, но как-то нечаянно оскользнулся, зашатался – и вяло забарахтался, увлекаемый в воронку, все быстрее, все ближе, все глубже…

***
 
Ночь вступила в свои права. По крайней мере, в моей голове: там все почернело. Мрак сгустился и обуял мой мозг. Поэтому, собственно говоря, я не уверен, что все стало черным-черно. Все просто стало НИКАК. Для меня. Я отключился. И утратил знание реальности. Да, я многое пропустил.

***

Черный джип с округлой, но оттого не менее хищной мордой, резко затормозил, с юза вертанулся через осевую и, всхрапнув могучим дизелем, вздыбился, устремившись в сторону Области. И дальше, на Север. Он только что пересек МКАД, готовый взметнуться на мост Северянин, – и один лишь водитель знал, что побудило его лечь на обратный курс.

Двое инспекторов ДПС, стоявших подле выездного поста – один с жезлом, другой за компанию – этого не знали. И не гадали. Тот, что был с жезлом и постарше, промолчал, а другой, помоложе, поправил фуражку, потревоженную шквалом от пронесшегося мимо внедорожника, и молвил почти восторженно:
- Он за… сколько? Секунд за десять полтораста набрал! Во бля! Это кто был, «Туарег»?

- Вроде, да, - подтвердил тот, что был постарше. Прищурился: - Надеюсь, не собираешься по постам приметы передавать?

Молодой обиделся:
- Чо я, больной, что ли?

«Менты нынче не больные», - удовлетворенно подумал черный «Туарег». Он был рад, что не пришлось включать «крякалку» и стробоскопы. Он немного стеснялся атрибутов своей привилегированности, не желал выпендриваться перед прочей колесной братией.

О чем же думал его водитель – тайна, сокрытая мраком. Столь же непроглядным, что и тот, который обуял меня, растворив в себе…

***

По темному-темному тропическому лесу неторопливо брел паренек с гитарой на ремне. Бренчал на ходу и самозабвенно, залихватски выводил звонким голосом:
- Ходит дурачок
По лесуууу –
Ищет дурачок
Глупее себя...

Неродной лес не понимал слов песни, но внимал благосклонно. А вот группа из пятерых вооруженных мужчин, вдруг выросших из перегноя сельвы и преградивших дорогу беспечному певцу, явно была далека от благосклонности.
“Alto! Manos arriba!”

Полуночный менестрель послушно поднял руки, продолжая улыбаться приветливо и солнечно. Радостно молвил по-русски: «Вот искал-искал – и ведь нашел же!»
Негуманные стволы автоматов с двух сторон уперлись в его тщедушные ребра, еще одно дуло уперлось в спину.

«Quien estas?»

«Да так, дурачок…» - ответил менестрель. И упал. Рухнул наземь мгновенно, будто в том месте, где он стоял, вдруг образовалась «комариная плешь», сталкерская погибель. Два автомата, видимо, попавших в зону действия этой аномалии, разом выпали из воинственных рук. И тотчас снизу двумя трескучими фейерверками взметнулась смерть. Резвые слитные очереди начертали две размашистые восьмерки, словно бы даруя пропуск в бесконечность…

 Не дожидаясь, пока оцепенелые тела осознают свой разрыв с земным бытием, гитарист извернулся, распластался ничком - и дал несколько одиночных в сельву. Она ответила двумя сдавленными криками. Мертвые тела грузно осели в перегной, и на время воцарилась необычная для того леса тишина.

«Гитара цела!» - не без удовлетворения констатировал «бард», похлопывая по деке. И доложил по рации: «На позиции. Чисто».

Но это была другая сказка. И тогда он был невозмутим, даже игрив. Не то, что сейчас, когда он выскочил на крыльцо в одних трусах, с карабином в правой руке и с телефоном в левой. Взъерошенный и разъяренный до дрожи в челюсти. Поскольку стрелять было не в кого, он срывал свою злость на мобильнике.

«Ндя? Ты, бля, «гарантируешь»? А *** мне делать с твоими гарантиями, если…»

«Не будет «если»? Да иди ты в ****у! Я должен быть там, и ебись оно…»

«Я, бля, охуенно спокоен! Спокойнее – только трупы. И сейчас, бля, они будут!»

В трубке послышался далекий скрип добротной кожанки. Вероятно, собеседник пожал плечами.

«Хорошо, - отозвался он устало и равнодушно. – Если проблема в том, что тебе для обретения душевной гармонии требуется кого-то завалить – пойди, завали и обрети гармонию. Мне, Лех, веришь ли, по барабану демографическая статистика Ярославской губернии. Счастливой охоты!»

«Да иди ты… Ты чего, не въезжаешь?»

«Во что? На данный момент – я въезжаю в Пушкино. Вернее, проехал уже. Через час с небольшим буду на месте. Но если ты считаешь, что я ни во что не въезжаю – мне останется лишь развернуться и въехать в Москву. И если ты считаешь, что…»

Карабинер прервал его:
«Да я не в обиду… Просто…»

«Просто – все не так просто! - в свою очередь перебил собеседник, не скрывая насмешки. – Ладно, до связи…»

Он положил мобильник на пассажирское сиденье джипа и сделал музыку погромче. Есть предположение, что играл в тот момент – Раммштайн, Mein Herz Brennt…

***

Когда я очнулся, почему-то невыносимо горели уши. Не то со стыда за мой позорный обморок, не то – в ушных раковинах дотлевали останки той звенящей тишины, что закупорила мой слух после дурацкого, нечаянного выстрела.

Я огляделся. Кими исчезла, прихватив с собой свои животворные флюиды. «Кепчатые» - тоже исчезли, прихватив с собой свои тошнотворные миазмы. Осталась лишь непроглядная темень, пронизанная незримыми древесными стволами снизу и незримой моросью сверху.

«Кими?» - робко позвал я. Вдруг, все же, она где-то рядом – только лишь «фитилек притушила», чтоб не тревожить мой отруб?

«Я за нее!» - раздался из чащи басовитый рык. В нем послышались смутно знакомые нотки.

Я протер глаза – и к ним вернулось то обостренное ночное зрение, которым наградила меня первая же чудесная ночь с Кими. Все разом проступило и прояснилось: кряжистые дубы, кокетливые осинки, разлапистые папоротники - вся окрестная флора. Вот только фауны – не наблюдалось.

«Ты – это кто?» - уточнил я, рискуя показаться слишком тупым.

«Блин! А ты обещаешь, что не грохнешься обратно в обморок, если покажусь?»

«Постараюсь», - заверил я. И на поляну вышел ЗВЕРЬ. Огромный, косматый, исполненный пружинистой мощи и яростной прыти. Лишь десять раз сморгнув и пять раз встряхнув головой - можно было признать в нем белку. Да, всего лишь белка. Ничего сверхъестественного. Просто – орешков много кушала. Тонны две...

«Ротси?» - я с трудом сдерживал истерическое хихиканье.

«Нет, блин! Я – какая-то другая говорящая белочка. Парень, у тебя много знакомых говорящих белочек? Если много – тебе надо обратиться к компетентному специалисту!»

Я подумал, что компетентного специалиста вполне заинтересует и одна говорящая белочка. Особенно, если она – размером с боевого дромадера. Но где ж их взять в ярославской глуши, компетентных специалистов-то?

«А где Кими?»

«Кими? – Ротси плотоядно вскинулся. – Она сказала, что знать не желает таких сопливых хлюпиков, которые, блин, вместо того, чтобы грохнуть назойливых пидоров – сами грохаются в обморок…»

Я промолчал. Ротси шумно фыркнул и молвил уже не так запальчиво:
- Да ладно! Не парься. Шучу. По правде, ты сделал лучшее, что мог ваще сделать. Кими так и просила передать. Еще сказала: «Как-нибудь увидимся, но сейчас лучше разбежаться». От себя добавлю: вы ж, блин, не собирались продолжить ваш «фэрлямур» после всей этой бодяги?

- Маловероятно… - буркнул я, скосив глаза вниз. И полюбопытствовал: - Слушай, а ты этих… пидоров… не того?

- Чего – того? На «того» - не напортачили они. Только – на «это самое». И я их – это самое. Пужанул. Кими – неохота возиться было. Зачем, когда есть я? Вот и призвала… Кстати, не «пидоры», а «пидеры» они.

- А разница?

- Разница в том, - назидательно молвил Ротси, - что «пидерами» они себя кличут, потому как по-английски peed – «одноглазый». А значит…

- Дык у них, вроде, по два глаза? – перебил я.

Ротси мгновенно вскипел:

- Самый умный, да? Блин, чего я ваще пытаюсь тебе втереть, а? Без меня, что ли, некому, втереть тебе за их науку «правильного прищура» и про идейного их папашу, Оскара Генри Лупа?

В моей не совсем безмятежной голове пронеслось: «Оскар Генри Луп… O.H.Loop – так, наверно? Охлупки – кличет их Данилыч…»

- Ну, блин, хоть чего-то соображаешь! – похвалил Ротси.

«Когда встречусь с компетентным специалистом, - подумал я, - надо будет обязательно рассказать ему о телепатических способностях моей белочки. Это его порадует».

- Порадует, порадует, - проворчал Ротси. – Только я - не «твоя белочка»… Ладно, хорош трепаться! Ты как до дома добираться предпочитаешь: культяпками своими кривыми – или на мне?

И мегабелка растянулась на траве, приглашая к себе на спину.

«Ухватись покрепче! – потребовал Ротси. – За шею, за шею – нехер мне шерсть выщипывать своими грабками! Не бойся, не задушишь. Не Геракл! История живой природы не знает ни одной белки, удушенной несовершеннолетним человеческим пассажиром!»

Я распластался вдоль изящного беличьего хребта, утопая в мехе, и обнял шею «зверька». Моих рук едва-едва хватило, чтобы сомкнуть кисти в замок. Потом меня подбросило так, что я чуть не впечатался задницей в низкую облачность - и все понеслось…

Ротси шел плавным, стремительным аллюром, пронзая ночь и чащу этакой неотвратимой пушистой торпедой. Он явно заботился о моем комфорте, с возможной деликатностью огибая деревья и перемахивая овраги – но все равно меня укачало почти сразу же. Впрочем, это была комфортная качка и дьявольски приятное головокружение до истомы. Я впал в блаженное, эйфорическое забытье. Мне вдруг представилось, что я снова с Кими… Нам ведь помешали, мы ведь так и не дошли до…

Черт! Я не знаю, как это случилось! Такого со мной не бывало уж года два, с тех пор, как я освоил расширенные возможности своих рук… и никаких пятен на простыне… И вот на тебе! Мех Ротси – он был такой теплый и воздушный…

Встрепенувшись, я дико сконфузился. Но Ротси никак не среагировал на мою циничную вольность. И я промолчал, малодушно решив, что Ротси не заметил. А что было говорить?

Лишь ссадив меня у нашей изгороди, Ротси фыркнул:
- Ну ты, блин, даешь! Зоофил хренов!

Кажется, он не слишком разозлился. Я прожег эту ночь пунцовым жаром своего раскаяния:
- Да я…

- Да ты слишком буквально понял мои слова насчет Кими! Мол, «я за нее». Парень, ну не в этом же смысле!

И Ротси, снова фыркнув, умчался прочь, на скаку истаяв до своего нормального объема.

«Одежка в лесу осталась… - посетовал я. – Ну да и хрен. Рассеянность – такое безобидное, в сущности, свойство…»

Я сходил в дом, взял со стола пачку Лехиного «Лакки Страйка», вышел на крыльцо и, покуривая, приступил к оформлению своей исповеди перед «компетентным специалистом».

«Доктор, вы не подумайте, будто я испытываю половое влечение к говорящим белкам. Тот единственный раз, когда я кончил в ее мех, сидя у нее на спине – это была чистая случайность. Просто я недотрахался со своей подружкой, светящей лесной кикиморой. А так – я парень абсолютно здоровый…»

Представляя себе вдумчивый, заботливый взгляд из-за стеклышек многомудрых очков во фрейдистской оправе, я… потешался? забавлялся? заходился внутренним невротическим смехом? Да нет, все-таки я уссывался, если называть вещи своими именами. А чтобы означенная реакция не приобрела слишком уж дословное воплощение – хватит уж спонтанных выплесков! – я, отступив на пару шагов от крыльца, излил накопленные эмоции на ствол мельбы. Яблоня осталась безучастна. Но если б она вдруг тоже возмутилась, завопила и шарахнулась в сторону – то был бы не столь уж значительный привесок к анамнезу…

Вернувшись в дом, я кое-как сполоснул ступни под рукомойником, поднялся к себе на второй этаж и рухнул на кровать. Она покорно проломилась под тяжестью моих грехов и глюков – и я тотчас упал в сон.

Сон был «мемуарный», из не столь далекого прошлого. И если в начале повести я нашел в себе мужество оградить читателя от пространных и дурацких воспоминаний детства – то сейчас едва ли удержусь. Ротси свидетель, к тому времени я себя не контролировал…

(самое дурацкое и пространное воспоминание детства)

Из мрака проступило видение. Светлое, солнечное, весеннее. Апрель девяносто восьмого. Задний двор нашей школы. Снег уж давно сошел, и талая вода канула в небо, и оно уж очистилось от испарины зимы, и ныне - голубое, как Фредди Меркюри, и не менее музыкальное. Мелодичный весенний гомон звенит повсюду.

Из этого звона материализуется наша семейная «копейка». Матушка не знает, что Леха ездит на этой машине без прав и без нее, матушки. Она – единственный человек в районе, который этого не знает. Она очень многого не знает о Лехиных делах. А я – знаю почти все. Мне уже двенадцать, мне можно доверять.

Рядом с нашей «копейкой», плечом к плечу, борт в борт, стоит «девяносто девятая» Дрона Иванова, бывшего Лехиного одноклассника. Тачка пижонская, как только может быть пижонской продукция Автоваза. Серебристый металлик, тонированные стекла, аудиосистема чуть ли не в полмашины ценой. Сейчас эта система, всеми своими киловаттами и килобаксами динамиков, изрыгает нарочито корявые ритмы панк-рока. «ГрОб».

«Ржавый бункер моя свобода,
Заколочена дверь крестом…»

Да-да-да! Ой, бункера все ржавые, и двери все сплошь заколоченные… но – свобода, етить! Просто воздух такой. Веет, поет весной и свободой.

Кстати, бункер наш – вовсе и не ржавый. Новехонький крупногабаритный «пенал», приспособленный под автосервисный бокс. У нас тут, типа, производство. Очень удобно. Станки под рукой, в кабинете труда – вот тебе фрезерный, вот тебе токарно-винторезный.

У нас все по-взрослому. Движок у «жиги» перебрать – двести баксов, колодки или сцепуху сменить… нет, на такое мы не размениваемся! У нас ведь солидное предприятие? Главная фишечка – реальный пацанский тюнинг. Вентилируемые тормоза, прямоточные глушители, веберовские карбюраторы..

Подъезжает новенький пятисотый «мерс». Это не клиент. Это…

Ну да, дверь распахивается – и перед нами предстает двоюродный брателло Дрона, Володя Крест собственной персоной.

Персона солидная. Мордат, брит… классично-быковат, в общем-то. За одним исключением: на его глянцево-бильярдной голове, безо всякой необходимости, а даже с абсурдным вызовом, повязан широкий красный хаератник с синим ацтекским узором. Изумительно сочетается с добротным итальянским пиджаком. А под пиджаком – зеленая футболка, а ниже – либеральные голубые джинсы. «Имидж ничто…» Или наоборот – «Имидж – все, но только деликатно к нему подходить надо»?

Так или иначе, Володя Крест не кажется страшным для тех, кого не намерен пугать. А когда намерен – там ведь не по одежке встречают. Уж я-то знаю, кто он и как он. Я много знаю. Но – «омерта закон молчания».

К слову, «Крест» он – потому, что чуть ли не первым из московской братвы стал носить означенный религиозный атрибут. Весомое распятие, почти в натуральную величину, только золотое. Типа, истинно расейская преступность должна быть православной. А когда увлечение набожностью сделалось повальным – сократил свой крест до разумных размеров. Все-таки, есть у этого мужика чувство вкуса.

Володя подходит вразвалочку, протягивает Лехе свою криминально-покровительственную лапищу. Леха показывает ладони, предупреждая об их пролетарской чумазости. Володя обнимает Леху за плечи, басит: «Здорово, брат!» Вот и пополнение у нас в семействе…

Крест, по своему обыкновению, сразу переходит к делу, будто продолжая прерванную нотацию. Говорит спокойно, тихо. Может, невольно косит под Марлона Брандо, а может, и собственный стиль такой.

- Алексей, мне уже про вчерашнее доложили. Но ты – проясни.

Леха закуривает, немного волнуется. Подергивает плечами:

- Да собсна, и не было ничего. Подвалили какие-то мутные, на аудюхе-бочке. Стали втирать, что они нам нужны, что мы им должны. Ну тут… - Леха ухмыльнулся, - тут вышли суровые мужчины с монтярами наперевес и сказали слово веское-резкое. Сказали: «Нахуй вы никому тут не нужны, и абортмахер вам по жизни должен, за халтуру свою над вашими мамашами!»

Встревает Дрон:

- Я там пальцами пораскинул малешко, волыном помахал – сдриснули на раз! – хлопает по борту кожанки, под которой затаился его грозный «таурус», всем хороший, только газовый.

Володя ворчливо осаживает родственника:
- Ты бы мозгами лучше раскидывал! – обращается к обоим: - В общем, пацаны, все хорошо, что обошлось – но давайте в другой раз без героизма. Мою визитку в зубу – и все, ваше дело абгемахт. Хотят базара – пусть со мной держат. Потому что вас спровоцируют, вы накосячите – потом пойдет всякое гнилое по словам вашим «веским-резким»… а потом мне всех борзых перемочить придется! Но этого ведь не надо?

Внутренне усмехаюсь: Володя Крест – пацифист известный.

Леха оправдывается:
- Да это левые были, залетные. У них и на тачиле номера – «колхозные».

Крест прерывает дискуссию властным поднятием ладони:
- Ладно. Думаю, вы поняли. Теперь – касательно воскресенья. Там будет реальная игра, там будет Конкистадор, там будет Рэйзор. Поэтому, Алексей, я не прошу - я только спрашиваю. Ты участвуешь?

Речь – о не совсем законных, но шибко денежных автогонках, которые Володя и другие «мафиози» проводят на заброшенных промышленных трассах в Подмосковье. Помянутые господа Рэйзор и Конкистадор по паре раз выигрывали эти ралли. Они оба – из «большого спорта», насколько автоспорт может быть, конечно, большим в России. Не то заслуженные мастера, не то международного класса. На них ставят огромные бабки. Но лишь тогда, когда не участвует Леха. Потому что когда он на трасе – на него ставят двадцать, тридцать к одному. Уже год – так. Уже год – он безусловный фаворит. Поэтому Володя так почтителен с ним, семнадцатилетним сопляком с чумазыми руками. Причем тут возраст, причем тут руки, когда Леха принес за этот год Кресту сумму с шестью, если не с семью нулями?

Когда-нибудь биографы напишут про Братца Лешу: «Родившись в бедной семье участкового педиатра, рано оставшись без отца, в юности он вынужден был, рискуя жизнью, добывать средства к существованию участием в рискованных нелегальных автогонках, позволяя криминал-буржуазии наживаться на своем водительском таланте».

Наверно, Леха умилится, читая эту сентиментальную херню. Нет, если б дело было только в деньгах – он бы выбрал какое-нибудь более доходное и благочинное занятие. Альфонсизм, скажем. Но он любит кататься. Быстро. Очень быстро. Если стянуть с Братца Лешу шкуру и заглянуть в душу, мы увидим там два пламенеющих слова: «Скорость» и «Риск». И в этом – он весь...

…В воскресенье Леха заявился за полночь, от него чуть пахло бухлом и обильно – гонками. Я давно выучился различать этот специфический запах, причудливую смесь бензина, горелой резины и перегоревшего адреналина.

- Не делай вид, что спишь, - негромко бросил Леха.

- Тебя поздравить? – поинтересовался я.

- С победой? – Леха усмехнулся. Махнул рукой: - А…

Принялся объяснять, немного сбивчиво:

- На втором кругу у меня спустило колесо. Это нормально. Это мы с Володей так задумали. Идея была моя. Чтобы как-то… оживить шоу. Видишь ли, ставки принимаются до третьего круга из пяти. Понятно, что тут же поперли бабки против меня, на Конкистадора. А я – должен был, поставив запаску, честно наверстать и все-таки прийти первым.

- Но тебе это не удалось? – спросил я, холодея. Я был не очень в курсе договоренностей Лехи с «патроном», и не знал, какие могут быть последствия, но… любил себя пугать.

Леха странно усмехнулся.

- Не удалось? Да я сделал его через полкруга! Как младенца, как дохлого! – он закурил, чего никогда не делал прежде в нашей комнате. – Олег, в смысле, Конкистадор… знаешь, он хорошо ведь ездит. Почти – мой уровень. Чемпион Союза, как-никак. Поэтому я вижу, когда он лажает. Когда придерживает своих лошадок…

Леха прицокнул языком. Поискал, куда бы стряхнуть пепел. Я услужливо предложил пустую банку из-под оливок. Осведомился:

- И чего? Ты-то – при каких делах?

Леха помотал головой:

- Отойти я решил от дел, Санек.

- Боишься, что тебя тоже попросят… придержать?

Он хмыкнул:
- Нет, вряд ли. Мы с Володей сразу уговорились, что этого делать я не буду. А он слово держит, но… - Лешка хлопнул себя по бедру. – Да ну, к черту! Это уже неспортивно, Санек!

Принялся расхаживать по комнате.

- Все слишком хорошо. Все слишком… масляно… А когда все слишком хорошо – это скучно. И вот я подумал: а не поискать ли худа на свою жопу?

- Чего?

- Не перебивай, мелкий! – Леха вышелушил из кармана джинсовки ворох купюр. Кучерявый такой початок зелени. – Короче, тут пять штук бакинских. Это – что я сегодня срубил. И я вручаю их тебе. На сохранение и разумное употребление. В фантики не проиграешь, мелкий?

Я прифигел окончательно. Пролепетал:
- Погоди…

Леха, не обращая внимания, продолжал:

- Ну не матушке же их впаривать? Ты ж понимаешь...
Я понимал. Когда Леха купил новую стиральную машину, пришлось сочинять легенду про знакомых, которые уезжают заграницу и потому отдали «почти» новенький Аристон чуть ли не даром. Матушка – клинический случай финансовой чистоплотности и бессеребренничества. Она бы в обморок плюхнулась, узнай о доходах Лехи и особенно – о способе их получения.

- Вот… - Леха открыл свой шкафчик, достал серую сберкнижку. – Есть и еще деньги. Вклад – на предъявителя. И это – на самый крайний крайняк. Запомнил, где книжка? Если что – матушке скажешь?

- Если что – что? – я начал звереть. Этот трагедийный пафос уж даже не пугал меня, и тем более не смешил. Только злил.

Леха чуть виновато развел руками:
- Понимаешь, Санек… Заколебало все. Говорю же: слишком гладко, слишком сладко… Матушка хочет, чтобы я поступил. В МАДИ, хотя бы. Типа, сколько можно груши околачивать? Пора уж арбузы дробить! Володя хочет, чтобы я и дальше околачивал те груши, вытрясал из них бабки. А я – вообще хер знает, чего хочу! Учиться – влом, жениться – нахуй. Короче, решил я: встряхнуться надо. Пойду, пожалуй, повоюю децл. Во славу Отечества, бля, и вся ***ня.

Я старался быть спокоен:

- А когда проспишься? Опохмелишься?

- Пойду в военкомат. Мне скоро восемнадцать… вполне достаточно, чтобы ****уться головой и отдать «почетный священный долг».

- Ну-ну, - я прилег и отвернулся к стене. Тогда я не верил в серьезность Лехиной блажи. Но если этот парень что втемяшит себе в голову – горе его голове.

Когда Леха вернулся, всего через семь месяцев, – Володя Крест умер от инфаркта, его родственник Дрон потравился паленым гером, а вклад сгорел в пожарище дефолта. Много воды утекло, многое изменилось в стране.

Теперь у Лехи другие друзья. И он не откровенничает со мной про свои дела. Не потому, что не доверяет, а потому что… «Саша, есть такое понятие – «государственная тайна». Так вот эту ***ню – я тебе за милую душу солью. Что хошь спрашивай – растолкую. Но есть тайны и более таинственные. И тут уж – звиняй. Не сейчас».

Те из его новых друзей, кого я видел, – люди исключительно милые. Но – очень таинственные.