Волк и семеро козлят

 

 Можете мне поверить, что кадровик был еще тот…
- Повара давай!
- На! – Кадровик грохнул на стол фигу. Золотцев заметил, что указательный палец на руке кадровика очевидно был выбит когда-то, и фига смотрелась неубедительно, походила на благословляющую щепоть. «Жать до конца!» - решил Золотцев и сел на затрещавший, точно живой, стул.
- Не садись, сломан! – завопил кадровик, вытер платком лоб и ладонью нос. Уставил воспаленный взгляд на маячившего перед собой бригадира, сгорбился, скособочился, точно отскакивал от удара, и произнес решительно:
- Хрен с тобой, Рома! Дам я тебе повара, - при этом сделал движение, точно сейчас вынет этого самого повара из ящика стола. Извлек бумажку, нацепил очки и, придерживая их пальцем, прочитал медленно, - Сафонова Лариса Сергеевна. Баба, то есть, - прокомментировал для пущей ясности, - так что… глядите там…
- Понятно, что не мужик, - рассмеялся счастливый Золотцев, - а это… возраст, Петрович, не очень того… пенсионный?
- Увидишь. – Кадровик спрятал бумажку в стол.
- Понятно-о, - протянул Золотцев: повариха объемом с добрый котел, скандальная и могучая уже виделась ему. Молодых здесь не любили брать.
- И это…Рома, вы там не особо ругайтесь, не грубите, понял? Женщина все-таки… совестно.
- Понял. Спасибо тебе, Петрович. Ты наш ангел-хранитель.
Знать бы Золотцеву, что вредный Петрович просто решил помучить настырного бригадира - повара-то он еще с утра на объект отправил, пока Золотцев по поселку болтался.

…В тоскливую серую одурь, однообразный пересвист ветра и шушуканье дождя врезался лязг гусениц, мощное чуфырканье и, точно отдуваясь, у базы тормознул вездеход. Спрыгнула на землю женщина. Ей подали рюкзак и баул. Вездеход рванул дальше, женщина осталась.
-Буду у вас работать, - хмуро произнесла она, - здравствуйте.
Шестеро мужиков в радостном недоумении, как заколдованные, стояли, не двигаясь. Женщина села на рюкзак. Молодой красавчик Петя Зубарев осмелился приблизиться: «Вы бы в дом… дождь…». Она, точно птица, вскинулась ему в лицо мутными от усталости глазами: « Сейчас… вещи возьми…»

 С этого дня бригада Романа Золотцева в количестве семи мужиков вместе с бригадиром перестала давиться по утрам и вечерам крутой кашей, сдобренной матом в адрес кадровика Петровича и его обещаний. Повар был. Повар классный. Из топора суп сварит. А вот человек – непонятный, скрытный, молчаливый. Не женщина – гранит. Возможная радужная надежда на амуры-лямуры отпала сама собой, как сухая почка с листа. С утра до ночи на ногах повариха. А точно и нет ее. Дух бесплотный, безголосый. Эх, к ней бы подкатиться вечерком с беседой «за жисть», или хоть пару ведер воды подсобить донести. Пробовали. Опять-таки, Петя Зубарев рискнул. Настиг повариху на тропке к ручью. «А что мне за это будет? – ни капли не расплескав, донес ведра до кухни, призывно заглянув в болотные глаза Сафоновой, протянул, было, руку шаловливую к ее пояснице. Вздрогнула повариха. А тут и Пете вздрогнуть пришлось. И не говорила, вроде, ничего обидного, не обругала, не ударила. И «спасибо» за помощь обломилось. Лишь сказала: «Уйди.» Так произнесла, что Зубарев вспоминал долго: уж не каток ли асфальтовый его музыкальную натуру переехал? Только, вот, откуда здесь катку взяться-то?
Саша-Глобус и Леша-Ученый однажды так дружно вздыхали, наблюдая, как ловко Сафонова кашеварит, что даже надорвались малость: ночами не так храпеть стали, из первой десятки мира по храпению выбыли. А повариха и этого не оценила. Ерохин такую жертву принес! – бороду подкорнал. – Не заметила. А ходила всегда в одном и том же: куртка синяя, юбка черная, широкая, как абажур, колени закрывает, сапоги резиновые. Пушистые русые волосы черной лентой перехвачены. В редкие часы безделья повариха, обычно, никуда не уходила. А куда, собственно, отсюда уйдешь? Разве только куда глаза глядят. Смотрела, как бригада вкалывает. Оно, конечно, работа спорится, если женщина наблюдает. Всяк спешит другого переплюнуть. Одно плохо – без матюга у Мишки Зайца и гвоздь криво шел. Сидит повариха, глядит на мужиков, а о чем думает - поди, спроси… Золотцев поинтересовался и получил исчерпывающий ответ: «Ни о чем.»
А старый Савчук, будто слышал не раз, как ночами повариха плакала у себя за перегородкой.
- Жалостливо… чуть сам не заревел, - клялся старик.
Да кто тебе поверит, Савчук? Стар ты, на ухо туг. Вой ветра с плачем и молодой спутает. А потом - с чего бы ей, собственно, слезы лить?

- Лариса, вы бы нам чего-нибудь рассказали о себе, - заикнулся Мишка Заяц однажды за ужином.
- Я не радио. - Был ответ.
- А чего вы такая сердитая? Будто мы вас обидели? – возразил некстати человек-песня Петя Зубарев. Сафонова смерила его музыкальную натуру столь увесистым взглядом, что остальные надолго поперхнулись вопросами.
Эти мужики ничего не боялись. Да и чего бояться? Кого? Необозримой глухомани? Работы? Начальства? Плевать на начальство – далеко. Знай - дело делай, строй жилье – зарплата идет. Чего бояться? Жена без тебя с кем-то спутается? Жены не у всех, а лишь у Золотцева, старого Савчука, да у кряжистого Ерохина. Надежные жены. У остальных: косого Мишки Зайца, Пети Зубарева, Саши-Глобуса (всю страну объездил), Леши-Ученого (институт кончил, во второй проник, да не вынес) – жены везде, где душа затомится, и отклик найдет в одиноком, может оттого и добром женском сердце.
А вот Сафонову – надо же – боялись. Съеживались от ее зеленых, до темноты глаз, резкого звука низкого голоса, тяжелых шагов (весу-то в бабе от силы пятьдесят!).
Жаловаться? На что?! Раньше была жратва – теперь еда. Тарелки блестят, пол сверкает. Вякни только в поселке, что не довольны, – засмеют.
- Слушай, Миша, а она молодая? – кивнул раз Петя Зубарев на повариху, бредущую с ведрами к ручью, - поди, тридцатка ей велика?
- Ну, да-а! – протянул злорадно Заяц, осклабившись, - А сорок не хошь?

 Любой другой женщине они никогда бы не позволили признаться в возрасте. Вообще считается кощунственным сам вопрос о женских годах. Сафоновой такой вопрос можно было рискнуть задать. У нее, ведь, только видимость женщины, а нутро – вакуум мрачный.
И задали.
- Тридцать шесть. - Невозмутимая четкость ответа убила. Даже кокетнуть не умеет! Разве женщина это?
- Экземпляр робота. Рабочего робота, – подытожил Ерохин, когда Сафоновой, естественно, не было. – Неувядаемый робот.
Леша-Ученый, сосредоточенно скребя худую грудь, с сожалением вздохнул, обвел мужиков светлым взглядом человека науки и вдохновенно прошептал:
- Психическое состояние… стресс… внутренняя жизнь…
- Кой-ляд внутренняя, ежели наружной нема? – Сашка-Глобус, шлепая босыми ногами, подошел к столу, плеснул в кружку чаю, сыпанул щедро сахару, размешал тщательно, выпил, крякнул и продолжил мысль, от сахара ставшую более весомой, - Мужика у ней нет, вот и мается. С чего сюда ее занесло? Так просто бабы на край света не катят. Знать, в судьбе какая-то загогулина-занозина. В эту глушь так просто не потянет…
- Романтика, может быть, - вставил Зубарев.
Все дружно заржали. Романтика! Чего она – девочка что ли? Студенточка? Курточка-штормовочка с географией комсомольских строек на ее спине?
- Да по ней видно, что, либо хлебнула не того…либо натворила чего… – Заяц смолк, точно языком подавился собственным. Вошла Сафонова.
- Добрый вечер, Лариса, посиди с нами. Чаю налить? - седой Савчук, прозванный «дядей», пододвинул поварихе стул, - Пей чай, пей… - поставил ей кружку, - сахар сыпь.
Савчук один был с Сафоновой «на ты». Сокрушался на мужиков: «Чего она вам недосолила-пересолила? Характер, может, у человека такой – молчаливый. И чего лезть в душу?»
- Пей чай… - закурив, он по-стариковски ворчливо стал препираться с бригадиром из-за завтрашнего дня. Завтра всей бригаде обещано было ехать в поселок. Три дня выходных. Баня. Клуб… Два месяца ни грамма спиртного в желудке. Пора и честь знать!
- Не гарантирую, – уклончиво отвечал Золотцев, - обещались…
- Пешком пойду! - ударил себя в грудь Мишка Заяц.
- Иди, не держу. - Спокойно отреагировал Золотцев.
- Бригадир, ты чевой-то больно рьян стал до работы, - качая красивой головой, пропел Зубарев, - а я в кино хочу!
-Сходишь.
- Когда?
- Когда объект сдадим.
Разговор принимал нехороший оборот. Срочно требовалась разрядка.
- Лариса! Смотрите, что мы тут вам придумали, подарочек, так сказать, коллективный труд… – Мишка Заяц поднес Сафоновой листок. На листке был изображен волк в поварском колпаке, помешивающий в кипящем на костре котле. Вокруг костра сидели семь бравых козлят, на ногах – кирза, в углах ртов – папироски. Хищно смотрят на волка. Сафонова некоторое время удивленно глядела на рисунок, обвела взглядом настороженно притихших мужчин. Заяц неприятное томление в животе ощутил, точно двоечник перед директором школы, съежился, как глаз от соринки.
- Наоборот-то вернее было б, – сумрачно изрекла. Не злоба, нет, стояла в глазах женщины – обида. Тяжелая, как свинец. И тоскливая, как несбывшаяся надежда. Но никто не заметил этого. Темновато было, вот, кабы чуть посветлей…Старый Савчук лишь крякнул, да скрипнул табуреткой. Сафонова вдруг быстро встала и бросила листок в печь. Плод коллективного труда сгорел тотчас.
- Не остроумно! – холодно произнесла она, и вышла.
- Стерва… – прошептал кто-то.
- Не надо, ребята, - встревожился Савчук, - сами виноваты, чего вы так…
- Ладно, мужики, завтра в поселок, - неожиданно бухнул Золотцев, - действительно, пора. Работы - на три недели осталось. А встряхнуться надо. Разрядить атмосферу. Спать давайте. Хватит злиться друг на друга. Завтра обещались нас вывезти.

 На завтра, около полудня, пришел вездеход и вывез бригаду в поселок. Тряслись пять часов. Не очухались еще от вчерашней выходки Сафоновой. Так старались! Придумали сюжет посмешней, душу, можно сказать, вложили. А она – сжечь!..Заяц с утра стих свой прочел, в отсутствие поварихи, естественно:
 В руке Сафоновой черпак,
 Не подходи – убьет за так.
 И похоронят дурака,
 Умершего от черпака.
Дальше непечатно, поэтому приводить не будем. Всю ночь, можно сказать, Мишка потел. Да, зацепило, зацепило мужичков. Но молчали. Золотцев тоже не вякал. Повара просил? Просил. Получил? Получил. Хорошего? Отличного. Что еще? Кадровик свою фигу ему на голову обрушит, заикнись он…
«Ничего, - думал Золотцев, - дотерпим. Сезону скоро конец, и привет. Разлетятся голуби, кто куда».
Вездеход, переваливаясь, как утка, спешил по ухабам. Бултыхались в головах мозги. Крутились мысли, как белки в колесах. Всяк о своем думал.
Наконец, прибыли в поселок. Слава Богу, благополучно прибыли. Ну, а теперь, кто куда.

 В здании управления, в одной из комнат стоял рояль. Как он сюда попал и зачем был здесь нужен, – никто не знал. Стоит и пусть. Места не простоит.
…Откинув пыльную лаковую крышку, женщина несколько минут смотрела на клавиши, не двигалась. Затем, загрубевшими, негнущимися пальцами попробовала взять один аккорд, второй…

…Проходивший коридором Роман Золотцев недоуменно застыл: откуда этот минор – душу рвет на части. И, черт возьми! – «Танец маленьких лебедей»? Да кто же здесь мог играть? Рояль прозвали «Великий Немой». И вдруг «Немой» заговорил. Загомонились его струны. Ожили. Голос обрели.
Осторожно приоткрыв дверь, Золотцев заглянул воровски в комнату:
…Сафонова?!
Несколько мгновений таращился на знакомую куртку бригадной поварихи, прикрыл дверь, тихо ойкнул, и, отчего-то крадучись, двинулся по коридору к выходу.
Звуки! Звуки! Звуки! Звуки!
Домик управления онемел от незнакомых звуков. Впитывал жадно каждым своим бревном, прокаленным стужей и ветрами, теплую мелодию «Севастопольского вальса», бесшабашный вариант «Цыганочки», галантное «Парижское танго», беспечную россыпь штраусовского вальса, щемящую грусть полонеза Огинского, и многое, многое…

Звуки! Звуки! Звуки!
Казалось, мелодии долетали из какого-то иного мира, как позывные, как страницы жизней непонятых, непознанных и удивительных.
Звуки! Звуки!..

 Золотцев вышел на улицу. Закурил, яростно чиркая сразу несколькими спичками. У крыльца стояли шестеро членов его бригады. Стояли и слушали.
Игра Сафоновой была похожа на плач. Так плачут люди, когда знают, что их никто не слышит: во весь голос. С причитаниями. С проклятиями. С шепотом ласки к несуществующему рядом, с нежностью к кому-то далекому. С отчаяньем. С безысходностью. И просто тихо, всхлипывая по детски…
Так она играла…А семерым мужчинам, молча курившим у крыльца, от которого начиналась необозримая бурая бесконечность, просеченная дождями, объяснять уже ничего не надо было. Молчаливая женщина заговорила. Она рассказала о своей жизни подробнее, чем поведала бы любая анкета отдела кадров. Они сейчас все семеро, все вместе прошли по ее дорогам все тридцать шесть лет до сего часа откровения. У них свои жизненные дороги так петляли да путались, что лучше не вспоминать все взгорки да спуски…
…Да-а, - почесал в затылке Петя Зубарев и встретился с застывшей тоской во взоре Золотцева, удивленным откровением раскосых глаз Мишки Зайца, хмуростью старого Савчука, с болью в глазах кряжистого Ерохина, с просветленной печалью, похожей на свет тундровых озер, глаз Саши-Глобуса и Леши-Ученого…
- Идемте, мужики, не надо, чтобы она увидела нас. - Тихо, но твердо сказал Зубарев, и, чавкая сапогами по раскисшей от бесконечных дождей дороге, двинулся по улице. За ним тронулись остальные. Все семеро шли и молчали. И каждый думал о своем. И о ней…
 Эх, цветов бы ей!

… Сейчас на углу их встретит цветочница в белой накидочке, с розовой крахмальной наколочкой в прическе, и, обворожительно улыбаясь, предложит на выбор каллы, гвоздики, гладиолусы, розы…Розы! Конечно розы! Огромную ароматную охапку царственных красавиц – белых, чайных – бледно-кремовых…И все это великолепие, обрамленное, точно восковыми, плотными зелеными листьями с алмазами росы, обернуть хрустящим целлофаном… - Саша-Глобус даже приотстал малость…

…И чтоб был зал, играл оркестр. Переливался хрустать на столах. Сидели нарядные женщины, звенели чарующе бокалы. И Лариса Сафонова - царица этого шикарного блаженства……Лариса Сафонова в гипюровом платье, можно и в бархатном, с яркой брошью, с прической, над которой часа четыре корпел лучший парикмахер салона… - Леша-Ученый блуждающим диким взором окинул дали…

…Нет, лучше гвоздики белые и белое платье. Подвенечное. И улыбки, улыбки – добрые, счастливые… - Ерохин, засунув руки в карманы брюк, с ненавистью давил сапогами скользкие комья грязи на дороге…

…Нет, лучше жаркий букет пионов или георгины. И, чтобы окунула она в них разгоряченное ласками лицо…А затем обрывала бы лепестки, бросала их в Неву. И они плыли бы, как маленькая флотилия… маленькая яркая флотилия… - Петя Зубарев так тяжело вздохнул, что Мишка Заяц обернулся быстро. Глаза его блестели, как звезды под рыжими патлами бровей и улыбнулся Зубареву щербатым большим ртом.

…Нет, лучше всего – это цветущие яблони. Стол в саду…На столе чай, мед, пироги, ватрушки…И рядом, подле самых глаз, мелькает застиранный фартук на дородном теле Маши…Маша…Тьфу! – Савчук споткнулся.
- Че, дядя, размечтался? – Заяц успел схватить старика под руку, - Да-а… большие рестораны и кафе…А вот Ерохин, поди, сейчас ни об чем думать не может, как об том, каким образом ему бородищу на лысину зачесать, а то женский пол его купол спутает с зеркалом. Поглядят, – а там последняя извилина распрямляется! – и заржал, точно заикал. Мужчины заулыбались. Ох, Заяц, грех на тебя обижаться. Ерохин беззлобно сплюнул и тоже рассмеялся: - Ну, тебя, Заяц, хоть бы щас глох, услышит кто…
- О-те-те-те, услышит… - Мишка вздохнул тоскливо, затравленно оглядывая улицу, - собак и тех не видать…
- А у Ларисы и дочь и сын … были. – Неожиданно произнес Савчук
-Че-го?! – точно ослышались, тормознули мужики. Заяц даже зажмурился от удивления. Земной шар перевернись, очутись они все семеро вверх ногами, – не так бы ошалели.
 - Ничево… расчевокались – сердитый сам на себя, точно проболтался о чем-то, что говорить не следовало, Савчук смолк. Ну, теперь хрен чего вытянешь из этой старой головни!
- Ну, мужики, в бане были, денежку получили, теперь - кто спать, а кто… - Саша-Глобус и Леша-Ученый расправили плечи, выдохнули и разом исчезли в проулке. Разошлись все кто куда. Кому куда надо было. Остались Золотцев и Савчук - Чего, дядя, хмурый? – заведомо зная ответ, безнадежно поинтересовался
Роман.
 - Устал, - уклончиво отвечал Савчук, давая понять, что на откровения не настроен.

 
 …Кадровик Петрович, старый друг Савчука, смотрел на него, часто моргая белесой щетинкой ресничек, и вздыхал. - Прочел?
Савчук, нацепив на большой буграстый нос очки, изучал какие-то бумаги.
- Это, Митя, вообще-то не положено давать посторонним, но ты это… молчок. Вишь, анкета-то… почти пусто в ней. Она так и сказала мне: «Не могу писать. Не буду». Ну, я, сам понимаешь, возбух! Здесь, говорю, дамочка, вам не подмосковные вечера, а отдаленные края непуганых райкомов. Мы обязаны знать, кого берем. Ясно? А она молчит. Ну, побазарил я, власть, скотина, проявил, мол, не звали вас, дамочка, сюда… А она встала… - кадровик грузно поднялся, опрокинув стул, - и, Митя, вот так – он задрал вверх свою калининскую бородку – веришь нет, ка-а-ак плюнет мне вот сюда, на стол, и удалилась…Я тотчас к Пал Андреичу побежал, не успел рта разинуть, а он мне: «К тебе сейчас женщина должна зайти оформиться, так помягче с ней…Три месяца назад в авиакатастрофе у нее вся семья погибла: муж, сын, дочь, старики-родители…На глазах погибли. Все, говорит, больше ничего не скажу. Можешь идти…Митя, лучше б она мне в рожу плюнула!..»

 Шагая уже заполночь мимо барака, где остановилась Сафонова, Роман Золотцев заприметил свет в крайнем окне, приблизился, рискуя зачерпнуть в сапоги грязи из глубоких канав, и остолбенел. За столом сидели Сафонова и Савчук. Сафонова… смеялась! Старик что-то рассказывал женщине, строя то уморительные, то страшные рожи, а Лариса смеялась. Да-да, она смеялась, да так заразительно, что Золотцев сам улыбнулся. После очередной байки, Савчук деловито отхлебывал из чашки и украдкой, довольный, поглядывал на женщину. Золотцев слышал, как в темноте кто-то шлепал по лужам и отчаянно матерился. Звезды, колючие и холодные, таращились в немом удивлении на застывшего у чужого окна Романа Золотцева. Сиплый ветер подвывал, и сердце сжимало тоской. Где-то там, в далеком Питере, жена Зоинька кормила, наверное, сейчас сына Кольку, что-то говорила ему про папу, который вернется и привезет ему, если он будет есть кашу, настоящую медвежью шкуру и оленьи рога, и много-много других чудесных, необыкновенных вещей… А сынишка, раскрыв рот и вытаращив глазенки на бледное, худое от волнений и забот лицо мамы Зоиньки, слушает…
Вот папка ловит медведя…Огромная рыкающая зверюга падает замертво от сильного удара ножа…Папка гордо держит в руках шкуру…А вот – как же он не заметил в берлоге маленького медвежонка? О, это ему, Кольке! И глазенки сынишки блестят радостным нетерпеньем, ручонками он обнимает маму и оба счастливы, и мечтают дальше…
Медвежонка! Эх, Колька-Колька… Папка вернется и деньгу привезет. Не век же в коммуналке ютиться, квартира нужна, ты же растешь, сын. Охотники! Джеки Лондоны! Герои! – усмехался Золотцев, - Чего ж сразу не сказать сынишке, что папка за деньгой? Не ворует же…Но подумал: а может правильно, что фантазирует, может так и надо?

 Магазин. Кино. Баня. Кому надо - почта…Через три дня бригаду повезли обратно на объект. Качался вездеход. Качались сквозные дали. Качались мысли в головах. Пассажиры молчали. Но молчание это было уже не тем, тягостным, глухим, настороженным, что три дня назад. Это было бережное молчание. Все семеро уже знали историю Ларисы Сафоновой. Каждый из них по-своему отреагировал. Заяц напился и плакал. Петю Зубарева, говорят, видели в библиотеке, Глобус и Леша-Ученый – невероятно! – за трое суток не учинили ни одной драки! Ерохин на сутки ушел за поселок. Зачем? А нам знать-то, может, и не надо…Золотцев два дня писал письма жене Зоиньке и сыну Кольке. А Савчук? О, Савчук стал героем дня! Старик ходил с Сафоновой в кино. Как ему удалось? Излишне уж мы любопытны. Не будем выяснять, ладно?
 И так, ехали семеро мужчин и одна женщина в вездеходе. (Водитель не в счет). Ехали и молчали. Качались багровые дали, качались мысли в головах. Через три часа человек-песня Петя Зубарев не вынес молчания и, прокашлявшись, загорланил:
 Поедем, красо-отка кататься,
 Давно я тебя-а поджидал!
И с бесшабашной удалью, отчаяньем глянул в зеленые глаза Сафоновой, и сам онемел от такой наглости. Но женщина – ничего, не рассердилась. Савчук тронул за плечо водителя. Вездеход дернулся, застыл. Точно выводок куропаток порскнули мужики из машины. Один Савчук остался. Через пять минут вернулись.
- Подставь, Лариса, ладони, - шепнул старик. На ладони ее посыпалась, точно драгоценные камушки, морошка.
- Спасибо. – Женщина отвернулась.
Мужчины поняли: не хочет, чтоб видели сейчас ее лицо.
- Кушай, Лариса, - Савчук наклонился к ней, - кушай…северная малина…
- Спасибо. – Она посмотрела на притихших мужчин и слабо, беззащитно улыбнулась. А беззащитно, обычно, улыбаются тогда только, когда чувствуют, что рядом надежная защита. А защита была – что надо, можете мне поверить!

 Ревел вездеход. Пел Петя Зубарев. Качались пассажиры. Качались незакатные горизонты, посвистывал неугомонный ветер. В этот день, против обыкновения, не было дождя.