я так думаю

Я так думаю.
 Был самый обычный день. День, каких для Дмитрия Костромина уже случилось более семнадцати с половиной тысяч. И даже именно этот, 22 ноября, был по счёту сорок девятым. Несчастливый сорок девятый трагически оборвал привычное чередование дней и ночей, поставив на прошлом жирную точку или крест, это кому как нравится. Вообще – то, сказать, что жизнь Дмитрия Андреевича представляла собой что – нибудь заслуживающее внимания или тем более выдающееся, нельзя. Так себе была жизнь. С натяжкой она подходила под определение «не хуже, чем у других», да и то, когда у других - хуже некуда. Но, если принять во внимание, что другой всё равно не было, и на реинкарнацию рассчитывать не приходилось, то расставаться с уже имевшейся, пусть непутёвой жизнью, ещё не достигшей среднестатистической, даже по российским меркам, продолжительности, ему не хотелось. Правда, в тот момент его желаниями никто не интересовался. Всё решали неподвластные человеку объективные силы, которые когда – то открывшие их люди назвали кинетической энергией и инерцией. Эти силы служили только своему великому повелителю - Солнцу. Именно Солнце, находясь за миллионы километров от Костромина, заставило его машину, надеявшуюся обмануть закон всемирного тяготения, вылететь на встречную полосу со всеми вытекающими отсюда последствиями. А последствия вытекли, надо сказать, совершенно нерадостные. Природа абсолютно равнодушно отнеслась к тому, что в машине сидит живой человек, и у него могут быть какие – то планы на сегодняшний день. Что своей смертью он очень огорчит нескольких связанных с ним родственными узами людей, и что, вообще, биться со всего размаху головой о стекло и железо крайне неприятно. Вероятность полного прекращения осознанного существования стремительно подскочила к цифре «100». К цифре, возле которой только что стояла стрелка спидометра. Столкновение со встречной «девяткой» на такой скорости не оставляло Дмитрию ни малейших шансов на дальнейшее существование среди живых. Но Господь рассудил иначе. Имея великое множество причин быть недовольным Костроминым, Всевышний всё же не забрал его. Он оборвал эту никчёмную, не приносящую радости ни самому Дмитрию, ни его близким скучную смену светлых и тёмных времён суток, которые складывались в месяцы, годы, десятилетия и назывались таким радостным и оптимистичным словом «жизнь». Костромин не умер. Умерла прежняя система ценностей, которой он жил. Сам он вернулся. Вернулся из небытия, чтобы оценить себя и окружающих и попытаться найти ответы на вопросы: Кто мы? Зачем мы? С какой целью живём?
 Тот, силой воли и духа которого существует всё вокруг, будто устав наблюдать, как мучается Костромин, пытаясь изобразить из себя человека, который ещё ого – го что может, выдернул из его рук невзрачный блокнотик. Блокнотик, на страницах которого Дмитрий Андреевич, так и не нашедший собственной системы координат, изо дня в день вкривь и вкось писал свою жизнь, постоянно что – то исправляя и зачёркивая. Господь выбросил эту жалкую летопись неудачника в корзину и сказал, протягивая чистый лист:
 - Я дам тебе время. Но учти: его не будет много. Попробуй разобраться, зачем ты жил. Если не сможешь, смысла влачить это жалкое существование, нет. Сейчас ты прикоснёшься к смерти. После этого будет проще определить, чего стоишь ты сам и твои друзья. Где правда, а где ложь. Что ценно, а что мишура. И, самое главное, попытайся понять, для чего из года в год, из века в век всё рождаются и умирают, рождаются и умирают люди. В чём смысл бесконечного калейдоскопа человеческих жизней?
 Так как прежний Костромин в силу сложившегося стереотипа мышления и наработанного годами отношения к себе и окружающим, не смог бы найти нужных ответов на поставленные перед ним вопросы, Всевышний изменил его. Он научил Дмитрия Андреевича умению выделять главное, не разбрасываясь по мелочам. Для того чтобы уроки быстрее дошли до вновь обретённого сознания, Создатель щедрой рукой отмерил своему послушнику страданий и боли и убедительно показал, что беды, случавшиеся в его жизни ранее – это не беды, а так, мелкие неприятности.
 В момент удара Костромин не почувствовал ничего. Он просто вошел в освещённую ярким белым светом комнату. Свет шёл ниоткуда. Дмитрий тщетно пытался найти источник этого чудного излучения, но ни окон, ни ламп в помещении не было. В комнате находились две женщины в красивых чёрных гипюровых платьях. Одна из них, лицо которой он так и не увидел, была в чёрном платке, и он как – то сразу почувствовал, что она не в восторге от встречи с ним. Вторая женщина была без платка, с осветлёнными волосами, очень красивая. Она подошла к нему, и он её узнал. Это была Лена, сестра его жены, чудесный человек, который слишком мало прожил на белом свете. Лена умерла четыре года назад, и за это время Костромин ни разу не видел её в своих сновидениях, поэтому очень обрадовался встрече.
- Здравствуй, Лена, - закричал Дмитрий Андреевич и протянул руки, пытаясь её обнять. Она уклонилась от объятий и строго сказала:
- Быстро уходи отсюда. Тебе нечего здесь делать.
- Ты что, Лена, не узнала меня? Это же я, Дима.
- Я сказала – уходи, – начиная сердиться, почти прокричала ставшая неприветливой и холодной свояченица и выпроводила его за дверь.
«Ничего не понимаю. Что случилось? Куда идти?».
 Когда он открыл глаза, чувство обиды ещё не прошло. «Зачем она так со мной? - подумал Костромин, - мы же были друзьями. Нехорошо как – то получилось. Кстати, а где я нахожусь?»
 Прямо перед собой он увидел белую стену, до половины отделанную кафелем. На стене по периметру висели лампы дневного освещения. Слева - окно, в котором вдалеке виднелись несколько домов, выглядевших как – то нелепо, с кривыми стенами и несимметрично расположенными окнами.
 «Странная какая – то стройка. И непонятный шум, как будто морские волны накатывают на берег. Откуда здесь море? Со мной что – то случилось. И не самое хорошее».
 Он посмотрел по сторонам и понял, что лежит в постели. Среди тех постелей, на которых ему приходилось спать в последнее время, такой он припомнить не мог. Кровать была одноместной, деревянной, явно чужой. Комната удивила и озадачила: огромная, если судить по ширине стены, которую он видел, и высокому потолку, недомашняя. Чувствовалось в этом помещении что – то официальное, публичное.
 Костромин догадался, что сзади него большое пространство, и там есть люди, но повернуться он не мог.
 - Интересно, что это? - подумал Дмитрий, - Похоже на подсобное помещение супермаркета или морг. Тьфу, тьфу, тьфу. Как бы там ни было, но я - в гостях. Хорошо бы ещё узнать, званый ли гость?
 Он попытался приподняться. Безуспешно, тело не повиновалось.
 - Кажется, я куда – то капитально влип.
 В этот момент дверь в комнату открылась, и вошли две девушки в белых халатах.
 «Это больница, - мысль, как обух топора, опустилась на голову, - а барышни – медсёстры. Интересно, за что меня сюда упрятали, и вообще, кто я такой? Почему в голове только шум и больше ничего? У меня должно быть имя. Всем людям при рождении дают имена. Какое имя у меня? Сейчас, сейчас... Надо обязательно всё вспомнить. Чем я занимался? Помню чувство полёта, полное спокойствие, отсутствие всяких забот, мне было так хорошо. Я летал. Значит, я - лётчик. Да – да, я – военный лётчик. Что же это – катастрофа? Или меня сбили? Сбили, но не убили. Да, смешного мало. Я катапультировался?»
 От напряжения Костромин даже вспотел:
 «Ерунда какая – то. Я не хочу, и не буду жить без памяти. Я всё вспомню. Как называла меня мама в детстве? Санечка, Вовочка, Славик или, может, Юрик? Всё не то. Димочка она меня называла, вот как! Вернее, Димульчик. Да, именно так. Я – Дмитрий. А фамилия? Как странно. Человек находится в ясном сознании, хотя, вероятно, не в полном здравии и не может вспомнить свою фамилию. Сейчас меня могут назвать как угодно, и возразить будет нечего.
- Вы Смирнов?
- Смирнов.
- А, может Иванов?
- Может, Иванов.
- Или Сидоров?
- Или Сидоров.
Нет, нет. Это неправильно. Так быть не должно. Даже, если я упал, и сейчас не очень хорошо себя чувствую, это ещё не повод называть меня, как угодно.
А какие фамилии я вообще помню? Сталин, Брежнев, Сахаров. Но они, кажется, уже умерли. А из лётчиков? Чкалов, Кожедуб, Маресьев. А может, я Кожедуб или Маресьев? Нет, не то. Фамилия у меня была простая, хорошая фамилия, без выкрутасов. Меня даже в школе пацаны не дразнили, потому что им никак не удавалось придумать какую – нибудь мерзкую рифму к моей фамилии. Думай, Дима, думай. Что – то связано с русским городом. Да. И город входит в «Золотое кольцо» России. Может, я - Владимиров? Нет. Суздалев? Тоже нет. Ростов? Может, Ростов? Дмитрий Ростов. А что? Звучит. Нет. Ростов уже был. У Толстого, в романе «Война и мир». Да…. Война. В моей жизни тоже была война. Я же воевал, точно. Значит, сбили. Ну, вспоминай, вспоминай. Какие ещё города входят в «Золотое кольцо»? Стоп. Кострома. Вот, именно, Кострома. Я - Дмитрий Костромин, полковник, военный лётчик. Пилот первого класса, воевал в Анголе и Эфиопии, имею награды, постой – постой, я же Герой Советского Союза. Этого высокого звания я был удостоен за выполнение интернационального долга в Африке. За мной сотня боевых вылетов, шесть сбитых самолётов. Ну, Слава Богу, вспомнил.
 Что же получается? Отлетался? Смог катапультироваться, остался жив, и сейчас - в госпитале? Так что ли? А как я оказался в России? Ведь лица у медсестёр славянские, и говорят они на русском языке. Ладно, это потом, главное сегодня я уже сделал: я вспомнил - кто я и что я».
 Рядом с его кроватью стоял большой красивый прибор, который периодически попискивал, электронный лучик рисовал на экране забавные кривые. Костромин попробовал пошевелиться. Удалось это только отчасти. Вернее, правая рука и нога двигались вполне сносно, а левую половину тела он не чувствовал вообще.
- Наверное, упал на левую сторону, - подумал Дмитрий. Он потрогал правой рукой левую, рука была на месте, но абсолютно чужая. Левая нога тоже была, но торчала в сторону, а оттянутый носочек мог стать мечтой любой балерины. Свести ноги вместе ему не удалось, и он прекратил дальнейшие эксперименты. Приятно удивило то, что у него совершенно не было живота. Если бы он знал, что его не кормили уже около двух месяцев, он бы так не удивлялся.
- Выйду из госпиталя, накачаю бицепсы, пресс, жиру – бой, - решил он. Дмитрий Андреевич представить себе не мог, что он ещё очень нескоро выйдет из больницы, что впереди несколько операций, тысячи часов постоянной боли, километры больничных коридоров, пройденные на чужих, негнущихся ногах, бессчетное количество упражнений, сделанных с помощью старушки – врача лечебной физкультуры - и отборного русского мата. Если бы сейчас ему сказали, что врачи только чуть – чуть оттащили его от края могилы и совершенно не уверены, что он не рухнет туда снова, он бы тут же умер. Иногда человека спасает то, что он не знает своего будущего, не помнит прошлого, он просто терпит изо дня в день, из ночи в ночь. Он ведёт свою войну. Она для него и Великая, и Отечественная, с победами и поражениями, с отступлениями и боями в окружении, и цена в ней – собственная жизнь.
 Костромин попытался привлечь к себе внимание, но ничего не получилось: говорить он не мог. К его телу от прибора тянулось множество проводков, с белыми кружочками на концах, приклеенными к телу. Эти кружочки, насколько он разбирался в медицине, были подкладками под датчики, которые, в случае необходимости, сообщат врачам, что он уже умер и спешить к нему теперь совсем не обязательно. Красивый, неестественно белый гофрированный шланг, извивающийся змеёй и отливающий всеми цветами радуги, тянулся к нему и пропадал из поля зрения где – то в районе подбородка. Кстати, о зрении: он понял, что в глазах сильно двоилось, но пока не придал этому большого значения, полагая, что всё наладится. Скользнув по шлангу рукой, Костромин с удивлением обнаружил, что тот уходит прямо в горло и дышит он с его помощью, и ни нос, ни рот полковника в этом процессе не участвуют. Это неприятно удивило Дмитрия.
 - Неужели я изуродовал всё лицо? - подумал он. – И так красавцем никогда не был.
 Костромин осторожно дотронулся до подбородка и снова удивился, но на сей раз приятно: лицо было на месте и заканчивалось окладистой бородой. Он никогда не отпускал даже усов, полагая, и не без оснований, что его предки, из поколения в поколение жившие в северных широтах, хорошего волоса на лице дать не могли, и нечего людей смешить.
 Прикосновение к бороде доставляло удовольствие. Волос был мягкий и густой.
 - Однако чтобы отрастить такую бороду, нужно время,- вдруг осенило Дмитрия, - Получается, я здесь давно. Что же произошло? Почему ничего не приходит в голову? Ах, да…. Надо позвать на помощь. Как же я раньше - то не догадался? Только не врачей, до них мне сейчас не докричаться. Вернее, не дошептаться, не домычаться, не дохрипеться.
 - Ну, что, Умник, последний парад наступает? Крылышки сложил или нет? Давай, подходи, анализируй обстановку, вноси предложения, – все эти вопросы Костромин адресовал самому себе. Он часто прибегал к такому приёму. Когда нужно было о чём – нибудь подумать, принять ответственное решение, Дмитрий Андреевич устраивал нечто вроде «круглого стола», на который приглашал своего вечного оппонента, сидящего внутри, своё второе «Я». Он иронически называл его Умником, всё знающим, и всегда выступающим с противоположных Костромину позиций. На эти позиции его отправлял сам Костромин, так как считал, что, только изучив вопрос с разных сторон, можно принять правильное решение. Причём, чем сложнее и безвыходнее было положение, тем большего противодействия требовал от Умника Дмитрий, чтобы в отчаянном споре с ним родить истину.
- Что молчишь, Умник? Или вместе с памятью у меня отшибло и тебя?
- Да, нет. Пока жив ты, буду жить и я. Какие проблемы вас волнуют, Дмитрий Андреевич?
- Хочу узнать, как ты оцениваешь наше положение?
- Ничего хорошего в твоём положении я не нахожу.
- В моём не находишь, найди в своём.
- Какой тонкий юмор. Будем пикироваться дальше или начнём думать?
- Ладно, не возникай. Положение – то у нас одинаковое. Чего его делить на твоё и моё? Давай лучше попробуем вспомнить, что случилось – то?
- Сначала определимся с фактами, которые будем считать неоспоримыми, - начал Умник.
- Слушаю тебя.
- Факт №1: Ты – военный лётчик Костромин Дмитрий Андреевич. Воевал в Африке. Сейчас находишься в госпитале. Так?
- Так.
- Факт №2: Госпиталь расположен на территории России, или, в крайнем случае, где – нибудь, как принято сейчас говорить, на постсоветском пространстве, потому что медперсонал говорит на русском языке, лица девушек совершенно незагорелые, и, даже среди санитарок, нет ни одной африканки. Так?
- Так.
- Из неоспоримого, это, вероятно, и всё. Остальное попробуем вычислить методом логического мышления.
- Хорошо говоришь.
- У тебя учусь. Ты будешь слушать?
- Конечно, конечно. Просто я не думал, что ты такой умный.
- Ты, что, забыл, как меня зовут?
- А ты забыл, кто тебя так назвал? Будешь много о себе понимать, враз окажешься Дуриком.
- Ну, если ты согласен следовать советам Дурика, пожалуйста. Только учти, я – это ты, хоть и считаюсь вторым. И, если твой второй экземпляр - Дурик, то каков оригинал? За мыслью следишь?
- Ладно, мыслитель, продолжай.
- Значит, так. Огнестрельных ранений на тебе нет?
- Нет.
- Выходит, ты неудачно катапультировался. Как это могло произойти? Вариант №1, самый маловероятный: тебя сбили в воздушном бою, - продолжал анализировать тот, что внутри.
- Кто? Американцев там нет, а местные, да простит меня их президент, - с велосипеда – то падают.
- Я же и говорю: вариант маловероятный.
- Вариант просто невозможный.
- Ну, хорошо. Уговорил. Вариант №2: тебя сбили ракетой с земли. Этот вариант мне кажется самым вероятным.
- Но, если бы ракета попала в самолёт, от меня либо ничего не осталось бы, либо я был бы обожжён.
- Согласен. Но, во-первых, ты мог покинуть самолёт, когда понял, что он захвачен ракетой, а во-вторых, она могла разорваться рядом. Логично?
- Логично.
- Вариант №3: отказ самолёта. Ты делаешь всё, что в твоих силах, чтобы спасти машину. Поняв, что это невозможно, уводишь её от населённого пункта, проявив при этом невиданное мужество и героизм, и катапультируешься.
- Хватит выпендриваться. Кстати, а чем мужество отличается от героизма? Можно быть немужественным героем или героическим немужественником?
- Вопрос сложный, но сама его постановка уже говорит о том, что голова заработала, хотя и не так, как надо. А если серьёзно, то это масло масленое, слова «мужество» и «героизм» всегда рядом, они превратились в затёртое клише. Хотя, лично мне кажется, что мужество – это черта характера, а героизм – поведение мужественного человека в экстремальных условиях.
- А мне кажется, что мужество – это качество, присущее настоящему мужчине, поэтому его не может проявить женщина, даже если и она настоящая. И, следовательно, женщину надо награждать за проявленное женство и героизм. Хотя, у меня снова вопрос: какого мужчину или какую женщину считать настоящими? И по каким признакам их сортировать: эти настоящие, а эти – нет?
- Значит, по-твоему, выходит, что женщина не может быть мужественной, а как же тогда юноша может быть девственником? Тогда, пускай его называют юношественником.
- Согласен.
- Да, Дмитрий Андреевич, чувствую, лечение нам предстоит длительное. Ты лучше скажи, как тебе набросанная мною схема?
- Логика есть. Но остаются два неясных момента: почему я совершенно не чувствую свою левую сторону, и как я попал в Россию?
- Что касается руки и ноги, то ты или ударился о землю, катапультируясь с «нулевой» высоты, или приземлился, находясь в бессознательном состоянии.
- А как быть с Россией?
- Вот здесь загвоздка. Действительно, чтобы тебя переправить в Россию нужно время, и странно, что ты ничего не помнишь. Но, с другой стороны, ты же не врач. Может, тебя специально накачали какими – нибудь антидепрессантами, транквилизаторами или как у них там это называется, чтобы ты спокойно спал и ни о чём не думал. В конце концов, главное, что ты жив, а остальное - прояснится. Когда вспомнить ничего не удаётся, значит, надо ждать сведений со стороны. В первый раз, что ли тебе приводить себя в порядок после передряг? Хотя, по всему видно, сейчас ты размолотился, как следует.
- Ладно, этот вопрос закрываем, а все проблемы будем решать по мере их поступления.
- Вот, это уже речь не мальчика, но мужа.
- Кстати, о муже. Ведь у меня, наверное, семья есть?
- Наверное, есть. Но давай пока считать эту проблему ещё непоступившей, и её решением займёмся позже. Разрешите откланяться?
- Ладно, свободен. Будешь нужен – позову.
- Всегда рад помочь.
Костромин отпустил своего собеседника, потому что диалог ему сейчас был ни к чему.
 Как человек военный, он привык анализировать ситуацию всесторонне, а затем, на основании анализа, принимать решение. Итак, что в наличии?
Актив: ноги – 2 Пассив: левая нога торчит в сторону и ничего
 руки - 2 не чувствует;
 голова – 1 левая рука – неподвижна и тоже ничего
 глаза - 2 не чувствует;
 уши - 2 в голове постоянный шум;
 нос- 1 в глазах – двоение;
 рот - 1
 При ощупывании лица Дмитрий обнаружил ещё один шланг, выходящий из носа и скрывающийся где – то под кроватью. Вероятно, для надёжности шланг был пришит прямо к носу обыкновенными шёлковыми нитками.
Прикосновение к нему было крайне болезненным, и Костромину стало понятно, почему так послушно идёт за человеком бык, которого держат за кольцо, вдетое в нос.
- Ну, что же, - подвёл итог полковник, - Не густо. Совсем не густо. Но, как говорится, за неимением гербовой пишут и на обыкновенной. Если Господь не забрал меня к себе, значит, за мной ещё должок, который надо отдать здесь, а потому – будем жить.
 В госпитале всё шло своим чередом: нянечки мыли полы, медсёстры делали уколы и ставили капельницы. Время от времени, одна из сестёр подходила к Костромину с набором шприцев и колола куда-то в область левой ключицы, но боли он совершенно не чувствовал. В вену правой руки, через капельницу, ему вводили какую – то жидкость, постоянно меняя склянки на штативе.
 Вскоре барышня, делавшая уколы, поймала его осмысленный взгляд и, улыбнувшись, сказала:
- Вернулись? С прибытием. Я позову врача.
 Через минуту она вернулась в сопровождении мужчины средних лет в белом халате, который, вероятно и был врачом.
 - Меня зовут Владимир Иванович, - представился он, - Пока вы будете в реанимации, я - ваш лечащий врач. Для вас я теперь и царь, и бог, и отец родной. Как дышится? Кислород пока отключим.
 С этими словами он отсоединил тот самый красивый гофрированный шланг, который соединял Костромина с прибором.
 Дмитрий хотел ответить, что дышать трудно, однако раздалось только какое – то хрипение и клокотание.
 - В вашу трахею введена специальная трубка, катетер, который называется трахеостомой. Мы уберём её, как только вы сможете дышать самостоятельно. Когда захотите что – либо сказать, прикройте отверстие рукой. Ну, смелее.
 Дмитрий коснулся шеи, и, действительно, ощутил под рукой что – то инородное, торчащее оттуда, где у нормальных людей находится кадык. «Получается, мне сделали в горле дырку. Неужели нельзя было обойтись без этого?» – безрадостно подумал он.
 Видимо, его лицо исказила гримаса отвращения, потому что врач улыбнулся и сказал:
- Ничего страшного, привыкнете. У вас есть какие – либо просьбы, пожелания?
- Пить. Я очень хочу пить, - отчётливо сказал Костромин, когда закрыл рукой трубку.
- К сожалению, воды мы вам дать не можем. Вы её просто не проглотите.
- Почему?
- Об этом позже. Не бойтесь, обезвоживание вам не грозит. Необходимое количество жидкости вы получаете.
- А почему меня не кормят? – продолжал Костромин.
- По той же самой причине. Скоро мы поставим вам ещё один катетер, желудочный. Он называется гастростомой. Тогда и поедите.
- Почему я не могу сделать этого сейчас? – спросил Дмитрий.
- К сожалению, без гастростомы ничего не получится, - ответил врач, - Сейчас ваша главная задача – дышать самостоятельно. Кислород получите только в крайнем случае.
- Доктор, вы можете быть со мной абсолютно откровенны. Истерик я закатывать не буду, но правду знать хочу. Учтите, я - военный лётчик, и на своём веку повидал и не такое.
- Ах, вы военный лётчик. Ну, это меняет дело. Хорошо, я вам всё объясню. Сейчас вы не можете пить и есть, как все люди, потому что вам не совсем удачно провели трахеостомию, но всё это поправимо.
- Простите, как вас зовут?
- Владимир Иванович.
- Владимир Иванович, что означают эти стомы… трахео…гастро…. Я же ничего не запомню.
- А вам и не надо ничего запоминать. Какой язык вы изучали в школе?
- Английский…. Наверное.… Да, точно, английский.
- А надо было греческий. Тогда бы вы знали, что в переводе с греческого «гастрос» означает «желудок», а «трахея» - «горло». Всё очень просто.
- Действительно. И что это я не учил в детстве греческий?
- Всё поправимо. Выйдите из больницы – займётесь.
- Спасибо, доктор, - поблагодарил врача Костромин.
«Да, ему всё просто, - подумал лётчик, - Узнаю армию. Теперь я просто «груз 300»…. Но он сказал, что я выйду из больницы, значит, всё не так страшно. А почему больница? Военные люди говорят госпиталь. Ладно, разберёмся».
 Трахеостома, гастростома…. Эти медицинские термины Костромин тут же забыл, чтобы не расстраиваться.
 Выяснять сей же час, что с ним произошло, не было никакого желания, потому что, во-первых, Дмитрий задыхался, когда закрывал трубку, а, во – вторых, он просто боялся узнать правду. Главное - он в госпитале, рядом врачи. Им и карты в руки. В конце концов, это их работа.
 Как хорошо, что в нашей жизни бывают такие моменты, когда мы совершенно неадекватно оцениваем положение вещей, поэтому можем избежать ужаса, который охватил бы нас, пойми мы, что с нами произошло. Вот и сейчас, например, Костромин свято верил, что скоро поднимется на ноги и продолжит службу в Вооружённых Силах. Он не мог позволить себе валяться в госпитале, в то время как его товарищи дрались в небе какой – нибудь африканской страны, для того, чтобы либо поменять, либо удержать у власти очередного нашего друга, который только что слез с дерева и сразу начал строить что – нибудь справедливое и народное.
 А в это время его лечащий врач в соседней комнате говорил своим коллегам:
- Слава Богу, Костромин пришёл в себя, будем готовить его к операции на желудке. Если он выживёт, мне будет, чем гордиться.
 Он сел за стол и снова принялся читать выписной эпикриз № 4653:
 Костромин Дмитрий Андреевич, 48 лет, находился на лечении в ЦРБ г. Балашиха. Состояние после тяжёлой сочетанной травмы: закрытая черепно-мозговая травма, ушиб головного мозга, закрытый перелом 4 – 8 ребер слева, 8 - 9 ребер справа, разрыв диафрагмы, ушиб лёгкого, перелом горизонтальной ветви лонной и седалищной костей, внутреннее кровотечение, пневмония и трахеопищеводный свищ.
 - Да, - подумал доктор, - чудеса ещё случаются. Разрыва диафрагмы и внутреннего кровотечения было бы вполне достаточно, чтобы отправить этого парня туда, откуда ещё никто не возвращался, а он, видите ли, недоволен питанием.
 Там, в Балашихе, после установки трахеостомы Костромина начали кормить, но бульон, через образовавшийся в результате непрофессионально выполненной операции свищ, попадал не в пищевод, а в лёгкие. Температура поднялась до 40 градусов. Врачи не знали, что делать, пока кому – то не пришло в голову, что, возможно, вместе с трахеей они проткнули и пищевод. Догадка подтвердилась, и его вообще перестали кормить. Жене Костромина объяснили, что его нужно переводить в Москву, так как у них нет необходимой аппаратуры, и они сделали всё, что смогли. Теперь больной здесь, в Москве, в больнице МПС, и уже он, врач – реаниматолог Смирнов Владимир Иванович, должен придать процессу выздоровления Костромина необратимый характер. И он сделает это, даже если его подопечный всю оставшуюся жизнь будет лепить в песочнице вместе с малышами кулички, что вполне возможно после такой тяжёлой черепно-мозговой травмы.
 Отсутствие полноценного питания привело к тому, что при росте в 174 см. Костромин через два месяца после травмы весил 48 килограммов. Две нянечки довольно преклонного возраста без труда кантовали его, когда это было необходимо.
 Вообще, образование трахеопищеводного свища стало следствием первой, но далеко не единственной врачебной ошибкой, выпавшей на долю Костромина и сделавшей его законченным фаталистом и философом. Но это будет позже, а пока военный лётчик первого класса полковник Костромин добросовестно дышал, пытаясь обойтись без кислорода.
 С каждым часом его всё больше мучила жажда. Дмитрий Андреевич никак не мог понять, почему врач вдруг решил, что пить нельзя. Насколько он помнил, воды не давали тем, кто имел ранение в живот. Его живот, слава Богу, был цел.
 Когда вечером к нему подошла медсестра, чтобы сделать уколы, он спросил её:
- Девушка, скажите, почему мне не дают пить?
- Это указание лечащего врача. Все вопросы к нему.
 Она подключила кислород и ушла. В течение дня Костромин постоянно чувствовал некоторый недостаток воздуха, но терпел, полагая, что в его положении это нормально, и он сможет вволю надышаться, когда ему дадут кислород. Однако его ожидания оказались обманутыми. Сколько он ни вдыхал воздух, идущий от аппарата, легче ему не становилось. Через полчаса мучений Дмитрий Андреевич, понял, что скоро волна раздражения захлестнёт его и тогда он уже не сможет контролировать свои поступки, а, главное, выражения. Он попытался обратить на себя внимание медперсонала, добросовестно мыча, ёрзая на кровати, стуча здоровой ногой и здоровой рукой, но всё бесполезно. Девушки, сидящие за столом, конечно, видели эти его манипуляции, но весь лимит их заботы и внимания к нему на сегодня был исчерпан, а на сверхлимитные поставки договора не было. Поняв бесперспективность своих потуг, и не в силах больше бороться с ненавистью к кислороду, к своему положению, к безразличию молодых, пышущих здоровьем девок, Костромин с силой рванул из своего горла шланг, который ещё совсем недавно представлялся ему надёжным поставщиком свежего воздуха.
- Вот больной – то, - сказала одна из медсестёр и вышла из реанимации.
- Да, я больной, - взорвался Дмитрий Андреевич, - Не дай вам бог оказаться в моём положении. Что, сложно подойти?
- Все процедуры на сегодня вы получили. Сейчас вам надо спать, - даже не пытаясь казаться заботливой, сказала вторая барышня.
- Мне трудно дышать, - объяснил своё поведение Костромин.
- Кислород вам даётся в соответствии с тем, что написано в журнале.
- Так измените предписание.
- Мы не имеем права этого делать.
- Тогда позовите мне врача.
- За ним уже ушли. Вы думаете, нам интересно наблюдать ваши… - сестра, видимо, старалась подобрать слово, чтобы не обидеть больного, - телодвижения?
 Пока они обменивались предельно корректными фразами, каждый имея в виду совсем другие выражения, в палату вошёл дежурный врач в сопровождении медсестры.
 Он уже, вероятно, получил информацию от своей спутницы. И, конечно же, инцидент трактовался не в пользу Костромина.
- Дмитрий, ну что ты занимаешься порнографией? – спросил врач.
- Чем я занимаюсь? – остолбенел полковник.
- Ну, вот, шланг вырвал. Знаешь, сколько стоит эта аппаратура?
- Догадываюсь, что недёшево. Доктор, добавьте мне кислорода. Его недостаток просто выматывает меня, я прихожу в бешенство. Сделайте что – нибудь.
- Сейчас разберёмся, - сказал врач.
Он подключил шланг к горлу Костромина и сказал:
- Обратите внимание на это число.
Дмитрий посмотрел на экран прибора и увидел справа число «99».
- Теперь, смотрите, - с этими словами доктор отсоединил шланг и начал сам дышать через него. На мониторе высветилось: «94».
- Видите? Я обхожусь меньшим количеством кислорода, чем вы, - констатировал врач.
- Доктор, эти цифры мне ни о чём не говорят. Ещё совсем недавно я даже не подозревал о существовании вашего аппарата и обходился кислородом, находящемся в атмосфере. Но сейчас мне его не хватает. Добавьте, я вас прошу.
- Хорошо, но учтите, избыток кислорода может просто сжечь лёгкие.
- На то вы и доктор, чтобы ничего не сжечь, - возразил Костромин.
- Договорились. Я думаю, восемь литров в минуту будет вполне достаточно.
- Спасибо. Скажите, доктор, а почему вы решили, что мои действия можно классифицировать как порнографию. Мне всегда казалось, что порнография - это нечто иное.
- Не обращайте внимания. Я называю порнографией всё, что мне не нравится.
- Понимаю.
 Ближе к ночи, когда постояльцы реанимации получили свои последние на сегодня уколы и пожелания спокойной ночи, Дмитрий вдруг ощутил лёгкий толчок, и всё помещение как – будто закачалось на волнах. Он посмотрел в окно и увидел множество огней, которые потихоньку, словно нехотя, передвигались слева направо. «Мы же плывём, - подумал Дима, - А куда? Это что, плавучий госпиталь? Разве сейчас такие есть? И от кого нам уплывать? Мы же у себя дома». С мыслями о том, что завтра надо будет во всём разобраться, уставший полковник провалился в яму, называемую сном.
 Проснулся Костромин, когда было уже светло. Он посмотрел в окно и понял, что ночью они, действительно, плыли. Потому, что за окном был Санкт – Петербург.
 «Значит, госпиталь куда – то плывёт, - догадался лётчик, - Что же, у нас не хватает госпиталей? А, может, разразился серьёзный конфликт. Война, что ли? У нас? С кем? Или это не Питер? Да Питер, видно же. А, может, меня из Африки – сразу сюда? А откуда же мы приплыли ночью?».
 Когда к нему подошла высокая светловолосая девушка и сделала укол, который он снова не почувствовал, Дмитрий решил всё выяснить:
 - Барышня, почему мне не больно? Неужели я потерял всякую восприимчивость? – спросил он.
 - Не волнуйтесь. Под ключицей у вас стоит катетер, и я колю прямо в него. Боли не будет. Иначе, при том количестве уколов, которое мы делаем вам ежедневно, вы просто сошли бы с ума, - сказала медсестра.
- Скажите, а это Россия? – виновато осведомился Костромин.
- Нет. Это Берег Слоновой Кости, - засмеялась девушка.
«А зачем меня на этот берег? Кто у них у власти? Как они с Россией?» – мысли бешено крутились в голове Дмитрия. Он моментально вспотел и с такой жалостью посмотрел на девушку, что она, сразу став серьёзной, сказала:
- Я что, похожа на африканку?
- Нет.
- Россия это, наша Россия.
- Петербург?
- Если вам так легче, считайте, что Петербург, - удивилась медсестра, - Хотя с утра это была Москва.
«С утра - Москва, значит, в Петербурге мы были вчера, - подумал лётчик и посмотрел в окно, - Да, конечно, это Москва».
 Девушка внимательно смотрела на склянку, закреплённую в штативе, а Костромин так же внимательно смотрел на неё.
 «Хороша, - отметил он про себя, никак не собираясь развивать эту мысль, - Просто хороша, и всё».
 Дмитрий Андреевич находился в том возрасте, когда вид красивого женского личика уже не кружил голову, дыхание не перехватывало от близости прелестного создания и не возникало страстного желания сорвать с него одежду и прильнуть к молодому телу. Он прекрасно знал, что увидит, если разденет женщину, ибо проделывал это за свою жизнь неоднократно. Впрочем, в нынешнем своём положении, он никого не мог раздеть и никуда не мог прильнуть. И, тем не менее, это не мешало ему любоваться притягательными формами особи противоположного пола, которая без каких – либо эмоций выполняла порученную работу, может быть, ею совсем не любимую. Он смотрел на девушку и думал:
 «Ещё один человек на какое – то время стал спутником моей жизни. Через год ни она меня не вспомнит, ни я её. Но этот жизненный отрезок навсегда останется для нас общим. Тысячи людей ежедневно появляются и исчезают из нашей жизни. Ещё вчера её не существовало для меня. Я не знаю, как её зовут, сколько ей лет, где и с кем она живёт, что происходит в её жизни именно сейчас. Может быть, она переживает бурный роман, любит и любима. А, может, наоборот, роман уже позади, и на руках осталось только его материальное воплощение в виде маленькой копии ставшего теперь ненавистным когда – то самого сильного, самого смелого, самого красивого человека. Какие мысли наполняют эту хорошенькую головку? Не удивлюсь, если там обнаружится такая: «Господи, меня Санёк (Павлик, Игорёк и т. д.) ждёт, а тут возись с этим старым козлом. Надо было не в медицинский, а в торговый идти. А с другой стороны, везде работать надо. Здесь хоть чисто, правда, не денежно». Хотя, может быть, я ошибаюсь, и для меня у неё припасена совсем другая мысль. Например: «Потерпи, миленький, ты обязательно поправишься, и всё у тебя будет хорошо».
 Ну, это уж дудки, размечтался».
- Барышня, скажите, как вас зовут? - спросил Костромин.
- Наташа, - ответила сестра, и снова улыбнулась.
- Вам надо чаще улыбаться, у вас очень располагающая улыбка, - уверенным тоном сказал Костромин, а сам подумал: «Вот залепил. К чему, интересно, располагает её улыбка? А в Турции, например, Наташами вообще зовут всех русских проституток. Ну, а это к чему? Что – то с головой у меня не то».
- Спасибо, - сказала Наташа.
- Наташа, так как мы с вами уже в некотором роде стали близки, можно я задам вам один нескромный вопрос?
Брови Натальи взлетели вверх, и голова чуть склонилась вправо:
- Я вас слушаю, - строго сказала представительница самой гуманной профессии.
- Меня волнует процесс удаления продуктов моей жизнедеятельности. Поймите, мне очень неудобно, но, если я живу, значит, продукты эти всё равно рано или поздно появятся, как же мне быть?
- Не переживайте, до вчерашнего дня вы вообще были без сознания, и вопрос этот вами не поднимался. Тем не менее, вы лежите на чистой сухой постели. Для отправления малой нужды в ваш мочеиспускательный канал введён катетер, так что мочитесь в своё удовольствие, а чем – то более существенным вы нас давно не радуете. Но, если такое случится, позовите нянечку.
- Спасибо, - выдавил из себя Костромин.
«И здесь катетер, - подумал он, - Теперь я уже не человек, а биологическое приложение к куче катетеров, которые торчат из меня в разные стороны. Кажется, только одно отверстие и осталось родным. Не удивлюсь, если одновременно с установкой трубки в живот, мне вставят что – нибудь искусственное и в прямую кишку. И тогда я стану не Костроминым Дмитрием Андреевичем, а агрегатом по бесперебойной переработке продуктов с целью получения белков, жиров и углеводов, состоящим из желудка и двух трубок, входящей и исходящей».
 Днём его навестил врач. В руках он держал шариковую ручку и листок бумаги.
- Ну, как дела?- спросил он.
- Нормально, - ответил Дмитрий.
- Давай мы с тобой немного попишем. Вот тебе ручка и бумага, напиши мне что – нибудь.
- Сначала дайте воды. Пока не попью, ничего писать не буду.
- Ладно. Наташа, смочи больному губы.
- Почему я не могу выпить стакан воды? У вас что, засуха?
- Ну, что ж. Видимо, вы мне не верите, и во всём хотите убедиться сами. Я говорил вам, что вы не сможете пить? Прошу. Наташа, принесите воды. Только предупреждаю, не делайте большого глотка, поперхнётесь.
 Костромин уже и сам испугался и, когда сестра поднесла к его губам стакан, сделал маленький глоточек. Вода чуть смочила язык. Дмитрий не поперхнулся, и это добавило ему смелости. Второй глоток был гораздо больше первого и попал он, как говорится, не в то горло. Полковник долго и натужно кашлял, пока от выпитой воды не осталось и следа.
- Ну? Что я говорил? – укоризненно посмотрел на больного врач.
- Не в то горло пошла, - оправдывался Дмитрий Андреевич.
- Она всегда будет идти не в то горло.
- Так объясните, в чём дело.
- Я всё вам объясню, когда придёт время. А сейчас давайте попишем.
- А что писать – то? - не понял Костромин.
- Да что хотите. Вы кто по профессии?
- Лётчик.
- Ну, вот и напишите нам: где летали, на чём летали, куда и зачем.
 Дмитрий отстранил руку врача, протягивавшую ему бумагу.
- Вы что, с ума сошли? - возмутился Костромин, - Я военный лётчик, вы имеете хоть малейшее представление о военной тайне?
Он так разозлился, что начал задыхаться.
- Тихо, тихо, успокойтесь. Никто не собирается выведывать ваши секреты. Вы, надеюсь, понимаете, что мы тоже не просто погулять вышли. Сведениями о вас интересуются соответствующие органы, мы люди военные, - врач сделал серьёзное лицо.
- Ладно, - согласился полковник, - но только установочные данные.
- Конечно, конечно. Больше ничего и не требуется,- согласился Владимир Иванович и протянул бумагу.
 Костромин мог писать только с помощью врача, который поддерживал бумагу. В глазах всё двоилось, буквы лезли одна на другую, не желая выстраиваться в логически завершённые фразы. Через полчаса на листке можно было с большим трудом прочесть:
 «Я, Костромин Д. А., полковник ВВС, лётчик первого класса, выполнял специальное задание за пределами нашей Родины, Герой Советского Союза».
- Достаточно, - сказал врач и взял листок.
- Это ещё не всё, подождите, здесь нет самого главного,- пытался остановить врача Дмитрий.
- Ничего, ничего, завтра продолжим,- уже на ходу сказал Владимир Иванович.
 Костромину было обидно, что он не успел написать самого главного. А главное заключалось в том, что он пригнал в Москву подводную лодку селёдки. Рыбу надо было обязательно разгрузить, иначе она погибнет. Где он взял эту селёдку? Как пригнал подводную лодку в Москву? Почему в качестве средства для перевозки селёдки использовалась подводная лодка? Ответов на эти вопросы у него не было. Но то, что всё это - правда, сомнений не возникало.
- Ладно, рыба – в воде, не испортится, и, потом, моё дело –
 предупредить, а там - как хотят, - подумал Дмитрий и успокоился.
Он представил себе, как кувыркается в воде рыба. Её много, вода просто кипит от беспорядочного передвижения сотен особей. Костромин несколько мгновений смотрит на воду, затем прыгает к рыбе и… пьёт, пьёт, пьёт. Дмитрий чувствует, как вода переполняет его. Она движется вверх по пищеводу, вот она уже во рту. Он не может сделать ни одного глотка, но разбрасываться таким богатством не имеет права, а потому ждёт, когда в желудке освободится место.
 В то время как Костромин приятно проводил своё время в компании с селёдкой, доктор Смирнов зашёл в ординаторскую и протянул листок с откровениями Костромина своим коллегам.
- Посмотрите, что написал мне мой подопечный. Оказывается, он ещё и Герой Советского Союза.
- Ну, это ещё не самое страшное, что могло произойти. Хуже, если б он оказался Македонским или Гитлером, и рванул бы завоёвывать новое жизненное пространство, - пошутил один из врачей.
- Пока это нам не грозит. Он ещё долго не сможет встать на ноги. Как думаешь, сообщить его жене, что теперь её муж - заслуженный военный лётчик, а не простой инженер?
- Конечно, сообщи. Лучше пусть знает правду, чем потом отражать его воздушные налёты.
- Но ведь функции головного мозга могут восстановиться. Такие случаи известны.
- И, слава Богу. Скажешь, что это произошло только благодаря тому, что больной попал в твои волшебные руки, - рассмеялся коллега.
- Иди ты, - беззлобно огрызнулся Смирнов.
 Татьяна Николаевна Костромина знала, что её муж пришёл в сознание, и теперь ей стало немного легче. Она ежедневно приезжала в больницу в надежде увидеть свою половинку, но в реанимацию её не пускали, и лечащий врач был единственным связующим звеном между ней и её Димочкой. Доктор то обнадёживал её, говоря, что дело идёт на поправку, то расстраивал, сообщая о всё новых осложнениях, тормозящих выздоровление.
- Понимаете, доктор, Дима всю свою жизнь занимался спортом, купался в проруби. Он должен выбраться, - с надеждой говорила она врачу.
- Ваш муж получил травмы, несовместимые с жизнью, и, может быть, как раз благодаря своему сильному организму, выжил. Будем надеяться на лучшее, но вы должны понимать, что для полного восстановления здоровья потребуются даже не месяцы, а годы. Вообще, прошу понять меня правильно, но на вашем месте я пригласил бы к нему батюшку.
- Исповедоваться что ли? – холодея, проговорила Таня.
- Я не знаю, как называется эта процедура, но мы уже имеем у себя несколько случаев, когда в тяжёлые моменты молитва помогала выжить.
- Хорошо, доктор, я всё сделаю.
 После разговора с врачом она тут же помчалась в храм и пригласила в больницу батюшку. Татьяна Николаевна в очередной раз была поражена тем, с каким вниманием её выслушал служитель культа, как просто было с ним договориться. Если бы так же разговаривали с людьми все люди, облачённые властью, продолжительность жизни в России не была бы такой катастрофической.
 На следующий день Таня подошла к ординаторской, прошептала «Господи, помоги», и, постучав, приоткрыла дверь. Смирнов увидел её и вышел навстречу.
- Здравствуйте, Татьяна Николаевна, - приветствовал он женщину.
- Здравствуйте, доктор. Как наши дела? Когда я смогу увидеть мужа?
- Всё хорошо. С мужем вы скоро увидитесь, но не сегодня, пусть он привыкнет к новой обстановке и, к тому же, в реанимацию мы не пускаем, таков порядок.
- Доктор, я достаточно долго живу на свете и знаю, что если нельзя, но очень хочется, то можно. В Балашихе тоже такой порядок, но я была в реанимации каждый день.
- Я думаю, мы всё уладим, увидите вы своего ненаглядного, но сейчас мне надо с вами серьёзно поговорить.
- Владимир Иванович, не пугайте меня, что ещё случилось? По – моему, мы уже давно выбрали весь лимит несчастий, положенных человеку.
- Успокойтесь и выслушайте меня. Ваш муж получил тяжёлую черепно-мозговую травму, последствия которой предугадать невозможно. Медицина знает немало примеров, когда человек, пройдя через массу операций, восстанавливает своё физическое здоровье, но до конца жизни остаётся неадекватным.
- Что с моим мужем?
- Мы сделали компьютерную томографию головы Костромина, гематомы нет, но был сильный ушиб, и его последствия сказываются на поведении больного.
- В чём это выражается?
- Он считает, что он военный лётчик и даже Герой Советского Союза.
- О, Господи! Этого только не хватало. Скажите, доктор, он может стать нормальным человеком?
- Да, это возможно. Я дам вам перечень препаратов, которые помогут восстановить деятельность головного мозга. Препараты иностранного производства и, как вы понимаете, недешёвые, но другого выхода у нас нет.
- Конечно, конечно, я сделаю всё возможное. Скажите, а возможен такой вариант, что он никогда не вернётся из своих полётов?
- Я не думаю, хотя голова это такая штука. Ни за что ручаться нельзя.
- Ну, что ж, если богу угодно, чтобы он был лётчиком, значит, я буду штурманом на его самолёте.
- Ну – ну, давайте всё – таки не усложнять. Я разрешу вам посещение реанимации, только надо немного подождать. До свидания.
- До свидания, - попрощалась Татьяна.
 Костромина ехала домой и всё думала, за что Господь Бог послал ей такие испытания, в чём её вина? Она давно стала верующим человеком, исправно посещала церковь, молилась о здравии родных и близких, поминала покинувших этот мир. В храме она черпала силы для того, чтобы выдержать испытания, которые посылал ей Господь. Сколько раз она убеждалась в том, что, если жить по христианским законам, не нарушая заповедей Божьих, всё будет получаться. Бог услышит молитву, если она идёт от сердца.
 В тот роковой вечер, 22 ноября, Господь предоставил ей возможность спасти мужа. Надо было только очень захотеть этого. Провидение выстроило тогда хрупкую цепочку, звеньями которой были люди, не знавшие ни Костромина, ни его жены, ни друг друга. Как будто кто – то всесильный и всемогущий предложил им сыграть в дьявольскую игру, главный приз которой – живой муж – достанется последнему игроку, коим в данном случае была она, Костромина Татьяна Николаевна. Причём, каждый из людей, составляющих эту цепочку, совершенно не догадывался, что является одним из её звеньев, и мог прекратить игру без всяких последствий для себя, даже не подозревая, какова цена его действия, вернее, бездействия. Кстати сказать, игра могла даже не начаться, потому что, когда инспекторы ДПС увидели то, что ещё полчаса назад называлось ВАЗ – 21060, они поняли, что у них труп. Потому, как труп всё равно надо доставать, они вызвали спасателей и медиков и, чтобы скоротать время, стали, не торопясь, вести философскую беседу о бренности бытия.
 Прибывшие через час спасатели разрезали кузов автомашины, достали водителя и вдруг обнаружили, что сердце – то бьётся. Врач «скорой помощи» сделал укол, пострадавшего положили на носилки и увезли в ЦРБ г. Балашихи, так как ДТП случилось уже за пределами Москвы. И вот тут инспектор ДПС включил механизм игры, став первым звеном той самой цепочки. Он мог бы, положив документы водителя к себе в карман, спокойно доработать смену, а утром отдать их дежурному.
Но он связался с дежурным по рации и передал ему, что пострадавший в ДТП водитель – москвич, живущий на Красной Пресне, - и надо сообщить о нём дежурному 88 отделения милиции г. Москвы. Таким образом, дежурный ОВД г. Балашихи стал вторым участником игры. Он мог выбрать один из трёх вариантов развития событий:
- позвонить сейчас;
- позвонить утром;
- не звонить вообще.
Второй и третий варианты прекращали бы игру, поскольку при данном развитии событий главный приз до утра бы не дожил. Дежурный выбрал единственно верный путь продолжения игры и позвонил сразу же. Его коллега из 88 отделения милиции г. Москвы вызвал по рации экипаж, патрулировавший улицу Климашкина, на которой жил Костромин, и попросил зайти в квартиру №42 дома №10, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие. И здесь цепочка пережила самое серьёзное испытание на прочность, так как милиционеры, ведущие непримиримую борьбу с преступностью круглые сутки, вполне могли отложить свой визит на потом или забыть о нём вовсе, тем более что никто бы их за это не наказал. Но видно тому, кто затеял эту игру, было интересно посмотреть, как поведёт себя в этой ситуации последнее звено цепи, то есть жена того самого приза. И потому организатор эксперимента именно сейчас освободил район улицы Климашкина от всякого криминального элемента и позволил блюстителям порядка выполнить распоряжение дежурного. На этом закончилась первая часть игры. Вся цепочка сработала без сбоев. Костромин не знал и, вероятно, никогда не узнает никого из этих людей, но будет всю жизнь благодарен им за то, что они просто добросовестно сделали свою работу.
 Теперь жизнь Дмитрия находилась в руках его жены Тани. К тому времени, когда она примчалась в Балашиху, её муж был уже прооперирован и оставлен в реанимации без надежд на благоприятное развитие событий.
 Дежурный врач популярно объяснил убитой горем женщине, что бригада врачей сделала всё, что было в её силах, но, к сожалению, травмы очень тяжёлые, и жить её мужу осталось несколько часов.
- Сделайте что – нибудь. Я вас умоляю. Хотите, я дам вам денег, - кричала Таня, - Спасите его, не сидите, в ваших руках жизнь человека.
Врач заявил, что всё прекрасно понимает, но больной не выдержит повторной операции, у него уже практически нет давления, он умрёт на столе.
- Пусть лучше умрёт на столе, чем в коридоре,- рыдала Костромина. Она самоотверженно боролась за свой главный приз, тихо угасающий сейчас где – то по соседству.
 И эта хрупкая женщина победила, она не могла не победить, потому что даже на сотую долю секунды не допускала возможности летального исхода, означающего конец и её жизни, и с таким остервенением бросалась на врача, что тот только махнул рукой и сказал: «Я вас предупредил».
 Костромина снова положили на операционный стол. Через три часа вышел врач и сказал, что операция прошла успешно, но шансы, по – прежнему, невелики. Позже Татьяна узнала, что во время первого вмешательства Костромина располосовали от солнечного сплетения до самого паха, изящно обогнув пупок, посмотрели на то безобразие, что творилось внутри, и зашили.
 Затем, не выдержав самоотверженной атаки жены Костромина, врачи разрезали его уже поперёк, перпендикулярно первому шву, вернули все органы в первоначальное положение и ушили диафрагму.
 Произошёл именно тот случай, когда говорят, что больной остался жив, несмотря на все усилия врачей. Двадцать дней Костромин находился между жизнью и смертью, пережив и пневмонию, и желудочное кровотечение, и отказ почек. Таня была очень благодарна лечащему врачу, который постоянно находился рядом с её мужем и делал всё от него зависящее, чтобы вытащить Дмитрия с того света. Каждый день Костроминой начинался теперь со звонка в больницу. С замиранием сердца, постоянно повторяя про себя: «Господи, помоги», она набирала заученный наизусть номер и тихим голосом спрашивала: «Ну, как?». Телефон становился или лучшим другом, или самым заклятым врагом, в зависимости оттого, что он сообщал.
 Однажды телефон голосом лечащего врача попросил у Тани крови.
- Какая группа требуется?
- Это неважно. Вашему мужу мы перельём ту, которая нужна, а сданную - поместим в банк крови.
Костромина тут же помчалась в больницу, чтобы предложить собственные услуги. По странному стечению обстоятельств у неё оказалась та же группа крови, что и у Дмитрия. Таня увидела в этом добрый знак и попросила, чтобы мужу перелили её кровь прямо сейчас.
- У нас не приветствуется прямое переливание, но вам мы пойдём навстречу.
Сдав пятьсот миллилитров крови, Костромина ещё долго ждала врача, чтобы поинтересоваться самочувствием своего кровника.
Врач, увидев Татьяну у палаты, замахал руками:
- Идите домой, отдыхайте. Я вам позвоню.
И, глядя ей вслед, подумал: «Да, есть ещё женщины в русских селеньях».
 Позднее, когда непосредственной угрозы жизни Дмитрия уже не было, и врачи оценивали его состояние как стабильно тяжёлое, она, вспоминая прошедшие месяцы, поражалась, как ей удалось всё это выдержать, как не разорвалось её сердце. Верно говорится, что бог не даёт человеку страданий больше, чем тот может вынести.
 Через три недели врач сказал Тане:
- Сейчас необходимо транспортировать Дмитрия Андреевича в Москву, К сожалению, наши возможности исчерпаны. Прошу вас, сообщите мне, как будут идти дела. Я вложил в спасение вашего мужа столько сил, что мне небезразлична его судьба и, смею надеяться, в том, что он живёт, есть и моя заслуга.
 Вот так Костромин попал в больницу МПС. К железнодорожному транспорту Дмитрий не имел никакого отношения, зато его сестра стояла на такой ступеньке иерархической лестницы тружеников стальных магистралей, что один её звонок снял все вопросы.
 Именно в реанимации этой больницы Костромин пришёл в себя, и то не сразу, а только через месяц, и медицинский персонал именно этого учреждения с удивлением узнал, что у них лечится военный лётчик и Герой Советского Союза. А что касается Балашихи, то об этом, много позже, рассказала Дмитрию жена.
 Теперь, когда к Костромину полностью вернулось сознание, он понял, что с ним случилось что – то серьёзное, и ему надо быть готовым к длительной и мучительной борьбе за выживание. Что положение аховое, он понял по тому, что не мог ни повернуться, ни приподняться, постоянно шумело в голове и двоилось в глазах. Ему ежедневно вливали кровь и плазму.
 Потянулась череда унылых, безрадостных дней, похожих один на другой, как патроны в обойме. Постепенно память возвращалась к Костромину. Он уже был уверен, что женат, и у него есть дети. Возвращались и некоторые ощущения, самым неприятным из которых стала способность чувствовать боль. Боль была постоянной. Она встречала его ранним утром и, как добросовестная сиделка, находилась у кровати до позднего вечера. На ночь ему, видимо, делали обезболивающий укол, потому что какое – то время он всё – таки спал. Но главным его проклятьем стали три бабки, которые каждый день перестилали ему постель. Их лица были абсолютно непроницаемы. С таким лицом, наверное, подходит палач к своей жертве. Они сначала поворачивали Костромина на правый бок, причём одна из мучительниц спокойно держала его за левую руку, которая отзывалась на любое прикосновение адской болью. В это время вторая инквизиторша вытягивала из – под него старую простыню и расстилала на свободной половине кровати новую. Третья карга контролировала ситуацию, навалившись на его негнущуюся ногу. Потом процедура повторялась, но уже с поворотом на левый бок. Так как кричать из-за трубки в горле Костромин не мог, то он просто беззвучно плакал. Слёзы тихонько катились из его глаз, а он в это время думал, что спокойно перестрелял бы этих медицинских работников, и рука бы не дрогнула.
 Когда экзекуция заканчивалась, и его клали на спину, он, в течение нескольких мгновений, испытывал ощущение, близкое к оргазму. Потом закрывал рукой катетер, и вслед удаляющимся представителям отечественного здравоохранения нёсся такой отборный мат, что краснели даже стены в реанимации. Впрочем, нянечки на это никак не реагировали и
продолжали свою нелёгкую работу.
 Каждый вечер плавучий госпиталь всё так же снимался с якоря и отправлялся в путь. Костромину нравилось это размеренное покачивание, под которое так хорошо засыпалось. Утром, глядя в окно, он безошибочно определял: Москва это или Санкт-Петербург. Причём, помогала ему в этом стрела японского крана «Като», которую он в зависимости от непонятных процессов, происходивших в голове, принимал либо за строительный кран, и тогда это была Москва, либо за революционный памятник в виде винтовочного штыка, и тогда это был Санкт-Петербург. Когда госпиталь стоял в Москве, он тайно надеялся, что его навестит жена, хотя вполне допускал, что его пребывание здесь засекречено, служба всё-таки.
 И вдруг однажды он увидел среди медсестёр, сидящих за столом, свою мать. Она тоже была в белом халате и о чём – то разговаривала с девушками.
- Мама,- позвал её Дмитрий, - подойди ко мне.
 Никто из медсестёр никак не отреагировал на его слова.
- Мама, я узнал тебя. Это я, твой сын Дима.
Одна из сидящих за столом посмотрела на него и покачала головой. Такое невнимание возмутило Костромина и он начал, что было сил, бить правой ногой по кровати. Результат – нулевой. И тут ему в голову пришла мысль, что, может быть, компетентные органы запретили его матери расшифровываться и разрешили только издали посмотреть на него. Но почему такая секретность, он же не Штирлиц, и они не в тылу врага.
«Ну, сейчас я вам устрою», - подумал Костромин и стал с удвоенной энергией колотить по кровати.
 Наконец, одна из девушек, не торопясь, с чувством собственного достоинства подошла к полковнику и сказала, как золотом одарила:
- Ну?
- Позовите мне мать.
- Где я возьму вашу мать, может, вам ещё грудь дать?
- Слушай, ты, сучка, я боевой офицер, не смей так со мной разговаривать!
 В то время голос у Костромина ещё был, поэтому он заорал на всю реанимацию. За столом сразу прекратился разговор, и ещё одна медсестра подбежала к кровати.
- Ну, успокойся, дорогой, что случилось?
Костромин тяжело дышал и поэтому говорить не мог. Но злости было так много, что он показал девушкам кулак с торчащим вверх средним пальцем, что, насколько он понимал в молодёжной моде, означало полное презрение.
Девушки рассмеялись, и это как – то сняло напряжение. Дмитрий успокоился и смог говорить:
- Среди вас сидит моя мать, я хочу, чтобы она подошла ко мне.
- Где она?
- Вон, крайняя справа.
- Лена, подойди сюда, - попросила медсестра женщину, сидящую за столом.
Та поднялась, и Костромин с удивлением увидел, что его «мама» превратилась в молодую девушку, по возрасту годящуюся ему в дочери.
- Успокойтесь и отдыхайте, - сказала медсестра, которая, вероятно, была старшей.
- Дайте мне попить, - попросил Дмитрий.
 Девушка поднесла к его губам зажим, в котором был смоченный в воде кусочек ваты. Костромин уже давно научился обманывать сестёр, получая в качестве приза за эту невинную шалость несколько лишних капель влаги. Сначала он безразлично наблюдал, как приближается тампон, потом неожиданно для сестры хватал губами ватку и выжимал из неё воду, испытывая истинное блаженство, пока вода катилась по пищеводу. Правда, если её оказывалось много, то он начинал кашлять, но это уже потом. Вообще, за последнее время Дмитрий совершенно пересмотрел своё отношение к воде. Теперь он был абсолютно убеждён, что непозволительно легкомысленно распоряжался тем богатством, которое поступало по трубам в кухню, ванную и туалет его квартиры. Во-первых, можно было пить воду, когда по утрам принимаешь душ. Стоишь под струёй с открытым ртом и, пожалуйста, пей, сколько хочешь. Костромин ежедневно принимал холодный душ и только сейчас понял, как расточителен он был, позволяя воде, пробежавшей по его телу, безнаказанно исчезнуть в трубах канализации. В течение дня можно сколько угодно заходить на кухню и пить воду из-под крана. И, в самом крайнем случае, можно снять крышку с бачка в туалете и зачерпнуть воды оттуда. Ничего страшного не случится, вода в бачок поступает такая же, как и в кухню.
 «Что же со мной происходит?- думал Костромин, - Мало того, что вода становится для меня идеей «fix». Я совершенно чётко видел, что за столом сидела моя мать. Она разговаривала с женщинами, смеялась, пила чай и несколько раз посмотрела на меня. Может быть, я схожу с ума? Ведь я не знаю абсолютно ничего о том, что со мной случилось, где я нахожусь, какое сегодня число? И почему меня никто не навещает, неужели у меня нет никаких родственников? И где тогда мои родители, жена, дети? Сколько вопросов, и ни одного ответа. Ладно, сейчас – спать, а завтра надо будет всё выяснить у врача».
 На следующий день Дмитрий поговорил с врачом, и был буквально поражён тем, что услышал. Оказывается, он не травмировался, катапультируясь из самолёта, а разбился в автомобильной аварии на Горьковском шоссе в районе г. Балашихи и провёл три недели в тамошней больнице. Случилось это 22 ноября.
- А какое сегодня число?
- А сегодня у нас 23 января, - констатировал врач.
- Так что же, и Новый год был?
- Был. Как и положено ему, пришёл в ночь с 31декабря на 1 января. И многие законопослушные граждане в эту ночь распивали горячительные напитки и танцевали вокруг загубленной ими по этому поводу ёлочки. Я, кстати, ту ночь провёл рядом с тобой, и мы всей сменой настойчиво просили тебя продолжить свою жизнь и в следующем году. Хотя ты упорно пытался добиться, чтобы на твоём памятнике после года рождения через тире, которое обозначает жизнь, стояли цифры, сообщающие всем, кто придёт на твою могилку, что именно в прошлом году ты решил осиротить нашу землю.
- А сейчас я где?
- А сейчас ты находишься в больнице МПС. Кстати, ты – блатной. Был звонок из ЦК профсоюза работников ж. д. транспорта, так что ты, пожалуйста, не умирай, а то у нас будут большие неприятности.
- Скажите, доктор, а почему ко мне никто не приходит?
- Твоя жена бывает здесь каждый день, но мы пока не можем её пустить.
- Почему?
- Во-первых, потому, что в реанимацию вообще не пускают, а во – вторых, завтра тебе предстоит операция.
- Какая?
- Чтобы ты мог полноценно питаться, мы выполним гастростомию, т. е. вставим тебе в желудок трубочку, и тогда и пей, и ешь, сколько хочешь.
- Через трубочку?
- Да.
- Но до сих пор я, вообще – то, ел ртом, как и все нормальные люди.
- К сожалению, мой друг, ты должен осознать, что ещё очень нескоро станешь нормальным человеком.
- Спасибо, доктор, вы меня так обрадовали.
- Я сказал это тебе потому, что ты мужчина, к тому же военный лётчик. Или что – то не так?
- Да нет, всё правильно. Кстати, разгрузили селёдку, которую я пригнал?
- Селёдку? Какую селёдку? Ах, селёдку.… Не волнуйся, всё исполнено в лучшем виде.
«Только селёдки нам ещё не хватало. Голова съехала капитально, жене не позавидуешь», - думал, идя по коридору, Владимир Иванович.
Когда доктор ушёл, Костромин попытался привести свои мысли в порядок.
Итак, он всё – таки лётчик, врач подтвердил. Но разбился он на машине. Как это могло произойти? Машина у него есть – «шестёрка» белого цвета, трёх лет от роду. Хотя теперь, наверное, не есть, а была. Допустим, ему дали отпуск, и он на время вернулся в Россию. Но как он оказался на Горьковском шоссе? Ну, бог с ним, в конце концов, на то и черепно-мозговая травма, чтобы чего – то не помнить.
 В реанимацию время от времени кого – нибудь привозили, видимо после операций, либо увозили поправляющихся для продолжения лечения в палаты. Народу всегда хватало, и это нравилось Дмитрию, потому что время летело быстрее и, к тому же, он забывал о боли.
Когда в очередной раз открылись двери, и кого – то ввезли на каталке, в санитаре, выступающем в роли водителя этого четырёхколёсного внедорожника, он узнал своего сына Андрея. Ошибки быть не могло, но зачем весь этот маскарад? От кого они всё время прячутся?
- Андрей, Андрей, подойди ко мне, - закричал Дмитрий.
Санитар обернулся и подошёл к кровати:
- Откуда вы меня знаете. Мы разве знакомы? – удивился молодой парень.
- А вас зовут Андрей? - спросил Костромин.
- Да.
- Простите, я ошибся. У меня сын такого же возраста, и его тоже зовут Андрей.
- Бывает,- кивнул санитар и покатил освободившуюся каталку.
«Да,- подумал Дмитрий, - это уже не смешно. Я же не просто ошибаюсь, потому что плохо вижу. Наоборот, мне совершенно ясно, что в прошлый раз я видел мать, а сегодня - сына. И вдруг, это оказываются совершенно чужие люди. Видно, авария была тяжёлой, так как дружбы с головой завести всё никак не удаётся».
 Санитар, которого Костромин принял за своего сына, забыл прикрыть двери реанимации, и теперь Дмитрий видел часть коридора, и стоящую в нём девушку. Это была Настя, его дочь. На сей раз он не стал ей кричать, а просто помахал рукой. Девушка никак не отреагировала на его жест, но Дмитрий продолжал её звать. Видимо, его упражнения заметила медсестра, потому что она подошла к нему и спросила:
- Что случилось?
- Барышня, там, в коридоре, моя дочь. Можно, она немного посидит со мной?
- Там никого нет, - удивлённо ответила сестра.
- Да как – же нет, вон её беленькая головка, - начиная раздражаться, сказал лётчик.
- Это белый телефон, который висит в коридоре на стене. Смотрите, - она вышла из помещения, подошла к «беленькой головке», которая тут же превратилась в телефон и сняла трубку.
- Видите? А теперь отдыхайте, завтра у вас трудный день.
Медсестра закрыла дверь и вернулась к своим подружкам, сидящим за столом.
- Вот кому – то несчастье достанется. Мучайся с ним всю жизнь. Уж лучше бы насмерть.
- Ты о лётчике что ли?
- Да.
- А видела, какая у него жена? Каждый день приходит. Красивая. И молодая ещё. Не завидую я ей.
- Да не переживайте вы, - вступила в разговор третья девушка, - Устроит она своего лётчика в дурдом, и будет он там летать, пока не собьют. Ладно, девки, давайте лучше чайку попьём. Всех жалеть, никаких слёз не хватит.
Не слышал Костромин этого разговора, и, Слава Богу. Он уже качался на волнах, плывя в очередной раз из Москвы в Санкт-Петербург, навстречу своей следующей операции, четвёртой по счёту.
 По распорядку, которым жила больница, а теперь вместе с ней и Костромин, первые процедуры начинались рано, часов в шесть утра. К больному подходило юное создание и закачивало в его вены очередную порцию лекарств, призванных уменьшить его страдания и поддержать силы в ставшем таким тщедушным организме. Затем медсёстры садились в очередной и теперь уже в последний раз за смену пить чай, а санитарки делали свою последнюю влажную уборку. И те, и другие делились между собой планами на предстоящий день. И те, и другие уже исключили до следующей смены из своей жизни всех лежащих в реанимации. Ничего не поделаешь. Работа для многих – это только способ получить разноцветные бумажки, выпускаемые государством и называемые денежными знаками, чтобы потом обменять их на еду и одежду.
 Постепенно помещение наполнялось голосами медсестёр, для которых смена только начиналась. Девушки выглядели энергичными и полными сил, и выгодно отличались от своих подруг, заканчивавших дежурство. Через сутки уже они, тихие и усталые, передадут лежащий в реанимации боевой коллектив отчаянно цепляющихся за жизнь слабаков новой смене, такой же весёлой и бодрой, какими были они сами всего лишь двадцать четыре часа назад. Костромин наблюдал эту метаморфозу, происходящую с людьми, каждый день, и ему становилось жалко молодых девчонок, которые незаметно изнашивают свою красоту бесконечными ночными дежурствами, едой всухомятку и той гнетущей атмосферой, которая царит там, где правит бал боль, горе, а, иногда, и смерть. Хотя со временем многие из них настолько начинают привыкать к своей работе, что совершенно не реагируют на просьбы больных и лишний раз не поднимут свой привлекательный молодой зад со стула.
 Размышления Дмитрия прервал Владимир Иванович, подошедший к кровати:
- Ну, как дела, полковник? Вы помните, что нам предстоит?
- Да. Всё хорошо.
- Самочувствие? Тревоги, страха не испытываете? Может, сделаем укольчик?
- Ничего не надо. Я готов.
 Костромин действительно не испытывал ни малейшего страха то ли потому, что был абсолютно уверен в успехе операции, то ли потому, что его голова ещё не стала головой вменяемого человека, и он просто не отдавал себе отчёта в опасности предстоящего предприятия. Его переложили на каталку и покатили в операционную. Когда везли по коридору, Дмитрий смотрел на лампы дневного освещения, проплывающие над головой, и думал, что, может быть, эти лампы – последнее, что он видит в своей жизни. Интересно, как произойдёт его переселение в мир иной, и кто будет встречающим? Говорят, апостол Пётр. Ну, это, если в рай. Там, наверное, существует определённая градация мест, в зависимости от важности прибывающего клиента, и в этом плане, если учитывать его поведение на грешной земле, на многое он рассчитывать не может. Хотя угодить на сковородку в ад тоже не должен. Дима рассуждал об этом спокойно, как будто речь шла о ком – то другом. Ну, а если честно, то он и мысли не допускал, что уже отлетался.
 Операционная, видимо, находилась на первом этаже, потому что они ехали на лифте вниз. Его привезли в комнату, стены которой были выложены кафелем до самого потолка. Костромина не оставляла мысль, что он в бане.
Сейчас откроется дверь, и он услышит шум воды, грохот шаек, смех и весёлый мат мужиков. Вместо этого появилась медсестра, прикатила с собой штатив, на котором была укреплена склянка с каким – то раствором и стала вводить этот раствор ему в вену через катетер, называемый медиками непонятным простому смертному словом «бронюлька». Чтобы как – то убить время, женщина спрашивала, что с ним случилось. При этом она сочувственно «ахала» и вздыхала. Костромин прекрасно понимал, что ей абсолютно всё равно, что с ним случилось. Что у неё масса своих проблем. Может быть, дома её ждёт муж – алкоголик, может, дети совсем отбились от рук, и ей даже радостно оттого, что кому – то ещё хуже, но он с удовольствием нагонял жути, живописуя собственные страдания.
 Когда весь раствор из склянки благополучно перетёк в его вену, каталку закатили в операционную, и Костромина водрузили на стол. Он впервые в жизни лежал на операционном столе, если не считать тех трёх раз, когда был без сознания. Всё было так, как показывали в кино: громадный круглый светильник, в котором было – он посчитал – девять ламп, почему – то показавшийся ему неожиданно узким операционный стол, люди в белых халатах, металлический стук инструментов. Один из хирургов наклонился к Дмитрию и спросил:
- Ну, что, готов?
- Всегда готов, - ответил полковник словами пионера – ленинца.
- Давайте наркоз, - обратился доктор к медсестре.
«Господи, не забудь обо мне», - это была, как говорят летчики, крайняя мысль Костромина.
Состояние под наркозом хорошо тем, что человек совершенно теряет чувство времени и ему безразлично, сколько длится операция. Для него - это только мгновение.
 Осознавать себя Костромин начал, когда услышал фразу: «Дмитрий Андреевич, просыпайтесь. Дмитрий Андреевич, вы меня слышите? Просыпайтесь».
Он всё прекрасно слышал, но не мог ни пошевелиться, ни открыть глаза. Врач сам открыл ему один глаз, заглянул в него и сказал:
- Спит.
- Да какое спит, ничего он не спит, - кричал во весь голос Дмитрий, но никто его не слышал и не мог слышать, так как кричал он только в собственном воображении.
Потом Костромин почувствовал, что его хлещут по щекам и опять приговаривают:
- Дмитрий Андреевич, просыпайтесь.
Наконец, с большим трудом ему удалось открыть глаза и замычать.
- Ну, вот и хорошо, Дмитрий Андреевич, сейчас поедем в палату, операция прошла успешно, - приговаривала сестра, пока его клали на каталку.
Его снова везли по коридору, снова над ним проплывали те же лампы, только теперь уже в обратном порядке, и он говорил им: «Ну, вот и увиделись, а вы, наверное, уже не надеялись. Значит, моё время ещё не пришло. Будем жить».
 В реанимации его снова обвешали пакетами с кровью и плазмой, подмышку сунули термометр и приказали отдыхать. Какое – то время он то осознавал своё присутствие на этом свете, то куда – то проваливался и даже имел беседу с батюшкой, дававшим ему целовать крест и заверявшим, что всё будет хорошо. После этого свидания Костромин окончательно запутался. Ведь он совершенно точно помнил, что просыпался после операции, значит, был жив. А если рядом слуга божий, то, значит, он уже на небесах.
 И всё же через некоторое время Костромин смог отдавать себе отчёт в том, что произошло. Его прооперировали, и результат операции должен был быть на животе.
 Он подождал, когда его в очередной раз оставили одного, и тихонько потрогал живот. Ничего особенного там не было. Сплошной лейкопластырь, а под ним что – то торчало.
 На следующий день к нему пришла новая медсестра, откинула одеяло и сняла лейкопластырь. Костромин чуть приподнялся и смог увидеть тот суповой набор, который когда – то назывался его телом. Плачевное впечатление усугублялось трубкой, торчащей из района желудка. Надо сказать, что в реанимации все больные лежат совершенно голыми. А так как Дмитрий ещё не привык к тому, что за мужчину его здесь никто не считает, то всё время пытался оградить от женских взглядов то, что мужчины считают своим достоинством. Вот и сейчас он тихонько двинул на себя одеяло, но сестра строго сказала:
- Лежите смирно. Никто не собирается покушаться на вашу честь.
Действительно, покуситься на него в нынешнем положении могла бы только сумасшедшая. Когда – то он весил почти девяносто килограммов, а теперь ему бы отдали свою «пайку» даже узники концлагерей.
 Костромин смирился и стал молча наблюдать за женщиной. Она чем – то обработала тело вокруг трубки, наложила тампон и приклеила его пластырем.
- Вы можете повернуться на бок?- спросила сестра
- Только на правый, и то, если вы меня повернёте.
- Давайте попробуем, мне нужно обработать ваши пролежни.
- Пролежни? Откуда они взялись?
- Пролежни берутся от долгого лежания в одном положении.
- Но мне никто ничего не говорил.
- Ну, считайте, что я вам сказала.
Так вот почему у него постоянно болит та область, где кончается спина. Теперь становится понятным и происхождение пятен крови, которые он замечал на простынях, когда ему перестилали постель. Но почему врачи начинают бороться с его пролежнями только сейчас? Ответов напрашивается два: либо отечественная медицина считает, что пролежни - это ерунда, и заживут сами, либо у неё не хватает возможностей охватить своим вниманием всех страждущих. А, потому - кто выживет, тот выживет. А кто нет - ну, значит, не судьба. Сам Костромин, добросовестно пройдя выпавшие на его долю круги больничного ада, вынесет для себя твёрдое убеждение в том, что всё - в руках божьих. И, если Всевышний не забрал тебя сразу, то он поможет тебе выкарабкаться, несмотря на встречающееся сопротивление врачей. В то же время находиться в больнице без ущерба для остатков своего здоровья больше месяца могут только очень закалённые люди, потому что сама атмосфера больницы насыщена страданиями, болью, безнадёжностью и всевозможными инфекциями, которыми с тобою обязательно поделятся либо твои соседи, либо врачи при переливании крови.
 С большим трудом Костромину удалось повернуться на правый бок, и сестра обработала его пролежни. На прощание она сказала следующее:
- Меня зовут Тамара. Я работаю в перевязочной, и теперь буду приходить к вам ежедневно.
- Значит, мы будем с вами дружить, - с серьёзным видом произнёс полковник.
- Это как получится, - ответила Тамара, которую про себя Костромин уже окрестил «царицей».
 Часов около одиннадцати, как обычно, пришёл Владимир Иванович.
- Как самочувствие, как настроение? - радостно произнёс он.
 «Их, наверное, учат в институте, что врач должен излучать оптимизм, вселяя в больного непоколебимую веру в скорейшее выздоровление. А, может, он действительно желает мне скорейшего выздоровления? Когда сам здоров, очень просто желать здоровья всем остальным. Я, например, даже сейчас запросто могу пожелать здоровья всем жителям Земли. Пожалуйста: «Все люди Земли, будьте здоровы!» А что мне оттого, что они все здоровы, если я больной? Или я на него наговариваю, вернее, надумываю, а, на самом деле, он прекрасный врач и человек, и с удовольствием ходит на работу? Всё может быть», - такие мысли крутились в голове Костромина, когда он смотрел на врача.
 А вслух сказал:
- Всё хорошо.
 Позднее Костромин убедится, что посланный Богом больному квалифицированный опытный врач – гарантия успеха. А так как опыт – дело наживное, то и поговорка: «у каждого хирурга - своё кладбище» перестанет казаться ему сильным преувеличением.
- Как трубочка? – спросил врач.
- Нормально. Надолго она во мне? И что можно через неё есть?
- Обо всём я расскажу вашей жене.
- Кстати, доктор, когда я смогу её увидеть?
- Я думаю, если всё будет нормально, то – завтра.
- А когда меня переведут в палату?
- Теперь уже скоро. Отдыхайте.
 При упоминании о встрече с женой у Костромина выступили слёзы. Он никогда не был сентиментальным, и потому удивился.
«Вот как я люблю свою жену, учитесь», - не без сарказма отметил Дмитрий. А, если честно, то он боялся даже на секунду оказаться на её месте и испытать то, что испытала она, когда узнала о случившемся. Его сразу охватывал такой ужас, что он просто цепенел и только шептал: «прости, прости».
 Медицине хорошо известно состояние после тяжёлых черепно-мозговых травм, когда больные либо впадают в агрессию, либо, наоборот, плачут по любому поводу. Причём, плачут люди волевые, с сильным характером, а безвольные становятся агрессивными. Когда Костромин узнал об этом, ему стало приятно, что он попал в компанию сильных людей, хотя частые слёзы доставляли массу неудобств.
 Весь остаток дня Дима провёл в мыслях о предстоящей встрече с женой. Так как он ничего не помнил о том, что произошло, и не знал, как себя вести при встрече, то, на всякий случай, придумал легенду, что поехал к родителям, а тут собака выскочила на дорогу, он пытался отвернуть, и его занесло.
 Находясь в раздумьях, Костромин почувствовал, как их госпиталь снялся с якоря и поплыл, покачиваясь на волнах, то ли из Москвы в Петербург, то ли из Петербурга в Москву. Сейчас это было не важно. Главное, что и в Москве, и в Петербурге его будет ждать жена, и завтра он её увидит.
 На следующий день после всех положенных ему процедур и короткой яростной схватки с тремя фуриями в образе добродушных пожилых нянечек, перестилающих ему постель, он стал с нетерпением ожидать появления своей жены.
 Однако сначала к нему пришла Тамара из перевязки, и он с удивлением обнаружил, что рад её видеть.
- Здравствуйте, больной, как наши дела? - сказала «царица» с улыбкой.
- Меня зовут Дмитрий, я лётчик, а дела у нас или хорошо, или очень хорошо, по-другому не бывает.
- Ну, что же, если так, то пусть будет - хорошо. Потому что, когда очень хорошо - тоже нехорошо, лётчик Дмитрий.
- А вы мне нравитесь. Я буду звать вас царицей, не возражаете?
- Хоть горшком, - засмеялась женщина, и он отметил, что у неё милое усталое лицо.
- Скажите, Тамара, а что у меня с левой половиной тела? Она совершенно неуправляема. Вероятно, мне придётся ходить с палочкой?
 Медсестра грустно вздохнула и ответила:
- Молите бога, что вообще живёте. После таких травм путь один – на погост.
«Вот оно что. Всё оказывается не так хорошо. Я вообще могу остаться инвалидом и пролежать оставшиеся мне годы, не вставая с постели. Так чему тут радоваться? За что бога молить? Что не забрал. Так может лучше сразу».
 Когда Тамара стала обрабатывать его гастростому, он увидел, что трубка пришита нитками прямо к телу и спросил:
- Неужели современная медицина не придумала чего – нибудь более соответствующего началу двадцать первого века, чем штопать прямо через край, как дырку в носке?
- Ну, почему же, есть катетеры, которые раскрываются внутри, и их не надо крепить, но врачу, наверное, виднее.
 Ловкими, уверенными движениями она наклеила пластырь и сказала:
- Теперь давайте попробуем повернуться на бок.
Костромин изо всех сил пытался сдвинуть с мёртвой точки своё, когда – то тренированное и легко управляемое, а теперь ставшее совершенно чужим, тело, но безрезультатно.
- Ничего, ничего, я вам помогу, всё будет хорошо, - приговаривала Тамара и очень осторожно, стараясь не причинить вреда, повернула Дмитрия.
- Не получится из вас настоящей санитарки – профессионала, - заметил Костромин, - Вам надо учиться у тех старух, которые переворачивают меня ежедневно на любой бок в течение секунды. Ответьте мне, Тамара, откуда в людях, обязанных по долгу службы быть внимательными и осторожными, такое равнодушие и невосприятие чужих страданий. Ведь они же видят, как мне больно?
- Наверное, потому что они уже очень давно живут на свете, всего насмотрелись, и им есть за кого переживать, кроме вас. За вас должны переживать ваши близкие, а для тёти Дуни, которая вас переворачивает, гораздо важнее, чтобы её внучок сегодня не получил «двойки» по математике, чем то, больно вам или нет.
- Так можно же поменять работу, мыть полы, например, в подъезде.
- А зачем? Здесь чище, работы меньше, да и от больных иногда кое - что перепадает в знак благодарности. И потом, сейчас не так просто найти работу пожилым людям, не забывайте об этом, лётчик Дмитрий.
- Вы, что, не верите, что я лётчик?- нахмурился Костромин.
- Упаси бог, конечно, верю.
Когда Тамара обрабатывала его пролежни в области крестца, Костромин вдруг представил себе, какую картину она видит сейчас перед собой, и ему стало так стыдно, что он застонал.
 - Неужели, больно? – поинтересовалась сестра.
 - Нет, это я от удовольствия, - ответил Дмитрий, чувствуя, как горят щёки.
 - Ну, вот и всё, - сказала Тамара, осторожно возвращая больного в исходное положение.
- Тамара, а что у меня там? – поинтересовался Костромин, имея в виду свои многострадальные ягодицы.
- Там у вас две ямки диаметром с металлический рубль и глубиной примерно в один сантиметр. Кстати, пролежни у вас были и на локтях, и на пятках, и на икрах, и даже на затылке. Они появляются там, где тело соприкасается с кроватью. Ничего, были бы кости, а мясо нарастёт, правда следы останутся на всю жизнь.
- Скажу, что это следы от вражеских пуль, больше уважать будут, - засмеялся Костромин, - вы мне нравитесь, Тамара, вы, наверное, хороший человек. Скажите, а мы будем видеться, когда меня переведут в палату?
- Я буду делать вам перевязки, пока вас не выпишут. До свидания.
- До свидания, - попрощался Дмитрий.
Тамара пошла к выходу, а он смотрел ей вслед, оценивая её фигуру. Костромин совершенно не собирался флиртовать с ней, ведь не могут же флиртовать с женщиной сорок килограммов костей, прикованных к кровати, но оценить её формы полковник мог, потому что, пока он не умер, он – мужчина.
 Фигура Тамары Костромину понравилась, и он подумал, что у неё, наверное, нет недостатка в ухажёрах, хотя, как поётся в песне, не родись красивой….
 Тут он вспомнил о том, что сестра говорила о пролежнях, и решил проверить, не образовалась ли у него лысина, ведь пролежень был, если верить её словам, даже на затылке. Костромин осторожно коснулся головы, опасаясь ощутить вместо зарослей волос вытоптанную лужайку, и остолбенел: на его голове, наряду с волосами, росли нитки. Он потянул за нитку, стало больно. Нитка уходила в кожу головы. Получается, что ему зашили голову, а снять швы забыли, и, если зашивали ещё в Балашихе, то можно надеяться на хороший урожай ниток. «Как это грустно, - подумал боевой лётчик, - Я здесь второй месяц, а никто ни разу даже не коснулся моей бедной головушки».
В урочное время появился Владимир Иванович, как всегда уверенный в себе и весёлый.
- Дима, жалобы есть? – спросил доктор.
- Всё в порядке, если не считать, что я обнаружил в своей голове нитки, - ответил Костромин.
- Где? Покажите, - спокойно сказал доктор. Видимо, его ничем нельзя было удивить.
Он пощупал голову, хмыкнул и сказал:
- Да, действительно, нитки. Сейчас всё поправим.
С этими словами он отошёл к столу, за которым сидели медсёстры, и вернулся с пинцетом и ножницами. Через минуту всё было кончено: операция прошла успешно, больной продолжал жить.
- Больше ничего не беспокоит?
- Мне трудно дышать.
- Это мокрота, сегодня почистим.
- Вы обещали пропустить ко мне жену.
- Я распорядился, как только она придёт, ты её увидишь.
- Спасибо, доктор.
Сразу после ухода лечащего врача к его кровати подошли две медсестры, толкая перед собой какой – то агрегат. Они подключили его, чем – то пощёлкали, потом закапали в трахею Костромина не очень приятное лекарство и ввели туда тонкий чёрный зонд с лампочкой на конце. Одна из медсестёр при этом медленно поворачивала зонд вокруг своей оси и смотрела в некое подобие оптического прицела, находящееся на противоположном конце зонда. Ощущение было такое, будто кто – то совершенно беспардонно шарил рукой по его горлу, пытаясь что – то отыскать, при этом этот кто – то, видимо считал, что дышать жертве совершенно не обязательно. Полковник непрерывно кашлял, сипел и хрипел, потому что воздуху не хватало.
- Хорошо…. хорошо, - прищурив, как киллер, один глаз, приговаривала медсестра, и вытащила зонд только тогда, когда Дмитрий начал энергично крутить головой.
- Отдохните немного, - улыбнулась женщина, - сейчас посмотрим через нос, и на сегодня – всё. Вы нос не ломали?
- До ноября прошлого года – нет. А после - ничего не могу утверждать наверняка.
 Следующая процедура – введение зонда через нос – была ещё отвратительнее, но надо было терпеть, другого выхода всё равно не было.
Когда всё закончилось, Дмитрий спросил:
- Что это вы со мной делали?
- Посмотрели состояние вашей трахеи, а заодно и очистили её от мокроты.
- Ну, и как вам моя трахея?
- Всё нормально.
- А когда вам снова захочется её посмотреть?
- Когда в этом возникнет необходимость, всё зависит от вас.
- Спасибо.
- На здоровье.
 Возвращаясь из реанимации в кабинет эндоскопии, медсёстры вели между собой разговор, содержания которого Дмитрий Андреевич не знал и поэтому смог на данном этапе сохранить несколько миллионов нервных клеток от преждевременной гибели в результате стресса, неминуемо постигшего бы его, будь медицина с ним пооткровеннее.
- У больного начинается сужение трахеи, не пройдёт и месяца, как просвет закроется совсем, - сообщила своей спутнице сестра, делавшая осмотр.
- В каком месте патология?
- Выше трахеостомы.
- Что мы можем сделать?
- Мы можем только сообщить лечащему врачу и больше ничего.
- Ему невозможно помочь?
- Насколько я знаю, оперативным вмешательством помочь можно, но для этого ему надо как можно быстрее покинуть нашу клинику и лечиться по профилю. Кто его взял к нам, я не знаю.
 Хотя визит этих двух дам восторга у Костромина не вызвал, дышать стало действительно гораздо легче. Сейчас, когда его оставили в покое, Дима отметил про себя такую особенность: чем сильнее и длительнее боль, которую приходится терпеть, тем большее удовольствие получаешь, когда она проходит. Нечто подобное испытывают, наверное, мазохисты.
Глядя в потолок, Костромин думал, что в обычной жизни человек совершенно не знает, на что он способен. Оказывается, в нём заложен такой запас прочности, что вычерпать его практически невозможно, если, конечно, не врезать сразу ломом по голове.
 Костромин хотел было дальше развить свою мысль относительно того, что же представляет собой человек, но в этот момент открылась дверь, и в реанимацию вошла его жена. До конца своей жизни он не забудет той радости, которая охватила его при виде Тани. Лицо расплылось в улыбке, по щекам потекли слёзы, он даже не думал, что может такое чувствовать. Татьяна села рядом с кроватью, взяла его за руку и тоже заплакала. Несколько секунд они ничего не говорили, просто смотрели друг другу в глаза и плакали.
Костромин не помнил, что произошло на Горьковском шоссе, как он туда попал, был ли кто – то ещё в машине вместе с ним, и где сейчас находится машина, поэтому он сразу решил: если жена будет улыбаться, когда войдёт, значит, всё не так плохо, если нет – труба дело. Теперь, глядя на улыбающуюся и плачущую жену, Дмитрий не мог понять, отчего плачет его дорогая половина: то ли от радости встречи, то ли прощается с ним перед отправкой в тюрьму. Как бы то ни было, а до тюрьмы ещё далеко, потому что отправить его туда сейчас можно только бандеролью.
 - Меня пустили всего на минутку. Как ты? - наконец услышал он родной голос.
- Всё хорошо.
- Ты помнишь что – нибудь?
- Нет. Я никого не убил?
- Слава Богу, нет. А куда ты ездил, ты помнишь?
- Нет, я не помню абсолютно ничего. Врач сказал мне, что я разбился на Горьковском шоссе. Что я там делал?
- Ты ездил к Сашке Майорову. Как ты оказался в Балашихе, я не знаю.
 Может, решил навестить кого – то из знакомых, может, потянуло на природу, но уже за пределами Москвы ты столкнулся с «девяткой». Обе машины – в металлолом, но погибших нет, претензий тоже нет, так что ни о чём не думай и поправляйся.
 - Хорошо, что никто не погиб, - облегчённо вздохнул Костромин.
 Вопросы, конечно, оставались, и много вопросов, но это – потом.
К кровати подошёл Владимир Иванович и сказал:
- Татьяна Николаевна, на сегодня хватит, не будем утомлять нашего героя.
И, уже обращаясь к Дмитрию:
- Ну, Дима, понял, кто к тебе пришёл?
- Конечно, понял. Это тётка из ГАИ. Женой моей прикидывается, что б я раскололся.
Возникла долгая пауза. Доктор, раскрыв рот, переводил взгляд с Костромина на его жену, не в силах ничего вымолвить.
 Таня рассмеялась и сказала:
- Не обращайте внимания, Владимир Иванович. К Костромину надо привыкнуть, это у него шутки такие. Но, если начал шутить, значит, шансы выжить есть.
- Однако, Дима, такие шутки могут превратить меня из лечащего врача в твоего коллегу по палате.
- Я больше не буду, доктор, только пускайте ко мне жену.
- Договорились.
«Вот, значит, как всё было. Я ездил к Сашке, друг у меня такой есть. Сашка живёт в Кожухове, становится понятным, как я оказался на Горьковском шоссе, но почему я повернул направо, а не налево, в сторону центра. Об этом я вряд ли уже узнаю. И с аварией не всё ясно. Если было столкновение, значит, есть протокол, есть виновный, а, так как я ничего не помню, то виновным проще всего сделать меня. Хорошо ещё, что никто не погиб, а с железом, как – нибудь, разберёмся. А почему я поехал к Майорову? Мы с ним когда – то работали электромонтёрами по монтажу и обслуживанию охранно-пожарной сигнализации на объектах народного хозяйства, как тогда говорили. Но потом я уволился и перешёл на работу в службу безопасности «Пятёрочки», есть в Москве такая сеть универсамов экономического класса.
И я поехал к своему другу договориться о монтаже сигнализации в нескольких магазинах. Всё правильно. А когда же я успел навоеваться в Африке и получить звание Героя Советского Союза?
Что – то тут не то. Но я же был лётчиком, точно помню, и шесть самолётов сбил, «СУ – 27». Подожди, ведь «СУ – 27» - наши самолёты, против кого же я воевал? Да с этим рынком их могли продать кому угодно. В армиях половины стран мира есть наши самолёты».
Костромин смотрел в потолок и мучительно пытался вспомнить, кто же он на самом деле. Конечно, очень заманчиво оказаться военным лётчиком, да ещё Героем, но не мог же он, уволившись в запас, устроиться работать электромонтёром, при его - то заслугах. Хотя с нашим капитализмом и Герои работают вахтёрами и гардеробщиками. Он хотел прогнать от себя эти тяжёлые мысли, но они снова и снова наваливались на него, не давая возможности куда – либо укрыться. Сколько времени прошло, он не знал, но конец мучительной работе его уставшего и ушибленного мозга положила внезапно пришедшая чистая, как слеза, и не допускающая никаких возражений, мысль: «Какой ты, к чёрту, лётчик. Всю свою жизнь ты проболтался, меняя одно место работы за другим, в надежде найти такое, где можно было бы не работать, но получать неплохие деньги. И, наконец, нашёл. Отдел вневедомственной охраны стал той тихой заводью, которая надолго приютила тебя. Умело имитируя деловую активность, ты бодро рапортовал по телефону об устранённых неисправностях, даже не появляясь на объектах».
 - Ну, ладно,- думал Костромин, - это всё лирика, а как теперь выкручиваться – то? Ведь все знают, что я лётчик. Но, с другой стороны, в медицине, наверное, бывали случаи, когда человек после тяжёлой травмы выдавал себя за другого? Не первый же я такой. Может, на мне кто – нибудь учёную диссертацию напишет. В общем, пусть будет, как будет, ведь как – нибудь да будет, ведь никогда так не было, чтобы никак не было. Вот такую мысль он закрутил в своей голове последней, перед тем, как отправиться в ночное плавание, уже понимая, что и путешествия в Петербург – не что иное, как плод его больного воображения. Появление Петербурга в жизни Костромина тоже находило своё логическое объяснение: во-первых, компания «Пятёрочка» пришла в Москву из города на Неве, а во – вторых, его непосредственный начальник был питерский, и Дмитрий каждый понедельник встречал его в Шереметьеве, чтобы доставить на работу.
 Ну, вот и всё. Сказка закончилась. Немного грустно было на душе у
 Костромина оттого, что так быстро он превратился из боевого лётчика в обыкновенного клерка, но, с другой стороны, радовало возвращение, пока может не полное, мозгов на прежнее место и исключение перспективы сражаться со своими ближайшими родственниками, принимая их за вражеских лётчиков.
 Теперь, когда его жене стали разрешать ежедневно, хоть на пять минут, посещать реанимацию, жизнь приобрела совершенно другую окраску. Костромин совершенно успокоился, как бывает спокоен малыш, когда рядом мама. Теперь он был абсолютно уверен, что поправится и вернётся в семью, где его ждут, и где он был счастлив многие годы, даже не догадываясь об этом. Почему человек устроен так, что может понять, чем обладал, только когда лишится этого? Дмитрий ходил на работу, которую не считал любимой, водил дочку в ясли, потом в детский сад, потом в школу, гулял с ней в парке, помогал учиться и очень бы удивился, скажи ему кто – нибудь тогда, что он – счастливый человек. Ему всё время казалось, что жизнь могла быть и получше: зарплата повыше, квартира побольше, жена поласковее. Он находился в состоянии постоянного ожидания события, которое сможет кардинально изменить течение однообразных, как ему казалось, дней, и тогда он скажет: «Ну, теперь заживём». И только сейчас, когда его жизненное пространство сузилось до размеров одной комнаты, а всё, что он мог позволить себе – это поворот головы, и некоторые движения правой половиной тела, он понял, что счастье не обошло и его, только оно не представилось, и тогда он его просто не разглядел.
 Свидания с женой были очень скоротечными, и о многом поговорить не удавалось, но, всё – же, Костромин уже участвовал в жизненном процессе. Он узнавал новости, его самочувствием интересовались знакомые, некоторые даже ставили в храмах свечи за его здравие, компания оказала материальную помощь. В такие моменты казалось, что больница - это ненадолго, что скоро он встанет и вернётся домой, к друзьям и работе, с ним ничего страшного случиться не может, ну стукнулся, ну переломал рёбра, так он же за это заплатил двумя месяцами пребывания в неволе, с него достаточно. Но как только он забывался и пытался двинуться, сильная боль возвращала его к действительности. А действительность состояла в том, что был он совершенным калекой, и ни медики, ни, тем более он сам, не могли знать, сколько времени займёт его выздоровление и чем, вообще, это закончится.
- Как ты думаешь, смогу я снова стать нормальным человеком? – спрашивал Костромин у жены.
 - Конечно, я нисколько в этом не сомневаюсь, - улыбалась Таня.
- Правильно, меня надо окружить вниманием и заботой, ты всегда должна излучать оптимизм, чтобы я не впадал в хандру, иначе выздоровление затянется надолго. Наверное, так тебя напутствует врач перед встречей со мной?
- Нет, всё не так. Когда болела моя сестра Лена, меня не покидало чувство безысходности и неотвратимости трагического конца. Я делала всё, что было в моих силах, и с ужасом осознавала тщетность своих попыток, как будто кто – то уже всё решил, и дело только во времени. Сейчас, несмотря на то, что ты не можешь даже пошевелиться, я абсолютно уверена в конечном результате. Ты встанешь на ноги, даже если на это уйдёт несколько лет.
- Я видел Лену, красивую и холодную. Не могу понять, в чём моя вина, но она не стала со мной разговаривать, и, можно сказать, силой прогнала. Где и когда это было, не знаю, помню только комнату и яркий белый свет. И ещё состояние спокойствия и умиления.
- Я знаю, когда это было. Ещё в Балашихе, во время операции, у тебя остановилось сердце, мне рассказывал об этом врач, вот тогда – то ты и встретился с Леной. Но так как это был ещё не твой срок, тебя не приняли, и ты вернулся к нам. Теперь, чтобы не обижать Лену, ты должен карабкаться изо всех сил, а я тебе помогу.
- Зачем тебе это надо? Ты даже не знаешь, сколько мне валяться здесь, и будет ли в этом толк.
- Я твоя жена перед богом и людьми, мы венчаны, ты что, забыл? Значит, вместе - и в радости, и в горе.
- Слышу слова боевой подруги лётчика,- засмеялся Костромин, - кстати, ты знаешь, что я полковник и Герой Советского Союза?
- Знаю, знаю. Доктор сказал.
- Ну, и что по этому поводу думает медицина?
- Да ничего конкретного. Успокаивает одно: он сказал, что если голова вернётся на место, то больше уже не сдвинется. А так как ты понял, что никогда не летал и летать не будешь, значит, всё в порядке. Правда, ты его сильно напугал, представив меня инспектором ГАИ.
- Я ещё просил разгрузить подводную лодку селёдки, которую пригнал в Москву.
- Какой кошмар!- у Тани снова заблестели глаза, поэтому Костромин сменил тему.
- Послушай, душа моя, меня всё время преследует мысль, что «там» я виделся не только с Леной, но и с батюшкой, и он сказал, что всё будет хорошо. Как это понимать?
- С батюшкой ты действительно виделся, только не «там», а здесь. Я приглашала его к тебе.
- Отпевать что ли?
- Дурак ты, Дима, прости меня, Господи. Не отпевать, а сил тебе прибавить, понял?
- Понял. Как там мои друзья? Наверное, страшно переживают?
- Ты зря иронизируешь. Альберт звонит каждый день, Сергей, Михаил спрашивают, когда тебя можно будет навестить, приветы тебе шлют.
- Спасибо. Когда хоть меня переведут в палату?
- Скоро. Врач сказал, чем тебя кормить. Когда я куплю эту смесь, тебя выпустят отсюда.
 В это время подошла медсестра и сказала, что пора уходить, свидание окончено.
 Костромин проводил взглядом свою жену и подумал, что, наверное, всё – таки он неплохой человек, если Господь дал ему такую спутницу.
 Вечером он спросил у сестры, что ему колют на ночь.
- Димедрол с анальгином, - ответила она.
Возможно, именно эти препараты дают эффект еженощного плавания из Москвы в Петербург.
После получения очередной дозы обезболивающего, Дмитрий приготовился к отплытию, но на этот раз чуда не произошло, и пришлось засыпать в Москве, в стоящей на вечном приколе больнице МПС. Ещё одна сказка закончилась. Было немного жаль утраченных иллюзий, но Костромин понимал, что прекращение ночных путешествий – это тоже шаг к выздоровлению, пусть даже крохотный.
 На следующий день нянечка, мывшая полы в реанимации и увидевшая, что Дмитрий не спит, спросила:
- Дим, а ты где работал – то?
«Вот оно, начинается. Что говорить – то? Что она знает, а чего не знает? – подумал Костромин, - Ладно, будем выруливать постепенно».
- Да я, вообще – то лётчиком был, сейчас уже на пенсии. В «Пятёрочке» работал.
- Лётчик военный или гражданский?
«Знает, наверное, старая перечница и выпендривается».
- Гражданский.
- А куда летал?
- В Питер. Из Шереметьева.
- Понятно. Пенсия, наверно, большая?
«Ну, чего прицепилась?»
- Нормальная пенсия. Мне трудно говорить.
- Ну, отдыхай.
«Знают, наверно, что я дурик, вот и изгаляются. Ладно, в палату переведут, там молчать буду», - решил Дмитрий Андреевич.
 Наша жизнь устроена так, что всё в ней имеет своё начало и свой конец. Вот и Костромин дождался того дня, когда закончился срок его пребывания в реанимации, и он был переведён в палату. На прощание Дмитрий раздавал обещания направо и налево, и, что интересно, сам искренне верил в то, что обещал. Врачу был обещан ящик текилы, медсёстрам – чайный сервиз, чтобы пили чай и вспоминали о нём, санитаркам – прибавка к жалованию. Сам Костромин никогда не пробовал текилы, но думал, что это круто. Чайный сервиз – потому, что чашки у сестёр были разные и неприглядные. Ну, а санитарок было всего три и, если он будет доплачивать им рублей по двести в месяц, то не разорится, а им будет приятно. Он как - то забыл, что совсем недавно мог спокойно расстрелять тех, кому сейчас прибавлял зарплату. Награждённые внимательно слушали своего благодетеля и желали ему скорейшего выздоровления. При этом сёстры весело ржали, как молодые необъезженные кобылицы. Одна незаметно покрутила пальцем у виска, а врач серьёзно сказал:
- Мне очень хотелось бы увидеть тебя пришедшим сюда на собственных ногах. Если это случится, я сам поставлю тебе ящик текилы.
 Костромина торжественно отсоединили от всех систем жизнеобеспечения, водрузили на каталку и повезли на второй этаж, где ему уже было отведено место в палате №209. В комнате стояли две койки, но, так как он был пациентом блатным, определённым в клинику по звонку сверху, то ему объяснили, что вторую кровать может занять его жена. Таким образом, Костромин получил возможность находиться с Таней по 10 – 12 часов в день и, если бы не капельницы, уколы и постоянная боль, то их можно было бы представить супружеской парой, отдыхающей на каком – нибудь европейском курорте.
 С переводом в палату существование больного претерпело некоторые изменения: у него появился новый лечащий врач, молодой человек с гусарскими усами, заведующая отделением, дама бальзаковского возраста, не лишённая привлекательности, и сестрички – щебетуньи, по пять раз в день вонзавшие иглы шприцев в его потерявшие всякий товарный вид ягодицы и столько же раз в день протыкавшие острыми перьями пальцы, на которых уже не было живого места, чтобы взять кровь.
 И, всё – таки, он жил. Даже в этом положении, когда один его вид вызывал у близких появление слёз, и поменяться с ним местами не согласился бы никто из живущих сейчас на земле людей, он научился радоваться. Костромин радовался, когда жена удачно подкладывала под него подушки, и он в течение минуты не чувствовал боли. Радовался, когда заканчивалась процедура чистки трахеостомы, и он мог несколько минут дышать, как все нормальные люди. Радовался, когда рядом с ним люди ели, и он мог представить себе вкус поедаемого. Сам он давно забыл, что такое жевать и наедался, когда в него через трубку в желудке вливали содержимое бутылок, купленных Таней по рекомендации врача. Было странным вдруг ощутить, что ты сыт, хотя не сделал ни единого глотка.
 Но более всего он радовался тому, что не ошибся, когда выбирал себе жену. Они родились в разное время и в разных местах. В юности их разделяли более трёхсот километров, и, чтобы пройти такое расстояние, Костромину потребовалось тридцать три года. Получается, по десять километров в год. За это время в его жизни периодически возникали женщины, которые были привязаны к нему и искренне желали выйти за него замуж, чем несказанно удивляли Костромина, так как он считал себя человеком несимпатичным и неспособным внушить женщине глубокое чувство. Как он понимал теперь, близкие отношения с прекрасным полом были нужны ему скорее для того, чтобы доказать, в первую очередь самому себе, что он тоже может нравиться, и у него тоже всё, как у взрослых. Он даже был женат, но несчастливо. Когда Костромин встретил Татьяну, он не воскликнул: «Вот она, моя судьба». Он был уверен, что такая девушка не может быть одна и, конечно, у неё есть муж и дети. Как выяснилось вскоре, это не так, его Танечка никогда не была замужем, и позже, став его супругой, смеясь, говорила ему, что терпеливо ждала, когда он пресытится женским полом и будет готов к семейной жизни. Дмитрий до сих пор не знает, любит ли он её, потому что не понимает, какой смысл люди вкладывают в это слово. Костромин точно знает, что любит корнишоны, такие маленькие огурчики, любит селёдку в винном соусе и томатный сок. Он любит их за их вкус, но позволяет себе эти деликатесы не чаще раза в месяц, чтобы не приелись. Без Тани он может продержаться день – два, дальше жизнь кончается и начинается маята, круглосуточная маята в ожидании встречи, совершенно не заметная окружающим. Костромин не любит свою жену, это слово абсолютно не определяет его отношение к ней. Татьяна – часть Костромина. Он знает её мысли, может безошибочно предсказать её реакцию на поступки, свои и окружающих. Он никогда не идеализировал её, и, если им случалось ругаться, клочки летели по закоулочкам, и не было такого слова в русском языке, которое бы не участвовало в сражении, вплоть до запрещённых цензурой, но никогда, даже в самой пиковой ситуации, в его голове не возникала мысль о разводе. Он всегда воспринимал жену как собственную половину, а так как сам был далёк от идеала, то понимал, что вторая половина должна соответствовать первой, иначе это будет какой – то уродец.
 Костромин угадал в главном: Таня оказалась верным другом и восприняла его боль, как свою собственную.
 Теперь распорядок их жизни был полностью подчинён распорядку больницы, от подъёма до отбоя. Им не нужен был будильник, потому что ровно в шесть часов утра приходила медсестра и требовала предъявить для экзекуции ту часть тела, которая следует сразу за спиной. Дмитрий не знал, что ему колют и зачем, но в его сознании врач всегда был человеком, готовым в любую минуту дня и ночи прийти на помощь. Поэтому он совершенно безбоязненно отдавался в тёплые и ловкие руки девушки, уверенный, что сейчас в него вольётся ещё одна доза чудотворного лекарства, призванного победить болезнь.
 Много позже, провалявшись по больницам в общей сложности семнадцать месяцев, и пройдя через десять операций, он поймёт, что был страшным идеалистом, и что белые халаты врачей не такие уж и белые.
 В семь часов утра вставала жена. Всё было так, как дома: туалет, ванная, и лёгкий завтрак. Это для себя. Потом наступало время Костромина: вместо туалета – «утка», вместо ванной – обтирание камфорным спиртом, вместо завтрака – пол – литра питательной смеси через гастростому прямо в желудок. Остальное время до выхода на работу - снова для себя, и уделялось оно самому святому - рисованию лица. Костромину нравилось наблюдать, как из наброска, каким была Татьяна после ночи, она превращалась в центральный персонаж картины собственного производства под названием «Деловая москвичка, спешащая на работу».
 Как только Костромин оставался один, его тут же навещала Её Величество Боль. Она была предана ему, как никто другой, и совершенно не допускала ни малейших расставаний. Когда её внимание становилось невыносимым, Дмитрий звал сестру.
- Что случилось? - спрашивала его прелесть в коротком халатике, дышащая здоровьем.
- Барышня, сделайте что – нибудь, очень больно, - просил Костромин.
- Хорошо, сейчас я вас уколю.
После укола он два часа чувствовал себя более – менее сносно, затем всё повторялось.
 Когда Костромин поинтересовался у врача, есть ли более эффективное обезболивающее средство, тот ответил, что они могут колоть его хоть десять раз в день, но, кроме вреда, это ничего не даст, и надо просто терпеть боль.
 - Ну, что же, терпеть, так терпеть, - подумал Дима и тут же подумал другую мысль, привести которую здесь не позволяет цензура.
Около полудня к нему приходила Тамара из перевязочной, чтобы обработать гастростому и пролежни. Она нравилась Костромину, в его представлении именно такой должна быть русская женщина: не красавица, но очень мила, с тёплыми, нежными руками, с широкими бёдрами и крепкими красивыми ногами. Для такой родить ребёнка, что Костромину высморкаться. И, кроме того, он никогда не видел её в плохом настроении.
- Как дела, царица? – спросил Дмитрий.
- Всё прекрасно, вчера мой благоверный опять нажрался, как свинья.
- Некорректное сравнение, Тамарочка, свинья не пьёт.
- Иногда я прошу Бога: ну, сделай что – нибудь, чтобы он вот так, как ты, лежал бы дома и не двигался. Где положила бы, там и нашла, покормила бы, и душа не болит.
- Да ты что, Тамара, желать такого нельзя, он же муж твой и отец твоих детей.
- Как муж он давно кончился, и дети его трезвым не помнят, видит бог, я поменялась бы местами с твоей женой.
- Типун тебе на язык, Тамара.
Костромин коснулся своей рукой руки этой доброй, совсем ещё молодой, но уже столько пережившей женщины и подумал:
«Вот тебе и царица…. Ну почему на свете так мало счастливых пар, чего не хватает её мужу? Ничего, когда моя голова окончательно встанет на место, я разберусь, почему человек не может быть счастлив всю жизнь».
- Ты меня прости, Тамара, как говорится, чужую беду руками разведу, но ты даже не представляешь себе, какая ты счастливая уже тем, что можешь просто ходить на двух ногах и махать двумя руками.
- Тут ты прав, но по мне лучше иметь дома больного трезвенника, чем здорового алкоголика.
Костромин поймал себя на том, что он всё гладит руку медсестры, а она её не убирает.
- Ладно, царица, не переживай. Все мы хороши, когда спим зубами к стенке. Будет и на твоей улице праздник, ведь жизнь завтра не кончается.
Я и то ещё надеюсь вспомнить, как это всё бывает. А тебе скажу, как существо, которое когда – то было мужчиной: ты очень, как это модно сейчас говорить, сексапильна, и, среди тех, кого я знаю, как своих друзей, не найдётся ни одного, кто отказался бы от твоей любви. Хотя самые привлекательные и бывают самыми вредными.
- Это не про меня. Ну, до завтра.
- Пока.
Нового лечащего врача звали Сергей Юрьевич. Он ежедневно забегал в палату, спрашивал о самочувствии и быстро растворялся где – то в лабиринтах перевязочных, ординаторских, сестринских и прочих лечебных помещений. Больше его можно было не увидеть в течение всего дня, и Костромин считал это хорошим признаком. Значит, его дела не так плохи.
Однако через некоторое время невнимание со стороны врача стало беспокоить Дмитрия. Время шло, а кроме уколов и обработки гастростомы и пролежней, он ничего не видел.
Поэтому, когда врач заглянул в палату №209, Дмитрий Андреевич решил как-то прояснить картину дальнейшего выздоровления.
 - Доктор, а почему со мной ничего не делают? Я лежу весь в трубках, как ёж. Хотелось бы узнать, что со мной, и как долго я здесь пробуду?
- Ну, назначение трахеостомы и гастростомы вам известно, а трубочка, выходящая из носа – это дренаж, призванный выводить из желудка, который не выполняет своих функций, ненужные ему вещества.
- Сергей Юрьевич, я уже начал питаться через желудок, освободите меня хоть от одной трубки.
Врач наклонился к кровати и достал склянку, в которую был опущена трубка. Наполовину она была заполнена какой – то чёрной жидкостью.
- Видите, что у вас в желудке. Когда вы выливали содержимое из этой склянки?
- Мы вообще её не трогали.
- Да.… Ну, хорошо, сейчас я уберу дренаж.
Сергей Юрьевич вышел из палаты, но вскоре вернулся с ножницами. Он перерезал нитку, держащую дренаж, и быстро потянул за него. Костромин ничего не успел сообразить, а в руках врача было уже с полметра трубки, которые до этого скрывались внутри Дмитрия.
- Вот и всё, - довольный собой, проговорил доктор.
- А когда же мы расправимся с этими? – Костромин показал на свой живот и горло.
- А с этими всё гораздо сложнее. Я не буду от вас ничего скрывать, вы взрослый человек. Когда пострадавший, как в вашем случае, находится без сознания, ему делают трахеостомию, чтобы он не задохнулся. Тогда процесс наполнения лёгких воздухом происходит без его участия. Операция эта не сложная, но трахея вплотную примыкает к пищеводу, и одно неосторожное движение может привести к поражению пищевода, что и произошло в вашем случае. Образовался, так называемый трахеопищеводный свищ, и, пока мы его не закроем, трубки убрать нельзя.
- Ну, так закройте свищ, в чём же дело?
- Вы, Дмитрий Андреевич, очень далеки от мира медицины, и потому не знаете, что ещё совсем недавно эти свищи вообще не закрывали, а выписывали пациентов доживать свой век с трубками.
- Значит, я вовремя разбился.
- Мне нравится ваш оптимизм, но должен сказать, что положение серьёзное. В Москве, да и в России, такие операции делают в НИИ СП им. Склифосовского и в платной клинике на Пироговке. Мы попробуем связаться с НИИ СП и пригласим их специалиста для консультации.
- А что у меня с конечностями, почему я не могу ими пошевелить?
- Скорее всего, это невралгия. Мы уже договорились с госпиталем им. Бурденко, они пришлют нейрохирурга, и тогда всё прояснится.
- Спасибо, доктор.
- Отдыхайте.
Часам к восьми вечера в палату возвращалась Таня, его ангел – хранитель. Странно, но Костромин, мужик, проживший на свете уже почти пятьдесят лет, сейчас воспринимал свою жену не только как желанную женщину, предмет вожделения, но и как мать, которая защитит и отведёт любую беду. Когда рядом была Таня, он знал, что теперь не умрёт, и ничего плохого с ним не случится. Костромин не переставал удивляться, откуда в ней столько сил. С работы она заезжала домой, чтобы повидаться с дочерью, приготовить еду, дать ценные указания, постирать, погладить и т. д. и т. п. Для него оставалось загадкой: свойственно это всем женщинам или только русским, а, может быть, такая сила просыпается в женщине, когда покушаются на то, что для неё свято? Неужели его можно так любить? Ведь он ничего собой не представляет, и, к тому же, доставил Тане так много горьких минут.
 «Нет, если Господь оставит жить, - думал Дмитрий, - буду ей ноги мыть и эту воду пить».
 Пройдёт время, Костромин встанет на ноги, и чувство благодарности к жене не помешает ему так же ругаться с ней, как он делал это до аварии.
- Ну, как ты? - спросила с порога жена, - Новости есть?
- Есть. Мне убрали трубку из носа. Это такое блаженство. Оказывается нужно совсем немного, чтобы сделать человека счастливым: сначала всунуть ему трубку в нос, а когда он будет близок к помешательству – вынуть. Но вообще – то всё не так радостно. Мне кажется, дорогая, мы зря теряем здесь время.
- Почему ты так решил?
- Я разговаривал с лечащим врачом и узнал, что мне, заодно с трахеей, проткнули и пищевод, и образовался свищ, который они закрыть не смогут. Кроме того, ничего не ясно с рукой и с ногой и, честно говоря, после сегодняшнего разговора с врачом, отечественная медицина сильно упала в моих глазах.
- Про свищ я знаю. Что ты предлагаешь?
- Насколько я понял, такие операции делают в Склифе и на Пироговке. Врач сказал, что они будут связываться со специалистами и пригласят их для консультаций. Значит, будем ждать. Всё в руках Божьих. Сейчас надо хоть немного веса набрать.
- Давай я тебя постригу и побрею, а то ты смахиваешь на чеченского террориста. Сергей Селихов привёз мне машинку, «Филипс» - классная вещь.
- За один раз такую гриву не убрать.
- Нам торопиться некуда.
Татьяна обложила Костромина тряпками и начала ножницами стричь волосы на его голове. Дмитрий видел большие клочья растительности, которые падали на его грудь и руку и с грустью отметил про себя, что волосы – то - седые.
 Часа через полтора Костромин остался практически без бороды и почти без волос на голове. Стричь машинкой Татьяна его не стала, потому что вся голова Костромина была покрыта толстой коркой, образовавшейся, вероятно, от грязи и постоянного употребления антибиотиков в огромных количествах.
- Ничего, я тебя отчищу, не расстраивайся, будешь, как новенький, - вслух повторяла Таня, а про себя думала: «Господи, ну пожалей, неужели же с нас не хватит?».
Костромин – то и не думал расстраиваться, потому что он не видел своей головы, а, если б увидел, то запросто мог снова оказаться в реанимации.
 На следующий день весь медицинский персонал считал своим долгом сообщить Дмитрию о том, что он, оказывается, ещё очень молод и, как теперь совершенно ясно, красив. Костромин никогда не заблуждался по поводу собственной красоты и прекрасно понимал, что это только слова, но изменения в лучшую сторону действительно произошли, потому что, как потом выяснится, его принимали за глубокого старика.
 По мере того, как Дмитрий начинал набираться сил, хотя силами это назвать было нельзя, он просто стал ощущать, что внутри бьётся сердце, и он скорее жив, чем мёртв, на первый план стала выходить проблема сосуществования с трахеостомой. Эта маленькая трубочка, торчащая из его горла, могла в любой момент сама решить, дышать её обладателю или нет. Через день в палату приходили две медсестры в компании с загадочным чёрным шнуром, заканчивающимся лампочкой, который назывался эндоскопом, и, подключая его к гудящему аппарату, чистили Костромину трахею. Операция была до жути неприятной, но Дмитрий мужественно терпел, ибо наградой за хорошее поведение могла стать сама жизнь.
 Когда к нему в очередной раз заскочил врач, Костромин спросил:
- Доктор, скажите, неужели в медицине нет ничего более современного, чем эта трубка, и что делать, если нечем будет дышать, скажем, ночью, когда никого рядом нет?
- Я дам указание сестре, чтобы она принесла вам шприц и физраствор, ваша жена будет вводить раствор в трахею, когда вам будет трудно дышать, и вы сможете откашливаться. К сожалению, ничего другого мы вам предложить не можем, вы вообще больной не наш, и я не знаю, почему вас сюда поместили. Если будет совсем плохо, рвите трубку и дышите через дырку.
- Так зачем терять время, если вы мне ничем помочь не можете?
- Во-первых, вам нужно залечить пролежни, во – вторых, хоть чуть-чуть набраться сил, в таком состоянии транспортировать вас нельзя, в – третьих, ещё не факт, что вас вообще куда – то возьмут. Мы ведём консультации с клиниками нужного профиля, потерпите.
 Между тем, Костромин говорил всё хуже и хуже, и, вскоре правильно понимать его могла только Таня. Чтобы находиться с ним постоянно, она взяла отпуск, и теперь они были вместе практически круглые сутки. Жизнь обрела новые краски, в палате стали появляться гости: дети, мать, тёща. Временами Дмитрий Андреевич ловил себя на том, что ему даже нравится болеть: он постоянно находился в центре внимания, все его желания моментально исполнялись, окружающие смотрели на него любящими глазами и, ему начинало казаться, что он и вправду – дорогой им человек. И, тем не менее, по первоначальной реакции людей, которые знали его до аварии, Костромин, понимал, что очень изменился. Давно не заглядывая в зеркало, он воспринимал себя таким, каким помнил по отражениям прошлогодней давности. И, хотя красавцем он себя не считал, но невооружённым глазом было видно, что тот, кто смотрел на него из зеркала, никогда не имел проблем с питанием. С тех пор многое изменилось. Сначала его удивила мать, которая долго всматривалась в его лицо, а потом сказала, что это не её сын. Присутствующие сделали вид, что оценили шутку и вежливо посмеялись. Второй укол нанёс, сам того не желая, сын, когда сказал, что им с женой надо подарить Костромину внука, поскольку сейчас он выглядит, как настоящий дед. После этого Дмитрий попросил у жены зеркало и пытался разглядеть в нём что – нибудь, но вскоре бросил это занятие, так как в глазах сильно двоилось.
 Но хуже всего было то, что он начинал задыхаться. Приступы случались всё чаще и становились всё продолжительнее. Помочь Костромину никто не мог: в больнице не было ни необходимой аппаратуры, ни специалистов, которые бы знали, как обращаться с такими больными. Самым опытным человеком в сложившейся ситуации была Таня. Она, как могла, чистила трубку, вводя в трахею физраствор, бегала за эндоскопистами.
И, тем не менее, настал день, который вполне мог стать последним в и так не очень удавшейся жизни Костромина. Когда в очередной раз он начал задыхаться, никакие меры облегчения не принесли. Костромин кашлял, хрипел, краснел, но удушье не проходило. Это покажется странным, но он был абсолютно спокоен, и думал о себе, как о ком – то постороннем: «Вот сейчас я потеряю сознание. Интересно, как это произойдёт? На меня, наверное, опустится сплошная чернота, а дальше – смерть. Я опять увижу Лену, и теперь она уже не прогонит меня, а пригласит в гости. Кстати, надо будет запомнить: если Лена будет со мной ласкова, значит, я – умер».
В этот момент он, вдруг, отчётливо осознал, что задыхается, что перед ним мечется плачущая жена, и умирать он совершенно не хочет. Костромин показал Татьяне, что надо резать бинт, которым привязана трубка к шее, и рвать её из горла.
- Я боюсь, я боюсь, - кричала жена.
Дмитрий показал ей кулак, скорчил ужасную гримасу и снова приказал рвать трубку. И тут произошло то, что и должно было произойти, когда в сложной ситуации решение принимает человек, не поддавшийся панике. Увидев у своего носа кулак, Таня моментально успокоилась, взяла ножницы, разрезала бинт и, не дыша, вытащила трахеостому. Эта маленькая, не более пяти сантиметров длиной, крючкообразная трубка была полностью забита мокротой.
- Ну, что, тебе лучше? – спросила Таня.
Костромин чуть кивнул головой. Ему действительно стало намного легче дышать, и он опять подумал, что только в больнице стал испытывать ни с чем несравнимое удовольствие в те моменты, когда отступает боль.
 - Однако ты уже засобирался на тот свет, - прокомментировал ситуацию моментально появившийся рядом Умник, - это нехорошо. Надо сражаться. Посмотри, как за тебя борется жена.
 - Пошёл к чёрту, - огрызнулся Дмитрий, - Я тебя не звал.
Он погладил Татьяне руку, и она тут – же расплакалась. Пришлось снова показать ей кулак.
- Что же нам теперь делать?- спросила жена.
Жестами Костромин объяснил ей, что надо идти искать дежурного врача, чтобы вставить трубку назад. Когда она ушла, он, вдруг, с ужасом почувствовал, что ему опять трудно дышать. Вот тут он перепугался по – настоящему. Он был один, помочь ему никто не сможет, да и как помочь – то, трубки в горле нет, а, значит, и доставать нечего. Он попытался чуть повернуть голову. Это удалось, и стало немного легче.
- А ты трус, парень, - продолжал издеваться Умник, - боишься умирать – то?
- Вынужден признать, что боюсь, - согласился Дмитрий, - Но учти, об этом знаем только мы с тобой.
 Минут через десять вернулась Таня.
- Сегодня дежурный врач - из другого отделения, за ним пошла медсестра. Я пока почищу катетер.
С этими словами она ушла в ванную, и было слышно, как зашумела вода.
«Всё это не есть гут, - думал Костромин, - моя жизнь напрямую зависит теперь от этого маленького кусочка пластика. Что – то где – то не сложится, и, как говорится, привет родителям. Нет, надо поговорить с врачами. Сегодня обошлось, а завтра?»
Из ванной вернулась жена и продемонстрировала ему чистую трубку.
- Сейчас врач тебе её поставит, и ты будешь спокойно дышать.
Кстати, дышать спокойно опять не получалось, и Костромин жестами попытался объяснить это Тане. К счастью, понимала она его даже не с полуслова, а с полувзгляда.
- Когда ты делаешь вдох, в трахею западает кусочек кожи, он то и мешает тебе дышать, - объяснила жена.
Она взяла пинцет, села рядом с кроватью и стала держать этот кусочек кожи.
- Так хорошо?
Костромин кивнул. Дышать действительно стало легко, и он подумал, а, может быть, вообще не вставлять трахеостому, если без неё лучше?
Дежурный врач пришёл через полтора часа, и всё это время Таня сидела рядом с Костромиными и держала этот злополучный кусок кожи. Держала для того, чтобы её муж был жив.
Молодой человек, которому выпало несчастье быть дежурным врачом в эту смену, с нескрываемым удивлением посмотрел на трубку, потом на дырку в горле, сказал: «М – да» и покачал головой. Однако его замешательство длилось не более пары секунд, он, вероятно, вспомнил, что сейчас он - главный в больнице и негоже знаменитому в будущем хирургу пасовать перед трудностями.
- Уберите подушку, запрокиньте больному голову, - решительно указывал доктор.
Как только он пытался вставить трубку в горло, Костромин тут же начинал кашлять и задыхаться, во все стороны летели какие – то кровавые куски. Но так как врач был молодой, а, значит, амбициозный и не привыкший отступать, не связанный с больным кровным родством, а, значит, не испытывающий к нему особой жалости, то раза с десятого ему удалось поставить трахеостому на место.
- Ну, вот, всё в порядке, - констатировал довольный собой юноша, - в следующий раз будьте аккуратнее, не допускайте до такого.
До чего не допускать, Костромин не понял, но выяснять что – либо не было никаких сил.
 Лёжа в постели и испытывая настоящее блаженство после экзекуции, которую он только что перенёс, Костромин думал о том, каким должен быть врач, и как к человеку приходит осмысление того, что его призвание – медицина. В своё время, когда Дима учился в десятом классе, мама настоятельно рекомендовала ему поступать в медицинский институт.
- Ты посмотри на врачей, - вразумляла она своего сына, - Всегда в галстуках, чистые, ухоженные, уважаемые люди. И мальчиков туда охотно берут. На троечки сдал и – студент.
- Лечить тоже на троечки? – спрашивал её Дима.
- Ну, со временем научишься. И, потом, они же ни за что не отвечают. Вылечил – хорошо, не вылечил – значит, не судьба, следующего вылечит.
Вспоминал Костромин и двух своих одноклассников, которые поступили в медицинский и, если ничего трагического не произошло, лечат сейчас где – нибудь больных. На его вопрос, почему они решили стать врачами, оба отвечали, что в технический вуз поступить не хватит знаний, а в армию идти не хочется. Пожив на свете уже довольно долго, Дмитрий прекрасно понимал, что двоечник в школе вполне может стать классным специалистом в жизни, но ложиться под скальпель своего одноклассника он всё – таки не рискнул бы, хотя в Балашихе его никто и не спрашивал, хочет он под нож или нет. Думая так, Костромин отрешённо смотрел вверх. И вдруг заметил, что прямо над ним весь потолок был усеян какими – то точками тёмного цвета, которых раньше не было.
- Тань, посмотри, что это на потолке? По – моему, раньше такого не было.
- Это твоя кровь, - присмотревшись, сказала жена, - наверное, летела из горла, когда ты кашлял.
- Придётся им после меня ремонт делать, - грустно пошутил Костромин.
Вечером, перед сном, к ним приходила медсестра, чтобы сделать обезболивающий укол, а, заодно и поболтать на сон грядущий. Их палату любили и сестрички, и санитарки. Сестрички – за то, что всегда можно было попить кофейку с шоколадом, а, если повезёт, то и презентик какой – нибудь получить, а санитарки – за то, что Таня сама выполняла всю их работу.
 Действия укола хватало ровно на два часа, и Костромин уже знал, что, если его укололи в десять, то с полуночи до утра он будет лежать с открытыми глазами и петь песни, потому что иначе надо будет скулить, а этого делать ему не хотелось бы. Пел он, конечно, про себя, так как, во-первых, голоса просто не было, а, во-вторых, его вокал мог перепугать кого угодно.
Невозможно было посчитать, сколько часов провёл Костромин без сна в постоянной борьбе с болью. Если ночь была лунная, то по расположению теней от уличных деревьев на стенах палаты, но мог практически безошибочно угадывать время. Когда боль становилась невыносимой, и Дмитрий чувствовал, что сейчас зарычит, он негромко стучал по штативу капельницы, всё время стоявшему у изголовья. Тотчас же неведомая сила подбрасывала его жену со своей кровати, и она, вряд ли адекватно оценивая ситуацию, и, скорее всего, ещё не проснувшись, вырастала перед Костроминым с «уткой» в руках. А он мог попросить поправить ему подушки или вообще осведомиться, который теперь час. Таня тяжело вздыхала, отвечала на вопрос и возвращалась назад. Он понимал, что делал нехорошо, что его жена устала, и ей необходимо отдохнуть. И всё же, он делал это, потому что, просыпаясь и подходя к Дмитрию, Татьяна как – будто забирала у него часть боли. Потом она снова ложилась, чуть слышно ворча, но теперь он уже мог продержаться до утра.
 Ближе к утру боль затихала. Она как – будто свёртывалась калачиком где – то внутри Костромина и засыпала после трудов неправедных, чтобы на следующую ночь вернуться вновь и продолжить свои опыты по доведению человека до умопомешательства.
 Костромин любил наступление утра. Начало дня было как начало жизни, и с каждым новым днём внутри зарождалась вера в перемены к лучшему. Была зима, светало поздно, но он безошибочно определял, что больница уже проснулась, даже если не раздавалось ни единого звука. Дмитрий знал, что скоро кто – нибудь где – нибудь чем – нибудь обязательно грохнет. Кто – то кому – то что – то прокричит. Загремит лифт, захлопают двери. И, наконец, в их палату войдёт молодая медсестра с остатками сна на лице и шприцем в руках и скажет им: «Доброе утро».
 Так случилось и в этот раз. Только сразу после «доброго утра» последовало удивлённое: «Что это у вас с лицом?».
- А что у меня с лицом? – поинтересовался Дмитрий.
- Мне кажется, у вас опухла правая сторона, - сказала девушка.
- Точно, похоже на флюс, - подтвердила Таня.
«Этого мне только не хватало», - подумал Дмитрий и тихонько коснулся щеки. Щека действительно раздулась, и прикосновение к ней было болезненным.
- Но зубы – то у меня не болят.
- Может, продуло? – спросила сестра
- Мы не открываем окон.
- В нашей больнице есть стоматолог, я его приглашу. Но это только в девять часов. Ждите, - сказала на прощание медсестра и вышла.
 Стоматологом оказалась красивая молодая женщина. Она как – то сразу расположила к себе тем, что проявила искреннее участие в беде Костромина.
- У вас произошла закупорка слюнной протоки. Вы, что, ничего не едите?
- Он питается через гастростому, - подсказала Татьяна.
- Так что же, вам не сказали, что нужно жевать жевательную резинку хотя бы минут по десять в день и сосать лимончик?
- Никто нам ничего не сказал.
- Плохо. Теперь придётся резать и устанавливать дренаж, чтобы откачать то, что там накопилось. Сейчас я принесу инструмент.
 Когда врач ушла, Костромин начал размышлять вслух:
- Странно всё – таки получается, я что – первый больной в России, которому поставили гастростому, и никто не знает, что, если не жевать, то может случиться закупорка слюнной протоки? Почему нас не предупредили? Чего здесь больше: незнания или пофигизма? Мне иногда кажется, что это Господь заставляет меня платить за все мои грехи. Ну, что же, я готов. Только, если честно, умирать не хочется.
- Не говори ерунды. Господь оставил тебя жить. Значит, пока он прекрасно обходится без тебя, и можешь не считать себя таким незаменимым. Ну, а что грехов на тебе много, так это видно невооружённым глазом. Ничего, Бог не даёт испытаний больше, чем человек может выдержать.
- И на том спасибо.
В это время дверь открылась, и в палату вошёл Сергей Юрьевич.
- Ну, как же так можно, а? Я же вам говорил, что за полостью рта надо ухаживать, чистить зубы, полоскать. Ведь взрослые люди, а?
 Такое заявление врача настолько поразило Костромина, что ему даже не захотелось ничего отвечать. Он грустно смотрел на Сергея Юрьевича и чувствовал, как внутри него собираются в длинные фразы отвратительные, нецензурные слова. Чтобы, не дай бог, не выплеснуть их на врача, Дмитрий Андреевич опустил глаза и тихо сказал:
- Я просто хотел проверить, действительно ли забьётся слюнная протока, и потом, я так соскучился по скальпелю. Пусть меня разрежут ещё раз.
- Вы это серьёзно?
- Не слушайте его, доктор. У него ещё с головой не всё в порядке, - вступила в разговор Таня и украдкой покрутила рукой у виска.
 Лечащий врач вздохнул, покачал головой и вышел из палаты.
- Ну, что ты дразнишь гусей? – спросила жена, - Назад – то ничего не вернёшь.
- Не люблю, когда меня держат за идиота. Зубы мы и без него чистим. А вот когда он нам говорил, что надо жвачку жевать, я не помню.
- Ну, не говорил. Может, забыл. А сознаться – то не просто.
- В том – то и дело.
Их беседу прервала стоматолог, пришедшая с медсестрой и целым подносом инструментов.
- У – у – у, - протянул Костромин, - сейчас начнётся.
- Что, испугался, герой, все вы мужчины такие, чуть что, сразу в кусты, - засмеялась женщина.
- Если бы с вами в кусты, доктор, то можно и сразу, - парировал Костромин.
- Но – но, смотри у меня, ты здесь больной, вот и веди себя соответственно, - пригрозила кулаком мужу Татьяна.
Через полчаса всё было закончено: укол новокаина, разрез скальпелем, установка дренажа и сверху – пластырь. Сейчас с ним работал профессионал, Костромин чувствовал мастера по его почерку, чем бы он ни занимался. Может быть, операция была несложной, конечно, это так, но уверенные движения врача, и отсутствие каких бы то ни было заминок – признак мастерства.
- Ну, вот и всё. Завтра я к вам зайду, - улыбнулась женщина.
- Спасибо, доктор, - прошамкал вслед Костромин.
Раз в неделю Костромина смотрела заведующая отделением, и на все вопросы о дальнейшем лечении отвечала то же, что и Сергей Юрьевич: надо набираться сил, консультации ведутся, всё будет хорошо.
И, действительно, через несколько дней в палату зашёл сияющий врач и сказал:
- Дмитрий Андреевич, сегодня вас будет смотреть профессор, доктор наук, один из ведущих специалистов в области нейрохирургии из военного госпиталя им. Бурденко. Он и определит нашу дальнейшую стратегию относительно вашего лечения. Между прочим, вам крупно повезло, он практически не выезжает на консультации в другие больницы.
- Спасибо.
- Татьяна Николаевна, надо сделать влажную уборку, сами понимаете.
- Не волнуйтесь, всё будет в лучшем виде.
Когда Сергей Юрьевич ушёл, Таня подсела к Костромину и, глядя на него преданными глазами, сказала:
- Вот видишь, сам профессор будет тебя смотреть. Теперь всё образуется, и ты пойдёшь на поправку.
- Это, конечно, хорошо. Но меня удивляет другое: неужели никто, кроме меня, не разбивался на машине? Почему здесь надеются только на помощь со стороны, и ничего не решают сами? Свищ зашить не могут, ноги – руки сделать не могут. Что же они могут, кроме, как проковырять дырку в животе? А если бы я жил не в Москве, а в каком – нибудь Зачуханске. Тогда что?
 - Тогда тебя выписали бы домой со всеми твоими трубочками и негнущимися конечностями. И рассказывал бы ты, лёжа в постели, соседским детям, что автомобиль – средство повышенной опасности и надо быть очень внимательным на дороге. А, вообще, мне кажется, что ты стал очень раздражительным и нервным.
- Ты права. Разбиваться нужно, имея столичную регистрацию. А что касается нервов, не обращай внимания. С кем мне ещё делиться, как не с тобой?
 Во второй половине дня к Костромину наведалась целая делегация, в составе которой и был знаменитый профессор. Он долго и бесцеремонно гнул и крутил конечности больного, изредка вполголоса переговариваясь со своими спутниками. Термины были специальными, поэтому, кроме слова «парез», Дмитрий ничего не понял. Он не понимал и значения слова «парез», просто оно было ему знакомо. Однако заключение профессора его очень обрадовало: операции не показаны, необходима интенсивная лечебная физкультура и усиленное питание.
На том свидание Костромина со светилом отечественной нейрохирургии закончилось. Настроение было самое прекрасное.
«А, что, чем чёрт не шутит, может и обойдётся, - думал Дима, - ведь это же профессор, через его руки прошли тысячи таких, как я».
 Некоторые сомнения закрадывались у Костромина по поводу ноги. Она торчала в сторону и была твёрдой, словно каменная. Как можно было её разработать, в его травмированной голове не укладывалось.
 Вернулся Сергей Юрьевич, радуясь так, как будто это к нему приходил профессор, и это ему не показаны операции.
- Ну, вот. Всё и прояснилось. Завтра к вам придёт врач лечебной физкультуры, начнёте заниматься, а на следующей неделе ждите ещё одного профессора, уже из Склифа, по поводу свища. Всего хорошего.
- До свидания.
«Как много значит для больного надежда, - думал Дмитрий, - Вот пришёл незнакомый мне человек в белом халате, покрутил туда – сюда мою руку и ногу, сказал, что всё будет хорошо и, как будто золотом одарил. Ничего не изменилось ни в моём самочувствии, ни в поведении моих конечностей, но я уже уверен, что встану на ноги, и даже без операции. Странно, что никто до этого не решился сказать ничего определённого. Меня же смотрела масса травматологов, и только сегодня человек, видимо, имеющий на это право, расставил всё по своим местам».
 Хорошее настроение передалось и жене Костромина. Она порхала по палате, угощала чаем медсестру, пришедшую сделать обезболивающий укол, с удовольствием выслушивала больничные сплетни, рассказывала о себе. Костромин смотрел на Таню и думал, что она действительно его любит, и слова профессора для неё – бальзам на душу.
- А может оказаться всё совершенно иначе, - влез со своей ложкой дёгтя в бочку мёда Умник.
 - Ладно, не каркай. Будет, как будет, - вяло возразил ему Дмитрий.
Укол, сделанный медсестрой, видимо, подействовал. Боль стихла. Костромин принял участие в разговоре и даже несколько раз рассмеялся. Хотя - рассмеялся - это слишком громко сказано. Он мог позволить себе немного похрюкать и подёргаться в ответ на удачную шутку. Более сильный смех вызывал непрекращающийся кашель и одышку. Но сегодня был праздник, и Костромин решил позволить себе покашлять дольше обычного. И, в очередной раз по достоинству оценив шутку, зашёлся в таком приступе так называемого веселья, что почувствовал, как у него что – то лопнуло в районе живота. Прокашлявшись, он посмотрел на жену взглядом, поймав который, она тут же прекратила смеяться и спросила:
- Что случилось?
Костромин жестом попросил Таню откинуть одеяло, и, когда она выполнила просьбу, они увидели, что из его живота медленно, как змея, выползает гастростома.
- О, господи, - прошептала сестра, - я – за врачом.
Девушка быстро скрылась за дверями, а Костромин и Таня смотрели на трубку, как зачарованные. В сознании Дмитрия в течение долей секунды пронеслись возможные варианты развития событий: то ли сейчас вслед за трубкой хлынет кровь, то ли он похвастается содержимым желудка, то ли это вообще смерть пришла. Тем временем, гастростома, изящно изгибаясь, покинула его бренное тело и улеглась на животе, прибавив в росте сантиметров двадцать. Время шло, а ничего страшного не происходило. Наконец, Костромин решился взять трубку рукой.
- Н – да, ну и что теперь делать? – это была реплика, брошенная в никуда.
Он посмотрел на жену. Таня сидела, боясь пошевелиться. На её лице застыла гримаса ужаса.
- Спокойно, спокойно, мы в больнице, кругом полно врачей, сейчас они поставят её на место, - успокаивал Дмитрий жену, а заодно и себя тоже.
«Интересно, а как они будут её устанавливать? Что, опять операция? А если без операции всунут, да в дырку не попадут, начнём смесь заливать, и всё мимо, что тогда?» - такие мысли крутились в голове Костромина.
 Повисшую в воздухе напряжённость разрядил дежурный врач, пришедший в сопровождении медсестры.
- Что за смена, я не знаю. Не успел заступить на дежурство - то одно, то другое. Вся восьмая палата пьяная. Больные называется, мне б так болеть. Ну, что у вас?
Именно таким представлял себе хирурга Костромин: высокий, с огромными руками и громоподобным голосом.
- Вот, - протянул он хирургу гастростому.
- Как вас угораздило – то?
- Да она сама как – то,
- Сама, сама, ладно, ждите, - промолвил хирург и вышел.
Когда врач ушёл, Таня подсела к Костромину и стала гладить его руку. При этом в глазах её было столько любви и жалости, что Костромин подумал: «Ну, за что это мне, ну не стою я этого. Я и водку пил, и курил, и совсем не безгрешен, чего уж любить – то меня так». А вслух сказал:
- Такое лицо ты наденешь на мои похороны. Оно пригодится, когда товарищи, не скрывая слёз, будут говорить, кого они потеряли.
- Я вот смотрю на тебя, Костромин, и думаю, какой же ты дурак.
- Обвинение, между прочим, бездоказательное.
 Их вялый спор нарушил доктор, прикативший каталку:
- Ну, вперёд, любитель острых ощущений, - врач сделал широкий жест рукой, приглашая расположиться на поданной карете.
- В жизни моего мужа было столько острых ощущений, что двигаться самостоятельно он уже не может - с грустью проговорила Таня.
- Это хуже. Придётся звать на помощь.
Через некоторое время они втроём, врач, сестра и Татьяна, водрузили больного на каталку и повезли в операционную.
- Вы можете остаться в палате, - сказал врач, видя, что Таня намеревается их сопровождать, - это не займёт много времени.
«Если недолго, значит, ничего страшного нет, - думал Костромин. И - уже к лампам дневного освещения, в которые он упёрся взглядом:
 Сегодня я прощаться с вами не буду, потому что ничего серьёзного мне не предстоит, минут через пятнадцать покачу назад. Ждите».
- Александр Иванович, его в чистую перевязку или в грязную? – спросила медсестра у врача.
- Давай в грязную, всё – таки открытая полость.
«Даже на чистую перевязку не тяну, - подумал Костромин, - И ведь не укажешь».
Его завезли в просторное помещение, посредине которого стоял большой стол под мощным светильником, и всё было очень похоже на операционную, только инструментов не было, да никто их не встречал. Костромина переложили на стол, доктор включил свет и сказал сестре:
- Держи ему руку.
«В прошлый раз привязывали, сейчас держать собираются, неужели они думают, что я смогу убежать? А, может, они боятся, что я под наркозом свалюсь со стола? Значит, будут резать. Господи, придётся снова просить тебя - помоги».
Краем глаза Костромин видел, как врач ввёл гастростому ему в живот, отошёл к столу, стоящему рядом, чем – то позвякал и вернулся, держа в руке иголку в виде маленького серпа с продетой в неё ниткой.
«А наркоз? Или я не заметил? – подумал Дмитрий, - ну, не будет же шить наживую, не гестапо же».
Не успел бедолага закончить мысль, как иголка вошла в его тело.
 «Ничего себе, приёмчики, мне же не вытерпеть. Что они с ума сошли, что ли?»
- Какая кожа толстая, - сказал между тем доктор своей ассистентке, - с трудом прокалываю.
И – Костромину: - Придётся потерпеть, я быстро.
«А я удобный пациент: кричать не могу, половина тела не движется, достаточно прижать одну руку и всё. Пнуть их, что ли?»
Единственное, что мог себе позволить Костромин – это ёрзать правой ногой. Чтобы как – то отвлечься, он представил себя Мальчишом – Кибальчишом, стоящим перед врагами. Его руки были связаны колючей проволокой, было невыносимо больно, но он только усмехался и гневно бросал в лицо своим мучителям острые, как нож, фразы, правда, про себя:
«Никогда, проклятые буржуины, вы не узнаете нашей тайны. Пусть я погибну, но придёт Красная Армия и разобьёт вас. Хотя, нет, гибнуть я не хочу. Мальчиша – Кибальчиша, насколько я помню, расстреляли, я на это не согласен. Лучше так: я раскрою вам, доктор - Плохиш, любую тайну, я сознаюсь даже, что участвовал в свержении монархии в России, только заканчивайте быстрее, сил моих больше нет».
- Ну, вот и всё, - вернул его к действительности врач.
Он наклонился к Костромину, улыбнулся, потрепал его по щёке и сказал:
- А ты молодец, парень.
Костромин улыбнулся ему в ответ, и подумал:
«Я – то молодец, а наркоз либо продали, либо по знакомым разошёлся».
- Всё это ненадолго, - между тем пояснял доктор медсестре, - через неделю желудочный сок разъест нитки, и можно будет начинать сначала».
«Я не хочу сначала, - подумал Костромин. – Если раз в неделю меня будут так штопать, мне отсюда не выбраться».
Когда он рассказал жене, что гастростому пришили без наркоза, она не поверила.
- Через год и я, если буду жив, не поверю в это, - согласился с ней Дима.
На следующее утро Костромина посетила заведующая отделением, осмотрела его живот и сказала Сергею Юрьевичу:
- Закрепите гастростому на таком расстоянии, чтобы нитки не подвергались воздействию агрессивной среды.
И вся процедура повторилась снова, только теперь больной сразу предупредил врача:
- Шить без анестезии не дам. Я вам не Жанна Д* Арк.
- Жанну Д* Арк, насколько я помню, сожгли, вам будет ближе образ разведчика, попавшего в лапы врага, - засмеялся Сергей Юрьевич, - не волнуйтесь, мы сделаем обезболивание.
- Почему этого не сделали вчера?
- Я не могу отвечать за всё, что происходит в больнице,- на лице врача была обезоруживающая улыбка.
После успешно проведённой операции, когда доктор покинул палату, Костромин и Таня смогли рассмотреть результаты его работы. Теперь гастростома напоминала заводскую трубу, которую с разных сторон поддерживали, не давая ей упасть, металлические растяжки. Роль растяжек выполняли шёлковые нитки, обмотанные вокруг трубки и уходящие внутрь
Костромина. С виду конструкция казалась сработанной на века, но уж как – то неинтеллигентно.
- Ничего, главное, что надёжно, - резюмировала Танечка.
- Не факт, - поддаваясь своей привычке ни с кем не соглашаться, ответил Дмитрий.
- Ладно, давай обедать, - сказала жена и подвинула к его кровати штатив для капельницы. Она вылила содержимое бутылки в пакет, подвесила пакет на штатив, а шланг, выходивший из пакета и заканчивавшийся конусообразным наконечником, вставила в гастростому. Затем бегунком, находящимся на шланге, привела всю эту конструкцию в действие, и содержимое пакета стало неторопливо перетекать в желудок, постепенно принося с собой чувство насыщения.
 - Интересно, а что я ем? – спросил Костромин.
 - Если верить этикетке, тут почти вся таблица Менделеева. Рекомендуется при тяжёлых травмах, и спортсменам в период подготовки к соревнованиям. Содержит массу витаминов и микроэлементов. Только куда это всё будет откладываться при твоём неподвижном образе жизни? Я слышала, что тому, кто лежит, не дают даже минеральной воды, чтобы не спровоцировать образование камней.
- Ну, врач – то, наверное, знает.
- Будем надеяться.
Каждый день к ним приходила медсестра Тамара и делала перевязку. Они уже настолько привыкли к ней, что воспринимали её как родственницу, и говорили обо всём запросто. Костромин забывал, что лежит перед женщиной совершенно голый, и с интересом слушал её рассказы.
- Мой урод вчера мне подарок сделал, - поделилась новостью Тамара.
- Ну, зачем ты так, человек старался, а ты его оскорбляешь. А что подарил – то?
- Свою получку трёхмесячной давности.
- Как это?
- А вот так. Решила я постирать скатерть со стола в комнате, сняла её, а оттуда купюры: и по 50, и по 100, и по 500 рублей. В общей сложности почти шесть тысяч. Ему под нос сунула, спрашиваю: «Откуда?». Глазами хлопает, молчит. Ну, я – то догадалась, откуда деньги. Он у меня большой любитель делать заначки с получки, чтобы можно было с мужиками водки выпить, не унижая себя выспрашиванием денег. Начал, видно, себе отсчитывать, а тут кто – нибудь пришёл, ну, он все деньги под скатерть и спрятал. А так как трезвым он не бывает, то вспомнить на следующий день, куда деньги дел, уже не смог и сказал, что украли в транспорте.
 Костромин слушал Тамару, гладил её руку и думал, что он, наверное, очень дрянной человек: рядом сидит его жена, безгранично преданная и готовая ради него на всё, а ему приятно гладить руку чужой женщины и мысленно представлять себе, какая она без одежды.
«А, может, это последствия черепно-мозговой травмы, и другой вёл бы себя ещё хуже, - нашёл оправдание Костромин, - Голова – дело сложное. Даже медицина не может знать, как поведёт себя человек после такого удара. Однако если быть честным перед самим собой, то Тамара ему действительно нравится, но Таня – жена, а жена – это святое».
- Расскажи ещё что – нибудь смешное, Тамара, ты действуешь на меня как психотерапевт.
- Да, всё это было бы смешно, если б не было так грустно. Я бы и сама с удовольствием посмеялась, происходи это в другом доме. А когда этот клоун – твой муж – поводов для веселья не находится.
- Я никак не хотел тебя обидеть, Тамара. Мне просто нравится тебя слушать. Скажи, а ты правда предпочла бы ухаживать за ним, как за тяжёлобольным, чем терпеть его пьяным?
- Да.
- Мне кажется, ты лукавишь.
- Думай, как хочешь. Кстати, о пьянстве. Однажды он вообще перепутал дом с вытрезвителем?
 - Расскажи.
- Приходит раз с работы поддатый, и с собой ещё прихватил бутылку. Проскочил сразу в туалет, и сокровище своё спрятал в бачок, чтобы никто не мешал наслаждаться этой заразой. Периодически за ужином вставал из-за стола и припадал к источнику. Выходил оттуда и закусывал. Я за ним не следила, а потом и вовсе ушла смотреть телевизор. Часа два прошло, слышу какой – то стук в кухне и голос: «Старшина, открой, я трезвый». Я сначала внимания не обращала, а он всё настойчивее стучит и кричит: «Открывайте, волки позорные, я проспался, меня дома ждут». Прихожу в кухню, а он в туалете. Закрылся изнутри и кричит: «Не пьяный я, отпускай домой». Видимо, в очередной раз глотнул, и, уже ничего не соображая, заснул прямо на унитазе, а когда в себя пришёл, подумал, что в вытрезвителе и начал ломиться. Вот так мы и живём.
- Да, весёлого мало. Как ты думаешь, почему он такой? Ведь, наверняка и целовал, и слова ласковые находил, куда делось – то всё? Может, в тебе что не так? Снаружи ты женщина аппетитная, а внутри? Пробовала поговорить с мужем откровенно?
- Ничего я не знаю. Когда – то и любовь была, и поцелуи, и слова ласковые. Только пропало всё, осталась одна пьяная рожа, которая, если вдруг осознаёт, что рядом женщина, начинает ручонки свои тянуть, любви требовать, так бы и прибила гада.
- Прости меня, Тамара, если я к тебе в душу влез.
- Да, ничего, даже легче стало. Ну, до завтра.
- До свидания, царица.
После ухода медсестры, Костромин ещё долго думал о том, что так, как живёт Тамара, живут тысячи и тысячи женщин, и каждая мечтает о счастье, и каждая надеется, что у неё – то всё будет хорошо. Кто ответит ей, почему этот сильный, красивый, умный мужчина, от прикосновения которого когда - то кружилась голова и подгибались ноги, после свадьбы постепенно превращается в пьяную скотину. Вероятно, дело тут не только в нём. Он тоже надеется, что женился на самой милой, самой кроткой, самой ласковой и нежной девушке, а с течением времени вдруг понимает, что ему подсунули не тот товар. И, взамен существующего союза с женой, он заключает новый союз с преданной до гроба подругой – водкой. Ну, с этим вопросом Костромин разберётся позже, когда процесс возвращения к жизни примет необратимый характер.
 Конструкции, сработанной Сергеем Юрьевичем на века, хватило на две недели. Однажды, после очередного приступа кашля, поздно вечером, когда в больнице, кроме дежурного врача, никого не было, гастростома вновь покинула желудок Костромина. На сей раз, это событие уже не произвело на Таню и Диму сногсшибательного впечатления, но настроение испортило. Медсестра сбегала за дежурным хирургом, и Костромина вновь водрузили на стол в перевязочной.
- Доктор, я надеюсь, шить будете под анестезией?
- А вы хотите сказать, что до этого вас шили без оной?
- Именно так.
- Не говорите ерунды. Лучше скажите, где вам поставили такой катетер, это же каменный век?
- Я, конечно, дико извиняюсь, но здесь.
- Ладно, сейчас я подошью вам этот, а завтра принесу хороший.
- И опять шить? От иголочных проколов я скоро буду похож на сито.
- Тот шить не надо.
После того, как всё было закончено, и Костромина привезли в палату, он, в который уже раз, глядя в потолок и не имея возможности уснуть от непрекращающейся боли, искал ответ на вопрос, мучивший его в последнее время: что же такое человек? Сравнивая работу двух хирургов, он пытался понять, отчего к одному из них он спокойно бы лёг под нож, а к другому – никогда?
 И почему, например, больному ставится не тот катетер, который лучше, а тот, что под рукой? Костромин в своей жизни никогда не сталкивался с медициной, он был настолько здоров, что даже медицинской карты в поликлинике по месту жительства не имел и к рассказам о наплевательском отношении врачей к больным относился с большим недоверием. Теперь, попав в самый эпицентр борьбы за жизни человеческие, он не переставал удивляться спокойствию и непробиваемости медицинского персонала.
 На следующий день поутру в палату пришёл врач, подшивавший Дмитрию гастростому накануне, и принёс катетер, который существенно отличался от того, что уже дважды пытался ускользнуть от больного. Этот имел на конце что – то похожее на чайное ситечко. Уверенными движениями доктор обрезал нитки и убрал прежнюю гастростому. Затем он надел новый катетер на длинную металлическую спицу, которую принёс с собой, и чуть натянул его, чтобы убрать расширение. Спицу с натянутым на неё катетером хирург ввёл в желудок, после чего спицу вынул.
- Носи на здоровье, - улыбнулся он.
- Те были пришиты, и то вылетали, а уж этот, - засомневался Костромин.
- Этот никуда не денется, ты видел, какой на нём набалдашник?
В подтверждение своих слов врач начал крутить гастростому в разные стороны. Она покорно вращалась, повинуясь его воле, но ни на сантиметр не вышла наружу.
- Фирма веников не вяжет. Ну, будь здоров.
Костромин проводил взглядом доктора, а сам подумал, что, может быть, не всё так плохо в медицине, если есть в ней люди, которые любят свою работу и всегда готовы прийти на помощь.
 Неприятности с гастростомой закончились, но теперь их в избытке доставляла трахеостома. Несмотря на то, что к Костромину постоянно приходили две женщины с чудо – тележкой и чистили трахею, он всё чаще задыхался и однажды настал момент, когда поступление воздуха прекратилось вообще, и Таня, немея от ужаса, была вынуждена выхватить трубку из горла. Потом она, плача, мыла её, совершенно забитую мокротой, потом опять в течение часа держала пинцетом лоскут кожи, который мешал дышать, опять молила бога о помощи и ругала всех медицинских работников, начиная с министра. Она не понимала, на какую помощь может рассчитывать человек, живущий на периферии, если даже здесь, в центре Москвы, она ему не гарантирована.
 Врач, дежуривший в эту ночь, оказался, по иронии судьбы, отоларингологом и несказанно удивился, что у них в больнице есть такой больной.
- Кто вас сюда направил? – спросил он, рассматривая трубку, - Где делали трахеостомию?
- В Балашихе, он там разбился.
- Значит, так. Сейчас я поставлю трубку, а завтра принесу другую. Её можно будет вынимать, чистить и ставить обратно. Но дело не в этом. Вам надо употребить всё своё умение, связи, если они есть, деньги для того, чтобы перевести его в клинику по профилю. Вы понимаете, что он может задохнуться в любой момент?
- Но нам сказали, что сюда пригласят специалиста из НИИ СП им. Склифосовского для консультации.
- А свищ кто будет закрывать? Вы думаете, что достаточно одной консультации, и можно резать?
- Мы полагались на компетенцию врачей, мне же не придёт в голову спрашивать у них совета по своей работе.
 На следующий день к Костромину пожаловала целая делегация врачей, среди которых был и вчерашний отоларинголог. Он снова, не взирая на чины и не заботясь о чести мундира, энергично доказывал заведующей отделением, что Костромин не их больной, и его надо срочно переводить, если они не хотят получить труп. В конце концов, с его доводами согласились.
- Я зайду к вам позже, - сказала заведующая отделением и удалилась.
 ЛОР, как называют в народе отоларинголога, поменял трахеостому и объяснил, как за ней ухаживать. На прощанье он посоветовал не терять времени, чтобы потом не жалеть.
- Как думаешь, что нам делать? - спросила Таня, когда они остались одни.
- Ты знаешь, чем дольше я лежу в больнице, тем большим фаталистом становлюсь. Ведь этот врач, работая здесь, даже не знал обо мне. Один из законов диалектики говорит о переходе количества в качество. Чтобы получить новое качество, надо до определённой степени изменить количество. Мы с тобой набрали такое количество негатива, что изменилось качество подхода к решению проблемы. Вот тогда – то и появился этот доктор, который уже не позволит нам больше находиться здесь. Но я бы всё – таки поговорил с заведующей отделением, может, она будет нам полезна.
- Ты прав, - согласилась жена.
Во второй половине дня такой разговор состоялся.
- Вам не надо торопиться, - сказала заведующая, - я уже договорилась с НИИ скорой помощи, завтра они посмотрят Костромина. Кстати, их профессор уже консультировала наших хирургов перед операцией по гастростомии. Тогда всё и решите. И потом, как же лечебная физкультура? К вам ходит врач ЛФК?
- Ходит, только я не знаю, что можно сделать в моём положении. Мне кажется, мы топчемся на одном месте.
- Вы боль чувствуете?
- С этим, как раз, всё в порядке.
- Значит, надо работать. Без труда, как говорится, не вытащишь и рыбку из пруда. Желаю успеха.
- Спасибо. До свидания.
 Следующий день стал днём, который внёс кардинальные изменения в судьбу Костромина. В этот день его посетил Бог. Дмитрий прекрасно понимал, что ни один человек, каким бы гениальным он ни был, никогда не сможет даже близко подойти к Богу, не то, что стать с ним вровень. Но он верил, что Всевышний способен руками человека творить чудеса, наделяя его талантом, которому нет равных. Бог предстал перед Костроминым в образе хрупкой миловидной женщины с чёрными волосами и стройной фигурой.
Она зашла в палату в сопровождении заведующей отделением и лечащего врача.
Костромин не считал себя человеком робким, тем более, никогда не тушевался перед людьми, занимающими какой – либо высокий пост, потому что был неглуп и за словом в карман не лез. Но сейчас под взглядом пронзительных глаз этой маленькой женщины он испытал непонятную робость и желание беспрекословно подчиняться. Она посмотрела снимки, пощупала его горло, причём руки её оказались неожиданно сильными, и сказала:
- Да, это наш больной. Только к нам ему не попасть.
- Почему? – спросила заведующая.
- Потому что у нас проще оказаться прямо с улицы, чем из другой клиники. Попробуйте поговорить с научным руководителем отделения неотложной тарако – абдоминальной хирургии профессором Авакумовым, только не ссылайтесь на меня, а то он и так говорит, что я собираю больных со всей Москвы.
От визита врача из НИИ СП им. Склифосовского у Костромина осталось двойственное впечатление. С одной стороны, он сразу почувствовал незаурядную личность, способную вытащить с того света любого человека, а, с другой – она показалась высокомерной и недоступной.
«Подумаешь, какая фифа: то одно ей не нравится, то другое, всех поставила по стойке «смирно» - этот наш больной, этот не наш», - думал Костромин.
 От этих мыслей ему становилось грустно. Грустно потому, что, во-первых, ему, скорее всего, не суждено лечиться у такого врача, ведь он по жизни считал себя невезунчиком, а, во – вторых, ему всегда становилось грустно, когда он видел Мастера. Не от зависти, нет. Это чувство он считал недостойным порядочного человека, а от сознания собственной несостоятельности и никчёмности. То, что приходившая к нему женщина была Мастером, не вызывало никаких сомнений. В этом он практически никогда не ошибался. Стоило ему понаблюдать за человеком несколько минут, посмотреть, как он двигается, как говорит с окружающими, какие поступки совершает, и он мог определить, на что тот способен. Костромин не был провидцем, но человека он чувствовал.
 В то время как Дмитрий Андреевич с грустью думал о том, что надо было разбиваться возле ворот НИИ им. Склифосовского, кто – то наверху уже всё решил. Он накрепко связал профессора, его и его жену. Видимо решив, что Костромин достиг точки возврата и дальнейшее движение вперёд будет движением к смерти, а, может, просто пожалев его жену, которая вообще непонятно по каким счетам платила, Всевышний решил вернуть его к жизни.
- Я попробую связаться с Авакумовым, - сказала заведующая, - А вы продолжайте заниматься с врачом ЛФК.
- Хорошо, - ответила Таня.
Когда они остались одни, жена спросила:
 - Ну, что будем делать?
- Теперь совершенно ясно, что мы попали не туда. Но кто тогда мог знать, куда нам надо. Хорошо хоть здесь приняли, дырку в животе проковыряли и то ладно. Будем ждать, может, что и получится.
- А как тебе понравилась врач?
- Мне казалось, спроси она, сколько будет дважды два – не отвечу. Такая маленькая, а какая сила от неё исходит.
- Я тоже чувствовала себя, как ученица, не выучившая урок.
Теперь жизнь Костромина и его верного друга Тани потекла в ожидании известий, которые должна была принести им заведующая отделением. Они, всё – таки, надеялись, что в один прекрасный момент врач придёт и скажет: «Собирайтесь». А пока ежедневно к ним в палату приходила пожилая женщина, которую между собой они называли бабушкой, и занималась с Костроминым лечебной физкультурой. Что такое физкультура, Дмитрий Андреевич знал. Всю свою сознательную жизнь он занимался ею для поддержания спортивной формы. В молодости он был неплохим лыжником, играл в хоккей и футбол, бегал кроссы, купался круглый год. Но, оказывается, это была просто физкультура, и к лечебной физкультуре она не имела никакого отношения. А лечебная физкультура – это пытка. К тебе приходит человек, уже немолодой, как в случае с Костроминым, и с добродушным лицом, делясь новостями, начинает дёргать тебя за руки и ноги, к которым и притронуться – то нельзя. При этом разрешается и даже поощряется ругань и вой. Продолжается эта свистопляска двадцать минут, после чего бабушка откланивается с пожеланиями здоровья и обещаниями навестить подопечного завтра.
Иногда заходила заведующая, но ничем не радовала. Она объясняла, что звонит в Склиф постоянно, но там то никто не подходит к телефону, то занято.
- Знаешь, что, - сказала Костромину Татьяна после очередного безрезультатного визита заведующей, - Я чувствую, надо браться за дело самой.
- А что ты можешь сделать?
- А вот пусть он мне откажет, и тогда ты узнаешь, что я могу сделать. Рядом с огромным институтом скорой помощи, скорой помощи, понимаешь, умирает человек, которому можно помочь. Причём, живёт этот человек не за тысячу вёрст, а, можно сказать, на соседней улице, имеет московскую прописку и страховой полис, вокруг него – десятки врачей, а дело – ни с места. Покажи такое в кино – никто не поверит. В общем, сейчас возьму телефон, а завтра с утра позвоню.
И Татьяна решительно зашагала к заведующей.
«Может, она и права. Под лежачий камень вода не течёт, - подумал Дмитрий, - Попробуем, чем чёрт не шутит».
Вернулась Костромина довольная и показала листок бумажки, на котором был записан номер телефона.
- Зовут профессора Михаил Михайлович, - радостно проговорила Таня.
- Ты так радуешься, будто мы уже переезжаем.
- И переедем, у меня есть чувство, что всё будет хорошо. Кстати, заведующая даже обрадовалась, когда я попросила телефон.
- Конечно, баба с возу - кобыле легче. Только станет ли разговаривать с тобой этот Михаил Михайлович?
- А почему - нет? Смелость города берёт.
- Дай бог.
 Утром Татьяна ушла звонить профессору, а Костромин остался ждать, испытывая некоторое волнение. Волнение нарастало по мере того, как шло время. Даже Тамара, пришедшая делать перевязку, отметила:
 - Какой – то ты ненастоящий. Всегда ручку гладишь, в глаза заглядываешь, а сегодня - полный тормоз. Признавайся, разлюбил?
 - Судьба решается, Тамарочка. Примет нас Склиф, или до конца дней придётся в эту трубку дудеть.
- Вот оно что. А где решается – то?
- Жена звонить пошла тамошнему профессору. Как он скажет, так и будет.
- Всё будет хорошо.
- Как знать.
В этот момент дверь в палату отворилась, и вошла Таня. Её можно было ни о чём не спрашивать – всё было написано на лице.
- Неужели получилось?
- Да. Всё нормально.
- Ну, рассказывай.
- Дозвонилась я сразу. Чуть позже, не застала бы – в 9.30 у них оперативное совещание, а потом – как бог на душу положит. Я начала издалека, а он сразу – фамилия больного? Костромин? Знаю. Собирайте выписки – и к нам. Центральный корпус, одиннадцатый этаж. В приёмном покое назовёте дежурному врачу мою фамилию. Представляешь, - продолжала Таня, - как всё оказалось просто.
- Это, наверное, та докторша помогла, что сюда приезжала.
- Конечно. Зовут её Алла Николаевна. Если бы не она, не знаю, как бы всё решилось.
- Ну, значит, в последний раз завтра перевяжу тебя, и разошлись наши стёжки – дорожки, - вступила в разговор Тамара.
- Да подожди ещё, надо выписки собрать.
- Ну, ладно, до завтра.
- Пока.
Через некоторое время Тамарочку сменила бабушка – физкультурница и снова показала Костромину, где раки зимуют. Сегодня он мужественно сносил все её издевательства, потому что его грела надежда на возможность избавления от ненавистной трубки в горле. Теперь обращаться с трахеостомой стало немного проще. Внутрь её была помещена ещё одна трубка, меньшего диаметра, которую можно было извлекать, чистить и ставить на место. После того, как бабуля ушла, Таня сказала:
- Давай попробуем встать, хотя бы приподняться на кровати. Ведь если нам придётся переезжать в Склиф, мне тебя одной не утащить.
- Честно говоря, таких условий, как здесь, у нас, наверное, больше не будет, - вздохнул Костромин.
- Да, - согласилась жена.
С помощью Тани Костромин попытался приподняться на кровати и, к его глубокому удивлению, это удалось.
«А всё не так страшно», - подумал Дмитрий Андреевич и решил пойти ещё дальше – свесить ноги с кровати. Удалось и это.
Он сидел и глупо улыбался. Кто бы мог подумать, что действие, которое любой человек проделывает за свою жизнь тысячи раз, и даже не замечает его, может доставить такую радость.
- Слушай, тут в коридоре стоит кресло на колёсах, может, привести его сюда, и ты сможешь в нём сидеть? – спросила жена.
- Давай попробуем, - согласился Костромин.
 Кресло, которое прикатила Таня, было большим, как царский трон.
- До чего непредсказуема жизнь. Разве я когда – нибудь мог подумать, что буду рад инвалидному креслу? – сказал Костромин.
- Ничего, придёт время, и мы ещё посмеёмся над этим стульчиком.
- Ты уверена?
- Уверена.
До кресла нужно было пройти около метра. В его теперешнем положении Костромин мог покрыть это расстояние шага за четыре.
- Ты сможешь шагнуть? – спросила жена.
- Сначала я попробую немного постоять. Ты меня придержи.
Таня обняла мужа за талию, и Костромин поднялся. Он опирался здоровой рукой на плечо жены и стоял, шатаясь и смеясь. Его левая нога была неестественно отставлена в сторону, из желудка торчала трубка, на конце которой болтался тяжёлый медицинский зажим, в горле клокотало, но он был счастлив. Счастлив, потому что стоял. Стоял впервые за последние четыре месяца.
Простояв около минуты, Костромин опустился на кровать.
- Ну, как? – поинтересовалась Татьяна.
- Нормально. Немного отдохну и попробую сесть в кресло. Я сам. Не мешай мне.
- Может, рано ещё самому – то?
- В самый раз.
Костромин поднялся, протянул руку к креслу и сделал первый шаг. Всё поплыло перед глазами. Он пошатнулся и начал падать. Таня стояла слева и, стараясь помочь, инстинктивно ухватилась за его больную руку. Кричать Костромин не мог, не позволяла трубка в горле, поэтому он сделал зверское лицо и зарычал. Его тоненькие ножки подкосились, и он грохнулся на пол. В довершение всего сверху на это тщедушное тело рухнула его любимая половина. Пока Костромин хрипел и хватал воздух ртом, как выброшенная на берег рыба, Таня, плача, сгребла его в охапку и водрузила на кровать.
 Немного отдышавшись, Дмитрий начал прислушиваться к себе, полагая, что такое падение даром не пройдёт. Однако у него ничего не болело. Он посмотрел на жену. В её взгляде было столько жалости, что Костромин засмеялся.
- С тебя сейчас можно писать икону.
- Не богохульствуй. Сильно болит?
- Как ни странно, вообще не болит.
Костромин тихонько ощупал левую руку, торчащих обломков костей не обнаружил и сказал:
- Слушай, а как тебе удалось так быстро закинуть меня на кровать? Килограммов пятьдесят – то во мне, наверное, есть?
- Не знаю. Я настолько перепугалась, что не соображала, что делаю.
Они смотрели друг на друга и смеялись. Дима радовался тому, что сегодня, впервые за три с половиной месяца, смог встать, немного посидеть и даже упасть, как вполне самостоятельный человек, а Таня радовалась тому, что радовался её Дима.
Через час Костромин захотел встать снова.
- Может, не надо? – засомневалась жена.
- Надо. Ты не представляешь себе, как приятно просто посидеть немного.
Вдвоём они преодолели расстояние от кровати до кресла минут за пять. Дмитрий осторожно опустился на краешек сидения и тяжело вздохнул. Оказывается, сидеть правильно он не сможет, так как левая нога торчит в сторону и не даёт возможности принять нормальное положение. Кроме того, через минуту она начала нестерпимо болеть, поэтому первое путешествие в мир нормальных людей пришлось срочно заканчивать. Когда Костромин опустился на кровать, а Таня подложила под его руку и ногу подушки, он испытал настоящее блаженство. Несколько мгновений ему было так хорошо, что он подумал, что человек, не испытавший страданий, не способен по – настоящему радоваться жизни.
 Каждый вечер, получив свою законную дозу обезболивающего пополам со снотворным, перед тем, как провалиться в двухчасовой сон без сновидений, Дима разговаривал с тем, кто, по его мнению, безраздельно властвовал над людьми, никак не вмешиваясь в их бренную суету, но всегда готовый прийти на помощь, если человек об этом попросит. Только просить нужно не просто так, между прочим, а от сердца. Дима называл его Создателем. Под этим словом Костромин понимал что – то Всемогущее, что невозможно охватить куцым человеческим умишком, то, благодаря чему существуют день и ночь, свет и тьма, вода и земля, звери и люди. Допускались синонимы Всевышний и Творец. К понятию Бог Костромин относился осторожно, потому что его детство, юность и зрелость пришлись на годы, когда поощрялось поклонение совсем другому богу, мощи которого и сейчас лежат в центре страны. Горько сознавать, что до сих пор миллионы его соотечественников не могут вырваться из плена иллюзий и верят в построение рая на земле. Веры в Бога Диме не привили, и потому почти половину своей жизни он прожил с пустой душой, так как веры в построение светлого будущего там не было уже годам к двадцати пяти. Костромин просил у Создателя счастья своим близким и немного для себя. Ни одной молитвы он не знал, а потому просто говорил: «Сделай так, чтобы всё было хорошо, я тебя очень прошу. Не для себя прошу, для своих близких, все их беды пошли мне, я потерплю». Другой человек, сидевший в Костромине и откликавшийся на имя Умник, злорадно замечал: «Как прижало, сразу о Боге вспомнил. Когда здоров был, вино без молитвы опрокидывал и девок щупал, не спрашивая разрешения у Бога». Возразить было нечего, а потому Костромин и не возражал. Он просто засыпал.
 На оформление всех необходимых документов ушло три дня, в течение которых Дмитрий мужественно сражался с лечебной физкультурницей, выслушивал грустные повествования «за жизнь» симпатичной и не очень счастливой Тамарочки и делал свои первые шаги по палате. Он уже мог с помощью жены садиться в кровати, добираться до кресла и сидеть в нём десять минут. Боль начинала атаковать его сразу же, но первые пять минут Костромин отражал её наскоки без больших потерь. Следующие пять минут борьба была обоюдоострой и шла с переменным успехом, ну, а потом противник подтягивал свои стратегические резервы, его преимущество становилось безоговорочным, и Дмитрий Андреевич трусливо бежал с поля боя, чтобы, лёжа на подушках, накопить сил для будущих сражений.
 Четырнадцатого марта Костромин в сопровождении жены и выделенной для такого случая медсестры спустился в инвалидном кресле на улицу, где у входа в клинику его уже ждала карета скорой помощи, чтобы доставить в Институт им. Склифосовского для дальнейшего лечения. Дима вдыхал свежий воздух и улыбался. Какое – то количество потенциальной энергии, называемое силой, если и было, то теперь куда – то пропало, голова кружилась, в глазах двоилось: было две машины, две жены, две медсестры, выбирать можно было любую из них. И тут благодушное настроение по поводу выхода в свет пропало. Костромин ясно и чётко осознал: он – инвалид. Он не может ходить и смотреть, и будет ли когда – нибудь делать то и другое – неизвестно. Дмитрий опустил глаза вниз, увидел четыре ноги, две из которых торчали в левую сторону, и завыл. Выл, конечно, про себя, чтобы не пугать присутствующих, но слёзы выступили настоящие.
- Что случилось? – тут же спросила жена, - Где болит?
- Всё нормально, только сил нет.
- Ничего. Сейчас мы тебя погрузим.
С горем пополам Костромина втянули в машину, уложили на лавку, пристегнули, чтобы не свалился на повороте, и поехали. Таня сидела рядом и улыбалась, как только он бросал на неё взгляд. А он то смотрел на улицу, где дома налезали один на другой, то на свою жену, которая робко улыбалась ему, как будто была в чём – то виновата, и думал, вернее, даже не думал, а просто слушал, как спорили два человека, он и его визави Умник:
- Значит, получается так. Сорок восемь лет отпустил мне Создатель. Немного, - сказал первый, выступающий от лица Костромина.
- Другие и до этого возраста не доживают: Пушкин, Лермонтов, Есенин – не тебе чета, а тоже не задержались. Дело – то не в том, что только сорок восемь лет тебе было отпущено, а в том, что прожил – то ты их, как урод. Ведь ничего не сделал толкового, вспомнить не о чём, - возразил Умник.
- Что я должен был сделать? Нобелевским лауреатом стать или объявить войну Соединённым Штатам? Кто мои родители? Рабочий и колхозница. Вернее, у меня наоборот – колхозник и рабочая. А от осины не родятся апельсины. Таких, как я – миллионы. В садик ходил, в школу, старших слушался. Дедушку Ленина любил. А потом оказалось, что нас всех за идиотов держали. И только теперь объяснили, что, оказывается, можно своим умом жить. А где его взять, ума – то своего, если всю жизнь за нас партия решала, а не послушать её было нельзя, потому что она и ум, и честь, и совесть.
- Ты мне в жилетку не плачься, я тебя не пожалею. Ты всю жизнь плыл по течению, не желая напрягаться: работку - что б не пыльная была, денежек можно побольше, квартирку, машинку, дачку.
- Все так живут. Ты назови мне хоть одного человека, который бы сказал: квартиру мне не давайте, вон, сколько вокзалов в Москве, переночую, денег не надо – за идею поработаю. Да его тут же в психушку спрячут. Слушай, а что ты на меня бочку катишь? Ведь я – это ты. Тебе что, себя не жалко, что ли? Посмотри, что от нас осталось? Хоть бы горло отремонтировали, водочки попить напоследок - а там и на Страшный суд.
- Дурак ты. Тебе прощения нужно просить у близких, да грехи замаливать, а ты всё водочки не напьёшься.
- Слушай, в кого ты такой умный, а?
- Не хочу с тобой разговаривать.
Костромин слушал их перебранку и не мог понять, где он настоящий? И в том, и в другом он находил свои черты, и тот, и другой ему не нравились. Один был слишком правильный, другой – слишком неправильный.
- Приехали, - вернула его к действительности Таня.
«Господи, помоги», - подумал Дмитрий и хмыкнул.
- Ты что? – спросила жена.
- Слишком набожным становлюсь. Всё прошу его, - Костромин поднял глаза к небу, - чтобы помог.
- Греха в этом нет, только просьба от сердца идти должна.
Выйдя из машины, Костромин увидел громадный корпус из стекла и бетона, над входом в который были изображены ордена, видимо, заработанные персоналом института в ходе состязаний с другими медицинскими учреждениями по оказанию самой скорой помощи населению. Медсестра скрылась за стеклянными дверями клиники и скоро вернулась, толкая перед собой инвалидное кресло.
- Я провожу вас до приёмного покоя, а дальше уж вы сами, мне надо возвращаться, - сказала сестра.
- Конечно, конечно, большое вам спасибо, - поблагодарила её Татьяна.
Они долго катили по лабиринтам первого этажа, лавируя между людьми, которых оказалось неожиданно много для больницы. Как выяснилось позже, на первом этаже расположены врачебные кабинеты, куда можно обратиться за помощью прямо с улицы. На дверях висели таблички «терапевт», «хирург», «рентген» и т. д.
Наконец, они нашли то, что им было нужно, и предстали перед дежурным врачом.
 - Вы к кому? – был вопрос.
- К Михаилу Михайловичу Авакумову, в отделение….- Таня достала из сумочки бумажку и по слогам прочитала, - В отделение та – ра – ко – аб - до ми – на – ль - ной хирургии.
- Подождите минутку, - сказал доктор и позвонил.
Разговор занял не более десяти секунд.
- Вот вам направления на флюорографию грудной клетки, электрокардиограмму, и анализ крови. Я оформлю ваше поступление и потом - на одиннадцатый этаж.
- Такое впечатление, что мы и здесь идём как блатные, - сказал Костромин Тане, когда они колесили по коридорам в поисках нужных кабинетов.
- Да, как – то уж всё очень удачно складывается, тьфу, тьфу, тьфу, - согласилась жена.
Когда все необходимые формальности были соблюдены, они поднялись на одиннадцатый этаж и над стеклянными дверями, ведущими в неизвестность, прочитали:
 «Отделение неотложной тарако – абдоминальной хирургии».
- Разве это можно запомнить? - сказал Костромин.
- Главное, чтобы нам здесь помогли, а запоминать не обязательно, - ответила Таня.
Она покатила кресло, в котором восседал Костромин, по коридору, попутно читая надписи на дверях. Наконец, в самом конце коридора, они обнаружили дверь, на которой было написано «Авакумов Михаил Михайлович, профессор, доктор медицинских наук».
- Подожди меня, - сказала Таня, постучала в дверь и вошла.
 Костромин, от нечего делать, стал наблюдать больничную жизнь. Периодически по коридору проходили медсёстры, катя перед собой тележки с инструментом или штативы под капельницы. Как и везде, девушки были молоды, здоровы и привлекательны. Время от времени над какой – нибудь из палат загоралась большая красная лампа, означающая, вероятно, просьбу о помощи. И, как и везде, никто из персонала не бросался туда, сломя голову. Больные выходили на лестницу покурить, окурки летели мимо урн и, как и везде, это вызывало справедливые нарекания санитарок.
 Костромин наблюдал эту картину и думал, что рядом живёт многомиллионный город, который и понятия не имеет, что здесь страдают, мучаются и даже умирают его граждане. Граждане, которым не повезло. Дима и сам всю свою жизнь имел очень смутное представление о больницах. Ну, да, болеют. Да, некоторые тяжело. Бывает, что и умирают, а как же иначе? Но он – то тут причём? А теперь он ездил бы по ночным клубам, собирал прожигающую жизнь «золотую молодёжь», привозил бы её в больницы и хосписы и говорил: «Сюда деньги несите, сюда, а не в казино».
 Пока Костромин убивал появившееся свободное время думами о высоком, в кабинет к Авакумову прошла женщина в белом халате. Так как все врачи имеют привычку на работе ходить в белых халатах, он не обратил на неё никакого внимания. А это прошла его судьба. И от Костромина уже ничего не зависело. Ему не надо было заискивающе заглядывать своей судьбе в глаза, подобострастно улыбаться, молить Бога, чтобы она не отказалась от него. Всё было уже решено. Он был её больной, она его врач. Дмитрий сидел в коридоре Института скорой помощи им. Склифосовского и не знал, что отныне он может строить планы на жизнь. Именно на жизнь, а не на беспросветное серое существование, которое гарантировали ему торчащие из горла и живота трубки.
- Познакомься, Дима, - вернула его к действительности жена, - Это Алла Николаевна, она будет закрывать твой свищ.
 Костромин узнал эту даму. Именно она приезжала в железнодорожную больницу консультировать тамошних врачей, и своей холодностью и неприступностью произвела на Костромина не слишком хорошее впечатление.
- Ну, как дела? – наклоняясь к Дмитрию и глядя ему прямо в глаза, спросила Алла Николаевна. При этом она сжала его руку.
«Такая маленькая, и такие сильные руки», - снова отметил про себя Костромин.
«В своё время она была чертовски красива, эта маленькая женщина. Сколько мужчин мечтали быть рядом с ней? Дивизия? Батальон? Рота – то уж точно. Вообще, это редкость - состоявшаяся в профессии женщина – красавица. Кроме актрис, конечно», - думал Дмитрий, глядя в лицо врачу. А вслух он сказал:
- Всё хорошо.
- Ну, вы устраивайтесь, палата десятая, ещё увидимся, - сказала на прощание Алла Николаевна и зашагала по коридору.
«И нога под ней соблазнительная, - отметил про себя Костромин. Его внутренний оппонент, тот, что считал себя Умником, видимо, не имея больше сил терпеть, разразился гневной тирадой:
 - Слушай, ты, любитель женщин, ты окончательно оборзел. В твои лучшие – то годы на тебя без слёз смотреть нельзя было, а сейчас вообще – скелет в трубках, а туда же - на женщин засматривается.
 - Во-первых, о своих наблюдениях я никому не говорю, а, во – вторых, хоть у меня и двоится в глазах, и с головой не всё в порядке, но даму оценить я ещё могу, к тому же в моих мыслях нет ничего похотливого, просто – констатация факта.
- Смотри, как бы после такой травмы тебе не осталось бы только констатировать.
- Не твоё дело.
Посчитав, что он достойно вышел из перепалки со своим визави, Костромин обратился к жене:
 - Ну, что будем делать?
- Как тебе Алла Николаевна? Я разговаривала с Михаилом Михайловичем. Он сказал, что таких специалистов, как она, в России можно сосчитать на пальцах одной руки. За всю многолетнюю практику у неё не было ни одного летального случая.
- Это, безусловно, бодрит. А вообще, как сказал один тигр другому, когда тот спросил у него, что он думает о новом дрессировщике: «Пожуём – увидим».
- Ладно, поехали устраиваться на новом месте.
Номера палат состояли из четырёх цифр: первые две – соответствовали этажу, вторые две – палате. Они нашли дверь с цифрами 1110 и вошли внутрь. Вернее, вошла Таня, толкая перед собой кресло с драгоценным грузом. Прямо перед ними был маленький, метра в два, коридорчик, который заканчивался ещё одной дверью, ведущей непосредственно в палату. В коридорчике располагался санузел.
- Здравствуйте, - сказала Таня, открывая дверь в палату.
- Здравствуйте, - прозвучали в ответ несколько голосов.
В комнате стояли пять кроватей, одна из которых, у самого окна, была свободной. Комната оказалась просторной и светлой с окном почти во всю стену и выходом на балкон.
Разговор сразу стих, обитатели палаты стали наблюдать за вновь прибывшими, давая советы, куда поставить вещи, и какой стул полагается лежащему на этой кровати.
А Костромин, удобно расположившись после долгого переезда, вдруг отчётливо осознал, что жена сегодня уйдёт домой, и ему придётся самому заботиться о себе. Нечто подобное испытывает, наверное, маленький ребёнок, когда мама уходит на работу, оставляя его в детском саду с незнакомыми тётями. Эта же мысль пришла в голову и его Тане, потому что она проговорила:
- Что касается бытового устройства, то прежнее место жительства было лучше. Там у нас была отдельная палата.
- Кто же мне почистит горло? – растерянно проговорил Костромин.
Он вдруг испугался. Испугался, что его непробиваемой защиты, его каменной стены, коей в последние месяцы являлась Татьяна, не будет с ним рядом, и некому будет прийти на помощь. Теперь за свою жизнь он не давал и ломаного гроша. Сразу же рядом объявился Умник:
- Ну, что, испугался? Жить – то хочется? Чего же ты стоишь, если готов удариться в панику, как только изменились обстоятельства?
- Да, ты прав, нехорошо получается. Я же в больнице, кругом люди, не дадут умереть, наверное. Неужели я действительно такой трус?
- Ладно, успокою тебя. Всем жить хочется, и все боятся. Только один визжит, как поросёнок, а другой - той женщине с косой, что предлагает переселиться в потусторонний мир, бьёт в личико, и она отступает, понял?
- Понял, понял. Только, как говорится, чужую беду – руками разведу.
- Не забывай, что твоя беда это и моя беда.
- Тут ты прав.
 Признав про себя, что Умник в очередной раз переиграл его, вслух Костромин сказал Тане:
- Ты, радость моя, разузнай, пожалуйста, кто мне, в случае чего, поможет.
- Хорошо.
Через полчаса Таня вернулась в сопровождении медсестры, которая несла какой – то аппарат. Она объяснила, как его подключать, поставила на тумбочку склянку с бесцветной жидкостью и ушла.
- В общем, кое – что я разузнала. Этим аппаратом будем чистить твою трубку. Тут таких трубочников полно, так что не волнуйся, умереть не дадут.
В этой склянке физраствор. На посту у медсестёр его - хоть залейся. Если захочешь вызвать сестру, нажми вот этот тумблер, над которым лампочка красная, видишь?
- Вижу.
- Сейчас я тебя покормлю, почищу и поеду домой, да?
- Да, - невесело проговорил Костромин.
- Не расстраивайся, я буду приезжать к тебе утром и вечером.
- Я не расстраиваюсь, - совсем чуть слышно просипел Дима.
После ужина решили ознакомиться с аппаратом, который должен был, в случае чего, спасти Костромина от смерти. Он представлял собой довольно тяжёлый металлический ящик, с двух сторон которого были прикреплены трёхлитровые банки. Из каждой банки выходил шланг, скрывающийся в чреве агрегата. Одна из этих ёмкостей была наполнена водой. На лицевой стороне прибора находились два стрелочных индикатора, которые, конечно же, не работали и тумблер, приводящий в действие этот сложнейший механизм. Как только Татьяна подняла тумблер вверх, аппарат зарычал, и на панели зажглась зелёная лампочка.
- Может, позовём медсестру, пусть она покажет, как надо обращаться с этим монстром? – робко промямлил Костромин.
- Хорошо, - согласилась жена.
Сестра, пришедшая по просьбе Тани, приказала убрать из-под головы Костромина подушку, брызнула в трахею физраствор, включила аппарат и начала энергично наводить порядок в горле. Костромин физически ощутил, как шланг совершенно бесцеремонно оказывает ему помощь. Он начал задыхаться и кашлять.
- Хорошо, хорошо, - комментировала процедуру сестра, - Смотрите, сколько мокроты отходит.
Создавалось впечатление, что ей доставляет удовольствие наблюдать за движением содержимого трахеи Костромина. Когда всё закончилось, Дмитрий ещё долго не мог оклематься. Он беспрерывно кашлял, извергая из организма порции слизи и ненавидя себя за это.
«До чего всё – таки паскуден человек, сколько в нём всякого дерьма», - думал Костромин.
Медсестра, наоборот, осталась довольна результатом экзекуции и теперь поучала Таню:
- Катетер вводите глубже, физраствора не жалейте. Пусть больше откашливается. Как говорил Суворов: тяжело в ученье – легко в бою. Перевожу: лучше при чистке помучиться, зато ночью будете спать спокойно.
- А вы, сестра, не лишены чувства юмора. Похвально. Скажите, как называется этот чудо – агрегат? - вступил в разговор Дмитрий.
- Мы называем его просто – отсос.
- Отсос? Какая прелесть. И удовольствие практически такое же.
- Костромин, не хами, - строго посмотрела на него жена.
 Когда сестра ушла, они стали вырабатывать стратегию поведения в изменившихся условиях.
- Я выйду на работу, - сказала Таня, - Приходить буду к тебе утром, часов в восемь, умою, покормлю – и на работу. Работать буду не целый день, а часов до трёх. Потом – снова сюда, и уже до вечера. Хорошо?
- Хорошо. Надо бы поговорить с Аллой Николаевной, насколько это всё затянется.
- Я узнаю.
- Ладно, иди домой. Наверное, уже отвыкла от квартиры?
- Ничего. Лишь бы всё было хорошо.
Настроение Костромина теперь уже не было таким паническим, как утром. Он начал понемногу привыкать к новой обстановке. В палате, кроме него, все были ходячие, а, значит, можно было надеяться на их помощь.
 Дима закрыл глаза. У него практически ничего не болело, если не считать дежурной боли в конечностях, ставшей привычной, а потому, почти незаметной. До него долетали обрывки разговора соседей по палате, в смысл которых он не вникал. Костромин хотел полежать, ни о чём не думая, но это ему не удавалось, потому что наша голова устроена так, что она всё время чем – то занята. В конце концов, количество мыслей, одолевавших Дмитрия Андреевича, достигло критической величины, и он решил навести в своей голове порядок, проведя инвентаризацию набившегося туда хлама. Проникая в самые отдалённые, в паутине и плесени, места своей черепной коробки, Костромин безжалостно вышвыривал оттуда казавшиеся когда – то достойными внимания, а теперь совершенно не нужные, мысли. Он старался найти то, что действительно ценно, отложив всю мелочь на потом. Мысль,
признанная на сегодня главной, приходила в ушибленную голову Костромина в последнее время не раз, но, не дождавшись приёма, скромно убиралась восвояси. Теперь, принимая во внимание предстоящие сражения на операционном столе, и то, что доктор, пусть даже очень заслуженный, будет играть своим ножичком в непосредственной близости от сонной артерии, Костромин посчитал себя не вправе уходить от ответа на животрепещущие вопросы, поставленные жизнью, которая могла закончиться 22 ноября прошлого года или, что тоже возможно, отсчитывает свои последние дни сейчас. А вопросы самые простые: что есть жизнь? Кто нам её даёт и зачем? И что нужно сделать, чтобы, как говорил Н. Островский, не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы?
Если, как говорила Татьяна, во время операции у него останавливалось сердце, и его встреча с Леной не что иное, как предтеча смерти, значит, вполне могло случиться так, что время его пребывания на Земле составило бы сорок восемь лет, и можно с полным основанием подвести итоги этого пребывания.
 - Итак, - думал Костромин, - Я человек. Как утверждают учёные, самое высокоорганизованное существо из живущих на Земле, наделённое способностью мыслить. Хорошо это или плохо? Подавляющее большинство людей скажут, что хорошо, хотя порой они совершают такие поступки, на которые не способно ни одно животное. Иногда, ещё в той, доаварийной жизни, Костромин ловил себя на мысли, что ещё неизвестно хорошо это или нет, что человек обладает разумом. Может, было бы лучше, если бы он, как часть животного мира, жил инстинктами и рефлексами. Тогда человечество было бы гарантировано от разрушительных войн, потому что люди чётко бы знали, что можно, а чего нельзя. Вы видели когда – нибудь, чтобы в животном мире антилопа гонялась бы за тигром, а курица за лисой? Это невозможно априори. Среди всех обитателей фауны существует чёткая градация на хищников и жертв, и они никогда не поменяются местами. Среди особей человеческого рода периодически появляются экземпляры, которые считают, что их обидели и надо пересмотреть существующее положение дел. Как правило, это люди талантливые, их идеи овладевают умами тысяч, а то и миллионов людей, и начинается новая война, убивающая и тех, кто разделял идеи захватчика, и тех, кто о них понятия не имел. Значит, первым делом надо определить, что же такое Человек? Если удастся найти ответ на этот вопрос, то многие проблемы разрешаться сами собой. В настоящий момент на Земле проживают около семи миллиардов людей, и в то же время возможность узнать об этом даётся только один раз, а многие такой возможности вообще не получают. Где же справедливость? Ответить на этот вопрос Костромин мог бы прямо сейчас: справедливости в этом лучшем из миров не было, нет, и никогда не будет. Кстати, утверждение, что этот мир – лучший, тоже очень спорное, ведь других-то миров мы никогда не видели.
 Жизнь одного, ещё неродившегося человека, целиком и полностью находится в руках других людей, которых, если повезёт, он будет называть мамой и папой. А не повезёт? Дождёшься ли ты следующего раза? А, может, ты уже должен был появиться на свет в пятнадцатом веке или в восемнадцатом? Почему наше рождение от нас никак не зависит?
 Ну, допустим, для Костромина всё сложилось прекрасно, он оказался желанным ребёнком, и его не попросили покинуть облюбованное им место в утробе матери раньше времени. Хотя даже тут у него были некоторые сомнения, и иногда ему казалось, что на свет он появился благодаря половой неграмотности родителей. И всё – таки он здесь. Здравствуйте! И сразу же первый вопрос: почему в результате сложнейших процессов, происходящих внутри женщины, получился именно такой набор атомов углерода, водорода и кислорода, который потом назвали Дмитрием Костроминым. С одной стороны, вероятность его появления практически нулевая, а, с другой - если бы он не появился на этот свет, кто вообще бы знал, что есть такая планета Земля, и на ней много веков живут люди. Вообще, всё очень интересно. Ну, кто, допустим, знал, что жили Иван Грозный, Пётр Первый, Екатерина Великая? Никто. Но как только об этом прочитал в учебниках истории мальчик Дима, они сразу же стали существовать. С одной стороны, это хорошо, что ему принадлежит только одно из семи миллиардов тел, потому что не надо переживать за все тела, находящиеся в настоящий момент на земле, под землёй, в небесах, на воде и под водой. Человек постепенно привыкает к тому, что ежедневно тысячи людей разбиваются на автомобилях, гибнут в огне, тонут в воде, погибают от рук убийц. Но с другой стороны, стоит один только раз оказаться в ненужное время в ненужном месте, и уже ничего не поправишь.
 Сейчас Костромину кажется просто фантастикой, что он дожил до таких лет почти без потерь, если не считать нескольких переломов. И опять вопросы, вопросы…. Почему многие из тех, с кем он начинал свой жизненный путь, его уже закончили, не совершив ничего не только выдающегося, но и сколько - нибудь заметного. И почему подавляющее большинство людей занимаются не тем, чем хотели бы, а тем, что может принести хоть какие – то деньги, потому что каждый день хочется есть и пить. Когда в школе они писали сочинения на тему: «Кем я хочу стать», то в классе всегда были исключительно Гагарины, Матросовы, Пушкины, ну или, в крайнем случае, Павлики Морозовы. А на самом деле получились разведённые, неустроенные жёны с детьми на руках, пьющие, нереализовавшиеся мужчины, живущие без всяких надежд на перемены к лучшему. И что самое интересное, никто ни в чём не виноват: учителя учили, как умели, ученики учились, как получалось. Все прекрасно понимали, что пока мальчик Вова учится, он должен быть космонавтом, поэтом или музыкантом, а когда школа позади, дай ему бог закончить ПТУ и стать нормальным слесарем. В чём дело? Почему мы всё время лицемерим? Да…. Тут разбираться и разбираться. Ну, ничего. Времени у него даже не вагон, а несколько железнодорожных составов, и единственное, что он может сейчас делать безболезненно – это думать.
Костромин и думал до тех пор, пока не уснул. Он не услышал, как приходила сестра делать уколы, как угомонились соседи, и спал он эту ночь вполне сносно.
 Утро в институте скорой помощи им. Склифосовского начиналось так же, как и в сотнях других лечебных заведениях страны. Около шести часов в десятки палат входили десятки медсестёр с наборами шприцев, таблеток и термометров. И на всех этажах этого громадного здания примерно в одно и то же время сотни иголок вонзались в мужские и женские, толстые и худые,
привлекательные и отвратительные ягодицы, чтобы уменьшить страдания и продлить жизнь их обладателям. С этой же целью по десяткам пищеводов начинали своё движение спасительные таблетки, и десятки термометров помещались подмышки больным, чтобы через десять минут либо обрадовать их, либо огорчить.
 Костромин начал приглядываться к обитателям палаты № 1110, так как теперь они волею судеб стали на неопределённое время спутниками его жизни. Кровати в палате стояли вдоль стен напротив друг друга. В одном ряду, который начинался стоящей у окна кроватью Костромина, их было три, напротив – две и холодильник. Так как Дмитрия ещё не было в списках больных, то, естественно, ни на укол, ни на таблетку он рассчитывать не мог, что, впрочем, его не сильно расстроило.
- Вы будете мерить температуру? - спросила хорошенькая медсестра.
 Костромин, в который уже раз, отметил про себя, что после тяжёлой черепно-мозговой травмы у него поменялось отношение к прекрасному полу.
Почему – то все женщины стали действительно прекрасными. Он с удовольствием смотрел на женское лицо, грудь, бёдра, ноги. Костромину нравилось, что они не такие, нравилось, что у них торчит там, где ничего не торчит у него и наоборот. Он был глубоко признателен Всевышнему за то, что тот придумал для людей такой чудесный способ размножения, а не деление или почкование. Хотя прекрасно понимал, что после травмы может в будущем больше и не стать участником этого прекрасного процесса.
 - Если вы настаиваете, барышня, я, конечно, могу померить температуру, но в последний месяц она не опускается ниже 37,5 градусов, - ответил Дмитрий Андреевич.
- Ладно, начнём с завтрашнего дня, когда вы станете нашим официальным больным.
Уже в семь часов утра приехала Таня, а, следовательно, поднялась она не позже пяти. Жена умыла и покормила Костромина, рассказала новости, передала все поступившие приветы, а затем спросила:
- Ну, как местный контингент? Не познакомился ещё?
- Да нет. Но кое-какие выводы я уже сделал. За главного здесь тот, что лежит у холодильника, потому что все уважительно называют его Николай Николаевич. В наименьшем авторитете – первый от двери в моём ряду. По-моему, у него проблемы с головой. Все зовут его Самсоныч. Мужчина напротив - сегодня выпишется, а рядом парень – только что после армии, у него, кажется огнестрел.
- Ты, если что надо будет, попроси любого, они все на ногах.
- Да не переживай, всё будет хорошо.
- Давай я попробую почистить тебе трубку, когда – нибудь надо начинать.
- Попробуй. Только ты посмелее, если я буду кашлять, не обращай внимания, как вчера говорила медсестра, тяжело в леченье – легко в гробу.
- Тьфу, тьфу, тьфу. Она цитировала Суворова, так что не наговаривай на человека.
- Прошу прощения.
 Татьяна с некоторым страхом погружала катетер в трахею мужа и тут же вынимала его, стоило Костромину закашляться. Он жестами призывал её продолжать. Скоро Таня освоилась, и почти профессионально выполнила эту совершенно несимпатичную процедуру. Когда всё закончилось, Костромин понял, что с таким аппаратом и с такой женой ему бояться нечего.
- Я приду к тебе часа в четыре, - сказала она, - Не скучай. А сейчас мне пора.
 В половине десятого в палату пришёл лечащий врач, симпатичный полный грузин. Здоровьем от него веяло за версту.
«Приятно, наверное, ощущать себя человеком без проблем на фоне таких дистрофиков, как мы», - подумал Костромин.
- Здравствуйте, - сказал доктор и, указывая на каждого больного, начиная с Николая Николаевича, спрашивал: - Вы?
 Вероятно, на его языке это означало: - Как дела? Есть ли жалобы?
В ответ на его «Вы?» Николай Николаевич ответил:
- Всё по-прежнему, никаких изменений в лучшую сторону нет.
- Барокамеру посещаете?
- Да.
- Продолжайте.
Мужчина, лежащий напротив Костромина, поймал взгляд врача и, сделав мученическое лицо, сказал:
- Вы же обещали, доктор.
- Что обещал?
- Выписать меня сегодня.
- Температура?
- Нормальная.
- А сестра записала 37,3.
- Ну, разве это температура, доктор. Вы обещали.
 Почувствовавший, что выписка сегодня может накрыться медным тазом, больной настиг врача, подошедшего к постели Самсоныча, и, осторожно дёргая его за халат, продолжал:
- Ну, вы же обещали, доктор. Я дома сразу лягу в кровать и вылечусь.
- Значит, здесь за месяц не мог вылечиться, а дома сразу вылечишься?
- Ну, разве я такой был месяц назад?
- Ладно, уговорил, сегодня пойдёшь домой, а за выпиской жду тебя в понедельник. До понедельника ты наш больной, так что из дома - ни ногой, ясно?
- Ясно. Спасибо.
- Вы? – обратился врач к Самсонычу.
Тот игнорировал вопрос, продолжая смотреть куда – то в потолок.
- Как дела, Самсонов? Жалобы есть?
Самсонов, так звучала его фамилия, перевёл свой мутный взгляд на врача и сказал:
- Я постригался совсем недавно, и в ваших услугах не нуждаюсь.
- Я не парикмахер, Самсонов, я – врач, вы в больнице. Вам что – нибудь нужно?
- Нужно. Но я всё передал маме. Она принесёт мне чудо – творожок и красного вина.
- Вина вам нельзя. Если я увижу, что вы пьёте вино, я выпишу вас из больницы, и лечитесь сами.
- Вы не увидите.
- Я вас предупредил.
- Вы? – обратился врач к молодому парню, соседу Костромина.
- Всё хорошо.
- Поправляйтесь.
Следующим, и последним в палате оставшимся не охваченным вниманием врача, был Костромин, поэтому он приготовился отвечать на возможные вопросы.
- Меня зовут Тенгиз Теймуразович. Я - ваш лечащий врач. Мне уже рассказывала о вас Алла Николаевна. Оперировать вас будет она, я буду ассистировать. Просьбы, жалобы есть?
 - Нет.
- Давайте, я посмотрю вашу гастростому.
Доктор откинул одеяло, посмотрел на дело рук врачей и спросил:
- Где была выполнена гастростомия?
- В больнице МПС. Что – нибудь не так?
- Да нет, всё так. Просто, мы выводим гастростому несколько в сторону, а здесь – по центру, для нас это непривычно. Зачем вам этот тяжёлый зажим? К вам приходят родственники?
- Да. Жена.
- Пускай она принесёт резиночки, знаете, какими девочки завязывают косички?
- Я понял.
- И выбросите зажим, как вы будете с ним ходить?
- Мне бы только пойти, а уж с зажимом я разберусь.
- Пойдёте, пойдёте. И ещё: пусть жена сделает из бинта что – то вроде пояса, и вы будете засовывать под него трубку, как джигит кинжал, ясно?
- Ясно.
- Ну, вот и хорошо. Насколько я помню, в выписке был указан пролежень. Вы можете повернуться на бок?
- Попробую.
Врач осмотрел Костромина и спросил:
- Температура есть?
- Да. Температура держится постоянно около 37,5.
- Ну, при таком количестве дырок, которое вы имеете, это неудивительно. Чем вы питаетесь?
- В тумбочке стоят бутылки, содержимое которых я поглощаю, можете посмотреть.
Врач взял бутылку, долго вертел её в руках, удивлённо приподнимал брови и, поставив на место, сказал:
- Зачем вам это? У вас здоровый желудок. Вы можете есть абсолютно всё, только пропущенное через миксер.
- Но мы приобрели смесь по рекомендации врача.
- У врача может быть свой интерес. Товар сертифицирован?
- Не знаю.
- То – то и оно. Я предупредил, а решать вам. В общем, что касается вашего лечения у нас: в первую очередь, надо избавиться от пролежней, сейчас операцию делать нельзя. Кроме того, массаж и усиленное питание. Вопросы есть?
- Скажите, доктор, а чем вам не понравилось то, что я ем?
- Видите ли, у нас очень много трубочников, так мы называем больных, питающихся через гастростому, но никому мы не рекомендовали такого питания, более того, мы о нём даже не слышали. При вашем лежачем образе жизни минералы, содержащиеся в жидкости, могут способствовать образованию камней в почках или в мочевом пузыре. Лучше не рисковать.
- Вы хотите сказать, что врач рекомендовал препарат, который может нанести вред?
- Я ничего не хочу сказать. Вы можете питаться, как считаете нужным, но я не вижу смысла менять рацион, тем более за большие деньги, если можно есть привычную пищу.
 - Спасибо.
- До встречи.
- До свидания.
Когда врач ушёл, каждый стал заниматься своим делом. Выписанный на свободу пациент собирал вещи, что-то напевая себе под нос, Николай Николаевич взял чистую простыню и, сказав: «Я – в барокамеру», вышел из палаты, сосед справа надел наушники и затих, а Самсонов и до этого себя никак не проявлял, так что его присутствия никто не чувствовал.
 Костромин привычно смотрел в потолок. Он избегал, без необходимости, опускать глаза, потому что все предметы двоились, и это начинало угнетать. А потолок – просто белое пространство, на котором ничего нет, а, значит, нет и двоения.
Первым наводить мосты к Костромину подошёл сосед справа:
- Наиль. Знакомые зовут меня Женя, - протянул он руку.
- А почему Женя, если ты Наиль?
- Не знаю, кто – то решил, что моё имя так переводится на русский язык.
- Дмитрий, - представился Костромин, - Я буду звать тебя Наиль, не возражаешь?
- Конечно, нет.
- Ты давно здесь?
- Скоро месяц.
- А что случилось, если не секрет?
- Да какой секрет. Всё банально просто и пошло. Я в армии служил. В Чечне. В течение целого года наводил там конституционный порядок. Несколько раз в переделках бывал, дважды на засады нарывались, и ни одной царапины. Осенью демобилизовался, думал, отдохну немного, имею право. Ну, как обычно, друзья, компании. Никто же, кроме меня не воевал, сидят, раскрыв рот, слушают. Я всегда в центре внимания. А в тот день даже не пили. Сидим во дворе на лавочке с другом, разговариваем. Мимо сосед проходит, на первом этаже в моём подъезде живёт. И вдруг, ни с того, ни с сего, как разорался: «Опять водку жрать, так вашу разтак, ну, вы у меня дождётесь». Мы популярно объяснили ему, куда он должен проследовать, причём немедленно. Однако он по указанному нами адресу не пошёл, а скрылся в подъезде и вылетел оттуда через минуту с пистолетом в руке. Не успели мы «мама» сказать, как получили своё: я – три пули, друг – одну.
- Друг – то твой жив?
- Жив, он в другую больницу попал.
- А сосед где?
- Сидит. Мы поправимся – суд будет. Мать жалко – столько ждала из Чечни, переживала, а тут возле дома чуть не убили.
- Ну, судя по тебе, ранения лёгкие?
- Да как сказать.… Одна пуля печень пробила, видишь, дренаж стоит.
Наиль продемонстрировал катетер, который выходил из его правого бока и заканчивался целлофановым пакетиком, на четверть заполненным светло – красной жидкостью.
- Вторая пуля перебила толстую кишку, - продолжал сосед, - Так что туалет, по крайней мере на полгода, всегда со мной.
Он поднял майку, и Костромин увидел пояс, к которому с левой стороны на липучке был прикреплён пакет.
- На медицинском языке это называется калоприёмник.
- Да…. – задумчиво произнёс Костромин, - Не повезло тебе.
- Ты знаешь, я после Чечни понял: от судьбы не уйдёшь. Сосед стрелял метров с пяти, я бы с такого расстояния его сразу на тот свет отправил, а он с трёх раз не убил, так что я ещё счастливчик.
- Тут ты прав. А что врачи говорят? Какие перспективы?
- Печень же не шьют, пью таблетки, когда кровоточить перестанет, значит, зажила. Толстую кишку зашили, но полгода придётся походить с пакетом, потом опять операция, третья пуля вообще вреда не причинила.
- Может, через полгода увидимся, я тоже надолго застрял, - проговорил Костромин.
- А с тобой что?
- Разбился на машине, но я ничего не помню, так что рассказывать нечего.
- Тут «автомобилистов» много, и с трубками есть, и в гипсе.
- А соседи – то наши, по какому поводу здесь?
- Николай Николаевич – лётчик, с пулевым ранением.
- Слушай, у меня после травмы крыша съехала, так я тоже лётчиком был и даже Героем Советского Союза. Причём, абсолютно серьёзно. Может, он тоже из таких лётчиков?
- Нет, он лётчик натуральный. Вернее, вертолётчик. Подполковник в отставке, сейчас на пенсии.
 - Ну, я – то покруче. Я полковником был. Где же он на пенсии пулю поймал?
- Можно сказать, доставили прямо на дом. Вышел с собачкой погулять, а к дому как раз сосед подъехал, бизнесмен. Не успел он из машины выйти, подлетает киллер, и прямо через стекло – пиф-паф, ой – ой – ой, умирает зайчик мой. Ну, Николай Николаевич, как человек порядочный, естественно, начал стыдить убийцу, а тот, уже убегая, и ему одну пульку прислал. Ранение неудачное, кость задета. Лежит уже четыре месяца, всё промывают и промывают, а улучшений нет.
- А этот? – Костромин показал глазами на последнего обитателя палаты.
- Самсон – то?
- Так он Самсон или Самсонов?
- Ты не поверишь, но он и Самсон, и Самсонов, и ещё и Самсонович. Вот так.
С чем он лежит, я толком не знаю. Кажется, его избили, и в груди у него образуется жидкость, которую откачивают посредством дренажа. Вон, у него трубка из – под левой лопатки торчит. Вообще, мы с ним не общаемся, нам кажется, он немного «с приветом». Впрочем, сам увидишь. Ходит к нему мама, носит втихаря винцо, а он потом даёт гастроли.
- Сколько же маме лет? Он – то уже далеко не юноша.
- Мы узнавали, ему шестьдесят один год. Вот и прикидывай, сколько может быть маме.
- Хорошая палата получилась.
- Да всё нормально. Привыкнешь, так и уходить не захочешь.
- Мне, насколько я понимаю, скорый выход не грозит.
Их разговор прервало появление Николая Николаевича.
- Ну, как, познакомились, - улыбаясь, проговорил он и, протягивая руку, представился:
- Николай Николаевич.
При этом он чуть наклонил голову.
«Да, офицер. Были бы сапоги, щёлкнул бы каблуками», - подумал Костромин, а вслух сказал:
- Дмитрий.
- А по отчеству?
- Просто Дмитрий. Когда меня называют по имени – отчеству, я чувствую себя неловко. Хочется верить, что ты ещё молод, красив и очень не скоро будешь производить впечатление человека, имеющего отчество.
- Вечно жить всё равно не получится. Но дай нам бог подольше стареть, и пусть нас ещё лет пятьдесят называют по имени – отчеству.
- Не возражаю, - согласился Костромин, хотя в последнее время он начал сильно сомневаться в целесообразности и какой – либо пользе от своего пребывания на земле.
«Обедать, обедать», - прервал его рассуждения женский голос, раздавшийся в коридоре. Обладатель, вернее, обладательница этого голоса двигалась по коридору, приближаясь к их палате, поскольку призыв к трапезе звучал всё сильнее. Наконец, дверь распахнулась, и далеко не худенькая нянечка прокричала:
- Обедать.
Её взгляд скользнул по присутствующим в палате и остановился на Костромине.
- Ходячий?
- Нет.
- Трубочник?
- Да.
- Что – нибудь принести?
- Не надо.
Нянечка закрыла дверь, и по коридору снова разнеслось: «Обедать!»
- Наиль, ты идёшь? – спросил Николай Николаевич.
- Конечно, иду.
- Самсон, тебе обед принести?
- Не надо, ко мне мама придёт.
- Ну, смотри. Сержант Мухамадиев, для приёма пищи в столовую шагом марш.
Они взяли ложки, кружки и строевым шагом вышли из палаты.
«Если они находят в себе силы шутить, значит, их дела идут на поправку», - подумал Костромин, - Может быть, и я когда – нибудь встану и пойду своими ногами. Пойду, как делал это на протяжении сорока восьми лет, даже не подозревая, что ноги могут существовать, не обращая никакого внимания на своего хозяина, и совершенно спокойно игнорировать его требования».
Костромин думал о том, как резко изменилась его жизнь, и с удивлением отмечал, что он спокоен, абсолютно спокоен. Что это? Непоколебимая вера в то, что всё образуется, и он снова станет полноценным человеком, или голова его настолько плоха, что он даже не способен осознать глубину происшедшей с ним трагедии? Если мыслить, как говорится, по-государственному, то страна в его лице ничего не потеряла, как поётся в песне, «отряд не заметил потери бойца». Но, с другой стороны, есть, пусть и небольшой, круг людей, которые искренне переживают за него, да и сам он не горит большим желанием отправиться в последний путь. Чтобы несколько прояснить ситуацию, Костромин позвал Умника, может, он что – нибудь посоветует.
- Что старый хозяин желает? – тут же отреагировало его второе «Я».
- Хватит паясничать, вопрос серьёзный, - отрезал Костромин.
- Вы решаете, стоит ли нам вступать в НАТО? Или, может быть, отдадим Японии Курильские острова? Не бесплатно, конечно, за литр водки.
- Слушай, я выкину тебя сейчас из своей головы. В желудок, например, или в печёнку.
- Лучше в прямую кишку, чтобы у меня под рукой всегда был транспорт, на котором я мог бы покинуть тебя в любую минуту. Ладно, рассказывай, что случилось?
- Я хотел спросить, почему я такой спокойный? Ведь мне же выть надо. Куда я с этими трубочками и с такой ногой? Про руку молчу, в конце концов, можно жить и с одной рукой.
- Ну, можно жить и с одной ногой, и с трубочками.
- Можно, конечно. Попить водки, сколько получится, ведь пенсию какую – нибудь назначат.
- Я не хочу слушать эти бредни. Или ты думаешь, что я начну сейчас тебя жалеть или восхищаться твоей силой воли? Я тебе уже говорил, жилетки у меня нет, так что можешь не плакаться.
- Хорошо. Давай думать.
- Я задам тебе несколько вопросов и, в зависимости от полученных ответов, набросаем план дальнейших действий.
- Результат наших действий – полноценный человек или мужественный инвалид, не сдающийся судьбе?
- Результат – человек, живущий полноценной жизнью, может быть, несколько ограниченный в движениях.
- Годится. Спрашивай.
- Ты действительно не боишься смерти? Только отвечать абсолютно честно.
- Что мне лгать – то? Кроме нас, никто этого разговора не слышит.
- Ладно, продолжай.
- Смерти не боюсь. Меня не оставляет ощущение, что «там» было хорошо. Полное спокойствие, и никаких проблем.
- А желания свести счёты с жизнью не возникает?
- Нет. Сам я этого делать не хочу. И потом, у меня нет чувства отчаяния, я почему – то совершенно спокоен. Может, правда, башка съехала?
- Ну, а если потребуется пахать, каждый день по 10 – 12 часов, до исступления, через боль, через «не могу», как тогда?
- Ты что, меня не знаешь? Сколько тысяч километров я намотал на тренировках и соревнованиях? А мои амбиции? Желание выпендриться? Мне только нужно видеть результат. Если будет прогресс, хоть микроскопический, я не отступлю.
- Ну, и чудненько. Резюмирую: сейчас отдадимся врачам с надеждой, что их руки – это руки Бога, ну, а потом ты покажешь, чего стоишь, Договорились?
- Договорились.
- Я свободен?
- Проваливай.
- Какой ты, всё – таки, невоспитанный.
Вот так и поговорили. Как в своё время напутствовал на великие дела советский народ Первый секретарь ЦК КПСС т. Хрущёв Н. С.: «Цели наши ясны, задачи определены – за работу, товарищи!»
 Вернулись из столовой Николай Николаевич с Наилем. Следом пришла медсестра и подключила лётчика и Самсонова к капельницам, из которых через какой – то урчащий аппарат подавался физраствор для промывания повреждённых органов. По всему было видно, что процедура эта для обоих - дело привычное. Настолько привычное, что Самсонов периодически забывал, что связан с агрегатом массой трубок, и над ним, по крайней мере, два литра жидкости, и пытался встать, грозя завалить всю эту сложную конструкцию.
Первое время Наиль зорко следил за своим соседом, и, как только тот начинал ёрзать на кровати, возвращал его к действительности, намекая на близкие отношения с его родственниками и вспоминая анатомические различия между мужчиной и женщиной. Но так как время было послеобеденное, то скоро здоровый крепкий сон привёл в состояние полной беспомощности обитателей палаты, и Самсонову удалось – таки вырваться из объятий шлангов. Он двинулся к выходу из комнаты, увлекая за собой штатив, на котором были укреплены четыре больших пластиковых бутылки со срезанными донышками и перевёрнутые вверх ногами. Все они были заполнены физраствором. Когда Самсон Самсонович сделал три – четыре шага по направлению к двери, капельница опрокинулась, и содержимое бутылок вылилось, причём очень удачно, как раз на Наиля.
- Х – х – х - а, - вырвалось у того изнутри.
 Он моментально подскочил на кровати, мгновение соображал, что случилось, а потом начал говорить. Говорил недавний солдат энергично, используя мимику и жесты. Сначала Костромин пытался разобрать, в чём суть претензий соседа, хотя в принципе всё было ясно, но потом понял, что ни одного нормального слова, используемого людьми в качестве средства общения, в обращении Наиля к Самсонову нет. Он просто от всей души делился с присутствующими своими знаниями в области нецензурной брани. А так как знал он, надо признаться, много, то слушали его долго. В конце концов, сбросив со своей кровати пустые бутылки, несколько остывший Наиль сказал:
- Ты всё понял?
Самсонов смотрел на него глазами годовалого младенца. Потом пошарил рукой в кармане и спросил:
- Сигаретки не найдётся?
Не дожидаясь ответа, он пошёл к дверям, таща за собой аппарат.
- Да стой ты! – крикнул сосед, отсоединил шланг и перекрыл его зажимом.
- Слушайте, да он же ненормальный, - сказал Костромин, - Врачи – то знают?
- Все всё знают. Сколько раз просили его куда – нибудь перевести – бесполезно. Мамаша ещё вино ему носит, заботится о сыночке. Впрочем, сам насмотришься.
- А он не буйный? А ну, как зарежет ночью.
 - Да нет. Этого не замечали. Просто голову клинит, ничего не помнит и не соображает, но приказы выполняет.
«Да, каких только чудес на свете нет. Вот живёт человек, венец творения, а зачем живёт – то? Спроси – не ответит. Ну, если Бог создал, значит, нужно, не мне судить», - думал Костромин. И только было настроился пофилософствовать от нечего делать, дверь отворилась, и в палату вошла его жена, его ангел – хранитель, человек, на которого неизвестно за какие грехи, свалилась тяжелейшая ноша в виде пятидесяти килограммов костей, обтянутых кожей, за которыми нужны уход и внимание. Кроме того, за эти килограммы надо было постоянно переживать, потому что их ещё периодически резали ножами люди в белых халатах.
 - Привет, - улыбнулась Таня, - Как дела?
- Всё хорошо.
- С врачом разговаривал?
- Да. Он меня несколько озадачил. Во-первых, организационные вопросы: пока не заживут пролежни, оперировать не будут. Во-вторых, вместо зажима нужно использовать резиночки круглые, как на бигуди, ну ты знаешь.
В – третьих, из бинта сделай мне пояс, чтобы убирать под него гастростому. И, самое главное, он против нашего питания из бутылочек.
- Но ведь это рекомендация врачей.
- Я говорил.
- А почему он против?
- Говорит, что при моём лежачем образе жизни и при таком количестве минералов, которое содержится в питании, я вполне могу работать фабрикой по производству камней в почках или в мочевом пузыре.
- А ты что думаешь?
- У меня такое впечатление, что у врачей, как и у электромонтёров. Сначала тебе дадут понять, что работа, сделанная ранее, никуда не годится, и только теперь, когда перед тобой настоящий мастер, всё устроится. Один врач удивился, что не та трахеостома, другой – что не та гастростома. Сегодняшний сказал, что у них так катетер не устанавливают, питание такое тоже лучше убрать. А что я могу думать? Тот – врач, и этот – врач. Тот добра желал, и этот добра желает. Кто из них прав – неизвестно. Но, учитывая, что за питанием нужно ездить, да ещё платить за него большие деньги, я думаю, лучше на супчике перебьёмся.
- Хорошо, я узнаю, чем тебя можно кормить, и как готовить пищу. С соседями познакомился?
- Да. Напротив – лётчик, только не такой, как я. Настоящий. Рядом парень только что из армии пришёл, оба с огнестрельными ранениями. У стенки – Самсон Самсонович Самсонов, кажется, большой оригинал.
- Тебе какие – нибудь процедуры делали?
- Нет.
- Ладно. Давай я тебя покормлю, почищу, а потом, если удастся, с врачом поговорю.
 Так как процесс кормления теперь никак не мешал процессу общения, то супруги тихо разговаривали, в то время как желудок Костромина наполнялся жидкой пищей из бутылки, и к нему постепенно приходило чувство сытости.
 Позже, в очередной раз размышляя над тем, как сказываются наши поступки на качестве и продолжительности жизни, Костромин думал, что этот день, который не запомнил ни он, ни его жена был в какой – то степени знаменательным. Знаменателен он был тем, что положил конец бесперебойной поставке в организм сырья для производства камней. Почти двухмесячное употребление питания, приобретаемого за большие деньги, привело к тому, что в течение следующего полугода Костромин исправно выдавал на гора из своего мочевого пузыря добротные, правильной формы камни, из расчёта две штуки в месяц. О своём существовании, начиная с момента зарождения и до самого последнего мгновения, когда камушек радостным звоном о стекло «утки» сообщал, что он на воле, новые маленькие друзья Дмитрия Андреевича постоянно напоминали сильнейшей болью, которая заставляла его вспоминать и про грозный «Варяг», который «врагу не сдаётся», и про «вихри враждебные, веющие над нами», и про «проклятьем заклеймённый мир». Другого способа как – то сопротивляться боли Костромин не изобрёл, а потому орал благим матом революционные песни, считая лирику в такой момент просто неуместной. Орал, конечно, про себя, так как стоящая в горле трубка не позволяла присутствующим в палате больным насладиться красотой его голоса. День, когда выходил камень, считался праздником, во-первых, потому что хотелось думать, что он был последним, а во – вторых, в этот день боль брала выходной. Но уже назавтра всё начиналось сначала, что существенно расширяло репертуар патриотических песен, приходящих на ум Дмитрию Андреевичу. Всего же в недрах его хилого организма с апреля по октябрь было сформировано и доставлено на поверхность тринадцать камней. В минуты затишья Костромин рассматривал камни и пытался представить себе их движение по путям, для этого совершенно не предназначенным. Размеры камней были намного больше диаметра выходного отверстия, которым располагал Дмитрий и мог предоставить им для появления на свет. И теперь он искренне благодарил камушки за то, что они проявили свою каменную сознательность, и ни одному из них не пришло в их каменную же голову остановиться где – нибудь посередине.
 Как – то совсем не думалось о враче, который рекомендовал эту смесь. Бог ему судья. Со временем Костромин смирился с тем, что в медицине, как и в любой другой сфере человеческой деятельности, одни люди сначала делают, а другие потом переделывают. И те, и другие желают больному добра, но не у всех получается это добро сделать. Главное, чтобы те, кто будет переделывать, успели к ещё живому пациенту. Костромину повезло. К нему не только успели, его оперировали лучшие врачи мира. Им удалось поставить на ноги в прямом смысле этого слова не человека, а обтянутый кожей набор сломанных костей и разорванного мяса, общающийся с окружающим миром посредством множества трубок. Но это будет потом, а пока….
 Около пяти часов вечера в палату приходит медсестра, которая, в зависимости от указаний лечащего врача, раздаёт кому уколы, кому - таблетки и всем, вне зависимости от указаний – термометры. Этого часа с нетерпением ждут на всех этажах, потому что с семнадцати ноль – ноль разрешён доступ посетителей к больным.
 В палату № 1110 пришли три женщины, две мамы и одна жена. Мамы – к Наилю и Самсону, жена – к Николаю Николаевичу. Общество сразу разбилось на несколько ячеек, в которых общение проходило примерно по одному и тому же сценарию. Сначала пришедшие выкладывали принесённые своим страдающим кровинушкам продукты, доходчиво, с обязательными повторениями, объясняя, что и где лежит. Потом уже их подопечные рапортовали о самочувствии и принимаемых мерах по восстановлению утраченного здоровья. Третьим вопросом в повестке встреч было, как и в любой уважающей себя организации, «разное», куда могли входить любые новости и сплетни. На этой стадии обсуждения насущных вопросов ячейки могли объединяться, и тогда допускались советы представителя одной ячейки по поводу процесса лечения больного из другой ячейки, но только на уровне рекомендаций с обязательной оговоркой: «я, конечно, не знаю, но один (а) мой (я) знакомый (я) вылечился так….».
 Совершенно выпадал из этой схемы тандем Самсон – мама. Их встреча началась с жалоб мамы о том, что ей очень тяжело добираться до больницы, и что купить она многого не может, так как не хватает денег. И это было понятно, потому что старушка была дряхлой, и сама нуждалась в постоянном уходе. Самсона мамины проблемы мало интересовали. Он совершенно не слушал родительницу, и, быстро порывшись в сумке, спрашивал:
- Где?
- Там, в бутылочке из-под «Фанты».
Снова нырнув в сумку, сынок извлёкал бутылочку на свет, быстренько откручивал ей голову, припадал к горлышку и жадно выпивал содержимое, видимо, надеясь сейчас же, в соответствии с пословицей, найти истину. Было непонятно, удавался ли поиск истины, но сам процесс удовольствие доставлял. Об этом говорила расплывавшаяся в улыбке физиономия.
 Через некоторое время по коридору опять проходила нянечка, призывая ходячих больных проследовать на ужин.
В беседе ни о чём Костромин и Таня коротали время, и к восьми часам вечера, отпустив жену домой, Дмитрий снова остался один на один со своими мыслями. Соседи по палате о чём – то говорили, но это нисколько не мешало Костромину думать, потому что с некоторых пор он привык, что рядом всегда кто – то есть.
 - Итак, на чём мы остановились? – Костромин пытался восстановить в памяти ход вчерашних рассуждений.- Человек родился. И человеком этим оказался я. Кто и где дал на это «добро» неизвестно. Передумал бы в тот момент мой папа или, сославшись на головную боль, уклонилась бы от близости мама, и всё, я бы уже не получился. В следующий раз победу в гонке за то, чтобы стать человеком, одержал бы другой - один из миллионов невидимых и шустрых бойцов за жизнь, которых кто – то, вероятно очень умный и иностранный, назвал таким громоздким и несимпатичным словом – сперматозоид. И тогда на свет появился бы не я, а мой брат, но я бы об этом уже не узнал, потому, как многодетные семьи к тому времени уже выходили из моды. Так и случалось миллионы и миллионы раз. Век за веком на Земле рождались и рождались люди, и все они были не я.
 И вот, наконец, сложилось. Сложилось в России, в середине прошлого века, в семье военнослужащего и железнодорожницы. Случайность? Да, конечно. Но, как говорят философы, случайность – это непознанная закономерность. То, что появился человек – закономерность, то, что именно я – случайность. Хорошо это или плохо? Неизвестно. И не будет известно никогда, потому что на свете всё настолько относительно, что человек не может даже сказать, хорошо ли то, что он живёт, хотя каждый мечтает прожить подольше. А почему? Да потому, что впереди неизвестность, и сама мысль о том, что ты куда – то пропадёшь, а то, что от тебя останется, закопают в землю или сожгут, оптимизма не прибавляет. Ты смотришь на себя в зеркало и осознаёшь, что придёт время, а оно обязательно придёт, и эта кожа сгниёт, пропадёт эта родинка, исчезнет прыщик, который сегодня причиняет тебе массу неудобств, провалятся глаза, оголится череп. Внутри тебя поселятся черви, и им даже в голову не придёт, если, конечно, она у них есть, что то, что они сейчас едят, когда – то любило, ненавидело, страдало, радовалось.
 Чем человек, оставшийся на земле счастливее того, который эту землю покинул? Где и перед кем он будет хвастаться, что прожил гораздо дольше своих соплеменников? В чём преимущество того, который ещё жив, но всё равно умрёт, перед тем, который уже умер и, значит, освободился от страха перед неизбежной смертью? Неужели преимущество живущего перед умершим в том, что он сможет, например, побриться на тысячу раз больше, или выпить лишнюю бочку вина, или совершить на сотню больше половых актов? А где это зачтётся?
 - Я прожил сорок восемь лет, - продолжал размышлять Костромин, - Чем меня можно удивить? Ничем. Период познания существующего мира прошёл. Я сотни раз видел, как встаёт и садится солнце. Красиво? Красиво. Я знаю, что такое зима, лето, снег, дождь. Сорок восемь раз, за вычетом самого раннего младенчества, я наблюдал, как природа заканчивала свой великий круговорот, делая меня старше на один год. Всегда ли это доставляло мне радость? Не всегда. Холода и слякоть обычно никого не радуют, и иногда я с удовольствием переждал бы российские морозы где – нибудь на Лазурном берегу. Теперь многие мои соотечественники могут себе это позволить. Завидую ли я им? Нет. Я никогда не был за границей. В советское время, как и все тогда, я смотрел на мир глазами Сенкевича, сейчас - глазами Макаревича и Дроздова с Баженовым, но нет во мне страстного желания накопить денег и увидеть что – то, кроме того пейзажа, который открывается из моего окна. Хотя пейзаж ничего выдающегося собой не представляет. Просто в этом доме находится моя квартира, и другой не будет. Многие меня не поймут. Как же так? Какая прелесть покататься на лыжах в горах Швейцарии или поохотиться на львов в Африке, или побродить в джунглях Амазонки. Конечно, прелесть, но для меня гораздо важнее понять, чем человек, испытавший всё это, отличается от человека, ни разу в жизни не выезжавшего за пределы своей деревни. И кто из них лучше? Солдаты гитлеровского вермахта тоже посмотрели и Европу, и Азию, и даже Африку, но никому не придёт в голову считать их завзятыми путешественниками. Они приходили в другие страны убивать, попутно фотографируясь на фоне Эйфелевой башни или африканских сфинксов.
 После многочасовых раздумий Костромин понял, что ответа на этот вопрос нет. Мир дан людям в ощущениях. Каждый человек в течение своей жизни сортирует те или иные события как приятные или вызывающие отвращение, приносящие наслаждение или боль и, в зависимости от этого, повторяет их или старается не допускать. Если попробовать классифицировать человеческие ощущения, то все их можно, в зависимости от остроты, определить значением на шкале, крайняя левая величина которой будет смертью от боли, а крайняя правая – смертью от наслаждения. И теперь, положив перед человечеством эту воображаемую шкалу, мы сможем увидеть, что представляет собой индивид. Все, абсолютно все, за исключением нескольких тысяч мазохистов, которые получают наслаждение от боли, будут толпиться в правой половине шкалы, давя и толкая друг друга.
А так как Костромин за свою жизнь уже испытывал и невероятную боль, когда его просто резали, и высшее наслаждение от любви к женщине, то все поездки на Мадагаскар или в Гвинею – Бисау для него теперь - только повторение приятных или не очень ощущений, которые уже когда – то были.
Можно, конечно, где – нибудь в кругу знакомых за кружкой пива лениво обронить, что только что вернулся из Италии и сейчас - сразу же на Гавайи, но он уже вышел из этого возраста. Гораздо важнее попытаться понять, что же представляет собой этот высший примат, который способен безвозмездно
посылать самолёты с продовольствием для голодающих в Африку и в то же время убивать себе подобных в соседней стране.
 Костромин уже хотел было продолжить свои изыскания в области теории и практики человеческих отношений, но в палату пришла медсестра, и трое из четверых присутствующих больных не смогли уберечь свои ягодицы от атаки медицинской иглы.
- Барышня, - спросил Костромин, - А когда меня охватит своим вниманием медицина?
- Ждите, от нас так просто ещё никто не уходил, - улыбнулась сестра.
- Там у них на посту лежит журнал, в который врачи записывают необходимые процедуры. Так что ты не переживай, назначат – получишь, - сказал Николай Николаевич.
- Да я не переживаю, только хотелось бы побыстрее, - пояснил Костромин.
- Остап Бендер, если ты помнишь, говорил, что скоро только кошки родятся.
Я здесь пятый месяц лежу, и никаких сдвигов. Гноится кость, хоть ты тресни, - пожаловался лётчик.
- Может, пригласить кого – нибудь из другой клиники? На консультацию. Я сюда так попал, - пояснил Костромин.
- Да моя жена уже собирается съездить в госпиталь им. Бурденко. Чем чёрт не шутит, может что получится.
- Конечно, надо попробовать.
- Всё, сейчас начнётся. Самсон за водкой пошёл, - вступил в разговор Наиль.
- Как за водкой? С трубками, и в тапочках? – удивился Дмитрий.
- Для Самсона это не вопрос. Как говорится, нет в мире таких крепостей, которые не способны взять большевики, - сказал Николай Николаевич.
Между тем, Самсон Самсонович, прихватив пластиковую бутылку, в которой мама приносила ему вино, скрылся в туалете, и открыл кран.
- Водку наливает, - прокомментировал Наиль.
Через минуту, озираясь по сторонам и держа одну руку в кармане, появился Самсон.
- Тихо? – шёпотом спросил он.
- Тихо, - так же шёпотом ответил Наиль.
- Кто будет? – вопросительно посмотрел на больных Самсон.
- Не, не, ты же понимаешь, нам нельзя, - хором отказались соседи по палате.
- Ну, новенькому я не предлагаю, ему ещё рано, - проговорил Самсонов.
- Конечно, конечно, тем более у него трубка в животе, куда лить – то?
- Через трубку, наоборот, удобнее, сразу в желудок – и никакого запаха, - с видом знатока констатировал Самсон.
- А ты не так прост, как кажешься, - сказал Николай Николаевич.
- Ладно, не будем время терять. У тебя заткнуть что – нибудь есть? – обратился страждущий к Наилю.
- Держи печенье. Мировой закусон, - Наиль протянул ему полпачки печенья и предупредил:
- Только давай быстрее, мало ли кто зайдёт.
- Ты меня знаешь, - с чувством собственного достоинства ответил Самсонов.
Он положил печенье на тумбочку, достал чашку, быстро плеснул в неё того, что исполняло роль водки, и спрятал бутылку в карман. Самсонов знал толк в питие. Он долго готовился, чуть отвернувшись от чашки, чтобы сивушный запах не превратил священное действо в банальную пьянку, несколько раз подносил к носу печенье, шумно вдыхая в себя воздух, потом, резко выдохнув, опрокинул содержимое чашки в себя. Несколько мгновений поклонник Бахуса не дышал, чтобы порция принятого «алкоголя» поглубже проникла в организм и не смогла бы вырваться на волю. Поняв, что обратной дороги для неё нет, Самсонов выдохнул и стал энергично закусывать.
- Ну, как? – поинтересовался Наиль.
- Всё пучком, - ответил довольный алкоголик.
Костромину показалось, что он находится в сумасшедшем доме или в театре абсурда, где сумасшедшим считают его. Он внимательно вглядывался в лицо Самсонова, рассчитывая, что тот сейчас чем – нибудь выдаст себя, и они все вместе посмеются розыгрышу. Но тот съел печенье, стряхнул с себя крошки и спросил Наиля:
- Последний раз спрашиваю, будешь?
- Нет. И ты давай заканчивай, спать пора.
- Я быстро.
Самсонов вновь исполнил ритуал поклонения огненной воде с последующим её уничтожением и, довольный, лёг спать. Не прошло и десяти минут, как все услышали лёгкое посвистывание, означающее, что клиент дозрел и мирно спит.
- Слушай, а он действительно думает, что пьёт водку? - спросил Костромин у Наиля.
- Конечно, это происходит почти каждый день.
- Врачи знают?
- Знают. Здесь есть отделение, где содержатся наркоманы и токсикоманы. Обещают его туда спрятать. Да ты не бойся, он не буйный.
- Я боюсь не его. Я боюсь того, что абсолютно беспомощен, и мне сейчас не справиться даже с двухлетним ребёнком.
- Всё будет хорошо. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
 Вот ещё трёх человек узнал Костромин. У каждого своя судьба, свои недостатки и свои достоинства, свои женщины и дети, свои надежды на будущее и вера в то, что всё наладится и впереди долгая счастливая жизнь. Костромин поймал себя на мысли, что это даже лучше, что он лежит в общей палате, хотя сначала ему очень не хотелось расставаться с женой, и он был близок к панике, когда понял, что остаётся без надёжной опоры, коей была для него Таня. Сейчас, общаясь с соседями по палате, наблюдая их родственников, приходящих на свидания, он как – будто получил маленькое окошко в мир, от которого был отлучён четыре месяца назад.
«Господи, не бросай меня, помоги вернуться к полноценной жизни, я ведь не совсем потерянный для мира человек», - засыпая, подумал Костромин.
 Сколько удалось поспать Дмитрию, он не знал, но разбудил его сердитый шёпот Наиля:
- Я сказал, спи, завтра разберёмся.
- Я просто хотел узнать, кто последний.
- Последних нет, все первые.
- Что случилось? – спросил Костромин.
- Да Самсон забодал. Спрашивает, кто последний в парикмахерскую, ему надо побриться.
«О, как всё запущено, - подумал Костромин, - А ведь я тоже мог стать таким, как Самсон. Был же я лётчиком, воевал в Африке. Что происходит в голове, если ею сильно треснуться? И почему кто – то возвращается в мир нормальных людей, а кто – то - нет? Ладно, на всё мы найдём ответы, время позволяет. Может, попросить уколы на ночь? Хотя, кроме вреда, от них ничего нет. Будем спать».
 Следующий день был пятницей. Пятница – день профессорского обхода.
В этот день научный руководитель отделения во главе многочисленной свиты своих коллег обходит все палаты, чтобы составить общее впечатление о том, как идёт лечебный процесс и определить, есть ли материал, представляющий ценность для отечественной науки. Подготовка к профессорскому обходу напоминала Костромину аврал в воинской части перед приездом высокого начальства. Он с интересом наблюдал, как санитарки безжалостно сбрасывали с подоконников и тумбочек все банки, бутылки и тряпки, с особым тщанием протирали влажными салфетками поверхности, на которые мог упасть начальственный взгляд. Больных либо сгоняли с кроватей на стулья, либо накрывали одеялами, поминутно выскакивали в коридор и, возвращаясь, шёпотом сообщали:
- Прошли четвёртую (пятую, шестую) палату, - тем самым информируя больных и коллег, сколько времени у них осталось для наведения порядка.
Для лечащих врачей это был тоже не самый счастливый день, так как они чувствовали себя студентами на экзамене, и материал не всегда был выучен. В тот первый профессорский обход Костромин был удивлён количеством врачей, которые зашли в палату. Их было около двадцати. Возглавлял процессию Михаил Михайлович Авакумов. Рядом с ним были две женщины, одна из которых уже известная Костромину Алла Николаевна, и мужчина, видимо, тоже имеющий какой – то научный вес. Сзади, без соблюдения какой – либо субординации, толпились медицинские работники, не добившиеся пока весомых результатов на поприще возвращения отдельных человеческих особей из потустороннего мира в мир живых людей. Обход начался прямо с Костромина, потому что его кровать была первой от окна, а на противоположной кровати вообще никого не было. На первый план вышел Тенгиз Теймуразович и бодрым голосом начал повествование:
- Больной Костромин, сорока восьми лет, поступил на лечение в отделение неотложной тарако – абдоминальной хирургии 14 марта сего года. Из анамнеза: получил автотравму двадцать второго ноября прошлого года. Оперирован в ЦРБ г. Балашихи – торакотомия слева, ушивание разрыва левого купола диафрагмы, трахеостомия. Послеоперационный период осложнился формированием трахеопищеводного свища. Девятнадцатого декабря был переведён в больницу МПС, где, после консультации профессора Погожиной А. Н. была выполнена лапаротомия, фундопликация по Тупе, гастростомия, дренирование брюшной полости.
 Костромин слушал эту медицинскую абракадабру и думал, что он правильно сделал, не поддавшись на уговоры матери и не став врачом. Запомнить это нормальному человеку невозможно. Единственное, что он уразумел, так это то, что хирурги МПС-овской больницы, не имея достаточного опыта и, лишь проконсультировавшись с Аллой Николаевной, сделали ему гастростомию, которая удивляет теперь здешних врачей.
«Однако, смелые они ребята, эти хирурги. Хорошо ещё, что не решились заодно и свищ закрыть, иначе – финиш», - подумал Дмитрий Андреевич.
Он смотрел на собравшихся вокруг него врачей и видел, что девяносто пяти процентам из них совершенно не интересен больной Костромин со своей автотравмой. Стоящие в задних рядах врачи мирно обсуждали свои проблемы, делились новостями, посматривали на часы, как посматривает футбольный арбитр в последние минуты матча, и прикидывали, что успеют сделать сегодня, и как проведут вечер. Заинтересованность в нём проявляли только три человека, стоящие в первом ряду. Это Тенгиз Теймуразович, потому что Костромин был его подопечным, а лечащему врачу грешно быть безразличным к своему больному. Это Алла Николаевна, потому что ей придётся оперировать Костромина, и он вызывал у неё чисто профессиональный интерес. Это Михаил Михайлович, потому что он научный руководитель отделения, и должен знать, что твориться в его хозяйстве. Но по мере того, как Тенгиз Теймуразович сообщал всё новые и новые обстоятельства путешествия Дмитрия на тот свет и обратно, всё больше взглядов врачей из безразлично рассматривающих интерьер палаты превращались в заинтересованно смотрящие на этого пришельца. Некоторые удивлённо покачивали головами, другие чуть ближе подвигались к кровати больного, но практически во всех взглядах он читал: «Счастливчик, повезло».
- Алла Николаевна, это ваш? – спросил Авакумов у Погожиной.
- Да.
Врач наклонилась к Костромину и спросила:
- Ну, как дела?
- Нормально.
- Оперировать сейчас мы вас не можем, надо залечить пролежни. Наберитесь терпения, всё будет хорошо.
- Спасибо.
Вся процессия плавно перемещалась от больного к больному, а Дмитрий всё не мог отделаться от чувства собственной беспомощности перед этой женщиной. Ведь ничего особенного в ней не было: уже немолодая, невысокого роста, хрупкая. Но от неё исходила какая – то неведомая сила, спокойная уверенность, что она может всё. Костромин чувствовал себя побитым щенком, которого вдруг, непонятно почему, взяли в дом, накормили и погладили. И он уже был готов лизать руки своей хозяйке и безропотно умереть, если она этого потребует.
 Его рассуждения прервал смех, который раздался в палате. Смеялись врачи.
 - Но, действительно, моча у него хорошая, - оправдывался Тенгиз Теймуразович, - посмотрите анализы.
- Мы вам верим, коллега, - одобряюще похлопал грузина по плечу завотделением. Все потянулись к выходу, и на этом профессорский обход для палаты № 1110 закончился.
- А что случилось – то, я всё прослушал? – спросил Костромин.
- Да Авакумов спрашивал, почему нет кардинальных изменений в моём состоянии, - ответил Николай Николаевич, - А Тенгиз, когда кончились все аргументы, ответил, что у меня лучшая в палате моча.
- Ну, это я ещё не сдавал, - засмеялся Костромин, - Кстати, а что нам никого не заселяют? Неужели больные в Москве перевелись?
- Не беспокойся, свято место пусто не бывает. Тут могут привезти в любой момент, - сказал Николай Николаевич.
Неожиданно его лицо приняло строгое выражение:
- Ты чего, Самсон, офонарел. Курить – на лестницу.
Костромин посмотрел на Самсонова и увидел, что тот лежит с сигаретой во рту и тщетно пытается добыть огонь из зажигалки.
- Я, что, неясно сказал, Самсонов? У нас в палате не курят.
- А кто курит? – как ни в чём не бывало, ответил Самсонов.
- Но ты же пытался прикурить.
- Я? Я вообще не курю, - Самсонов спрятал сигарету в карман, - Что вы цепляетесь к человеку? Если вам не нравится, я могу уйти.
С этими словами Самсонов поднялся с кровати и вышел из палаты. Николай Николаевич с виноватой улыбкой на лице смотрел то на Наиля, то на Костромина:
- Нет, а что я сказал – то? Не хватало ещё в палате курить.
- Да всё правильно, Николай Николаевич, не переживай. Что, ты Самсона не знаешь? Покурит и придёт.
Костромин перевёл взгляд на потолок и подумал:
«Сейчас у меня практически ничего не болит. Когда смотрю на потолок, не чувствую двоения в глазах. Если забыть, что произошло, то может показаться, что я, совсем здоровый, прилёг отдохнуть и в любой момент могу вскочить и рвануть, куда захочу. Эх, жизнь моя жистянка, а ну её в болото. Может, Павку Корчагина перечитать? Или «Повесть о настоящем человеке»? И опять ужас от сознания собственной неполноценности не накрывает меня с головой. Почему? Ведь инвалид же, стопроцентный инвалид, неужели себя не жалко? Или в моей жизни не было ничего такого, что жалко потерять? Наверное, я ещё не испугался, как следует, потому и настроение пофигистское».
 Николай Николаевич и Наиль пошли в столовую, и Дмитрий, пока ему никто не мешал, решил поискать ответ на какой – нибудь вопрос общечеловеческого, планетарного масштаба. Например, почему за то время, что существует человек, на Земле не было ни одного мирного дня? Почему, чтобы жить, надо убивать? Но потом понял, что, хотя травма и была тяжёлой, но, всё же не настолько, чтобы решить такую задачу. Лучше для начала определиться с тем, почему возникла необходимость его появления на свет, какую миссию он должен выполнить? Для чего понадобился? Если Господь ничего не делает просто так, значит, он, Дмитрий Андреевич Костромин, ему нужен. Ну, неужели в таком случае нельзя было дать чуть больше мозгов, чтобы он не рыскал по жизни из стороны в сторону, а сразу занялся делом, к которому сподобил его Создатель. «Прости меня, неумного, Господи. Я ни в коем случае не хочу тебя обидеть. Ты, конечно, всё указал, только я по скудости ума своего не смог дорогу найти, но я найду, обещаю. Лучше поздно, чем никогда, - думал Костромин, - Надо начать с самого рождения, пройти весь путь снова и найти место, где свернул не туда». Заодно, кстати, можно попробовать найти ответ на вопрос, почему один человек делает открытие, толкающее вперёд развитие всей цивилизации, а другой, тоже рождённый женщиной, тоже примерно такого же роста и веса, о двух руках и двух ногах, с такой же головой, вдруг ввергает всё человечество в страшную войну и перечёркивает жизни миллионов. Ну, поехали….
 Родился Дима в середине прошлого века. Хорошо ли это? Хорошо ли, что в середине двадцатого века и что в России? Ответа нет, и не будет. Всё в этом мире относительно. Хотя, можно просто поразмышлять. Всё равно претензий никому не предъявишь. Что касается России, тут ему повезло. Он искренне гордится тем, что является гражданином самой великой страны в мире, что его соплеменниками были Пушкин, Толстой, Достоевский, Суворов, Ломоносов и т. д. и т. п. Продолжать можно до бесконечности. Ни один народ в мире не является таким плодовитым. И пусть не все они русские по национальности, это неважно. Все они принадлежали России и прославляли Россию. И рождение в середине прошлого века тоже можно считать удачным в том смысле, что Дима не разделил участи рождённых в десятых – двадцатых и не доживших до пятидесятых. Хотя, родись он тогда, сразу было бы видно, чего он стоит. Тем не менее, он был очень благодарен своей матери, которая в то непростое для верующих людей время, когда весь советский народ, тесно сплотившись вокруг родной Коммунистической партии, строил самое справедливое общество на земле, окрестила его и дала имя, глянув в Святцы.
 Отец Димы был военнослужащим. Для Андрея Ивановича Костромина служба в армии оказалась счастливым лотерейным билетом, который он вытащил в семнадцать лет в уже почувствовавшей на себе все прелести колхозного строя деревне, если, конечно, можно назвать счастьем призыв в армию во время войны.
 Но случилось так, как случилось, отец остался жив и домой уже не вернулся. Он остался служить в армии сверхсрочно, потому что в деревне было голодно, а армия и одевала, и обувала, и кормила. Таких, как он, называли «макаронниками». Не потому, что они были неравнодушны к Италии, а потому что в «паёк», который они получали, входили макароны, являвшиеся, как считали некоторые, главной причиной их любви к Вооружённым Силам. Конечно, это было не так, вернее не совсем так.
Макароны были фактором существенным, но не определяющим. Отцу нравился порядок, царивший в армии, где всё было расписано по минутам, думать полагалось отцам – командирам, а солдатское дело – чётко исполнять приказы. Слова «дедовщина» они не знали, и им не понятны проблемы, с которыми сталкивается в армии нынешняя молодёжь. Отец прослужил в армии двадцать семь лет, дослужившись до самого высокого звания сверхсрочнослужащего – старшины (института прапорщиков и мичманов тогда не существовало).
 В 1951 году он встретил Димину мать и, так как военные были женихами завидными, то ему с его макаронами, офицерским полушерстяным обмундированием и волнистым чубом не составило большого труда покорить девичье сердце.
 В том же году они поженились. С тех пор их семейная лодка плывёт в океане любви, иногда наталкиваясь на бытовые рифы и получая при этом некоторые повреждения, не способные, впрочем, её утопить. Через год в этой лодке появилась маленькая девочка, сестра Димы, а ещё через год и он сам. Для Дмитрия и по сей час остаётся загадкой, как это его мать решилась рожать второго ребёнка, когда и первый – то не стоял на ногах. Либо они не подозревали об изобретении господина Кондома, либо не думали, что природа так быстро вернёт им возможность размножаться. Ну, уж если так произошло, значит, в его появлении на свет есть своя логика и существует задача, для решения которой он пришёл.
 Вот теперь, когда из роддома принесли маленький, весом в три с половиной килограмма орущий комочек живой материи, и начинается самое интересное. Двое молодых людей, один из которых не имеет даже среднего образования, получают в своё распоряжение маленького человека, которого они сами себе сделали, сделали для себя, как доказательство взаимной любви и преданности. Они счастливы. Ребёночек приводит родителей в восторг своими крохотными ручками и ножками. Они наслаждаются, наблюдая, как он ест, как спит, посасывая соску, как пускает по крутой дуге струю, освобождаясь от ненужной жидкости. Такой он миленький, такой прелестненький. Непонятно только, откуда потом берутся насильники и убийцы, грабители и воры. Ведь они появились на свет точно таким же способом, что и все остальные люди. И у них обязательно есть отец и мать, размножаться по – иному человечество не научилось. Значит, всё зависит от того, что мы воспитаем из пришедшего в этот мир создания. Кто будет воспитывать? В первую очередь, конечно, родители. Во вторую – государство. И вот тут всё зависит от того, кто родил, где и в какое время.
 С самого раннего детства в кудрявую Димину головёнку вдалбливали, что надо хорошо учиться, слушаться старших, помогать родителям по хозяйству, не дружить с плохими ребятами. Кто из ребят плохой, а кто хороший определялось по их родителям. Так как все родители были военными, то чем выше звание у папы, тем лучше его сын, и наоборот. Допускалась, но не приветствовалась дружба с детьми, чьи родители не добились каких – либо успехов на служебном поприще. Потому, что считалось, что, чем выше должность, которую занимает человек, тем он умнее. В это искренне верил и сам Дима. Он и мысли не допускал, что должность можно купить или получить по знакомству. Ему было жалко своих одноклассников, которые плохо учились, а, значит, ни на что в дальнейшем рассчитывать не могли. Себя он видел, по крайней мере, начальником районного масштаба, отметки позволяли на это надеяться. Он не поверил бы, если б ему сказали, что многие выдающиеся учёные, поэты, артисты были двоечниками в школе. Позднее Дима не раз убеждался, что отличные оценки не дают права на приобретение счастливого билета в поезд под названием Жизнь. Ему не повезло с педагогами в школе, призванием которых, на его взгляд, должно было быть не просто умение проверить приготовление уроков, а способность разглядеть в маленьком человеке Пушкина, Чехова, Менделеева или, в крайнем случае, хорошего слесаря дядю Васю. Ему не могли помочь родители, в силу того, что сами ничего не видели и знали только, что надо хорошо учиться, не перечить начальству и не высовываться. Его представления о том, какой должна быть жизнь, не имели ничего общего с самой этой жизнью, и он набил немало шишек, прежде чем понял, как устроен этот несправедливый и жестокий мир людей.
 А пока мальчик Дима Костромин исправно ходил в школу, получая в первом классе пятиконечные красные звёздочки, как символ отличной успеваемости, в первых рядах был принят в октябрята, затем в пионеры и в комсомол. После окончания школы перед ним, как уверяли учителя, были открыты все двери, только никто не сказал, какая из этих дверей предназначена ему. Самостоятельно мыслить он ещё не умел, но, чтобы оправдать надежды родителей и учителей, Дмитрий обязательно должен был поступить в институт, не важно в какой. В детстве от него требовалось одно – быть хорошим сыном и хорошим учеником. И то, и другое Диме удавалось без особых усилий. Остальное вообще никак не вырисовывалось, и твёрдо к семнадцати годам Костромин знал только то, что он не хочет служить в армии и стоять у станка.
- Что, Самсон так и не приходил? – вернул Костромина к действительности Николай Николаевич.
- Нет.
- А, может, он и в правду домой свалил? – вступил в разговор Наиль.
- Но у него же трубка из спины торчит, - возразил Костромин.
- Ну, курить столько времени тоже невозможно, или ты думаешь, что он принимает участие в профессорском обходе?
- Обход уже закончился. Если только обсуждает с Авакумовым перспективы развития здравоохранения в России.
 В четвёртом часу, как обычно, пришла Таня. Для того чтобы иметь возможность видеться в любое время, нужен пропуск, подписанный заведующим отделением. Первый документ был получен Татьяной по всем правилам, а затем, чтобы не отрывать врача от важных дел, она сама выписывала себе пропуск, используя достижения современной копировальной техники. Сегодня Костромин рассказал жене о профессорском обходе, об исчезновении Самсонова, о том, что операция откладывается, пока не затянутся пролежни, и о том, что у Николая Николаевича лучшая моча в Москве и Московской области. Таня в свою очередь сообщила, что разговаривала с Аллой Николаевной, та ей очень понравилась, и все в отделении отзываются о ней, как о высококлассном специалисте.
- Я вот думаю, резать будут горло, чуть рука дрогнет, и - привет родителям, - поделился своими опасениями Костромин.
- Испугался? – засмеялась жена, - а то всё щёки надувал: мы – настоящие мужчины, нас ничем не возьмёшь.
- Ты знаешь, как говорил Остап Бендер, жизнь дорога мне, как память. Я же не возражал, когда старуха с косой пришла за мной в Балашихе, надо – значит, надо. А сейчас, когда уже столько перетерпел, как – то не хочется.
 - Не бойся, резать тебя будет лучший специалист в этой области в России, и резать будет не поперёк горла, а – вдоль. Гони прочь мрачные мысли, давай лучше я тебя покормлю.
 Татьяна достала из сумки банку, в которой было что – то похожее на детское питание.
- Чем ты меня обрадуешь? – спросил Костромин.
- Теперь будешь есть всё. Хватит прикидываться инвалидом. Я разговаривала с врачом. Никаких противопоказаний или ограничений по питанию для тебя нет. Просто всё надо пропускать через мясорубку.
- Зачем же мы потратили столько времени и денег впустую?
- Кто ж знал? Ладно, что было, то прошло.
 После пяти вечера к Николаю Николаевичу приходила жена, а к Наилю мама. Женщины познакомились друг с другом, появились общие темы для разговоров. Каждая из них старалась поведать другим, как не повезло её родному человеку, сколько страданий выпало на его долю, и как мужественно он их преодолевает. Жена Николая Николаевича сообщила, что на следующей неделе переведёт своего мужа в военный госпиталь им. Бурденко. Там есть молодые талантливые хирурги, которые согласны сделать операцию и поставить её Коленьку на ноги. А здесь можно ещё год делать промывания и не получить никакого результата.
Мама Наиля продемонстрировала всем присутствующим газету «Жизнь», в которой на целый разворот была опубликована статья про её сына, провоевавшего целый год в Чечне и чуть не погибшего у порога собственного дома.
 Таня тоже не ударила лицом в грязь и поведала своим новым знакомым, что жизнь её Димы не раз висела на волоске, и столько, сколько перенёс он, дано перенести немногим. Все остались несказанно довольны друг другом, и дальше каждая посетительница уделяла внимание только своему подшефному.
 Самсонов, по всей видимости, всё же покинул лечебное заведение, так как в этот день к нему не пришла мама.
Оставшись один, Костромин решил наметить план дальнейших действий на перспективу, чтобы потом лишь вносить те или иные изменения, в зависимости от развития событий.
Прежде всего, надо определиться с возможным результатом пребывания в НИИ скорой помощи им. Склифосовского. Случиться может всё: от смертельного исхода до полного восстановления всех функций организма.
«Самое страшное для человека – это смерть, - думал Костромин, - Смерти не боюсь – значит, не боюсь ничего. С завтрашнего дня начинаю подниматься, и буду пробовать ходить. Поверю нейрохирургу из госпиталя им. Бурденко, что операции на конечностях не нужны, всё остальное сделает Алла Николаевна».
 Вечером, как обычно, в палату пришла медсестра. Она уколола и подключила к аппарату Николая Николаевича, дала таблетку Наилю. Глядя на Костромина, поводила пальчиком по листочку бумаги, который лежал на металлическом подносе рядом с лекарствами, и сказала:
- Вам пока ничего нет.
 Затем повернулась к пустой кровати, на которой ещё с утра лежало пострадавшее в боях с хулиганами тело Самсона, и строго спросила:
- Где?
- Нам кажется, что Самсонов выписался, - сказал Николай Николаевич.
- Как это выписался? Кто его выписал? – рассердилась сестра.
- Вы что, не знаете Самсона? Он уже в том возрасте, когда человек сам принимает решения. Вероятно, он посчитал, что лечение можно прекратить. А, если серьёзно, то мы его с утра не видели. Как ушёл покурить, ещё до обеда, так и пропал.
Девушка фыркнула, вероятно, таким образом высказывая своё отрицательное отношение к поступку Самсонова, и удалилась.
 - А где живёт этот Самсонов? – спросил Костромин.
- Кто его знает. По – моему, недалеко. Его мама что – то говорила про ВДНХ.
- Как же он поедет с трубками?
- Да он давно уже дома. Одежда на нём цивильная, трубок никто не видит. Только всё равно придётся сдаваться в больницу. Побегает пару дней, а потом снова сюда, только теперь уже к наркоманам, под замок. Ничего не поделаешь, дураку не ум мешает.
 Костромин слушал Николая Николаевича вполуха и закрыв глаза, потому что наблюдать, как одни предметы налезают на другие и по палате ходят сразу несколько Николаев Николаевичей и периодически к ним добавляется парочка Наилей, большой радости не доставляло. Скоро он вообще перестал вникать в суть того, о чём говорили товарищи по несчастью, и незаметно его мысли опять вернулись на тридцать лет назад, во времена незабвенного Советского Союза, когда он был молод и здоров, и когда жизнь казалась такой длинной, что её и не прожить никогда.
 Сразу же после выпускного бала, если можно было назвать балом десятиминутное напутствие директора школы и танцы под катушечный магнитофон, Дима обложился справочниками для поступающих в ВУЗы, и изо дня в день листал и листал страницы, переходя от одного названия к другому и думая: «А, может, сюда? Или сюда?». В то время высшее образование в СССР было построено так, что абитуриент мог дважды сдавать вступительные экзамены: в июле в МГУ, МИФИ и МФТИ и в августе – во все прочие ВУЗы. На МГУ Дима замахиваться не стал, справедливо полагая, что вряд ли знаний, полученных им от людей, ставших педагогами скорее в силу сложившихся обстоятельств, а не по призванию, будет достаточно, чтобы стать студентом главного ВУЗа страны. Он выбрал МИФИ, и то только потому, что, во-первых, просто хотел узнать, что такое институт, и с чем его едят, а во – вторых, в МФТИ нужно было ехать на электричке в Подмосковье, а этого он не хотел делать даже из уважения к такому солидному учебному заведению.
 Уже тогда в его голову стали приходить мысли о том, что не всё так правильно устроено в жизни, как хотелось бы. Почему в момент, когда решается его судьба рядом нет человека, который бы подсказал, куда лучше поступить, и почему у него нет никакого желания чем – то заниматься, кроме, может быть, спорта. Но даже в институт физкультуры Дима идти не собирался, потому что тренером быть не хотел. Кто, как и где распоряжается нашими судьбами, и почему Дмитрий Костромин, который ничем не хуже других, получился в результате любви сверхсрочника и железнодорожницы, а не лауреата Нобелевской премии и солистки Большого театра. Он подумал, что люди начинают свой забег в Жизнь с разных стартовых позиций, и его позиция далеко не самая лучшая, но, вспомнив, что подавляющее большинство его одноклассников не имеют и этого, успокоился.
- Ничего, - решил Дмитрий, - поступлю в институт, может, что и изменится.
 Сомнения относительно полученных в школе знаний, закрались в сознание Дмитрия уже на следующий день после сдачи документов, в буфете института. Незнакомый парень, сидевший напротив него, вдруг неожиданно отодвинул тарелку и начал что – то писать на столе ложкой. При этом взгляд его проходил сквозь Дмитрия, а губы что – то шептали. Костромину стало грустно, и он поймал себя на мысли, что этот институт ему совершенно не по зубам и, даже, если он вдруг поступит сюда, то, наверняка, займёт место такого вот одержимого.
 Все сомнения разрешились сами собой на первом же экзамене. Дима в течение получаса пытался вяло атаковать состоящие из пяти задач по математике силы противника, успеха не добился и с позором покинул поле боя. С одной стороны, всё правильно, здесь ему делать нечего, и отечественная наука ничего не потеряет, но с другой – оказаться «на щите» было бы катастрофой. В то время Диме казалось, что, не поступи он в институт - сразу жизнь пропала, потому что за время службы в армии из его головы улетучатся и те не слишком солидные знания, которые имеют место там быть. С мерзопакостным настроением забрал он свои документы и размышлял, что же делать дальше. В голове рефреном звучало:
- У меня растут года,
- Будет мне семнадцать,
- Где работать мне тогда,
- Чем заниматься?
 Действительно, чем заниматься, когда ничем не хочется заниматься? Позднее он стал абсолютным фаталистом и был уверен, что по жизни нас ведёт рука Создателя, и именно Создатель изрёк тогда устами его сестры:
 - Поезжай в МИИТ, туда всех принимают.
 МИИТ – это Московский институт инженеров железнодорожного транспорта. Вливаться в дружную семью тружеников стальных магистралей тоже большого желания не было, но тут уж не до жиру. Дмитрий добрался до улицы Образцова, нашёл институт и начал мучительно соображать, кем же всё – таки он хочет видеть себя после окончания этого учебного заведения.
 На громадном щите, стоящем у входа, были перечислены двадцать специальностей, которые можно было получить, обучаясь здесь. Специальности, связанные с эксплуатацией и строительством железных дорог, Дима исключил сразу. Его совершенно не прельщала перспектива руководить коллективом дядек и тёток в оранжевых жилетах со шпалоподбойками и кирками, а по праздникам надевать мундир с золотыми позументами и шевронами, в каком любой стрелочник выглядел, по меньшей мере, командиром дивизии. Костромин скучающим взглядом скользил по перечню специальностей, но все они так или иначе были связаны с рельсами, шпалами, тепловозами и электровозами, мостами и тоннелями. И вдруг под номером девятнадцать он читает: «автоматизированные системы управления». Дмитрий ничего не знал об этой специальности, но уж очень привлекало слово «управление». Оно выгодно отличалось от слов «строительство» и «эксплуатация» и позволяло в будущем видеть себя «командиром» производства. Всё. Решено. Если стране нужны люди, чтобы чем – нибудь поуправлять, то он готов. Костромин нашёл приёмную комиссию и сел на свободный стул перед милой молодой девушкой, принимавшей документы. Его несколько удивило, что к соседнему столу, покрытому таким же зелёным сукном, за которым сидела такая же молодая девушка, выстроилась целая очередь, а стул, на который сел он, стоял рядом и был свободным.
 - Странные люди. Не понимаю, чем девушка, к которой стоят они, лучше той, к которой сел я, - подумал Дмитрий и протянул свои документы.
 - Вы к нам? – спросила девушка.
 - Да, - бойко ответил Костромин, - Или я не похож на абитуриента?
Девушка ничего не ответила и первым делом отыскала в документах медицинскую справку формы №283. Она изучала её несколько секунд, а потом сказала:
- Пройдите, пожалуйста, в наш деканат, он здесь, недалеко, и покажите справку заместителю декана. Если он разрешит вам сдавать экзамены, вернётесь ко мне, и я всё оформлю.
- Что, справка фальшивая?
- Нет, просто у вас не стопроцентное зрение. Сходите к замдекана.
Ошарашенный, Дмитрий шел в деканат и думал:
- Ничего себе контора. Они, что, десантников что ли готовят? Глупость, какая – то. Вон очкарик идёт, и вон. Нет, тут что - то не то.
 Погружённый в эти невесёлые думы, Костромин нашёл деканат и обратился к молодому человеку, который и оказался замдекана:
 - Скажите, почему у меня не берут документы? Говорят, зрение слабое. Что у вас готовят железнодорожных снайперов?
- А вы хотите учиться именно у нас?
- Да.
- Дайте ваши документы.
Замдекана посмотрел медсправку, потом аттестат и написал записку.
- Идите в приёмную комиссию, документы у вас примут.
- Спасибо.
- Желаю удачи.
Радостный Дмитрий вернулся к девушке и отдал ей записку.
- Ну, вот, всё в порядке. Давайте документы, - улыбнулась девушка.
После того, как оформление было закончено, Костромин поднялся со стула и остолбенел: прямо перед ним на шкафу стояла большая табличка, на которой крупными буквами было написано: «Мосты и тоннели».
 - Это что? – Дмитрий рукой показал на табличку.
- Это название нашей специальности. А, если вам повезёт, то и вашей тоже, - не очень ласково сказала барышня, видимо, уже поняв, что этот странный молодой человек совершенно не горит желанием строить ни мосты, ни тоннели.
- Так я это… управлять…. Системы какие – то… - мямлил Костромин.
- Эх, - вздохнула девушка, разорвала только что оформленные бумаги, вернула незадачливому абитуриенту документы и сказала:
- Идите, ищите свои системы. Название специальностей – над столами.
- Вот идиот, кретин, болван - казнил себя Дмитрий, медленно двигаясь по залу, - Потому и очередь у одного стола, а к другому никого нет, что люди идут на конкретную специальность. Какой ты всё – таки дремучий, Костромин. Ладно, нас здесь никто не знает, а сами мы никому ничего не расскажем. Теперь он смотрел исключительно на таблички и вскоре остановился у стола, над которым было начертано: «Автоматизированные системы управления».
 Невысокий конкурс окончательно убедил Диму в правильности принятого решения: он будет кем – то или чем – то автоматизированно управлять.
Вступительные экзамены в МИИТ Дмитрий сдал на удивление легко. Решив предложенные задачи за пятнадцать минут, он потом в течение двух часов не сдавал работу, раз за разом проверяя каждую цифру, каждую букву, не веря в то, что всё так просто, и ища несуществующего подвоха. Набрав пятнадцать баллов из пятнадцати возможных и написав сочинение на тему: «В. В. Маяковский о времени и о себе», Дмитрий не появлялся в институте до первого сентября, справедливо полагая, что если уж его не примут, тогда эту контору надо просто закрывать. Да, было время. И вот – итог: самые активные годы жизни пролетели в одно мгновение. Ничего толкового не сделано, а всё, чего он добился к пятидесяти годам, - это лишь койка в институте скорой помощи, в отделении с непонятным и зловещим названием – неотложной тарако – обдаминальной хирургии. Скажи такое семнадцатилетнему юноше, готовому тогда свернуть если не горы, то, во всяком случае, несколько холмов, он даже не стал бы спорить. Он лишь усмехнулся бы, давая понять, что заявление это безответственное и неумное.
 Тяжело вздохнув, Дмитрий Андреевич действительно усмехнулся, только уже сейчас, в двадцать первом веке, признаваясь самому себе в том, что он законченный неудачник.
 Костромин вспомнил, каким наивным юношей он вступал в жизнь. С широко открытыми глазами, с уверенностью в том, что люди будут любить его, потому что он сам всех любил, с верой, что многого добьётся, так как считал себя человеком неглупым и даже талантливым. Но получилось так, что начал - то он за здравие, а закончил за упокой, жил, как будто и не жил, не грел и не холодил. Таких людей в учебниках литературы советского времени называли «лишними» людьми. Но это было сказано про тех, которые жили в прогнившем буржуазном обществе и не имели возможности реализовать свой потенциал. А в нашей стране, стране рабочих и крестьян, перед сыном крестьянина, ставшего военным, и рабочей были открыты все пути. Теперь тех, кто звёзд с неба не хватал, и ничего не добился, называли не «лишними», а «простыми людьми». Вот и он был простым. Простой Дмитрий Костромин. Их были миллионы - таких Дмитриев Костроминых. И за их счастье постоянно боролись, не жалея сил, находившиеся у власти коммунисты.
 Когда коммунисты бездарно провалили возложенную на них историческую миссию, за дело взялись демократы, но и те, и другие так ненавязчиво и незаметно боролись за счастье Дмитрия Андреевича, что тому и в голову не приходило, что вышеозначенная борьба ведётся. Чтобы не расстроиться совсем, Костромин приказал себе спать, ведь впереди его ждали великие дела.
 На следующий день их палата была укомплектована полностью. Кровать напротив Костромина занял пожилой мужчина, который был утыкан трубками, как ёж иголками. Его сопровождала дама средних лет, постоянно вытирающая слёзы и всё повторяющая:
- Папа, прости. Я не думала, что так получится.
Место Самсона занял молчаливый грузин, сразу отвернувшийся к стене и не проронивший за весь день ни слова.
 Николай Николаевич, как человек общительный, посчитал своим долгом объяснить убитой горем женщине правила внутреннего распорядка больницы, подсказал, как лучше обустроить прилегающую к койке территорию и выделил её папе место в холодильнике под продукты. Костромин с интересом наблюдал за телодвижениями Николая Николаевича и думал о том, что мужчина, будь он хоть сто раз женат, всё равно делает стойку, если рядом появляется новая женщина. И его вины в этом нет. Таким мужчину создал Бог для того, чтобы род человеческий не прекратился.
 Вновь появившаяся дама была ещё довольно молода, лет тридцати пяти. По всему было видно, что диетами она себя не изнуряет, но по этому поводу совершенно не комплексует. Более того, имея формы, достойные кисти Рубенса, она была одета в вызывающе короткую плиссированную юбку, которая превращалась в раскрытый зонтик при каждом резком движении её обладательницы. Но это не только не смущало женщину, это ей даже нравилось. Вероятно, она представляла себе, как начинает волноваться мужчина, заметив её красивые ноги, и какую власть она получает над ним.
 В ней действительно было что - то вызывающее, даже похотливое, что сразу же притягивало мужчин. Николай Николаевич не стал исключением. Он заботливо придвинул ей стул. Усадил, при этом ненавязчиво приобняв за плечи, и успокоил:
- Самое страшное уже позади. Не надо так волноваться. Не желаете воды?
Женщина кивнула в знак согласия. Выпив минералки, она успокоилась, и сама стала рассказывать, что случилось с её отцом.
- Я работаю преподавателем в колледже, преподаю русский язык и литературу. Два дня назад по пути с работы купила мороженого и уговорила папу съесть одну порцию. Он у меня вообще – то сладкого не любит, а тут как – будто нашло что на меня: съешь да съешь. Ну, и уговорила. А у него вдруг ангина, да гнойная, чуть не задохнулся, еле спасли.
- Вас как зовут? – изящно изогнувшись в полупоклоне, спросил Николай Николаевич.
- Надежда Александровна, можно просто Надя, - с улыбкой ответила наша новая знакомая и задержала свой взгляд на собеседнике чуть дольше, чем того требовала ситуация.
- Очень приятно. Николай Николаевич, - отрекомендовался вертолётчик, - Мы присмотрим за вашим папой, можете быть спокойной.
 В это время в палату вошли две медсестры, каждая из которых несла по аппарату, аналогичному тому, что стоял рядом с кроватью Николая Николаевича. Они подключили эти урчащие машины к бедному папе, и через его горло побежал лекарственный раствор, призванный избавить его от страданий. Надежда Александровна, или просто Надя, как позволила себя называть непутёвая дочь несчастного отца начала о чём – то тихо разговаривать с медсестрой. При этом она приняла такую позу, чтобы всем присутствующим в комнате было видно чуть больше, чем положено видеть незнакомому мужчине у незнакомой женщины, и в то же время каждому из них оставлялось широкое поле для собственных фантазий. У Костромина создалось впечатление, что Надя постоянно контролирует себя и пытается принять наиболее выгодные и привлекательные позы.
 Между тем, она что – то сунула в карман сестре, та кивнула головой и вместе с подругой вышла из палаты.
- Простите, вы дали сестре денег? – спросил Николай Николаевич.
- Да какие это деньги. Так, скромная благодарность, - рассмеялась Надя.
- Вы зря это делаете. Девочки возьмут деньги, заверят вас, что днём и ночью не будут отходить от постели больного, но никто не уделит ему внимания больше, чем необходимо. И учтите: медсестёр - четыре смены, на всех может просто не хватить денег.
- Так мне будет спокойнее.
- Я вас понимаю.
 Надежда Александровна пошепталась с отцом, попрощалась с присутствующими, одаривая каждого очаровательной улыбкой и, резко повернувшись, чтобы взлетевшая вверх юбка дала возможность мужчинам пожалеть, что они не знакомы с её хозяйкой ближе, вышла из палаты.
 В субботу и в воскресенье доступ к больным был разрешён практически в течение всего дня, поэтому выходные проходили веселее. Костромин теперь мог воочию убедиться в правильности расхожего выражения, что лечат не лекарства, а внимание. Только человек, провалявшийся на больничной койке несколько месяцев и выключенный на это время из активной жизни, способен понять, какие чувства охватывали Костромина, когда к нему приходили знакомые. Он узнавал массу новостей, получал огромное количество вкусностей, не покупаемых им ранее просто потому, что можно было обойтись и без них и, самое главное, люди с улицы приносили с собой микроклимат полноценной жизни. Он видел, что их волнуют проблемы, связанные с работой, с воспитанием детей, с нехваткой денег. Их планы касались новых приобретений, будь то шмотки, мебель, машина или дача. Он тоже когда – то жил этой жизнью. Он не мог позволить себе не иметь того, что имеют окружающие его люди, которых принято называть друзьями. Теперь - то он знает, где настоящие ценности, а где бижутерия. И, тем не менее, Костромин с грустью для себя констатировал, что, если Господь даст ему возможность исцелиться, он снова вернётся к той жизни, которую оставил, потому что другой просто не знает. Ему хотелось объяснить своим знакомым, что счастье в том, что они могут ходить, бегать и прыгать, что у них есть руки и ноги, что они могут дышать без боязни задохнуться. Слушая их жалобы на хроническую нехватку денег, из – за которой срывается путешествие за границу или приобретение более престижной машины, Костромин приходил к мысли, что руководителям предприятий или коммерческих фирм необходимо периодически устраивать для своих сотрудников экскурсии по больницам, чтобы они могли видеть и другую жизнь, полную горя и страданий, и тогда собственные проблемы показались бы им сущей ерундой.
 С понедельника Костромина начали возить на перевязки, что, безусловно, внесло некоторое разнообразие в его монотонную, безрадостную действительность. Мир расширился до перевязочной и длинного коридора, в котором тоже текла своя жизнь. По нему прохаживались, убивая время в бесконечных беседах, выздоравливающие пациенты, и проезжали на своих кроватях в сопровождении медсестёр с процедур или на процедуры те, кому повезло меньше. В дни всенародных праздников, к коим относили Новый год, День защитника Отечества, 8 Марта и, по старой привычке, Первомай с Днём Великой Октябрьской Социалистической революции, отделение переполнялось за счёт получивших ножевые ранения в уличных боях граждан, отстаивающих различные точки зрения и алкоголиков, перепутавших водку с ацетоном или электролитом. Тогда кровати стояли даже в коридоре, и лежащие на них откровенно завидовали тем, кто имел место в палате.
 Заживление пролежней шло медленно, и Костромин свыкся с тем, что лежать ему придётся долго, а потому попросил дочь принести плеер, дабы иметь собеседника, который мог сообщать новости и петь, не мешая остальным.
 Теперь он не только был в курсе всех международных событий, но и почти наизусть знал песни многих попсовых исполнителей, чьи творения постоянно крутили различные радиостанции. Дмитрий никогда не был поклонником популярной музыки, искренне удивляясь тому, как у нас легко становятся не просто звёздами, а супер и мегазвёздами люди, которые, не только не имеют голоса, но и буквы – то не все выговаривают. Большой популярностью на радио пользовался певец, поэт и композитор Олег Газманов. Спрятаться от его очень оригинального голоса было невозможно, и Костромин покорно слушал о том, что у автора целый эскадрон мыслей, что танцевать нужно, пока молодой, и что одноклассница его стала путаной. Постепенно Дмитрий начал вслушиваться в тексты песен Газманова, и был поражён огромным количеством «ляпов» и откровенной безграмотностью автора, претендующего на роль «флагмана» отечественной попсы. Он поймал себя на мысли, что с нетерпением ждёт очередного «шедевра» любителя девушек и моря. Так, вероятно, чувствует себя мазохист, мечтающий о плети.
 Считая себя слишком старым для поколения «Next», Костромин решил поговорить с дочерью Настей, которая в силу своего возраста и, как он надеялся «продвинутости», должна была, наверное, разбираться в течениях популярной музыки и знать, что хорошо, а что плохо.
 И вот как – то однажды, выслушав все новости и дав несколько советов, касающихся столь сложной взрослой жизни, на пороге которой стояла его дочь, Костромин спросил:
- Слушай, Настя, а ты «попсу» любишь?
- Нет.
Такой ответ грозил перечеркнуть весь дальнейший диалог, на который рассчитывал Дмитрий Андреевич.
- Ну, песни – то, я надеюсь, слушаешь? – не унимался Костромин.
- Слушаю. Мне «Smash» нравится, «Hi - Fi».
- А Газманов?
- Нет.
- Ладно. А скажи мне, что такое летопись?
- Ты что, сам не знаешь?
- Я хочу от тебя услышать.
- Ну, это запись событий, сделанная очевидцем или современником. Царь сажал какого – нибудь дьяка, и тот вел, если можно так сказать, дневник для потомков.
- Правильно. А может летопись проходить?
- Куда проходить?
- Не знаю. Вот у Газманова - «по золоту икон проходит летопись времён».
- Глупость какая – то.
- Его вирши – это просто кладезь глупостей и несуразиц.
- И много их?
- Да нет такой песни, где нельзя ничего отыскать.
- Ну, например.
- Далеко ходить не будем. В этой же песне, которая вообще может стать гимном Москвы, есть такие строки: «С возвращеньем двуглавых орлов продолжается русский язык». Каково? А если бы не возвратились орлы, на каком языке мы бы заговорили? И почему с возвращением орлов продолжается язык, а не возвращается? Да потому, что он никуда не пропадал, просто это неудачная попытка показать, что русская история неотделима от двуглавых орлов.
- Имеется в виду, что коммунистам не удалось уничтожить Россию, как государство с тысячелетней историей.
- Правильно, только писать надо просто и доходчиво. Или справочник к каждой песне нужен с комментариями, что и как понимать? И дальше:
 По ладоням твоих площадей,
 Проходили колонны бойцов.
 Погибая во имя детей,
 Шли в бессмертье во славу отцов.
 - Объясни ты мне, Настя, бестолковому, успели бойцы с площади – то уйти или прямо там погибли? И ещё: я понимаю, что можно идти в бессмертие во славу своей Родины, во славу оружия, но как погибать во славу отцов – убей, в толк не возьму. Что, они перед смертью говорили: «это я во имя детей, но за папу, ему славы не досталось, так уж вы его не забывайте».
- Ну, с площади – то они ушли, а в бессмертье бойцы попадали, погибая во имя детей. Между первыми двумя строками и вторыми подразумевается пауза. Автор хотел сказать, что сыны оказались достойными славы отцов, не посрамили, так сказать.
- А прямо так нельзя было написать?
- Пап, ты меня спрашиваешь, как будто я автор.
- Не дай бог, Настя, быть таким автором.
- А мне кажется, он прекрасно себя чувствует.
- Безусловно.
- Ну, а ещё чего накопал?
- Да тут копать – то ничего не надо, всё на поверхности. Вот, пожалуйста. Возьмём то, что на слуху. «Есаул», допустим. Конь у есаула безнадёжно смел. Что это означает? Потом он есаула согрел кровью своих ран. Представляю, как тепло стало есаулу, когда на него
вылилось ведро крови.
 - Считается, что кровь греет, не он первый это придумал, - вмешалась Настя.
 - Кровь имеет температуру – 36,6 градусов. К тому же она мокрая.
 - Ну, не придирайся, это художественный приём. Люди понимают, что автор имел в виду.
 - А далее – «и морской прибой, зарево огня отражал отважный глаз коня». Как поэт определяет, какой глаз отважный, а какой – нет?
- Мне кажется, папа, ты просто придираешься.
- Ты дальше слушай. Есть у него такая песня, «На заре» называется. Послушай, что там понаворочано. Прямо с самого начала возьмём:
 Где – то в городе идёт снег,
 Превращаясь на щеках в дождь.
 И не кончится никак век,
 И не сменится никак вождь.
- Как ты думаешь, дочь, о чём песня?
- Не знаю.
- Вот и я не знаю. Да и автор тоже вряд ли знает, о чём пишет. Это просто подбор рифмующихся слов, а для чего – непонятно. То ли часы все встали, и веку давно пора закончиться, а он всё тут толкается, то ли это песня заговорщиков, которые никак не могут сменить вождя.
- Может, дальше будет ясно? – спросила Настя.
- Да ничего там не ясно. Слушай:
 Я на воле не был сто лет,
 Я забыл, как шелестит бриз,
 Птица белая летит вверх,
 Отражение скользит вниз.
 Пробуем разобраться. Герой произведения не был на воле сто лет. Сидел в тюрьме? Неизвестно. Он забыл, как шелестит бриз. Бриз – это ветер, а ветер – это перемещение воздушных потоков, и шелестеть он не может.
- Ну, тут имеется в виду, что ветер шелестит листьями деревьев, - возразила Настя.
- Так ты так и напиши, если считаешь себя поэтом, либо после каждой строчки делай сноску, что и где ты имел в виду.
- Это образное сравнение, как ты не поймёшь?
- Не забывай, что у меня сотрясение головного мозга, мне не обязательно всё понимать.
- Я уже начинаю подозревать, что твой мозг не просто сотрясли, но и вытрясли.
- Но – но. Как говорят «братаны» - базар фильтруй. Вот объясни мне, неграмотному тёмному человеку, как это птица белая летит вверх, а её отражение скользит вниз? Где должен быть источник света, чтобы отражение скользило вниз, когда сам предмет летит вверх. Это же Нобелевская премия по физике.
- Ну, что ты цепляешься к каждому слову?
- Хочу понять: или автор по-другому написать не может, потому что сам ничего не понимает, или людей держит за полных идиотов, которым и так сойдёт.
- Да никто не вдумывается в слова, зритель пришёл посмотреть действие: подпевка, подтанцовка, спецэффекты, громкая музыка, хорошее настроение – всё вместе и даёт нужный результат.
- Может, ты и права, но ведь автор претендует на звание поэта.
- Есть поэт, а есть поэт – песенник, это разные вещи.
- Ну, спасибо, что разъяснила, а то я раньше не знал.
- Не заводись. Ты закончил разбор полётов?
- Дальше ещё интереснее. Обрати внимание:
 На заре я выйду в туман,
 На заре покину приют,
 Припаду, рыдая, к цветам,
 И ноздрями землю втяну.
 На заре, устав от любви,
 В сотый раз тебя призову,
 Не боясь, что снова проснусь,
 Мокрых простыней плен разорву.
- Прости, что так длинно, но вот тут уж действительно из песни слова не выкинешь. Какой вывод можно сделать, услышав это? - всё больше распалялся Костромин.
- Да не хочу я делать никакого вывода.
- Я тоже никогда не делал выводов, слушая песни, потому что не вдумывался в их смысл. Но теперь у меня другого занятия всё равно нет. Давай попробуем понять, о чём поёт автор. Ну, вышел он в туман на заре, имеет право. Ну, припал к цветам, ладно, красиво жить не запретишь. Но дальше – то что? Зачем ноздрями землю втягивать? Чем дышать – то? Как тебе нравится Газманов с землёй в ноздрях?
- Ну, он же художник, а художник мыслит образами. Совершенно не обязательно понимать всё так дословно.
- Проще всего нагородить, непонятно что, а когда спросят, ответить: я – художник, я так вижу. Но самое интересное дальше: автор, устав от любви, кого – то в сотый раз призывает. Ну, тут богатое поле для фантазий. Каждый может думать, что хочет. Или певец, устав от любви девяносто девять раз, хочет устать в сотый раз. Или он просто в тумане заблудился и никак не может докричаться до кого – то уже в сотый раз.
 Но самое – то забавное в том, что, оказывается, клиент спит и, не боясь, что снова проснётся, рвёт мокрые простыни. Ну, это уже полная клиника. Если он, спящий, выходит в туман, то ему призывать надо не ту, с кем от любви устал, а санитаров, а то может быть поздно. Кстати, я помню, при советской власти в мокрые простыни паковали клиентов медвытрезвителей. Что это, тоска по тем временам? Или, во что уж совсем не хотелось бы верить, банальный энурез?
- Какой ты злой.
- Да не злой я. Нашу страну погубили троечники. Троечники, возведённые в ранг «звёзд». Мы на «троечку» пишем песни, на «троечку» строим, на «троечку» лечим. У нас уже работают «фабрики звёзд». Надо открыть в каждом городе фабрику, комбинат или, на худой конец, цех по производству «звёзд». Глядишь, лет через десять весь народ у нас будет «народ – звезда», и тогда мы своё государство сможем переименовать из России, например, в «Звездилию», и будем все «звездильцы».
- Всё? Может, закроем тему?
- А ты что, торопишься?
- Нет.
- Тогда потерпи чуть – чуть, я скоро успокоюсь. Я хочу понять, почему один человек пишет абсолютно неграмотно и без всякого смысла и считает, что он поэт, а другие люди верят ему и аплодируют. Может быть, я сильно двинулся головой, и чего – то не понимаю, так объясните мне. Жалко, что до аварии я не слушал «попсу», сейчас вопросов бы не было.
- А почему ты прицепился к Газманову? Они все там друг друга стоят.
- Да я понимаю, что каждый из современных «звёзд» способен на многое, но Газманов – то обласкан властями, под его песни уже встают.
- Встают под «Господ офицеров», тебе и это не нравится?
- Люди встают в знак уважения к солдатам и офицерам, погибшим в боях за Родину. Это святое. Значит, если ты взялся писать такую песню, ты должен тысячу раз проверить каждое слово, каждую букву.
- А что тебе не нравится в «Господах офицерах»?
- Да всё. С самого начала. Вот, посмотри:
 Господа офицеры, по натянутым нервам,
 Я аккордами веры эту песню пою,
 Тем, кто, бросив карьеру, живота не жалея,
 Свою грудь подставляет за Россию свою.
- Каково? Это же надо такое завернуть.
- А что тебе не нравится? Автор славит офицеров, которые, не жалея жизни, защищают Родину.
- Конечно, смысл четверостишия в этом. Но неужели нельзя по человечески – то написать? Ты представь себе Газманова, который играет на нервах и поёт аккордами. Петь надо голосом, если он, конечно, есть, а не аккордами. И почему он поделил всю армию на тех, кто защищает Родину, и тех, кто делает карьеру? Настоящий офицер, чтобы сделать карьеру, должен обязательно понюхать пороху. Карьера – это успешное продвижение по службе. И чем лучше проявит себя офицер на войне, тем стремительнее будет его карьера. Кстати, Павел Грачёв сделал себе карьеру ещё и потому, что в Афганистане в его дивизии были наименьшие потери. И, потом, неужели не коробит слух фраза: живота не жалея, свою грудь подставляет? Если живота не жалеет, так его бы и подставлял, а не грудь.
- Имеется в виду, что живот – это жизнь.
- Да всё я понимаю. Ты помнишь, как Гоголь рисовал портрет Собакевича? За точность не поручусь, но смысл в том, что природа над ним долго не мучалась. Хватил Создатель топором пару раз, и – готов Собакевич. Некрасиво, но прочно. Вот это «произведение» я тоже считаю топорной работой. Но дальше ещё круче, послушай:
 Тем, кто выжил в Афгане, свою честь не изгадив,
 Кто карьеры не делал от солдатских кровей.
 - А как тебе этот перл?
- Ну, тут всё ясно. Автор благодарен командирам, которые берегут своих солдат.
- Да. Именно так все и понимают. Но как безграмотно написано. Офицеры говорят: «Честь имею». Никто не скажет: «Имею честь, но изгаженную».
Честь можно либо иметь, либо нет. И потом, получается, что выжить в Афгане, не изгадив честь, было очень трудно и большинство офицеров спаслись благодаря тому, что, мягко говоря, обгадились. Исполнитель поёт тем, кто не делал карьеру от солдатских кровей. Сильная фраза, смысл которой в том, что если дослужился до больших чинов, значит, карьерист и много на тебе солдатской крови. А если солдат жалеешь - не быть тебе генералом. На самом деле, карьеру делали как раз те офицеры, у которых были минимальные потери. Война – это всегда смерть, зачастую нелепая и бестолковая. Я допускаю, что можно одержать победу, погубив солдат, но тогда это будет Пиррова победа, и война в Афганистане не велась за взятие городов. А если вернуться к смыслу, то никогда ни один офицер не доложит вышестоящему начальнику, что не выполнил поставленную задачу, потому что пожалел матерей. Мог бы, мол, выполнить задачу, но уж больно солдат жалко. Война – очень жестокая вещь, и в бою не до сантиментов. А если автор преклоняется перед умелыми командирами, то можно было сказать это прямо и доходчиво, что, впрочем, не всем дано. В Чечне на одном из перевалов полегла целая рота десантников. Они знали, что, скорее всего, погибнут, но ненависть к врагу и позор, которым они покроют себя и своих матерей в случае невыполнения задачи, заставляли их стоять насмерть. Ты представляешь, что они ответили бы своему командиру, если бы он сказал им: «Уходим, матерей жалко». Помнишь, в фильме «Горячий снег» комиссар, прося помощи, говорил командиру дивизии:
- Там же люди гибнут!
- Солдаты, - ответил ему герой Г.Жжёнова, - Если я буду думать, что там люди, я должен буду вспомнить, что у них есть матери, жёны, и не смогу посылать их на смерть.
- Может, хватит с Газманова?
- Да бог с ним, с Газмановым. Он всё правильно рассчитал: чтобы понравиться, надо развести побольше «розовых соплей». Конъюнктурщик он. Меня удивляет другое. Почему никто не скажет в открытую, что его песни это, как сейчас модно говорить, полный отстой?
- Может, кто – то и говорит. Ты, что, следишь за музыкальной критикой?
- Нет, конечно.
- Ну, вот.
- Нет, ну ты объясни мне, как может быть на всех офицеров одно сердце, и то всегда под прицелом? Так мы можем в один не совсем прекрасный момент остаться без офицерского состава. Хорошо, что об этом не знает враг.
 - Тебе не надо так расстраиваться.
- Мне, как говорил Верещагин, за державу обидно.
- Слушай, пап, давай заканчивай со своими умозаключениями. Врачи что сказали: травма очень тяжёлая, последствия могут быть непредсказуемыми. Может, ты переключишься на кого – нибудь другого?
- Да я просто слушаю плеер, а потом обдумываю то, что услышал. Делать – то всё равно нечего.
- Давай, я плеер заберу.
- Нет, я со скуки умру.
- Тогда слушай спокойно, без собственных размышлений.
- Хорошо. Можно вопрос на засыпку? Кто могилы разрывает?
- Какие могилы?
- Самые обыкновенные, в каких людей хоронят.
- Да зачем их разрывать – то?
- Не знаю. Но, если нелюди могилы разрывают, как их можно назвать?
- Ну, ты же сам сказал – нелюди.
- А по науке?
- Не знаю.
- На юридическом языке, в зависимости от преследуемой ими цели, их можно классифицировать либо как некрофилов, либо как мародёров.
- Что – то я тебя не пойму, мы же о Газманове говорили.
- И я про него. Он переживает за души офицеров, которые хрипят на разрытых могилах. То ли они пришли на могилы, а могилы кем – то разрыты, то ли, не приведи господь, они их сами разрыли и потому хрипят.
- Ну, как ты мог такое подумать? Имеется в виду, что души их хрипят на могилах товарищей, которых им приходится хоронить.
- Не считай меня за идиота. Всё я понимаю. Но если ты взялся писать на такую святую тему, так должен понимать разницу между вырытой могилой и разрытой.
- Всё, отец, дискуссию заканчиваем.
- Да я с тобой не дискутирую. Я хочу, чтобы ты меня выслушала.
- А покороче нельзя?
- Заканчиваю, только скажи мне напоследок: слово «парус» какого рода?
- А сам не знаешь?
- Нет, ты скажи.
- Ну, мужского.
- А «подруга»?
- О, Господи. За кого ты меня принимаешь?
- Скажи.
- Слово «подруга» - женского рода.
- Так вот, в песне «Мои ясные дни» поётся: «Паруса мои белые, как подруги умелые». Как это тебе? Хотя, они, наверное, уже сами не знают, кто в их тусовке мужского рода, а кто женского.
- Всё, мне надо уходить. А то неизвестно, чем закончатся твои изыскания.
- Я тебе ещё не всё рассказал.
- Остальное в следующий раз. Пока.
- Анастасия, прекрати. Твой отец тяжело болен, ты должна уделять ему массу внимания, окружить заботой и теплом. Представь себе, что я умер. Вот стоишь ты у моей могилки и думаешь:
 - У разрытой? – не преминула поддеть Костромина дочь.
- Нет, надеюсь, эта участь меня минует. Не перебивай. Стоишь и думаешь:
 «Какая же я дура была. Не могла даже выслушать своего любимого папочку. Ну, нёс он ахинею про Газманова. Надо было потерпеть. А я всё домой торопилась. Прости меня, папульчик».
 Вот чтобы этого не произошло, ты должна меня выслушать.
 Настя тяжело вздохнула и сказала:
- Ну, хорошо. Только постарайся покороче и не очень убивайся за Отчизну. По-моему, Газманов как раз и хиляет за патриота.
- Да, несколько его творений должны говорить о нём как о державнике. Только, мне кажется, если ты по уши в «попсе», так про «златые купола» - то не чирикай.
- Ну, теперь у нас свобода слова, так что не запретишь.
- Это точно.
- Ладно, давай уж расквитаемся с Газмановым, да я пойду.
- Всё – всё. Буквально пулемётной очередью проскочу по творчеству – и отдыхать.
 Костромин уставился в потолок и, было видно, как он собирался с мыслями.
- Может, не надо, а? Вдруг что – нибудь с головой случится, так ты и до Пушкина с Толстым доберёшься, - засмеялась дочь.
- Поздно, с головой уже всё случилось. Ну, слушай. Я не буду приводить названия песен, я их просто не помню, но за точность текста ручаюсь процентов на девяносто пять.
- А за оставшиеся пять процентов он на тебя в суд подаст.
- Во-первых, ты же меня не сдашь, правда? А, во – вторых, если это случится, то я стану известным. И все будут, увидев меня, говорить: «Вон – вон пошёл тот, что с самим Газмановым судился».
- И до сих пор расплатиться не может, да?
- Ну, бог не выдаст, свинья не съест.
- Хорошо, давай.
- Сначала, как говорят музыканты для «разогрева», несколько фраз, смысла которых не поймёт никто, кроме, естественно, самых продвинутых.
В песнях автора встречаются такие выражения, например: «спасает, губя». Ну, как можно спасти, губя. Можно погубить, спасая. Дальше. «Младший брат пускал кораблик в биде». Это, вообще, по-моему, случай, на который должны обратить внимание врачи, и, или автора, или его младшего братика определить в соседнюю палату. В песне про Москву есть такая фраза: «Через войны, пожары, века звон малиновый в небо летит». Тут надо определиться: через пожары звон летит или через века. Хотя, в России постоянно что – то горит. В песне «Дороги» поэт пишет:
 Когда метель сединой меня кроет,
 И волчьи пасти, как годы, за мною.
- Ты что – нибудь понимаешь, Настя? За каждый прожитый год ты получаешь волчью пасть? В чём смысл? Или каждый год был так страшен, что его, кроме, как с волчьей пастью его и сравнить не с чем.
- Может, ты чего – то не расслышал?
- Не знаю. А дальше, в этой же песне:
 Годы мчатся за спиной,
 Только не угнаться им за мной.
- В чём суть – то, я не понимаю, - Костромин пожал плечами, вернее, правым плечом, потому что левого плеча пока у него не было.
- Может быть, автор хочет сказать, что не чувствует прожитых лет? – подсказала Настя.
- Ладно, пусть будет так. Но дальше по тексту:
 Шальные, залётные годы в дороге,
 Зовут и зовут меня вдаль.
- Что – то я не пойму: то годам никак за ним не угнаться, то они уже впереди и зовут бедолагу вдаль.
- Пап, брось ты всё это. Я действительно начинаю бояться за твою голову.
- Наоборот, может, от тяжёлой умственной работы моя голова придёт в норму, и мы ещё напишем благодарственное письмо Олегу, не знаю как его по отчеству, за спасённую душу.
- Это всё?
- Нет. Терпи, немного осталось. В этой же песне «Дороги» слышим:
 Когда мой крест давит крепче на плечи,
 Я знаю – скоро Иуду я встречу.
- Ты чувствуешь, дочь, он, оказывается, Иисус Христос. По-моему, это перебор даже для народного артиста России.
Вообще, автор к волкам неравнодушен. Есть у него песня «Загулял». Там такие слова:
 Волки воют за спиной,
 Воют, гонятся за мной,
 Впереди гудят машины,
 Я им вслед кричу: «Постой!»
 Чуть не сбил, уехал в даль,
 Что ему моя печаль?
 Он в своём лесу плутает,
 Никого ему не жаль.
- Вот тут давай помогай, мне одному такую глыбу не осилить. Сначала вроде всё понятно: товарищ добросовестно отрывается от волков, кому же охота, как у него же поётся в одной песне, «стать украшением стола». Дальше тоже более или менее ясно: выскочил на дорогу, хочет оторваться от преследователей на автомобиле. Хотя вопросы уже появляются: то ли дорога через волчьи места идёт, то ли волки обнаглели, никого не боятся? Но дальше – полный отпад. Кто этого беднягу чуть не сбил, уехал в даль? Кто в своём лесу плутает? Кому никого не жаль? Такое впечатление, что за рулём машины сидел волк. Тогда становится понятным, как ему удалось незаметно подкрасться, когда все машины гудели впереди. Сильная вещь.
- Ну, что ты к каждому слову придираешься. Автор делится своими сомнениями. Он пишет, что по жизни заблудился и, наверное, пропал. А в конце песни сообщает нам, что нашёл свою дорогу. Если ты помнишь, в конце у него следующее:
 Я теперь в своём лесу,
 Гордо голову несу.
- А, так, значит, всё утряслось? Ну, слава богу, а то я уже переживать стал, а ну, как волки съедят.
- Слушай, я что – то тебя не пойму. Что ты хотел услышать? Если настоящую поэзию, так тебе к Пушкину надо, к Лермонтову, к Бродскому, Ахматовой. Ты дверью ошибся – здесь «попса», понимаешь, «п – о – п – с – а». Слушай, давай заканчивай.
- Буквально пять минут. Мне высказаться надо, с этим трудно ходить.
- Ты имеешь в виду лежать?
- Да, ходить – это в переносном смысле.
- Ладно, давай сходи по – быстрому, а то мне тоже идти надо.
- Как говорится, бегущей строкой:
 Я сегодня не такой, как вчера,
 Свежий ветер мои крылья поднял,
 Кожу старую взрывая на швах,
 Новой кожей я всё небо обнял.
- Какая силища, а? А я думаю, почему как – то пасмурно на улице? Теперь понятно, всё обнято новой кожей. Идём дальше. Позволю себе замахнуться на святое - на эскадрон.
- А «эскадрон» - то тебе чем помешал?
- Да, тут буквально два слова. Просто, чтобы было понятно, что нет у Газманова ни одной грамотной песни. Эскадрон, дочь, это кавалерийское воинское подразделение, соответствующее роте в пехоте.
- Ну и что?
- А то, что у автора эскадрон мыслей – скакунов, которые не признают узды, и удержать которых он не может. Представь себе сотню лошадей, которые разбегаются в разные стороны. К кавалерийскому эскадрону это не имеет никакого отношения. Эскадрон, как боевая единица, в атаке решает одну задачу – победить, и никакого разброда в мыслях у всадников нет, и лошади должны подчиняться им беспрекословно. А если в голове у тебя такая каша из мыслей, назови их табуном, будет правильней.
- Мне кажется, ты воспринимаешь всё слишком буквально.
- А пусть перед исполнением каждой песни автор будет говорить: «буквально не воспринимать», я и успокоюсь. Да и потом, как можно понять буквально следующее двустишие:
 Мои мысли, мои скакуны,
 Словно искры зажгут эту ночь.
- Что же это за мысли такие, что, словно искры, зажгут эту ночь? Или автор пробирается в темноте и думает о спичках, или налетел на что – то так, что искры в глазах вспыхнули. Ладно, будем заканчивать. В последний раз укушу – и всё.
- Ну, слава богу.
- Бога всуе не поминай.
- Уж ничего сказать нельзя. У тебя, правда, что-то с головой не в порядке.
- В доме повешенного не говорят о верёвке.
- Я уж не знаю, о чём с тобой говорить.
- Тебе говорить не надо. Ты слушай. Под занавес я припас тебе шедевр. Называется «Я не верю». Цитировать надо всю песню.
- Нет, папочка, уволь. Ты отбиваешь у меня всякую охоту к тебе приходить.
- Проведать отца на смертном одре – святое. Терпи. Я быстро. В песне человек, от имени которого ведётся повествование, не верит, что его жизнь когда – нибудь кончится.
 Я не верю, что жизнь оборвётся,
 Что когда – то наступит конец,
 Сердце вспыхнет, и криком взорвётся
 Стон пяти миллиардов сердец.
- Как может криком взорваться стон, какие пять миллиардов сердец? Я так понимаю, что пять миллиардов – это население Земли, и все они со стоном вскрикнут, когда пиит почит в бозе. И, заканчивая обзор творчества величайшего поэта современности, приведу его же строки, в которых чувствуется недосягаемая скромность гения:
 Мир останется жить,
 Без меня, без меня,
 Обо мне только память храня.
- Сохраним, Олег, обязательно сохраним. Ведь поэтов такого масштаба в России - раз, два и обчёлся. Если только Пушкин да Лермонтов.
- Ну, теперь, надеюсь, всё? - с надеждой спросила дочь.
- Пока да. До следующего шедевра. Ждать, я думаю, долго не придётся, сказитель – то плодовитый.
- Жалко, что у вас телевизора нет. Может, Газманов бы икать перестал.
- Во-первых, его и там хватает, а во – вторых у меня в глазах всё двоится, так что смотреть телевизор я не смогу.
- Ну, ладно, поправляйся. Я побежала. А, чтобы не скучал, подумай над фразой Газманова из последней песни:
 Пойманные в пробки,
 Спят автомобили,
 Огибая лужи площадей.
- А…. Значит, и тебя он не оставил равнодушной? – засмеялся Костромин.
- Просто хотелось бы понять, где спят автомобили, и какие лужи они огибают?
- Ну, я, как специалист, могу тебе объяснить. Автор использует метафору. Для него улицы – это ручейки, которые стекаются вместе и образуют лужи – площади.
- Так, где машины – то спят, если они огибают площади?
- Как где? Во дворах, на тротуарах, на крышах. На площади же нельзя. Её надо огибать. А, может, имеются в виду обычные лужи, и автомобили спят пойманные в пробки прямо на площади, только изогнулись, чтобы не замочить колёс. Кому же охота спать в луже? Да, Настя, это не поэт, это глыба.
- Пока, пока. Ухожу.
- Будь здорова.
 Анастасия поцеловала Костромина и исчезла в другом мире. В мире, где работают, отдыхают, любят, ненавидят. Эти два мира – мир здоровых и мир больных – связаны между собой тоненькой ниточкой, по которой идёт постоянный обмен. Здоровые - через травмы, инфаркты, инсульты, – непрерывным ручейком перетекают в мир больных, а больные – после выздоровления – на их место, в мир здоровых людей. При этом некоторые из мира здоровых либо сразу, либо через мир больных постоянно уходят в мир потусторонний, без всяких шансов на возвращение назад. Кто этим распоряжается? В какую очередь ты попал? В самую длинную, и твой час пробьёт ещё нескоро? Или перед тобой уже никого нет и – пожалуйте, бриться? Неизвестно.
 Один день сменял другой, люди выздоравливали и уходили, их место занимали другие, только для Костромина ничего не менялось. Состав палаты обновился полностью. Выписался Наиль, обещавший прийти через полгода для операции на толстой кишке, забрала своего папу любительница мороженого и мужчин Надя, перевели в военный госпиталь вертолётчика Николая Николаевича, незаметно ушёл грузин, которому, насколько понял Дмитрий, вообще ничего не делали. С грустью смотрел на их радостные лица Костромин. Они пожимали ему руки, оставляли телефоны, обещали приезжать. Дмитрий кивал головой, говорил: «Конечно, конечно», хотя и он, и они прекрасно понимали, что больше никогда не увидятся. У каждого из них была своя жизнь, и другой в ней – лишь эпизод.
 Пролежни заживали очень медленно, постоянно держалась небольшая температура. Каждый день Костромин с надеждой смотрел на врача и спрашивал:
- Когда, доктор?
- От меня это не зависит. Пролежни – источник инфекции, пока не залечим их, оперировать нельзя. Будем ждать.
 По пятницам, во время профессорского обхода, когда Алла Николаевна спрашивала его, как дела, он пытался убедить её, что всё отлично, и пора оперировать. Она осматривала Костромина, ловила его умоляющий взгляд, понимающе улыбалась и говорила:
- Потерпи, уже скоро.
Операционными днями в отделении неотложной тарако – обдаминальной хирургии были вторник и четверг. Больному заранее говорили, на какой день и какое время назначена операция. Накануне к нему приходила врач – терапевт, которую Костромин про себя почему – то окрестил «Чёрным ангелом». Её появление у больного – верная гарантия завтрашней операции. Она мерила давление, спрашивала о самочувствии, предлагала на ночь укол или таблетку, чтобы пациент не волновался. Если предстояла операция на желудке, его обладателю делалась клизма. Желудок промывался для того, чтобы больной, находясь под наркозом и не контролируя в этот момент своё поведение, не выразил бы охватившую его благодарность к врачам в не совсем приличной форме. Если исход операции вызывал сомнения у врачей, больного посещал сам директор института. О чём он беседовал с пациентом, Дмитрий не знал, но понял, что о сложности предстоящего ему испытания можно будет судить в зависимости от того, придёт к нему директор или нет.
 Однажды в палату к Костромину положили двух весёлых алкоголиков, которые, пытаясь довести себя до соответствующей кондиции, хватили вместо водки какой – то гадости. Их спасли. Один вообще сильно не пострадал, а другому предстояла операция на желудке. Так как оба они были ходячими, то, не зная, куда деть себя от безделья, заигрывали с сёстрами, катали больных на процедуры и постоянно просились домой. Костромин окрестил их про себя Никешей и Владей, как героев романа Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев». Почему он так решил, Дмитрий и сам не знал, но одного из них действительно звали Владиком, а вместе они были такими же бестолковыми и готовыми на любую авантюру, как и герои бестселлера.
 И вот настал тот вечер, когда в их палату вошла симпатичная молоденькая девушка, толкающая перед собой штатив с укреплённой на нём грелкой. Как человек уже давно лежащий в больнице, Костромин понял, что это клизма, и получит её Владя, которому завтра предстоит операция.
- Соломатин кто? – строго спросила барышня.
- Я, - удивился Владик, - А в чём дело?
- Повернитесь на бок, спустите штаны и подтяните колени к животу.
- Зачем?
- Поменьше вопросов задавайте. У вас завтра операция?
- Да.
- Надо промыть желудок. Давайте быстрее. Я что, вас уговаривать должна?
 Бормоча что – то себе под нос, Владик спустил штаны и отвернулся к стене. Так как мужчина он был волосатый, а девушка, видимо, ещё не имела опыта в таких делах и к тому же, конечно, стеснялась, то попасть шлангом в нужное место ей никак не удавалось. Масла в огонь подливал и Никеша, утверждавший, что Владя человек необычный. Он устроен не как другие люди, и выход, который она ищет, находится у него подмышкой. В палате стоял хохот, если это слово вообще применимо к тем звукам, которые издавали несколько слабых и больных людей.
- Если будете ржать, я всё брошу, - сказала красная от смущения сестра, - Я вообще не должна этим заниматься, просто санитарка куда – то ушла.
- Правильно, - поддержал её Никеша, - вы, девушка, идите. Мы сами всё сделаем.
- Правда?
- Конечно, можете не сомневаться.
- Вы меня очень выручите, только чтобы всё без обмана.
Обрадованная, что всё так удачно разрешилось, медсестра выскочила из палаты. Владик, довольный, натянул штаны.
- Чуть девственности не лишили, - смеясь, сказал он.
- А ты рано радуешься, - вступил в разговор Никеша, - Я обещал сестре, так что давай, поворачивайся.
- Не занимайся ерундой, - отмахнулся Владик.
- Ты что, хочешь им завтра всю операционную уделать? - серьёзно сказал Никеша и подмигнул остальным.
- Вообще – то, он прав, - поддержал Никешу другой больной, - Это же недолго. Потерпи.
- Ладно, чёрт с вами, банкуйте, - согласился Владик и отвернулся к стене.
 Никеша что – то быстро прошептал парню, лежащему у окна, и уверенно, одним движением проделал манипуляцию, которая так и не удалась сестре.
- Ох, ё моё, - с некоторым удивлением выдохнул Владик, - а полегче-то нельзя?
- Мы не врачи, скажи спасибо, что не в ухо вставил. Ну, как, пошло?
- Кажется, пошло. Посмотри, там много?
- Нормально, врачи знают. Держись геолог, крепись геолог, - пропел Никеша, а сам кивнул парню, про которого Костромин знал только, что зовут его Ваня.
Тот быстро и, стараясь не шуметь, вышел из палаты. Через минуту он вернулся с большой кружкой воды. Продолжая петь, Никеша осторожно вылил содержимое кружки в грелку, висящую на штативе, и вернул её своему подельнику, жестами показывая, что нужно принести ещё. Тот сначала удивился, потом пожал плечами и повторил операцию. Ещё одна порция жидкости скрылась в недрах грелки. Никеша с улыбкой повернулся к обитателям палаты, показал поднятый вверх большой палец и сказал:
- Операция прошла успешно, больной умер.
- Скоро там? – спросил Владик.
- Лежи, лежи. Сколько положено, столько и получишь.
- Да у меня уже живот полный.
- Сейчас я посмотрю. Тут ещё много. Промыть надо как следует, чтобы врачи смогли вернуть тебя к полноценной жизни, - разглагольствовал Никеша, одновременно показывая знаками другому участнику аферы, чтобы принёс воды ещё. Тот развёл руками, как бы говоря, что он здесь ни при чём, но поручение выполнил, и было видно, что не без удовольствия. Минут через десять Владик взмолился:
- Мужики, кончайте. Я чувствую, что процесс очищения организма может начаться прямо сейчас.
- Что ж будем заканчивать, но я вынужден буду доложить медперсоналу, что вы, больной, не выполнили всех условий очистки, - констатировал Никеша, показывая Ивану рукой в сторону туалета.
 Тот, давясь от смеха, потихоньку вышел из палаты и исчез за дверями санузла.
- Может, ещё стаканчик, на посошок? – издевался Никеша.
- Пошёл ты к чёрту, - закричал Владик, соскакивая с кровати.
Охая и плотно сжав ноги, он маленькими шажками двинулся в сторону туалета, стараясь не расплескать по дороге содержимое своего желудка. Никеша, подбадривал друга криками: «Хоп, хоп, хоп».
 Владик, извиваясь, как разбитый параличом, дотащился – таки до спасительной двери, но она, к его ужасу, оказалась закрытой.
- Мама, - благим матом заорал подопытный и затих, пытаясь рукой помешать уже начинающемуся процессу очищения.
 Через секунду обитатели палаты № 1110 услышали звук, который, вероятно, слышат туристы, приезжающие полюбоваться Ниагарским водопадом.
 Никеша катался по кровати, дико ржал и кричал:
- Пусть завтра врачи только попробуют сказать, что получили непромытого пациента.
 В этот момент из туалета вышел Ваня, сочувственно посмотрел на Владика и сказал:
 - Тебе сюда, проходи. Что же ты не предупредил?
 Всем было смешно и немного жалко Владика. Извиняло их только то, что он так ничего и не понял.
- Никеша, что делать – то? – чуть не плача, вопрошал бедолага.
- Сейчас всё утрясём, дружище, - с готовностью подскочил с кровати Никеша.
 Видимо, чувствуя свою вину, он быстро скрылся в коридоре и минут через пять вернулся в сопровождении пожилой санитарки. По дороге он, вероятно, всё ей объяснил, потому что она сразу подошла к решению проблемы по-деловому:
- Вот тебе чистые штаны, иди в душ. Грязные бросишь там. Всем оставаться на местах.
 Вскоре надлежащий порядок был восстановлен, и ничто не напоминало о чрезвычайном происшествии. Чистый и умиротворённый, Владик лежал на кровати и не переставал удивляться:
- Надо же, как всё быстро произошло. Никогда не думал, что клизма такая коварная вещь.
- Между прочим, - вмешался Никеша, - за наведение порядка мною было заплачено бабушке пятьдесят рублей. Так как мы друзья, мне было приятно оказать тебе эту небольшую услугу, но на компенсацию половины убытков я всё же рассчитываю.
- Какой может быть базар? – согласился Владик, - Только мне кажется, что за такой промежуток времени невозможно добежать до туалета. Что же, остальным, делают клизму, не отходя от кассы, прямо в туалете?
- Да этим врачам совершенно наплевать на человека, - поддакнул ему Никеша и снова заржал.
- Может, медсестра дозу не рассчитала. Она же сама говорила, что ты у неё был первым, - поддержал Никешу соучастник по делу Ваня.
- Точно – точно, Влад, - продолжал развивать тему Никеша, - ты был у неё первым, а первый мужчина не забывается.
- Это я её теперь не забуду, - тоже заулыбался Владя.
- Всё правильно, в данном случае в роли женщины оказался ты, - согласился его товарищ.
 «Завтра Владика отремонтируют, и выйдет он дней через десять на свободу, чтобы продолжать радоваться жизни, - думал Костромин. – Вот только радость от жизни у каждого своя: и качеством, и количеством. Достаточно посмотреть на человека в течение нескольких дней, поговорить с ним, и ты уже можешь составить о нём своё представление. Взять хотя бы Никешу с Владиком. Никто не заставит меня поверить, что Никеша музицирует по вечерам на скрипке, а Владик пишет стихи в альбом. Наверняка, они не знают, что такое интеграл, и где находится Мадагаскар. Ну, и что? Спроси их сейчас: как жизнь? В ответ услышишь: отлично. Бывают, конечно, неувязки. Ну, выпили не того, с кем не бывает? В следующий раз будут осмотрительней. А счастье? А что такое счастье? У каждого своё представление о счастье. Когда – то, давным-давно Костромин посмотрел фильм «Доживём до понедельника». В этом фильме один из героев в сочинении «Моё представление о счастье» написал: «Счастье – это когда тебя понимают». Тогда Дмитрий сам был ровесником тех ребят, и голова его не воспринимала, да и не могла воспринять всю глубину мысли, заложенную в этой фразе. Только много позже он осознал, что имел в виду автор. Действительно, когда тебя понимают - большое счастье. Причём, важно не то, что понимают слова, которые ты говоришь. Слова твои поймут, потому что соплеменники твои говорят на том же языке, что и ты. Важно, чтобы поняли душу твою, чтобы почувствовали, что для тебя важно, как ты относишься к тому или иному человеку, событию, что можно, а что нельзя. Отсюда следует простой вывод: если хочешь, чтобы тебя понимали, постарайся понять другого человека, поставь себя на его место. Ведь, в принципе, все мы хотим одного и того же: побольше хорошего, поменьше плохого. Просто, добиваясь хорошего для себя, не делай плохого другому.
 - Почему эти мысли стали приходить в мою голову только сейчас, когда и жизнь моя может кончиться в любую минуту. Почему я не думал об этом раньше, когда мог хоть как – то влиять на окружающих меня людей, - думал Костромин, - А вдруг это некое подведение итогов пребывания в качестве человека на нашей маленькой голубой планете. И с чем я предстану перед Высшим Судьёй? Ведь ничего стоящего за мной нет. Хотя, если следовать известной поговорке, всё, что от меня требуется, я сделал. Сына вырастил, пусть не один, с помощью матери, но в условиях и не оговаривается, что растить должен обязательно один. В нашем обществе в воспитании любого ребёнка участвует масса людей. Дом построил, пусть небольшой, какой получился, зато сам. А деревьев насажал в своей пионерской юности такое количество, что хватит на несколько жизней. Значит, может, не всё так страшно, может планку, положенную «простым смертным», я взял. И потом, все окружающие меня люди, так сказать люди моего круга, тоже звёзд с неба не хватали. Среди моих знакомых нет ни Ростроповича, ни Волочковой, ни Ксюши Собчак. Мой круг – люди даже не среднего класса, а где – то рядом с ним. Так почему же такая тоска меня гложет, почему постоянно гнетёт мысль о том, что жить надо было не так, достойней, что ли?
- Правильно я размышляю, Умник? - обратился к своему двойнику Дмитрий Андреевич, - Извини, что не привлёк тебя к разговору раньше. Не обиделся?
- А что мне обижаться. Ни одной своей мысли ты от меня не скроешь, как ни тужься. Так что не переживай, за тобой я слежу постоянно и с пристрастием.
- И что скажешь?
- Мне нравится, что ты начал задумываться над тем, зачем коптишь небо уже почти пятьдесят лет. Только мне кажется, что ты зря так расстраиваешься по поводу своего предназначения. Бог не поцеловал тебя в темечко, так что сопи в две дырки и не надувай щёки. Живи, как получается, и жить давай другим.
- Но ведь существует мнение, что бесталанных людей нет, надо только отыскать этот талант и раскрыть его.
- Раскрывай, времени у тебя достаточно. А если говорить серьёзно, то, может быть, возвращение в мир полноценных людей и станет делом всей твоей жизни, и именно за это ты станешь потом себя уважать.
- Да как тут вернёшься? Ты посмотри на меня, кстати, и на себя тоже. В горле трубка, в животе трубка, нога – в сторону, рука не работает.
- Я тебе уже, кажется, говорил, что жилетки у меня нет, и нечего сопли распускать. Захочешь себя уважать, будешь пахать. Я всегда знал, что ты слабак. Жаль, что, сложив крылышки, ты и меня в могилу утащишь. А я, честно говоря, ещё пожил бы. Винца попил бы, девочек погладил.
- Во-во, только гладить теперь и будешь. И вообще, о твоём безобразном поведении я всё расскажу Танечке.
- Не расскажешь. Мои мысли – твои мысли.
- Ну, так что предложишь, умник?
- Надо постараться приблизить время операции.
- А как? Мне что, самому себя прооперировать перочинным ножом?
- Срок операции переносится из – за пролежней и температуры. На пролежни мы повлиять не можем, а про температуру сообщать совершенно не обязательно. Никто же тебя не контролирует. Говори, что 36,6 – и всё.
И побольше скули: «Ну, когда операция, когда операция?» Вдруг поможет.
- А если температура держится, потому что пролежни не заживают? Получится, что пролежни есть, а температуры – нет. Расколют они меня.
- Что за жаргон? Мы же интеллигентные люди. Кому ты здесь нужен, чтобы раскалывать тебя. И, потом, попытка – не пытка.
- Ладно, давай попробуем.
- Я свободен?
- Да.
- Будь жив.
- Постараюсь.
 После такого обмена мнениями со своим вторым «Я», Костромин решил, что температура у него теперь стала нормальной, а дальше – будь, что будет.
 На следующий день прооперировали Владика. Его вернули в палату сразу же, без заезда в реанимацию, а это было хорошим признаком. Так поступали с теми, у кого всё обошлось без осложнений. Через девять дней сняли швы, а ещё через три - выписали домой. На прощание врач посоветовал пациенту быть разборчивее в напитках и не пить всё, что горит.
 Повезло, наконец – то, и Дмитрию Андреевичу. Во время очередного профессорского обхода заведующий научной частью спросил:
- Что думаете относительно Костромина, Алла Николаевна? Время идёт, надо принимать решение.
 Профессор, поймав умоляющий взгляд больного, ответила:
- В любом другом случае я бы рекомендовала подождать ещё недельку, но поскольку динамика положительная, и температуры нет, будем оперировать. Тенгиз Теймуразович, готовьте его на вторник.
- Хорошо.
 Радость, которую испытал Костромин после этой фразы, можно было сравнить разве что с радостью прыщавого юноши, которому, наконец – то, удалось раздеть свою девушку, или болельщика, чья команда выиграла первенство страны.
- Через три дня мне закроют этот проклятый свищ, и я смогу есть и пить, как все люди, - думал Дмитрий, и душа его летала на крыльях счастья по палате, пока её грубо не поставил на место Умник.
- Чему ты радуешься? Один врач ткнул скальпелем не туда, второй будет штопать дырку. Тебе не кажется, что, зачастую, стараясь помочь, один человек запросто может отправить другого на тот свет. Ведь все врачи, к которым ты попадал, из лучших побуждений только добавляли тебе головной боли. Не было бы дырки в пищеводе - не было бы дырки в животе.
- Это ты сейчас к чему?
- А к тому, что во вторник здешние врачи, тоже из лучших побуждений, запросто могут отправить тебя к праотцам. А так, хоть с трубочками, да живой, а?
- Ну, нет. Уж, лучше на тот свет, чем так жить. Слушай, а что это за разговоры пораженческие? Кто призывал меня не распускать слюни?
- Да это, так, проверка на вшивость.
- Ты знаешь, я почему – то безоговорочно верю Алле Николаевне. Я очень боялся, что она не возьмётся меня оперировать. Самым страшным было бы услышать: «К сожалению, мы ничем не сможем вам помочь». А теперь всё будет хорошо.
- А тебе не кажется странным, что человек радуется тому, что его скоро в очередной раз будут резать ножичком и штопать нитками?
- Человек радуется не этому. Он радуется тому, что нашёлся в громадной стране специалист, может быть, единственный из всех сотен тысяч закончивших медицинские институты и имеющих специальность «хирург», способный вернуть пострадавшему радость тех ощущений, которые он утратил из – за собственной глупости. Учти, тысячи людей, оказавшиеся в таком же положении, как и я, но не имеющие возможности попасть к Алле Николаевне, вынуждены тащиться к своей финишной черте, заливая супчик через одну трубку и дыша через другую.
 - Убедил, а потому, я умолкаю.
- Иди, отдыхай.
 - Понял.
 Во второй половине дня, когда рядом с ним, как всегда находилась Таня, их навестил Тенгиз Теймуразович:
- Вы, вероятно, уже знаете, что во вторник мы будем оперировать вашего мужа?
- Да.
- Запишите, пожалуйста, что необходимо иметь для операции, - сказал доктор.
- Мне всегда казалось, что для операции необходимо иметь квалифицированных врачей и предмет оперативного вмешательства, то есть тело, - не мог не вмешаться в разговор Костромин, - Врачи, насколько мне известно, готовы, тело я предоставлю к назначенному сроку.
- Дим, не мешай, - укоризненно сказала жена.
- Так действительно когда – то было, во времена благословенного Советского Союза. Теперь – каждый за себя, - пояснил врач.
- Что необходимо иметь? – спросила Татьяна.
- Прежде всего, донорскую кровь. Чем больше, тем лучше. Обзвоните всех своих знакомых.
- Сколько нужно доноров?
- Как минимум десять человек.
- Так это же четыре литра. Что вы собираетесь мне вырезать? – раскрыл от удивления рот Костромин.
- Кровь никогда не помешает.
- Не слушайте его, доктор. Что ещё?
- Иголки колющие, иголки режущие, нитки для внутренних и наружных швов, антибиотики. Когда будете уходить, зайдите ко мне, я скажу вам названия и количество. Всего доброго.
- Спасибо. До свидания.
- Вот он, звериный оскал капитализма, - прокомментировал сообщение врача Дмитрий Андреевич.
- А что неожиданного для тебя в этом сообщении? Мы и раньше всё покупали сами. Не пойму только, куда такое количество крови.
- Не переживай. Мне, может, не достанется из этой крови ни капли. И, слава Богу. Но, как говорится, запас карман не тянет. С кровью сейчас, сама понимаешь, напряжёнка. Он, небось, и иголок тебе закажет до 2010 года.
- Ну и язык у тебя, Костромин. Надо сказать врачам, чтобы заодно они тебе его чуть подрезали. Но меня больше волнует вопрос, где мы возьмём десять доноров?
- Обзвони, кого вспомнишь. Человек пять придут, и хватит.
 На этом тему помощи отечественному здравоохранению они закрыли и попытались заглянуть немного вперёд, хотя в последнее время делать это боялись, потому что неоднократно убеждались, что человек предполагает, а бог располагает.
 - Во вторник - операция, дней через десять – пятнадцать снимут швы, вынут трубку из горла, и можно будет жить, - глядя в потолок, мечтал Костромин.
- Тьфу, тьфу, тьфу, не надо загадывать так далеко, - тихо шептала Татьяна, - Ты же знаешь, что у нас не бывает без приключений. Я завтра схожу в храм, помолюсь.
- А ты знаешь молитвы – то?
- Да я свечку ставлю и прошу у Господа помощи.
- Вот то - то и оно. Коммунисты, не к ночи будь помянуты, выбили опору у народа из – под ног. Сколько времени понадобится, чтобы вернуть веру. А без веры нельзя. Пусто внутри. Ладно, иди домой, отдыхай.
 Татьяна поцеловала Костромина, перекрестила и вышла из палаты.
 А Дмитрий Андреевич опять уставился в потолок, чтобы не очень расстраиваться по поводу двоения в глазах и хотел просто полежать, ни о чём не думая, но это опять не удалось.
 - Я без тебя подумаю, Умник, хорошо? Надеюсь, ты не будешь в претензии?
- Да ради бога. Не больно и хотелось. А о чём мысли, если не секрет?
- Какой может быть от тебя секрет? О вере думать буду.
- Сильно.
- Не ёрничай, я серьёзно. Вот, смотри. Семьдесят лет нам доказывали, что бога нет. Несколько поколений безбожников выросли. Но веру – то так и не вытравили. Значит, именно это настоящее, а не вера в светлое будущее.
Никогда не будет прощения коммунистам за порушенные храмы, за сожжённые иконы, за разграбленные церковные ценности. Мне кажется, что такого народа, как наш, на земле не было и не будет. Мы сами, своими же руками уничтожали собственное богатство. Церковь всегда ставилась на самом красивом, самом высоком месте. На её строительстве были заняты лучшие мастера, иконы писали талантливейшие художники. А потом всё это своими же руками уничтожить. Что мы за люди, не понимаю. Ей-богу, я бы брал со всех стран налог в пользу России за то, что мы показали всему миру, как не надо жить, и что может случиться, если кухарку допустить к управлению государством.
- Только одну ремарку позволю себе, - влез в монолог Умник, - Насколько мне известно, вы, уважаемый Дмитрий Андреевич, были и примерным октябрёнком, и ручку свою тянули в пионерском приветствии «Всегда готов», и комсомольцем были не из последних. Да и в родную Коммунистическую партию вы вступили бы с удовольствием, только тогда вам большее удовольствие стал доставлять уже портвейн «Агдам», а не собрание партъячейки.
 - Слушай, Умник, я же сказал, что подумаю без тебя. Веди себя прилично.
- А я, как ты.
- Ладно, я с себя ответственности не снимаю, дурак дураком был. Но, справедливости ради, ты должен согласиться, что мысли о том, что с чувством глубокого удовлетворения и находясь под впечатлением от ярких докладов Л. И. Брежнева, мы идём куда – то не туда, стали приходить в мою голову ещё в семидесятые годы. Может, потому и «Агдам» зачастил на мой стол?
- Только диссидента из себя не строй.
- Пошёл к чёрту, я спать буду.
- Приятных сновидений.
 Рядом с Костроминым лежал теперь молодой парень, который к своим двадцати четырём годам имел уже четыре судимости, и сейчас находился под следствием в пятый раз. Звали его Евгением. В институт Склифосовского Жека попал прямо во время следствия, находясь под подпиской о невыезде. Ему инкриминировали кражу коробки передач от автомобиля «Волга». Молодого преступника можно было считать уже профессиональным вором, так как и все его прежние деяния классифицировались как тайное похищение имущества граждан, то есть кражи. Три судимости из четырёх были условными, поскольку Женька тогда был ещё совсем пацанёнком, да и воровал по мелочи. В последний раз ему пришлось - таки отсидеть один год в колонии общего режима. Оттуда он принёс непоколебимую веру в то, что жить надо по принципу «не верь, не бойся, не проси», и - «не пойман – не вор».
 Вот и теперь, впрочем, как и всегда, он, конечно же, не был ни в чём виноват, и на него пытались повесить все преступления, совершённые в России, вплоть до расстрела царской семьи. Возмущённый таким беспределом Евгений наглотался иголок, и, в результате, стал соседом Дмитрия Андреевича.
 Костромину и раньше приходилось встречаться с людьми, имеющими судимости. В них его удивляло то, что они, будучи совершенно нормальными, адекватными людьми, жили по каким – то своим, корпоративным правилам, на их языке понятиям, считая, что эти понятия - и есть те незыблемые каноны, на которых должен держаться мир. Постоянно воруя, они считали себя честными людьми. И действительно, они никогда не возьмут вещь, если знают, что она твоя. Людей, крадущих у своих, они называют крысами и жестоко с ними растравляются. В то же время, когда Костромин пытался объяснить им, что они крадут у людей, может быть, последнее, его доводы разбивались о железобетонный аргумент: «А ты рот не раскрывай».
 - Так что, Жека, спёр ты коробку передач или нет? – смеясь, спрашивал Костромин у парня.
- А пусть докажут. Никаких улик у них нет. Привели какого – то свидетеля, которого я в глаза не видел. И тот утверждает, что видел меня у гаража, примерно в то время, когда произошла кража.
- Зачем же тогда иголки глотал?
- Да следователь, сказал: «Всё равно посажу». Значит, посадит.
- Ну, если всё равно посадит, какой смысл?
- Время надо потянуть, может, как – нибудь устаканится. Улик у них точно нет.
- А иголки глотать страшно?
- Да я их не глотал. В шею воткнул, в грудь, возле ключицы – они и ушли. Это элементарно.
- Сколько воткнул – то?
- Пять.
- Дурак, ты, Евгений, дурак. Что врачи говорят?
- Одна неудачно сидит, в самой середине нервного пучка. Вот здесь, у ключицы. А остальные, говорят, достанут.
- Что за девушка к тебе приходит с детьми?
- Мать.
- Мать? А дети чьи?
- Её. Мои братья и сёстры. Я самый старший.
- Сколько же ей лет?
- Сорок.
- А детей?
- Кроме меня – пятеро.
- Мама дорогая. Маленькому – то года два?
- Двух ещё нет.
- Да что вы, с ума посходили что ли?
- А я то при чём?
- Ну, да. Папка есть?
- Сейчас нет. А вообще, иногда бывает.
- Круто. Так ты что, воруешь – то ради них, что ли?
- Да нет. Деньги у нас были. Я работал. Интересно, отсюда уйти можно?
- Совсем что ли? Лежал у нас такой Самсонов. Вышел покурить около месяца назад – до сих пор никак не накурится.
- Нет. Я имею в виду погулять и вернуться.
- Это пожалуйста. На лбу ж у тебя не написано больной ты или здоровый.
Только вернись, пока посетителей пускают.
- Понял.
- Ладно, Евгений, давай попробуем поспать.
- Спокойной ночи.
- Тебе тоже.
 Костромин закрыл глаза, хотя понимал, что сейчас ему не уснуть. Он опять будет думать о смысле жизни. Вот рядом с ним лежит молодой парень, только начинающий жить. В свои двадцать четыре года он уже такого нагородил, чего другому и не снилось. Почему, когда мы молоды, красивы, здоровы, у нас абсолютно пустая голова и заполнять её чем – то полезным мы начинаем, совершая массу ошибок, за которые платим иногда очень высокую цену. Почему, когда человек набрался опыта, когда он знает, как надо поступить в той или иной жизненной ситуации, потому что ранее она уже случалась, и сейчас бы только жить и жить, выясняется, что ни любить, ни ненавидеть он уже не может. Всё. Сдулся. Хорошо, если, обладая педагогическим талантом и имея доверительные отношения с детьми, он сможет предостеречь их хотя бы от некоторых ошибок, которые совершил сам. Но, в лучшем случае, детишки просто вежливо выслушают папу, думая про себя: «Вот прорвало то – старого, когда это кончится» и пойдут совершать свои ошибки, абсолютно уверенные в том, что они то уж всё делают правильно. Так зачем же людям опыт, который им не пригодится? Ответ для Костромина очевиден. Он не пригодится им на Земле. Но после смерти, в другом мире души людские будут существовать в любви и согласии, возвращая друг другу то, что задолжали здесь.
 Любит ли Евгений свою мать, братьев и сестёр? Вопрос риторический. Если задать его, рискуешь обидеть человека. Только понимаем мы то, что называем любовью, все по – разному.
 Безусловно, самый вкусный, самый сладкий кусок Женя отдаст своим братьям и сёстрам. Почему? Да потому, что любит. Украдёт ли он ради них? Безусловно. Почему? Опять же потому, что любит. До него не доходит, а, может быть, и никогда не дойдёт, что, идя на воровство, он рискует своей свободой, а, значит, и жизнями братьев и сестёр, потому что он единственный в семье человек, который способен заработать на еду. Но скажите ему, что, воруя, он губит семью, он бросится на вас с кулаками и будет с пеной у рта доказывать, что дороже них у него никого нет.
 А его мать? Молодая, в принципе, женщина. Только сейчас до Костромина дошло, что она младше его почти на десять лет, а он уже отказал ей в какой – либо жизненной перспективе, хотя сам ещё, что греха таить, надеется: а вдруг? Вдруг случится так, что он встанет и пойдёт. Нет, а вдруг? Хотя вряд ли.
 Те, кто попадал в такие переплёты и выкарабкивался, утверждали, что надо верить, верить, во что бы то ни стало. Хорошо, уговорили, он будет верить. Но как можно вернуть к жизни руку и ногу, которые он совсем не чувствует, которых фактически нет. Всё. Прекратил, а то сейчас Умник прибежит, будет стыдить.
- Да – да, давай лучше про Женькину мать. А то чужую беду руками разведу, а, как про себя, так сразу: какие мы несчастные, как нам не повезло, - тут как тут Умник со своими правильными речами.
- Ладно, я умолк, - огрызнулся Костромин, - про мать, так про мать.
 Костромин ни разу не видел той, чей сын сейчас с пятью иголками в груди и горле лежит на соседней кровати, но он, не рискуя сильно ошибиться, может представить себе её жизнь:
 Сначала беззаботное детство в папенькином имении в деревне: первые уроки музыки, французского языка, географии под ненавязчивым вниманием гувернантки - француженки. Потом Смольный институт благородных девиц, представление государю – императору, удачный брак, счастливая семья и шестеро прелестных детишек.
 Костромин совершенно не понимал, почему вместо такой жизни, которая была бы естественной наградой девочке, появившейся на свет в результате любви двух молодых людей, ей уготована совершенно иная участь. И, более того, совершенно не понятно, почему она не только не становится последним звеном в этой бесконечной цепочке несчастных людей, но и увеличивает их число постоянным размножением.
 В очередной раз Дмитрий убедился в правильности поговорки, что каждый из нас сам кузнец своего счастья. Но, так как кузнецы мы все разные, то и счастья получаем столько, сколько себе накуём. Рожая очередного ребёнка, мать Евгения вряд ли делала это, одержимая понятным женским желанием – дать жизнь ещё одному человеку. На самом деле, всё гораздо проще. Интересы, двигавшие ею, могли быть самыми различными. От желания привязать к себе будущего папашу до возможности получать за детей хоть какие – нибудь деньги. Костромин никогда не понимал таких женщин. Ведь эти дети обречены влачить жалкое существование, и ничто не может служить оправданием их появления на свет. С другой стороны, именно такие женщины живут по христианским законам и рожают столько, сколько Господь сподобит. Ладно, дай им Бог счастья.
 Так и не придя к какому – либо выводу, Костромин уснул, напоследок пообещав себе, что ещё вернётся к этому вопросу.
- Если жив будешь, - не преминул поддеть Умник.
 В понедельник в их палату пришла терапевт. Та, которую он называл «Чёрным ангелом». Оглядев больных строгим взглядом, она почему – то именно к Дмитрию Андреевичу обратилась с вопросом:
- Костромин – вы?
- Да.
- У вас завтра операция, вы знаете?
- Да, конечно.
- Как вы себя чувствуете?
- Всё хорошо.
- Температура?
- Нормальная.
 К слову сказать, нормальной температуры у Дмитрия не было уже давным-давно, но признаваться в этом значило поставить под удар весь дальнейший ход лечения, чего он себе позволить не мог.
- Давайте, я измерю ваше давление, - сказала доктор.
- Вы – гипотоник? – спросила она после окончания процедуры.
 Слово «гипотоник» Костромин к своим пятидесяти годам слышал впервые, но о его значении догадался, вспомнив слово «гипертоник».
 - Нет. Правда, я не измерял давление сто лет. А что случилось?
- Давление низковато. Но это может быть и от длительного лежания. Страхов, волнения нет?
- Ну, что вы, доктор.
- Я оставлю вам таблетку, примите на ночь.
- Хорошо, но я не пью таблеток.
- Тогда желаю удачи.
- Спасибо.
 Появление «чёрного ангела» говорило о том, что всё в порядке, операция завтра состоится, и он избавится от этих ненавистных трубок. Хирургическое вмешательство будет уже пятым по счёту и первым, направленным на возвращение здоровья, в то время как все предыдущие проводились для того, чтобы просто не дать Костромину умереть. Жизнью такое существование назвать было нельзя.
 Немного позже к Дмитрию Андреевичу пожаловала ещё одна женщина в белом халате. Она объяснила, что является анестезиологом, и завтра на операции будет давать ему наркоз. Врач расспросила его о самочувствии и протянула листок, на котором он должен был поставить свою подпись. Листок был абсолютно чистым, но Костромин спокойно подписал его, во-первых, потому, что всё равно ничего бы не прочитал из-за двоения в глазах, а во – вторых, будь там хоть лошадиная доза наркоза - он в этом ничего не смыслил.
 Спал перед операцией Дмитрий нормально. Впрочем, любой здоровый человек, проведя такую ночь, скажет, что она была ужасной, но так это здоровый. Несколько раз за ночь Костромин просыпался от кашля, но теперь это его совершенно не пугало, так как от этого кашля просыпался и Жека, и спокойно чистил ему трахею.
 На следующий день Татьяна сказала, что дождётся, пока его заберут в операционную, и не уходила, несмотря на уговоры Дмитрия.
 Уже в девять часов утра дверь в палату открылась, и молоденькая медсестра вкатила каталку.
- Вы у нас вообще не двигаетесь?
- Ну, до каталки – то доберусь, только мне на неё не взобраться.
- Давайте попытаемся что – нибудь сделать.
 Медсестра неожиданно сняла с Костромина одеяло и бросила на каталку. Дмитрий Андреевич оказался совершенно голым, но покраснеть даже не успел, потому что единственная находящаяся в палате, не считая жены, девушка на него совершенно не смотрела и была занята обустройством передвижного ложа. Тут он вспомнил, что мужчиной сейчас не является, а потому перестал волноваться за то, какое впечатление может произвести на даму.
 Поддерживаемый женой и медсестрой Костромин кое – как прокостылял два метра до каталки и попытался самостоятельно влезть на неё. Не получилось. Попробовал снова, с помощью жены и сестрички. И снова не получилось. И только, когда подоспел Женя, Дмитрия взгромоздили на место и накрыли одеялом. Вся палата с интересом и сочувствием наблюдала за поединком Костромина с каталки, и одобрительным шёпотом встретила его победу. Сквозь голоса жены, медсестры и Евгения Дмитрий отчётливо расслышал две фразы, сказанные соседями по палате:
- Как думаешь, он сможет когда – нибудь подняться?
- Да ты что, с ума сошёл?
 «Всё правильно, такие уроды не поднимаются, - думал Костромин, пытаясь поудобнее лечь на каталке, но это было невозможно в принципе, так как мешок костей на железе удобно лежать не может, - Сейчас я, наверное, должен подумать: «Врёте, я всё равно поднимусь всем смертям назло». Так написали бы в какой – нибудь правильной книжке в советское время про героя – комсомольца. А мне почему – то просто хочется выть. Чего же я натворил в своей жизни, что даже смерти мне не положено нормальной?»
 Грустные мысли прервала другая медсестра, которая пришла со шприцем в руке.
 - Дайте плечо, - проговорила она.
Костромин достал правую руку из-под одеяла и получил укол.
- Что это?
- Промедол.
- Зачем?
- Так надо.
 Больные пожелали Костромину удачи, он помахал им рукой, и процессия двинулась.
 Татьяна сопровождала его до лифта, объясняя, что Женя позвонит ей, как только закончится операция, что всё будет хорошо, а потом незаметно перекрестила.
 Костромин ехал по длинным коридорам института скорой помощи и думал:
«Интересно, а что чувствовал бы другой человек перед операцией? Я вот боюсь или нет? Нет, жить, конечно, хочется, и, если бы мне сказали, что я умру на столе, меня бы не оторвали от этой каталки и десять здоровых мужиков. Но каждый надеется на лучшее, надеюсь и я. Вот в Балашихе, лежал я без сознания, режь – не хочу, хоть вдоль, хоть поперёк, а сейчас неохота. Интересно, а как сообщат жене: «Ваш муж скончался». Ужас. Нет, давайте, всё у нас будет хорошо. Кто «за»? Единогласно. Какая – то дурь в башку лезет. Может это от укола. Надо будет узнать, что за препарат. Кажется, его сейчас солдатам в «горячих точках» в аптечки кладут, как противошоковое»,
 - Умник, поговорим напоследок? - обратился Костромин к сидящему внутри.
 - О, мы, кажется, испугались? Где же наше философское отношение к этому закономерному переходу человеческого «Я» из одного состояния в другое, где бодренькие разговоры о том, что «все там будем»?
- Между прочим, бояться сейчас разрешается. Кончилось время, когда мы с презрением смотрели смерти в глаза. Кстати, у старухи с косой, что символизирует смерть, глаз – то нет. Сильным теперь считается не тот, кто не испугался, а тот, кто преодолел свой страх.
- Ну, ты – то, естественно, страх преодолел?
- Стараюсь. Вообще, я позвал тебя не для этого. Ты, что, хочешь в очередной раз доказать мне, что я – дерьмо? Так ты ничем не лучше.
- Ну, это же ты считаешь наш разговор последним. Вроде как умирать собрался, но я то знаю – не хочешь ты этого.
- Ладно, поговорим о другом.
- О чём, например?
- А ты заметил, что операционные в больницах расположены на первом этаже или вообще в подвале?
- Почему ты так решил?
- Спускаемся долго.
- Ну, ты же не видишь, на какой этаж мы едем. И, потом, если это и так, то, мне кажется, всё правильно. Операционная должна быть рядом с моргом, не кататься же потом с трупом по этажам, а морг всегда внизу.
- И ты про морг запел.
- Я к слову. Всё. Приехали. Я сматываюсь.
 Когда медсестра выкатила Костромина из лифта, он увидел на стене цифру «2».
«Значит, всё – таки не первый этаж, - подумал Дмитрий, - Хорошая примета, от морга далеко».
- Ну, желаю удачи, - сказала сестричка, оставив каталку возле лифта.
 Через некоторое время открылась стеклянная дверь, и теперь уже другая медсестра, операционная, покатила Костромина навстречу наркотическому сну, во время которого один врач будет зашивать прореху, сделанную в пищеводе Дмитрия другим врачом.
 Вероятно, операционные всей страны похожи друг на друга и отличаются только размерами. Тот же белый цвет, тот же кафель до потолка.
 Сначала Костромина завезли в помещение, находящееся перед операционной, или, как он прозвал его про себя, в предбанник. Сестра поставила ему капельницу и ушла. Дмитрий Андреевич смотрел, как лекарство по капелькам проникало в его вену, и думал, что сейчас его жизнь зависит от людей, которые находятся в соседней комнате. Он их даже не знает, впрочем, так же, как и они его. Разница между ними только в том, что для них неудача – это испорченное настроение, недовольство собой, может быть, крах карьеры, а для него – прямая дорога на тот свет.
 Каждый из тех, кто готовится сейчас к операции, в какой – то момент своей жизни решил, что станет врачом. Потом учился в институте, потом практиковал, стараясь, насколько хватает способностей, карабкаться вверх по служебной лестнице. Все они, безусловно, кое - чего добились в жизни, потому что работать в Склифе престижно. За плечами у каждого - не одна операция. Но для Костромина важно, чтобы именно сегодня все они были в превосходной форме, чтобы ни у кого не дрогнула рука, потому что сегодня они будут резать его драгоценное тело, и другого в запасе у него нет.
 Когда содержимое склянки, висевшей на штативе, наполовину перетекло в вену Дмитрия Андреевича, его закатили в операционную и, не без труда переложили с каталки на стол. Картину, которая предстала перед ним, он уже неоднократно видел, раньше в кино, а, с недавнего времени, и наяву: громадный светильник, большой стол с набором красивых, отражающих свет никелированных или хромированных инструментов, люди в масках, перчатках и халатах. Кстати, Костромин отметил, что мода не обошла и врачей, и, если раньше они представлялись ему исключительно в ослепительно белых халатах, то теперь на них были брючные костюмы зелёного цвета, которые делали их симпатичными и привлекательными. Врачи неторопливо разговаривали между собой о совершенно земных вещах, как это делают продавщицы в магазинах в ожидании клиентов или повара в столовых, когда готовят суточные щи.
 Разница между жизнью и кино заключалась в том, что фильм ты смотришь, сидя в удобном кресле в кинотеатре или дома перед телевизором, и всегда можешь, если что – то не понравится, выйти из зала или переключить программу. Здесь же ты главный герой, и никто тебя не отпустит, пока не закончится действие. Хотя нет, главным героем представления будет хирург, а ты просто реквизит. И тебе нужно добросовестно молить бога, чтобы реквизит не загубили во время съёмок.
 Всё изменилось, как только в операционную вошла Алла Николаевна. Разговоры смолкли, все взгляды устремились на неё.
 - Доброе утро, - приветствовала всех профессор.
 - Доброе утро, - ответили ей коллеги.
 Она наклонилась к Костромину и с улыбкой сказала:
- Ну, как наши дела?
- Нормально, - прохрипел Дмитрий. Говорить чётко и ясно, не закрывая трубки, он не мог.
- Не волнуйтесь, всё будет хорошо, - ободрила его Алла Николаевна.
Затем она сказала что – то каждому из своих ассистентов, потом громко всем: «Готовы?».
 Получив утвердительные ответы, профессор кивнула Костромину:
- Ты поспи немного, а мы поработаем.
И уже строго анестезиологу:
- Наркоз.
Дмитрий Андреевич помнил, что в прошлый раз во время операции на желудке он уснул раньше, чем сестра успела ввести ему весь наркоз. Тогда это сильно удивило его, поэтому сейчас Костромин сосредоточенно наблюдал, как лекарство исчезает в вене, и из чисто спортивного интереса старался продержаться до конца процедуры.
 Очнулся он практически моментально, и никогда бы не поверил, что за такое время можно что – нибудь сделать с человеком, если бы не осознавал, что это уже не операционная.
 Костромин попытался пошевелить головой. Было больно и неудобно. И всё же он рассмотрел, что помещение большое, явно не палата, что рядом стоят кровати и на некоторых из них лежат люди.
«Реанимация, - констатировал Дмитрий, - Всё лучше, чем морг».
 Он уже знал, что, если сразу после операции не попадаешь в палату, то, значит, либо операция была сложной, либо не всё сложилось так, как хотелось бы.
 Прямо перед Костроминым лежал чёрный шар, который надувался и сдувался в такт его дыханию и напоминал волейбольную камеру. Теперь таких мячей, наверное, уже нет, а в годы его юности мяч состоял из резиновой камеры, которая помещалась внутрь кожаной покрышки и шнуровалась сыромятной ниткой. Такой аппарат, который дышал сейчас вместо Дмитрия Андреевича, он тоже видел в массе фильмов, но не рассчитывал, что когда – нибудь доведётся примерить его на себя. Воздуха, как обычно не хватало, но так как вокруг никого не было и помощи ждать было неоткуда, то приходилось довольствоваться тем, что есть. На ум почему – то пришло, что так, наверное, дышат по системе доктора Бутейко. Когда – то давно, в каком – то журнале Костромин познакомился с теорией доктора Бутейко, который утверждал, что мы мало живём, потому что неправильно дышим. Чтобы долго жить, надо постоянно испытывать некоторый дефицит кислорода. Какой испытывают, например, люди, живущие в высокогорье. Именно так дышал сейчас Костромин и думал:
 «Нет худа без добра, если не задохнусь, буду долго жить. А зачем? Зачем жить долго? Кому я доставляю радость тем, что живу? Наверняка знаю только одного человека, который искренне желает мне долгой жизни. Это моя жена. Будут расстроены моей кончиной родители и дети, да и то каждый в разной степени. А друзья? Диалог друзей можно представить с точностью, как говорят математики, до пяти знаков после запятой. Происходить это будет примерно так:
- А ты слышал, Костромин умер.
- Да ты что? Как это случилось?
- Ну, он же разбился на машине.
- Это я знаю. Но говорили, что он поправляется.
- Нет. Умер.
- Ну, дела. А сколько лет – то ему было?
- Сорок восемь.
- Вот так вот. Начинают бить по нашему квадрату. Ну, а у тебя как?
- Нормально.
- Ну, бывай.
- Пока.
И всё. Вечером за ужином узнавший новость друг сообщит её своей жене. Та тоже поохает в пределах допустимого. Потом, сытые и довольные, они посмотрят телевизор и уснут, перед этим, возможно, ещё раз попытавшись доставить друг другу радость своими дряхлеющими телами.
 Костромин абсолютно не переживал по поводу того, что его не навещают люди, которые назывались словом друзья. Так устроен мир. Любить всех невозможно. Он выпал из их жизни. Они – из его. Хотя, безусловно, появление знакомых в палате доставляет большую радость.
 Посмотрев вправо, Костромин увидел, что рядом стоит капельница, и раствор из неё поступает в его вену. В склянке, укреплённой на штативе, оставалось очень мало лекарства, и это начинало беспокоить Дмитрия Андреевича. Он был уверен, что, когда кончится раствор, в вену попадёт воздух. Воздушный тромб с кровотоком дойдёт до сердца. Оно сработает вхолостую и встанет. Откуда у него были такие знания, он не знал, но считал это непреложной истиной.
- Умник, умираем, - обратился Костромин к своему двойнику.
- Испугался? – поинтересовался тот.
- Ты же видишь, что я абсолютно спокоен. Как ты думаешь, про воздух в вене, это правда?
- До сегодняшнего дня я тоже был уверен, что, если не выключить капельницу, то – конец.
- А сегодня мы проверим это экспериментальным путём. Только в случае положительного результата, увы, уже не сможем порадоваться вместе с врачами.
- Между прочим, капельки – то капают, - подсказал Умник, - Надо что – то делать.
- А что я сделаю? Крикнуть я не могу. Левая рука не двигается. Остаётся спокойно наблюдать собственные похороны.
- Вообще, мне не нравится твоё настроение. Ты хоть примерься, может, зубами вырвешь иголку?
- А, теперь и ты испугался. Не хочется умирать? Да пока ты тут соображаешь, как уцепиться за жизнь, в мире уже погибли тысячи людей.
- Но, у них, может, не было возможности спастись. Учти, у тебя осталось не более двух минут.
- Да. Скорость опорожнения скляночки примерно одна капля в секунду. Осталось не более пятидесяти граммов. Значит, минутки через две – три – аля – улю, гони гусей.
- Почему ты так спокоен?
- Ну, не верю я, что всё так просто. Я перенёс уже пять операций, вытерпел столько боли. Разве будет справедливым умереть от разгильдяйства медсестры, которая забыла про меня?
- Так ведь нет же справедливости на свете, нет. Ты знаешь это, как никто другой. Ну, ладно, ты решил закончить своё пребывание на Земле, а я тут при чём? Я, между прочим, ещё не нажился.
- А тебя никто не спрашивает. Пойдёшь со мной.
- Вот урод.
- За урода ответишь.
- Когда и где? Мы же, кажется, отплываем?
- Послушай, мой юный друг. А если бы я не пришёл в себя? Кто бы выдернул иглу? А ты представь, сколько по России умирало бы ежедневно в реанимациях из-за нашего русского пофигизма. Тысячи.
- Может, так и происходит. Нам – то не говорят.
- Вот сейчас и проверим. Отвали, не мешай проводить эксперимент.
- Ты хоть проверь, дотянешься ли зубами до трубки?
- Жить захочу – дотянусь.
 Костромин улёгся поудобней и стал наблюдать, как капелька за капелькой, уходили в вену последние секунды его жизни. Ему самому было странно ощущать собственное спокойствие. Хотя объяснение этому у него было. Во-первых, он видел, что сможет, если понадобится, вырвать иголку зубами, во – вторых, ну не верил он, что смерть таится в каждой капельнице. Если бы всё было так страшно, наверняка, сестры дежурили бы у кровати больного, а не болтались бы, кто где.
 Между тем, жидкость ушла из склянки, потихоньку подкралась к прозрачному бочоночку, находящемуся примерно посередине трубки, тянущейся от склянки к игле. Костромин не знал, как называется это прозрачное расширение катетера, но, глядя именно туда, медсестры регулируют скорость поступления лекарства в вену.
 Дмитрий Андреевич спокойно наблюдал, как последние миллилитры раствора помчались к иголке, увлекая за собой воздух, который мог не только нейтрализовать действие лекарства, но и вообще закончить всякое лечение.
 Однако, как и предполагал Костромин, ничего ужасного не случилось. Когда давление крови в сосудах стало равным давлению столбика лекарства, находящегося в катетере, дальнейшее его поступление в вену прекратилось. Эксперимент удался, и все его участники остались живы. Жаль, что ни аплодисментов, ни, тем более, вознаграждения за проявленные в ходе эксперимента мужество и героизм Дмитрий Андреевич не получил. Впрочем, насчёт мужества это, конечно, шутка, поскольку было у Костромина большое подозрение, что рванул бы он иголку зубами за милую душу, если бы понял, что воздух может попасть в вену.
 Пришедшая совсем не вскоре медсестра спокойно вытащила иглу, вылила остатки лекарства из катетера прямо на пол, поменяла склянки, и вновь необходимый больному препарат стал поступать прямо в кровь, не оставляя болезни ни малейшего шанса на успех.
 В урочный час в реанимации тоже начался обход. Врачи переходили от одного больного к другому, пока очередь не дошла до Дмитрия Андреевича. Он было уже собрался спросить, когда его переведут в палату, но его судьба решилась после нескольких фраз, которыми обменялись между собой врачи. Один из них, вероятно главный, спросил, указывая на Костромина:
- Так, а это у нас кто?
- Этот молодой человек числится за Аллой Николаевной. Трахеопищеводный свищ.
- Понятно. Значит, она сама его заберёт?
- Конечно.
И они удалились. Из разговора Дмитрий Андреевич понял две вещи: первая – что он – молодой человек, и вторая – что Алла Николаевна пользуется безоговорочным авторитетом.
 - Ну, что, Умник, может, подведём некоторые итоги. Делать – то всё равно нечего.
- Валяй, а я послушаю.
- Слушай, слушай. Будем считать, что операция по ушиванию свища прошла успешно, и теперь дырки в пищеводе у нас нет. Так?
- Так.
- А это значит, что в ближайшее время нам уберут трубку из горла, и мы сможем нормально дышать. Так?
- Так.
- Далее. После того, как я начну питаться, как и все люди, надобность в другой трубке, которая торчит из желудка, отпадёт. Так?
- Так.
- Значит, уберут и её?
- Значит, уберут.
- Следовательно, я стану человеком уже процентов на пятьдесят. Останется только выправить руку и ногу.
- Останется сущая ерунда.
- Слушай, что ты канючишь? Всё тебе не так. Тебе не нравится, когда я начинаю распускать нюни, тебе не нравится, когда я начинаю думать, что возможно возвращение к почти нормальной жизни. Чего ты хочешь?
- Я хочу, чтобы ты был всегда готов принять следующий удар судьбы.
- Разве я недостаточно их принял? Разве меня сегодня выписывают домой абсолютно здоровым человеком?
- Я к тому, что всё только начинается, и неизвестно, что будет впереди.
- Ну, спасибо, успокоил.
- Ты же знаешь, мы – невезунчики.
- Тут ты прав. Хотя, если проанализировать собственную жизнь, то, надо признать, что бог дал мне больше, чем многим другим. Просто всё это бездарно растрачено без всякой пользы для себя и окружающих.
- Ладно, давай не будем углубляться. Кажется, это по твою душу.
 Костромин увидел, что в реанимацию вошла группа людей в белых халатах и направилась в его сторону. Когда они подошли ближе, Дмитрий Андреевич их узнал. Это были Алла Николаевна и две медсестры.
- Проснулся? – улыбнулась профессор.
 В ответ Костромин кивнул и тоже, как ему представлялось, улыбнулся. Если бы он увидел свою улыбку со стороны, он бы удивился, что женщины не бросились бежать.
- Операция прошла успешно. Сейчас девушки отвезут вас в палату. Всё будет хорошо.
 Врач снова улыбнулась ему и пожала руку. Всё это было сделано так естественно, просто и даже, если хотите, нежно, что будь он здоровым и молодым красавцем – мужчиной, он бы решил, что понравился женщине. Но, так как в его положении такое невозможно, то напрашивались два вывода: либо это отработанный годами жест профессионального спасателя человеческих жизней, либо эта женщина действительно имеет большое, доброе сердце и искренне желает ему удачи.
 В палате он был встречен одобрительным гулом товарищей по несчастью и счастливой улыбкой жены.
 - Как ты узнала, что меня сегодня переведут в палату? – спросил её Костромин.
- Мне позвонил Евгений. Он всё разузнал.
- Что у меня с шеей? – поинтересовался Дмитрий
- Я ничего не вижу. Всё закрыто бинтом, который приклеен к шее лейкопластырем.
- У каждой больницы свой почерк. Скоро мы научимся по шрамам определять, где человека штопали. Помнишь, как они сразу не признали работу железнодорожных хирургов?
- Да, но я всё – таки надеюсь, это наше последнее пристанище и нам больше не придётся никуда переезжать, - грустно вздохнула Таня.
- К сожалению, от нас ничего не зависит. К тому же, как это ни прискорбно сознавать, я сильно рассердил Всевышнего, и теперь он хочет примерно наказать меня.
- Грех жаловаться на судьбу.
- Всё. Я умолкаю. Но, в своё время, если ты помнишь, мы очень не хотели уезжать из нашей второй больницы. А сейчас я уже думаю, как нам повезло, что они пригласили Аллу Николаевну, и теперь мы здесь.
- Это правда. Слушай, ты полежи один, а я схожу к Алле Николаевне. Может, она расскажет нам план дальнейших действий.
- Иди.
Когда Татьяна Николаевна вышла из палаты, к Костромину подсел Жека.
- Ну, как ты, Дим? – участливо спросил он и расплылся в улыбке, демонстрируя полное отсутствие передних зубов на верхней челюсти.
- Нормально, - ответил Дмитрий Андреевич, а сам вдруг подумал, что он ведь гораздо старше Женькиной матери, но его нисколько не коробит обращение к нему по имени и на «ты». Наоборот, ему было бы неловко чувствовать, что к нему не могут запросто обратиться молодые, поскольку он уже стар, и ничего понять не сможет. Чего здесь было больше: нежелания переходить в следующую возрастную категорию, или льстивого, пусть и ошибочного, представление о себе, как о ещё совсем не старом человеке? Вероятно, присутствовало и то, и другое.
- С тобой – то что – нибудь решили? - спросил Костромин.
- Пока ничего. Да я и не тороплюсь. В тюрьму всегда успею.
- Но ведь, как говорится, раньше сядешь – раньше выйдешь.
- Я рассчитываю вообще не сесть.
- Дай бог.
 Пока они неторопливо беседовали, в палату зашли Алла Николаевна и Татьяна Николаевна. Обе светились улыбками.
- Ну, как самочувствие? – спросила Алла Николаевна.
- Нормально, - ответил Дмитрий, а про себя подумал: «Если доктор улыбается, значит, всё хорошо. Хотя сейчас ещё ничего нельзя утверждать, и, потом, это может быть просто дежурная улыбка, направленная, так сказать на поддержание духа больного, чуть не сорвалось – умирающего, тьфу, тьфу, тьфу».
- Давай-ка, мы посмотрим, что тут у нас получилось, - проговорила доктор и стала снимать повязку. Лейкопластырь держал прочно, и процедура освобождения шеи была болезненной.
 Алла Николаевна внимательно осмотрела шов, и осталась довольна.
- Теперь я расскажу вам, как в дальнейшем может развиваться ситуация, и что мы намерены предпринять. Говорить буду откровенно обо всех возможных осложнениях, чтобы вы поняли, что лечение может быть долгим, и о скорой выписке лучше забыть. Насколько я поняла, в лице Дмитрия Андреевича мы имеем настоящего мужчину, а не кисейную барышню? Или я ошиблась? – строго говорила профессор, а в глазах у неё прыгали весёлые чёртики.
- Безусловно, - без всякого энтузиазма ответил Костромин, а сам подумал: «Ну, сейчас начнётся. И почему я такой невезучий?»
- После операции мы поколем вам антибиотики. Дней десять. Потом, если всё будет нормально, снимем швы, сделаем рентгенологическое обследование, и будем пробовать принимать пищу через рот. Здесь, я надеюсь, осложнений не возникнет. Следующим этапом мы уберём вам гастростому, и наше общение на этом можно будет считать законченным.
- Как? – спросил ошеломлённый Костромин, - А горло?
- Видите ли, мы не занимаемся трахеями. Наша область – пищеводы и желудочно-кишечный тракт.
- Но у вас половина отделения ходит с трубками?
- Да. Но эти трубки стоят у них по разным причинам, и многим после курса лечения других, не связанных с горлом заболеваний, мы их просто вынимаем и всё. Но, если возникают осложнения, вызванные длительным пребыванием трахеостомы, мы направляем их в другие клиники. Сами мы оперируем только сужение внизу, то есть то сужение, которое возникает ниже трубки. Человеческий организм устроен так, что он противится всякому воздействию извне. Трубка, стоящая в вашей трахее – инородный предмет. Как только мы уберём её, стенки вашего горла, почувствовав свободу, начнут заполнять собой близлежащее пространство, то есть просвет, через который вы дышите, будет катастрофически сужаться. Тогда потребуется операция.
- Какова вероятность развития событий по такому сценарию? – спросил, стараясь казаться настоящим мужчиной, Костромин, сам почему-то нисколько не сомневаясь, что сужение ему гарантировано.
- К сожалению, очень высока, до девяноста процентов, - ответила Алла Николаевна.
- Но это ещё не всё, - продолжила она, - С такой патологией мы справимся. Хуже, когда начинается сужение трахеи выше катетера. Оно может начаться сразу, так как область трахеи, находящаяся выше трубки, утратит свои функции. Вероятность этого не так велика, но она существует.
- Это как раз наш вариант, - грустно констатировал Дмитрий Андреевич.
- Ну, не будем так пессимистичны, - возразила врач.
- Нет, нам действительно не везёт с самого начала, - вступила в разговор Таня, - Скажите, доктор, а когда всё это выяснится.
- После проведения эндоскопии. Вы знаете, это исследование трахеи с помощью зонда.
- Да, нам уже делали её не раз, но о сужении ничего не говорили.
- Будем надеяться, что всё обойдётся, хотя вам могли и не сообщить. Ну, поправляйтесь, набирайтесь сил. Я буду вас навещать.
- Спасибо, Алла Николаевна. До свидания.
- Ну, что ты думаешь? Может быть, нам повезёт, и ничего страшного не случится, - спросила Таня Костромина.
- Да случится, случится. Мне никогда не везло. Любая птичка в огромной толпе всегда безошибочно находила мою голову, чтобы поделиться со мною тем, что она когда – то съела и добросовестно переработала.
- Алла Николаевна, а где делают такие операции? – крикнула Татьяна вслед уже уходящему врачу.
- В Боткинской. Я вам дам телефоны, объясню с кем надо связаться. Но, повторяю, не надо волноваться раньше времени.
- Мне всегда казалось, что в институте Склифосовского собраны самые высококлассные специалисты. Неужели в Боткинской способны сделать то, что не под силу здешним эскулапам? – искренне недоумевал Костромин.
- Они этим просто не занимаются, - пояснила Таня.
- А надо бы. Теперь опять переезжать, - заныл Дмитрий Андреевич.
- Они же не знали, что ты разобьёшься, а то обязательно бы попрактиковались на ком – нибудь.
 - Насколько я понимаю в медицине, что трахея, что пищевод. Трубка, она и есть трубка, - грустно сказал Костромин.
- Давно ли ты стал разбираться в медицине? – поддела его жена, - Я, например, и сейчас не знаю, где пищевод, а где трахея.
 Когда профессор ушла, они долго молчали, думая вероятно об одном и том же.
- Ну, чего сник? Всё будет хорошо, - пытаясь казаться весёлой, сказала Татьяна.
- Да ничего я не сник. Просто ни сплясать, ни спеть я тебе сейчас не могу. Уж, извини.
- Чувствую, начинается депрессуха. Ты думаешь, мне легко? – грустно проговорила Таня, и в голосе у неё послышались слёзы.
- Хочешь, я предскажу тебе, как всё будет дальше? – спросил Костромин.
- Валяй, - без всякого энтузиазма ответила жена, - Я знаю, сейчас ты соберёшь всю чернуху.
- Алла Николаевна сказала, что сужение снизу бывает у девяноста процентов больных, а такая же патология сверху – маловероятна. Я тебе гарантирую, что у меня будет и то, и другое.
- Почему ты так решил?
- Да потому, что это – я, и по-другому у меня быть не может.
- Ты сам когда – то говорил, что проблемы надо решать по мере их поступления. Давай придерживаться этого правила.
- Давай. Ты не думай, я буду терпеть, сколько надо. Просто хочется, чтобы немного повезло.
- А вдруг повезёт?
- Будем надеяться.
- Татьяна Николаевна, - вмешался в разговор Евгений, - Вы не дадите мне немного денег? Взаймы. Мать придёт, и я отдам.
- Сколько тебе надо?
- Сколько не жалко.
- Ну, Жека, так ты рискуешь не получить ничего, - вмешался в разговор Костромин.
- Не пытайся представить меня хуже, чем я есть, - парировала Татьяна.
 Она раскрыла свою сумочку, достала пятьдесят рублей и протянула Женьке:
- Столько хватит?
- Конечно. Спасибо. Я верну.
Сосед спрятал деньги в карман и выскочил из палаты.
- Плакали денежки, - констатировал Костромин.
- Да бог с ними. Не в деньгах счастье, - грустно улыбнулась жена.
- Как ты это здорово сказала. А я бы никогда не догадался. Ты ещё скажи, что здоровье не купишь. Ещё как купишь. Вообще, во многих пословицах я разочаровался. Видно, со сменой общественно – политического строя в стране меняются и пословицы.
- Ну, понёс. Голова – то, видно, ещё не скоро поправится, - засмеялась Татьяна.
- А что? Вот, смотри: «С милым - рай в шалаше», была такая пословица?
- Была.
- А почему? Да потому, что коммунисты кроме шалаша и построить ничего не могли. Значит, надо напирать на любовь. Будет любовь - и в шалаше жизнь будет прекрасна.
- А космос?
- И ты туда же. Что касается военных технологий – здесь нам равных не было. Иначе нельзя – сожрут. Потому и шалаши кругом были, что наши квартиры в космос улетали. Дальше – «Не в деньгах счастье». Так?
- Так.
- А почему не в деньгах? Да потому что их никогда не было. Значит, надо учиться быть счастливым без денег. И уж совсем, кажется, непоколебимое утверждение: «Здоровье не купишь».
- А эта пословица чем тебя не устраивает?
- Да тем, что, только имея деньги, причём большие деньги, ты можешь рассчитывать на то, что когда – нибудь станешь здоровым человеком. Сколько стоит антибиотик, который мне колют? Три тысячи рублей в день. Многие могут позволить себе такое лечение? Вот то – то.
- Ладно, лекцию на тему: «Общественно – политический строй и его пословицы» объявляю закрытой. Отдыхай, я побегу.
- Пока.
Жена ушла, и Костромин опять остался один. Один на один со своей головой, которая всё думала и думала, вовлекая в этот процесс Дмитрия Андреевича и совершенно не интересуясь, хочет он этого или нет.
Только теперь он понял, что никогда ранее не уделял столько внимания своей голове и не очень – то потакал её желаниям о чём – то поразмышлять.
Получив в подарок от судьбы ценою собственного здоровья массу свободного времени, Костромин пытался разобраться, что же он делал почти пятьдесят лет. Раньше он думал, что жил, теперь сильно в этом сомневался.
 Начав в 1970 году учёбу в институте, он довольно скоро осознал, что выбранная им специальность хоть и имела столь привлекательное название «Автоматизированные системы управления», но требовала серьёзных умственных затрат, а потому уже к первой сессии сильно упала в его глазах.
 Уезжая с утра в институт и получая от мамы законный рубль для поддержания здоровья во время учёбы, Костромин чаще всего оказывался в пивной, которые были в изобилии вокруг, или в общежитии в Марьиной роще, где целыми днями под притягательное бульканье портвейна шла неторопливая игра в преферанс. И шумела горной рекой полная приключений студенческая жизнь, дважды в год омрачаемая сессиями, которые по затратам нервной энергии были сопоставимы с заброской разведчика в тыл врага для выполнения важного задания. Если добавить к этому, что разведчик практически не знал языка противника, в тыл которого попадал, то для Костромина до сих пор остаётся большой загадкой, как он смог проучиться пять лет и получить диплом.
 Бытует расхожее мнение, что студенческие годы – лучшие годы жизни. Может быть, для кого – то и так, но только не для Костромина. Попав под дружескую опеку старших товарищей, Дима очень скоро начал забывать дорогу в институт, зато практически с закрытыми глазами мог в любое время суток найти портвейн. Это сейчас проблем с приобретением спиртного не существует, а в те далёкие времена построения светлого будущего предаться пороку можно было только с 11 до 19 часов.
 Уже тогда, в далёкие семидесятые, Дмитрия сильно удивляло то обстоятельство, что ни он, ни его ближайшие товарищи никак не подходили под определение строителей коммунизма. Сначала Костромину казалось, что они, эти строители, всё-таки есть, и просто судьба бросила его в объятия не самой лучшей части продолжателей дела Ленина. Уверенности в этом придавало посещение комитета комсомола факультета, где он постоянно наблюдал большое количество аккуратно постриженных молодых людей в костюмах и галстуках и с комсомольскими значками на лацканах пиджаков. Так как за постоянные пропуски занятий без уважительных причин ему периодически объявляли выговоры, то, хочешь не хочешь, приходилось, потупя взор, выслушивать, что он как раз и есть та паршивая овца, которая портит всё стадо. Безусловно, он обещал исправиться и клялся, что такого больше не повториться. И всё же со временем Дмитрий начал понимать, что не всё так гладко, как должно быть в стране, семимильными шагами идущей к светлому будущему. Более того, он убеждался, что и такие, как он, нужны, потому что комсомольские работники могли оттачивать на них своё ораторское мастерство, убедительно показывая другим, к чему приводит наплевательское отношение к учёбе. И, в то же время, никакой опасности он не представлял, так как всегда был «за». Ни в коем случае не ставя под сомнение дело Коммунистической партии Советского Союза, он всё – таки не мог не замечать, что существует какой – то конвейер по воспитанию партийных и комсомольских кадров, став на который и выполняя все предъявляемые к тебе требования по уважению к вышестоящим товарищам и воспитанию в нужном ключе нижестоящих, можно без проблем докатить до пенсии, особо ни в чём не разбираясь.
 Костромин до сих пор помнит, как удивил его товарищ по группе, выдвинутый в состав комитета комсомола факультета, и получивший в связи с этим полномочия принять у них Ленинский зачёт. Была в то незабвенное время такая форма отчёта каждого комсомольца перед товарищами о проделанной работе по изучению работ классиков марксизма – ленинизма и искоренению недостатков, мешающих нашему движению вперёд. Товарищ этот был завсегдатаем студенческих пирушек и картёжных игр, но удачно маскировался, а потому был на хорошем счету в комсомольской организации.
Узнав, что зачёт принимать у них будет Саша Игумнов, «золотой» фонд группы «АСУ- 263», как называли себя двоечники и прогульщики, двинулся к выходу, давая понять экзаменатору, что политику партии и правительства они, конечно, одобряют и разрешают ему самому оценить их знания по собственному усмотрению.
 Но не тут то было. Голосом, в котором явно угадывался металл, Саша сообщил, что на всех покинувших зачёт будет составлена докладная и отправлена в комитет комсомола со всеми вытекающими отсюда последствиями. Так как стипендии ни Костромин, ни его окружение не получали, то вытекающими последствиями могло быть исключение из рядов ВЛКСМ, а, следовательно, и из института. Такого удовольствия никто позволить себе не мог, а, значит, пришлось что – то мямлить про то, что мы всё равно всех победим и обязательно всё, что надо, построим.
 Злости на Игумнова не было. Было интересно наблюдать, как человек, ещё вчера вечером пивший в общежитии портвейн и игравший в преферанс, сегодня с таким энтузиазмом объяснял, что делом чести каждого комсомольца является отличная учёба и примерное поведение.
 Наблюдая эту метаморфозу, Костромин чувствовал, что Саша прав, что все из нас как будто имеют два лица: одно официальное, для трибун и собраний, другое – настоящее, то, которое человек получил от рождения. Наверное, надо бы и Костромину сделаться активным комсомольцем, только кто ж ему поверит? И всё же попал он в этот закрытый клан, увидел комсомольскую кухню изнутри. Только случилось это уже потом, после окончания института.
 Костромин лежал на кровати и смотрел в потолок. Жизнь казалась законченной. Что он видел? Что сделал? Ничего.
В чём суть существования всего живого? Нас не спрашивают, хотим ли мы жить, когда рожают. Нас не спрашивают, хотим ли мы умереть, когда в дверь нашей квартиры стучится старая барышня с косой наперевес. Она сообщает нам, что наш час пробил. А кто и где этот час определил? И почему смерть с косой? Что, нельзя было изобразить её с ножом или удавкой? С косой, наверное, страшнее. Хотя смерть совершенно не страшна. Страшно ожидание смерти. А когда так внезапно, как случилось с Костроминым, понять ничего невозможно. Только он успел выругаться про себя, как тут же встретился с Леной. А это уже и был «тот свет».
 Хотя он совершенно не желал тогда умирать, но смерть, пришедшая за ним - как раз то, что надо. Быстренько, безболезненно и со вкусом.
- Не спишь?- услышал Костромин вопрос, обращённый к нему.
Он с трудом повернул голову вправо и увидел Евгения.
- А сколько времени?- спросил Дмитрий Андреевич.
- Одиннадцатый час.
- Как же ты прошёл?
- Не вопрос. Червонец охраннику, и я – здесь.
- Ну, рассказывай, где был?
- Да погулял немного. Пива хочешь?
- Куда заливать – то?
- Так давай в трубку зальём, и всё.
- Спасибо, но не настолько я истосковался по пиву, чтобы заливать его прямо в желудок.
- Шея – то болит?
- Да не то, чтобы болит, просто голову не повернуть.
- У тебя тут опухло всё.
- Ну, надо думать. Какой длины шрам?
- Сантиметров пятнадцать.
- А свищ был длиной всего один сантиметр.
- Потом трубку вынут, и будешь заниматься ногой?
- Тут ещё столько заморочек, что и думать ни о чём не хочется. Тебе-то что врачи говорят?
- Не знаю. Тянут чего – то. Мне же операцию надо делать под рентгеновским аппаратом. Видимо, простоять под таким излучением несколько часов охотников не находится. Да сделают когда – нибудь. Кормить – то меня столько времени тоже резона нет. Слушай, Дим, тут девочки стоят на кольце, прямо у Склифа.
- Жрицы что ли?
- Кто?
- Ну, бабочки.
- Да не бабы, молодые девчонки. Торгуют своими телами, и некоторые тела очень даже ничего.
- Дремучий ты, Жека. Я имел в виду ночных бабочек.
- Ну, да. Проститутки.
- Как интеллигентный человек, ты должен называть их путанами.
- По мне, как ни называй, проститутка она и есть проститутка.
- Может быть и так. Вот видишь, Женя, как несправедливо устроен мир. Она только родилась, а профессию уже имеет. Ты свободой своей рискуешь, чтобы денег раздобыть. За короткий миг вольготной жизни можешь заплатить годами неволи. А тут диплом о полученной специальности выдают прямо в родильном доме, а дальше только шлифуй мастерство. Сколько просят – то за продажную любовь?
- За семьсот можно сговориться.
- Ты узнай, не будет ли инвалидам скидки? И нельзя ли к лежачим привести?
- Тебе бы, Дим, только ржать.
- А что? Здесь самый благодарный контингент. Во-первых, инвалиды все голые, а многие ещё и лежачие, значит, не надо тратить времени на раздевание и укладывание клиента в постель. Во – вторых, есть и сама постель, то есть, вопрос, где и как – отпадает. И, наконец, в – третьих, убежать никто никуда не сможет, значит, расчёт будет безусловным.
- А, между прочим, есть экземпляры ничего.
- В твои годы, Евгений, для меня тоже было: чем короче юбка, тем красивей дама. Живи, Жека, полной жизнью каждый день. Ничего на потом не откладывай. Учти, потом не будет. А ты ещё с дурья по тюрьмам решил пробежаться, нет у тебя башки.
- Да завязал я, завязал.
- Позвольте вам не поверить, мой юный друг. Ладно, давай спать.
- Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
 Теперь Костромин пожаловаться на отсутствие заботы со стороны медицины не мог. Ежедневно его осматривал Тенгиз Теймуразович, нещадно давя на шею своими пальчиками – сардельками, и четыре раза в день восхитительные медсёстры всаживали в его невзрачные ягодицы самый сильный антибиотик, который только смог придумать человеческий разум.
 Дня через четыре в палату пришла Алла Николаевна. Она тоже прощупала шов и сказала стоявшему сзади лечащему врачу:
- Ну, где уплотнение? Прекрасный шов.
- Значит, мне показалось.
 Вот, значит, почему так немилосердно тискал его Тенгиз. Нашёл какое – то уплотнение. Слава Богу, обошлось.
 Когда температура несколько спала, Костромин решил, что пора начинать подниматься. Хотя бы чуть – чуть. Он попросил Женю помочь ему сесть на кровати. Всё оказалось не так страшно. Сесть он смог. Но тут же сразу вцепился в руку соседа, потому что сильно закружилась голова. Находясь на одном месте, он плыл. Ощущение это было даже приятным, и идиотская улыбка появилась на его лице.
- Что случилось? – спросил Евгений.
- Плыву, - ответил Дмитрий Андреевич.
- Один поплаваешь, или мне держать?
- Подержи, я быстро. Засеки время.
 Сосед держал Костромина за руку, а тот думал, как могло случиться, что он, в прошлом здоровый, физически развитый человек не способен удержаться на кровати. И возможно ли возвращение к нормальной жизни, если от неё так далеко уйти.
 Когда головокружение стало ещё сильнее, Дмитрий вцепился в Евгения, боясь упасть, и проговорил:
- Всё. Клади на место. Только аккуратно.
 Уже лёжа в кровати, Костромин продолжал лететь, и никак не мог остановиться.
 - Сколько я сидел?- спросил он.
- Девять минут.
- Сила.
- Устал? – участливо спросил сосед.
- Я не успел устать. Меня не было. То, что называется Дмитрием Костроминым, сидеть не может и неизвестно, сможет ли когда – нибудь.
«Вот так вот, Дмитрий Андреевич, - думал Костромин, пытаясь остановить бегущую голову, - Безусловно, рассчитывать на то, что после столь долгого лежания можно встать и пойти, не приходится. Но всё же интересно, существует ли в моём положении точка возврата, зайдя за которую, я потеряю всякую возможность стать более или менее дееспособным человеком. Вернуться к полноценной жизни, конечно, уже невозможно.
Надо посоветоваться с умным человеком».
- Умник, разговор есть.
- Слушаю вас, Дмитрий Андреевич.
- Как ты себя ощущаешь?
- Нормально.
- Ты не с женой разговариваешь. Не корчи из себя героя.
- Что ты хочешь услышать?
- Я хочу услышать трезвую оценку нашего положения и план дальнейших действий.
- Мы же всё решили. Врачи режут и шьют, а мы пашем, насколько это возможно.
- Да я даже сесть не способен. О какой пахоте может идти речь?
- Спокойно. Не брызжи слюной. Ты лежишь уже пять месяцев. Я тебя уверяю, что, если абсолютно здорового человека уложить в постель на пять месяцев, даже он не сможет встать без проблем.
- Ах, ты мой защитник, всё – то ты понимаешь, обо всём – то у тебя есть собственное мнение.
- Слушай, я не понял. Зачем ты меня звал? Чтобы рассказать, какой ты несчастный, так я это знаю. А если подумать, как будет развиваться ситуация и на что можно рассчитывать, так я к твоим услугам.
- А что, поплакаться уже нельзя? Мне сорок восемь лет, а жизнь кончена. Вернее, она кончена как средство получения хоть какой – то радости, но может ещё долго продолжаться, как источник боли и страданий.
- Тебе не кажется, что боль и страдания – это штамп. Как можно чувствовать боль, не страдая, и как можно страдать, не чувствуя боли.
- Пошёл бы ты к чёрту, я с тобой серьёзно разговариваю.
- Ладно, давай серьёзно. Вот появился на свет сорок восемь лет тому назад в семье, каких миллионы, мальчик, Костромин Дмитрий Андреевич. Кто это заметил? Папа с мамой, да бабка с тёткой. И всё. Всем остальным проживающим в этот момент на Земле людям это событие было до фонаря. В то же самое время, даже в ту же самую минуту в сотнях других родильных домов сотни других женщин проделали ту же самую операцию, что и твоя мать. Некоторые из родившихся младенцев умерли в первые минуты жизни, другие - не дожив до года, и так далее. Чем они хуже тебя? Да ничем. А многие, я в этом уверен, даже лучше. Как только мы рождаемся, так сразу попадаем в проценты. Все мы – проценты. Ты не попал в какой – то процент умерших во время родов, не попал в процент погибших на войне или в армии, но ты попал в процент получивших увечье в дорожно-транспортном происшествии. По статистике ежегодно в авариях на дорогах России гибнет более тридцати тысяч человек. Ты добросовестно хотел занять среди них своё место, но не получилось. Тебя отправили в другую компанию, в компанию пострадавших. Получивших инвалидность в ДТП – ещё больше, свыше двухсот тысяч, а это почти 0,2% от населения страны. Вот в этих 0,2% твоё законное место и отсюда тебя никто не попросит. Наша жизнь – даже не лотерея. Выиграть жизнь труднее, чем автомобиль, купив зубную щётку «Oral - B». У тебя это получилось только в двадцатом веке от рождества Христова, хотя человечество, как таковое, существует уже многие тысячи лет. Ещё скажи спасибо, что не родился на заре цивилизации, где тебя ещё младенцем могли бы запросто скормить тиграм твои сородичи, чтобы задобрить богов. Сорок восемь лет жизни – это серьёзный срок. Чем виноваты мальчики, родившиеся в 1923 – 24 годах и убитые сразу после окончания школы? Молодым очень не хочется умирать, но на их долю выпало сделать святое дело – защитить Родину. Они прожили короткую, но стоящую жизнь. Каждый из них знал, для чего был рождён. Защитить свой дом, своих родных – что может быть выше. Конечно, если трезво и дотошно разбираться в политической обстановке того времени, то судьба этих пацанов была решена уже тогда, когда к власти в России пришли коммунисты, а в Германии фашисты. Сталин и Гитлер никогда бы не ужились на одной земле. И тот, и другой хотели владеть миром, а, значит, миллионы молодых жизней должны были быть принесены в жертву. Советские юноши и девушки умирали за самый справедливый строй, за счастье всего человечества, не подозревая, что и немецкая молодёжь делала то же самое, спасая мир от большевистской чумы, завоёвывая жизненное пространство для будущих поколений арийцев и освобождая землю от недочеловеков.
 Ты прожил жизнь с пустой душой. Верить в построение коммунизма было смешно, верить в Бога наше поколение не приучили. Сейчас на твою долю выпало серьёзное дело. Может быть, дело всей жизни. Попробуй встать. Смогли же другие. Конечно, возможен вариант, когда ничего сделать будет нельзя. Если тебе ампутируют ногу и руку, то, как бы ты ни пахал, они не отрастут, и здесь ты бессилен. Тогда надо будет просто достойно уйти, без моря водки и соплей. А сейчас нужно снова и снова вставать. Несмотря на то, что кружится голова, что темнеет в глазах. Вставать сто, двести, триста раз. Ты меня понял, Костромин?
- Да понял, понял. Только уж больно хорошим я буду выглядеть, прямо Павка Корчагин какой – то.
- Ты пока ещё кусок живой материи с трубками на входе и выходе.
- Выходы у меня свои, не надо утрировать. Насчёт входов, тут я согласен. Эх, посмотреть бы, что у меня внутри: в ноге, в руке, в горле, и можно ли что – нибудь исправить.
- Со временем до всего доберёмся, дай только срок.
- Ладно, будем считать, что поговорили. Свободен.
- Всё – таки невоспитанный ты человек, Костромин.
- Мы же об этом никому не скажем.
«Всё равно, надо жить, - думал Дмитрий, - Посмотри, сколько вокруг горя. Я за свою жизнь и в больницах – то никогда не был, а теперь самый тяжёлый в отделении, да и по институту, наверное, в тройку сильнейших, вернее, слабейших войду».
 В разговоре со своим вторым «Я» Костромин высказал мысль, что хотел бы посмотреть, что делается сейчас внутри его организма. Сделать это, конечно, невозможно, и, слава богу. Если бы такая возможность была, то за психическое здоровье Дмитрия Андреевича не дали бы и ломаного гроша. О каком психическом здоровье можно говорить, если человек увидел бы, что горло выше вставленной трубки совершенно закрылось, на плечевом и тазобедренном суставах образовались мощнейшие оссификаты, а внутри мочевого пузыря идёт интенсивное образование камней. Слово «оссификат» Костромин услышит позднее. О его существовании Дмитрий Андреевич не подозревал на протяжении всей своей жизни, как и подавляющее большинство людей, никак не связанных с медициной. Точное значение этого страшного слова он так и не понял, но на пальцах ему объяснили, что сустав зарастает, теряет всякую способность двигаться и необходимо менять его на искусственный.
 Через две недели Костромину сняли швы. Произошло это очень банально, прямо в палате. Было даже несколько обидно, что всё так просто и от больного не потребовалось никакого мужества.
 Пришёл Тенгиз Теймуразович с ножницами и пинцетом и за десять минут освободил шею Дмитрия от ниток, а медсестра обильно обработала шов зелёнкой.
 В тот же день Костромин подвергся неожиданной атаке со стороны сестры – хозяйки, которая вдруг положила глаз на его «утку» и хотела её реквизировать. Надо сказать, что Дмитрий Андреевич, как человек уже достаточно покочевавший по больницам, имел свою собственную «утку», судно, термометр и прочие медицинские мелочи, без которых невозможно комфортная борьба с недугами.
 В институте Склифосовского «утки» были металлические, чёрного цвета, похожие на чайники, совершенно не презентабельные. «Утка» Костромина была стеклянной, настоящая красавица. Эту «утку» ему подарила тёща, которая проработала в больнице более сорока лет и, вне всякого сомнения, имела полное право умыкнуть её для любимого зятя. На фоне маленьких металлических уродцев с задранными головами «утка» Костромина смотрелась шикарной иномаркой на фоне обшарпанных «Жигулей». Она всегда стояла на стуле рядом с кроватью больного и потому сразу попала в поле зрения сестры – хозяйки, которая по роду своей службы должна обязательно что – то выдавать и забирать.
- Что это такое, это не наше, - сказала сестра и протянула руку, чтобы забрать лучшую подружку Костромина.
- Куда? Это моя «утка»,- возмутился Дмитрий Андреевич. От гнева у него даже прорезался голос.
- О, как закричал. А то всё не разговаривал, - удивилась женщина и ушла от греха подальше.
 Костромин давно свыкся с мыслью, что он в палате самый тяжёлый, и его пребывание в больнице может измеряться месяцами, поэтому только усмехался, когда кто – то с тоской говорил о том, что загремел сюда недели на три. Дмитрий Андреевич уже не мог вспомнить всех пациентов, прошедших через палату №1110. Они приходили или приезжали на каталке. Получали свою порцию боли и страданий. После операции несколько дней лежали, никак не реагируя на окружающих. Потом потихоньку поднимались, говорили вполголоса, передвигались по палате, шаркая тапочками по полу. Постепенно голос их становился крепче, движения уверенней. Они уже носились по больнице, делая комплименты медсёстрам и предлагая свою помощь в транспортировке лежачих. Всё чаще их громкий хохот сообщал присутствующим, что с ними всё в порядке, и скоро они снова войдут в тот мир, который бушует за окном, и который они покинули по чистому недоразумению.
 Костромин давно заметил, что, чем лучше обстоят дела у какого – нибудь больного, тем внимательнее он может быть по отношению к другим. Ему вспоминался один пациент, перенёсший операцию на пищеводе, и начавший быстро поправляться. Операция была несложной, впереди маячила скорая выписка, и горизонт был абсолютно чист. Выздоравливающий с удовольствием приносил тяжёлым больным пищу из столовой, раздавал градусники, выносил «утки». Своему соседу, который лежал, утыканный трубками, он с энтузиазмом говорил, что они должны пройти все круги ада, вытерпеть всё, и ни в коем случае не сдаваться. Хорошо утирать слёзы другому, когда знаешь, что тебе уже ничего не грозит.
 И, вдруг, пища перестала проходить в его желудок. Всё, что он ел, организмом отторгалось. Мир перевернулся. Яркие краски исчезли, всё виделось исключительно в чёрных тонах. Больной забыл про соседа, про круги ада, которые необходимо пройти. В течение трёх дней он не поднимался с постели и не сказал ни слова. Пропал тот мужественный герой, которому всё нипочём, который радостно спорит с судьбой, не забывая при этом о своих товарищах. Остался немощный больной, насмерть перепуганный таким развитием ситуации. Впоследствии осложнение удалось преодолеть, но о кругах ада было забыто.
 Костромин отмечал эту перемену в товарище по несчастью не со злорадством, а как факт. Наблюдая поведение многих людей, он понял, что уж так устроен человек, что, хочет он того или нет, но поднимается у него настроение, когда он понимает, что кому – то ещё хуже, чем ему.
 В очередной операционный день увезли на ликвидацию последствий протеста против произвола властей соседа Женю. Он с улыбкой, призванной скрыть присущий каждому человеку страх перед операцией, сдернул с себя трусы и, сверкнув белыми ягодицами, нырнул под одеяло, лежащее на каталке.
 Вернули его в палату в тот же день, ближе к вечеру. Он практически не изменился, если не считать некоторой заторможенности в движениях и изумрудного ожерелья, которое охватывало теперь всю его шею. Это были обработанные зелёнкой два шва, сходившиеся на груди и имеющие своё начало возле ключиц.
- Ты можешь говорить, Жень? – спросил его Костромин.
- Да. Только слабость какая – то. И голова раскалывается.
- Это от наркоза. Ты результаты операции знаешь? Все иголки достали?
- Достали только три с половиной.
- Как это?
- Одна сломалась, а одну вообще не стали трогать. Говорят, она лежит в непосредственной близости от нервного пучка и, если туда сунуться, вообще можно инвалидом остаться.
- Значит, Жека, теперь тебе надо будет со справкой ходить, при проверках в аэропортах звенеть будешь.
- Я никуда летать не собираюсь. Меня больше волнует, что я пролежал почти шесть часов под рентгеновским излучением. Как думаешь, скажется это на моей потенции?
- Откуда я знаю. Голова – то, наверно, поэтому и раскалывается. А тебя ничем не накрыли?
- Так просвечивали – то шею, правда, пояс какой – то тяжёлый положили.
- А сами они, в чём были?
- В фартуках, с какими – то пластинами.
- Это свинец. Я бы на твоём месте, Евгений, потребовал какую – нибудь медсестру, чтобы выяснить, как сказалась операция на твоей мужской силе. А ещё лучше настоять на целом курсе сеансов из десяти. Хочешь, похлопочу?
- Ты всё смеёшься.
- А что мне не смеяться? У меня самое завидное положение. Дурака валяю здесь уже полгода. Благодать. А, если серьёзно, Женя, по счетам нам всем придётся заплатить. Никто не подталкивал тебя эту коробку передач тырить, и иголки в горло тебе не фашисты заталкивали.
- Да не воровал я.
- Ты мне баки не забивай, как говорил Остап Бендер. Толковый мужик был.
 Если говорить откровенно, Евгений нравился Костромину. Он не был законченным вором, так, мелкий воришка. И можно было бы списать это на болезни роста, если бы не школа воспитания, которая ждала его за колючей проволокой. Теперь он наверняка угадает на взрослую зону, а там очень много соблазнов, и человек, не имеющий достаточного жизненного опыта и определённых принципов, становится материалом, из которого и куются будущие воровские кадры. Оттуда он может выйти потерявшим здоровье, озлобленным на весь мир циником и вот тогда уже будет представлять настоящую опасность для окружающих.
- Ладно, Женя, не грусти. Всё, что ни делается – всё к лучшему. Помнишь, как говорил тот, который лежал у холодильника? Все мы должны пройти положенные нам круги ада.
- «Антиминерале»?
- Да.
- Помню. Только он тоже не сильно смеялся, когда начал хвастаться тем, что съел.
- Так устроен человек. Он почему – то не смеётся, когда ему плохо.
 Костромин улыбнулся, вспомнив диалог, который каждое утро происходил между лечащим врачом и тем, поминавшим круги ада, пациентом.
 Когда у больного возникли трудности с приёмом пищи, врачи велели ему запоминать всё, что он съел, и утром докладывать им.
 Диалог ежедневно был практически одним и тем же и выглядел примерно так:
- Доброе утро.
- Доброе утро, доктор.
- Ну, как наши дела?
- Да всё так же.
- Что сегодня ели?
- С утра выпил стаканчик «антиминерале».
- Так. «Аква минерале». Дальше.
- Потом попил кофе.
- Так. Дальше.
- Потом.… Потом ещё стаканчик «антиминерале»
- «Аква минерале». Понятно.
 На третий день врач, видимо, раздосадованный тем, что улучшений нет, уже чуть не кричал: «аква минерале», «аква минерале».
 После его ухода больной с удивлением спрашивал соседей:
- Чего он разошёлся? Сам сказал: запоминай, я и запоминаю.
- Ты бы хоть название воды прочитал, там же по-русски написано, - засмеялся Евгений.
- А как надо?
- «Аква минерале». В переводе – минеральная вода.
- Ну. А я что сказал?
- «Антиминерале».
- Подумаешь.
- Тебе «подумаешь», а он, может, переживает, - продолжал смеяться Женя.
- Он бы лучше за мой пищевод переживал.
- Ну, ты даёшь. Если он будет за все пищеводы переживать, до пенсии не дотянет. Пищевод твой - вот ты и переживай.
- Ладно, я посплю, - вернул Костромина к действительности Евгений.
- Поспи, Женя, поспи, - прошептал Дмитрий, - А я опять буду думать за всех землян, потому что, видимо, кроме меня, это сделать некому.
 Возьмём, к примеру, Солнечную систему. Сколько планет вращается вокруг светила? Кажется, девять. А, может, больше. Мы знаем только про эти. И назвали их сами, как нам понравилось. Уран, Плутон, Венера. А может, Создатель обозвал их по-другому, и нам об этом сообщил, только мы не поняли. Ну, да бог с ними, не в этом дело.
 Всего лишь одна из этих планет находится на таком расстоянии от Солнца, что климат на ней благоприятен для жизни. Как и когда это всё началось, не знает никто. Миллион лет туда, миллион сюда – никакой роли не играет. Люди, которые называют себя учёными, считают, что Земля существует четыре – пять миллиардов лет. Никто эти миллиарды не считал и никогда не сосчитает. От кого произошли люди, тоже никто не знает и не узнает никогда. Один шутник по фамилии Дарвин, увидав себя в зеркале, решил, что произошёл от обезьяны. Ну, бог ему судья. Костромин тоже находил много сходного между собой и гиббоном, особенно с похмелья.
 И вот эта Земля крутилась и крутилась вокруг Солнца миллионы и миллионы лет, и бегали по ней друг за другом люди сначала с дубинами, потом с луками, потом с мечами, потом с автоматами, и убивали друг друга, и убивали, и убивали. При этом они не забывали валить на землю женщин, и своих, и отбитых у врага, а те рожали новых людей, которые, вырастая, продолжали убивать, пока не убивали их. Для чего вся эта свистопляска? И будет ли этому конец? Выхода два: либо человечество изобретёт такие виды вооружений, что одно нажатие кнопки приведёт к уничтожению сразу всей планеты, и люди, оцепенев то ужаса, будут водить вокруг этой кнопки хороводы, никого к ней не подпуская. Либо, не выдержав нервотрёпки, соберутся вместе, да и нажмут её, проклиная свой разум, который первым делом думает над тем, как убить себе подобного, а уж потом, как добыть пищу. Так кто и для чего проводит над нами свой многовековый эксперимент, и какой результат хочет получить? Судя по логике постепенного движения человечества от простого к сложному, оно или построит рай, или взорвёт планету. Присутствовать ни при первом, ни при втором событии Костромину не грозит, а, значит, пусть над этим ломают головы следующие поколения.
 Между тем, когда-то начав вращаться, Земля не останавливается ни на секунду, вращая и всех нас. С какой целью? Каждое мгновение мы становимся старше, дряхлее и болезненнее. Единственный в этом вращении плюс состоит в том, что, если ты уже болен, то каждое мгновение неизбежно приближает тебя к выздоровлению, если, конечно, не к могиле.
 В нынешнем положении Костромина каждое новое мгновение всё – таки было со знаком плюс, а не минус.
 Он взял за правило ежедневно садиться на кровати и отправляться в увлекательное путешествие за своей головой, которая в течение пятнадцати минут катала его на американских горках, не требуя ни копейки денег. Потом, видимо поняв, что поживиться за счёт клиента ей не удастся, она высаживала его на том же месте, где и брала, и позволяла Дмитрию непродолжительное время почувствовать себя организмом, который может существовать не только лёжа, но и сидя. Каждая следующая, проведённая сидя сверх вчерашнего, минута оформлялась, как рекорд, и оставалась таковой до следующего дня, после чего с позором падала. Аттракцион с американскими горками повторялся, когда Костромин, вдоволь насидевшись, ложился. Кровь, ушедшая в пятки за время сидения, стремительно возвращалась к голове, требуя от последней продолжительного кружения. Голова отказать не смела и, так как была неразрывно связана с Дмитрием Андреевичем, вовлекала в этот хоровод и его. Особой радости такие пляски не доставляли, но воспринимались, как неизбежное неудобство, которое следует пережить.
 Костромин, в молодости серьёзно занимавшийся спортом, знал, что постоянные упорные тренировки неизбежно дадут положительный результат. Всё дело в запасе злости внутри каждого индивида и сумме призовых, положенных победителю. Что касалось злости, то Дмитрий Андреевич с грустью констатировал, что больших запасов таковой, необходимых для возвращения в нормальный мир, он не чувствует. Хотя призовые - полноценная жизнь – стоят борьбы. Но, с другой стороны, ему было интересно, возможно ли ту биологическую массу, какой сейчас является он, натренировать до такой степени, чтобы люди могли принять это, пусть издалека, за человека.
 Именно желание вылепить из груды исковерканных костей с натянутыми на них кусками мяса что – то, хотя бы приблизительно напоминающее человека, стало для Костромина всепоглощающей идеей. Он решил, что не будет обращать внимание ни на что. Отныне значения не имеет ни число, ни месяц, ни год, ни страна, ни город. Есть только он, экспериментатор, и объект эксперимента – его изуродованное тело. Безусловно, ему потребуются помощники, врачи. Они у него есть. Самые компетентные в стране. А, значит, можно надеяться, что свою часть работы они сделают безукоризненно. Остальное – он сам. Только сам, и никто другой. И, если он доживёт до такого момента, что сможет сказать: «Всё. Теперь я – как все», значит, не зря он коптил небо, значит, есть в нём что – то. А если суждено будет закончить фразой: «Не выходит, не судьба», значит цена ему – стоимость водки, которую он успеет выпить до встречи с костлявой.
 Вообще, Костромин заметил, что его периодически накрывали волны пессимизма. В эти моменты он совершенно терял веру в то, что возможно выздоровление и, более или менее сносное существование в будущем. Жалость к самому себе охватывала его, и он невольно поднимал глаза к потолку и шептал: «Помоги, а? Я буду хорошим. Я всё буду делать, как ты скажешь». Потом его самого удивляла покорность, с которой он обращается к Создателю, и через некоторое время покорность сменялась мутной злостью к самому себе: «Что, не хочется умирать? Бога вспомнил? Раньше ты о нём что – то не думал. А сейчас – помоги, спаси, больше не буду. Дерьмо».
 Как ни странно, такие выволочки, устраиваемые Костроминым самому себе, помогали ему собраться с силами и принимать следующий удар судьбы если не с комсомольским задором, то без особых «охов» и «ахов».
 «Всё пройдёшь, понял? Полной ложечкой зачерпнёшь. Терпеть будешь, сколько надо. Только так ты сможешь что – то о себе понять. Сейчас ты в самом низу, теперь – только наверх».
 Думая так, Костромин был почти прав. Прав в том, что его жизнь – в его руках и руках врачей. Ошибка была в другом: к тому моменту он ещё не был в самом низу и имел реальную возможность падать дальше.
 Это выяснилось после эндоскопии, коей является обследование горла с помощью лампочки, закреплённой на конце чёрного зонда, бесцеремонно введённого в нос Дмитрия Андреевича.
 В день проведения обследования, когда Костромин и Татьяна беседовали, обмениваясь новостями, в палату вошли Алла Николаевна и Тенгиз Теймуразович. Их одновременное появление говорило о том, что пришли они именно к Дмитрию Андреевичу и новость, которую они принесли, хорошей быть не может.
- К сожалению, - начала профессор, - трахея выше катетера закрылась полностью, и необходимо оперативное вмешательство по иссечению сужения с одновременной заменой катетера на Т – образный.
- Это как раз тот вариант, который бывает крайне редко? - с грустью констатировал Костромин, - Я же говорил вам, что мы – невезунчики. Ну, что же, одной операцией больше, одной меньше. В моём положении это уже не так важно. Когда собираться?
- Собираться пока никуда не надо. Мы ещё должны сделать рентгенологическое обследование пищевода и убрать гастростому. Потом всё обсудим.
 На следующий день Костромина покатили на пятнадцатый этаж в рентгеновский кабинет. Надо сказать, что ему нравились такие путешествия. Во-первых, он мог представить себя бухарским эмиром, который возлежит на троне, а вокруг готовые в любой момент умереть за своего господина подданные. Кровать катили, как правило, две молоденькие медсестры, и, если чуть напрячь фантазию и мысленно сбросить с них халаты, то можно было представить, что они исполняют перед ним танец живота. Во – вторых, на кроватях транспортировали только тяжёлых больных, и ему нравилось видеть жалость во взглядах встречающихся посетителей. Он делал скорбное лицо и приоткрывал для всеобщего обозрения трубки, которые торчали из измученного тела. При этом он представлял себе, что думали о нём посетители: «Ну, этот не жилец. Вот не повезло, так не повезло. Хорошо, что у моего (моей) мужа (брата, сестры) всё не так страшно».
 Сестрички доставили кровать прямо в рентгенкабинет и ушли. Из соседней комнаты, где находился пульт управления этой громадной махиной, вышла женщина и подошла к Костромину.
- Вы совсем не двигаетесь? – спросила она.
- А что надо сделать? – поинтересовался Дмитрий Андреевич.
- Надо бы встать и прислониться щекой к аппарату.
- Я попробую, только вы мне помогите, - попросил Костромин.
- Давайте.
Спустился на пол Дмитрий Андреевич сравнительно легко, но идти не мог. Голова кружилась, в ушах шумел морской прибой.
- Обопритесь на меня, - посоветовала врач.
 Костромин обнял её за плечи и, с горем пополам, они прошлёпали этот необходимый метр. Приближаясь к огромному экрану рентгеновского аппарата, больной думал не о том, что ничего не видит и может упасть в любую секунду, а о том, что, стоит прикинуться калекой - и ты уже безнаказанно обнимаешь незнакомую женщину.
- Сможете так стоять? - спросила она.
- Пару минут, наверно, выдержу.
 Врач быстро скрылась в соседней комнате, и тут же вернулась, держа в руке чайную ложку с чем – то белым, похожим на творог.
- Возьмите в рот, но не глотайте. Проглотите, когда я скажу. Ясно?
- Ясно, - ответил Костромин.
Она исчезла в аппаратной и вскоре крикнула оттуда:
- Глотайте.
То, что проглотил Дмитрий Андреевич, ему даже понравилось. И, когда они с трудом добрались до кровати и совместными усилиями водрузили на неё тело, он спросил:
- А что я проглотил?
- Барий.
- Зачем?
- Я проследила, как будет двигаться пища по пищеводу.
- Ну, и как она будет двигаться?
- Хорошо.
- Спасибо.
- Я сейчас вывезу вас в коридор и позвоню в отделение, чтобы вас забрали. А вы пока полежите один. Договорились?
- Договорились.
Лежа в коридоре, Костромин с удовольствием наблюдал больничную жизнь. Постоянно открывались и закрывались двери, впуская и выпуская врачей и пациентов. Сновал туда – сюда лифт, доставляя жаждущих просветить свои внутренности, и забирая уже сделавших это. У каждого из них была своя жизнь, и никому не было дела до человека, лежащего на кровати. Умри сейчас Костромин, обнаружат это только пришедшие за ним медсёстры. Тело отправят на вскрытие в морг, нянечка придёт в палату убирать его бельё и на вопросы соседей, где этот, с трубками, ответит: «отмучился, болезный». Эту новость больные пообсуждают минут пятнадцать, сообщат пришедшим проведать их родственникам. Какая – нибудь из молоденьких медсестёр вечером за рюмкой чая скажет своему приятелю:
- Помнишь, я тебе говорила, к нам поступил тяжёлый после аварии?
- Ну? – ответит молодой человек, думая совсем о другом.
- Сегодня умер.
- Да ты что? Надо помянуть.
И всё.
 Каждую секунду в мире тысячи людей умирают и погибают. Зачем они приходили в этот мир. Сделали ли они то, для чего родились? Эти мысли не давали покоя Костромину.
 - К тому моменту, когда меня поставят на ноги, я окончательно двинусь головой, - с грустью подумал он.
- Всё нормально? – вернула его к действительности пришедшая медсестра.
- Да. Кстати, здесь бесплатно раздают барий. Не желаете попробовать? – спросил Дмитрий.
- Нет, спасибо, я уже завтракала, - ответила девушка.
- А мне понравилось, - заключил Костромин.
Рентгенологическое исследование показало, что пища больше не попадает в лёгкие, и Дмитрию Андреевичу было разрешено понемногу есть.
Но радость Костромина по поводу скорого расставания с другим катетером, тем, что торчал из живота, оказалась преждевременной. Как только он начинал есть, пища снова попадала в трахею. Настроение окончательно испортил лечащий врач, сказавший, что свищ, который они закрыли, вероятно, был не один.
 Поднять настроение Костромину могла только Алла Николаевна, которой он верил безоговорочно, но она, как назло, уехала в командировку, и успокоить его было некому.
 Раз за разом Костромин маленькими кусочками отправлял пищу в желудок, и раз за разом эти маленькие кусочки оказывались в трубке.
 «Господи, ты специально делаешь так? Я же сказал тебе, что ты можешь забрать меня в любую минуту, только не издевайся. Почему ты посылаешь мне одно испытание за другим? Неужели я не искупил своих грехов перед тобой? Я могу сойти с ума. Скажи, сколько надо терпеть, я буду терпеть. Но хоть чуть – чуть помоги. Прости меня, если я был резок, но я слабый и безвольный человечишка. Не суди строго», - с таким монологом обратился Костромин к тому, в существование которого он и верил, и не верил.
 Вообще, удивительные метаморфозы происходят с людьми, попадающими в экстремальные ситуации. Когда человек оказывается у черты, отделяющей этот свет от того, он понимает, насколько хрупка жизнь. И кто – то, имеющий над ним безоговорочную власть, может забрать эту жизнь в любую минуту. Человек осознаёт свою полную беспомощность и неспособность как – то влиять на развитие событий. Поэтому ему остаётся просто молить того, кто в данный момент решает - позволить ему жить дальше или нет. Причём, никто не знает наверняка, существует ли этот Всемогущий, но абсолютно у каждого, попавшего в больницу, на тумбочке стоит несколько иконок. И ни разу за все время своего пребывания в различных лечебных учреждениях Костромин не встречал человека, который бы выставил на свой столик портрет Ленина или Сталина, не говоря уже о Брежневе или Горбачёве. Значит, сколь бы ни был велик при жизни человек, ставший вождём нации и вершивший судьбы миллионов людей, он просто биологический субъект, состоящий из плоти и крови, и на Высшем суде такой же, как и все. Человек инстинктивно чувствует, что болезни и страдания ниспосланы ему за грехи. Никто не возмущается, что его, такого хорошего, ни за что, ни про что заставили нести чужой крест. Каждый знает, что грешен, каждый молит о прощении. Но, стоит ему выздороветь, он воспринимает это как отпущение всех грехов, и продолжает свою прежнюю распутную жизнь. Никогда не бывший верующим человеком Костромин понял, что его обокрали, обокрали ещё до рождения, не дав жить по православной вере, и насильно заставляя жить по вере коммунистической. Теперь очевидно, насколько разными оказались весовые категории Ленина и Христа, но несколько поколений русских выросли без веры, а, значит, способными пойти на любую сделку с собственной совестью.
 Через три дня его отправили на эндоскопию и врач, обследовавший трахею, вынес приговор, который Костромин приказал себе считать окончательным и не подлежащим никакому обжалованию.
- Свищей нет. Сильный отёк горла. Вероятно, из-за отёка во время глотка не полностью закрывается трахея.
- Это пройдёт?
- Да. Нужно время.
- Спасибо, доктор.
- Не за что.
- Вот так и будем себя вести. Свищей нет. Отёк пройдёт, - думал Дмитрий, когда его везли в палату, - Нельзя столько взваливать на одного человека. Имейте совесть.
 Кто должен иметь совесть, он не знал, но был уверен, что совесть иметь надо.
 На следующий день вернулась из командировки Алла Николаевна и пришла навестить Костромина.
- Дмитрий Андреевич, в чём дело? Мне рассказали о вас страшные вещи. Вы – и в депрессии. Я не поверила. Что случилось?
- Опять пища попадает в трахею. Тенгиз Теймуразович сказал, что, возможно, есть ещё свищ.
- Он пошутил. Эндоскопист, который проводил обследование, очень опытный врач. Я ему полностью доверяю. У вас по анатомии какая оценка в школе была?
- Вообще – то в школе я был отличником.
- Ну, вот и хорошо. Вспомните, как происходит процесс попадания пищи в желудок.
- Эк, куда вы хватили. Вы ещё спросите, как я в Африке воевал.
- А вы, что, воевали?
- Сразу после аварии месяца четыре был Героем Советского Союза.
- Это случается. Так, вот. Когда происходит глоток, трахея закрывается, и пища попадает в пищевод. В противном случае мы говорим, что не в то горло попало. У вас ещё не спал отёк после операции. Когда он пройдёт, всё наладится. И, пожалуйста, не разочаровывайте меня. Я всегда считала, что вы по праву носите брюки, а не юбку.
- Вообще – то, сейчас я вообще без штанов.
- Настоящий мужчина и без штанов мужчина.
- Скажите, Алла Николаевна, вы действительно верите в то, что я ещё смогу стать человеком?
- Мне кажется, человеком вы были всегда.
- Я не про то.
- А я про то. Посмотрите, сколько горя вокруг. Недавно у нас умерла девушка. Девятнадцать лет. В чём её вина? А вы же мужчина. Стисните зубы и вставайте. Я вам обещаю, что мы сделаем всё, что зависит от нас. Остальное – вы сами.
- А нога и рука?
- Давайте разберёмся с горлом, а там видно будет. Отделение травмы у нас на шестом этаже, и заведующий – мой хороший знакомый.
- Спасибо.
- Поправляйтесь.
«А, может быть, и вправду я ничего не стою. Может, другой на моём месте уже вовсю бегал бы по коридорам. А как бегать – то, если не бегается?» - думал Костромин.
 Он решил, что должен пойти. Во что бы то ни стало. И пойти прямо сейчас. Каждый день должен приносить хоть какой – нибудь результат.
 Собрав все имеющиеся в его распоряжении силёнки, Дмитрий Андреевич сел на кровати. Голова привычно побежала. Это было в порядке вещей. Надо подождать пять минут, и она остановится.
 Когда это произошло, Костромин опустил ноги на пол и начал вставать, держась за спинку стула.
- Тебе помочь? – спросил сосед.
- Не надо.
Встав на ноги, Дмитрий Андреевич попытался выпрямиться и тут же сел. Он встал во второй раз. И сел уже секунд через десять. С третьего раза он поймал то положение тела, при котором мог стоять, правда, согнувшись, как ровесник прошлого века.
 Костромин стоял, держась за спинку стула и глядя прямо перед собой в пол. Он видел, что его тело заканчивалось четырьмя тоненькими палочками, обтянутыми кожей, которые ещё полгода назад были ногами человека, знакомого со спортом. Две из четырёх его ног торчали в сторону. Сейчас он даже не смог бы сказать, какие ноги настоящие, а какие – их второй экземпляр. С лица Дмитрия обильно катился пот, и его капли падали на пол. Костромин с грустью подумал, что такой пот на тренировках радовал его, потому что являлся доказательством того, что он поработал на славу.
Сейчас его «мощная» фигура произвела на жильцов палаты такое впечатление, что никто из них не проронил ни слова. Все просто смотрели на это чудо природы, раскрыв рты.
 К нему подошёл один из ходячих и сказал:
- Держись за меня, не бойся.
 Костромин взялся за него рукой и пошёл. Пошёл довольно сносно. Просто одна нога шла прямо, а вторая влево, и очень кружилась голова. Но начало было положено. Сегодня он встал. Встал и пошёл. Метра три в одну сторону и три в другую.
 Когда Дмитрий лёг на кровать, он испытал истинное блаженство. Голова кружилась, он кружился вместе с ней, и глупая улыбка не сходила с его лица.
 Теперь он взял за правило подниматься каждый день, и каждый день, болтаясь из стороны в сторону, делал несколько шагов в сторону двери и обратно.
- Может, открыть дверь, и ты выйдешь в коридор, - спрашивали соседи.
- Я боюсь. Если меня кто – нибудь зацепит, я грохнусь, и тогда меня уже не собрать.
- Не бойся, мы поможем.
 Через пять дней, когда на кровати он мог без проблем сидеть почти полчаса, Костромин решился выйти в коридор. Два товарища по несчастью следовали вместе с ним, один чуть впереди, другой сзади, оберегая Дмитрия Андреевича от внезапной атаки какого – нибудь зазевавшегося больного, уверенно стоящего на ногах.
 Это были незабываемые путешествия. Он, человек прошедший и пробежавший за свою жизнь не одну тысячу километров, учился ходить.
Десять, двадцать, тридцать шагов. Каждый шаг – рекорд, каждый шаг – страх. Он мог упасть в любой момент. Как только его вело в сторону, горячая волна страха пробегала по телу сверху вниз и растворялась где – то в районе, который в медицине почему – то обозвали тазом. То, что представляла собой эта часть тела у Костромина и тазом – то назвать было нельзя. Так, мелкая посудина. Но страх был настоящий. Теперь Дмитрию стало понятно выражение – обмочиться со страху. Обмочиться бог его не сподобил, но однажды лопнула резинка, которой Дмитрий завязывал катетер, выходящий из желудка, и вся, только что принятая для переработки каша, устремилась на пол. Поймать трубку сразу не удалось, так как в глазах двоилось, а единственная дееспособная правая рука тряслась и не повиновалась. Когда фонтан удалось заткнуть, вся территория возле палаты была помечена кашей, как метит свой участок глава львиного прайда.
 И, всё равно, как бы там ни было, каждый день Костромин уходил от палаты всё дальше и дальше, и однажды количество шагов, которые он совершил, перевалило за сотню.
В отношении предстоящей операции по удалению гастростомы Дмитрий избрал тактику, которая однажды уже принесла ему успех. Как когда – то он скрывал от врачей температуру, так теперь он решил скрывать, что пища всё – таки попадает в трахею, и на вопрос: «Как дела?» бодро отвечал «Всё в порядке». Конечно, определённые сомнения по поводу правильности выбранной линии поведения были. Вдруг, в горле есть ещё одна дырка, которую врачи не заметили, что тогда? А тогда получается, что за ним столько грехов, что нечего и думать о нормальной жизни и надо самому проситься на небо.
 Двадцать четвёртого мая Дмитрию Андреевичу сделали очередную, шестую по счёту, операцию. Вообще - то, резали его уже в седьмой раз, но те мелкие удары, которые он получил от скальпеля при восстановлении функции слюнной железы, Костромин за операцию не считал. Так, просто царапина. Собственно говоря, теперь любое рассечение его плоти уже не воспринималось, как что – то экстраординарное. Это было просто плановое хирургическое вмешательство.
 На очередном профессорском обходе его поставили в известность о дне кройки и шитья, а накануне вечером на его кровать вновь прилетел «чёрный ангел», как свидетельство того, что обратной дороги нет. Костромин и не хотел обратной дороги. Он хотел идти этой дорогой, которая должна была привести его к здоровой жизни, и молил, чтобы она не была слишком ухабистой. Почему он прозвал терапевта «чёрным ангелом», он и сам понять не мог. Нормальная женщина. Спросила о самочувствии, измерила давление. Посетовала на то, что оно низковато, предложила таблеточку и пожелала удачи.
 На следующий день утром, тоже как обычно, его посетил анестезиолог и подсунул на подпись чистый бланк. Вернее сказать подсунула, потому что анестезиологом была молодая, привлекательная женщина, которая уже давала ему наркоз на прошлой операции. Костромин подписал листок, нисколько не переживая о том, что тот был девственно чист. Сделал он так, исходя из трёх причин:
 а) в прошлый раз он остался жив, и с тех пор их отношения не ухудшились, потому что он её просто не видел и рассердить не мог;
 б) он ничего не понимает в наркозах и, какие бы цифирки там ни стояли, ему всё равно;
 в) если, тьфу, тьфу, тьфу, что – то случится, никогда ни один адвокат не докажет, что произошло это именно потому, что анестезиолог не заполнила бланк.
 В связи с этим вспомнилось, что, когда эта милая девушка пришла с таким листочком к Евгению, он, как человек не привыкший верить на слово и уже пострадавший от закона, не стал подписывать чистый бланк, чем несказанно удивил врача. Она вернулась через полчаса с листком, исписанным какими – то каракулями, и формальность была соблюдена.
- Зачем тебе это надо? – спросил его тогда Костромин.
- А откуда я знаю, что она там напишет?
- А теперь тебе стало легче? Доза тебя устроила? Не вызовет она поноса во время операции? Что ты понимаешь в этих кренделях?
- Всё равно. Я никогда не подписываю чистых листков.
- Ты прав. А то она ещё возьмёт да и напишет на этой бумажке: «Жека – дурак», или что ты должен ей миллион долларов.
- Неважно. Мне так спокойнее.
- Теперь она, наоборот, отравит тебя за то, что ты заставил её бегать туда – сюда. На листочке может быть лошадиная доза, а ты подписал, мол, согласен принять смерть из рук такой красавицы.
- Да ладно.
- Не переживай, я пошутил, а то ещё спать не будешь.
- Я и не переживаю.
- Ну, и молодец
Конечно же, для Евгения всё обошлось благополучно, и теперь, скорее всего, он рассказывает следователю, как трудно они жили своей большой семьёй, но мама всегда воспитывала их в духе уважения к чужой собственности, и он скорее отрубит себе руку, чем что – либо украдёт. Хотя Костромин уверен, что дыма без огня не бывает, и рыльце у его недавнего знакомого в пуху.
 Перед операцией ему снова сделали укол промедола, смысла в котором он не видел, о чём и сказал сестре.
- Ты просто ещё его не распробовал, - улыбнулась она в ответ, - Поверь мне, в следующий раз ты сам попросишь укол.
Костромин остался при своём мнении, но действие укола на этот раз почувствовал. Когда его спустили вниз в операционную, и сестра, как обычно, оставила его у лифта перед входом в операционный блок, он, от нечего делать, стал рассматривать потолок, пытаясь определить, соответствует ли истинное количество трещин тому, что видит он.
 В этот момент ему показалось, что тело его плавно оторвалось от каталки и стало парить в невесомости. Настроение резко улучшилось, захотелось петь и плясать. Так как ни того, ни другого он сделать не мог, но отреагировать на такое эйфорийное состояние был обязан, то Костромин достал из-под одеяла здоровую правую руку и начал крутить ею, представляя себя джигитом, описывающим круги вокруг красивой и неприступной дочери гор. Вышедшие в этот момент из лифта две медсестры мгновение наблюдали картину, представшую перед ними, а потом дружно рассмеялись.
 - Вы – Костромин? – спросила одна.
 - Да.
 - Чему же вы так радуетесь? У вас праздник?
 - Операция для меня всегда праздник, - ответил Костромин, представляя, каким идиотом он выглядит.
 Медсёстры переглянулись, и покатили Дмитрия Андреевича навстречу очередному наркотическому сну.
 Всё прошло, как говорят космонавты, штатно. Костромин проснулся от лёгких ударов по щекам. Ему приветливо улыбалась анестезиолог, которая и сама, наверное, была рада тому, что пациент жив. Она была ещё очень молода. Вероятно, самостоятельно женщина работает недавно, и, конечно, сильно переживает за исход каждой операции, поэтому Костромин был рад оказать ей такую мелкую услугу, как своевременное пробуждение. Его доставили сразу в палату, минуя реанимацию. Это было хорошим знаком. Значит, врачи не опасаются за его жизнь. И, значит, ему можно не опасаться тоже.
 Перелезая с каталки на кровать, Дмитрий Андреевич заметил, что живот его был закрыт большим тампоном, приклеенным к телу лейкопластырем. Трубки, торчавшей из него последние четыре месяца, не было, и это бодрило.
 Рядом с кроватью сидела, как и подобает любящей жене тяжёлого пациента, Татьяна Николаевна. Её взгляд был полон любви и жалости, и Костромин почувствовал себя Христом, только что снятым с креста. Прости ты, Господи, его, дурака.
 У Дмитрия ничего не болело, просто голова казалась чуть более тяжёлой, чем всегда.
«Вероятно, это оттого, что весь ум, которым я когда – то обладал, вернулся назад, посчитав, что теперь эта голова уже не умрёт, и можно занимать прежнюю квартиру», - подумал Костромин.
 Сейчас он почему - то вспомнил, как переживал, стоя в коридоре возле операционной, когда там находился его отец. Тогда Дмитрий, представляя, что происходит в операционной, невольно спрашивал себя, а сможет ли он сам пройти через такие испытания, и глубоко в этом сомневался. Теперь, когда позади были уже шесть операций, и неизвестно, сколько впереди, он, нисколько не рисуясь и не кривя душой, мог сказать себе, что является совсем не худшим представителем рода человеческого и обладателем не самого хилого организма, возможностей которого никто не знает. При этом, ни о каком героизме и речи быть не могло. Он просто спал, а в это время врачи резали и шили его. И всё. Но сейчас он имеет право стонать, даже плакать и требовать всего, что угодно. И люди, находящиеся рядом, будут стремиться исполнить любое желание больного, потому что он столько перенёс, так настрадался, бедняжка.
- Хочу мороженого, - сказал Костромин.
- Сейчас я узнаю, можно ли тебе мороженое, и, если можно, принесу, - с готовностью вскочила с места жена.
- Не надо узнавать. Принеси и всё, - тоном, не терпящим возражений, проговорил тяжёлый больной.
- Но, может быть, тебе нельзя, Димочка. Оно холодное, мало ли что.
- Я пошутил. Не надо мороженого. Верю, что ты готова выполнить любое моё желание. Но, всё – таки, мне кажется, что ты несколько раздосадована моим появлением в палате и жалеешь, что откладывается на неопределённое время твоё вступление в права наследования моего многомиллионного состояния.
- Каким ты был козлом, Костромин, таким и остался. Верно говорят, горбатого могила исправит, тьфу, тьфу, тьфу. Не приведи, Господи.
- За козла ответишь. А я, кстати, как – то думал, насчёт того, что горбатого могила исправит. Горбатого положат в гробу на горб, прикроют простынкой и понесут, а в земле он исправится. А меня как класть? У меня одна нога в сторону. Могила, конечно, и мою ногу исправит, но до могилы ещё донести надо. Как же меня понесут? Я сам в гробу, а нога - висит сбоку. И, когда меня поднимут на руки близкие друзья, нога, плавно покачиваясь, укажет им направление движения. А бабушки, стоящие у подъездов, крестясь и перешёптываясь, будут укоризненно смотреть на тебя, убеждённые, что это по твоему приказу меня хоронят живого, ещё дрыгающего ножкой. Или тебе, чтобы избежать таких обвинений, придётся заказать специальный гроб ввиде большого стула, и хоронить меня сидя.
- Господи, прости ты нас, грешных. Ну, что ты несёшь? Неужели не о чём
больше думать? Не расстраивай меня. Ведь я же подумаю, что ты действительно дурак, и придётся потом ещё твоей психикой заниматься.
- Нет, ты от ответа не уходи. Как таких людей хоронить?
- Не переживай, на улице пока никто не валяется.
- Нет, а всё же?
- Ну, если левую ногу к правой не придвинуть, то правую – то к левой придвинуть можно. Гроб заказать чуть шире, и будет почивший лежать с изящным наклоном влево.
 - Значит, за это можно не переживать?
- Не переживай.
- Ну, Слава Богу.
- Я тебя просила бога всуе не поминать.
- Извини, больше не буду.
- Слушай, Костромин, я тебя умоляю, давай сменим тему.
- Давай, тема – то всё равно исчерпана.
- Ну, и хорошо.
- А о чём будем говорить?
- О делах наших скорбных покалякаем, - улыбнулась Татьяна.
- Ну, вот, Карпа вспомнила. А он, как ты помнишь, горбатым был.
- Да это так, к слову.
- Верю, верю.
- Как ты видишь наше будущее? – спросила жена.
- А что наше будущее? В будущем у нас снова дальняя дорога и большие хлопоты. Хоть ты меня убей, но я не понимаю, почему такой специалист, как Алла, не способна сделать операцию, на которую способны врачи Боткинской больницы. Не верю я в это. Я же вижу, она мастер высочайшего класса.
- Но, если она вообще не делает таких операций. Может, ты ей предложишь и ногой твоей заняться?
- Нога - это далеко, а здесь всё рядом.
- Ладно, не будем о грустном. Сейчас ты все свои силы бросаешь на восстановление здоровья, продолжая прогулки по этажу, а я всё узнаю по поводу нашего переезда в Боткинскую.
- Ты забыла ещё одно важное дело.
- Какое?
- Надо постоянно преданно смотреть в глаза Алле Николаевне и канючить, что только она может нам помочь.
- Ну, как она сможет сделать операцию, которую никогда не делала?
- Когда – то она и врачом не была.
- Не говори ерунды.
- Ладно, беги домой.
- Поправляйся и не скучай.
- Буду. Буду поправляться и буду скучать. Поправляться буду для себя, а скучать - это для тебя. Чтобы жизнь твоя наполнялась смыслом. Сейчас ты можешь представить себя и женой декабриста, разделившей с ним все тяготы изгнания, и женой Героя, пожертвовавшего своей жизнью ради других людей, и даже женой космонавта, пострадавшего при приземлении.
- Мне хватает роли жены болтуна, разбившегося на машине. И когда ты исправишься?
- Поздно пить боржоми, если почки отвалились.
 И снова Костромин остался один. Вернее, их было двое: он и Умник, что сидел внутри. Дмитрий в жизни был очень коммуникабельным человеком, и сейчас искренне удивлялся тому, что вполне обходится обществом Умника, и совсем не участвует в разговорах общепалатных. С чем это связано, он и не пытался разобраться, хотя некоторые мысли, объясняющие такое поведение, у него были.
 Во-первых, он говорил не совсем понятно для окружающих, во – вторых, большинство тем, которые поднимались обитателями палаты так или иначе были связаны с болью, кровью, лекарствами и врачами. И каждый выступающий рассказывал страшные истории о том, с какой вопиющей некомпетентностью медицинских работников он столкнулся и выжил просто чудом. Кстати говоря, большинство из них были правы, но этот вопрос Дмитрий решил оставить на потом, когда удостоверится, что обратной дороги в заоблачные высоты для него уже нет.
 А сейчас он размышлял, сможет ли уснуть в ближайшие полчаса. Или, чтобы обмануть боль, которая уже тут как тут, как верная подружка, присела на краешек кровати, придётся скрываться от неё, размышляя о том, чего наворотил в своей жизни за полных сорок восемь лет. Это выражение «полных лет» тоже из медицины. Зачем им знать, сколько полных лет прожил человек? Костромин прожил сорок восемь лет, а какие из них были полными, какие пустыми, он сказать не может. И как можно прожить неполный год? Обычно неполный год по странному стечению обстоятельств бывает последним, если не умрёшь прямо в день рождения. Для медицины полный год – это триста шестьдесят пять дней. Таким образом, они заранее предупреждают, что пока ты не был знаком с ними, все годы, прожитые тобой, были полными, а теперь, уж коли попал в их заботливые руки, следующий год может оказаться очень худым или вообще превратиться в вечность.
 Не вслушиваясь в то, о чём говорили его товарищи по несчастью, и, уговаривая боль не портить ему сегодняшнюю ночь, Костромин уснул незаметно для себя.
 Выждав два дня, чтобы организм хоть немного пришёл в норму после операции, Дмитрий Андреевич решительно продолжил свои занятия ходьбой. Он ежедневно устанавливал себе невидимый ориентир, которого должен был достичь, и с каждым днём отодвигал его дальше и дальше. Вскоре Костромин достиг конца коридора и решил с завтрашнего дня идти в противоположную сторону.
 На следующей прогулке метрах в десяти от палаты №1110 Дмитрий обнаружил дверь, на которой было написано «Ванная». Название сильно заинтересовало его, так как за время скитания по больницам, а это уже более полугода, он не мылся. Обтирания камфорным спиртом мытьём назвать было нельзя, а потому Костромин решил посмотреть, что находится за дверью, на которой написано слово, давно покинувшее его лексикон.
 К его удивлению дверь открылась, и он увидел две комнаты, в одной из которых стояла ванна. Другая была оборудована двумя душевыми кабинками. Помещение, в котором стоял он, вероятно, выполняло роль раздевалки. На стене Костромин увидел крючки для одежды и большое зеркало во весь человеческий рост. Дмитрий Андреевич стоял и смотрел на зеркало. Чего было проще: подойти и заглянуть в него. За свою жизнь он делал это десятки тысяч раз. И, хотя ему совершенно не нравилось собственное отражение, выйти на улицу, не оценив себя в зеркале, он не мог.
 Сейчас эта процедура имела и другое значение. Приблизительно он мог представить себе, что увидит в зеркале: тощий дедушка на тонких ножках, одна из которых торчит в сторону. И, всё – таки, ему не хотелось, чтобы отражение оказалось хуже того, что он себе нарисовал. Он понимал, что картина, которую он сейчас увидит, либо придаст ему сил для дальнейшей борьбы, либо надолго испортит настроение. И, как бы он ни уговаривал себя, что нужно сражаться несмотря ни на что, очередной депрессухи, пусть непродолжительной, ему не избежать.
Постояв несколько секунд, Костромин глубоко вздохнул и, почему – то запев «вихри враждебные веют над нами…. », решительно двинулся к зеркалу. Увидев, что тело вошло в рамку, он остановился: надо было собрать глаза в кучу, потому что из – за двоения рассмотреть, что же отразилось напротив, было невозможно. Видимо, Дмитрий волновался - ноги ходили ходуном, пот застилал глаза. Хотя, может быть, он просто устал.
 То, что увидел Костромин, его неожиданно насмешило. Он был настолько уродлив и нескладен, что не вызвал у самого себя ни чувства досады, ни разочарования. На Костромина смотрел волк из мультфильма «Ну, погоди», раскинувший руки и ноги, чтобы не упустить зайца. Дмитрий вглядывался в своё лицо и думал, что для создания такого типажа в кино потребовался бы многочасовой труд нескольких гримёров. А в жизни всё это сделал один удар. Как способный диетолог, удар убрал почти сорок килограммов веса. Как опытнейший мануальный терапевт, вывернул в сторону руку и ногу. Как знаменитый пластический хирург, расписал тело шрамами. Теперь все эти специалисты бросили к ногам Костромина то, что получилось, и спросили: «Сможешь собрать назад, в человека?»
- Легко сказать, - подумал Дмитрий, и, приблизившись к зеркалу, вдруг почему – то сказал:
- Кинг - Конг жив. Свидание закончено. По камерам.
И, глядя на своё отражение, грустно добавил:
- Вот так – то, мой юный друг.
 Вздохнув, Костромин поплёлся назад. Внутри было абсолютно пусто, а в голове всё крутилось: « Кинг - Конг жил, Кинг - Конг жив, Кинг - Конг будет жить. Да простят меня за аналогию коммунисты».
 А многомиллиардная планета работала, пила, играла в карты, воевала, любила, убивала, и ей не было никакого дела до своего отдельного индивида, которому было плохо. Более того, сейчас можно было найти тысячи людей, согласных поменяться местами с Костроминым. Это и приговорённые к смертной казни, которых уже поставили на колени, и холодный ствол автомата определил место, через которое придёт смерть, и делающие себе смертельный укол наркоманы, и сидящие в горящем самолёте люди, мчащиеся навстречу своей неминуемой гибели и многие, многие, многие….
 Придя в палату, Дмитрий Андреевич лёг на кровать и уставился в потолок.
- Начали жалеть себя, Дмитрий Андреевич? – тут же возник Умник.
- Не мешай, - вяло отреагировал Костромин.
- Простите, что без разрешения вторгся в вашу личную жизнь. Просто тем, что вы увидели в зеркале, мы владеем на паях, поэтому хотелось бы поучаствовать в обсуждении планов по дальнейшей эксплуатации плоходвижимости.
- А что тут обсуждать? Самое большее, на что можно рассчитывать, это восстановление нормального горла. А потом, заточение на оставшийся срок в квартире, пенсия. В лучшем случае работа на телефоне. В худшем – постепенное скатывание под винными парами к естественной кончине.
- А как тебе такой вариант: Алла Николаевна штопает горло, травматологи восстанавливают руку и ногу. Ты ежедневными многочасовыми тренировками восстанавливаешь здоровье и вливаешься в многомиллионную армию строителей капитализма. А? Годится?
- Твоя фамилия Шарль Перро? Или Ганс Христиан Андерсен? Или, может, сразу оба брата Гримм? Даже если ты не сказочник, то моя фамилия всё равно не Маресьев и не Валентин Дикуль.
- Маресьев и Дикуль тоже обыкновенные люди. И, если смогли они, сможешь и ты. Тем более что у тебя положение гораздо лучше, чем у Дикуля. Он вообще пять лет не вставал.
- Ладно, дай мне отдохнуть. Всё равно, придётся как – то восстанавливаться, посмотрим.
- Восстанавливаться можно по – разному. Можно по принципу: «Ах, сегодня я так работал, так работал. Никто бы не сделал больше, дайте отдохнуть». А можно по – другому: «Рано вы меня списали. Я лучше сдохну, таская гири, чем лёжа в постели».
- Ну, о гирях-то, мо – моему, вообще разговор не идёт.
- А ты заведи.
- Всё. Отцепись.
- Будь жив.
- Буду.
Вдоль обеих стен палаты тянулись короба из пластика, внутри которых были спрятаны провода, идущие к лампам, розеткам, кнопкам вызова медперсонала. Костромин смотрел на короб и думал:
«Интересно, а что происходит в голове, когда так двоится в глазах. До короба метра четыре. Я смотрю на него обоими глазами. В левом углу комнаты короб один, а по мере продвижения направо их становится два, и они всё больше расходятся в разные стороны. В правом углу расстояние между ними уже около полуметра. Но стоит закрыть один глаз, причём любой, и оба короба сразу сбегаются в один».
 Костромин вспоминал, что так же двоилось у него в глазах, когда он позволял себе в пору далёкой беззаботной юности злоупотребить портвейном и лечь почитать книгу. Тогда он тоже сначала боролся с двоением, корча различные рожи, но затем закрывал один глаз, и буквы сразу занимали свои места. Дмитрий неоднократно пытался выяснить, почему у него так двоится в глазах, но врачи, сделав глубокомысленный вид, отвечали: «А что вы хотите, у вас такая травма». Никто из них не знал, чем это ему грозит. Возможно ли улучшение или, наоборот, ухудшение. И этот шум в ушах. Шум был постоянным, но, в зависимости от того, чем занимался Костромин, шум мог менять свою высоту, сочность и мелодию, с которой стучал в уши. Утром, когда обладатель музыкальной головы только просыпался, он мог спокойно сосчитать свой пульс, не касаясь запястья руки. Пульс великолепно прослушивался в ушах. Стоило начать двигаться, и шум менялся. Временами можно было закрыть глаза и представить себя на берегу моря, шум прибоя был идеальным. Иногда можно было загадывать какие угодно желания, и все они должны были исполниться, потому что звенело в обоих ушах, и постоянно. Но уж совсем необъяснимым было то, что время от времени в ушах слышался отрывок какого – нибудь разговора. Диалог был совершенно чётким, хоть записывай. Это особенно удручало Костромина, потому что он боялся, что может снова стать лётчиком и Героем Советского Союза.
 Когда сопротивляться недугам, обрушившимся на него, ещё недавно абсолютно здорового человека, было совершенно невмоготу, на помощь ему приходила спасительная мысль: «Самое страшное, что может случиться с тобой - это смерть. Ты там был. Там лучше, чем здесь. Всё равно придёт этот час. Вечно никто жить не будет».
 Хотя умом он понимал, что смерть – не самое страшное. Гораздо страшнее жить запертым в четырёх стенах инвалидом, мечтающим о смерти.
«Ладно, - решил Костромин, - Я продолжаю делать всё, что от меня зависит. Делать добросовестно, без всяких поблажек, а бог сам решит: стою я возвращения к людям или нет».
Каждый день Дмитрий Андреевич вставал с кровати и ковылял по коридору, вызывая добродушные улыбки у медсестёр. Он уже проходил весь коридор взад и вперёд, и наизусть знал, сколько шагов до первого поста, где сидела дежурная медсестра, сколько до второго. Но раньше всего он запомнил количество шагов до двери, на которой висела табличка с надписью: «Доктор медицинских наук, профессор Погожина А. Н.». Проходя мимо, Костромин всегда незаметно крестил дверь и шептал: «Храни тебя Господь». Эту невидимую тропинку, которою Дмитрий протоптал от палаты до кабинета врача, про себя он именовал дорогой жизни. Так же, как он был уверен в том, что его, что бы ни случилось, никогда не оставит жена, Дмитрий Андреевич был уверен, что руки профессора Погожиной всегда отрежут именно столько, сколько надо и сколько надо пришьют.
 И вот, наконец, настал тот день, когда в палату пришли Алла Николаевна и Тенгиз Теймуразович. То, что они были вместе, означало, что пришли они к Костромину, и, значит, для него наступил момент истины.
Внутренне изо всех сил надеясь, что ему повезёт, и оперировать по поводу сужения трахеи его будет Алла Николаевна, он всё – таки старался показать, что абсолютно спокоен. Переезжать, так переезжать, ему не в первой, а потому бодро спросил:
- Ну, когда съезжать?
- Подождите. Тенгиз Теймуразович, каково расстояние от места сужения до голосовых связок?
- Два с половиной сантиметра.
- Ладно. Сделаю сама. Но, учтите, Дмитрий Андреевич, я буду делать такую операцию впервые в своей практике.
- Спасибо, - только и смог проговорить Костромин. А дальше из его глаз полились слёзы, и он даже не зарыдал, а просто захрюкал.
- Ну, ну, успокойтесь. Идёмте, Тенгиз Теймуразович.
 Когда врачи ушли, Костромин ещё не скоро смог прийти в себя. Он периодически посвистывал, покряхтывал, глубоко вздыхал, пытаясь успокоиться, и всё думал про себя: «Есть Бог. Есть. Простил он меня. Теперь, может, и помогать начнёт».
 Вечером, когда пришла жена, он, рассказывая ей, что никуда не надо ехать, снова не смог сдержать слёз.
 Татьяна гладила Димину руку и приговаривала:
- Всё хорошо. Всё хорошо.
- Что ты меня гладишь, как умирающего, - наконец проговорил пришедший в себя Костромин.
- Это я автоматически, - оправдывалась Таня.
- Какой ужас, надо же так распуститься. Слёзы льются, и ничего нельзя с этим поделать. Ты - то понимаешь, что это из – за травмы? – спрашивал Костромин.
- Конечно, конечно. Так плачут только настоящие мужчины, - рассмеялась жена.
- Да, мало я тебя учил уму – разуму. Но, ничего, дай срок.
- Я и сейчас тебя боюсь, а что будет, когда ты поднимешься во весь свой богатырский рост. Сколько у нас росту? Сто пятьдесят или сто пятьдесят один? Я что – то запамятовала.
- Не надо отнимать мои законные сантиметры. Сто семьдесят четыре, как одна копеечка.
- Да ты что. Таких и людей – то нет. Это просто гигант какой – то.
- Резвись, резвись. Имеешь право. Пока. Ладно. Как говорится, шутки в сторону. Алла Николаевна говорила, что надо катетер менять. Где его достать?
- Всё разузнаю. Здесь ходят с такими катетерами, я видела. Он называется Т – образный. Тот, который стоит у тебя сейчас, дышит сам по себе, вне зависимости, хочешь ты этого или нет. А у Т – образного три выхода: один из груди наружу, как у твоего теперешнего, второй – в лёгкие, а третий – в носоглотку, чтобы ты мог дышать носом самостоятельно, как нормальные люди.
- А если я захочу сам дышать, что мне дырку рукой затыкать, что ли?
- Там пробочка есть. Закрыл отверстие, и дыши через нос.
- Только бы Алла не отказалась делать операцию.
- Она же обещала.
- Обещала, обещала. Завтра придёт и скажет: не могу. Что тогда?
- Придётся ехать в Боткинскую. Что нам, впервые переезжать? Только есть у меня уверенность, что всё будет хорошо. Не знаю почему, но есть.
 И опять потянулись дни в ожидании очередной операции. Каждый раз, когда в палату заходила Алла Николаевна, Костромин весь подбирался и глядел на неё так, как глядит на своего хозяина самый верный пёс. Он боялся только одного - отказа. Видимо, взгляд выдавал состояние Дмитрия Андреевича, потому что однажды профессор сказала ему:
- Да не переживайте вы так. Я сказала, сделаю, значит, сделаю. Есть у меня ученик. Он занимается пластикой. Хочу с ним посоветоваться.
 И действительно, через несколько дней Костромина отвезли в перевязочную, где уже находилась Алла Николаевна и симпатичный мужчина средних лет. Они что – то весело обсуждали. Видимо, вспоминали общих знакомых и эпизоды из прошлого, когда, вероятно, она натаскивала своего ученика, как надо резать людей.
 Когда в перевязочную закатили кровать, на которой возлежал Костромин, Алла Николаевна сказала своему коллеге:
- Вот, Саша, тот случай, про который я тебе говорила.
- Интересно, интересно. Давайте посмотрим.
Эти две фразы, которыми обменялись учитель и ученик, как – то сразу успокоили Дмитрия Андреевича. Во-первых, понравилось, что он просто случай, пусть неординарный, но и не из ряда вон. Просто интересный случай. Во – вторых, ученик Аллы Николаевны, видимо, был человеком талантливым. А, значит, и тщеславным. Следовательно, если его заинтересовал Костромин, значит, он поможет ему. Поможет, чтобы доказать самому себе, что он классный специалист, и не упасть в глазах своего учителя.
 Костромин смотрел на врача и думал: «Несколько дней назад сидел этот Саша на работе или дома, и, вдруг, звонок:
 - Здравствуй, Саша. Это Погожина. Как живешь?
 - О, Алла Николаевна, здравствуйте. Какими судьбами?
 - Хотела с тобой посоветоваться. Есть интересный случай. Ты можешь ко мне подъехать?
 - С удовольствием. Через неделю устроит?
 - Конечно. Жду.
 - До свидания.
 - До свидания».
Диалог мог быть совсем не таким, но это и неважно. Важно, чтобы сейчас не оказалось чего – нибудь, с чем медицина не смогла бы справиться.
 Врач подошёл к Костромину и спросил:
- Вы можете сидеть?
- Могу, только недолго.
 Дмитрия Андреевича усадили на кровати, и приехавший хирург начал над ним колдовать.
 Костромин не вникал в суть терминов, которыми обменивались врачи. Во-первых, потому, что он их не понимал, а во – вторых, не это было для него главным. Для себя он должен был сделать два вывода:
а) профессионал ли пришелец?
б) насколько страшно положение больного?
 Первый вопрос может показаться глупым. Неужели профессор, доктор медицинских наук пригласит для консультации человека с улицы, который не вдруг отличит понос от золотухи? Нет, просто Костромин по прикосновению рук, по жестам, по действиям врача либо сразу доверял ему, либо нет. Всё это, конечно, очень субъективно, но так уж был устроен Дмитрий, и ничего поделать с собой не мог. Кстати сказать, он редко ошибался.
 Что касалось второго вопроса, то тут Костромин думал, что, если он будет внимательно следить за интонацией врачей в процессе обмена мнениями, то от него не скроется их тревога, связанная с безвыходностью его положения, даже спрятанная за бодрыми высказываниями.
 Саша, как называла его Алла Николаевна, Костромину понравился. Он уверенно вынул трубку, обследовал эндоскопом горло сначала в нижней его части, потом через нос до сужения. В течение процедуры он, время от времени, приглашал Аллу Николаевну полюбоваться на внутренности Костромина через эндоскоп и радостно сообщал ей, что здесь хороший материал и богатое поле для приложения сил. После осмотра доктор вставил катетер на место и потом ещё руками показывал на больном, что места для работы много, чертя линии от ключицы до ключицы. Под конец беседы ученик поделился с учителем своим ноу-хау, пояснив, что он лично подшивает кусочек кожи, закрывающий трахею к её внутренней стороне, и всё получается изумительно.
 Во время их беседы Костромин чувствовал себя куском материи, над которым склонились два портных. Причём, один из них показывал другому, какая прекрасная кофточка получилась у него недавно из такого же куска.
 И, всё равно, внутри у Дмитрия Андреевича было тихо и спокойно. Он получил ответы на свои вопросы. Положение его не было безнадёжным, возвращение прежнего горла становилось возможным. Впрочем, настроение могло измениться моментально. Такое уже случалось с ним не раз, стоило ему услышать какую – нибудь фразу, не предназначенную для его ушей. Поэтому сейчас он хотел, чтобы его увезли в палату как можно быстрее, а все возможные негативные последствия врачи обсудили бы без него.
 Между тем, превращение здоровых людей в больных и наоборот происходило, не останавливаясь ни на день, поэтому и смена контингента в палате №1110 носила характер постоянный. Больница работала в режиме ленточного конвейера, движение по которому начинал индивид в крайне разобранном состоянии. Но по мере продвижения по линии, он приобретал черты практически здорового человека, каковым и был до попадания сюда. И, рано или поздно, вновь уходил в большую жизнь, бушующую за окном, унося с собой на память о пребывании в богоугодном заведении шрамы различной величины. Иногда, правда, крайне редко, случалось, что клиент падал с конвейера и не хотел возвращаться на него, сколько бы его об этом ни просили. В этом случае он покидал клинику через другие ворота, так и не узнав, что среди живых его уже нет. Положение Костромина было таковым, что он, вроде бы и с конвейера не упал, и не находился на нём, наблюдая движение других, как бы со стороны. Скорее всего, у него был свой, отличный от других, конвейер, которому очень давно не делали профилактики и поэтому он, конечно, двигался, и в том же направлении, что и основной, но уж больно медленно.
 Вместо Евгения теперь рядом с Костроминым лежал дед лет восьмидесяти, который страдал непроходимостью пищевода. Пределом его мечтаний была трубка, вставленная в живот. Трубка, от которой совсем недавно избавился Дмитрий. И получилось так, что по странному стечению обстоятельств, рядом оказались два человека: один, счастливый оттого, что избавился от трубки в животе, и другой, желавший увидеть такую трубку в животе у себя. Вот так играет нами жизнь.
 В это же время в палате №1110 появился в первый раз на памяти Костромина телевизор. Его принесли молодому человеку, которого положили с ножевым ранением. Как выяснилось чуть позже, он был сатанистом. Дмитрий Андреевич с удивлением наблюдал, как к молодому парню приходили его товарищи, затянутые в чёрную кожу с головы до ног и приветствовали его словами: «Аве сатана». Все они носили майки с пентаграммами на груди.
 Костромину казалось, что он присутствует на постановке какого – то пошлого спектакля, и актёры очень серьёзны как раз оттого, что сыграть что – нибудь стоящее им не дано. Они садились в кружок, пили пиво и обсуждали, как смогут отомстить обидчику. При этом тот, кто находился в центре внимания, просил никого не вмешиваться и уверял, что сам во всём разберётся.
 Смотрел на них Дмитрий Андреевич, и не верилось ему, что это как раз те, кто громят кладбища и совершают ритуальные убийства. Уж больно ненастоящими они казались.
 Конец их сходкам положил Тенгиз Теймуразович, который зашёл в палату в неурочный час. Посмотрев на всю компанию, он голосом, в котором звенел металл, проговорил:
 - А ну-ка, с пивом – вон отсюда. Вы, что забыли, где находитесь?
 - А ты, - обратился врач к пострадавшему, - Если ещё замечу, быстро познакомишься с платной медициной.
 После этого инцидента сатанистов в палате больше не было. О них напоминал только оставленный телевизор. Остатки гонора выбил из пострадавшего за идеи сатанизма следователь, которому было поручено дело. Услышав, что его подопечный сам разберётся с обидчиком без вмешательства милиции, следователь сказал, что тогда ему надо поторопиться, так как у них уже есть заявление, из которого явствует, что потерпевший сам во всём виноват и должен быть привлечён к уголовной ответственности. Когда перед сатанистом замаячил конкретный срок, борцом за идею быть расхотелось, и он с энтузиазмом стал рассказывать следователю, какой он хороший.
 Слушал его откровения Костромин и думал, как всё просто. Может и заявления – то никакого нет, но в тюрьму ох как неохота.
 После выздоровления Евгения у Костромина не было в палате человека, с которым можно было поболтать, а потому больше времени оставалось на изучение природы человеческой и копание в собственной жизни с целью обнаружения хоть чего - либо стоящего, что хоть как – то оправдывало его появление на свет.
 Костромин прикрыл глаза и отмотал назад тридцать лет.
Итак, он молод, хоть и не красив. Но так как считается, что мужчина должен быть чуть красивее обезьяны, то и тут приличия соблюдены. Кстати, по поводу красоты мужчин. Кто это решил, что страшный мужчина ничем не хуже мужчины красивого? Говорят, главное для мужчины – ум. А если мужчина и дурак, и страшный? На что надеяться? Тогда можно считать, что такой мужчина хоть не красавец, и не слишком умён, зато порядочный.
 А спросите вы у любого человека, каким он хочет быть? Красивым дураком или умным страшилой? И он вам ответит: хочу быть и красивым, и умным. Как говорится, лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным. Все мы хотим быть просто счастливыми. А что такое счастье? Счастье – это когда тебе хорошо. Хорошо, и все.
 Костромин часто в последнее время вспоминал слова героя О. Басилашвили из многосерийного фильма «Вечный зов». Великолепный артист с присущим ему талантом играл омерзительного типа Лахновского, ярого врага Советской власти.
 В одном из эпизодов Лахновский ответил Полипову, который утверждал, что идеология коммунизма побеждает идеологию фашизма:
- У всех у нас одна идеология: человек хочет жить и жрать. И жить, как можно дольше, а жрать, как можно слаще.
Тогда, давно, Костромин категорически не принял эти слова. А сейчас думал: «Сказано, может быть, грубо, цинично, но, по сути, верно. Человек рождён, чтобы жить, и жить, как можно дольше. Если человек не хочет жить, ему надо обратиться к психиатру. И жрать человек тоже хочет. Не нравится слово «жрать», скажите есть. Человек хочет есть, и есть, как можно слаще. От этого тоже никуда не деться. Когда у человека пропадает аппетит, это симптом, симптом нездоровья. Но в те годы променять дело строительства коммунизма на сладкую булку было страшным преступлением. И, само собой разумелось, что мы не такие. И коммунизм мы будем строить, не жравши и не жалея жизни. Какими мы оказались строителями, теперь ясно.
 Но ясно и другое: никогда на Земле всем хорошо не сделать. Незначительная часть людей может жить хорошо всю жизнь. Достаточно большая часть людей может жить хорошо иногда, чередуя хорошие отрезки жизни с плохими. Практически всем на непродолжительное время удаётся узнать, что такое жить хорошо. Для них эти мгновения могут никогда и не повториться, но их вкус они запоминают на всю жизнь. Поэтому, когда им говорят, что они живут плохо только потому, что их хорошую жизнь забрали другие, такие люди становятся страшным орудием в руках революционеров, которые убеждёны, что можно хорошо жить, если перебить тех, кто уже живёт хорошо, и поделить их добро между теми, кто живёт плохо. Вот тогда и начинается кровавая бойня всех против всех, которую потом победители назовут и Великой, и Священной, и Справедливой. И маленьким детям, которые только пришли в этот мир, будут объяснять, как раньше плохо жилось простым людям, пока не пришли борцы за счастье народное и не свергли тиранов. Где же тут разобраться? Потребовались десятилетия, чтобы эта мёртворождённая конструкция рухнула сама.
 А ведь он мог вписаться в эту систему. Судьба давала ему шанс. Он не использовал его. И не потому, что не смог. Он этого не захотел.
 Так как учился в институте Костромин из рук вон плохо, то и при распределении на работу шёл под номером сто четвёртым из ста девяти, закончивших учёбу по данной специальности. Учитывались не только оценки, полученные за время обучения, но и участие в общественной жизни института, и выговоры, полученные за пропуски занятий и прочие неприглядные дела. За каждый выговор по институту снимались 0,1 балла, а за выговор по факультету – 0,05 балла. А так как за время учёбы Костромин разжился аж девятью выговорами, четыре из которых были выговорами по институту, то ниже него в окончательном списке по распределению шли только самые одарённые специалисты, средний балл у которых не дотягивал до трёх.
 И вот здесь Всевышний во второй раз помог ему (в первый раз – при выборе специальности), и он снова, как и в первый раз, этого не понял. Имея средний балл 3,09, Костромин получил распределение в один из самых престижных НИИ авиастроительной отрасли. Произошло это, как ему сейчас кажется, по двум причинам:
- специальность была новая, и специалистов не хватало;
- и, самое главное (о чём он тогда и не подозревал) решающим фактором оказалась его национальность. Он был русским, одним из немногих имеющих такую специальность русских. Его можно было допустить до секретов. Около восьмидесяти процентов выпускников по специальности «Автоматизированные системы управления» были евреями, а, следовательно, доверять им государственные секреты не рекомендовалось. Пусть лучше поглупее, но свой. В то время Костромин был очень далёк от политики, вернее, он был далёк от всего, что заставляло думать, а потому, впоследствии, был крайне удивлён, когда по долгу идеологической работы столкнулся с тем, что все равны перед законом, но некоторые всё – таки равнее.
Итак, первый раз Господь помог Костромину в 1970 году, когда подтолкнул поступить на новую тогда и очень престижную специальность. Выпуск 1975 года был вторым по счёту в СССР, и даже само слово «системотехник» большинству понятно не было. Видимо, Всевышний посчитал, что голова – то у отрока не глупа, и наполненная за пять лет учёбы разнообразными знаниями, поможет ему найти своё место в жизни. Однако, как часто бывает умная голова, да дураку досталась. Первый шанс оказался неиспользованным.
 Второй раз возможность неплохо устроиться в жизни выпала Дмитрию Андреевичу во время работы по распределению в НИИ. С одной стороны, государство заботилось о молодых специалистах, не позволяя увольнять их с работы в течение всего срока распределения, то есть трёх лет. С другой, это поощряло иждивенческие настроения и не давало возможности сменить работу, если она не нравилась.
 НИИ, в который попал Костромин, занимался разработкой двигателей на самолёты с вертикальным взлётом и стратегические бомбардировщики. Разработки были самыми новейшими, так что некоторые чертежи можно было посмотреть только в первом отделе. С Дмитрия Андреевича взяли массу подписок о неразглашении государственной тайны, и поэтому на вопрос о роде занятий он отвечал, что занимается снегоходами и сепараторами. Однако сама работа его нисколько не прельщала, и он часто сам удивлялся, почему ему ничего не интересно.
 Так как в течение трёх лет изменить он ничего не мог, то решил попытаться найти область применения своих способностей, пока вынужден работать на обороноспособность своей Родины. Он с грустью и завистью смотрел на молодых ребят, которые сутками не выходили из вычислительного центра, если не шла какая – то программа. Костромин тоже мог работать, сколько потребуется, и общей картины не портил, но глаза его не загорались, как у коллег, и работа совершенно не грела. Он часто спрашивал себя:
- Что тебе надо? У тебя есть дело, о котором многие могут только мечтать. Деньги, которые ты получаешь сразу после окончания института, большинство не получает и через десять лет работы. Определись, в конце концов – то. Нельзя же всю жизнь проболтаться, как содержимое проруби.
И с грустью отвечал:
- А чёрт его знает, что мне надо. Мне надо, чтобы было хорошо. А хорошо мне может сделать только портвейн и женщина.
И всё – таки он искал, искал то пространство, на котором мог бы реализоваться, ведь не законченный же он идиот.
 И вот однажды поручили Костромину сделать политинформацию. Так как в то время все должны были иметь какую – нибудь нагрузку, то его нагрузили
именно этим. Он подошёл к порученному делу неформально, записался в общество «Знание», стал ходить на лекции в горком комсомола и партии, и вскоре на него обратили внимание так называемые партийные функционеры.
 Вот тогда – то он и прикоснулся к этой мощнейшей структуре, какой была Коммунистическая партия Советского Союза. К нему стали присматриваться, дали рекомендацию в школу лектора – международника при райкоме КПСС, приняли в общество «Знание», и вскоре он уже сам ездил как лектор этого общества по заводам и фабрикам вразумлять рабочих и служащих относительно наших отношений с американцами и китайцами. Эти темы Костромин выбрал сам, так как, читая лекции относительно внутреннего положения в стране, можно было нарваться на вопрос, почему в ста километрах от Москвы уже нет колбасы.
 Наблюдая работу этой громадной машины под названием КПСС, Костромин открыл для себя много нового, порой совершенно ошеломляющего. Тысячи и тысячи людей, оставаясь такими же, как и все, как будто играли в игру, кто преданнее партии и кто больше любит народ. Попав в эту обойму, можно было обеспечить себе безбедную жизнь, но нужно было обладать талантом колебаться вместе с линией партии, предугадывать желания вышестоящих товарищей и беспощадно бороться с недостатками, мешающими нам идти вперёд, время от времени позволяя себе уступать этим недостаткам в кругу истинных ленинцев.
 - Спишь? - этот вопрос вернул Дмитрия Андреевича из семидесятых годов прошлого столетия, где он был молодым и сильным в начало века нынешнего, в котором он выступал уже как интересный случай для людей, посвятивших себя медицине.
 Костромин открыл глаза и увидел Таню.
- Нет, я не спал, я думал.
- О чём же, если не секрет? – поинтересовалась жена.
- А ты посмотри вокруг. Вот люди. Этот отрезок жизни они проживут вместе с нами. Кто неделю, кто больше. Дальше наши пути разойдутся. И в их жизни, и в нашей будут появляться и исчезать другие люди, которые тоже будут воспринимать нас, как временных попутчиков. И вот, если, допустим, кому - нибудь из них через месяц сказать, что лежавший с ними в одной палате Костромин скончался, как ты думаешь, будут они переживать или нет?
- Думаю, что нет.
- Правильно. Так же, как и мы, по поводу их, дай бог им здоровья, кончины.
- Ну, и что?
- Не знаю что. Ты представь себе, что сейчас 2100 год, и никого нас на земле уже нет. И зачем тогда этот дедушка, лежащий рядом, бьётся, чтобы ему поставили трубку, и он смог заливать в неё кашку и подольше пожить. Зачем я, наоборот, хочу избавиться от своих трубочек, если всё равно придёт тот миг, когда отправлюсь я в мир иной, и всё равно этот миг будет некстати.
- А может и кстати.
- Ну, спасибо.
- Да я не к тому. Этот мир нам не переделать. Всё, что родилось, обязано умереть. Цель жизни – просто жизнь. И когда Создатель решит, что тебе пора, он начинает постепенно отключать твои функции и доводит тебя до такого состояния, что ты с радостью отдаёшься в руки смерти.
- Это старики. Тут я согласен. Постепенно ты превращаешься из мужчины с жадностью рвущего на женщине одежду в её верного друга и товарища, который может уже спокойно посещать женскую баню. Водка и коньяк вытесняются кефиром и минеральной водой, а потом, не дай бог, естественные входы и выходы заменяются на искусственные. Но гибнут и молодые, в расцвете сил. С ними-то как быть?
- Мне кажется, у бога для всех хватит места, просто нашим умишком этого не понять. Ты лучше посмотри, что я тебе принесла.
С этими словами Татьяна достала из сумки силиконовую трубку сантиметров восемь длиной. Посредине трубки был маленький отросток, закрытый жёлтой пробкой.
- Насколько я понимаю в медицине, это новый катетер? – спросил Костромин.
- Да. Пришлось ехать за ним в Мытищи, на завод.
- А что они, все одного размера?
- Нет. Это такой, как сказала Алла Николаевна. Диаметр – восемь миллиметров.
- Как же такой мне в глотку – то загонят?
- Не переживай. Не ты первый - не ты последний.
- Алла ничего не говорила, когда операция, что дальше?
- Всё рассказала. Слушай внимательно. На следующей неделе тебе уберут сужение и поставят новый катетер. Потом выпишут домой на полгода. Через полгода вынут трубку из горла, и ты практически нормальный человек.
- Здорово у тебя получилось. А рука – нога? Или ты думаешь, что за полгода у меня отрастут новые рука и нога? А сужение снизу, которое бывает у девяноста процентов больных?
- Успокойся, я не хотела форсировать события.
- Какие умные слова ты знаешь.
- Прекрати истерику. Ты меня слушаешь?
- Слушаю.
- Пока ты будешь дома, попробуем как-то решить вопрос с конечностями.
- Например, отпилим.
- Мне уйти?
- Нет.
- Тогда слушай. В институте существует отделение травмы, там таких, как ты, полно. Алла Николаевна что – нибудь посоветует. А что касается сужения, то, скорее всего, придётся перенести ещё одну операцию, учитывая твоё стремление никогда не идти лёгкими путями.
- Это верно.
- Ладно, я побегу. Не унывай. Пока.
 Татьяна перекрестила и поцеловала Костромина. Когда она ушла, Дмитрий Андреевич стал думать над тем, за что страдает его жена. Если он, допустим, расплачивается за грехи, которых у него, конечно же, множество, то по какому счёту платит его жена? Думал – думал и ничего другого не придумал, кроме того, что сама жизнь рядом с ним - уже грех, за который тоже надо платить. Тогда получается, что жена, бросившая своего мужа в больнице, чему он уже был свидетелем, освобождается от греха и становится лучше? Нет, что – то тут не так. Наверное, оставление в беде – ещё больший грех и, освобождаясь от одного греха, женщина совершает другой, за который потом расплачивается всю жизнь. Да, скорее всего так. Надо будет сказать жене, что бросать его она не должна для собственного же блага. Конечно, это шутка. Но, если быть откровенным, он искренне удивлялся тому, насколько жена ему предана. А почему? Не красавчик, не умница, не деловой человек.
Непонятно. А с другой стороны, где – то в церковных книгах написано: «Да прилепится жена к мужу своему». Может, прочитала да прилепилась. А если не читала? Значит, прилепилась, не читая. Всё. Будем спать.
 Теперь, когда перед Костроминым замаячила перспектива решить все свои проблемы, не покидая стен института скорой помощи, настроение у него заметно улучшилось. Он начал прислушиваться к разговорам, которые вели его соседи, пытался участвовать в меру своих возможностей в решении вопросов всепалатного масштаба. Оказалось, что на сегодняшний день самой актуальной была проблема получения чёткой картинки на экране телевизора.
 Подключение к коллективной антенне результатов не дало. То ли провод был где – то перебит, то ли самой антенны уже давно не было. Передвижения по палате с комнатной антенной тоже оказались безрезультатными: если был звук, не было изображения и наоборот. Окна палаты выходили на Садовое кольцо, а, значит - в сторону, противоположную Останкину. Оказывается, сопалатники Костромина бились с телевизором не первый день, и кто – то уже лежал на кровати, потеряв всякую надежду на успех, а кто – то предлагал радикальный метод настройки – сбросить телевизор с одиннадцатого этажа.
 Выходило так, что вопрос мог решить только Дмитрий Андреевич, как человек, обременённый высшим техническим образованием. И он сказал своё веское слово:
- Решение проблемы вижу в следующем: надо найти длинный кусок провода и протянуть его по потолку к окну на противоположной стороне здания. В противном случае, телевизор можно будет только слушать.
 Ему поверили, дали заказ на волю и на следующий день получили работающий телевизор. Идеального изображения добиться всё равно не удалось, но мужчину от женщины отличали легко. Телевизор стал прекрасным убийцей свободного времени, которого у пациентов было, хоть отбавляй. Смотрели всё подряд. Костромин участия в просмотре не принимал, так как телевизоров у него было два, причём один стоял под углом к другому, а тех, кто внутри вообще нельзя было сосчитать. Но теперь он слушал новости, не сажая при этом батарейки плеера, да и жизнь потекла веселее, потому что в палате появился неумолкающий сосед, который всё про всех знает.
 Вместе с тем, Костромин продолжал свои ежедневные заходы по коридору, постоянно увеличивая продолжительность прогулок, и вскоре длина дистанции, которую он покорил, достигла тысячи шагов. Даже если считать, что шажки Дмитрия были маленькими, всё равно с полкилометра он прошёл.
 Следующая, та, которая не должна была состояться здесь, седьмая по счёту операция была назначена на шестнадцатое июня. За окном вовсю бушевало лето. Это было уже третье время года, которое Костромин встречал на больничной койке. Принимая во внимание тяжесть полученной травмы, теперь Дмитрий Андреевич не сомневался, что ни лету, ни осени, ни прочим временам даже будущего года не суждено увидеть его на рабочем месте.
 А пока всё вновь произошло, как обычно: дежурный визит «чёрного ангела», вручение чистого подписанного Костроминым бланка симпатичной девушке – анестезиологу, мучительное карабканье на каталку и укол промедола, выполняющий роль наркомовских ста грамм перед атакой. Сомнений в исходе операции у Дмитрия не было. Он настолько верил в руки Аллы Николаевны, что, умри он сейчас на столе, на небе он всем бы доказывал, что сам виноват, и умер только потому, что постоянно выхватывал скальпель из рук врача.
 Теперь, лежа в палате после операции, Костромин явственно ощущал, что мир изменился. Он не понимал, что произошло, но что – то произошло. В этом он был абсолютно уверен.
- Что – нибудь случилось? – спросил Дмитрий Андреевич у жены.
- Где? – удивилась она.
- Я не знаю, где. Я спрашиваю, может, что произошло?
- Почему ты так решил?
- Не знаю. Но я просто уверен, что что-то произошло.
- Да ничего не произошло. Тебе сделали очередную операцию. Теперь у тебя стоит новый катетер.
- Дай мне зеркало, я посмотрю, что у меня там.
- Может, не надо. Картина – то не фламандского художника.
- Ничего, мне не привыкать.
 Татьяна Николаевна протянула Костромину маленькое зеркальце, которым он пользовался, когда брился. То, что он увидел, действительно не могло сильно порадовать. Вся шея была залита зелёнкой, посередине зияла большая дыра, в которой просматривался кусок силиконовой трубки, заткнутый пробкой радостного жёлтого цвета.
- Это тот катетер, который ты купила в Мытищах? – спросил Дмитрий.
- Да. Как миленько он смотрится в твоём горлышке, не правда ли?
- Очень чудненько. А почему такая большая дыра?
- Значит, так надо.
- Слушай, а трубка – то заткнута, чем же я дышу? – вдруг дошло до Костромина.
- Я так понимаю, что дышишь ты носом.
- Так вот, что случилось, - осознал Дмитрий Андреевич, - Запахи. Я чувствую запахи.
От осознания того, что он снова стал различать запахи, Костромин хотел рассмеяться, но почему – то заплакал.
- Успокойся, успокойся, - утешала его жена, но было видно, что и она сейчас составит ему компанию.
- Вот в чём дело. Я полгода не различал запахов, и даже не думал об этом. А сегодня понял, что мир изменился. Ко мне вернулось одно из чувств. Сколько мы их имеем?
- Пять, - подсказала Татьяна.
- Да. Пять. Зрение, слух, осязание, обоняние, вкус. В момент аварии я частично потерял зрение и слух. Два чувства мне временно отключили: вкус и обоняние. За ненадобностью. Осязание я не проверял, но, думаю, это чувство – единственное, которое мне не изменило. Дай-ка мне что – нибудь поосязать.
- Что я тебе дам?
- Ну, что может мужчина поосязать у женщины?
- Не валяй дурака, Костромин.
- Значит, ты не желаешь мне помочь. Ладно, придётся обратиться к медперсоналу. Они – то всегда придут на помощь к больному.
- Узнаю – убью.
- А, боишься. Значит, ты уже воспринимаешь меня, как полноценного человека.
- Я просто тебя предупредила. Если хочешь, можешь поосязать мои колготки. Для прояснения ситуации этого будет вполне достаточно.
- Да есть у меня осязание, есть. Вернётся ли остальное? В глазах жуткое двоение, а в ушах постоянный шум.
- Будем надеяться. Что нам ещё остаётся?
- Это точно. И, всё-таки, интересно, полгода я спокойно обходился без обоняния, и даже не понял, что случилось, когда оно вернулось.
 Вечером в палату заглянул лечащий врач и очень обрадовался, что застал Татьяну Николаевну.
- Хорошо, что вы здесь, - сказал Тенгиз Теймуразович, - У меня как раз есть свободное время, и мы поучимся вынимать и вставлять катетер.
- Кто? Я?- с ужасом проговорила Татьяна.
- Да, вы. И учтите, делать это вы должны будете каждый день, чтобы ваш муж не задохнулся.
- А разве нельзя почистить трахеостому отсосом? - спросила жена, показывая на прибор, который стоял рядом с кроватью.
- Можно, но не нужно. И, потом, до следующей операции мы выпишем вас домой. Не будете же вы ежедневно приезжать сюда, чтобы я почистил вам трубку. Смотрите, это очень просто. Чуть нажимаете вниз, а потом тянете на себя.
 Врач быстро проделал несложную манипуляцию, и катетер оказался у него в руках.
- Видите, ничего страшного нет. Пойдите, помойте трубку.
Когда Татьяна вернулась, врач взял у неё чистый катетер и продолжил наставления:
- Теперь всё в обратном порядке. Раз – и готово.
На самом деле, на «раз – и готово» не получилось. Не получилось и на «два – и готово», а вот где – то на «пять – и готово» получилось. При этом из горла Костромина потекла кровь, но, с точки зрения врача, это были мелочи.
- Я не смогу поменять трубку, - сказала Таня, когда доктор ушёл.
- Сможешь, - ответил Дмитрий, - Во-первых, мы ещё никуда не уезжаем, и здесь тебе всегда помогут, а, во – вторых, не боги горшки обжигают. Ты вспомни, могла ли ты ещё полгода назад сделать хоть десятую часть того, что спокойно делаешь сейчас? То – то. Ладно, беги домой. Мне надо решить несколько мировых проблем, а ты мешаешь.
- Только я тебя прошу, не трогай Соединённые Штаты.
- Хорошо, пусть живут.
- Пока.
- До свидания.
- Ну, что, - подумал Костромин, когда остался один, - Дело, кажется, сдвинулось с мёртвой точки. Чем чёрт не шутит, может, ещё поживём? Как считаешь, Умник?
- Стать здоровым человеком тебе, наверное, уже не удастся. Но, так сказать, приносить пользу Родине, клея какие – нибудь пакетики для перца, ты ещё сможешь.
- Пакетики для перца клеили дурики в психушках при Советской власти. А сейчас можно работать на телефоне или сидеть в Интернете.
- Когда это вы успели освоить компьютер? Ранее я за вами этой прыти не замечал.
- Надо будет – освою.
- Какая сила воли. Я преклоняюсь перед вами.
- Хватит валять дурака. Лучше бы посоветовал что.
- Советовать я тебе буду, когда будет виден результат борьбы с недугами. Сейчас ещё рано. Кстати, ты всё копался в своей жизни, пытаясь найти тот момент, когда поставил не на ту карту. Копания закончились? Или ты решил пока не умирать, а, значит, нет смысла подводить итоги.
- Умирать действительно неохота, но анализировать свой жизненный путь я продолжу. Времени полно, да и ошибки свои знать не мешает, чтобы не совершать их в будущем.
- Ах, мы уже о будущем думаем. Только собирались достойно уйти, а теперь - дайте нам будущего да побольше.
- Я сейчас удалю тебя с поля.
- За что? Я играю по правилам.
- Ты провоцируешь меня на рукоприкладство.
- Интересно, как это будет выглядеть? Ты задушишь себя своей единственной рукой или дашь себе в глаз? А ты никогда не задумывался, почему у нас у всех разные шансы выжить при одной и той же травме.
Человек, попавший в такое же ДТП, на точно такой же машине, но не в Москве, а пусть даже за сто километров от столицы, уже практически не жилец. В лучшем случае, это утыканный трубочками безнадёжный инвалид, в худшем – очередник на приём к Господу Богу.
- Ты хочешь разобраться в этом прямо сейчас?
- Я хочу понять, кто, где и почему решает: этому жить сто лет, этому хватит семидесяти, этот станет инвалидом, а этому вообще жить незачем?
- Мы никогда этого не поймём, но я всё – таки надеюсь, что наше пребывание на Земле лишь начало вечного странствия того, что люди назвали душой, в разных формах и на разных планетах бескрайнего мироздания, которое разумом, данным нам на первом этапе путешествия, то есть земным, просто не охватить. Ты строение атома помнишь?
- Если ты помнишь, значит, помню и я.
- Это положительно заряженное ядро, вокруг которого на разных орбитах вращаются отрицательно заряженные электроны. Так?
- Я не знаю. Если верить физикам, то так.
- Будем верить. А теперь посмотри на модель нашей Солнечной системы: Солнце, то есть положительно заряженное ядро, и наши планеты, вращающиеся вокруг него, как отрицательно заряженные электроны вокруг ядра.
- Ну и что?
- А то. Может быть, наша Солнечная система – это только один малюсенький атом какого – то вещества. И из этого вещества сделан, допустим, стул в кухне огромного великана. И сидит он на нём, греясь у камина, и выпивает одним глотком миллионы океанов своей водки. Он даже не подозревает, что в его стуле живут миллиарды людей, как в своё время не подозревал человек о том, что в капельке воды живут миллионы микробов, пока не изобрёл микроскоп.
- Ну, а дальше что?
- А дальше нам нужно переживать за то, чтобы великан не перепил. Потому, что он может оказаться буйным в гневе. И бросит тогда пьяница-великан свой стульчик вместе со всем населением Земли в огонь - и всё. А учёные, находящиеся на другом конце мироздания, например, на его столе, зафиксируют в свои мощнейшие телескопы массовую гибель миллиардов галактик. Как тебе такой сценарий?
- Не очень радостный, надо сказать. Но, насколько я помню, Земля существует несколько миллиардов лет. За это время твой великан уже мог бы напиться?
- Ну, во-первых, может быть, нам повезло, и он вообще не пьёт. А, во – вторых, вдруг, у них время идёт по-другому, и миллиард наших лет для них – минута. Так что, возможно, что он только что вернулся из магазина, куда ушёл пять миллиардов лет назад, и сейчас режет огурчик на закуску.
- Пусть пьёт. При таком течении времени, пока он порежет огурчик, мы уже все здесь помрём. А, вообще, сменил бы ты тему. Врачи не рекомендуют тебе напрягаться.
- Ладно, иди. Ты мне пока не нужен.
- Будь здоров.
- Мне лучше говорить: «Будь жив».
- Хорошо. Будь жив.
- Ты тоже.
 Костромин отпустил своего двойника и хотел просто полежать, ни о чём не думая. На ночь, как обычно, ему сделали укол. Обезболивающего и снотворного он не принимал принципиально, исходя из того, что, кроме вреда, они ничего принести не смогут. Но от антибиотиков, предотвращающих возможную инфекцию, отказаться было нельзя. Поэтому ему кололи современный американский антибиотик «Тиенам», стоивший больших денег и, хочешь - не хочешь, наводивший на размышления о том, можно купить здоровье или нельзя.
 Дмитрий Андреевич никогда не считал себя человеком зажиточным. Он таковым и не являлся. Просто всё последнее время его не покидало страстное желание приобрести хорошую иностранную машину, а потому всеми правдами и неправдами он пытался скопить денег. Денег нужно было много, так как покупать он хотел только новый аппарат, и вот, когда впереди замаячила вполне возможная перспектива осуществления мечты, Костромин разбился. И теперь он с грустью наблюдал, как в его ягодицы из медицинского шприца перетекали кованые диски, V- образный двигатель, тонированные стёкла, магнитола и прочие атрибуты его новой машины.
 Особой жалости по этому поводу Дмитрий Андреевич не испытывал. Как говорится, не жили хорошо – и нечего начинать. Он просто думал, что тысячи других людей, не имеющие таких денег, никогда не вернутся к нормальной жизни. Почему так устроен мир, что один человек может купить себе замок, футбольный клуб, остров в океане, а другой считает удачным день, когда удалось выпросить кусок хлеба. Он не оправдывал людей опустившихся, которые великолепно ощущают себя на помойке, и составляют с мусорным пейзажем единое целое. За таких он даже рад: они испытывают полную внутреннюю гармонию, какую не купить ни за какие деньги. Обидно за других, которые попадают на дно, став жертвами мошенников и бандитов. Рассуждая так, он понял, что может дойти до оправдания Великой Октябрьской Социалистической революции, чего позволить себе никак не мог, а поэтому решил спать.
 Приказать себе спать оказалось гораздо проще, чем выполнить приказ. Если что – нибудь не получалось, Костромин знал, что надо докопаться до причины и устранить её. Сейчас у него не получалось спать. В чём причина? Причина нашлась быстро. Ему больно. За эти месяцы Дмитрий Андреевич настолько привык к боли, что уже не представлял себе, как это – когда ничего не болит. Сегодня боль была сильней обычной, поэтому и не удавалось уснуть. Этот вариант тоже был предусмотрен инструкцией по выживанию, составленной Костроминым для самого себя и существовавшей только в его голове. Если отвязаться от боли было невозможно, и она сводила с ума, провоцируя взрыв бешенства и звериного воя, надо было поднимать ручки вверх и просить обезболивающего укола. Такое развитие событий считалось нежелательным и оставлялось на самый крайний случай.
Предпочтительнее было измотать боль в постоянных оборонительных боях и, в конце концов, заснуть с ней в обнимку, не победив, но и не проиграв.
 В такие минуты Дмитрий Андреевич жалел, что не знает ни одной молитвы. Более того, когда он понимал, что его оставили без веры, даже не поинтересовавшись его мнением, глухая злоба поднималась в нём против коммунистов. Костромин вспоминал свою бабушку, которая родилась ещё в девятнадцатом веке и веровала в бога потихоньку, чтобы не навредить зятю – его отцу - коммунисту. Будучи глупым, несмышлёным ребёнком, Дима потешался над бабкой, не раз заводя такой примерно разговор:
- Баб, а ты в бога веришь?
- Верю.
- Так ведь его же нет.
- Никто этого, внучок, не знает.
- Я знаю. Вот, смотри. Сейчас я скажу: «Бог, если ты есть, убей меня!», и останусь жив. Значит, его нет.
- Ты ещё мал, а маленьких он не наказывает.
- Хорошо. Когда я вырасту, я снова скажу, и снова останусь жив. Не веришь?
- Верю, верю, - говорила бабушка и вздыхала.
«Как странно устроен мир, - думал Костромин, - ты ещё не родился, а за тебя уже решили, как тебе жить, во что верить. Чем могла помешать религия коммунистам? Почему громили храмы и убивали попов? Потому что на вере мир держится. Чтобы изменить мир, надо изменить веру. Взамен христианства народу дали другую веру, другие заповеди, другие обряды. А сейчас ты можешь быть и верующим коммунистом, и коммунистом – бизнесменом. Сталин с Лениным, наверно, крутятся в гробах, как вентиляторы, наблюдая сегодняшних последователей их дела. А куда деваться? Идея настолько дискредитировала себя, что тут уж не до Павки Корчагина с горящим взором, хоть кого бы заполучить в свои ряды».
 Даже боль не выдержала таких заумных рассуждений и сдалась, а потому, прошептав напоследок: «Господи, я знаю, ты помогаешь мне. Благодарю тебя за это. Я вытерплю всё, что ты мне пошлёшь. И, всё – таки, прости за наглость, нельзя ли как – то ускорить процесс?», Костромин заснул.
 На следующий день его навестила Алла Николаевна, с которой он теперь связывал все свои надежды на дальнейшую жизнь.
- Как наши дела? - спрашивала, улыбаясь, врач.
- Всё хорошо, - отвечал Костромин, а сам смотрел на её руки, и не мог отделаться от мысли, что все мы очень зависим друг от друга. И, выходя утром из дома, мы вручаем свои жизни людям, которые везут нас на работу в метро или трамвае, кормят нас в столовых и кафе, встречаются на улице. В то же время мы получаем в своё распоряжение сотни других жизней, стоящих на переходах или лезущих под наши машины. Мы никогда не задумываемся о том, что любая нелепая случайность может каждую секунду поставить точку на нашей жизни, и тебя никто не услышит, даже если в этот момент ты громко закричишь: «Я не согласен».
 Сейчас жизнь Костромина была в маленьких изящных руках профессора, доктора медицинских наук Погожиной Аллы Николаевны. И ему очень крупно повезло, что после длительных мытарств по медицинским учреждениям судьба всё – таки свела его с ней. Как он понял потом, каждому человеку, которого бог хочет оставить жить, он посылает свою Аллу Николаевну. В тот злополучный вечер он разбивался бы с большей уверенностью в завтрашнем дне, если бы знал, что его ждут такие талантливые руки.
- Ну, что, действительно, всё хорошо, - сказала доктор после осмотра трахеи.
- Алла Николаевна, а что дальше? – спросил Костромин.
- А дальше всё, как обычно. Недельку колем антибиотик, затем снимаем швы и, если всё нормально, отпускаем домой. Через полгода вы приходите к нам снова и, опять же, если всё нормально, закрываем трахею.
- А если не нормально?
- А если не нормально, убираем сужение и отправляем домой ещё на полгода.
- Скажите, доктор, а были в вашей практике случаи, когда больной оставался с трубкой на всю жизнь?
- Нет. Всё дело в сроках. Ваш случай тяжёлый, поэтому, я буду с вами откровенна, возможно, вам придётся походить с трубкой ещё год. Но то, что мы её уберём, я вам гарантирую.
 Когда профессор вышла из палаты, Костромин подумал, что таким, как она, должно постоянно везти в жизни. Столько людей молятся о её здоровье и желают ей удачи, что запасов здоровья и удачи у неё должно быть на несколько жизней. А, на самом деле, если поговорить с ней по душам, то окажется, что и у неё только одна жизнь, и у неё и здесь покалывает, и здесь побаливает, и дети не всегда радуют. Всё как у всех. Почти. Разница только в том, что она счастлива, и радость, получаемая ею от жизни несколько отличается от радости бомжа, нашедшего на свалке коробку шоколадных конфет, срок годности которых истёк всего два месяца назад. Эта женщина с руками, данными ей богом, нужна, её ждут, без неё кому – то плохо.
- А плохо ли кому – то без нас? Как думаешь, Умник? – обратился Костромин к своему двойнику.
- Я не знаю, сколько человек зальются горючими слезами, когда узнают о твоей кончине, но думаю, что у большинства твоих друзей, а лучше сказать знакомых, просто появится законный повод выпить водки на твоих поминках, - ответил двойник.
- Как это ни прискорбно, но ты прав. И, всё же, кто пожалеет о том, что мы умерли?
- Ну, давай считать. Самый сильный удар ты нанесёшь своей жене. Она действительно тебя любит, и, если тебя не станет, ей будет очень плохо. Почему она так к тебе привязана, я не знаю. Вероятно, ты действительно нашёл свою половину, данную тебе богом и вынужденную делить с тобой жизнь до конца.
- Что же, получается, что я вообще не способен никого порадовать?
- Не знаю, не знаю. Но сейчас не об этом. Мы считаем, кого ты осиротишь, покинув мир.
 Идём дальше. Дети. В меньшей степени, конечно, но переживать будут. Как – никак папка, хоть и раздолбай.
- Ну, ты слишком – то не перегибай. Дети получились неплохие, тьфу, тьфу, тьфу.
- И последние, кто отреагирует на событие, так это твои родители и родители твоей жены. Ещё в меньшей степени, чем твои дети.
- Родителям – то, наверное, будет жалко своё чадо?
- Наверное. Только, мне кажется, что они уже в том возрасте, когда адекватно оценивать ситуацию сложно, и их сознание занято мыслями о собственной душе. Хотя, здесь я ни о чём судить не берусь. Родители жены пожалеют тебя, потому что им будет жаль свою дочь, оставшуюся вдовой.
- А не кажется тебе, что ты слишком циничен, и думаешь о людях хуже, чем они того заслуживают?
- Может быть. Но, так как мы с тобой решили пока не умирать, у тебя будет время разубедить меня.
- Хорошо. А как же другие родственники?
- Ну, это как круги по воде от брошенного камня: чем дальше, тем слабее. Твои родственники скажут: «Ай – яй – яй», а родственники твоей жены будут жалеть её, а не тебя.
- Круто. Послушать тебя, так меня надо прибить за ненадобностью, и, чем раньше, тем лучше.
- Не надо. Жизнь вообще нельзя отбирать. Этот процесс не нами был запущен, и не нам в него лезть. И, потом, жена, дети, родители – это не так мало. Ты должен понять, что жизнь даётся тебе, но жить ты должен для других.
- Так это уже не я буду, а Ленин какой – то.
- Живя для других, ты станешь счастливым.
- Но я же не мать Тереза.
- Да не надо быть матерью Терезой. Сделай счастливыми тех, кто рядом, и станешь счастлив сам.
- Не буду же я бегать по улице и кричать: «Кому счастья? Кому счастья?».
- Я считал тебя умнее.
- Ну, это ты у нас умный.
- Люди, которым нужно счастье, рядом. Это твоя жена и дети. Сделай их счастливыми, и, считай, жизнь прожил не зря.
- А меня кто осчастливит?
- Да, всё сильно запущено. Заканчиваем эту канитель. Ты мне надоел. Когда соберёшь мозги в кучу, зови – помогу.
- Ой, ой, какие мы умные. Учти, стоит мне выдернуть трубочку из горла, и ты будешь подыскивать себе место на облаках.
- Не выдернешь. Я – то тебя знаю.
- Ладно, я подумаю над твоими словами, а сейчас объясни мне, почему операции, которые мне необходимы, не могут делаться в любой районной больнице, и тысячи людей остаются инвалидами.
- Объясню. Всё очень просто. Такие врачи, как Алла Николаевна – штучный товар. Она – Мастер, все остальные – подмастерья. Для наглядности обратимся к всенародно любимой игре – футболу. Это я, чтобы тебе было понятно, потому что в последнее время твоя голова меня сильно заботит.
- У нас с тобой одна голова - не забывай.
- Хорошо, хорошо. Так вот. Обратимся к премьер-лиге. Название-то какое, а? Футбола нет, а лига, как у всех. В премьер-лиге шестнадцать команд, это, приблизительно, 450 - 500 человек. Все они считаются мастерами. И, действительно, каждый из них может подать угловой, пробить пенальти, сыграть головой, отдать пас. И, если я соберу своих корешей со двора и выставлю команду, они разделают нас, как бог черепаху. Потому что, во- первых, у них тяга к футболу, а, во – вторых, они каждый день тренируются.
Вот так и врач, окончивший институт, может вскрыть фурункул, удалить аппендицит, сделать перевязку, потому что его тянет в медицину, во всяком случае, должно тянуть, и он каждый день тренируется. Далее, в каждой команде есть игроки, которые играют чуть быстрее, чуть точнее, чуть техничнее. Из таких игроков формируется сборная страны, которая потом борется за право играть на чемпионате мира или Европы. Кстати, попутно о нашей сборной: я совершенно не понимаю шума, который поднимается в прессе, всякий раз, когда нас опять измордуют на чемпионате. Наше место – тридцатое в мире, и попасть на чемпионат - для нас уже успех. А мы постоянно надуваем щёки, что мы сейчас как дадим всем. Скромнее надо быть.
- Не отвлекайся.
- Продолжаю. Так и врач, у которого чуть быстрее соображает голова, чуть техничнее работают руки, становится человеком, способным спасти жизнь, а это гораздо ценнее, чем забить гол. И уж совсем немного футболистов, а в нашем футболе их нет вообще, способных в одиночку решить исход борьбы. Их и в мире – то можно по пальцам пересчитать. В прошлом это Пеле, Марадона, Яшин, сейчас – Бэкхем, Зидан, Роналдо, Шевченко. Две команды в течение девяноста минут могут таскать мяч по полю без блеска и результата, а футболист класса Бэкхема принял, рванул, ударил – и всё, сливайте воду. Алла Николаевна – Бэкхем в медицине. Хотя их совершенно нельзя сравнивать. Бэкхем не забил - забьёт в следующий раз. Алла Николаевна должна забить столько раз, сколько выходит на поле. Другого не дано. И она забивает, потому что бог поцеловал её в темечко. Потому, что она Мастер.
- А почему меня бог не мог поцеловать? Побрезговал что ли?
- Вопрос не простой. Но попробовать разобраться в нём можно. Безусловно, бог отмечает всех. Но он никогда не вмешивается в земную жизнь. Мне кажется, что с нами играет кто – нибудь из его домашних. Есть такое занятие – собирать паззлы. Ты у нас продвинутый – должен знать.
- Знаю, знаю.
- Так вот. Бросил Создатель нас в виде этих паззл на скатерть, называемую планетой Земля и наблюдает, сможем мы собрать что – нибудь стоящее или нет. Если где-то получается, возникает могущественная держава. Просуществует она количество лет, определённое неведомыми нам силами, и разрушат они её, чтобы снова наблюдать, что на сей раз выйдет.
- Что – то я не пойму: то ты помощи у Создателя просишь, то получается, что страшнее его и нет.
- Во-первых, просишь помощи ты, а, во – вторых, мне кажется, что наше существование здесь – это только разминка. Здесь нам позволяется всё: убивать, грабить, насиловать, жечь. Потому что можно убить и изнасиловать нашу плоть. А когда наши сородичи закопают или сожгут ставшую ненужной наружную оболочку, которую уже покинула наша душа, мы попадём в другой мир, где правила могут измениться.
- Адресок не подскажете?
- Сам не знаю.
- Всё – таки, как – то не по себе. Значит, давай жги, режь, убивай, потом шкуру сбросим – и в другой мир. Получается, что всё можно?
- Нет. Чтобы люди не стали уничтожать свою оболочку сами, то есть совершать самоубийство, Бог дал им страх смерти и веру. Те, кто ослушаются его и раньше времени предстанут пред очи божьи, рискуют неопределённо долго маяться между мирами, не находясь ни в одном из них. Бог и разум людям дал. Только используют они его на три процента, поэтому и убивают друг друга.
- А, может лучше без разума? Посмотри, как живёт фауна. Всё разложено по полочкам: львам одно, антилопам другое, крокодилам третье, слонам – четвёртое. Как только начинает беспричинно размножаться какой – нибудь вид, тут же найдётся хищник, который всё подравняет. И никогда антилопа не кинется на льва, но и он догнать и убить сможет далеко не каждую. Вот бы и среди людей так.
- Но, если ты помнишь, в животном мире в первую очередь гибнут старые и больные, так что сейчас тебя спокойно переваривал бы какой – нибудь тигр.
- Я бы тогда не покупал машину и усиленно занимался бы спортом.
- Бог дал человеку разум для того, чтобы тот смог достойно существовать, а не жить, как скотина.
- Понял, понял. Ну, хорошо. Допустим, я – паззл. Значит, должны быть рядом другие паззлы, которые бы чётко ко мне подошли. А где они?
- Во-первых, ты - только часть цепочки, не первая и не последняя. Рядом – твои родители. Они и станут твоими ближайшими паззлами.
- А если – сирота?
- Это тоже должно быть предусмотрено. Государство в лице воспитательниц и нянечек детского дома станет для таких малышей первыми паззлами.
- Да, у нас станет.
- Я тебе объясняю организацию сообщества сознательных индивидуумов. В идеале у каждого человека должны быть родители.
- Ну, а если родители погибли. Несчастный случай, тогда как?
- Так я же тебе и говорю про то, что паззлы эти кто – то рассыпал и ими играет. Если мать отказалась от младенца или родители погибли, значит пробежал какой – нибудь ангелок и ножкой паззлы раскидал.
- Ничего себе ангелок. Что же это за ангелок, если он детей сиротит?
- Я не знаю, как они называются. Назови бесенёнок. Я тебе говорю про другое. Про смысл жизни. В чём он, ты знаешь?
- А ты, можно подумать, знаешь.
- Стараюсь понять. Ты будешь слушать или нет?
- Слушаю.
- Так вот. Родился ты – выше тебя уже паззлы уложены – твои родители, выше них – твои дед с бабкой и так далее, понял?
- Хорошо сказал: родители уже уложены.
- Это паззлы, соответствующие им, уложены. До чего ты дремучий человек, всё – таки. Мне самому не нравится это слово – паззлы, но по-другому как? Мозаика можно.
- Ладно, пусть будут паззлы. А дед с бабкой? Деда я вообще не видел, каким он паззлом был, а бабка давно умерла.
- Да, голову тебе ещё долго лечить. Ты про связь времён слышал?
- Ну, слышал.
- Так вот, мы с ними накрепко связаны, если эту связь не рушить.
- А кто разрушить – то может?
- Связь эта на вере держится. Россия первая попробовала эту связь разорвать, в 1917 году. За ней сдуру ещё несколько стран попёрлись. Ничего не вышло. Зато теперь мы знаем: связь эта крепка. На вере всё стоит.
- Ну, это я понял. А дальше – то что?
- А дальше ты должен подобрать себе паззл, который будет подходить к твоему паззлу на все сто, вернее, на твои оставшиеся пятьдесят. Это и будет твоя вторая половина. Чтобы точно рядом легла, стык в стык.
- Ну, свою-то «паззлу» я уложу. Куда она денется?
- Веди себя, как воспитанный человек. А то я дальше с тобой говорить не буду. А, если честно, тебе действительно повезло, и ты нашёл как раз то, что твоё. А сколько в России разводов, сколько одиноких? Спрашивается, почему? Да потому, что не своё взяли. А если нашёл своё, дальше – детишки пойдут. Вот и выстроится вся картина. А когда весь народ так сделает, держава будет. Так что, насколько я понимаю, смысл нашей жизни здесь – это найти свою половину и сделать её счастливой.
- А если тот, кто паззлы раскидал, мою половину закинул куда – нибудь в Африку, что тогда?
- Нет, он так не делает. Он же знает, насколько мы все бестолковые. В каждого из нас он закладывает тягу к определённому типу женщины, то есть сужает район поиска. Кому нравятся брюнетки, кому блондинки, кому высокие, кому маленькие, кому толстые, кому тонкие. Понял? Это он тебе говорит, где искать надо. А дальше уж сам давай.
- А вдруг, не дай бог, половина твоя погибла или умерла. Может такое быть?
- Может. Только ведь до этого мы рассматривали вторую половину индивидуума как женщину, предназначенную ему в спутницы жизни и мать его детей.
- Ну, а как ещё – то?
- Шире надо смотреть на вопрос. Я имею в виду, что человек должен найти свой паззл. В широком смысле это может быть и не жена: найдёшь паззл, который тебе подойдёт, и сделай его счастливым. Возьми ребёнка из детского дома и воспитай, понял? Только для этого сердце нужно. А то, как поохать, посочувствовать – это мы все способны, а как реально помочь, пожертвовать собой – тут извините. Как думаешь, почему сейчас столько собачников развелось?
- Любовь к братьям нашим меньшим.
- Любовь, конечно, любовь. Только любовь эта необременительная и благодарная. Всевышний вложил в нас чувство любви к ближнему, чувство сострадания, желание заботиться и воспитывать. Это было сделано по отношению к людям, в первую очередь к своим детям. Ранее, когда люди не знали противозачаточных средств, они рожали столько, сколько бог пошлёт, и на всех детей хватало любви и ласки. Собака в те времена исполняла роль охранника, охотника, грелки и так далее. Никому тогда и в голову не пришло бы заводить собаку для того, чтобы просто была. Сейчас количество любви и сострадания, которые мы получаем от бога, осталось тем же, что и раньше, но детей мы не хотим, потому что они болеют, капризничают, высказывать своё мнение, а, повзрослев, и в личико родителям могут закатить. То ли дело собачка: преданна, ласкова, говорить не умеет, а если посмеет не подчиниться, то можно и за дверь выкинуть, и другую взять.
- Но к собакам привыкают. Они становятся членами семьи.
- Да, привыкают. Да, становятся. Как раз потому, что преданны, беззаветно любят и никогда не скажут, какой ты урод. В ребёнка надо душу вложить, а в собаку достаточно – кусок колбасы.
- Да понял, понял. Но вот, если вернуться к паззлам. Нельзя ли устроиться таким паззлом, чтобы не ты искал, а тебя искали?
- Любой человек является и тем и другим.
- А как же насчёт поцелуя в темечко? Я то, кажется, обошёлся без него, как это ни прискорбно.
- Здесь тоже всё понятно. Возьмём, допустим, собак. Есть дворняжка, а есть чау – чау или чихуахуа. Какая порода ценнее?
- Дурачка из меня не делай.
- То же самое у кошек, лошадей и так далее. Я выскажу тебе, может быть, несколько циничную мысль, но то же самое существует и у людей. Чтобы тебя поцеловал в темечко бог, надо много трудиться, и не только тебе самому. Надо, чтобы до тебя потрудились уже несколько поколений твоих предков и вывели бы ценную породу. Потом надо эту породе холить и лелеять, не подпуская к ней непроверенных особей, как никогда не подпустят дворняжку к ценной собаке. Может, мои рассуждения коробят слух, но надо очень осторожно подходить к выбору партнёра для продолжения рода. При этом я ни в коем случае не собираюсь делить людей по сортам, просто некоторые союзы хорошего потомства дать не смогут. Каждому надо найти своё. А в нашей стране, когда - то решили, что «кто был ничем, тот станет всем». И расстреляли и выслали всю породу. Так что, извини, но поцелуя от бога ты вряд ли дождёшься.
 - Ладно, Умник, я тебя понял. Ты свободен.
 Костромин закрыл глаза и подумал о том, что теперь уже поздно надеяться на божий поцелуй в темечко, тут избежать бы поцелуя в лоб в гробу.
 В этот момент дверь открылась, и в палату кто – то вошёл. Дмитрий повернул голову вправо и…. остолбенел: в палате стоял батюшка. Рядом с ним была молодая девушка в косынке с красным крестом, какие носили сёстры милосердия времён первой мировой войны.
 «Неужели бог прислал батюшку вместо себя для поцелуя в темечко или я снова становлюсь Героем Советского Союза?» - пришла в голову Костромина идиотская мысль.
 Сначала о чём – то говорила сестра. Потом батюшка опустил в сосуд, находящийся в его руках, большую кисточку, названия которой Дмитрий, конечно же, не знал, и первая порция святой воды угодила ему прямо в лицо.
«Только ни в коем случае не трогать и не вытирать, - лихорадочно думал Костромин, - Это знак, это знак свыше. Я всё понял. Благодарю тебя, Господи».
 - Это что было – то? – спросил Дмитрий Андреевич у соседа. Сам он настолько был поражён произошедшим, что начал соображать, когда в палате уже никого не было.
- Да я и сам – то толком ничего не понял. В общем, эта больница находится под патронатом то ли какого – то храма, то ли монастыря. Его послушницы работают здесь сёстрами милосердия. А батюшка нашу палату освятил и пожелал нам всем скорейшего выздоровления.
- Ну, значит, теперь дело пойдёт, - проговорил Костромин.
 На тумбочке Костромина лежали часы, которые презентовал ему свояк. Куда подевались его собственные, в позолоченном корпусе он не знал. Скорее всего, они слетели с руки в момент удара и лежат сейчас в груде металла, коим стала его «ласточка», и либо продолжают тикать, давая понять, что время остановить нельзя, либо, наоборот, навечно зафиксировали мгновение катастрофы. Хотя нельзя исключать и третий вариант: часики живы и здоровы и исправно помогают нести нелёгкую службу инспектору ДПС, присутствовавшему при аварии или санитару, транспортировавшему безжизненное тело Костромина. Дмитрий Андреевич совершенно искренне просит прощения у этих людей, если вдруг несправедливо их обидел, но его вера в честность человеческую сильно пошатнулась, когда перед операцией врачи попросили его снять обручальное кольцо. Кольцо это Костромин носил постоянно в течение пятнадцати лет, и снять его можно было только вместе с пальцем. Поначалу он подумал, что с золотом нельзя в операционную, потому что оно может быть нестерильным. Но всё оказалось гораздо прозаичнее: кольцо могли стащить в реанимации, где изрезанное тело Дмитрия Андреевича восстанавливало бы свои силы после удачного хирургического вмешательства. С такой просьбой к нему обращались перед каждым его походом на занятия кружка кройки и шитья, где он неизменно выступал в качестве материала, который кроили и шили, поэтому можно было предположить, что дело отъёма ценных вещей у обнаркоженных граждан было поставлено на поток.
 Теперь время от времени Костромин смотрел на часы, прищурив один глаз, и прикидывал, сколько времени осталось до прихода жены. Его Таня появлялась всегда в одно и то же время, плюс – минус пять минут. Когда наступал её час, он, представляя себя иллюзионистом на арене цирка, мысленно взмахивал руками и говорил: «Входите!» Дверь открывалась и, улыбаясь, входила жена. Если этот фокус не удавался с первого раза, он добросовестно выжидал пять минут и снова говорил: «Входите!» Чаще дверь открывалась даже раньше, чем он произносил свои магические слова, но это его совершенно не расстраивало. Иногда, очень редко, Татьяна задерживалась минут на пятнадцать. Тогда Дмитрий начинал беспокойно крутить головой, единственной частью тела, которой можно было делать это относительно безболезненно, и постоянно спрашивал про себя: «В чём дело? Что вы себе позволяете?»
 Сегодня Тани не было и через полчаса, и через час. И только через полтора часа, когда Костромин уже был уверен, что что-то случилось, и готов был завыть, потому что жизнь кончилась, дверь, наконец, открылась, впустив того, кто был ему нужен.
 - Димочка, прости, бегала в монастырь. А там такая очередь, такая очередь, просто ужас.
Костромин отвернул голову от жены и заплакал. Он ничего не мог с собой поделать, слёзы лились из глаз в три ручья. Таня гладила его руку и молчала. Минут пять Дмитрий Андреевич похлюпал носом, похрюкал и замолчал. Поняв это как разрешение начать разговор, Татьяна Николаевна сказала:
 -Звонила Сергею Селихову. Договорилась, что он привезёт тебя домой.
 - А что, мы уже едем домой? – спросил Костромин.
- Я на всякий случай. Чтобы имел нас в виду.
- Ну, и как? Имеет?
- Имеет.
- Сейчас нас все имеют. Раньше имели мы, теперь – нас. Диалектика.
- Я не виновата, что в монастырь столько народу. Я простояла больше трёх часов. Если у тебя плохое настроение, я могу уйти.
- Прости. Я очень испугался. Слушай, а если я теперь постоянно буду распускать слюни, это что ж получится, а?
- Ничего, со временем пройдёт.
- А, если нет?
- Будешь ходить с платочком. Ты поднимись сначала, со слезами мы справимся.
- Как ты думаешь, когда меня могут отпустить?
- Ну, швы снимут и отпустят. Что тебя зря – то держать?
- Да у меня нога что – то распухла сильно, и шов на животе мокнет.
- Покажи.
 Татьяна откинула одеяло и посмотрела сначала на ногу, потом на живот.
- Про шов сказать надо, а нога, наверное, от ходьбы. Может, перерывчик в ходьбе сделать?
- Про шов скажешь, только головную боль наживёшь, продержат ещё месяц.
- Не бойся, не продержат. А с таким швом куда?
- Да, придётся говорить. Почему не везёт – то всегда?
- Это же мелочь.
- Тем более. Нельзя, что ли было без неё?
- Нам нельзя. Мы – невезунчики.
- Ладно, беги домой.
 Когда Татьяна ушла, Костромин прислушался к тому, о чём говорят в палате, и понял, что говорит телевизор, и все, имеющие глаза и не скрученные в этот момент болью обитатели палаты №1110, внимают ему с интересом.
Дмитрий Андреевич тоже стал слушать, так как смотреть на экран из-за двоения в глазах он не мог. Шло ток – шоу. Костромина выворачивало наизнанку от одного только слова ток – шоу, но поделать с этим он ничего не мог, поскольку на настоящем этапе развития России капитализм победил. А вместе с победой пришло и то, что в своё время коммунистами называлось родимыми пятнами, и было присуще исключительно загнивающему строю, построенному на эксплуатации человека человеком. Этот не имеющий будущего строй благополучно пережил нашего крепенького социалистического малыша, и продолжил своё гниение на просторах первого в мире государства рабочих и крестьян с молчаливого согласия большинства граждан. Дмитрий Андреевич никогда не был поклонником коммунистического строя и никогда не заблуждался по поводу его построения в одной, отдельно взятой стране, но, если капитализм приносит с собой такую свободу слова, то он согласен был пожить без свободы. Нельзя ли построить какой – нибудь гибридик социализма с капитализмом, чтобы свобода предпринимательства была бы как при капитализме, а свобода слова, как при социализме?
 В студии происходил разговор между ведущими, которых было, как сообразил Костромин, две и молодой парой, пришедшей к ним в гости, чтобы откровенно, не стесняясь студии, заполненной незнакомыми людьми, выплеснуть друг на друга несколько ушатов грязи. В то время как они столько лет не могут решить свои проблемы, находясь рядом, сейчас случайные люди, которые видят их всего пять минут, быстренько расскажут им, что нужно сделать, чтобы счастливо дожить вместе до глубокой старости. Дмитрий Андреевич решил просто слушать, не пытаясь вникать в суть дела, уверенный, что в ближайшие минуты перед ними вспыхнут страсти, достойные рабыни Изауры. Но постепенно он увлёкся и только периодически восклицал про себя: «Не может быть. Не верю. Ерунда какая - то». Суть дела была в следующем: девушка жаловалась зрителям, что её молодой муж устроил в одной из комнат пасеку, из – за чего жилая площадь их квартиры уменьшилась чуть ли не в два раза. Присутствующие в студии зрители стали энергично спорить, разделившись на сторонников и противников мужа. Молодой человек говорил, что пчёлы приносят много мёда, и благосостояние их семьи сильно возросло. Мёд маленькие труженицы собирают с цветков, которые хозяин выращивает на балконе. Кстати, квартира находилась в Москве. До какого критинизма нужно дойти, чтобы выпустить такой сюжет на телевидение.
- Скажите, как называется эта программа? – одурев от наглости создателей, спросил Костромин.
- «Девичьи слёзы», - ответил сосед.
 Далее по ходу развития сюжета, когда молодая жена готова была закатить истерику, не желая терпеть превращение двухкомнатной квартиры в однокомнатную, её спутник признался, что устроил пасеку, чтобы к ним не ходила тёща, которая боится пчёл.
 После просмотра Костромин лежал и думал:
«Вот он, пришёл капитализм в Россию. Здравствуйте, я ваша тётя. Как нужно не уважать людей, за каких дебилов их держать, чтобы спокойно запускать такие сюжеты. И сидящие в студии люди приняли близко к сердцу проблемы этой молодой семьи. В центре Москвы, в типовой многоэтажке, в одной из комнат двухкомнатной квартиры юный Мичурин, или кто у нас там по пчёлам, не обидеть бы Юрия Михайловича, устроил пасеку и гребёт лопатой мёд, даже на продажу хватает. Причём мёд пчёлки собирают с цветочков, которые он же сажает на балконе. Какая прелесть! Я умоляю вас, люди, опомнитесь! Не надо быть такими идиотами. Запомнить надо название: «Девичьи слёзы». Кажется, эта штучка будет покруче Газманова».
- Умник, ты мне нужен, - обратился к двойнику Костромин.
- Что случилось? Мне кажется, вы излишне взволнованы. Проще надо быть.
- Как ты думаешь, по каким законам строится ток – шоу, и есть ли они вообще?
- Я знаю столько же, сколько и ты.
- Ну, смотри. Приходят в студию люди, человек пятьдесят, наверное. Их что, не предупреждают, что сейчас будет твориться?
- Программа, наверняка, идёт в записи, так что, если кто и возмутился, тот давно за дверью.
- Но остальные – то как?
- Может, они понятия не имеют, как пчёлы добывают мёд, а может за всё заплачено.
- Так смысл – то в чём? Неужели нельзя сделать нормальную передачу?
- Что ты ко мне пристал? Я программу не делал. И, кстати, помнишь, что ответил очень настырному корреспонденту певец Богдан Титомир?
- Помню. Он ответил: «пипл хавает».
- Вот именно. Значит, и это пипл схавает.
- Но нельзя же так с собственным народом. Не все же полные дурачки.
- Кто не полные, могут смотреть любую другую гадость. Сейчас этого завались. Вообще, Россия нынешних времён напоминает мне мужика, который начал выходить из запоя. Сначала, на протяжении семидесяти лет он пил втихаря. Знал, что это нехорошо, знал, что на работе будут воспитывать. Пил от беспросветности своего существования, которое называлось уверенностью в завтрашнем дне. И, вдруг, как будто, прорвало. Свобода. Ты сам себе хозяин. Это схоже с ощущениями человека, ушедшего в отпуск: завтра утром на работу не вставать, деньги отпускные получил, почему бы и не погулять? А когда запой длительный, человек опускается всё ниже и ниже. Он перестаёт бриться, стричься, мыться. И рано или поздно от такой жизни на нём заводятся паразиты. Пока он пьёт и гуляет, они его используют как закуску. Сначала, находясь под винными парами, он их не замечает, затем пытается убежать от них под защиту водки, а потом, когда масса организмов, паразитирующих на его теле, превосходит критическую, он либо гибнет, либо находит в себе силы сказать: «Хватит». И начинает бриться, стричься, мыться.
 Наше государство сейчас из запоя вышло, прежней жизни не хочет, оно уже пришло в баню и намылилось. Оно всё в мыле. Надеюсь, хватит у него воли и желания до конца очиститься от паразитов.
- А мыло – то не кончится?
- Будем надеяться, что нет.
- Вообще, если честно, я иногда скучаю по социализму. Пусть жили мы тогда по двойным, как модно сейчас говорить, а может и по тройным стандартам, пусть кругом была ложь, показуха, но такого бы точно не увидели.
- А поговори с людьми, которые льют эти «Девичьи слёзы», и все они окажутся милыми, добрейшими гражданами, любящими своих жён и детей. И найдётся у них тысяча аргументов в пользу такой программы.
- Ладно, на сегодня всё. Завтра снова посмотрим. А вообще, хорошая передача. Столько злости она вызвала, что жить хочется.
 На следующий день Костромин сам попросил включить телевизор и не прогадал. Сюжетик оказался ещё запредельней:
 В студии жена и муж. Она подозревает его в измене. Плачет горючими слезами. Все пытаются её утешить. Просят поделиться своими проблемами, может, ещё можно что – то исправить. Оказывается, муж завёл голубей, и с их помощью ведёт переписку с любовницей. Это версия жены. Муж, конечно, всё отрицает. Голубей разводит для продажи.
 Студия, пребывая в справедливом гневе, требует от него всей правды. И он, бедняжка, колется. Оказывается, живут они рядом с финской границей, а у финнов, как известно, сухой закон. Так муж завёл себе друга- финна, и переправляет ему через границу алкоголь. Но как он это делает! Это же симфония, это же Нобелевская премия. Сначала он отправляет ему голубя с запиской, в которой оговаривается время и место передачи груза, затем собирает гусей, которых они разводят с женой, каждому на шею вешает грелку со спиртным, и они отправляются через границу. В оговоренном месте их встречает его напарник – бутлегер. Вот так, друзья, не более и не менее.
 На вырученные от продажи спиртного деньги, муж уже купил в Финляндии домик, фотографии которого и были продемонстрированы посрамлённой жене под восхищённый гул аудитории. Жена бросилась в объятья мужа, а молоденькая ведущая с шоколадной кожей с восхищеньем и завистью проговорила: «Люблю умных мужиков».
 «Боже мой, Россия, куда ты катишься? Опомнись, умоляю», - подумал Костромин, не желая даже обсуждать этот сюжет.
 Сейчас, когда перед Костроминым зримо замаячила возможность выписаться из больницы и попасть домой, он вдруг остро почувствовал, как соскучился по той жизни, которой лишился семь месяцев назад. Каждый день пребывания в НИИ СП становился невыносимым. Такая тяга к свободе удивила и даже рассмешила Дмитрия. Ведь раньше ему и в голову не приходило, что нынешний образ жизни можно изменить. Ему казалось, что больничная палата, белые халаты, уколы, утки, частые слёзы и редкие радости, это теперь очень надолго. Не навсегда, конечно, не навсегда, но тот радостный день, когда он увидит свою старую «хрущёвку» на Красной Пресне был таким далёким, что никогда не возникал даже в самых смелых мечтах. А теперь, оказывается, можно выйти на улицу, приехать домой и не возвращаться сюда, может быть, несколько месяцев. Выйти на улицу, конечно, сильно сказано. Никуда выйти он не сможет. Но сейчас его можно выкатить и довести до дому, и он не умрёт. Нужен, очень нужен перерыв. Хотя бы на полгода. Нужно отмыться, откормиться, забыть больничный запах, вспомнить запах своей жены. А потом можно снова предоставить врачам то, в чём бьётся его жизнь, для приведения хоть в какой – то порядок в соответствие с тем, что изначально классифицировалось как «человек разумный».
- Когда меня выпишут домой? - спросил Костромин своего лечащего врача.
- Вот швы снимем, и, пожалуйста. Мы никого насильно здесь не держим, - ответил ему Тенгиз Теймуразович, - Как дела, всё в порядке?
- Да, почти.
- Что значит «почти»? – удивился врач.
- У меня почему – то мокнет шов на животе.
- Покажите.
 Тенгиз Теймуразович посмотрел на шов и сказал:
- Подождите, я сейчас.
 Через минуту он вернулся, держа в руках пинцет. Сначала доктор внимательно изучал шов Костромина, потом, не торопясь, начал его ковырять. Это занятие врача совершенно не обрадовало Дмитрия и вынудило его сучить ножкой, чтобы не обидеть врача каким – нибудь тёплым словом. Видимо, Тенгиз Теймуразович достиг результата, к которому стремился, потому что вскоре из шва потекла кровь, и был извлечён кусочек нитки длиной около сантиметра, вероятно, и бывший причиной дискомфорта.
 - Ну, вот и всё, - проговорил врач и направился к выходу, - Кстати, с завтрашнего дня к вам будет ходить массажист. Чтобы не терять времени. Он будет заниматься вашей рукой и ногой.
- А если меня выпишут? – спросил Костромин.
- Наш курс состоит из десяти сеансов, а дальше вы можете договориться с массажистом сами. За плату, естественно.
- Спасибо.
- Что, на волю? – обратился к Дмитрию Андреевичу сосед, пожилой мужчина, мучающийся почти полной непроходимостью пищевода и мечтающий о трубке, с которой к своему великому счастью совсем недавно расстался Костромин.
- Да появилась такая перспектива, - ответил Дмитрий.
- А ты долго здесь лежал?
- Здесь почти четыре месяца, а вообще – восемь.
- А что случилось – то?
- Разбился на машине.
- У меня сын тоже инвалидом стал в результате ДТП. Причём, виновник аварии погиб, и теперь спросить не с кого: ни за лечение, ни за ремонт машины.
«А с меня ещё, наверное, спросят и за лечение, и за ремонт машины», - с грустью подумал Костромин.
- Жаль, что вы поздно легли. Раньше бы недельки на две, - глядя в потолок, без всякой интонации сказал Дмитрий.
- А что такое? – заинтересовался сосед.
- Да у меня стояла такая трубка, которая вам нужна. Переставили бы ночью, да и дело с концом. А то тут будут резину тянуть.
- Как это? Кто бы переставил? – дед выпучил глаза.
- Да я бы и переставил. У меня катетер такой стоял. Он не пришивался, а просто вводился внутрь. Его бы достали, а вам вилкой дырку провернули бы и готово.
 Сосед ещё несколько секунд ошалело смотрел на Костромина и вдруг, поняв шутку, засмеялся:
- А ты молодец, парень, так и надо. Тебя как зовут?
- Дмитрий.
- А я Михаил Иванович. Молодец. Сдаваться никогда не надо. Бороться надо.
- Вот я и борюсь. Когда только сдохну, не знаю, - грустно проговорил Костромин.
- Ну – ну, так не говори. Нехорошо.
- Не буду.
В этот момент в палату залетел «чёрный ангел».
«Нельзя так, хорошая ведь женщина. И что я к ней привязался. Если уж ангел, так пусть будет белый», - подумал Дмитрий Андреевич.
- Кто у нас Ерёмин? - спросила врач.
- Здесь, здесь, - поднял руку сосед.
«Значит, дождался дед трубки. Завтра поставят, и вместе со мной – на свободу с чистой совестью и трубкой в животе», - подумал Костромин.
«Покопаться в голове, что ли? Может, найду что – нибудь стоящее, - прикинул Дмитрий Андреевич, - делать – то всё равно нечего».
- О чём хотите думу думать, уважаемый оппонент? - тут как тут Умник.
- Да хотел слегка пробежаться по памятным местам, пока время есть.
- На предмет чего, если не секрет?
- Хочу посмотреть, был ли у меня по жизни шанс чего – либо добиться. Сдаётся мне, Господь толкал меня под руку несколько раз, только всё не впрок.
- Например?
- Ну, например, в первый раз он указал мне дорогу на специальность, которая тогда была, не побоюсь этого слова, самой престижной в СССР.
- Как ты использовал свой шанс?
- А никак. Не было у меня интереса ни к математике, ни к электронике.
- К чему же был, позволю себе вопрос?
- К сожалению, ни к чему, - сознался Костромин.
- Отлично, идём дальше.
- Второй раз Создатель попытался помочь мне, дав распределение на работу, о которой подавляющее большинство выпускников даже мечтать не смело.
- Вот тут – то вы и показали всем, как надо работать.
- Мы и вот тут ничего никому не показали.
- А что случилось?
- Ничего не случилось. Просто не было у меня никакого желания там работать.
- Там работать или работать вообще?
- Честно говоря, работать вообще не хотелось.
- Портрет получается не очень привлекательный, не находишь? Может немного приврать?
- Кому врать – то? Себе не соврёшь.
- А, может, вы просто лентяй? Обыкновенный лентяй, и не надо терзаться угрызениями совести. Плыл по течению, как мог, не высовывался, другим не мешал. Для социализма фигура вполне подходящая.
- Это я - то лентяй? А кто на тренировках пахал по пять-шесть часов в день? Кто в шестнадцать лет стал кандидатом в мастера спорта в лыжных гонках, виде спорта, который, кроме, как лошадиным, никто не называл?
- А потом вы стали чемпионом мира и Олимпийских игр?
- Нет, не стал.
- Извините, я обознался.
- Не надо бить меня мордой об стол. Что моё, то моё. Я никогда не заблуждался по поводу своих талантов. Я хочу понять, был ли у меня шанс состояться?
- Ну, и как?
- Не знаю. Во всяком случае, возможности появлялись. Две ты знаешь, третья образовалась уже во время работы по распределению. И, если эти две можно считать от бога, то третья, наверное, от дьявола.
- Ну - ка, ну – ка, расскажи, - попросил Умник.
- Пожалуйста. От тебя у меня секретов нет.
 В бытность работы инженером в закрытом почтовом ящике, Костромин увлёкся чтением лекций от общества «Знание». Это занятие ему нравилось. Вскоре он окончил институт марксизма – ленинизма, школу лектора – международника при райкоме партии. Надо сказать, что язык у Костромина был подвешен хорошо, речь лилась гладко, без сбоев. И вскоре он с юношеским задором и присущим ему талантом крушил со всевозможных трибун и американских империалистов, и китайских хунвейбинов и всяких датчан и разных прочих шведов. Его, конечно, заметили и предложили работу секретаря комсомольской организации службы главного конструктора АСУ. Подумал Костромин совсем недолго и согласился, хотя абсолютно искренне не верил в возможность построения рая на земле. Но все, с кем он делился своими проблемами советовали идти на комсомольскую работу, даже не задумываясь, объясняя тем, что там можно валять дурака за приличные деньги. Никто почему – то не верил, что там надо будет работать.
Как впоследствии выяснилось, работать там надо, и очень много, но не для того, чтобы приблизить светлое будущее, а чтобы всё у тебя было тип – топ и ты смог уверенно шагать по карьерной лестнице.
 Вот там и окунулся Дмитрий Андреевич в то, что называлось работой с людьми. Окунулся и ужаснулся. Раньше он с друзьями 1 Мая и 7 ноября с удовольствием демонстрировал свою солидарность с трудящимися всех стран и отмечал годовщину Великой революции, которая со временем превратилась в банальный антигосударственный переворот. Чтобы сильнее прочувствовать торжество момента, студенты подогревали себя перед шествием каким – нибудь номерным портвейном. И все соотечественники сразу становились милыми и родными, страна могучей и непобедимой, будущее светлым и перспективным. И только когда его пустили на саму кухню, где и делалось наше надёжное настоящее и счастливое будущее, он, откровенно говоря, был немало удивлён.
 Вернее, удивляться он начал сразу, как только вступил в должность. Буквально перед заседанием райкома комсомола, которое должно было утвердить решение первичной комсомольской организации, его вызвал секретарь райкома для ознакомительной беседы. Среди прочих вопросов был и такой: «Водку пьёшь?» Сказать «да» было нельзя, карьера могла закончиться, так и не начавшись. Сказать «нет» не позволяло то, что люди называют совестью. Костромин сказал так:
- Ну…. Э…. Так сказать…. Как это…
- Всё ясно,- перебил секретарь, - С сегодняшнего дня употребляешь спиртное только так: покупаешь бутылку водки, приходишь домой, закрываешься на ключ, ключ – в форточку, и тогда пьёшь. Понял?
- Понял.
- И упаси тебя бог принести нам какое-нибудь ЧП. Наш район всегда в числе первых. А вообще я тебя поздравляю и желаю успешной работы на благо нашей страны.
С этими словами секретарь улыбнулся и пожал Костромину руку.
Дальнейшие размышления по поводу неиспользованных жизненных возможностей прервало появление Тани:
- Ну, что? Живой? – с улыбкой спросила она.
- Теперь скорее да, чем нет.
- Что новенького?
- Тенгиз вытащил из меня кусок зелёной нитки, завтра ко мне придёт массажист, а когда снимут швы, я могу быть свободен.
- Ты рад? – спросила жена.
 Костромин хотел ответить, но слёзы неожиданно потекли из его глаз, и остановить их не было никакой возможности.
- Ну – ну, - приговаривала жена и гладила его руку, а он всё хлюпал и хлюпал, вздрагивая всем телом, и ненавидел себя за это.
 Татьяна просидела у Дмитрия более двух часов, и всё это время он тоже сидел на кровати, чем теперь совершенно законно гордился.
 Когда жена ушла, Костромин лежал, глядя в потолок, и думал, что человек может существовать в совершенно невыносимых условиях, приспосабливаться к ним и день за днём отыскивать в песчаных горах безысходности и уныния золотые крупинки надежды и радоваться им.
 Сегодня он сидел. Сидел, как вполне нормальный человек. Правда, сейчас очень кружилась голова, ломило спину, болела нога, но это было неважно. Важно, что вертикальное положение его тела возможно в принципе. Остальное – дело техники. Раньше он никак не мог подумать, что у человека в его положении может быть хорошее настроение. Оказывается, может. Он даже решился помечтать: дырку в горле ему зашьют, Алла Николаевна слов на ветер не бросает. С рукой, висящей, как плеть, жить можно. Но вот нога. Что можно с ней сделать, он не понимал. И всё – таки внутри теплилась надежда, что не всё безнадёжно. Периодически по телевизору показывали сюжеты о том, каких чудес достигла отечественная медицина. Чем чёрт не шутит, вдруг кусочек такого чуда достанется и ему.
 Перед тем, как заснуть, Костромин снова подвергся нападению памяти, возвратившей его во времена комсомольской молодости. И он решил уступить этой атаке, чтобы, убедившись, что никаких стратегических ошибок в тот жизненный отрезок он не сделал, больше не возвращаться к тем годам, когда его кидало из стороны в сторону, и он никак не мог решить, к чему приспособлены его голова и руки, и чем зарабатывать хлеб насущный.
 Комсомольская работа, как и любое новое дело, целиком захватила Костромина. Он с удовольствием носил комсомольский значок, чего от себя совершенно не ожидал, В его гардеробе появились светлые рубашки, галстуки, два костюма. Он заметил, что и отношение к нему со стороны сослуживцев изменилось. Теперь он был не просто Димка Костромин. Он принадлежал к номенклатуре. Его словно допустили в тайное общество людей, знающих, как построить светлое будущее, имеющих право строго спросить с нерадивых, умеющих долго и красиво говорить. Комсомольская организация, которую возглавлял Дмитрий, прочно обосновалась на первом месте в районе. Костромин попал в резерв на вступление в партию. И тут ему стали открываться вещи, ранее совершенно неведомые. Оказывается, при желании он уже сейчас мог проследить весь свой жизненный путь: сначала райком комсомола, зав. отделом, зам. секретаря, секретарь. Потом райком партии: зав. отделом, второй секретарь, первый секретарь. Потом либо на повышение в какую – нибудь область или республику, либо на производство в директора. Безусловно, всё это при условии безупречного служения делу партии. Дмитрий понял, что он уже в обойме и, если не зарываться, то даже при отсутствии каких – либо талантов, тебя не бросят и обязательно пристроят. Главное – чистая анкета.
 Надо признаться, что Костромин не горел сильным желанием вступать в партию, но осторожный зондаж почвы показал, что назад дороги нет, и, если место, на которое ты претендуешь, занимал член партии, то обмен мог произойти только член на член, и никак иначе. Так осуществлялась забота партии о комсомоле. Кроме того, так как Коммунистическая партия в СССР была партией рабочего класса, то на каждого принятого инженерно – технического работника должны приходиться три принятых рабочих. Значит, вступить в нашу родную партию инженер мог двумя путями: либо привести с собой трёх сагитированных рабочих, что было делом немыслимым, либо попасть в резерв райкома и терпеливо ждать, когда где - то этих рабочих наловят. Без членства в партии сделать карьеру было невозможно. В резерв райкома Костромин попал сравнительно легко, и, в принципе, горизонт перед ним был чист.
 Но не случилось. Не захотел Дмитрий Андреевич участвовать в строительстве светлого будущего, когда самые активные и преданные строители оказались циничными и лживыми карьеристами. Не захотел Костромин не потому, что был таким хорошим и не смог переступить через собственную совесть. Его совесть могла бы немного подвинуться, но не настолько. Тут он был бессилен.
 И, если раньше он мог открыто взять портвейна, пригласить девушку, поорать песни, морально упасть в глазах общественности на одну ночь, то теперь он мог сделать то же самое только в определённое время, в определённом месте и с определённой девушкой, которая тоже морально падала только на одну ночь, а с утра уже строила коммунизм.
 В первый раз он был сильно потрясён, когда встретил в коридоре пансионата, который они сняли по поводу какого – то торжества, связанного с вручением кому – то за что – то переходящего Красного знамени, секретаря райкома комсомола, шедшего ему навстречу в трусах и в галстуке на голое тело и орущего комсомольские песни.
 Второй чувствительный удар нарисованный Диминым воображением образ молодёжного вожака получил, когда Костромин в составе комсомольского актива ездил в один из пионерских лагерей Подмосковья, для того, чтобы подготовить его к приёму первой смены детей. Надо было расставить кровати, что – то подремонтировать, подкрасить и т. д. Как выяснилось сразу по приезду, в лагере всё уже было готово. Для этого сюда в течение недели направляли рабочих. Из автобусов выгрузили мясо и вино, нажарили шашлыков, и началась весёлая сдача оздоровительного комплекса в эксплуатацию.
 После торжественных речей и возлияний все разбрелись, кто куда, благо погода была хорошая.
 Ближе к вечеру пришёл автобус, и комсомольцы с песнями и смехом стали загружаться для отправки домой. Сидя на местах, несколько раз пересчитались. И всё же, не успели отправиться, как кто – то закричал, что двоих забыли. Автобус остановился, двери открылись, и через минуту в них впорхнула парочка полуодетых активистов. Девушка бежала по проходу автобуса первой, за ней парень, одежду они прижимали к груди и весело смеялись. Они так торопились, что комсомолка даже не успела надеть бюстгальтер, и молодая грудь, размеров далеко не комсомольских, сотрясалась в такт её движениям. Причём, каждый из сидевших, мимо которого пробегала мадонна, считал за честь под громкий хохот ухватиться за это чудо природы. Девушка вяло отбивалась, и было видно, что ей приятно такое внимание со стороны соратников по борьбе за коммунизм.
 Сейчас не вызывает никакого удивления появление на пляже барышни топлесс, а тогда это был шок.
«Да, - подумал Костромин, - Дело построения бесклассового общества – в надёжных руках, готовых всегда подхватить колеблющегося товарища».
 И последним, что окончательно расстроило партийную карьеру Дмитрия, стала несостоявшаяся поездка на выступление члена Политбюро ЦК КПСС А. П. Кириленко. Старый коммунист должен был делать доклад по поводу вручения ордена Трудового Красного знамени городу Рыбинску, и Костромин попал, как сказали бы сейчас, в группу поддержки. Ему дали план Дворца спорта, в котором должно было состояться выступление, с указанием места, где он и его товарищи будут сидеть. Причём таких групп было несколько, и распределены они были равномерно по всему залу. У каждого из участников действа на руках был текст доклада с вставками, сделанными красным карандашом. Эти вставки представляли собой какой – нибудь лозунг, который надо было хором выкрикнуть, когда докладчик дочитывал до этого места.
 Например, «Коммунистической партии Советского Союза – слава, слава, слава!» или «Ленин, партия, комсомол!» и т д.
 Почитал всё это Дмитрий, стало ему очень грустно, и никуда он не поехал. Можно было всё поправить, сославшись на болезнь, и ему бы поверили, но он ничего не захотел исправлять, и его тихонько дотерпели в должности до конца срока и больше уже не избрали.
 Именно тогда, в конце семидесятых, решил Костромин разобраться, какое общество строит его страна, и почему он не может делать это искренне, а вынужден надевать на себя какую-то маску законопослушного гражданина, безоговорочно верящего, что будущее за нами.
 Находясь в крайнем смятении и злясь на себя за то, что уродился таким тупым, Дима решил вернуться к изучению двух наук, которые в своё время «прошёл» в институте. «Прошёл», как дальняя электричка, без остановок. Впрочем, как и многие другие науки. «Прошёл», чтобы сдать экзамен и добраться-таки до диплома. Назывались они марксистско-ленинская философия и научный коммунизм. Теоретики этих наук, обременённые учеными званиями и всевозможными регалиями, основываясь на всём предыдущем человеческом опыте, как дважды два доказывали миру, что ему одна дорога – в коммунизм. Суть идеи состояла в том, что коммунизм – это высшая стадия развития общества, что процесс построения коммунизма – процесс объективный, и все народы рано или поздно придут к пониманию этого.
 Тогда Костромин спорить с этим не стал, да и не мог, учитывая разницу в весовых категориях между профессором и двоечником.
 Но вот теперь, когда ничто над ним не довлело, он вернулся к этим наукам. Вернулся, чтобы понять, возможно ли в принципе построение общества, где все всё имеют, все всех любят и с радостью работают на общее благо.
 Согласно теории научного коммунизма именно советскому народу выпала священная миссия находиться в авангарде борьбы за построение такого общества на Земле, и обездоленные всего мира с надеждой смотрели на Страну Советов. Вплоть до последнего времени Дима искренне верил во всё это и никак не мог понять, что же это рабочий класс Америки не скинет своих паразитов и не присоединится к нам в строительстве коммунизма. Он бы несказанно удивился, когда б узнал, что так, как мы, в мире никто не живёт, нас боятся и считают Империей Зла. Это нас – то? Тех, кто, как никто другой, дённо и нощно стоит на страже мира и зорко следит за тем, чтобы никто не посмел ввергнуть мир в ядерную катастрофу. Мы, не задумываясь, протягиваем руку помощи всем угнетённым народам земного шара. Костромин всегда считал, что мы – лучшие, мы – впереди всех, и был счастлив оттого, что родился в СССР. И, вдруг, оказывается, что где-то что-то не крутится, не срастается в то, что нам обещают. Все Димины иллюзии относительно построения общества, когда всем хорошо, начинали лопаться, как мыльные пузыри. У него создавалось впечатление, что кто-то из власть предержащих знает, как надо жить, а, может, и живёт, как надо, а всех прочих держит за идиотов, за китайских болванчиков, которые согласно кивают головой, если их щёлкнуть.
 Поэтому ещё тогда, в период, как потом выяснилось, глубочайшего застоя, а для всех советских людей в период величайших свершений, когда наш народ под руководством Коммунистической партии Советского Союза брал одну вершину за другой, Костромин пытался понять, социализм – это благо или проклятие, и откуда они взялись, эти борцы за народное счастье? Как случилось, что именно в России они решили разрушить всё до основанья, а затем.…
 То, что в любой стране и при любом общественно – экономическом строе, всегда найдутся лица, недовольные существующими порядками – это нормально. Как принято сейчас говорить, конструктивная оппозиция лишь способствует прогрессу, она не даёт расслабляться людям, стоящим у власти. Это, так сказать, теоретически. На практике всё может быть совершенно иначе. Коммунисты никогда не терпели никакой оппозиции. Инакомыслие уничтожалось на десять метров в глубину, причём делалось всё это исключительно ради блага народа. А для тех, кто не понимал своего счастья, существовали Соловки и Колыма. Ещё с середины позапрошлого века, с момента написания Карлом Марксом, не к ночи будь помянут, Манифеста Коммунистической партии, коммунисты приватизировали право на эксплуатацию слов «свобода», «справедливость», «равенство», «братство», никому не позволяя на них покушаться и считая всех прочих политиков врагами рабочего класса.
 Нашлись люди, которые подвели под дело строительства бесклассового общества научную базу, и торжественно провозгласили, что реализовать
 коммунистический принцип «от каждого по способностям – каждому по потребностям» возможно, если решить триединую задачу. Три задачи в одной – не решишь хотя бы одну из трёх – ничего не выйдет. Она включала в себя:
- а) построение материально – технической базы коммунизма;
- б) создание новых производственных отношений;
- в) воспитание человека нового типа;
И, если возможность решения двух первых задач Костромин как-то ещё допускал, то, что делать с третьей, совершенно не знал. Неужели люди, которые занимались этой «наукой», искренне верили в возможность создания народа-робота, живущего по заложенной в его мозги в самом раннем детстве, программе.
 Так чего же добивались коммунисты? Костромин совершенно искренне хотел их понять, а потому начал изучение новейшей истории, стараясь выяснить, как они пришли к власти, как остались на властном Олимпе совершенно одни, и как им всегда удавалось знать, чего хочет народ?
 Идея построить на земле справедливое общество приходила в голову многим людям, прообразом такого общества был первобытно – общинный строй, зародившийся на заре человеческой цивилизации и прекративший своё существование, как только проявилось имущественное неравенство людей. Религия этот вопрос решила раз и навсегда: рай возможен только в загробной жизни. Большевики поставили сей постулат под сомнение, и принялись строить рай на земле. Хотя теоретики коммунизма жили в Германии, там их идеи всходов не дали, да и не могли дать, что логично объяснил их самый талантливый последователь – В.И.Ленин (урождённый Ульянов). Чтобы в стране произошла пролетарская революция, утверждал вождь, нужна революционная ситуация. Суть такой ситуации состоит в том, что «низы» не хотят жить по – старому, а «верхи» не могут управлять по – старому. В начале прошлого века страной, подходящей для приложения рук и мозгов строителей нового мира, оказалась Россия. Господь Бог на примере России показал всем народам, которыми заселил Землю, к чему может привести желание человека жить не по законам, данным Всевышним, а самому стать равным ему. Страна была выбрана богатая ресурсами, народ терпеливый, поэтому человечество смогло пережить этот страшный эксперимент, правда, положив на алтарь победы над коммунизмом несколько миллионов жизней. Воспользовавшись тем, что в стране в 1917 году царил хаос, большевики разогнали Учредительное собрание и взяли власть в свои руки. Это и было умелым использованием революционной ситуации в стране. Теперь люди, объединившиеся под лозунгами равенства, братства, счастья принялись методично уничтожать себе подобных, причём, чем ниже человек находился на социальной лестнице, тем больше у него было шансов не только уцелеть, но и вершить судьбы других. Никто и не задумывался на протяжении десятилетий, что сам лозунг «свобода, равенство, братство» - это нонсенс. Бог создал всех людей разными. У нас разный рост, разный вес, разный цвет глаз, волос, кожи, даже почерк у нас у всех разный, а многие вообще не умеют писать, но, тем не менее, обустраивают окружающий мир в соответствии со своими жизненными принципами. Мы тем и интересны друг другу, что разные. Если люди равны, то они несвободны, а, если свободны – то не равны. Государство должно гарантировать всем своим гражданам одинаковые возможности в реализации прав, но равенство в правах не означает равенства в развитии, каждый индивидуум должен жить так, как он считает нужным, не покушаясь при этом на свободу соседа и на законы страны, в которой живёт. Гражданин не обязан быть нищим, если нищ его сосед.
 Он был далеко не глупым человеком – этот злой гений России – В.И.Ленин. Где - то в самой глубине души у Дмитрия жила маленькая надежда на то, что Владимир Ильич искренне хотел облегчить участь миллионов русских людей, знал, как можно это сделать, потому и взял на себя огромную ответственность. А когда понял, что человек может создавать что – то только тогда, когда это обогатит лично его, что нельзя доверять богатства государства людям, которые кроме цепей никогда ничего не имели, умер, не сумев пережить трагедии. На самом деле всё оказалось гораздо страшнее и прозаичнее. Не имел права человек, проживший на свете почти пятьдесят лет и считающий себя интеллигентом, не понимать, что насильственное изменение существующего миропорядка чревато катастрофой.
 Но его это, кажется, не волновало. Главное, по его собственному выражению, «ввязаться в драку, а там – посмотрим». И он ввязался, потянув за собой миллионы совершенно не рассчитывавших на драку людей. Большевиков недооценили, никто не видел в них реальной силы. Ну, собираются периодически в какой – либо из европейских столиц 10 – 15 человек, делятся друг с другом своими бредовыми идеями о том, что любая кухарка может управлять государством, разве это серьёзно. А они создали хорошо законспирированную организацию по принципу ОПГ (организованной преступной группировки), когда вход – рубль, а выход – два, опутали своими ячейками всю страну, деморализовали армию, разложили рабочих, сыграв на самых низменных человеческих чувствах. Людям, чья жизнь проходила в тяжёлой работе и пьянстве, революционеры показали конкретного врага, который виноват во всех их бедах – помещиков и капиталистов, мироедов и кровососов. Абсолютно неграмотным людям объясняли, что стоит только прогнать угнетателей, и на земле воцарится рай. Ставка делалась на самые беднейшие слои населения, люмпенов, которым действительно нечего терять.
Взять власть оказалось не так трудно. Страна, измотанная войной, плохо слушалась руля, тем более что достойного рулевого не находилось. Чтобы отработать полученные от немцев, заинтересованных в выходе России из войны, деньги, а также самим удержаться у власти, Ленин и компания выбрасывают изуверский лозунг: «Превратим войну империалистическую в войну гражданскую». Сколько раз, учась в школе, мальчик Дима читал эти строки и даже не вдумывался в их суть. Всё, что делала Коммунистическая партия, всё было правильным, и ему страшно становилось, когда он только на миг представлял себе, что могло бы случиться, одержи победу в гражданской войне белые. Он, как потомок крестьянина и рабочей, гнул бы спину с утра до вечера на помещика. А тот жировал бы на Димины деньги.
И только через много лет он понял суть этого лозунга. Гражданская война это – война между гражданами одного государства. Это самое страшное, что может случиться со страной. Под стать большевистским лозунгам высказывание, которое приписывают Гитлеру, когда он приказал затопить метро: «Если немецкая нация не смогла покорить даже славянские народы, она не имеет права на существование». Три года народы, населяющие Россию, уничтожали сами себя. Большевики оказались самой организованной силой, у которой для каждой социальной группы нашлись нужные слова, а инакомыслящие безжалостно уничтожались. «Идеи только тогда становятся силой, когда они овладевают массами». Эта фраза В. И. Ленина, гениальная фраза, дала прекрасные всходы. Сотни тысяч агитаторов разнесли по всей России идеи коммунизма, суть которых для неграмотного рабочего сводилась к тому, что это его власть, он будет пользоваться отныне всеми благами. Всё, что он заработает, будет принадлежать только ему и никому больше. А сейчас он должен помочь своей власти утвердиться, прогнать эксплуататоров, столько веков пивших его кровь. При этом придётся убивать своих соотечественников, ну так революцию в белых перчатках не делают.
 К 1921 году с активными врагами Советской власти было покончено.
Мир насилья был разрушен, но видно не до основанья, поэтому следующим шагом руководителей молодой Советской республики была высылка за границу остатков интеллигенции, этого говна нации, по выражению Владимира Ильича, и истребление всякого «Я», право на жизнь имеет только «Мы». Идея эта отнюдь не нова. Её развивали и Кампанелла, и Жан – Жак Руссо, и Оуэн. Каждый трудоспособный член общества, как пчёлка, несёт свой мёд в общий улей. Результаты труда справедливо распределяются с учётом интересов всех работающих. Это теория. С реализацией её на практике мы столкнулись в России в начале прошлого века. Разобравшись с врагами, выступавшими против Советской власти открыто, большевики должны были освободиться от так называемых попутчиков, т. е. людей, которые тоже за Советскую власть, только видят её построение по-другому. В Советах были уничтожены все инакомыслящие: меньшевики, эсеры и пр. И вот в это время на революционном горизонте всходит звезда И. В. Сталина. Вообще, Историю делают личности. Личности такого масштаба, как Сталин рождаются раз в тысячелетие, а, может, и реже. Македонский, Нерон, Иван Грозный, Наполеон, Гитлер, да и сам Ленин, на взгляд Костромина, уступали Сталину в коварстве, умении остаться над схваткой, убрать одного врага руками другого. Для любого тирана человеческая жизнь не стоила ничего, но только Сталин, уничтожая миллионы, оставался любимым вождём. Человеком близким, родным, таким же, как все. Он всегда ясно видел цель и путь, который приведёт к её достижению. После смерти Ленина перед великим вождём и учителем лежала огромная страна в руинах, голодная, холодная, донельзя криминализированная, неуправляемая. У любого человека, оказавшегося перед необходимостью навести хоть какое – то подобие порядка, в таких условиях опустились бы руки, но только не у Сталина. Он рвался к власти, он знал, что делать.
 Много позже появился термин ОПГ. В конце двадцатого века территорию Москвы контролировали несколько ОПГ – солнцевские, таганские, измайловские и т. д. Они контролировали на своей территории, игорный бизнес, проституцию, наркоторговлю, вели войны за передел сфер влияния.
 Но они вряд ли догадывались, что первую ОПГ на территории Советского Союза создал Сталин. Его ОПГ контролировала всю территорию страны, все отрасли хозяйства, держала в повиновении многомиллионный народ, части которого не выдавались даже документы и запрещалось менять своё место жительства, и не терпела ни малейшего инакомыслия.
 Она называлась ВКП (б). Прежде всего, он позаботился о том, чтобы не было конкурентов, и уничтожил всех, кто не разделял его взглядов на будущее России, а также периодически чистил ряды собственной партии, обеспечивая приток новых, готовых на всё, кадров. Как вор в законе не имел права работать, иметь квартиру, семью и деньги, так и большевистская номенклатура жила в казённых домах с казённой мебелью, ездила на казённых машинах и в любой момент могла всего этого лишиться. Внутрипартийная дисциплина была такой же строгой, как и в ОПГ. Любой секретарь райкома или обкома знал, на что он имеет право, а на что – нет. Для страны, которая находилась в окружении врагов и могла рассчитывать только на собственные силы, это была идеальная организация власти. Наряду с этим народу постоянно и доходчиво объяснялось, что это его власть, что каждый, кто добросовестно трудится и разделяет политику партии, может стать депутатом Верховного Совета СССР и участвовать в управлении государством. И люди видели, что так оно и есть: их любимцы Стаханов, Чкалов, Ангелина и др. уверенно ходили по залам Кремля, запросто беседовали с руководителями государства. Кто мог тогда сказать, что не народ хозяин страны? Чтобы не дать уничтожить себя в самом начале строительства социализма, страна должна была стать мощной державой, развитой в промышленном и военном отношении. «Всякая революция лишь тогда чего – либо стоит, если она умеет защищаться». Эти слова В. И. Ленина стали руководством к действию.
 Перед Сталиным лежала громадная патриархальная аграрная страна, из которой надо было в короткий срок сделать развитое индустриальное социалистическое государство, с которым будет считаться всё мировое сообщество, и ни у кого не возникнет даже мысли покуситься на его независимость. В то же время большевики, в соответствии со своей теорией, оставляли за собой право в любой момент прийти на помощь народу любой страны, пожелавшему строить социализм, то есть перекраивать границы государств, объясняя это непреодолимой тягой народов к свободе.
 Так как работа предстояла большая, а на помощь из-за рубежа рассчитывать не приходилось, то необходимо было иметь внутри страны много дешёвой рабочей силы, лучше вообще дармовой. В первую очередь, нужно было сломать прежний жизненный уклад – оторвать крестьянина от земли и от религии. После того, как разгромили церкви, уничтожили служителей культа, стали создавать собственную религию, потому что человек с пустой душой не только ни на что не способен, он ещё и опасен. В качестве Христа предложили Ленина, роль апостолов взяли на себя члены политбюро, дважды в год на Первомай и годовщину революции устраивались крестные ходы по Красной площади, вместо Христовых заповедей – моральный кодекс строителя коммунизма. При этом народ постоянно обрабатывался идеологически, ему ежедневно вдалбливали в голову, что нет большего счастья, чем строить самое справедливое общество на Земле. С несогласными жестоко расправлялись, и тоже руками народа.
Новое общество подразумевало уничтожение всякой собственности, кроме государственной. Декларировалось ещё создание кооперативно – колхозной собственности в деревне. Но это только на первое время, с последующим вытеснением её государственной. По стране прокатился ураган в виде индустриализации промышленности и коллективизации сельского хозяйства.
 Анализируя то, что смогли сделать большевики в первые годы Советской власти, Костромин снимал перед ними шляпу. Они всё рассчитали верно: кнут и пряник. Миллионам кнут, тысячам – пряник и всё это под постоянные заявления о заботе партии о простом народе. Чтобы подчинить себе такие массы, нужен был громадный репрессивный аппарат. Необходимость его создания людям объясняли происками империалистов, не желающих мириться с существованием государства рабочих и крестьян, и обострением классовой борьбы. Законность многочисленных арестов обеспечили введением в уголовный кодекс статьи – враг народа. Дешёвый труд сотен тысяч заключённых давал такие результаты, какие капиталистам и не снились, а сердца советских людей наполнялись законной гордостью за свою Родину. Некоторую тревогу у руководителей страны вызывали крестьяне, как люди, которым было, что терять, кроме своих цепей. Но и тут они нашли верный ход – направили в деревню наиболее преданных делу партии рабочих. Те уничтожили зажиточных крестьян, остальных согнали в колхозы, попутно объясняя, что в этом и есть их счастье.
 Читая всё, что касалось развития СССР в начале и середине прошлого века, Костромин пришёл к неоспоримому выводу, что коммунистам не повезло в одном: Сталин оказался смертен. Все его последователи не годились ему не то, что в подмётки. Они не годились быть грязью под его ногами. Проживи этот злой гений всех времён и народов ещё лет двадцать, и многие из нас, кому, конечно, повезло уцелеть, встретили бы зарю коммунизма.
 При его таланте видеть в людях строительный материал для реализации любой идеи, Сталин запросто осуществил бы коммунистический принцип распределения благ: от каждого по способностям, каждому – по потребностям.
 Способности каждого развились бы до круглосуточной работы под коммунистические песни, а потребности - свелись бы к миске баланды.
 Коммунизм при Сталине был вполне достижим, как и мировая термоядерная революция, оставившая бы в живых два - три миллиона истинных ленинцев.
 - Вот и всё. Будем спать, - подвёл итог Костромин.
 - Подожди. Спать ещё рано. Ты хотел сегодня закончить свои душевные волнения по поводу неудачного жизнеустройства. Но карьера комсомольца и душещипательные размышления по поводу невозможности построения коммунизма без товарища Сталина - это не последний зигзаг в твоей жизни. Я думаю, надо закончить путешествие в прошлое, учтя все свои выверты, вытереть скупые мужские слёзы и поставить, как говорят твои теперешние друзья - врачи, диагноз. Или, если хочешь, вынести приговор, как говорят не бывшие твоими друзьями, юристы. Хотя мне больше нравится слово резюме, - с удовольствием издевался над Костроминым Умник.
- Что ты имеешь в виду? – спросил себя Костромин.
- Ну, куда ты подался после окончания работы по распределению?
- В армию.
- Вот. Насколько я помню, враг не стоял тогда у ворот страны, и твой шаг был продиктован исключительно желанием изменить не слишком удачную жизнь в надежде найти своё место под солнцем.
- Что в этом плохого? Я же не на продбазу устроился.
- Ах, да. Я совсем забыл. Вы же стали министром обороны.
- Не стал. Но и в армии я начинал за здравие.
- А закончил, как всегда, за упокой.
- Выйди вон.
- Всё. Молчу. Вспоминайте.
 Действительно, после того, как бесславно завершилась его комсомольская карьера, Костромин, не найдя достойного применения своим силам и не желая больше работать по специальности, мучительно соображал, что можно предпринять в его положении. В институте, который он закончил, была военная кафедра, поэтому, кроме высшего технического образования, Дмитрий Андреевич был удостоен и воинского звания лейтенант запаса. Надо сказать, что в те времена отношение к армии было несколько иным, и на людей, не служивших, смотрели, как на не совсем нормальных и здоровых. Поэтому в один прекрасный день в голову Костромина пришла шальная мысль: уйти в армию. В пользу этого решения им приводились следующие аргументы: во-первых, работать по специальности он не хочет, во – вторых, он должен поносить сапоги и шинель, пострелять и посмотреть, чего он стоит, в – третьих, министр обороны уже староват, и скоро ему потребуется замена.
 Что самое странное, у Дмитрия оказалась не только очень редкая гражданская специальность, но и не менее редкая специальность военная. Он безуспешно обивал порог военкомата. Ему вежливо сообщали, что Вооружённые Силы Советского Союза в офицерах его специальности в данное время не нуждаются. Сейчас это кажется смешным: человек рвётся в армию, а его не берут. Устав от такой канители, Костромин написал рапорт министру обороны СССР А. А. Гречко. Спустя месяц ему пришёл ответ на фирменном бланке со звездой и красным шрифтом вверху листа: «Министерство обороны СССР», в котором уже сам маршал, через своего тридцатого зама, конечно, благодарил истинного патриота за похвальное рвение и сообщал, что пока они смогут обойтись без него.
Несколько обалдев от такого поворота событий, Дмитрий Андреевич, однако, не сдался, и в следующем рапорте сообщил, что готов служить в любом роде войск и в любой точке Родины. Это был сильный ход. Его забрали. Загнали, кстати, недалеко. Каких - то триста вёрст от Москвы. Как всегда бывало с Костроминым, за новое дело он взялся, засучив рукава. Уже через полгода замполит подполковник Гороховский на разводе внушал молодым офицерам: «Хотите научиться работать, идите к Костромину, учитесь». Спустя два года этот же подполковник этим же самым молодым офицерам говорил совершенно другие слова: «Хотите развалить работу, идите к Костромину, он научит».
 Действительно, через два года Дмитрий потерял к армии всякий интерес. Однажды он пришёл к командиру и сказал, что с завтрашнего дня на службу не выходит, и готов отвечать за свой поступок.
 Так как увольнения из армии по собственному желанию в то время не существовало, то расстаться с нею можно было либо по состоянию здоровья, либо, как поёт Олег Газманов, «свою честь изгадив». Учитывая, что здоровье у Костромина тогда было хорошим, а на честь гадить не хотелось, он просто перестал ходить на службу. Противостояние министерства и Костромина длилось почти пять месяцев и закончилось победой последнего. Он был с позором изгнан со службы, чем остался весьма доволен.
 - Ну, теперь всё? – спросил Костромин своего двойника.
 - Да. Теперь всё. Только для полноты картины скажи, что, в конце концов, ты отыскал себе место, где благополучно, совершенно не напрягаясь, проболтался шестнадцать лет, пока судьба вновь не предоставила тебе возможность попробовать доказать себе и другим, что ты чего – то стоишь.
 Всё так и было. Как – то раз Костромин стоял в пивном загоне возле Рижского вокзала. Таких загонов в то время понастроили в Москве много, стараясь, в соответствии с политикой партии, отвернуть лицо народа от водки и повернуть это лицо к пиву. В тот день на территорию, отгороженную от общего пейзажа забором и примыкающую к пивным автоматам, зашла компания молодых людей, в которых Дмитрий признал своих однокурсников. Раздались возгласы восторга, объятия, похлопывания по плечу, и, как результат встречи, грандиозная попойка с периодическими восклицаниями: «А помнишь?». Когда вдруг выяснилось, что Костромин в настоящее время не у дел, в прошлом институтский приятель Дима Максимов сказал, что его двоюродный брат прекрасно чувствует себя, работая электромонтёром по монтажу и обслуживанию средств охранно-пожарной сигнализации. Тогда – то и попал Дмитрий в отдел вневедомственной охраны, где притих на целых шестнадцать лет. Это была прекрасная работа. Электромонтёр мог целыми днями заниматься своими делами, периодически звоня на работу и узнавая, есть ли заявки.
 Всю работу можно было делать по телефону. Главное, уверенно рапортовать об устранённых неисправностях, имитировать деловую активность и держать в порядке необходимые бумаги. Этот жизненный отрезок Костромина можно было назвать застоем, как впоследствии охарактеризовали период правления незабвенного Л. И. Брежнева его верные последователи. Правда, совершенно потерянным его назвать нельзя. Особо не напрягаясь на службе, Дмитрий мог много времени уделять воспитанию своей дочери, за что был искренне благодарен социализму, который не мог позволить себе безработицы, и работу пяти человек добросовестно выполняли тридцать пять. Иногда, правда, возникало чувство обиды за державу, но Дмитрий успокаивал себя тем, что не он придумал это занятие, не ему его и менять.
 Видимо, пожалев Костромина, Господь дал ему в 2001 году престижную и высокооплачиваемую работу в компании «Пятёрочка», и всё опять начиналось неплохо, но тот роковой зигзаг на Горьковском шоссе, наверное, определил место Дмитрия Андреевича среди инвалидов до конца отпущенных ему дней.
- Теперь уже точно всё, - обратился Костромин к своему внутреннему «Я».
- А резюме?- издевался Умник.
- Где ты нахватался таких слов? Разве нельзя сказать по-русски? Богаче языка, чем русский, в мире не существует.
- Это же так престижно. У нас теперь консенсусы, мониторинги, кастинги. Особенно мило звучит из русских уст восклицание «Вау».
- «Вау» - это ещё не самое страшное, что поразило нынешнюю молодёжь. Когда я смотрю на молодых девчонок, имеющих в голове одну извилину, и ту вдоль пробора, постоянно восклицающих «вау», «супер», я всё – таки надеюсь, что они переболеют этим, как в детстве переболели коклюшем и ветрянкой. Став взрослее, они, наверное, поймут, что мусор – это плохо не только в доме, но и в голове. Гораздо больше меня волнует паразит, которого вырастили мы сами в нашем великом и могучем русском языке.
- Что ты имеешь в виду?
- Я имею в виду это неистребимое словосочетание «как бы». Оно поразило всю Россию, как вирус - компьютерные сети. Ты послушай разговоры людей. Допустим, встречаются две подруги. После поцелуев и восклицаний «вау», «выглядишь «супер», они вспоминают знакомых:
- А тут я как бы иду в магазин и как бы встречаю Петьку. Помнишь, он как бы в нашем классе учился. Как бы говорит он мне: «привет», я отвечаю как бы «привет».
- И так повсюду, - продолжал жаловаться Костромин, - сколько лет потребуется нам, чтобы избавиться от этого паразита, не знаю. Хочется сказать: «Люди, пощадите язык, на котором говорите. Другого-то не будет. Он же ваш, родной. Разве с родными так поступают?»
- Хочется сказать – скажи. Выйди во двор и молви: «Друзья, как бы не говорите больше как бы «вау» и как бы «супер», - отреагировал двойник.
- Я тебе сейчас, как бы не обидеть русский, в лицо дам.
- Удар приму с покорностью, страдать будем вместе.
- Ладно, подведём итог.
- Это, значит, резюме?
- Я сказал: итог.
- Хорошо, хорошо, итог.
 Если бы тогда, на скользком Горьковском шоссе Костромин не дёрнул бы в последнее мгновение руль чуть вправо, удар получился бы лобовым. Скорее всего, этот удар и подвёл бы итог его жизненного существования, и он уже никогда не нашёл бы ответ на вопрос: а зачем и кому понадобилось, чтобы Костромин увидел белый свет. Чтобы он узнал, что родился человеком и что люди – это существа, имеющие две руки и две ноги, чтобы работать, и голову, чтобы думать, как можно не работать. Что они бывают двух полов: мужчины и женщины. Кстати, у Костромина всегда возникало чувство неудовлетворённости действиями высших сил, которые распорядились каждому из приходящих в этот мир даровать только по одной жизни, и никак иначе. Нет, он не просил себе сто жизней. Иногда случалось, что он так наедался даже той единственной, доставшейся ему, что находил её слишком затянувшейся. Просто Дмитрий Андреевич считал, что тем, кто создавал существующий порядок вещей, нужно было жизнь каждого человека разделить на две части, одну из которых он мог бы прожить мужчиной, а другую – женщиной. Потому, что всё, что чувствует мужчина по отношению к женщине, всё, что женщина может ему дать и чего может лишить, он знает. Но он никогда не испытает чувств женщины, решившейся отдаться мужчине, никогда не сможет выносить в себе ребёнка и никогда никого не родит. Костромин видел, что потомки, опираясь на тысячелетний опыт своих предков, постоянно что – то изобретают, чтобы изменить жизнь в лучшую, как им кажется, сторону. Они стараются приспособиться так, чтобы испытывать поменьше отрицательных эмоций и побольше положительных. Чтобы как можно чаще им было хорошо, и как можно реже - плохо. Ради этого они способны на всё: украсть, ограбить, убить. Тот, у кого хватает ума украсть, не убивая, считает себя порядочным человеком, умеющим жить. У кого ума нет, а жить красиво хочется, тот просто отбирает деньги у более слабого, находя массу оправданий своему поступку.
- Ты итог подводить будешь или нет? – влез в размышления Умный.
- А это и есть итог. Итог, как говорится, нулевой. На языке казино – зеро. Но, если в казино, поставив на зеро, можно выиграть, то в моей жизни зеро – это только ноль, пустое место. Меня родили. Я жил. Зачем? Для чего? Не знаю. Наша жизнь по сравнению с вечностью просто пшик. Не успеешь оглянуться, а барышня с косой уже ожидает тебя в приёмной. Куда дальше? Где и кому я расскажу, что я был хорошим и добрым? И к чему всё время стремится человечество? Любое изобретение направлено на улучшение жизни людей. Допустим, мы доулучшали наше существование до того, что ничего не надо делать. Жизнь превратилась в один праздничный день. С утра до вечера ты только наслаждаешься. Пик наивысшего наслаждения люди назвали оргазмом. Значит, человечество стремится к тому, чтобы с рождения и до смерти проваляться в непрерывном оргазме и спокойно покинуть этот мир. Так что ли?
- Ну, это человечеству не грозит. Потому, что всегда найдётся кто - то, кому нехорошо, когда хорошо тебе, и он сделает всё, чтобы твой оргазм не затянулся надолго. А, вообще, закрывай глазки и давай баюшки. Так долго думать тебе ещё нельзя, - посочувствовал Костромину внутренний голос.
- Ты прав. Но всё равно обидно. Никому я не принёс радости своим существованием, никого не приласкал и не согрел.
- Ну, настолько – то не надо себя изничтожать. Конечно, ты не Циолковский, не Курчатов и даже не Калашников. Но вокруг тебя тоже не академики и лауреаты. Обычные люди. Правда, теперь ты уже не сможешь, разорвав на груди тельняшку, крикнуть, что ты гегемон. Да это и к лучшему. Просто живи, и жить давай другим.
 Следующий день начался с подачи транспорта для доставки Михаила Ивановича, соседа Дмитрия, в операционную. А часов в двенадцать в палату зашла молодая женщина в белом халате и, улыбаясь, направилась прямо к Костромину.
- Здравствуйте, меня зовут Вера. Я буду заниматься с вами массажем.
- Здравствуйте. Вера. Но почему вы решили, что именно я - нужный вам человек? – удивился Костромин.
- Мне описал вас Тенгиз Теймуразович.
- Наверное, сказал, что я в палате самый красивый?
- Нет, просто он сказал, что ваша кровать стоит слева у окна.
- Как грустно. А вы, что не могли поддакнуть что ли? Мне было бы приятно, и выздоровление пошло бы быстрее.
- Хорошо, хорошо. Вы самый красивый в палате.
- И на этаже.
- И на этаже.
- И в институте.
- Не только в институте, я таких красивых мужчин вообще не видела, - смеялась массажистка.
«А что, кажется, она не дурна», - подумал Костромин. Он ничего не мог с собой поделать, но любую встречающуюся ему в жизни женщину он, в первую очередь, оценивал именно как женщину, как источник наслаждения для мужчины, хотя, как правило, дальше такой оценки дело не шло. Просто каждый человек, появляющийся в его жизни, был ему интересен, а женщина – вдвойне.
 Между тем, пока Дмитрий Андреевич изучал пришедшую к нему массажистку Веру, она начала осторожно разминать его руку.
- Что – нибудь чувствуете? – спросила она.
- Немного больно, когда вы поднимаете её, - ответил Костромин.
- А прикосновение моих рук?
- Оно сильно возбуждает меня, - с чувством сказал Дмитрий и закрыл глаза.
 Медсестра улыбнулась:
- Сработаемся. Это хорошо, что вы не теряете бодрости духа.
- Дух – единственное, что у меня осталось.
- Ну, ну. Все будет хорошо. А если серьёзно, вы чувствуете мои руки?
- Очень слабо.
 Медсестра добросовестно разминала сначала руку, потом ногу Костромина, но он практически ничего не ощущал, кроме толчков.
«Как можно вернуть к жизни то, что совершенно безжизненно, - думал Дмитрий, ёрзая на кровати в такт движениям рук массажистки, - А у неё сильные руки. Надо очень постараться, чтобы вдохнуть жизнь в эти камни, которыми стали мои конечности».
- Пошевелите пальцами ноги, - обратилась девушка к Костромину.
Он добросовестно пытался сдвинуть с места хоть один палец, но ничего не получалось.
- Ну, ну, давайте, - пыталась подбодрить больного сестра.
- Я даю, Вера. Я очень даю, только никто не берёт.
 Удивительно. Его собственная нога, нога, на которой он прошёл и пробежал не одну сотню километров, лежала, как плеть, и совершенно не реагировала на его приказы. Может быть, он просто забыл, как нужно обращаться со своими членами? Рядом с левой ногой лежала такая же, только правая. Костромин пошевелил ею, и она послушно задвигала пальцами. Значит, всё в порядке. И та, и другая, - его ноги, просто левая сейчас отделена от организма, как церковь от государства, а потому не считает нужным выполнять его пожелания.
- Давайте поиграем на пианино, - улыбаясь, проговорила Вера.
- Вы захватили с собой пианино? – без улыбки спросил Дмитрий.
- Пальчиками, пальчиками левой руки делаем движения, как при игре на пианино, - продолжала доброжелательно разговаривать с Костроминым медсестра. Так, вероятно, разговаривают с людьми, страдающими болезнью Дауна.
«Вот тоже работа. Как ей не противно прикасаться к таким калекам, как я. Я бы ни за какие деньги не согласился тискать такой полуфабрикат. Или она очень любит людей, или ей просто некуда податься, и ничего другого она не умеет», - думал Костромин, «играя на пианино». Кстати, это упражнение получалось у него довольно сносно, но нисколько не радовало. Лучше бы он никогда не играл на пианино, но ходил бы на ногах.
- На сегодня хватит. Завтра продолжим, - Вера снова одарила улыбкой Дмитрия и исчезла за дверями палаты.
 Вечером, когда пришла Таня, и он рассказывал ей о событиях дня, она решила сама обследовать его конечности и откинула одеяло. Касаясь руки и ноги в разных местах, Татьяна с участием спрашивала Костромина:
- А здесь чувствуешь? А здесь?
- Ну, что ты мучаешься. Меня кололи иглами, и я ничего не чувствовал, а руки – тем более.
- Но с того времени прошло уже четыре месяца.
- А сдвигов нет, - с грустью констатировал Дмитрий.
- Но что – то всё – таки сдвинулось. У тебя левые рука и нога не такого цвета стали, как правые, - с удивлением отметила жена.
- А какого?
- Они светлее стали. Посмотри.
 Костромин приподнялся, пытаясь разглядеть ногу. В глазах двоилось, и он один глаз закрыл. Действительно, левая нога была светлей правой, и объяснить это Дмитрий не мог.
- Может, она как – то разогнала кровь? – предположил Костромин.
- Но тогда они должны быть красными, а не жёлтыми, - возразила Татьяна.
- Да. Ничего не понимаю.
 Таня продолжала тихонько гладить руку мужа, и, вдруг, засмеялась:
- Я всё поняла.
- Что ты поняла? – недоверчиво спросил Костромин.
- Массажистка тебе не кровь по жилам разогнала. Она твою грязь с руки и ноги разогнала. Ты сколько не мылся? Почти восемь месяцев. То, что мы тебя протираем спиртом, это ерунда. На тебе грязи, как на «КАМазе» после ралли Париж – Дакар.
- А ведь точно, - согласился Дмитрий, - Теперь ей отмывать руки надо будет полдня.
- Ничего. Это не самое страшное для медика, - смеялась Таня.
«Боже мой, - думал Костромин, - до чего может упасть человек. Если бы мне сказали, что я не буду мыться восемь месяцев, я подумал бы, что началась война. Теперь мне понятны ощущения бомжей. Неприятно только первые месяц – два, а потом – всё в порядке».
 Дмитрий потёр своё левое плечо, и на его ладони сразу же скатался чёрный шарик, который был ни чем иным, как грязью.
«Какой кошмар. И это я, человек, по два раза в день принимавший душ. Интересно, а от грязи умереть можно?»
- Тань, намочи хоть полотенце, что ли.
Татьяна принесла мокрое полотенце и тщательно протёрла им Костромину те места, которые были доступны.
- Домой. Срочно домой - и в ванну, - повторял Дмитрий.
- В ванну – то я тебя опущу, а вот как достать? – с сомнением спросила жена.
- Либо позовём соседей, либо поживу в ванной, пока не наберусь сил.
- Тебе бы только смеяться.
- А что ещё делать? Жизнь, буквально, сложилась, - горько усмехнулся Костромин.
- Не капризничай. Недели через две отправимся домой, там отмоемся, наберёмся сил, и всё будет хорошо, - успокаивала мужа Татьяна.
- Заглянуть бы вперёд хотя бы на год: живой я или уже в Стране Вечной Охоты, как говорят индейцы.
- Откуда ты знаешь, как говорят индейцы?
- Научные книжки читать надо, - засмеялся Костромин, - Я раньше, когда учился в институте, перед каждой сессией мечтал: заглянуть бы вперёд месяца на три - учусь я или уже в сапогах. И, как это ни странно, отучился и получил диплом, хотя месяцами не показывался в аудиториях. Если бы способности студентов определялись по трудозатратам на каждый полученный балл, то я, безусловно, был бы гордостью курса. Один раз вообще дошло до анекдотической ситуации. Я пришёл сдавать зачёт, а преподаватель говорит мне: «Молодой человек, покиньте аудиторию, здесь идёт сдача зачёта». Когда он узнал, что я учусь в этой группе, и тоже хочу продемонстрировать свои знания, его удивлению не было предела. Конечно, он меня выгнал и в этот раз, и в следующий, и в третий, и даже в пятый. Но, как говорится, смелость города берёт, а потому и я взял этот город под очень милым названием «Теоретические основы электротехники».
- Живой ты будешь и через год, и через десять, - успокоила его жена.
- Вообще – то в соответствии с прогнозом гадалки мне положено жить ещё тридцать пять лет, - сказал Костромин.
- Вот видишь.
- А если не дотяну. Где та гадалка? Кому претензии предъявлять?
- Жить надо сегодня, а не претензии предъявлять, - грустно сказала Татьяна.
- Ладно, закругляемся, - согласился Дмитрий.
- А где твой сосед? - спросила жена, указывая на соседнюю кровать.
- Сегодня Михаилу Ивановичу поставят в животик трубочку. Уже, наверное, поставили, но оставили в реанимации. Возраст всё – таки.
- Господи, ну почему ты сделал человека таким несовершенным. Сколько болезней ты припас для него. Неужели нельзя было дать чуть меньше жизни, но без напастей, - сокрушалась Таня.
- Мне кажется, дорогая, всё это не просто. Он, - Костромин показал глазами на потолок, - испытывает нас. Посылает нам страдания, муки, всевозможные болезни и наблюдает. Если будешь вести себя достойно, там, на небесах, он даст тебе какую – нибудь хорошую должность. Не выдержишь – в дворники, улицы между облаками подметать.
- А ты, на какую должность рассчитываешь?
- Я надеюсь попасть на самое престижное облако, и с самыми красивыми душами самых красивых девушек райскими яблочками перекидываться.
- Как был ты, Костромин, бабником, так им и остался.
- Это же шутка.
- Знаю я твои шутки.
- Между прочим, в такое не простое для меня время ты должна всячески мне сочувствовать, а ты меня оскорбляешь. Я могу обидеться, и засну с тяжёлым сердцем.
- Трепло ты, Дима, - улыбнулась Татьяна.
- Ладно, беги домой.
- Пока.
- Пока.
После ухода жены Костромин прослушал программу «Время», убедился, что ничего опасного суверенитету России не угрожает, и решил спать, отметив про себя приближение ещё на один день момента окончания первой серии трагедии под условным названием «Балашиха, Люблино, Москва – Центр: возвращение». Насколько может затянуться этот душещипательный фильм, Костромин не знал, но догадывался, что надолго. Он заметил, что с момента начала скитания по больницам, изменил своё отношение к времени. Раньше ожидание в течение пятнадцати минут могло вывести его из терпения и надолго испортить настроение. Сейчас сообщение врача о том, что, возможно, ему придётся ещё год жить с трубкой в горле, не только не огорчило, а даже обрадовало Дмитрия. Что значит год в сравнении с возможностью стать нормальным человеком. Даже приблизительный расклад операций и перерывов на отдых между ними показывал, что как минимум два года ещё придётся провести Костромину в больнице, прежде чем он сможет начать восстанавливать потерянные навыки в ходьбе. И это при условии положительных исходов всех хирургических вмешательств. Но что такое два года: зима – лето, зима – лето и всё. Для призывника, уходящего в армию, два года – вечность, в то время, как для остающихся, что называется, на берегу, они пролетают совершенно незаметно. И, когда знакомые встречают демобилизовавшегося солдата, то совершенно искренне удивляются: «Как, уже два года прошли? А, кажется, всё было только вчера». Поэтому Костромин приказал считать себя призванным в армию и в настоящее время проходящим курс молодого бойца.
 С этими мыслями он уснул и проснулся только, когда дежурная медсестра пришла с подносом, на котором лежали шприцы, и сказала: «Доброе утро».
 К середине дня в палату доставили Михаила Ивановича, который, конечно же, был ещё слаб после операции, но было видно, что результатом проведённого вмешательства он доволен, так как каждую минуту, приподняв одеяло, всё посматривал на свой живот, видимо любуясь поставленной трубкой.
- Как вы себя чувствуете? – спросил его Костромин.
- Хорошо. Надо сегодня спросить у врача, когда меня выпишут, - ответил сосед.
- Куда вы так торопитесь? Отдохните, наберитесь сил. Всё равно раньше, чем через две недели вы отсюда не уйдёте.
- Нет, мне надо раньше, - не сдавался старик.
- Вы входите в состав кабинета министров и боитесь пропустить очередное заседание? – улыбаясь, спросил Дмитрий Андреевич.
- Дача у меня. А это целое государство, и я в нем, и президент, и кабинет министров, и армия.
- Так куда вы теперь с трубкой – то? Я, даже лежа в кровати, её дважды терял, а вы хотите на даче работать.
- Ничего, ничего. Мне иначе нельзя.
- Как знаете. Хочу спросить вас, а нельзя было что – то придумать, чтобы обойтись без трубки?
- Можно. Вырезается часть пищевода, и вместо неё подшивается кусок вашей же кишки.
- А почему вы на это не согласились?
- Я - то согласился. Только при моём здоровье и возрасте никто из врачей не решился на такую операцию.
- Самое прискорбное, что вы не сможете ощущать вкус того, что будете есть. Я кормился через такую трубку полгода, и вспоминаю, как завидовал людям, когда они жевали.
- Нет, вкус я ощущать буду. Сначала я всё разжую, а потом через воронку – в трубочку.
«О, Господи, только не начал бы он жевать прямо сейчас», - подумал Костромин. Он всячески пытался отогнать от себя навязчивую картину, но она возвращалась вновь и вновь: дедушка добросовестно пережёвывал пищу, потом доставал её изо рта и засовывал в трубку. Хорошо, что Дмитрий мало ел, поэтому расстаться со своей пищей он не боялся даже под воздействием такого душераздирающего видения.
 Костромин уже искал повод, чтобы достойно выйти из разговора, который перестал быть приятным, как в эту минуту в палату вкатили каталку, на которой лежал человек. Две медсестры и мужчина, бывший, вероятно, родственником больного, с трудом переложили практически неподвижное тело на кровать. Наблюдая за этой процедурой, Костромин почему – то подумал, что теперь он, наверное, уже не будет самым тяжёлым среди обитателей палаты №1110. Оба мужчины были кавказцами. Они о чём – то вполголоса разговаривали, и Дмитрий Андреевич смог разобрать только слова «пролежни», «позвоночник», «операция».
 Когда к Костромину пришла массажистка Вера, она внимательно посмотрела на нового постояльца и тихо сказала:
- Так, значит, его положили в вашу палату?
- Кого?
- Чеченца.
- А ты, что, его знаешь?
- Вчера его привозили к нам, во вторую травму, для консультации.
- А что с ним?
- Пуля перебила ему позвоночник. Он никогда не сможет подняться.
- Вы сказали ему об этом?
- Мы сказали брату. Тот, кто с ним сидит, - его брат.
- А сам пострадавший надеется, что всё обойдётся?
- Да. Он думает, что после того, как залечит пролежни, ему сделают операцию на позвоночнике, и он снова будет ходить.
- Что, ничего нельзя сделать?
- Ничего.
 Пока Вера пыталась вернуть чувствительность в конечности Костромина, положение которого, видимо, не было настолько безнадёжным, он, покачиваясь в такт движениям массажистки, смотрел на чеченца и думал: «А хорошо это, что врачи не говорят всей правды или нет? Вот лежит молодой парень, строит какие – то планы на будущее, надеется в скором времени встать на ноги. И его можно понять. Он же находится в одной из самых лучших клиник России, вокруг профессора и доктора наук. Кто же поможет, как не они? Но всё уже решено. Он не поднимется никогда. Сидящий рядом с ним брат знает это. Какой день он выберет, чтобы обрушить последнюю надежду? И выберет ли вообще? Всё станет ясно, когда врачи откажутся делать операцию. Хотя даже в таком положении человека несложно обмануть. Тем более что человек этот сам рад обманываться, потому что обман оставляет хоть какую – то надежду, иначе – смерть. Ему скажут, что надо набраться сил и приехать через годик. И всё, конечно, будет хорошо».
 Размышляя так, Костромин вдруг вполне логично додумался до мысли, которая никогда не приходила в его голову раньше: «А что, если и от меня скрывают истинное положение дел? Может быть, и мне не суждено ходить, как ходят все нормальные люди, а придётся до конца своих дней ковылять враскоряку». Снимки тазобедренного и плечевого суставов ему делали, но никак не комментировали их, говоря, что они пригодятся, когда его положат в травматологическое отделение».
 Дмитрий пытался вспомнить, была ли его жена в подавленном настроении в дни сразу после появления снимков? Никакой перемены в поведении своего верного друга он припомнить не мог.
 Между тем, в своих рассуждениях Костромин оказался прав почти на сто процентов. От него тоже многое скрывали. Когда были готовы снимки, лечащий врач вызвал Татьяну Николаевну и сказал:
 - Возьмите снимки и поезжайте на консультацию в Центральный институт травматологии и ортопедии.
- А что случилось?
- У нас большое подозрение на онкологию в тазобедренном суставе. Если подтвердится, нужно срочно делать операцию».
 Вот так вот. Не больше и не меньше. Вынести такое количество ударов судьбы можно только или будучи совершенно равнодушным к больному, или очень его любящим. Татьяна сразу же помчалась в Покровский ставропигиальный женский монастырь, что на Таганке, помолиться святой праведной блаженной Матроне Московской. Она смиренно отстояла в очереди, а потом долго рассказывала блаженной старице Матроне, заглядывая в её невидящие очи, какой хороший у неё муж, и почему ему надо помочь. После этого Таня поехала в ЦИТО, и там ей объяснили, что онкологии в суставе нет, а то, что есть, называется новым для неё и непонятным словом «оссификат».
 - Давайте повернёмся на правый бок, - услышал Костромин голос Веры, который прервал течение его грустных мыслей.
Когда с горем пополам и с помощью медсестры Дмитрию удалось повернуться на правый бок, он почувствовал, что Вера неожиданно и без всякого предупреждения, как коварный агрессор, вдруг спустила с него трусы и стала массировать ягодицы.
 «Однако, - подумал Дмитрий, - до чего всё просто в этих лечебных учреждениях. Может, я не желаю демонстрировать незнакомым девушкам интимные части своего тела. Но меня никто не собирается даже спрашивать об этом, не то, что выслушать моё мнение».
 Когда массаж был закончен, Костромин спросил:
- А что, фокус с раздеванием был обязателен?
- У вас защемлён седалищный нерв. Из – за этого потеряны чувствительность и движение в ноге. Массаж надо начинать с ягодиц. А что вас так испугало? Или вы думаете, что ваши ягодицы чем – то отличаются от сотен других, которые мне приходилось массировать?
- Нет. Я просто подумал, что, увидев такого, сложенного, как бог, мужчину, вы можете потерять голову и, чего доброго, ещё влюбитесь в меня.
- Не переживайте, я массировала вас с закрытыми глазами.
- А вот это зря. Наблюдая меня, вы могли бы составить себе представление об идеале.
- Хорошо. Завтра я не буду закрывать глаза. До свидания.
- До свидания, Вера. Не обижайтесь на меня. Это всё мой поганый язык.
- Я поняла.
 Поскольку остановить вращение Земли вокруг Солнца никто из живущих на нашей голубой планете не в состоянии, то ночь всё так же сменяла день, день сменял ночь, но делалось это почему – то всё медленнее и медленнее по мере приближения момента выписки Костромина из клиники. Ему уже сняли швы, как обычно, оставив маленький кусочек нитки на память. Меняя трубку, Татьяна увидела зелёный хвостик, торчащий из горла Дмитрия, о чём и сказала Тенгизу Теймуразовичу. Тот спокойно засунул внутрь Костромина пинцет, натянул нитку и обрезал её скальпелем. Этот сантиметр зелёной хирургической нити был последним связующим звеном между Дмитрием Андреевичем и НИИ СП им. Н. В. Склифосовского, и, как акушер, перерезающий пуповину, соединяющую младенца с матерью, отпускает его в свободное плавание, так и скальпель лечащего врача, обрезав забытую нитку, разрешил бывшему больному стать на время полноправным жителем громадного мегаполиса. Полноправным, но не полноценным.
 Теперь его могли выписать в любой день. Надо было просто ежедневно бодро сообщать врачу, что чувствует он себя великолепно и никак не дождётся выписки. Именно так и делал сосед Костромина Михаил Иванович, хотя дела его шли не совсем гладко. Дмитрий уже не первый раз замечал, как дедушка подкладывал себе под рубашку кусок газеты и так ходил в течение дня. Оказалось, что старая кожа заядлого садовода и огородника лопалась вокруг катетера, и каша, которую он загружал через трубку в желудок, свободно возвращалась назад. Поэтому и носил он на животе газетную салфетку.
- Почему вы не скажете об этом врачу, - удивлённо спрашивал Костромин соседа.
- А зачем? Если я им скажу, они меня не выпишут.
- Вы, что, так и надеетесь ходить, роняя после себя кашу, или думаете, что всё заживёт? В один прекрасный момент вы просто потеряете катетер.
- Мне главное выписаться, а потом, если понадобится, схожу в поликлинику.
- Да в поликлинике вами никто заниматься не будет. И, в лучшем случае, через месяц вы снова окажетесь здесь, а в худшем – будете до конца своих дней копить деньги на платную операцию. Но можете и не успеть, так как умрёте с голоду.
- Ничего. Бог не выдаст, свинья не съест.
 Костромину так и не удалось переубедить Михаила Ивановича, и тот благополучно выписался из больницы на один день раньше Дмитрия.
 А в середине следующего дня приехали и за Костроминым. Это было 19 июля. В день шестнадцатой годовщины свадьбы Димы и Тани. И снова, как и тогда, была машина, были цветы, друзья, радостные крики, объятия. Всё почти так же, за исключением того, что не слышалось возгласов «горько», потому что, кроме новобрачных, никто не помнил, какой сегодня день, да и жених не вынес свою суженую на руках, а сама суженая выкатила жениха к гостям на персональном инвалидном кресле.
 День был солнечным. Костромин вдыхал свежий воздух полной грудью, и ему совершенно не хотелось вставать с кресла.
- Я посижу минут пять, - обратился он к Сергею Селихову, его бывшему сослуживцу и владельцу машины, которая повезёт Дмитрия домой.
- Конечно, конечно, - ответил Сергей, - Я подожду.
 Чтобы подойти к машине, нужно было спуститься с крыльца, преодолев несколько ступенек. Когда Костромин подошёл ближе, он понял, что эта задача для него невыполнима. Мало того, что одна нога торчала в сторону, и было неизвестно, как её ставить, и выдержит ли она вес тела, если на неё опереться, спускаясь вниз. Кроме этого, в глазах двоилось так, что Дмитрий совершенно не мог определить, какая из ступенек настоящая, а какая – её двойник.
- Вот и наступил для вас, друзья мои, момент истины. Сейчас мы узнаем, кто действительно любит своего товарища, а кто все эти годы умело маскировался под родного, - сказал Костромин.
- Что надо – то? – спросил Сергей.
- Надо как – то доставить меня к автомобилю.
- Не вопрос. Мишка, давай его на руках донесём, - сказал Селихов.
- Ну, так – то любить меня необязательно. Подойди ко мне, я возьму тебя под руку и спущусь.
 Пройдя до машины каких – нибудь десять метров, Дмитрий сразу вспотел и долго не мог отдышаться.
- Ты садись в машину, там отдохнёшь, - подсказывал Костромину Сергей.
Эта фраза даже рассмешила Дмитрия:
- Ты думаешь, я не сажусь, потому что не могу расстаться с больницей. Неизвестно, смогу ли я вообще сесть. Отодвинь сиденье назад до конца. Теперь возьми меня за руку. Я буду потихоньку опускаться на сиденье, а ты меня держи. Хорошо. Левую ногу закинь в машину, только аккуратней. Правую я подниму сам. Ну, вроде всё. Можно ехать.
 Костромин дышал так, как будто пробежал десять километров. Вероятно, он должен был радоваться тому, что едет домой. Но никакой радости Дмитрий не испытывал. Внутри было пусто и грустно. Он не бился в истерике оттого, что никогда больше не будет полноценным человеком. Он совершенно не завидовал троим сидящим рядом пышущим здоровьем людям. Потому что его судьба – это только его судьба. И всё, что предназначено ему – только его, и ничьё больше. Он просто грустил. Грустил, ощущая себя гораздо опытнее и мудрее своих друзей, потому что ему довелось окунуться в царство боли и горя. Костромин вспоминал чеченца, оставшегося в клинике и живущего мечтой, которая никогда не станет реальностью, и в очередной раз спрашивал того, кто всё это придумал: «Что нужно сделать, чтобы выглядеть достойно? Зачем мне жизнь, если я не знаю, для чего она даётся? Почему, стремясь пожить получше и подольше, человек отказывает в этом праве другим, создавая оружие для уничтожения себе подобных? Потом, потом. Все вопросы потом. Сейчас домой, попытаться помыться и – в кровать».
 Он с трудом умещался на сиденье и, чтобы не мешать водителю управлять машиной, ему пришлось буквально влипнуть в окно, потому что больная нога занимала всё пространство и лезла на рычаг переключения передач. Дмитрий смотрел в окно и, вдруг, поймал себя на том, что боится города. Дома двоились, троились, громоздились один на другой, и ему казалось, что сейчас какой – нибудь из них рухнет на машину. За те восемь месяцев, что он отсутствовал на Красной Пресне, она сильно изменилась. Новая архитектура совершенно перекроила облик когда – то знакомого до последнего переулка района.
«Вот он, капитализм. Страшная штука. Откуда деньги? Да, верно говорят, что социализм нужно строить, а капитализм – только разрешить», - думал Дмитрий Андреевич, провожая одним глазом бесчисленные магазины, кафе, ресторанчики.
 Машина свернула на Большую Грузинскую улицу и поехала вдоль зоопарка.
- Серёга, останови, - попросил Костромин.
- Что случилось?
- Сходите к администрации зоопарка, узнайте, не нужен ли им какой – нибудь человекозверь, типа «йети». Я бы мог посидеть в клетке, пока тепло.
- Клетка для тебя уже готова на улице Климашкина, сиди, сколько хочешь, - сказала Татьяна.
- В зоопарке бесплатная кормёжка и приветливые улыбки от посетителей, - не унимался Дмитрий, - И, потом, за показ такого чуда можно деньги брать.
- Во-первых, за тебя много не дадут. По деревьям ты лазать не можешь, рычать тоже. А, если узнают, что ты - подделка, причём некачественная, то ещё самим платить придётся.
- Для вас же стараюсь, - с грустью проговорил Костромин.
- Ты для нас лучше на ноги встань, - ответила Таня.
 Между тем, машина повернула на улицу Климашкина и остановилась у третьего подъезда панельной «хрущёвки» образца 1962 года. После непродолжительного совещания, в котором приняли участие все присутствующие, было принято решение вытаскивать потерпевшего за руки, с одновременным контролем кривой ноги и подталкиванием сзади с водительского сидения.
 Молодость и здоровье одержали верх над нежеланием того, что было теперь Дмитрием Костроминым выбираться из машины, и буквально через пять минут тело предстало перед металлической дверью подъезда. Задыхаясь от недостатка воздуха, Дмитрий Андреевич всё же повернул голову и бросил взгляд на то место у дома, где ещё каких – нибудь восемь месяцев назад стояла его «ласточка». Чуда не произошло – между двумя машинами был пустой промежуток, какой образуется в десне, когда одного из зубастых собратьев попросят на выход.
 В подъезде было темно, как и всегда, но, если раньше это совершенно не волновало Костромина, то сейчас он сразу же остановился, не зная, куда ступать.
 - Посчитайте, сколько ступенек до площадки первого этажа, и в каждом марше, - попросил Дмитрий.
- Здесь шесть, а в каждом марше по девять, - сказал Сергей.
«До четвёртого этажа шесть маршей, это пятьдесят четыре ступеньки, плюс шесть здесь, итого шестьдесят штук. Ну, что, вперёд, друзья!» - подумал Костромин, а вслух сказал:
- Подведите меня к перилам.
- Давай, мы занесём тебя на руках, берись за наши шеи, - предложил Михаил.
- За одну шею я ещё смогу взяться, а за вторую – нечем, - ответил Дмитрий, - Не надо, я попробую сам.
 Цепляясь рукой за перила, Костромин с усилием закидывал торчащую в сторону левую ногу на ступеньку. Затем, опираясь на неё и руку, подтягивал правую ногу. Довольно скоро он приспособился костылять, и теперь был совершенно уверен, что вершина падёт перед смелым восходителем. Но неприятность пришла, откуда не ждали. Забравшись на лестничную площадку между первым и вторым этажом и уткнувшись в почтовые ящики, Дмитрий понял, что ему совершенно нечем дышать, и дальнейшая борьба с многоступенчатым неприятелем будет проиграна вчистую.
- Я сейчас принесу тебе табуретку, - сказала Татьяна и быстро пошла наверх. Товарищи в это время поддерживали постоянно грозящегося упасть Костромина. С появлением табуретки дело пошло веселее, и после преодоления каждого марша, Дмитрий на вполне законных основаниях отдыхал.
 В квартире его усадили в кресло, и он блаженствовал. Закрыв глаза, Костромин кружился в ритме вальса, подчиняясь движениям собственной головы, как подчиняется дама опытному кавалеру.
 Примерно через полчаса он смог адекватно реагировать на присутствующих и даже выпил чаю.
 Вечером, после того, как гости разошлись, Костромин и его жена разыграли своими силами маленький домашний спектакль в трёх действиях под рабочим названием «Помывка инвалида». Первое действие состояло из доставки главного героя к месту события и погружение его в ванну, второе – собственно помывка, и третье – возвращение тела на место.
 Самым тяжёлым оказалось, как и должно было быть, третье действие, когда страсти на сцене достигли кульминации, и ни слёзы заглавной героини, ни пение революционных песен её уже чистым партнёром не помогали приблизить конец представления.
- Что делать, я не знаю, - в отчаянии причитала Татьяна.
- Надо было ложиться головой в другую сторону. Сейчас здоровой рукой мог бы держаться за край ванны, - сказал Костромин.
 И всё же, даже самый продолжительный спектакль имеет свой конец, а потому и Дмитрий ценой неимоверных усилий его жены был извлечён из ловушки, и теперь сидел, тяжело дыша, в то время как Таня вытирала и одевала его.
- Воздуха не хватает. Наверное, трубка забилась, - проговорил Костромин.
- Давай я её помою, - предложила жена.
За время странствий Костромина по больницам его жена научилась всему, что должна уметь делать медицинская сестра, и теперь могла бы спокойно работать в любой клинике.
 Вот и сейчас она совершенно без эмоций достала трубку из горла мужа, и он успел только один раз кашлянуть. Пока Таня мыла медицинский инвентарь под краном, Костромин решил посмотреть, как он выглядит. Дмитрий подошёл к зеркалу и, держась за раковину, начал всматриваться в своё отражение. Поскольку двумя своими глазами он не мог определить, в какие из четырёх отражённых надо смотреть, то он закрыл один глаз, и картина прояснилась. На него по-прежнему, как и в больнице, смотрел волк из мультфильма «Ну, погоди», только ещё более всклокоченный и с большой круглой дыркой в горле.
«А что, сейчас меня вполне можно использовать в качестве копилки, - подумал Дмитрий, - Правда, на кошечку с бантиком на шее я не похож, а вот сходство с хрюшкой обнаружить можно. И прорезь для приёма денег у меня не в голове, а в горле. Но это даже лучше, потому что с дыркой в голове я недолго наработал бы копилкой. К тому же, окошечко, которое сделали мне врачи, позволяет бросать монетки не ребром, а как угодно, а диаметр входного отверстия - принимать любую мелочь, вплоть до рубля».
 Костромин приблизил своё лицо вплотную к зеркалу, пытаясь разглядеть какие – нибудь внутренние органы через дырку, но, кроме тёмного провала, ничего не разобрал.
- Ну, что ты там увидел? – спросила Таня.
- Хотел посмотреть, как бьётся благородное, любящее тебя сердце, - пошутил Дмитрий.
- Любящее сердце лучше ездило бы со скоростью двадцать километров в час. Тогда и сейчас не доставляло бы столько хлопот.
- Кстати, надо посчитать пульс, твоя близость меня волнует.
- Болтун.
Когда вымытый в первый раз за восемь месяцев Костромин лежал в чистой постели, и жена с ложечки поила его чаем, он думал:
«Ну, что, будем жить. Пока инвалидом. Надо как – то оформить свои отношения с государством. Буду получать пенсию».
 Дмитрий Андреевич поймал себя на мысли, что Господь помог ему осуществить давнюю мечту. Несколько лет назад он думал, что неплохо бы уйти на пенсию, пока молодой и здоровый. Тогда можно заниматься делом, которое тебе нравится, и никто не скажет, что ты паразит.
Если бы он не дезертировал в своё время из армии, то сейчас был бы законным пенсионером. А теперь, чтобы добиться денег от государства без служения ему, пришлось кардинально перекраивать тело, ломая кости и выворачивая конечности. Причём, к этому делу, как и ко всему, чем ему доводилось заниматься в жизни, он подошёл настолько добросовестно, что инвалидность, вероятно, была обеспечена на долгие годы.
 Жизнь дома, кроме своих положительных качеств, выражавшихся в том, что на душе стало тепло и спокойно, его окружали близкие ему люди, его тело отдыхало от уколов и капельниц, имела и отрицательные стороны, связанные с тем, что теперь на долгие часы он оставался один.
 Утром Костромин перебирался в кресло, включал телевизор, и, так как смотреть его всё равно не мог, просто слушал. Его скучное существование несколько скрашивала массажистка Вера, которая приходила теперь к нему во второй половине дня, чтобы своими тёплыми живыми руками попытаться вдохнуть жизнь в его холодные мёртвые конечности.
 Костромин ложился на кровать, Вера садилась рядом на колени и начинала разминать его руку. Он смотрел на неё, прищурив один глаз, и думал:
«Она ещё молода. Ей, наверное, нет и тридцати. Её появление на свет, так же, как и всех остальных людей – чистая случайность. Но она появилась. Зачем? Просто жить. Она появилась, чтобы дать счастье своим родителям. Чтобы, в первую очередь, сделать более полной, более насыщенной именно их жизнь, жизнь молодых влюблённых, которые захотели ощутить себя совершенно взрослыми, способными самостоятельно завести и вырастить своего собственного ребёнка. Они рожали ребёнка себе. Чтобы доказать друг другу свою любовь, чтобы ощутить себя папой и мамой. И им было всё равно, мальчик родится или девочка. И осуществись их близость не в этот миг, а назавтра – и Вера ничего бы не увидела, хотя, возможно, и девочку, зачатую назавтра, они тоже назвали бы Вера. Как это всё странно. Существует громадный мир. Он очень многообразен. Охватить его весь невозможно. Каждый из нас живёт в собственном мире, порой совершенно не догадываясь о существовании других миров. Если ты родился здоровым человеком, ты попадаешь в мир здоровых людей, и от тебя остаётся скрытым мир больных и калек от рождения. Когда тебе хорошо, ты думаешь, что мир прекрасен, и по-другому устроен быть не может. Но существует, оказывается, другой мир. Мир боли и страданий. В нём живут сотни тысяч людей. Теперь, когда Костромин с лихвой наелся похлёбки, которую сам себе заварил на Горьковском шоссе, он благодарил Всевышнего за то, что тот отпустил ему почти пятьдесят полноценных лет.
 Счастлива ли Вера? Неизвестно. Да она и сама не знает этого. Безусловно, у неё есть претензии и к людям, которые живут рядом, и к окружающему миру. Но правомерны ли они? Нам часто кажется, что мы все такие хорошие и заслужили гораздо большего. А счастье почему – то обрушивается не на нас, а на соседа, который, на наш взгляд, его совершенно не достоин. Но, если разобраться, стать счастливым не так сложно. Для этого надо сделать счастливым человека, который предназначен тебе судьбой. Только разглядеть его сложно. Да и выбранный тобой человек может не согласиться на предложенные ему условия, потому что посчитает, что достоин лучшей доли».
 Массаж, оказывается, дело трудное. Вера, желая поставить больного на ноги, даже вспотела, полы халата, длину которого можно было бы определить как мини, разлетелись в стороны, и Костромин с удовольствием наблюдал её полностью открытые ноги без всякого намёка на целлюлит.
 Она, может, даже не подозревая об этом, была источником наслаждения для мужчины.
- Вер, скажи, а ты счастлива? – спросил Костромин.
- Не знаю.
- Ты замужем?
- Нет. Так, живу с одним.
- А почему не поженитесь?
- Пьёт.
Вот и объяснение. Водка – великая сила. Она способна заменить абсолютно всех: родителей, жену, детей. Выпив водки, человек может представить себя кем угодно: и Джеймсом Бондом, и президентом России.
 Когда по жилам мужчины разливается огненная вода, ему кажется, что он самый красивый, самый смелый, самый умный. Он способен свернуть горы, обаять любую женщину, дать в морду всякому, кто посягнёт на его суверенитет, и только на следующий день с утра понимает, чего стоит на самом деле.
 Когда Вера ушла, Костромин лежал в постели и думал:
«Люди! Один из вас, надеюсь не самый худший, лежит в центре Москвы, совершенно ограниченный в движениях, и вам нет до этого никакого дела. Почему вы не спешите скрасить его унылое существование? Мне кажется потому, что вам совершенно наплевать на вашего собрата, попавшего в беду, а подавляющее большинство из вас вообще не знает о том, что ему плохо. Всё правильно, на вашем месте я поступил бы точно так же. Любовь, которой мы одариваем живущих рядом, очень дозирована. Люди, работающие с тобой в одном коллективе, априори называются друзьями. Но дружить хорошо, когда это не обременительно ни для кого. Можно дружить, жаря шашлыки на природе, можно дружить, отдыхая у моря. Но, если необходимо дружить у постели больного, то дружба как – то сразу теряет свою притягательность. И твои друзья начинают дружить уже без тебя. Время от времени они появляются у тебя, и то только потому, что есть в русском языке такое слово «неудобно». Неудобно не прийти, когда столько лет были рядом. Причём, делается это не для того, чтобы порадовать больного, а чтобы несколько придушить ту, что начинает читать тебе мораль и называется совестью. Всё правильно. Самым любимым для нас является человек, который отражается в зеркале, когда мы к нему подходим, и на всех любви не напасёшься».
 Положение Костромина было схоже сейчас с положением гонщика, болид которого вылетел с трассы, и гонка продолжается уже без него. Он сидит на обочине, сняв шлем, и с грустью смотрит на других участников соревнований, которые, даже если и не победят, то смогут набрать зачётные очки, или просто получить удовлетворение от борьбы. Чувство обиды и несправедливости происходящего переполняют его, но он прекрасно понимает, что никто не остановит гонку и не отменит её результатов только потому, что один из спортсменов не вписался в поворот.
 Через несколько дней к Костромину пришла врач из районной поликлиники, бросила на него взгляд, что – то записала в своей тетрадочке и вскоре сообщила, что решением какой – то там очень компетентной комиссии ему присвоено почётное звание «инвалид первой группы» сроком на два года.
 Теперь он будет на совершенно законных основаниях есть свой хлеб, как Мухтар, пострадавший от бандитской пули в фильме с Юрием Никулиным в главной роли. Хотя, если честно, то пользы та собачка принесла, наверное, побольше, чем Костромин.
 Задача, которую поставил перед собой Дмитрий Андреевич в настоящий момент, сводилась к тому, чтобы вернуть себе, хотя бы приблизительно, потерянный за время, в прямом смысле, кровопролитной борьбы за своё здоровье, вес и попытаться ходить по квартире.
 Каждое утро жена одевала его, он ковылял в ванную, самостоятельно умывался и чистил зубы, что уже было для него большим достижением. Потом садился в кресло, минут пятнадцать сипел и кряхтел, как древний дед, а затем начинал активно повышать содержание гемоглобина в крови. Не было в тот момент в стране фрукта или овоща, который не доставлялся бы к столу Костромина. Он ежедневно ел помидоры и огурцы, яблоки и груши, грецкие орехи и арахис, мёд и курагу и прочая, прочая, прочая….
 Около девяти утра близкие оставляли его, уходя в школу и на работу, и он оставался наедине с телевизором и несколькими литрами питьевой воды. Воду необходимо было заливать в себя в надежде, что она сможет договориться с маленькими камушками, облюбовавшими один из внутренних органов Костромина, и последние не будут размножаться в совершенно не приспособленном для этого мочевом пузыре, а, воспользовавшись предоставленным транспортом, покинут измученный организм.
 Надо сказать, что камни поддавались уговорам и покидали Костромина, в среднем по одному каждые две недели, но делали это совершенно неинтеллигентно, заставляя их обладателя вспоминать не только все существующие нецензурные слова, но и придумывать новые, благо никто этому занятию не мешал.
 Когда тридцатого октября из него вышел очередной постоялец, Костромин совершенно законно рассчитывал на двухнедельный перерыв, и был крайне возмущён, когда второго ноября вся процедура повторилась снова.
 «Однако если они перешли на трёхдневную вахту, я этого не выдержу, - думал Дмитрий, - Господи, ну пожалей, ты же видишь, я терплю. Но моё терпение не безгранично. Если ты решил побаловать меня таким камнепадом, пусть уж он сразу завалит меня с головой. Такого количества матерных слов и революционных песен, мне не вспомнить. Сжалься, очень прошу».
 Как оказалось, Всевышний уже сжалился над Костроминым и тот, тринадцатый по счёту проходимец, был последним. Через несколько дней Дмитрий почувствовал положительные изменения в самом процессе освобождения от переработанной жидкости и, немного поволновавшись в районе пятнадцатого – двадцатого ноября, успокоился, поняв, что рудник по добыче камней, находящийся внутри, выработал свой ресурс и больше не опасен.
 Так как единственным говорящим существом, которое находилось с ним столько, сколько он этого желал, был телевизор, Костромин волей – неволей стал самым добросовестным слушателем, который принимал к сведению всё, что сообщалось. Когда хотелось увидеть что – нибудь на экране, Дмитрий Андреевич закрывал один глаз, и картинка приобретала вполне смотрибельный, как сейчас модно говорить, вид.
 Вслушиваясь в то, что говорил телевизор, Костромин понял, какое это мощное оружие в руках халтурщиков и аферистов всех мастей. Нам постоянно, каждую минуту лгут, лгут, лгут.
 Особенно это бросалось в его разбегающиеся во все стороны глаза, когда шла реклама. Телезрителей совершенно не считали за людей, которые способны до чего – то додуматься сами. Им давали понять, что они быдло, и делать должны так, как говорят с экрана. Для придания большей достоверности рекламе, зрителя пичкали процентами, которые никто никогда не проверял, и проверить не сможет. Эта зубная паста на пятьдесят один процент лучше, эта – на восемьдесят восемь, эта щёточка увеличивает объём ресниц на сто процентов, а эта – на пятьсот. Кто и где эти проценты считал? Да никто и нигде. Но ты слушай, урод, и иди, покупай. Нас призывают купить то или это, и, если не будет результата, нам вернут деньги. Можете сразу успокоиться - никто никаких денег вам не вернёт. Причём, об этом знают все: и те, кого обманывают, и те, кто обманывают.
 Каждый год в России от заболеваний сердечно – сосудистой системы умирает почти миллион человек. Дурачки, они не знали про пумпан, капиллар, болюсы хуато. Выпил таблетку – и ты в порядке. Только теперь появится другая проблема – никто не будет умирать, что тогда делать, куда девать эту многомиллионную армию глотающих пумпан стариков? Нация становится бессмертной. Изобретены приборы, лечащие абсолютно всё. Остеохондрозы, артриты, артрозы – теперь ими нас не испугать. Маленький прибор с мигающей лампочкой лечит более сотни болезней. Надо закрывать все больницы и переходить на повальное обеспечение граждан такими приборами. И пусть попробует потом хоть один умереть. Мы возмущаемся, что появился шарлатан, который обещает воскресить умерших. Зря. Если прибор размером с ладонь лечит сто пятьдесят болезней, так почему такой большой Грабовой не сможет нас воскрешать? Нам с радостью сообщают, что и алкоголизм, и наркомания победимы. И это опять ложь, ложь, ложь. Единственный союзник врача в деле борьбы с этими неизлечимыми пороками – страх. Если удастся запугать пациента до такой степени, что он до конца дней не возьмёт в руки стакан или шприц – считайте, вылечили.
 Правительство озабочено снижением уровня рождаемости. Если хотите роста рождаемости населения, раздайте всем отложившим на неопределённый срок своё свидание со смертью бодрячкам, сидящим на пумпане, импазу, виагру или вуку – вуку. Хотя зачем нам новорождённые? Нынешнее поколение, имея под рукой такие препараты и приборы, будет жить вечно, и не уменьшится ни на человека.
 Раньше, глядя на женщину, Костромин любовался её формами и думал, сколько радости она может доставить мужчине самим фактом своего существования, как приятно коснуться её бёдер, груди. Сейчас его взгляд привычно скользит туда же, что и раньше, только теперь в голове сразу возникает вопрос: «О. b., Always classic или Carefree на каждый день, и комфортно ли прошло введение?» Отпал вопрос, какой товар покупать? Надо брать, что попадётся под руку, и потом терпеливо дожидаться его рекламы по телевидению, и вы убедитесь, что не прогадали. Обязательно окажется, что вы купили самый лучший, самый качественный стиральный порошок, средство для чистки ванн, йогурт или торт. А если повезёт, так он ещё будет думать о вас. Если же с рекламой не получится – ещё лучше: значит, ваш товар до того хорош, что вполне обходится без неё.
 За что Дмитрий Андреевич был благодарен капитализму, так это за то, что теперешний строй убедительно показал нам, каков человек на самом деле, без прикрас. В нашем воображении тот или иной актёр невольно ассоциировался с образами, которые ему довелось воплотить на экране. В советское время, если это секретарь обкома, то обязательно красив, с харизмой, как говорят имиджмейкеры, прости меня Господи, за то, что так обижаю русский язык. С тобой разговаривал не секретарь, а сама партия, глядя на тебя мудрыми, чуть усталыми от постоянного строительства коммунизма глазами, тихим красивым голосом. После такого общения уже не возникало и тени сомнения, где друг, а где враг, и ты тут же бежал перекрывать реки, строить мартены, собирать урожай. Враг был обязательно некрасив, даже уродлив, либо слишком толстый, либо слишком тонкий. Он мог вызвать симпатию только у сильно страдающего головой.
 Но теперь мы поняли, что человек, олицетворяющий на экране саму порядочность, честность и благовоспитанность, в жизни может оказаться имеющим совершенно фиксированную цену, и за эту цену готов обмануть тысячи своих соотечественников, предлагая им, например, циркониевые браслеты, которые никого вылечить не могут. Оказывается, чтобы правильно перевести собаку на сухой корм, надо обязательно посоветоваться с ветеринаром, стаж работы которого тридцать два года, это как минимум. А лучше – лет пятьдесят. Актёры, одетые в белые халаты, выступают в роли кардиологов, наркологов, борцов с целлюлитом. И даже гордятся тем, что опередили в конкурсе своих коллег, и теперь могут совершенно законно обманывать своих доверчивых соотечественников.
 На фоне этой вакханалии глубокое уважение Костромин испытывал к Г. Жжёнову, который в одном из интервью сказал: «Солому жрать буду, а в рекламе не снимусь». Это сказал человек, имеющий жизненные принципы, и не совершенно не допускающий какого – либо оправдания мерзким поступкам.
 Обман теперь называется умением жить. Многие наши теле и кинозвёзды постоянно жалуются, что они – то хорошие, это плохая жизнь заставляет их сниматься в таких пошлых сериалах.
 Сейчас для России самое трудное время. Тяжело жить по совести, когда вокруг так быстро богатеют люди, на наш взгляд, совершенно этого не достойные. Чубайс ездит на наших «Волгах», Абрамович вычерпал всю нашу нефть. Зависть душит, мешает жить. Неужели нам суждено стать страной, в которой каждую сотню лет будет совершаться Великая Октябрьская, или Мартовская, или Июльская. Может быть, уже сейчас где – то бегает новый Ильич с кудрявой головой. Чтобы этого не произошло, в душах людей с детства должен жить страх божий и суд собственной совести. Коммунисты опустошили наши души, пытаясь поселить в них поклонение придуманному ими новоявленному Мессии. Не получилось. Но осадок, как говорится, остался. Этот осадок мешает жить по законам божьим, этот осадок до сих пор выгоняет на улицы обезумевших старух с портретами Сталина.
 Начинать надо с молодых. Не воспитаем молодых, не будет такой страны – Россия.
 От размышлений за всю страну Костромина оторвал звонок в дверь. Пришла массажистка Вера, чтобы в своё личное время, правда не бесплатно, помогать Костромину выкарабкиваться из той ямы, в которую он рухнул в прошлом году.
- Ну, как вы себя чувствуете, больной? - игриво спросила медсестра.
«Женщина есть женщина. Она старается понравиться даже такому субпродукту, каким в настоящий момент являюсь я», - подумал Дмитрий.
- Хорошо, - ответил он.
- Ложитесь, - предложила Вера.
- Эх, Вера, если бы вы сказали мне эту фразу год назад, - вздохнул Костромин.
- Не забывайтесь, Дмитрий Андреевич, вы человек женатый, да и я не свободна.
- Это шутка. Верить мужчине надо осторожно. На словах мы кого только ни любили, а на деле всё гораздо прозаичней.
- В этом я уже успела убедиться, - грустно проговорила девушка.
Вера начала массировать конечности Костромина, а он смотрел на неё и думал:
«Миллиарды людей живут на Земле, и каждый, абсолютно каждый мечтает о счастье. Вот Вера. Приехала ко мне после своей основной работы. Зачем? Она не может по ночам спать, и всё думает: как там мой Костромин? Стало ли ему лучше? Конечно, нет. Кроме меня, у неё ещё несколько таких клиентов. А ездит она к нам в надежде, что денежки, которые она получит, помогут ей как – то изменить к лучшему свою жизнь. И осуждать её за это нельзя. Желает ли она нам добра? Конечно. Потому что ей это ничего не стоит. Смогла бы она ездить ко мне бесплатно, просто, чтобы помочь? Большой вопрос».
- Чем ты занимаешься днём? – вторглась в его рассуждения Вера.
- Днём я танцую по квартире, представляя, что в моих объятиях ты, - ответил Костромин.
- И, как я тебе в танце? – подхватила тему медсестра.
- Танцуешь плохо. Мне кажется, тебе не столько хочется танцевать, сколько просто прижиматься ко мне, - смеялся Дмитрий.
- Ну, не без этого. Тем более что я постоянно чувствую силу, которая от тебя исходит.
- О, меняем тему. Так можно далеко зайти.
- Да. Пока не будем. Чтобы далеко зайти, тебе надо восстановить ногу.
- А вот это уже удар ниже пояса, Вера, - сделав серьёзное лицо, сказал Костромин.
- Я что – нибудь задела? По-моему, я массирую руку, а она, насколько я понимаю в медицине, выше пояса.
- А ты ничего штучка. Мне нравятся люди, имеющие чувство юмора. А, вообще, как ты думаешь, смогу я когда – нибудь пойти на своих ногах?
- Я, Дима, не врач, и не могу раздавать авансов. Но за свою не очень богатую практику я сталкивалась со случаями, когда человек падал с седьмого этажа, ломал позвоночник, и за его жизнь никто не давал и ломаного гроша, а он поднимался. Не сразу, конечно, но всё равно вставал и возвращался к жизни. И ещё: врачи тоже люди, и они часто ошибаются, поэтому категорическим высказываниям никогда не верь. Тебе могут двадцать врачей сказать, что шансов нет, но придёт двадцать первый и поставит тебя на ноги. Ты, главное, помоги тем, кто хочет помочь тебе. Пройди свою половину пути, чтобы не в чем было себя упрекнуть.
- Так, может, вы так же ошиблись с тем чеченцем, которого положили в нашу палату, помнишь?
- К сожалению, в его случае медицина действительно бессильна. Кстати, они с братом живут теперь в двухместном боксе, и я делаю ему массаж.
- А какой смысл?
- Во-первых, почти до пояса он чувствует своё тело, и его надо разминать. Во – вторых, лишать человека надежды мы не имеем права.
- Ты хороший человек, Вера.
- Спасибо. А всё же скажи, как ты убиваешь время?
- А ты, Вера никогда не задумывалась над тем, как устроен наш мир?
- Мне некогда об этом думать. Много работы.
- А вот у меня работы нет. Поэтому в голову постоянно лезут разные мысли.
- Какие, например?
- Ну, сначала в мировом масштабе. Смотрю я на то, что творится в мире, и прихожу к выводу, что все мы пляшем под дудку американцев. Сейчас США единственная сверхдержава, и ни одна страна в мире не может сравниться с ними по уровню развития экономики, по капиталовложениям в науку, военно-промышленный комплекс, разведку. Они периодически пугают весь мир приближающимися эпидемиями и пандемиями. Проверить их нельзя, слишком дорого, и они этим пользуются, заставляя сначала остальные страны при малейшем подозрении на какой – нибудь вирус, уничтожать миллионы тех или иных домашних животных и птиц, неся при этом многомиллиардные убытки, а потом ещё закупать вакцину и брать кредиты.
 На поверку же всё оказывается мыльным пузырём, но, когда с этим разберутся, у штатов уже готова новая страшилка, и надо опять кого – то резать.
- Ну, это в мировом масштабе. А чего – нибудь поменьше нет? – смеясь, спросила Вера.
- Ты, вероятно, считаешь меня за дурачка? Имеешь право, травма – то тяжёлая, - нисколько не обидевшись, сказал Дмитрий.
- Ну, что ты. Мне просто интересно тебя слушать, - запротестовала девушка.
- Тогда слушай. Я сейчас очень плохо вижу, и, как у всех слепых, у меня обостряется слух. Я начинаю вслушиваться в то, что говорят, и черпаю для себя много интересного.
- Поделись.
- В нашей стране сменился общественно – политический строй. Хорошо это или плохо? Отвечай.
- Я не знаю. Да я и не думала об этом никогда. Была бы работа – и всё.
- А всё ли?
- Ну, не всё, конечно. Хочется, чтобы дом был, машина, квартира, денег побольше, - засмеялась Вера.
- Вот. Сменилась система координат. В своё время мы пели такую песню: «Раньше думай о Родине, а потом о себе». Сейчас такую песню уже не споют. Я всю свою сознательную жизнь был антикоммунистом. Листовок, конечно, не разбрасывал, но никогда не обманывался по поводу перспектив светлого будущего. Носил, как тогда говорили, фигу в кармане. И мне казалось, дай нам свободу, эх, заживём. Свободу дали, а зажить не получается. Хотя я совершенно верю в Россию и убеждён, что она ещё скажет своё слово, но смотришь иногда репортажи из Северной Кореи, видишь тысячи улыбок, смех, флажки, цветы, и предательская мысль закрадывается в голову: «А вдруг они и есть самый счастливый народ на земле?»
 У тебя не бывало такого: встретишь на улице дурачка, смотришь на его идиотскую улыбку и жалость охватывает: «Боже мой, какое несчастье. Ведь он даже не понимает, где он и зачем. А что с того, что я это понимаю? Я что, купаюсь в счастье? Да я забыл, когда спокойно на душе было, а у него улыбка с лица не сходит. Так кто из нас счастливей?»
- Во многие знания многие печали, - констатировала Вера.
- Раньше меня эти вопросы не волновали. Видно, долго голову придётся лечить, - смеялся Костромин.
- Так. Американцам дали, Россию пожалели. А из повседневной жизни есть что - нибудь?
- Конечно. Этого добра хоть отбавляй. Вот телевизор. Сейчас мой самый близкий друг. Не выключается с утра до вечера. А смотреть – то нечего. Абсолютно нечего. На каждом канале по десятку сериалов. Раньше при Советской власти, сколько у нас было сериалов? Раз, два и обчёлся. «Вечный зов» снимали больше десяти лет. А теперь сто, двести серий – запросто. Ни сценария, ни актёрской игры. Причём, признаком хорошего тона стало присутствие в сериале какой - нибудь попдивы. Раньше был поповый чёс, теперь – сериальный. Они, видимо, слишком буквально поняли поговорку, что талантливый человек талантлив во всём. Но вся суть заключается в том, что общей картины они не портят. Потому что портить нечего. Раньше в театральный институт было не пробиться, конкурс по сто человек на место. А зачем? У нас, оказывается, куда ни кинь, чуть не сказал, куда ни плюнь, везде кинозвезда. Создаётся впечатление, что некий круг лиц, имеющий кошельки размером с мой рюкзак, арендует пруд с золотыми рыбками, и, периодически вылавливая его обитательниц, спрашивает у своих попсовых богинь:
- Что ты желаешь, дорогая?
- Желаю сняться в кино, - отвечает подруга.
- Плыви, рыбка, и без сериала не возвращайся, - звучит приговор.
- Ну, а чем порадовать тебя? – обращается к другой мегазвезде всероссийского масштаба волшебник с многомиллионным счётом в банке.
- Купи мне немного шоу.
- Как скажешь.
- Но есть же и хорошие сериалы, и интересные шоу, - продолжая массаж, сказала Вера.
- Наверное, есть, но я не видел. Вообще, Вера, я хочу, чтобы ты меня правильно поняла. Я не сноб. Я русский человек. Смею надеяться, что патриот. И мне очень обидно, когда всё завалено низкопробной пошлятиной, которая нужна только, чтобы заполнять промежутки между роликами рекламы. А наш прекрасный юмор? Показывают заполненные залы. Люди буквально плачут и катаются по полу от хохота. А смешного – то ничего нет. Опять пошлость, пошлость, пошлость. Одни и те же люди, как в калейдоскопе, с канала на канал, с канала на канал. И все и мега, и супер. Других просто нет. Если и дальше всё пойдёт такими темпами, то скоро любому юмористу достаточно будет выйти к микрофону и показать зрителям палец. Сколько времени он будет держать палец, столько публика будет изнемогать от смеха.
- Что ты предлагаешь?
- А ничего. Всё идёт, как надо. Если мы не сможем разобраться, где истинное, а где наносное, мы, как нация, погибнем. Значит, туда нам и дорога. Ты думаешь, скинхеды и фашисты появляются так просто, по мановению волшебной палочки? Ничего подобного. Где не дорабатывает государство, появляются люди, которые своими руками исправляют, как им кажется, недочёты. Причём, под раздачу, попадают, как правило, ни в чём неповинные люди. Но скинхедам некогда разбираться, кто прав, а кто виноват. Он чувствует себя санитаром природы. Безусловно, с проявлением фашизма надо решительно бороться, но это, в первую очередь, звонок государству: не всё правильно в его национальной политике. И всё же, я надеюсь, что Господь не оставит Россию, и придут люди, которые будут знать, что делать. А телевизор, в конце концов, можно и с балкона попросить.
- Отдай лучше мне.
- Я пошутил. Раньше он меня не напрягал, потому что не было на него времени. Наверное, он предназначен для инвалидов, которым не выйти из дома, и выживших из ума старух, страдающих вместе с каким – нибудь доном Хулио и рабыней Изаурой. А нормальные люди могут сходить в театр или в киноцентр.
- Через пять минут я закончу массаж, поэтому расскажите вкратце о перспективах отечественного телевидения, и о том, чего вы ждёте от него, - смеялась Вера.
- Вы совершенно несерьёзный человек, барышня, - ответил Костромин, - Вы вот смеётесь, а я многого жду от нашего телевидения.
- Поделитесь, очень прошу.
- Хорошо. Ожидание первое: Так как принято считать, что, чем хуже голос, тем меньше одежды, то я надеюсь когда – нибудь увидеть на сцене попгруппу из нескольких очаровательных девчонок, которые выйдут совершенно голыми и немного помычат в микрофон.
 Ожидание второе: Так как наши ведущие продюсеры утверждают, что сейчас при наличии связей и достаточного капитала можно раскрутить хоть фонарный столб, я хотел бы увидеть попзвезду - заику. Шипящие, сипящие, свистящие и шепелявящие звёзды у нас уже есть, а вот заики нет. И мне кажется, это промах. Здесь есть, над чем работать.
 Ожидание третье: Так как деньги, получаемые за рекламу на телевидение, являются прекрасной вакциной против стыда и совести, то мне хотелось бы, чтобы был доведён до логического конца один из роликов про рекламу прокладок. В нём девушка уже собралась пристроить прокладку на предназначенное ей место, как вдруг вспомнила, что там уже есть её подружка, просто она такая тонкая, что немудрено и забыть. Нельзя ли сделать так, чтобы память вернулась к героине чуть позже?
- И это всё, чего ты ждёшь от телевидения?
- Остальное уже есть. Да, и ещё. Хочется пожелать жидкого стула парашютисту и прыгуну в высоту с шестом, которые пользуются туалетной бумагой «Zewa», чтобы не слишком напрягались.
- Ладно. На сегодня хватит. Завтра, как обычно.
- Вера, я хочу спросить у тебя: есть ли смысл в наших занятиях? Мне кажется, мы топчемся на месте.
- Нет. Я же чувствую, что мышцы становятся мягче. Раньше они были, как камень. Ещё несколько занятий, и я приглашу к тебе врача лечебной физкультуры.
- Я уже занимался когда – то лечебной физкультурой. До сих пор в дрожь бросает.
- К сожалению, другого пути нет.
- Ну, спасибо.
- На здоровье.
Вера ушла. Костромин включил телевизор, полистал пультом программы, убедился, что со вчерашнего дня ничего в нашей информационной политике не изменилось, и успокоился.
«Вот телевизионщики нам говорят, - размышлял Дмитрий Андреевич, - что не будет рекламы, не будет телевидения. А кому нужно такое телевидение?
- Слушай, что ты зациклился на этом, - вмешался Умник, - Если тебе не нравится программа, не смотри. Сейчас даже с кровати вставать не надо. Пультом щёлкнул – и всё. Может, людям нравится участвовать в различных викторинах, ток – шоу.
- Да я искренне хочу понять, почему мне – то ничего не нравится? Ведь я же русский человек, живу в России, хочу, чтобы она стала самой богатой, самой сильной. Люди, которые смотрят телевизор, мои соплеменники. Почему же мне не хочется смеяться, когда смеются они, и не хочется плакать, когда они плачут? Я хотел бы, чтобы какой – нибудь уважаемый мною человек сказал, что я выродок, и совершенно не способен чувствовать. Тогда я успокоюсь.
- Ты же уже пытался проанализировать свою жизнь и понять, чего стоишь. Чем закончились изыскания?
- Я пришёл к совершенно неутешительному выводу, что ценность моя, как человека, равна нулю, зеро.
- Ты же не любишь иностранных слов.
- Я использовал его, чтобы провести параллель между жизнью и рулеткой. И там, и там очень многое зависит от случая.
- В рулетке – может быть. Но в жизни любой случай готовится всей твоей предыдущей жизнью. Не забывай о переходе количества в качество.
- Ладно, не будем забираться в эти дебри. Давай лучше разберём, что объединяет всех людей, и чем они отличаются друг от друга?
- Ну, дерзай. А я послушаю.
- Значит, так: имеется только что родившийся младенец и нужно определить, что получится из него: выдающийся учёный, в будущем существенно повлияющий на развитие всей мировой цивилизации, или злой гений, эту цивилизацию убьющий.
 Личность любого человека, как мне кажется, определяется двумя важнейшими факторами: генами, т. е. материальными носителями наследственности и воспитанием. Гены выступают в качестве фундамента, на котором в процессе воспитания строится здание личности. Чем прочнее фундамент, тем выше и красивее получится само здание. А так как в своё время большевики изрядно потрудились над разрушением закладываемых столетиями фундаментов, то затем в течение семидесяти лет у нас получались только бараки и «хрущёвки». От осины не родятся апельсины, поэтому трудно ожидать, что в семье алкоголиков и воров родится новый Лермонтов или Менделеев, а вот вероятность появления продолжателей дела Лёньки Пантелеева или Соньки Золотой Ручки крайне высока. Как не допустить этого? Вопрос невероятно сложный. Интеллектуальные силы всех государств мира направлены на поиски ответа. Ваш покорный слуга тоже озаботился решением этого вопроса, ни в коей мере не рассчитывая найти универсальный способ воспитания человека. Способ, который позволял бы, вне зависимости от природных или погодных условий, от уровня развития общества, в котором живёт индивид, спокойно перековывать вора и убийцу в агнца. Ответа я, конечно, не найду, но запретить мне думать нельзя, тем более что никто даже не догадывается, над чем бьётся пытливый ум страдающего энцефалопатией второй степени, когда он остаётся наедине с самим собой в течение многих часов.
 Я добросовестно пытаюсь понять, что представляет собой только что появившийся младенец, что можно получить из него, создавая вокруг ту или иную атмосферу, чем возможно и возможно ли вообще исправить то, что уже получилось?
 Вариантов развития ситуации может быть сколько угодно, в зависимости от того, где, от кого и когда появился ребёнок.
 Для простоты исследования и возможности сделать какой – либо вывод, возьмём самый тривиальный вариант, когда семья состоит из папы и мамы, бабушек и дедушек, то есть та, которую принято называть полной.
 Пришедший в наш мир человек не знает ничего: ни того, как он здесь оказался, ни того, в какой стране он будет жить и на каком языке говорить. Первым, кто позаботился о нём, был Всевышний, который наделил младенца пятью чувствами и самыми простыми животными инстинктами, призванными не дать ему умереть.
 Вы помните сейчас, хотелось ли вам есть, после появления на свет? Помните ли, когда увидели свою маму?
Вам было всё равно. Ваш организм требовал молока без всякого вашего участия. Вы могли бы сосать собаку, волчицу, кого угодно. Единственное, чем вы могли выразить своё отношение к миру, это гримаса и плач.
Всё остальное в ребёнке воспитуемо. И что из него получится, в первую очередь, зависит от того, кто рядом.
 Рядом, как правило, оказываются родители и государство. Причём, если в главном цели родителей и государства совпадают: и родителям, и государству хочется иметь здорового, крепкого физически, образованного и законопослушного гражданина, то при достижении этих целей интересы родителей и государства часто разнятся, а порой даже вступают в противоречия.
Родителям важно видеть в своём ребёнке счастливого человека. И счастье это ассоциируется у них с хорошей, высокооплачиваемой, чистой работой, просторной квартирой, любящей женой, талантливыми детьми. Государство не против. Но, кроме этого, ему нужен защитник, налогоплательщик, меценат, спонсор, патриот и т. д.
И государство заключает со своими гражданами договор, в котором оговаривает свои интересы и обязуется защищать интересы каждого своего подопечного.
Основными документами, регламентирующими поведение граждан на территории, отвоёванной их предками у других народов и признанной всеми, как суверенное государство, являются конституция и уголовный кодекс. Государство говорит своим детям: «Вы обязуетесь чтить уголовный кодекс, я гарантирую соблюдение конституции».
 В каждом из нас – два начала, физическое и духовное. И, если, чтобы держать в рамках наше физическое естество, мы придумали уголовный кодекс, в который собрали все человеческие деяния, способные нанести вред другому человеку или государству, и определили сроки изоляции преступивших закон от своих сограждан, то душой нашей в первые годы жизни занимаются, в основном родители, и закладывают в нас такое отношение к миру и окружающим, которое сами считают правильным, что зачастую таковым не является. И, вследствие этого, рано или поздно, наше искажённое духовное сознание толкает нашу физическую оболочку на действия, трактуемые уголовным кодексом как преступления.
 Если в семье считается смертным грехом взять чужое, то ребёнок, воспитанный в ней, скорее умрёт от голода рядом с булкой, которая ему не принадлежит, чем покусится на неё.
 В то же время, как не поверить папе, который говорит: «Зачем работать, сынок? Работают те, у кого не хватает ума. Риск – благородное дело. Рискнул – и ты король. Возьми то, что плохо лежит. Не возьмёшь ты, возьмут другие».
 И сынок верит, и восхищается папкой, и перенимает у него ремесло.
 Господь от рождения снабдил каждого человека неким набором инструментов, призванным сохранить ему жизнь. Поэтому, пока ребёнок маленький, и не может понять, что хорошо, а что плохо, это делает за него сам организм. Он просто заставляет младенца кричать, требуя пищи. Маленький человек отдёргивает руку, когда ему больно, ёрзает и кряхтит, если недоволен постелью. Всевышнему дорога любая жизнь, поэтому он каждого наделяет тем, что люди назвали инстинктом самосохранения. Так как жизнь даётся только один раз, то абсолютно все мы рождаемся эгоцентричными и эгоистичными. Одним из первых слов, которым пополняется лексикон новорождённого, становится слово «дай». Отрицательными качествами мы наделены от рождения, все положительные надо скрупулёзно воспитывать. Это сродни тому, как построить коммунизм. Капитализм строить не надо. Человек сам найдёт дело, которое ему по душе, и станет заниматься им, не нуждаясь в правительственных лозунгах и красных флажках за перевыполнение плана. Функция государства заключается в том, чтобы обеспечить соблюдение законности в любой сфере деятельности человека.
 По мере того, как индивид подрастает, он обнаруживает, что рядом с ним масса таких же, как он. И каждый из тех, кто находится рядом, хочет того же, что и он сам: самую красивую игрушку, самую сладкую конфету. А, следовательно, рано или поздно его интересы вступают в конфликт с интересами его соплеменников. И тут выясняется, что сильный может отобрать игрушку или конфету у слабого. Значит, сила – это хорошо. Слабый, чтобы добиться того же, либо сделает это тайно, то есть украдёт, либо завладеет чем – либо путём обмана. Значит, воровать и обманывать тоже хорошо. Если ребёнок вдруг начнёт сам раздавать свои игрушки другим детям, то первой, кто укажет ему на недопустимость подобного поведения, будет его собственная мама. Она, конечно, хочет, чтобы он вырос честным, благородным альтруистом, но зачем же игрушки – то раздавать.
 Следовательно, с самого раннего детства любому ребёнку внушается, что самая реальная опасность для него исходит от других детей, и, в первую очередь, он должен научиться защищаться от них. Весь негатив цветёт внутри каждого из нас буйным цветом. Жадность, зависть, страх, лесть – всё это дано нам сразу, и в большом количестве. Благородство, честность, смелость, трудолюбие надо постоянно воспитывать в себе, и далеко не всем это удаётся. Ни про кого нельзя сказать: «какой хороший человек», или «какой плохой человек». Каждый из нас в тех или иных обстоятельствах, для тех или иных людей может быть хорошим или плохим. В каждом из нас намешено всего. Мы имеем массу плюсов и минусов. Повернёмся мы к кому - нибудь своим плюсиком, и он скажет про нас: «какой хороший»; а в это же самое время к кому – нибудь будет обращён наш минус, и он тут же возразит: «да бросьте вы, хуже человека я не встречал». Мы постоянно лицемерим и хотим казаться лучше, чем есть на самом деле. Артист выходит к аплодирующему ему народу и говорит: «Я вас люблю». Ему, может быть, и самому кажется, что он сейчас всех любит. Но на самом деле, он любит публику, которая любит его. Публику, которая заполняет зал, покупая дорогие билеты, и, тем самым, обеспечивая его безбедную жизнь. Причём, он может любить любое количество публики. Чем её больше, тем больше его любовь. Но вот полюбить отдельного представителя этой когорты, увольте, это слишком хлопотно. Все они такие невоспитанные, такие бесцеремонные. Особенно умиляют заявления наших мега и супер звёзд о том, что стараются они исключительно для нас. Для нас они колесят по стране, не доедая и не досыпая. Для нас вынуждены коротать ночи в грязных неустроенных гостиницах с клопами и тараканами. Не было бы нас, не было бы и их.
Всему этому можно почти поверить. Но только почти. На самом деле, всё, что они делают, они делают исключительно ради себя, и их из этого шоу – бизнеса, как бы не обидеть, не выметешь даже не очень чистым веничком.
Они спокойно обманывают нас, раскрывая рот под фонограмму, выбирают гастроли не в детские дома и интернаты для престарелых, а чешут по элитным корпоративным вечеринкам. А всё почему? Да потому, что так устроен человек. Каждый свой поступок он совершает, прежде всего, для собственного блага. Он даже может поделиться с другими частью своего достатка, но только такой, которая никак не повлияет на его благосостояние, но позволит говорить о нём, как о благородном, сострадающем человеке.
 Чтобы действительно воспринимать чужую боль, как собственную, надо очень любить человека. А такое счастье даётся далеко не всем. Но его можно воспитать. Для этого надо с самым малых лет посещать церковь. Взять на себя заботу о душе ребёнка должны родители. К сожалению, и они были отлучены от церкви, за что надо сказать большое спасибо коммунистам.
 Немало лет пройдёт, пока государство во главу угла поставит душу человека. А начинать надо было ещё вчера, если мы не хотим получить страну тяжеловесов, жующих попкорн, и общающихся при помощи трёх восклицаний: «вау, супер, ноу проблем».
 Душой человека должна заниматься церковь. Поэтому уже сейчас во всех школах необходимо ввести, во-первых, изучение юриспруденции, чтобы любой подросток знал, что на его защите стоит государство, но это же государство может сурово наказать каждого за нарушение законов. И, во – вторых, необходимо уже в школе указать дорогу к храму, чтобы в любой душе, кроме страха перед законом, жил и страх божий. Другое дело, что всё это очень сложно, но начинать надо, иначе погибнем.
- Вот так, примерно, я смотрю на жизнь, - закончил Костромин.
- Ну, что же. Достойно. Вполне достойно, - согласился Умник.
- Я рад, что тебе понравилось.
- Достойно страдающего энцефалопатией второй степени. Кстати, а кто больший дурик – страдающий второй степени или третьей?
- Пошёл ты.
- Уже в пути.
 Вечером, когда пришла Таня, Костромин пожаловался ей, что одному скучно, и он хочет в больницу, где можно общаться с такими же беднягами, как он сам, и наблюдать хоть какую – то жизнь.
- Я тебя не понимаю, - удивлялась жена, - то ты не мог вытерпеть последних дней в больнице и считал каждый час, то требуешь вернуть тебя назад.
- Здоровый человек не поймёт меня, - ответил Костромин, - некоторым моя жизнь покажется даже вполне сносной. На работу ходить не надо, еды – хоть завались, телевизор не умокает весь день. Я не собираюсь заламывать руки и восклицать: «Ах, какой я несчастный. За что мне такое?», тем более что левую руку мне и не заломить, как ни старайся. Что моё, то моё, заслужил – получи. Я хочу, чтобы ты поняла моё состояние. Я чувствую себя рыбой, выброшенной из воды на берег. Рядом, в двух шагах от меня, так же, как и прежде, плещутся мои сородичи. Они сначала, вероятно, слегка удивились, когда не обнаружили меня рядом, а потом продолжили добывать пропитание и воспитывать молодую поросль. Моё место тут же занял кто – то другой. И, может быть, только иногда мои бывшие коллеги обронят, между прочим: «Да, не повезло. Наверное, рыбачок какой – нибудь его подцепил. Нельзя же быть таким жадным. Увидел червя – убедись, что он не на крючке». А в больнице все такие же. Уйдёт один, придёт другой, может ещё тяжелее. Вместе легче выживать. Теперь я понимаю стариков, которые сами уходят в дома для престарелых.
- Придёт и твой срок. Жди, - сказала Татьяна, - успокаивать я тебя не могу. Ты всё сам прекрасно понимаешь. А потому говорю тебе: жди, терпи, на меня можешь полностью положиться.
- Спасибо, - проговорил Костромин и почувствовал, что сейчас заплачет.
Ежедневно Татьяна доставала и чистила его трубку. Эта процедура настолько вошла в их жизнь, что стала чем – то вроде бритья или замены носового платка. А Костромин каждый день про себя прикидывал: «Если в декабре или январе меня положат в больницу, уберут катетер, и у меня не начнётся сужение трахеи, то, значит, осталось каких – то пятьдесят – семьдесят выниманий - вставлений. А потом я почти человек.
- Размечтался. Если ты умудрился разжиться патологией выше трубки, какая бывает у одного из двадцати, то отсутствие сужения ниже катетера будет просто плохим тоном, и ты себе этого не позволишь, - вмешался в рассуждения Умник.
- Эх, дать бы тебе в лицо. Но, к сожалению, ты, наверное, прав. Ну, почему мне не может повести? Ведь десять из сотни проскакивают.
- Ты не проскочишь. Ты зацепишься. И знаешь, чем?
- Не хами.
- Ногой. А ты про что подумал?
- Иди спать.
- Только вместе.
Между тем, Костромин уже самостоятельно, как это принято говорить про неполноценных, обслуживал себя. Он чистил зубы, умывался, брился, завтракал, и всё это одной рукой. В кресле Дмитрий мог просидеть весь день. Он даже пытался делать кое – что по дому.
Но то, насколько он ещё далёк от состояния нормального человека, Костромин прочувствовал, когда случайно сбил телевизионные программы.
Он привык, чтобы на первом канале была первая общероссийская программа, на втором – РТР, на третьем – ТВЦ и так далее. Чтобы навести порядок в своём телевизионном хозяйстве, он подошёл к приёмнику, если слово «подошёл» применимо к тому, как передвигался Дмитрий Андреевич, и начал настройку. Пока телевизор искал программу, Костромин стоял рядом. Очень скоро он устал и, так как сидеть на полу он не мог, то пришлось прилечь рядом с телевизором. Один раз подняться сил хватило, а потом, плюнув на это занятие, инвалид первой группы ползком на правом боку с помощью правой руки и правой ноги за каких – нибудь полчаса преодолел расстояние в три метра и взгромоздился на диван. В блаженной неге он пролежал до самого прихода массажистки Веры.
 Вера прибегала взволнованная, деятельная, вся из другого мира. Быстренько приказывала Костромину ложиться и приступала к работе. День у неё, вероятно, был расписан по минутам, как концерты у популярного артиста, а Дмитрий Андреевич был одним из залов, где надо было управиться за полчаса, получить деньги, и до завтра выкинуть его из головы.
 Работала Вера добросовестно, старательно разминая каменные конечности инвалида. Когда она близко нагибалась к Костромину, в вырез халата он видел её маленькие груди, которые, не решаясь перечить хозяйке, ритмично следовали за движением её тела и напоминали этому старому извращенцу два персика, прыгающих по ступенькам лестницы.
«Какая всё – таки прелесть, это женское тело, - думал Костромин, наблюдая качание двух маленьких маятничков, - И как был прав Создатель, наделив мужчину непреодолимой тягой к женщине. Жаль только, что всё это очень быстро проходит, и уже к двадцати пяти годам женщина должна прикладывать массу усилий для борьбы с целлюлитом, излишним весом и морщинами».
- Дим, ты что, не слышишь меня что ли? – появилась в его сознании Вера.
- Что случилось?
- Ты где был – то? Я тебе говорю, тянись ко мне, - улыбалась медсестра.
Было у них такое упражнение: Вера чуть приподнимала руку, и Дмитрий старался больной рукой дотянуться до неё. Он отрывал практически мёртвую конечность сантиметров на десять от поверхности дивана, и никогда не доставал до руки Веры, но польза от упражнения, наверное, была, потому что, из раза в раз, хоть на кроху, но расстояние увеличивалось.
- Ты всегда слишком высоко держишь руку, и мне никогда до неё не достать, - предъявлял претензии Костромин.
- Ты тянись. Главное, чтобы ты старался, а касаться руки совершенно не обязательно, - возразила медсестра.
- Как это? А результат труда я должен видеть. Это очень важно для человека, ведущего непримиримую войну со страшным недугом. Нагнись поближе, - дурачился Дмитрий.
- Ладно, - согласилась девушка и придвинулась к нему, - Так достаточно?
- Ещё чуть ближе, - попросил больной.
 Когда Вера придвинулась к Костромину настолько близко, что её сокровища оказались в зоне досягаемости, одно движение здоровой рукой – и маленький тёплый бугорок практически весь уместился в его ладони.
- Да не той рукой – то, - завизжала Вера и засмеялась.
- Хорошо, давай левой. Только тогда тебе самой придётся грудью тянуться к моей руке.
- Какой ты всё - таки наглый, Костромин, - укоризненно говорила сестра, но глаза её смеялись.
- Не обижайся на меня Вера, но это было выше моих сил, - извинился Дмитрий.
- Ладно, спишем это на рецидив черепно-мозговой травмы, - согласилась Вера.
- А, может, спишем на рецидив ещё одно касание. Травма – то тяжёлая, - предложил Костромин.
- Нет, нет. На сегодня хватит. Кстати, со следующей недели к тебе будет ходить врач лечебной физкультуры.
- Такая же красивая, как ты?
- Нет, ей уже за пятьдесят.
- Жаль. Восстановление может застопориться.
- Ничего, она женщина опытная. И не таких восстанавливала.
- Будем надеяться, - сказал Дмитрий, а сам почувствовал, что ему не хочется расставаться с Верой. Он уже привык к ней.
А кто такая Вера? Человек. Человек, каких на Земле миллионы и миллионы. И каждый из этих миллионов неповторим. Потому что каждый рождается только раз. Он хочет всего, и его совершенно не устроят разговоры, что рядом уже есть счастливые люди, и конкретно ему добиваться счастья совсем необязательно. Ему не нужно чужое счастье в пересказе, ему нужно своё. Убедить человека, что он тоже будет счастлив, когда рядом столько счастливых, не удастся. Это всё равно, как убеждать голодного, что рядом с ним тысячи сытых, и он должен радоваться за них, а не требовать хлеба себе.
 После того, как Костромин побывал в такой тяжёлой переделке, он совершенно пересмотрел свои взгляды на мир и окружающих его людей. Беспощадной ревизии подверглись понятия любовь и дружба.
 Он совершенно ясно уразумел, что их либо совсем не существует на свете, либо люди вкладывают в эти слова несколько иной смысл, чем он.
«Я тебя люблю», - говорит юноша девушке. И она ему верит, и он себе верит. А как же иначе? Как можно не любить такую прелесть? Молодая, красивая, умная. Проходит время, они разбежались. Почему? Куда делась любовь? Люди и тут придумали выход для себя – любовь прошла. Куда прошла? Да не важно, прошла и всё. А вся суть в том, что каждый из людей по – настоящему любит только себя. Таким сделал нас Господь. Сделал для того, чтобы род людской не вывелся. Но, кроме этого, он дал нам разум и указал дорогу, по которой можно прийти к счастью. Надо только захотеть его понять. Каждый из людей любой свой поступок, даже не осознавая этого, совершает, прежде всего, для собственного блага. Он может ошибаться, и тогда результат получается не тот, на который человек рассчитывал. В этом случае причина ошибки кроется либо в нехватке знаний, либо в недостатке опыта, либо в недополучении от рождения необходимого для решения такой задачи количества серого вещества. Но это уже – к предкам.
 Значит, для того, чтобы иметь много друзей, надо вести себя так, чтобы в дружбе и любви к тебе они видели собственную выгоду. Чтобы жизнь их без тебя стала намного беднее и духовно, и материально. Звучит как-то не по-коммунистически. Несколько цинично, но верно.
 К моменту жизненной катастрофы Костромин существовал на свете уже почти полвека. И вот случилось. Разбился. Кого это происшествие коснулось? В первую очередь, жены, родителей, детей, друзей. Кто и как отреагировал на это?
 Жена не давала покоя врачам, доставала любое необходимое лекарство, сдавала собственную кровь, дневала и ночевала рядом с Костроминым. Именно она вытащила его с того света. Если бы не она, ему не жить. Врачи просто помогали ей, используя знания, полученные в мединститутах и личный опыт. Выходит, она любила его? Наверное. Выходит, можно делать какие – то поступки не для себя, а для другого? Наверное. Но это лишь поверхностный взгляд на поведение человека. А если копнуть глубже? А если копнуть глубже, то всё, что делала Таня для Костромина, она делала для себя. Она сражалась за него, потому что с его смертью умирала и часть её. Она не хотела этого терять, зубами рвала каждого, кто смел усомниться в исходе лечения. Костромин уже был частью Татьяны, и она, как и любой нормальный человек, не могла согласиться с ампутацией какой – либо своей части.
 Дети и родители тоже, безусловно, не хотели смерти Костромина и тоже делали всё от них зависящее, чтобы он выжил. Только жертвы, которые они готовы были принести на алтарь победы над недугом, были чуть скромнее. В этом нет их вины. Родители уже слишком стары, дети по-другому смотрят на действительность и не хотят верить, что смерть всегда рядом и может вдруг ни с того, ни с сего забрать их дорогого предка.
 А друзья? За восемь месяцев они навестили его в больнице один или два раза. Сейчас он уже не помнил, сколько. Чаще стали заходить, когда Костромин лежал дома, да и то, если не было работы, и время надо было как – то убивать. Но претензий к ним нет. Они навещали его потому, что совсем не прийти – неудобно, как - никак работали вместе. Опять это прекрасное слово – неудобно. Пришёл, отметился - и стало удобно. Теперь они прекрасно обходились в своей жизни и без него. Скорее всего, так же вёл бы себя и Костромин, случись такое с кем – то из них. Вежливые звонки по телефону, сочувствующие вздохи, рассказы об аналогичных случаях, пожелания скорейшего выздоровления – и всё. Таковы реалии сегодняшней жизни. Вернее, даже не сегодняшней. Это реалии жизни вообще. Чтобы искренне сочувствовать человеку, оказывать ему реальную и постоянную помощь, надо уметь сострадать. Нашему поколению этого не досталось. Нас учили делать счастливыми сразу всех, поэтому мы не способны сделать счастливым одного.
 На следующей неделе, как и обещала, Вера привела врача лечебной физкультуры. Звали её Ирина Павловна. Она объяснила, что будет приходить один раз в неделю, а в остальные дни Костромин должен заниматься самостоятельно. Таким образом, связь Дмитрия с окружающим миром стала ещё призрачней и представлялась ему теперь тоненькой ниточкой, способной прерваться в любой момент.
И, тем не менее, оставаясь инвалидом первой группы, Костромин день ото дня становился всё более толстым и самостоятельным инвалидом. Он уже научился почти не обращать внимание на головокружение, и довольно сносно ковылял по квартире. Высококалорийная и вкусная пища сделала своё дело, и через полгода Дмитрий Андреевич не только восстановил былой вес, но и, перекрыв прежний рекорд, вплотную приблизился к центнеру. Набранные килограммы его нисколько не пугали, поскольку впереди, если повезёт, снова маячила многомесячная больничная диета, которая, без всякого сомнения, гарантировала быструю потерю веса.
- Как ты думаешь, Таня, не пора ли нам связаться с Аллой Николаевной? Прошло уже более полугода, - спросил в один из вечеров Костромин свою жену.
- Я звонила ей. Оказывается, всё не так просто, - ответила Таня.
- Что опять не так? Институт Склифосовского закрывают на ремонт? – Дмитрий начинал нервничать.
- Нет. Но наша жизнь полна условностей и правил, которые мы должны выполнять. Может быть, это правильно. Мир без порядка существовать не может.
- Какие правила я нарушаю тем, что хочу вылечиться? – злость начинала душить Костромина.
- Не расходись. Выслушать меня ты можешь? – старалась успокоить мужа Татьяна.
- Говори.
- Институт Склифосовского – это институт скорой помощи. Скорой, понимаешь? Считается, что скорую помощь тебе оказали, а теперь ты можешь обратиться к врачу по месту жительства, и он направит тебя для дальнейшего лечения в соответствующее учреждение.
- Но начинали лечить меня там. Неужели им не хочется закончить самим? Это всё равно, что один художник начнёт рисовать картину, а потом передаст другому, чтобы тот закончил. Неужели не жалко?
- Видно, шедевра из тебя всё равно не получится, а потому и участковый врач домалюет.
- То во всей стране не могли найти врача, то уже любой участковый домалюет. Что – то не складывается, - всё больше расходился Костромин.
- А как может сложиться, если ты мне слова не даёшь сказать? – возразила жена.
- Ну, слушаю, слушаю.
- Нам очень повезло. Алла Николаевна прекрасный человек, и нас, конечно, не бросит. Но попасть в Склиф на законных основаниях мы действительно не можем. Поэтому надо подождать дня, когда в приёмном покое будет дежурить врач из их отделения. Вот тогда тебя оформят, как только что попавшего в аварию.
- Как будто я проходил мимо института и своим горлом налетел на торчащую из стены трубку.
- Это уж им виднее.
- Когда ближайшее дежурство, она тебе не говорила?
- Двадцать девятого января.
- Хорошо.
- Ну, теперь доволен? Никогда не выслушает, а сразу кричать.
- Виноват, исправлюсь, - улыбнулся Дмитрий.
- Да не исправишься ты, - вздохнула Таня.
- Значит, виноват – не исправлюсь.
- Да ну тебя.
 До двадцать девятого января Костромина несколько раз навестила Ирина Павловна, и, в доходчивой форме показала, что лечебная физкультура в исполнении врача института Склифосовского ничем не лучше физкультуры, которую он уже пробовал в больнице МПС. Те же выкручивания руки и ноги под неторопливый рассказ о личной жизни дочери, о её не совсем гладко проходящей беременности, о достоинствах и недостатках зятя.
 Костромин ненавязчиво поинтересовался возрастом Ирины Павловны и был несказанно удивлён, когда узнал, что она ровесница его жены. Он вглядывался в лицо врача и думал: «Неужели и моя жена такая же старая? Не верю. Правда, Ирина Павловна без косметики. Но всё равно. Старушка. Или мы склонны идеализировать своих близких? Может, мы не замечаем, как меняются люди, которые всё время на глазах? Мне тоже раньше жена говорила, что я выгляжу моложе своих лет. Сейчас – то уже не скажет. Нет, моя – моложе. Да что же она так руку – то рвёт? Не своя, так не жалко. О, господи! Как больно. Старуха, старуха, вот тебе! Моя жена моложе, моложе, конечно моложе».
 - Что – нибудь прояснилось с вашим дальнейшим лечением, Дмитрий Андреевич? – спросила Ирина Павловна.
- Если всё будет нормально, меня положат двадцать девятого января, - ответил Костромин.
- Значит, встретимся в институте. Я вас найду.
- Буду очень рад.
- До свидания.
- Всего хорошего, Ирина Павловна.
С некоторых пор, а, вернее, с того момента, как круто изменилась его жизнь, Костромин постепенно превратился в философа и фаталиста. Он понял, что абсолютно ничего собой не представляет, и является даже не букашкой и не пылинкой, а никому не видимой частью космических процессов, ни начала, ни конца которых человеку никогда не познать. Любое начало имеет свой конец, всё, что родилось, обязательно умрёт. Мировое движение планет вокруг Солнца не остановить никому. Даже если уничтожить все часы, придуманные человеком, Земля всё так же будет лететь в космосе, и врёмя всё так же будет двигаться вперёд, отсчитывая секунды, минуты, годы, столетия.
 Хотя, нет. Это неправильно. Время никуда не идёт. Это мы считаем, сколько существуем в космосе. Мы придумали числа, месяцы, годы. Придумали, чтобы не потеряться. Потому что мы конечны. Вечность во времени не нуждается. Время – категория смерти. И, если всё же допустить, что есть движение времени, то это движение не вперёд, а нам навстречу. Потому что прожитые нами годы остаются где - то сзади.
 В молодости в одной из умных книжек Дмитрий прочитал, что древний царь Соломон носил на пальце кольцо, внутреннюю поверхность которого украшали слова: «И это пройдёт». Только теперь он смог оценить всю глубину скрытого здесь смысла. Эта фраза стала девизом Костромина, его жизненным кредо. Уже почти пятнадцать месяцев он не был человеком, но совершенно точно знал, что всё пройдёт. А потому, как только где – то внутри его естества поднимала голову мерзкая мыслишка «За что?», ответ был ясен. Каждый из нас платит свою цену за возможность увидеть этот мир, возможно, самый несправедливый из существующих миров, через которые нам суждено пройти. Поэтому надо добросовестно исправлять то, что можно исправить и помнить слова Соломона.
 Жизнь устроена так, что, бывает, невыносимо долго тянется минута, и в то же время моментально пролетают года.
 Кажется, совсем недавно Дмитрий с ненавистью смотрел на своё прыщавое отражение в зеркале и думал: «Ну, когда это кончится? Всё ещё только семнадцать». Он почти ежедневно скрёб свои гладкие щёки станком, надеясь, что так быстрее вырастет борода, и не надо будет давить эти проклятые прыщи.
 И вот ему уже пятьдесят.
 «Как пятьдесят? Не может быть. Пятьдесят – это всё. Тебя выбрасывает с жизненной стремнины в тихую заводь, и ты начинаешь кружиться, то приближаясь вплотную к бурлящему потоку, то возвращаясь к берегу. Жизнь, она рядом. Только твой состав уже перетянули на запасной путь. Ты видишь, как прибывают и отправляются поезда, тебе кажется, что ты и сам можешь рвануть, куда угодно. Однако в лучшем случае тебе доверят перевезти пенсионеров на подмосковные дачи. Как – то всё нелепо, несуразно. Ты так не хотел. Главного ты не совершил. А на что ты рассчитывал? Полететь в космос? Если сразу, то рискнуть можно, а тренироваться годами – не согласен. Неплохо было бы сделать какое – нибудь мировое открытие, но для этого надо быть чуть – чуть тронутым, надо работать днём и ночью, забыв про еду и сон. А это уж очень обременительно. И хотя твоя черепно – мозговая травма, возможно, тянет на открытие, достойное Нобелевской премии, но никакие умные мысли в голову почему – то не идут. Всё, что случается в жизни у других, случилось и у тебя. Ты женат, у тебя есть дети, квартира, совсем недавно была машина. Вполне вероятно, что кто – то завидовал и тебе. И только теперь, когда пришло время отчитаться за проделанную работу, как раньше говорили партийные функционеры, выяснилось, что похвастаться совершенно нечем.
Так, может быть, эта авария – контрольная работа, которую послал тебе Всевышний, чтобы проверить, чего ты стоишь? Значит, надо написать её на «отлично». Ну, что же. Я готов, - подвёл итог своим размышлениям Костромин, - Где там двадцать девятое января? Где царь Соломон со своим кольцом?»
 Царь Соломон оказался прав и в этот раз. Наступило двадцать девятое января, и вечером, когда все медицинские работники, не обременённые дежурством в этот день, покинули свои рабочие места, нанятая по случаю машина доставила Костромина к уже знакомому зданию из стекла и бетона. Дежуривший в приёмном покое врач вспомнил Дмитрия Андреевича, поэтому оформление не заняло много времени. Более того, Костромин даже попал в ту же палату, №1110.
 Его уже не везли в инвалидном кресле, как в первый раз. Он сам поднялся на лифте на одиннадцатый этаж и доковылял своими ногами до палаты, в которой в прошлом году пролежал почти пять месяцев. Костромин узнавал попадавшихся навстречу медсестёр, здоровался с ними, широко улыбаясь всем лицом, и искренне удивлялся, что они как – то сухо отвечают на приветствие. Создавалось впечатление, что его здесь забыли. Впрочем, ничего удивительного в этом не было, ведь прошло почти семь месяцев. В палате тоже всё было, как и прежде: пять кроватей и холодильник. На этот раз ему досталась койка, на которой раньше лежал начинающий воришка Женя, а позже дедушка с непроходимостью пищевода, постоянно теряющий
загруженную в желудок кашу.
 Это могло показаться странным, но Дмитрий Андреевич был рад снова оказаться в клинике. Палата воспринималась им уже почти как дом родной, несмотря на то, что впереди снова ожидались боль, надежды и разочарования в неограниченных количествах.
 Вскоре объяснилась та сухость, с которой Костромина встретили медсёстры. Они его действительно не узнали. Узнали его жену. Когда Таня на следующий день шла по коридору, попавшаяся навстречу медсестра Марина радостно воскликнула:
- Ой, здравствуйте. Вы снова ложитесь к нам? – спросила она.
- Да мы уже, собственно, легли, - ответила Татьяна.
- Как легли? В какую палату?
- Да в ту же, в десятую.
- Ваш муж лежит в десятой палате?
- Да.
- А на какой койке?
- В середине, с левой стороны.
- Не может быть. Там какой – то здоровый мужик.
- Вот этот здоровый мужик и есть мой муж.
- Мама дорогая! Я схожу с вами.
Когда они вместе зашли в палату, Костромин был удивлён, каким взглядом смотрела на него Марина.
- Марина, ты что, не узнала меня? – спросил он.
- Дмитрий… забыла отчество, это вы? – тихо сказала она.
- Да я, я. Что во мне так изменилось, что меня никто не узнаёт? Вероятно, я стал ещё красивее, хотя дальше хорошеть просто неприлично.
- Если бы я не помнила вас, то никогда бы не поверила, что такое возможно. Чем вы питались? – не переставая удивляться, спрашивала она.
- Всем, что попадалось под руку, - смеялся Костромин.
 Было приятно, что в его внешности произошли такие перемены. Значит, организм способен бороться. Значит, чем чёрт не шутит, он ещё сможет стать таким, как все.
 Его лечащим врачом снова стал грузин, только на этот раз молодой и не толстый. Звали его Паата. Отчества Костромин не запомнил, поэтому решил, что ничего обидного не будет, если он будет называть его просто доктор.
 Доктор в первый же день взял быка за рога, вернее, Костромина за катетер, и спросил:
- К вам приходят родственники?
- Да. Жена, - ответил Дмитрий.
- Как часто?
- Каждый день.
- Очень хорошо. Пускай она сегодня вечером поставит вам катетер на место.
 С этими словами Паата извлёк трубку из горла и вымыл её.
«А мне так весь день с дыркой и ходить? – подумал Костромин, - А как же говорить?»
- Дырку закройте лейкопластырем, - угадал его мысли доктор, - Когда захотите что – нибудь сказать, прижмите руку к горлу. Давайте я вам помогу.
- А когда начнётся сужение? – спросил Дмитрий после того, как доктор приклеил пластырь.
- Почему вы настроены так пессимистично? Сужение может не начаться вовсе. Тогда мы просто наложим швы и выпишем вас домой, - возразил врач.
- Этот сценарий не для меня.
- Ну, если вы настроены на операцию, то это выяснится в течение трёх – четырёх дней. В редких случаях сужение начинается через неделю.
 Случай Костромина оказался не редким, а очень редким. Задыхаться он начал уже часа через три. Дмитрий периодически подходил к зеркалу, висевшему в туалете, отрывал лейкопластырь и всё пытался понять, что мешает ему нормально дышать. Прищурив один глаз, он пристально вглядывался в чёрную пробоину, зияющую в его горле, но ничего не видел. Он дышал то носом, закрыв рукой дырку, то дыркой, закрыв нос, но изматывающее чувство недостатка воздуха не проходило, а вместе с ним внутри начинала подниматься волна раздражения, уже знакомая Костромину.
«Что могло туда попасть?» - недоумевал Дмитрий. Мысль о том, что уже началось сужение трахеи, никак не приходила в голову Костромина, потому что это не укладывалось ни в какие известные медицине сроки. Он вернулся в палату, лёг на кровать и решил пролежать до прихода жены, не меняя позы, чтобы не сбивать дыхание. Костромин почему – то был уверен, что с приходом его верного друга и соратника всё как – нибудь уладится.
 Татьяна Николаевна действительно всё уладила, но это стоило ей больших усилий. Она раз за разом пыталась вставить катетер, но ничего не получалось. Костромин хрипел и кашлял, его выворачивало наизнанку, из глаз лились слёзы.
- Может, позовём врача? – спросила Таня.
 Дмитрий отрицательно мотал головой. Раза с пятнадцатого он почувствовал специфический щелчок, который говорил о том, что катетер встал на место, и его мучения закончены.
- Интересно, что это могло быть? – спросила жена.
- Не знаю.
- А может, процесс уже пошёл? – высказала Таня своё предположение.
- Да ну. Так рано? Доктор сказал, у всех сужение начинается на третий – четвёртый день.
- Это у людей нормальных. Ты в эту категорию не входишь.
- Я бы попросил без оскорблений.
- Почему нам так не везёт? – сокрушённо проговорила Татьяна.
- Ты знаешь, мне кажется, что количество фарта, выпадающего на долю каждого из нас в течение жизни примерно одинаковое. Я, наверное, своё уже выбрал. Сейчас пришло время платить по долгам. Не расстраивайся, всё в руках божьих. Больше того, что с меня причитается, он не возьмёт. Расплатимся и заживём лучше прежнего, как в сказках говорится.
 На следующий день с утра в их палату зашли две медсестры и начали выкатывать кровать Костромина вместе с лежащим на ней хозяином.
- Куда едем, барышни? – спросил их Дмитрий.
- В перевязку, - ответила Женя, маленькая симпатичная девушка, мечтающая, впрочем, как и все другие, удачно выйти замуж и родить ребёночка.
- Зачем в перевязку? – удивился Костромин, - У меня и перевязывать – то нечего.
- Ну, что перевязать, мы всегда найдём, - смеялись девчонки.
 Они привезли его в перевязочную и, ничего не сказав, ушли.
Костромин лежал на кровати, смотрел в потолок и пытался найти объяснение этому странному путешествию.
«Зачем я здесь? – думал Дмитрий, - Как говорили герои бессмертной комедии Эльдара Рязанова: «пойдём логическим путём». Перевязывать мне нечего, значит, использование этого помещения по прямому назначению отпадает. Знать о том, что вчера Таня с трудом вставила катетер, врачи не могли. Да и что они могут сделать здесь?»
 В это время в коридоре раздались голоса большого количества людей. Говорили громко и уверенно, как говорят люди, для которых больница – рабочее место.
 «Стоп, а какой сегодня день? – мелькнула в голове Костромина догадка, - Сегодня же пятница. День профессорского обхода. Меня спрятали, как незаконно перешедшего границу. Я диверсант. Нет, я разведчик в тылу врага.
И, пока наши люди готовят мне надёжные документы, я вынужден буду перейти на нелегальное положение. Получается, меня будут прятать каждую пятницу. Хотя сколько их будет ещё, этих пятниц? Ну, две, максимум три – потерплю».
 Часа через два Дмитрия Андреевича вернули в палату, и пришедший доктор снова вынул из его горла катетер. Костромин не стал ничего объяснять врачу, потому что решил, что всё, что ни делается – к лучшему, и чем раньше произойдёт сужение, тем раньше он от него избавится.
 Глядя в потолок, Дмитрий с удивлением думал о том, что его, пациента института с полугодовым стажем, одни врачи, чтобы вылечить, вынуждены прятать от других врачей, как прячут нелегалов – строителей от милиции. «Что – то где – то не так устроено», - решил Костромин. Но где и что, понять ему было не дано.
 Вскоре он снова начал задыхаться, и попросил соседа позвать врача. Молодой доктор добросовестно и старательно пытался водрузить трубку на положенное ей место, но единственное чего смог добиться – это кровотечение. Поняв бесперспективность своих попыток, Паата скрылся за дверями палаты и через полчаса вернулся в сопровождении Аллы Николаевны. Вернее сказать, это он сопровождал профессора, заглядывая ей в глаза и по-грузински жестикулируя руками. Скорее всего, он объяснял, что сделал всё, от него зависящее, и никто не сделал бы большего.
 Алла Николаевна посмотрела на Костромина и строго сказала:
- В перевязочную.
«Второй раз за сегодняшний день меня везут в перевязочную, но сейчас простым лежанием в засаде дело не ограничится», - подумал Костромин.
 То, что с ним сделали в перевязочной, на языке медиков называется бужированием. Фактически, это была небольшая операция, но, так как всё произошло неожиданно, то испугаться Дмитрий просто не успел.
 Его водрузили на стол и сделали местную анестезию. После этого к ничего не подозревающему больному подошла Алла Николаевна с целым ворохом разноцветных трубок, которые, как потом выяснил Костромин, назывались бужами. Чётко и уверенно, как и всё, что она делала, профессор стала загонять эти трубки в горло Костромину, а ему оставалось только смотреть в потолок и просить того, который там, за потолком, высоко – высоко, чтобы он всё – таки присматривал за Дмитрием и не пускал всё на самотёк.
 Боли не было. Было ощущение, что кто – то проник в дом и шарит по комнатам, пока хозяев нет. Лёжа на столе и глядя в лица врачей, Костромин не переставал удивляться тому, сколько может выдержать человек. Для хирурга он был таким же материалом, как дерево для плотника или металл для токаря. С ним можно было делать много разных вещей, и, если профессионализм врача позволял, то человек после этого оставался жить.
- Ну, вот и всё, герой, - услышал Дмитрий Андреевич голос Аллы Николаевны и понял, что его второй визит в перевязочную закончен.
 Когда Костромина перекладывали со стола на кровать, он вдруг осознал, что в его горле стоит катетер, а не буж. В какой момент врач поменяла одну трубку на другую, для него осталось загадкой.
 Возвращаясь в палату, Дмитрий Андреевич в очередной раз вынужден был констатировать, что не зря считает себя невезунчиком. Сужение трахеи шло полным ходом, и очередной операции избежать не удастся. Более того, скорость процесса оказалось таковой, что, если бы не своевременное вмешательство врачей, то уже сегодня к вечеру он мог оказаться на операционном столе, а, при большой неудаче, даже объясняться с апостолами, как он к ним попал.
 Теперь Костромин совершенно ясно понял, что в момент столкновения со встречной машиной побывал за чертой, отделяющей жизнь от смерти. Та комната, в которую он попал сразу после аварии, и есть «тот свет», куда ему ещё, видимо, рано, потому – то с ним так бесцеремонно обошлась его свояченица Лена, в очередной раз, уже из иного мира, помогая ему. Для того чтобы убедиться в правильности своих суждений, Костромин решил поговорить с кем – либо, кто мог, получив тяжёлую травму, испытать нечто подобное. Ждать пришлось недолго. Через несколько дней в их палату из реанимации привезли молодого человека с ножевым ранением в область сердца. Этот больной действительно как нельзя лучше подходил Костромину, потому что из доклада лечащего врача заведующему отделением во время очередного профессорского обхода, Дмитрий услышал, что ранение было проникающим с повреждением правого желудочка сердца, и пострадавший некоторое время находился в состоянии клинической смерти. Парня звали Алексей. Когда он немного оклемался и мог разговаривать, Костромин спросил его:
- Алексей, скажи, а ты был «там»?
 При этих словах Костромин указал пальцем на потолок.
- Два раза, - совершенно спокойно ответил больной. – Один раз в Чечне, второй – здесь.
- Расскажи, - попросил Дмитрий.
- Слушай, если интересно, - сказал новый сосед по палате и поведал следующее:
- Я попал в Чечню после окончания военного училища уже в ходе второй кампании. Поначалу всё складывалось хорошо, и в течение полугода стояния на блокпостах в нашей роте не было потерь, хотя стычки случались. Может быть, тебе покажется странным, но я втянулся в эту жизнь. Война каким – то непостижимым образом влияет на человека. Она как – будто подсаживает его на адреналин, и ему начинает нравиться, ощущая холодок в груди, ходить по краю пропасти и играть со смертью в кошки – мышки. Человек, как наркоман за дозой героина, начинает двигаться вслед за войной и становится её заложником. Не говорю про всех, это касается только меня. Однажды мы сопровождали колонну, и попали в засаду. Из всех сидящих на броне снайпер выбрал почему – то именно меня. Пуля вошла в голову, пробив каску. Боевик сделал меня инвалидом, но оставил, видимо по неопытности, в живых, тогда как мои товарищи попадали с БМП через мгновение уже мёртвыми, погибнув от разрывов гранат, выпущенных из гранатомётов. Последним, что я запомнил, были негры, которые медленно приближались ко мне, попутно добивая наших раненых.
- Что, натуральные негры? – с удивлением спросил Костромин.
- Натуральней не бывает. Я не стал дожидаться, когда они подойдут, и потерял сознание, то ли от боли, то ли от страха.
 Вот тогда я в первый раз побывал «там». Моё «там», после блаженного полёта навстречу белому свету, предстало передо мной в виде комнаты, где меня встретил мой друг, Сашка Кругликов, погибший в Чечне двумя месяцами ранее. Тоном, не терпящим возражений, он приказал мне ждать и куда – то исчез. До сих пор я вспоминаю белый свет, который был везде и шёл ниоткуда. Свет был ярким, но он не раздражал, а, наоборот, успокаивал. На душе стало тепло, все тревоги исчезли. Источника света я так и не обнаружил, но комнату узнал. Она принадлежала моему другу детства, который умер, не прожив и пятнадцати лет. Сколько я находился в комнате, сказать не могу, но очнулся в госпитале через несколько дней, чем очень удивил врачей, которые не рассчитывали на моё возвращение. За то время, что я наслаждался покоем в потустороннем мире, врачи сделали мне трепанацию черепа и извлекли оттуда кусочек металла. Стальной кусочек со свинцом внутри, который люди назвали пулей, направил в меня со скоростью почти в тысячу метров в секунду другой человек, зная, что убьёт, и желая этого. Мы никогда не видели друг друга. Вероятно, мы были ровесниками. Война – дело молодых. Кто – то где – то наверху решил, что он мой враг, он покушается на целостность моей страны, и я должен был бросить свою жизнь и ехать за тысячу вёрст, чтобы убить его. Ему тоже объяснили, что огромная Россия захватила его маленькую гордую родину, и он должен отомстить. И он, и я, мы оба были правы. Мы убивали, абсолютно уверенные, что делаем это во имя высшей справедливости. Увидев меня в окуляре оптического прицела, он, наверное, усмехнулся и, прошептав «Аллах акбар», плавно нажал на спусковой крючок. Я потом много думал, почему меня не добили, и пришёл к выводу, что «чехов» ввела в заблуждение дырка, которая уже была в моей голове и являлась гарантией того, что со мной всё ясно.
 Во второй раз моё пребывание на этом свете могло закончиться две недели назад, когда пьяный отморозок ударил меня ножом в сердце. И снова комната, и снова яркий белый свет. Это была, вероятно, операционная. Я сверху наблюдал, как суетились вокруг моего тела врачи, время от времени о чём-то переговариваясь между собой. Меня не интересовали их разговоры, мне было хорошо. Потом кто – то сказал: «Всё. Везите». И меня повезли по коридору, но вдруг дорогу нам преградила моя покойная бабушка. Она плакала и кричала: «Не пущу!». Мне было жалко её, я не понимал, почему она так расстраивается, ведь всё прекрасно. Непродолжительные переговоры закончились. Бабушка победила и не пустила меня в общество покойников, и я снова очнулся в палате, снова получил возможность чувствовать боль и снова должен доказывать себе и окружающим, что чего – то стою.
- А скажи, ведь «там» тебе встречались только люди, которые уже закончили свой земной путь?
- Да. Только покойники.
 - Спасибо, - сказал Костромин и закрыл глаза. В последнее время, когда он оставался наедине с самим собой, его неизменно атаковали одни и те же мысли: Кто он? Зачем он? Что такое жизнь? Куда мы уходим после смерти? Кто и где решает, кому и сколько жить? Почему один человек доживает до глубокой старости, а другой гибнет ещё в утробе матери в результате операции аборта? Почему человек считает пребывание на земле за благо и старается всеми силами оттянуть момент ухода в иной мир? Костромин совершенно ясно понимал, что люди, подобные ему и Алексею, отличаются от всех остальных, им очень просто понять друг друга, в то время как окружающие могут принимать их за не совсем нормальных. Те, кто побывал за пределами существующего мира, перестают бояться смерти, они помнят это ни с чем не сравнимое чувство благодушия и покоя, которое сопровождало их там, они начинают понимать, как хрупок мир, и что любая нелепая случайность может навсегда разлучить их со своими соотечественниками, соплеменниками и современниками. Человек абсолютно не знает своей судьбы. Утром он просыпается в прекрасном расположении духа, ощущая любовь своих родных, принимает душ, бреется, завтракает и едет на работу. В это время в другом конце города в не менее прекрасном расположении духа собирается на работу другой человек. Их ничто не связывает, они даже не знают о существовании друг друга. Но кем – то уже решено, что отныне сегодняшний день будет черным в их семьях, потому что через час их машины столкнутся лоб в лоб, и владельцы машин отправятся обустраивать свои новые квартиры куда – то, как мы считаем, на небеса.
 Голова Костромина распухала от этих мыслей. Он хотел поделиться ими с кем – нибудь, чтобы попытаться найти ответы хоть на некоторые из вопросов, будораживших его воображение. Но лежащие в палате больные либо начинали говорить прописные истины, которые он давно знал, либо крутили пальцем у виска. Врачи, выслушивая его пространные размышления о смысле жизни, рекомендовали попробовать новый заграничный препарат уже неплохо зарекомендовавший себя, и только медсёстры по ночам были его благодарными собеседницами. Во-первых, потому, что для них это был способ убить время, а во – вторых, Дмитрий Андреевич мог подсказать им, как строить свои отношения с противоположным полом. Он прекрасно понимал этих молодых, здоровых, если не красивых, то, во всяком случае, симпатичных женщин, находящихся в самом репродуктивном возрасте. Каждая из них мечтала о счастье, которое виделось ей в союзе с красавцем – мужчиной, безумно любящим её на зависть подругам – неудачницам. Эти юные особы были привлекательны своей молодостью, сильными ногами, широкими бёдрами, бюстом, величина которого, впрочем, была очень индивидуальной и варьировалась от третьего до пятого размера. Исходящий от них призыв ощущался почти физически. Даже в прикованных к постелям больных они видели потенциальных партнёров, а потому носили совершенно прозрачные халаты, под которыми без труда просматривались бюстгальтеры, только снизу чуть поддерживающие грудь и трусики – стринги.
 Почему люди видят своё счастье обязательно в союзе с представителем противоположного пола? Геев и лесбиянок из рассмотрения исключаем. Да потому, что они надеются, что он возьмёт на себя часть их забот. Вместе легче выживать. Каждый, абсолютно каждый человек заботится в первую очередь о себе. Чем больше денег у человека, тем большей властью над людьми он обладает, и тем меньше его зависимость от другого. Тиран, безраздельно правящий государством, может позволить себе абсолютно всё. В его распоряжении тысячи наложниц, он способен купить расположение и восхищение окружающих. Каждый из нас имеет цену, и, если нас возмущает, что нас хотят купить за копейки, то мы готовы рассмотреть вопрос, цена которому – миллион. Посмотрите, как наши звёзды восхищаются зубной пастой, которая сразу убрала и зубной налёт, и устранила кровоточивость дёсен, и стала их выбором на всю оставшуюся жизнь. А шампуни? Раньше у них у всех были ломкие и тусклые волосы, а теперь? Посмотрите, какая прелесть. И всё это благодаря….далее следует название зубной пасты или шампуня. На самом деле, они, может быть, даже не слышали об этом товаре, но деньги быстро прививают любовь. Все они куплены оптом и в розницу. Но это не мешает им быть прекрасными людьми. Ничего не поделаешь - капитализм. Чем талантливее и умнее человек, тем большую цену он имеет, и сам способен покупать себе и спутницу жизни, и друзей, и государство для проживания. Почему шестидесятилетний режиссёр может позволить себе восемнадцатилетнюю спутницу жизни? Потому что заслужил. Он имеет деньги, на которые может позволить себе её содержать. Она тоже продаёт то, что ценно в ней – молодость и красоту. Почему нынешние «хозяева» и «хозяйки жизни» не утруждают себя женитьбой или замужеством? Нет смысла. Они могут позволить себе любую женщину или мужчину, так сказать, арендовать на время и даже завести ребёнка. Ребёнка воспитают гувернантки, он получит блестящее образование, а папа или мама ему абсолютно не нужны. Но в интервью перед телекамерой, чтобы показать, что они такие же земные, как и домохозяйки, сидящие перед телевизором, наши звёзды сокрушаются, что были плохими родителями. Постоянные гастроли, съёмки, концерты – это так выматывает. Совсем не остаётся времени на родных и близких. Бедняжки. Но попробуйте хоть одной предложить бросить такую жизнь и заняться воспитанием детей. Да вы что? А как же люди? Ведь они не переживут разрыва. Звёзды ночами не спят, торопятся к людям, чтобы поднять им настроение, как – то скрасить их убогое существование. Всё это ложь, ложь, ложь. Каждый концерт, каждое выступление только для себя, любимого. Спросите любого артиста, любит ли он публику? А как же? Конечно. А для кого он старается? Для нас. Так ли это? Конечно, нет. В первую очередь он старается для себя. И тем больше любит публику, чем больше любит она его. Мы все живём в каком – то условном мире. У нас масса лиц. В одно общество мы надеваем одну маску, в другое – другую. Особенно чётко проявляются человеческие качества в театральной среде. Артисты – люди необычные. Все они выдерживают невероятно высокий конкурс при поступлении в театральный институт, а потому уже сразу начинают считать себя людьми неординарными. И это действительно так. Большинство из них талантливы и, как следствие, амбициозны, самовлюблённы, завистливы и способны на всё, чтобы доказать своё превосходство. Каждый внутри Гамлет, Отелло или Дон Кихот. Но, так как он большой талант, то его постоянно зажимают, против него интригуют. Роли достаются не тем, кто достоин, а тем, за кем связи и деньги. Удачливый актёр везде будет рассказывать, как он любит публику, а тот, кто сегодня не в фаворе твёрдо убеждён, что публика ничего не понимает.
- Слушай, когда ты отцепишься от людей? – неожиданно вмешался в разговор Умник.
- О, какими судьбами? Давненько я тебя не слышал. Что вас возмутило, мой достойный соперник? – язвительно усмехнулся Костромин.
- Мне не нравится, как ты судишь о людях.
- И как же я сужу о людях?
- По-твоему, получается, что нет ни одного нормального человека, - продолжал Умник.
- Наоборот, все люди нормальные. Только норма поменялась. Отпала необходимость прикидываться, - возразил Костромин.
- Но у тебя же одни завистники, лжецы и воры.
- Я уже объяснял. Повторяю для тугодумов. Никто никогда не поймёт и не объяснит этот мир. Как, когда и почему мы появились на Земле, мы не узнаем. И пусть большие и малые учёные не тужатся – им никогда ничего не объяснить. Существует масса теорий возникновения жизни. У каждой из них есть свои сторонники и противники. Бог им судья. Я знаю только то, что ничего не знаю. Но так как нас миллиарды, и все мы хотим жить, то нам придётся найти возможность сосуществовать. И, если в международных отношениях длительный мир нам может гарантировать только коллективный разум и новейшие виды вооружений, способные моментально уничтожить всё живое, то внутри государства мы должны все возникающие конфликты разрешать сами. Кто самый страшный враг человека? Я тебя спрашиваю, Умник, - Костромин сделал паузу, чтобы поменяться местами со своим визави.
- Если спрашиваешь так уверенно, значит, ответ тебе известен. Говори, или скажу я, - ответил внутренний голос.
- Нет. Сегодня я - главный, а ты сиди и слушай, - отрезал Костромин.
- Как я буду сидеть, если мы лежим?
- Ну, лежи.
- Давай короче.
- Слушай. Человек, приходящий в этот мир, ещё ничего не соображая, уже имеет свои интересы. Он хочет есть, пить, спать и т. д. Одновременно с ним того же хотят его соплеменники и, рано или поздно, их интересы пересекутся, и возникнет первый конфликт. Ребёнок ещё не знает, что на Земле живут немцы, англичане, французы, которые на протяжении истории неоднократно приходили к нам, чтобы жечь, грабить, убивать. Впрочем, как и мы к ним. Но перед ним уже есть реальный враг, который может отнять у него игрушку или конфету. Это его коллега по яслям или детскому саду. Родители и воспитатели постоянно объясняют ребёнку, что такое хорошо и что такое плохо. И, если для воспитателя все дети равны, то каждая мама будет рада, если её дитя выйдет победителем в своей первой битве за выживание, хотя на словах может даже слегка пожурить. Значит, первым конкурентом человека в любой сфере его деятельности является сосед. Сначала сосед по лестничной площадке, потом по дому, улице, городу, стране, Земле. История существования человечества – это история войн. Чтобы всем нам долго и комфортно сосуществовать, надо выработать одинаковые правила. Любое государство в целях защиты своих граждан создаёт пенитенциарную систему. Но мало наказать, надо не допустить. А чтобы физическая оболочка человека не преступала закон, нужно заниматься его нравственной сутью. И нравственные законы давно прописаны. Это заповеди Божьи. Повернуть людей к ним очень сложно. Но другого пути нет. Мы погибнем как государство, как историческое содружество суверенных наций, живущих на территории, названной Россией, если нам не удастся соединить воедино духовное и физическое. Если не удастся сделать так, чтобы любое наше физическое действие было одухотворено и пропитано заботой о рядом живущем, потому что он такой же, как мы. В храм нужно идти, в храм
- Что – то я не пойму, кто из нас Умник? – вмешался Умник.
- Ты, ты.
- А почему проповеди читаешь ты? Так нечестно.
- Это не проповеди. Это желание процветания государству, в котором живёшь. Давай спать. Голова гудит.
- Правильно. Нельзя брать на себя заботы обо всём государстве, тем более после такой травмы.
- Не заставляй меня вспоминать ненормативную лексику, Умник, - подумал Костромин.
- Всё. Всё. Засыпаем.
 Утром следующего дня Паата сообщил Костромину, что завтра его прооперируют.
- Завтра же не операционный день, - сказал Дмитрий.
- Ничего. У нас появилась возможность использовать другую операционную. Или вас что – то не устраивает?
- Нет, нет. Я обеими руками «за».
- Ну и хорошо.
 Вскоре после этого вновь повторился весь ритуал подготовки к хирургическому вмешательству. Сначала прилетел «чёрный ангел», да простит эта милая женщина Костромина, который никак не мог отделаться от незаслуженного прозвища, данного им терапевту. Она снова померила давление, оказавшееся теперь в норме из-за того, что спонсоры подарили отделению новый тонометр, послушала биение его уже немолодого и не совсем здорового сердца и, как всегда, предложила на ночь успокоительную таблетку. Потом молоденькая анестезиолог тоже, как всегда, подсунула ему для подписи чистый бланк. Ни та, ни другая не узнали Дмитрия Андреевича. И не мудрено. Потому что для них он один из сотен, которые приходят и уходят, и, кроме того, за эти семь месяцев Костромин наел себе такое личико, что его не узнала бы даже мама.
 Дмитрий, которому предстояла уже восьмая операция, давно приучил себя к тому, что, как утверждал царь Соломон, «и это пройдёт». Ему стоило только представить себе, что сегодня – уже не сегодня, а завтра, и всё позади. Вот он, спустя двадцать четыре часа, лежит в кровати. Рядом сидит жена, вздыхает, гладит его руку, не забывая при этом восхищаться его мужеством. А он всем своим видом показывает, что, конечно, было больно, и жизнь висела на волоске, но он же мужчина, поэтому просто терпел, терпел столько, сколько требовалось. Он позволяет жене поплакать, изредка, впрочем, тихо успокаивая: «Ну, что ты, дорогая. Всё уже позади».
- А хочешь другую картинку: прошли те же двадцать четыре часа. Всё, действительно, позади. И жена тихонько плачет. И ты ей позволяешь поплакать. Потому что плачет она над твоим трупом в морге, куда его доставили после неудачной операции. Этот сюжет посильнее будет, - бесцеремонно втиснулся в мечтания Костромина Умник.
- Нет, ну, какой, ты, всё – таки, поганец. Неужели человек не может помечтать? И, потом, ничего сложного мне не предстоит. Такие сужения бывают у девяноста процентов больных. Чик – и готово.
- Ага. Как говорил Горбатый Джигарханяна: «Чик – и ты уже на небесах».
- Так, всё. Закрываем этот дискуссионный клуб. Придёшь, когда позову.
- Да пожалуйста, - откланялся двойник.
«А действительно: что будет завтра в это же время? Сколько сейчас? – Костромин повернулся к тумбочке, на которой лежали часы, подаренные ему свояком, - Четырнадцать тридцать. В любом случае, как бы ни сложились обстоятельства завтра, в это время всё будет кончено. И, конечно, всё будет хорошо. Ну, какой смысл оставлять меня в живых после аварии, протащить через столько операций, чтобы сейчас забрать на небеса. Логики нет».
- А без логики не хочешь? Раз – и готово. А там апостолу Петру будешь доказывать, что попал к нему совершенно нелогично, и неплохо бы было вернуться назад, - опять всунулся Умник.
- Пошёл вон, - без энтузиазма огрызнулся Костромин.
 Он никогда не сердился на своё второе «Я», потому что понимал, что сказанное им имеет право на существование. И, какой бы простой ни была операция, риск всё равно есть. Но он спокойно вручал свою жизнь врачам, потому что только они могли сейчас сделать из него человека, а, если не получится, значит, не судьба. Сорок девять лет, конечно не ахти какой срок, но многие и столько не живут.
 В этот момент дверь в палату открылась, и три звонких девичьих голосочка сказали:
- Здравствуйте.
- Здравствуйте, - ответили им пять мужских, сиплых и нездоровых: у кого из- за папирос, у кого из – за торчащих в горле трубок.
Этих девушек в палате знали. Они каждый день приходили к Алексею. Костромин всякий раз, когда видел их, думал: «Ну, за что им – то такое? Где же справедливость?».
 Девушки двинулись к кровати Алексея, переваливаясь, как утки, с ноги на ногу и стуча своими палочками об пол. Дело в том, что все они были хромыми. Все три. Это было удивительно и страшно. То ли их сдружило общее несчастье, то ли они, по странному стечению обстоятельств, жили рядом, но приходили они всегда вместе. Их статус по отношению к Лёше определялся поцелуями при встрече. Две подружки наклонялись к больному, подставляя щёку, а третья, видимо имея на это полное право, покрывала поцелуями всё его лицо, а потом ещё надолго замирала, прильнув к его губам, так что её подружки покрывались краской и смущённо хихикали.
 Потом они выгружали творожки, йогурты, соки, пирожные. Алексей, конечно, возмущался их расточительностью, но его никто не слушал. Было видно, что им хорошо вместе.
 Костромин уже не раз убеждался в том, что, чем больше человек перенёс в жизни, тем добрее и участливее он становится. Эти девочки были способны чувствовать чужую боль, потому что постоянно испытывали её сами.
 После того, как они ушли, Костромин приковылял к кровати Алексея и сел рядом:
- Слушай, Лёш, а почему они все такие? - осторожно спросил он.
- Так и я такой же, - спокойно ответил сосед.
- Как, такой же? – от удивления Дмитрий даже поперхнулся.
- Да так. Вот встану – увидишь.
- Подожди, а Чечня?
- И Чечня была, и снайпер был. Он меня таким и сделал. Пуля прошла навылет, задев правое полушарие мозга и парализовав левую сторону. Теперь у меня шлёпает левая нога, и левая рука не разгибается в кисти.
- Прости, я не знал.
- Да сейчас уже лучше, я же каждый день занимаюсь. Вернее, занимался, сейчас отдыхаю.
- Слушай, ничего, что я к тебе с расспросами? – спросил Костромин.
- Ничего, спрашивай. Всё давно перекипело.
- А как ты с девчонками – то познакомился? Лечитесь вместе, что ли?
- И лечимся, и учимся. У нас общежитие на Лосиноостровской. В лесу. Красивое место. На нашу специальность набирают людей с нарушениями опорно-двигательного аппарата. Нас сто пятьдесят человек. Там и с девчонками познакомился.
- Одна из них – твоя жена?
- Нет. Подружка. Впрочем, жена у меня тоже когда – то была. Вообще, моя жизнь начиналась красиво, как в кино: школа с медалью, военное училище, элитные войска. Потом - красавица жена, тесть – командир дивизии, генерал. Впереди – академия, безоблачная военная карьера. Захотелось пороху понюхать. Вот и понюхал. Когда в госпитале пришёл в себя, моя любимая Галочка, мой пупсик, моя ласточка, моя лебёдушка сказала, что не сможет посвятить свою жизнь ухаживанию за инвалидом, и пожелала мне счастья. Но я её не осуждаю, и ни о чём не жалею. Всё, что ни делается – всё к лучшему. Вот выберусь отсюда, сделаем Наташке операцию по замене сустава и заживём.
- Мне, наверное, тоже надо будет ставить искусственный сустав. Сколько он может стоить, не знаешь?
- Они разные бывают, от полутора до пяти тысяч долларов.
- Ясно. А про сердце твоё что врачи говорят?
- Говорят, считай, что перенёс тяжёлый инфаркт. Второй станет последним.
- Ладно, поправляйся.
 Костромин поднялся со стула и подошёл к окну. С высоты одиннадцатого этажа ему виделась Москва, расцвеченная мириадами огней, как будто какой – то великан бросил на землю вышитый блёстками ковёр. А так как в глазах ещё и двоилась, то картина была просто фантастической. На доме на противоположной стороне Садового кольца красными огнями светилась реклама: «Рыба…те
 …ами».
 - Мужики, а что за реклама там горит? – спросил Дмитрий.
Один из больных подошёл к нему и сказал:
- «Рыбачьте с нами».
- А что они её не отремонтируют?
- Её не надо ремонтировать. Она исправна. Просто перед ней, ближе к нам, стоит большой столб, на котором на громадном треугольнике вращается портрет прекрасной девушки, ставшей таковой только потому, что она чем – то очень полезным мажется. Вот этот столб и закрывает призыв рыбачить с ними. Утором посмотришь и поймёшь.
- Понял.
 Костромин смотрел на скопище огней, заполонивших всё пространство от края и до края, и думал:
«Большинство огоньков – это лампочки в квартирах, где живут люди. Их миллионы и миллионы. И лампочек, и людей. Они не знают его, он не знает их. Но ни они, ни он от этого не страдают. Под этими огоньками сейчас разыгрывается масса драм, трагедий, комедий и фарсов. Именно в эту минуту кого – то убивают, кого – то грабят, кого – то насилуют. И в то же время кого – то любят, кого – то рожают. Безостановочно крутится колесо жизни. Родившись, мы начинаем свой путь снизу, постепенно поднимаясь выше и выше, туда, где больше солнца и дальше видно. На середине колеса мы достигаем максимума своего развития. Мы находимся на пике жизни. Ниже нас с одной стороны младенцы, которые со временем займут наше место, с другой – старики, которых в скором будущем сменим мы. Потом наша жизнь покатится под уклон: станет меньше света, будет труднее удержаться на колесе. И вот, наконец, закономерный итог пребывания среди себе подобных: колесо прокатывается по тебе, и ты уходишь туда, где людей гораздо больше, чем живущих на земле. Хотя ушедшие туда называются не людьми, а покойниками, то есть обретшими покой. А случайно ли их называют покойниками? Смысл этого слова в первую очередь в том, что успокоилась плоть человеческая и уже не способна ни на радость, ни на гадость. Но, может быть, кроме этого, человек инстинктивно чувствует, что, освободившись от физической оболочки, которая постоянно требует удовольствий, он сможет постичь красоту бестелесного общения душ. И именно это называет покоем. Ладно, придёт время – узнаем. Жаль, что сюда не сможем сообщить. Каждому из нас в момент рождения даётся будильничек, заведённый на час, который хранится в глубокой тайне. Сообщи человеку час его ухода из жизни, и он обязательно всё испортит, отправившись на тот свет гораздо раньше. Будильник тикает, не требуя завода и смены батареек, и обязательно зазвонит. Ни проспать свой час, ни спрятать будильник под подушку ни у кого не получится. Из какого материала сделан часовой механизм неизвестно, но сбоев в его работе ещё не было и никогда не будет. Нынешнее поколение уйдёт, уйдут поколения будущие, а колесо жизни всё так же будет делать свою работу, поднимая наверх и сбрасывая вниз, и никогда не прекратится звон будильника, просящего кого – то на выход. И только один раз он звякнет для каждого из нас, и это будет самый неприятный звонок. А природа, в соответствии с известными только ей законами, будет раздавать будильники новым, только что пришедшим в этот мир младенцам, и никогда не повторится, никогда не сделает копию того, что уже было».
 Костромин в последнее время часто ловил себя на мысли, что раньше вопросы жизни и смерти его совершенно не волновали. Конечно, он умрёт. Как и все. Но когда ещё это будет. На самом деле всё оказалось гораздо прозаичней. Оказывается, умереть можно в любой момент. Каждая из тысячи четырёхсот сорока минут любых суток может оказаться последней. Даже если ты сегодня очень занят, и тебе где – то обязательно надо быть. Смерть пользуется такими привилегиями, о которых не мечтали даже члены политбюро. Она везде проходит без очереди, и никто не решится сказать ей, что она здесь не стояла.
Но мучил Костромина не страх, смерти он не боялся. Он не понимал, зачем он приходил в этот мир? Он сделал то же, что делает подавляющее большинство людей: окончил школу, институт, отслужил в армии, женился, нарожал детей. Старался делать как можно больше хорошего и как можно меньше плохого. Но не ангел, далеко не ангел. В общем, как все.
«А теперь вопрос: для чего? Для чего мой папа воспылал любовью к моей маме именно в тот момент, и ни секундой позже. Почему у мамы не заболела голова, что могло стать вполне уважительной причиной моего непоявления на свет? Они доказали свою любовь друг другу. Как добропорядочные граждане вырастили члена общества. А теперь этот член должен ломать свою травмированную голову в поисках ответа.
- Отцепись ты от своей головы, - пришёл на помощь Умник, - Цель жизни – сама жизнь. Никто не ответит на вопрос, для чего мы живём. Мы живём, потому что нам не оставили другого выхода, а самоубиваться – это и больно, и пошло, и грешно. Так устроен мир, в который ты пришёл. Ты ничего в нём не сломал, хотя ничего и не построил. Ты жил при социализме. Тебе говорили, что это самый прогрессивный строй, предтеча коммунизма. Ты верил. Потом оказалось – ошибочка вышла. Стали жить при капитализме. Оказывается, капитализм тоже бывает хорошим. Ты снова поверил. Так что сопи в две дырки и не возникай. А потерялся ты потому, что не стало дела. Сделай своим делом возвращение к нормальной жизни, и она снова станет привлекательной.
- Ладно, отдыхай. Без тебя разберусь.
- Это вряд ли.
- Свободен.
- Как хочешь.
Костромин продолжал смотреть в окно и хотя, кроме огней, ничего не видел, память услужливо предоставляла в его распоряжение картинки Москвы, которая открывалась из окна, выходящего на Садовое кольцо. Он представлял себе и Сухарёвку, и Сретенку, и Проспект Мира. Там, далеко – далеко, светились окна МГУ, чуть ближе и левее – рубиновые звёзды Кремля. Ещё левее – Котельническая высотка, совсем близко – гостиница «Ленинградская». Где – то справа должна быть Краснопресненская высотка, а рядом с ней - его дом. Когда он снова попадёт туда – неизвестно. Но, если богу будет угодно, обязательно попадёт.
 Прямо перед ним, через Садовое кольцо, рядом с домом, на котором светится реклама «Рыба…те
 …ами», сейчас лужайка. А в 1975 году на этом месте стоял старый дом, на первом этаже которого был пивной бар, а на втором – отдел какого – то института, ставший местом преддипломной практики Костромина. Теперь нет ни дома, ни площади, которая тогда называлась Колхозной, ни страны под названием СССР. Практику над пивным баром Костромин воспринял как серьёзное испытание своих волевых качеств. Талант работать по восемь часов в атмосфере кислого пива и варёных креветок был дан далеко не каждому. Поэтому время от времени Дмитрий брал на себя благородную миссию по уничтожению этого разлагающего трудовой коллектив напитка прямо в его логове. Приезжая на работу, он сначала заходил в насквозь прокуренное помещение, которое кто – то, наверное, очень умный назвал английским словом «бар», хотя стояли там по – русски пьяные русские мужики. Костромин менял свой советский рубль на пять монеток по двадцать копеек, и за каждую брошенную в прорезь автомата монетку, тот наливал ему 484 грамма жигулёвского пива. Заканчивалась эта длинная череда железных продавцов пива маленьким прилавком, за которым стояла продавщица живая, предлагавшая креветок, сосиски с зелёным горошком, бутерброды с сыром и селёдкой и прочую роскошь.
 Так как с первой кружки нанести существенный урон противнику не удавалось, Костромин, раз за разом, повторял свои атаки на вражеские автоматы, пока не понимал, что появляться на работе после таких пивопролитных боёв ему не следует.
 «А ведь я был в то время счастлив», - с грустью подумал Дмитрий Андреевич.
Был знаком Костромину и дом, стоявший рядом. Он жив и сейчас, красивый зелёный дом, стоящий перпендикулярно Садовому кольцу. Это может показаться странным, но в доме, стоящем в самом центре Москвы, не было ванн и горячей воды.
 Проезжая мимо на машине, Костромин всегда с улыбкой вспоминал случай, который рассказал ему давным-давно Володя Макаров, его давнишний друг, проживший в этом доме много лет.
 Как – то раз приятель уговорил Макарова пойти на зимнюю рыбалку. Они купили на Птичьем рынке мотыля и, так как продавец объяснил, что хранить его нужно в воде, Володя засунул бумажный пакетик с мотылём в бачок унитаза. Унитазы раньше были не такими, как сейчас. Бачок висел высоко на стене, и смывной механизм приводился в действие ручкой, которая была прикреплена к нему металлической цепочкой. Володька был ещё маленьким, поэтому не сообразил, что бумага может размокнуть, и мотыли выйдут на свободу. Так и получилось.
 Квартира, в которой жила семья Макаровых, как и большинство квартир в то время, была коммунальной, поэтому ничего удивительного в том, что первым в туалет попал сосед, не было. Удивляться все начали потом. Вернее, сначала все очень напугались, когда после бравурного марша спускаемой воды раздался дикий вопль соседа:
- Маша, Маша!
Крик был настолько сильным, что в коридор высыпали все обитатели коммуналки. Картина, открывшаяся им, была следующей: рядом с туалетом стоял со спущенными штанами бледный дядя Миша. В одной руке у него была газета, так как большинство обитателей квартиры знакомились с новостями исключительно в местах уединения, другой он показывал на унитаз. При этом губы бедняги что – то шептали. Маша, его жена, бросилась навстречу с криком:
- Миша, что случилось?
Он ничего не отвечал, только шевелил губами и тряс рукой. Маша тихонько подошла и посмотрела в унитаз. В следующее мгновение она скрестила руки на груди, прислонилась к стене и прошептала:
- О, Господи.
После этого все остальные жильцы, толкая друг друга, стали протискиваться в туалет, чтобы самим увидеть то, что так напугало дядю Мишу и его жену. Перепугаться, надо сказать, было от чего. В воде плавали, извиваясь, красные червячки. А так как рыбаков среди коммунальщиков не было, и никто не узнал мотыля, то все подумали, что червячки эти вышли из их соседа.
 Тут же последовало предложение изолировать во избежание эпидемии дядю Мишу и срочно вызвать санэпидемнадзор.
 Разрядил обстановку Володька, который потихоньку рассказал всё отцу, и тот извлёк из бачка размокший пакет с остатками наживки. Дядя Миша и тётя Маша долго принимали валидол, а Вова был крепко бит отцом.
 «Боже мой, как длинна и как коротка жизнь, - подумал Костромин, - Сколько в неё уместилось, и как это всё быстро прошло. Ведь где – то здесь, в этом городе, живёт Владимир Макаров. Сейчас, может, пьёт чай на кухне, или ругается с женой. А, может, его нет в Москве, а, может, и на белом свете его уже нет. Кто знает. Когда я видел его в последний раз? Не помню. Ни он и ни я не запомнили день, когда наши пути - дорожки разошлись. В его жизни теперь люди, которых не знаю я, в моей – незнакомые ему. Были ли мы друзьями? Наверное. Никто не знает, каким должен быть друг. У каждого об этом своё представление. Все мы – часть жизни людей, которые по различным причинам живут в одно с нами время, в одном с нами месте и разговаривают на одном с нами языке. Чем существеннее роль, которую мы играем в жизни других людей, тем крепче их дружба к нам. Дружба – это зависимость. Мы все зависим друг от друга. Друзей мы выбираем из тех людей, которые под рукой: рядом работают, рядом живут. Мы же не поедем на Камчатку, если нам скажут, что наши настоящие друзья сейчас там. Мы всё равно будем искать общения среди тех, кто близко, даже если нас будут убеждать, что по чьей – то злой воле мы родились на триста лет позже положенного, и все наши друзья жили в восемнадцатом веке. Как мы выбираем друзей? Мы дружим с теми, кто дружит с нами. Дружба, как и любовь, может быть взаимной и неразделённой. С нами не дружат те, с кем хотим дружить мы, и предлагают дружбу те, с кем дружить не хочется. Так как для любого из нас самый лучший и преданный друг - мы сами, а каждый свой поступок мы совершаем, в первую очередь, преследуя собственное благо, то много друзей может иметь лишь тот, кому хорошо, когда хорошо другому, а это – большая редкость. Большинство же из нас просто современники, соплеменники и соотечественники. Мы переезжаем на новое место жительства, и у нас появляются другие друзья, не хуже и не лучше прежних. Счастлив тот человек, лучший друг которого постоянно вместе с ним. И днём, и ночью, в горе и в радости. Для меня это Таня. Теперь я совершенно уверен, что таких браков, как наш – один на миллион. Почему так произошло, не знаю. Произошло и всё».
 Разрешив таким образом один из животрепещущих вопросов, Костромин лёг на кровать и уснул.
 На следующее утро к 9часам был подан транспорт для этапирования больного в операционную. Как и всегда, Костромин получил дозу промедола, и, памятуя об эффекте, полученном в прошлый раз, уже приготовился поплавать и потанцевать, но не случилось. Видимо, сказался длительный перерыв, разделяющий две инъекции.
 «И здесь обманули, - думал он, лёжа в предбаннике, - Ну, что ж, не больно и хотелось».
Всё было, как всегда: наркоз, сон, пробуждение, палата, любящая жена.
- Сколько времени? – спросил Костромин Таню, когда его перетащили на кровать, и они остались вдвоём, если не считать прочих обитателей палаты, которые им совершенно не мешали.
- Начало второго, - ответила Татьяна, - А зачем тебе время?
- Просто вчера в четырнадцать тридцать я решил проверить, прав ли царь Соломон, который утверждал, что «и это пройдёт».
- Ну, и как?
- Прав. Вчера всё было в будущем, сегодня – в прошлом. Только согласно вчерашнему сценарию, ты должна гладить мою руку и смотреть на меня восхищёнными глазами.
- Единственное, что я должна – это спросить у тебя, когда ты кончишь болтать?
- Я тебя уверяю, что в гробу не пророню и слова.
- Трепло. Кстати, на тебе нет ни одного нового шрама. Как они убирали сужение?
- Как нет? Ничего не разрезано?
- Ничего. Может, операцию сделали, используя уже имеющуюся дырку?
- Ты хочешь сказать, что сделали, как и всё в России, через одно место?
- Дурак. Я имею в виду дырку в горле.
- Дай бог. Ладно, скоро выяснится.
- Я разговаривала с Аллой Николаевной. Она считает, что пока ты здесь лежишь, нужно сделать снимки руки и ноги.
- Так ведь делали уже.
- Ну и что? Им необходимо видеть динамику. Что изменилось за полгода.
- Надо, значит, надо. Пусть делают.
- Я пойду, поговорю с Паатой, не скучай.
- Хорошо.
 Когда Татьяна ушла, Костромин осторожно коснулся горла. Трубка стояла на месте, рядом всё было гладко, без следов хирургического вмешательства.
«А, может быть, мне, действительно, ничего не делали?» – подумал Дмитрий.
- Да, тебя пригласили в операционную поспать, а, чтобы сон был крепче, накачали снотворным, - это уже Умник.
- Излагай позицию, - предложил Костромин.
- Как всегда, пойдём логическим путём.
- Пойдём вместе.
- А вот это уже плагиат.
- Нас же никто не слышит.
- Всё равно.
- Ладно, уговорил. Пойдём вместе, как сказал герой популярной комедии Эльдара Рязанова «Ирония судьбы, или С лёгким паром».
- Теперь хорошо.
- Продолжай.
- Тебя удивило то, что сегодня на твоём многострадальном теле не прибавилось пробоин. А, следовательно, возник вопрос: а было ли вмешательство?
- Да, - согласился Костромин.
- Смею утверждать, что было. Почему? Ну, если бы ничего не делали, тебя вывели бы из наркоза раньше.
- А, может, раньше не получилось? Доза – то была рассчитана на всю операцию.
- Допустим. Но не станешь же ты отрицать, что сужение было?
- Не стану.
- Что такое сужение бывает у многих?
- Не стану.
- Что Алла Николаевна – великий хирург?
- Не стану.
- Всё. Вопрос снят.
- Чужую беду руками разведу.
- Не забывайся. Полгорла – моих.
- Какую часть возьмёте?
- Всю заднюю стенку.
- А с дыркой, значит, мне?
- Надо внимательнее быть за рулём, тогда и горло бы не делили.
- Кстати, за рулём ты тоже был.
- Умолкаю.
- Так – то лучше.
 Пока Костромин вяло пререкался со своим визави, к Алексею пришли его подружки. Они принесли с собой частицу того мира, в котором жили здоровые люди, обременённые совсем другими проблемами. Девушки громко разговаривали и смеялись, надеясь, наверное, заразить своим настроением Лёшу, и оторвать его от грустных мыслей. Это было удивительно: люди, сами страдающие тяжёлыми недугами, тут же забывали про свои болячки, когда необходимо было помочь человеку, попавшему в беду. Посетительницы, как и всегда, в знак признательности и симпатии прикоснулись к Алексею щеками, а та, которую, как узнал Костромин, звали Натальей, на совершенно законных основаниях целовала его, сколько хотела и куда хотела. Вообще, интересный ритуал придумали люди – целоваться. Поцелуев бывает множество, в зависимости от ситуации. Есть поцелуй, как приветствие. Что – то вроде «здравствуйте». Встретились, коснулись друг друга щеками. Это означает, что люди не просто знакомы, а знакомы давно. Есть поцелуй родственный: люди, связанные родственными узами целуются при встрече и расставании, как бы говоря, что они помнят про родство, признают его и довольны им. Есть поцелуи любовные, когда люди касаются друг друга губами, потому что это им нравится, сближает и позволяет надеяться на большее в будущем. Почему, если человек тебе симпатичен, нужно обязательно коснуться его губами? Можно же, например, при встрече просто потолкать, попинать или, в знак большой любви, поплевать на своего знакомого или избранницу. Прикосновение губами означает, вероятно, желание почувствовать предмет, который тебе нравится, показать, что ты полностью ему доверяешь. Или просто выполнить необходимую формальность, множество которых окружают нас, и из плена которых мы вырваться не в состоянии.
 Костромин смотрел на щебечущих девчонок, которые сидели вокруг Алексея и рассказывали ему студенческие новости. Рядом, у стены стояли три палочки.
 «Почему мир так жесток и несправедлив? – думал Костромин, - В чём вина этих девушек? Им лет по двадцать. Природа, несмотря на жестокие увечья, которыми их наградила, продолжала свою работу по подготовке молодых организмов к реализации основной женской функции – детородной. Мало того, что она подарила им чистые симпатичные лица, шикарные волосы, притягательную грудь, она, наверняка, наделила их желанием любить и рожать. Но что им делать с этими желаниями, когда их шлёпающие и торчащие в сторону ноги убивают всякий интерес к ним со стороны представителей противоположного пола? Для них, конечно, найдутся любители острых ощущений, которые запишут связь с ними себе в актив, как экстремальный секс. И бедняжки пойдут на это, чтобы либо просто испытать то, что люди называют близостью, либо родить себе ребёночка, чтобы не остаться одной. А, может, наоборот, только люди с ограниченными возможностями способны испытать настоящее счастье, потому что они знают, что такое несчастье? А, может, их избранник отыщется среди таких же? Никто не ответит на эти вопросы. Человек приучается жить в тех условиях, в которые попадает, и старается быть счастливым, во что бы то ни стало».
- О чём задумался, детина? – Костромин даже не заметил, как в палату пришла Татьяна.
- С Некрасовым говорил.
- С каким Некрасовым? – удивилась жена.
- С Николаем Алексеевичем.
- О чём, если не секрет?
- Да старик всё пытал меня, кому на Руси жить хорошо?
- Ну, и что ты?
- Сказал, что пока не знаю, но буду думать.
 Таня внимательно смотрела на Костромина, пытаясь определить, шутит он или нет. За время совместной жизни она привыкла к тому, что её муж может нести полную ахинею с очень серьёзным видом, но, сейчас, когда он уже повоевал в Африке, Татьяна жила в постоянном страхе, боясь, что это может повториться.
 Заметив её тревогу, Дмитрий сказал:
- Шутка.
- Добавь: дурацкая шутка, Костромин.
- Добавляю: дурацкая шутка, Костромина.
- Я разговаривала с врачом, - сообщила Таня, - Операцию тебе сделали. Всё, что надо ушили и зашили. Теперь понаблюдают тебя недельку, поколют антибиотики, а потом – домой.
- А руки – ноги?
- Это нужно поговорить с Аллой.
- Поговоришь?
- Поговорю.
- Ты – настоящий друг.
- Ещё бы.
- Беги домой, дружище.
- Не скучай, - улыбнулась Татьяна.
- Какая скука. Сейчас танцы будут. Видишь, девчонки пришли.
- Ты уже выбрал себе партнёршу?
- Ага. Ту, которая на правую ногу хромает. У меня левая нога шлёпает, у неё правая, а вместе мы будем единым целым.
- Желаю удачи.
- До свидания.
Таня ушла, а Костромин всё смотрел на девушек, и ему было их искренне жаль. Они не могут надеть мини – юбки, чтобы продемонстрировать красоту своих ног. Они не могут носить туфли на высоком каблуке.
 Ему вдруг почему – то вспомнилось, как очень давно, в голопузом детстве, Дима отдыхал со своими родителями в Абхазии, в городе Гудауте. Приходя купаться, он заметил, что часть территории пляжа огорожена металлической сеткой, спускающейся до самой воды. Дима знал, что так выделяется пляж какого – нибудь санатория или дома отдыха. Он всегда заплывал по морю в запретную зону, выходил на берег и там загорал в полном одиночестве. Так сделал он и на этот раз. Дима был уверен, что здесь его никто не потревожит, и, закрыв глаза, блаженно грелся на солнышке. До него доносились крики и смех с общего пляжа, где люди сидели и лежали вплотную друг к другу. В такой момент он мог представить себя кем угодно: хочешь, турецким пашой, отдыхающим на своей вилле и отгороженным от простого народа непреодолимым забором и многочисленной охраной, а хочешь, высоким партийным деятелем. К действительности его вернули многочисленные голоса, которые слышались всё ближе и ближе. Приподняв голову, Костромин заметил, что на пляж пришли дети. Увидев их, он открыл от удивления рот, и, надо признаться, струсил. Диму поразило то, что многие из детей с трудом передвигались на костылях, а их тела были страшно изуродованы какой – то болезнью. У некоторых безжизненно висели руки, другие были атлетически сложены до пояса, а ноги волоклись по земле, как
две тростинки. И всё же дети оставались детьми. Они смеялись, толкались, помогали друг другу раздеться. Некоторым, чтобы сесть, достаточно было выпустить из рук костыли. Это было потрясающее зрелище. В силу своего возраста Дима не был способен оценить глубину трагедии, постигшей этих детей. Он просто боялся их и смотрел, широко раскрыв глаза. С таким страхом и интересом смотрят на диковинных зверей в зоопарке. В параллельном классе в их школе учился мальчик, нога которого от рождения была отставлена далеко в сторону, и он передвигался, смешно ковыляя. Костя Семыкин, так его звали, играл с ними в одни игры, в беге практически не отставал, вместе со всеми пробовал курить, вместе со всеми в первый раз в четвёртом классе выпил вина. Никому и в голову не приходило его жалеть. И кличка у него была «костыль». Но он был один на всю школу, а, может, и на весь район, а здесь сразу по меньшей мере пятьдесят исковерканных недугом детей. Дмитрию почему – то захотелось убежать. Всем своим видом показывая, что он их не замечает, Костромин зорко следил за детьми сквозь ресницы. Некоторые из них расположились у самой воды и кидали в море камушки. В это время прибой делал с их ногами всё, что хотел. Набегающая волна подхватывала безжизненные конечности и закидывала их чуть ли не за спину беззаботно смеющегося хозяина. Уходя, волна возвращала ноги на место, предоставляя следующей возможность повторить манёвр.
 Эта картинка ещё долго стояла перед глазами Димы, но он ни разу не примерил её на себя. Ему и в голову не могло прийти, что такое возможно с ним. Мало ли что случается в жизни. Он согласен наблюдать со стороны, но участвовать в таком? Ну, что вы, это невозможно. Он рождён один раз, и прожить должен долго, здоровым и счастливым. Вернее, смерть – это что – то нереальное. К его жизни она не имеет отношения. Позднее Дима узнал, что пляж, на который он случайно попал, принадлежал санаторию для детей, страдающих туберкулёзом костей.
 Став старше, Костромин понял, что смерть придёт и к нему, но это будет очень нескоро. И всё это только теория. Теоретически – да, все люди смертны. Но, когда дело коснётся его, может, где – нибудь что – нибудь не сработает. Его не заметят, как иногда его, безбилетного, не замечал контролёр в автобусе.
 И только теперь, воочию коснувшись смерти, Дмитрий Андреевич понял, что смерть так же естественна и логична, как и сама жизнь. Что наше пребывание на этой планете, которую мы назвали Земля, только начало. Начало вечного движения нашего внутреннего «Я», прозванного душой, от примитивного потребления земных благ до получения истинного наслаждения от душевного общения.
 На следующий день Костромина отвезли на пятнадцатый этаж в рентгенологический кабинет и снова сделали снимки тазобедренного и плечевого суставов. Теперь его уже не возили две девушки на кровати. Теперь ему полагалась одна медсестра и инвалидное кресло. Он чувствовал себя, как номенклатурный работник, которого понизили за невыполнение плана, и чёрную «Волгу» заменили «Москвичом», а дача стала меньше и дальше. Зато он всё так же мог обнимать женщину - рентгенолога, когда забирался на стол под аппарат и спускался вниз.
 В середине дня пришёл врач и сказал, что консультировался с травматологами и, скорее всего, тазобедренный сустав надо будет менять.
Дмитрий Андреевич совершенно спокойно воспринял это известие, потому что давно отдал своё тело в руки божьи и готов был заплатить по всем счетам, которые будут предъявлены к оплате. Некоторое удивление вызвало у него заявление, что неплохо бы было показать снимки ещё кому – нибудь из специалистов.
- А здесь, что, не специалисты? – спросил он.
- Специалисты, конечно. Но всё бывает.
 В том, что всё бывает, Костромин убедился уже на следующий день. Часов в одиннадцать в их палату зашла большая группа молодых людей в белых халатах во главе с пожилой женщиной. Как оказалось, это были студенты медицинского училища, и их постепенно начинали приучать к обстановке, в которой им предстоит в скором будущем работать. Да и настоящих больных потрогать тоже не мешало. Сначала они подошли к соседу Дмитрия Андреевича слева, который носил фамилию, прославленную Смоктуновским в отечественном кинематографе – Деточкин. В отличие от своего киношного однофамильца этот Деточкин машин не угонял, а был скромным алкоголиком, хватившим в гараже вместо водки электролита. Женщина преподаватель попросила больного встать, и каждый из студентов, кто, конечно, желал, мог послушать его, постучать по груди и спине, померить давление. Желающими оказывались, как и в любом классе, несколько человек, которые были, вероятно, отличниками, а большинство глазели по сторонам, толкались и хихикали. После этого врач повернулась к Костромину и вежливо осведомилась:
- Можно задать вам несколько вопросов?
- Конечно, - ответил Дмитрий, - Только я для вас не лучший экземпляр. Стоять я не могу, говорить долго тоже.
 Так как в горле Костромина торчала трубка с красивой жёлтой пробкой, то это сразу привлекло внимание учащихся, и они начали прислушиваться к разговору.
- А что с вами случилось?
И тут, как в своё время написали Ильф и Петров про Остапа Бендера, Костромина понесло. Он, стараясь казаться абсолютно равнодушным и объективным, нарисовал такую картину дорожно-транспортного происшествия, что получалось, будто не только участники того злополучного столкновения, но и присутствующие здесь студенты остались живы исключительно благодаря мастерству водителя, то есть его мастерству.
 Минуту после выступления оратора в палате стояла мёртвая тишина, потом кто – то из задних рядов сказал:
- Да ладно. Не верю я.
- Не верите? Правильно делаете. Скучно у нас. А когда ещё выпадет возможность выступить перед такой аудиторией, - согласился Костромин, и все заулыбались.
- Поднимите, пожалуйста, рубашку, мы вас послушаем, - попросила врач.
- Пожалуйста, - согласился Дмитрий Андреевич и кое – как, одной рукой
задрал рубашку.
 Присутствующие увидели длинный шрам, протянувшийся через весь живот, и смолкли.
- Ладно. Опустите, - постаралась погасить неловкость преподаватель, - А что у вас с рукой?
- Не знаю. Да рука – то, бог с ней. У меня нога в сторону.
- Скажите, а вы можете встать?
- Могу, - ответил Костромин.
- Пройдите немного, если вам не трудно, - попросила врач.
 Костромин проковылял до двери и назад, ловя на себе взгляды, полные удивления, жалости и страха.
- У вас есть снимки ноги?
- Конечно. Последний совсем свеженький, - с этими словами Дмитрий достал из тумбочки пакет со снимками и протянул его женщине.
 Она долго изучала снимки, потом спросила:
- А что говорят врачи?
- А врачи говорят, что нужна операция по замене сустава, - ответил Костромин.
Доктор снова вытянула руку со снимком в сторону окна и замолчала. Студенты тоже молчали, глядя то на своего преподавателя, то на беднягу – больного.
- Вам не нужна операция по замене сустава, - уверенно произнесла женщина.
- Как, не нужна? – опешил Костромин.
- Да так. У вас нормальный сустав. Посмотрите.
- Что я в этом понимаю?
- Сустав стоит на месте. Необходимо убрать оссификат, и будете, как новенький.
- Что убрать? – не понял Дмитрий.
- Оссификат. Сустав зарос. Им просто никто не занимался. На замену не соглашайтесь. Я по специальности травматолог.
- Спасибо. После таких заявлений я просто обязан предоставить своё тело этим молодым эскулапам. Делайте со мной, что хотите.
Учащиеся засмеялись, а преподаватель сказала:
- Договорились. Харитонов, проверь у больного слух.
 У Костромина проверили слух, и оказалось, что левым ухом он слышит гораздо хуже, чем правым. Недостаток списали на последствия аварии, и
студенты потянулись к выходу.
- Подождите, а речь? – воскликнул Дмитрий Андреевич.
- Какая речь? – удивилась старшая.
- Я же должен сказать речь, как представитель той части населения, которой предстоит на себе испытать полученные вашими подопечными знания.
- Ну, хорошо. Только недолго.
Костромин управился за три минуты. Он пожелал молодым людям удачи. Призвал помнить клятву Гиппократа, девушкам не становиться медиками только потому, что им к лицу белый цвет, и не делать ошибок, за которые расплачиваются такие, как он.
 Когда все вышли из палаты, врач сказала:
- Речь вы сказали хорошую, но они учатся в медицинском училище, и клятву Гиппократа не приносят. Это делают только выпускники вузов.
- Жаль. Такая речь пропала, - усмехнулся Костромин.
- Я вижу, вы человек сильный. Желаю вам удачи. И не забудьте, что я сказала вам про сустав.
- Спасибо.
 «Как странно устроен наш мир. Моё здоровье, а, может, и сама жизнь находятся в руках людей, которые даже не могут однозначно решить, что со мной делать. Два человека, имеющих высшее медицинское образование и многолетнюю врачебную практику, смотрят на один и тот же рентгеновский снимок и делают два взаимоисключающих вывода. Один из них говорит: «сустав надо менять». И я ему верю, потому что ничего другого мне не остаётся. Другой говорит: «сустав менять не надо», и я ему верю с ещё большей охотой, потому что, в этом случае, я остаюсь и при своей ноге, и при своих деньгах, которые не надо будет тратить на покупку искусственного сустава. Почему так происходит? Ведь это не два подвыпивших мужика спорят, доедет, если доведётся, это колесо до Москвы или нет? Цена вопроса гораздо выше. И, если им ошибка в постановке диагноза грозит, в крайнем случае, неприятностями по службе, то я могу потерять ногу, - так думал, глядя в потолок, Дмитрий Андреевич, - Как я ошибался раньше, думая, что сам способен решать, как мне жить. Мне казалось, что от меня в значительной мере зависит, сколько я заработаю, кого возьму в жёны, сколько нарожаю детей, какую квартиру себе построю. Всё почти что так. Почти. За маленьким исключением. Как только ты попадаешь в ситуацию, когда от тебя ничего не зависит, тебе остаётся со стороны наблюдать, насколько люди, в руки которых ты попал, профессиональны. Позволят ли знания, накопленные ими, сделать тебя таким, каким ты был ещё совсем недавно. Причём, и претензий предъявить ты никому не сможешь, потому что сам ничего в этом не понимаешь, и тебе всегда объяснят, что сделать ничего было нельзя, и радуйся, что жив. А, если и такой радости тебе не достанется, то всё то же самое объяснят твоим родственникам».
 Через два дня пришедшая к Костромину жена с порога заявила:
- Завтра переезжаем.
- Куда на этот раз? – поинтересовался Дмитрий, хотя прекрасно понимал, что новость может быть только приятной, поскольку его судьбой занималась Алла Николаевна.
- На шестой этаж, в травматологическое отделение.
- А если они мне просто оттяпают ногу, и всё. Врач, что приходила со студентами, сказала, что сустав менять не надо.
- Испугался? Вместо того чтобы поблагодарить Аллу Николаевну за внимание, ты начинаешь канючить. Ногой заниматься надо? Надо. Мы куда переезжаем? На бойню или в мясную лавку? Всё в наших руках. Не понравится – ковыляй себе на здоровье. Ножка у тебя очень миленько смотрится.
- Ну, ладно. Уж и поплакаться нельзя. Я же не кричу на всю палату. Я тебе на ушко. Так, мол, и так: страшно – аж жуть.
- Не забывай. Ты будешь там не человеком со стороны, а протеже профессора, доктора наук. И отношение к тебе будет соответствующее.
- Да всё я понял. Мне непонятно, кто делал заключение о замене сустава? Ведь местные же травматологи?
- Не знаю. Во всяком случае, теперь они тебя всесторонне обследуют, потому как ты - человек блатной.
- А почему сегодня не переехать?
- Необходимо взять с собой все выписки. Их завтра подготовят.
- Хорошо.
На следующий день Костромин попрощался с обитателями палаты №1110, пожелал им скорейшего выздоровления, хотя прекрасно понимал, что будет так, как будет, и никто не уйдёт отсюда раньше отпущенного Богом срока. Дмитрий Андреевич вполне сносно уселся в инвалидное кресло и, подталкиваемый женой, устремился с одиннадцатого этажа на шестой в надежде на лучшую долю.
 В травматологическом отделении о нём знали, поэтому оформление было недолгим, и вскоре он уже располагался на своём новом месте в палате № 625.
 Палата была абсолютно такой же, как и предыдущая. Разница заключалась в том, что в этой палате отсутствовал холодильник и, вместо него стояла шестая кровать.
 Как ни странно, занятыми оказались только три места из шести. Это позволило Костромину сделать вывод о том, что травмируются у нас люди реже, чем пьют электролит. Хотя при желании эти два действия можно совместить.
 На этот раз его сопалатниками оказались три молодых человека. Все они занимали кровати по одной стороне, левой, если смотреть от двери. Только один из больных лежал на вытяжке. Второй довольно шустро бегал по палате, слегка припадая на правую ногу. Третий выглядел чуть старше остальных и, судя по распоряжениям, которые он отдавал ходячему, выступал за главного.
 Костромин отпустил жену и лежал на кровати, глядя в потолок. Иногда на него накатывала волна жалости к самому себе. Он задавал себе те же вопросы, которые задают люди, попавшие в аналогичное положение: за что? Почему именно со мной? Неужели нельзя было как – то полегче?
 Дмитрий знал, что это пройдёт. Надо просто разозлиться. Злиться на себя не хотелось, на себя он уже давно всё излил. Поэтому он почувствовал, что начинает злиться на товарищей по несчастью, прекрасно понимая, что они – то здесь совсем ни при чём.
- На операцию? – спросил, никак к нему не обращаясь, тот, которого Костромин уже окрестил Главным.
- Нет. Буду вести у вас кружок «умелые руки», - ответил Дмитрий, сознавая, что не прав, но остановиться не мог.
 В палате повисла тишина. Главный и Ходячий переглянулись и, достав сигареты, закурили.
Вообще, образ жизни больных травматологического отделения, как потом уяснил для себя Костромин, в корне отличался от образа жизни больных хирургии, в которой он лежал до этого. Так как большинство страдальцев были на вытяжках, то и курили, и пользовались «утками» и «суднами» они прямо в палатах, поэтому атмосфера помещений не располагала к поэзии или вокалу.
 Раздражение начало переполнять Костромина. Он понял, что не уживётся с соседями. Он даже знал, почему раздражён. Его угнетала неизвестность, убивала неоднозначность диагноза, из-за которой он мог лишиться сустава. Кроме того, он понял, что привык к палате №1110 и скучает по её обитателям. И, последнее: ему почему – то стало казаться, что в хирургии лежат люди интеллигентные, а здесь – недалёкие. Почему он так решил, неизвестно. Скорее всего, сказывались последствия черепно – мозговой травмы. Когда Дмитрий понял, что терпеть дальше нельзя, он встал и приковылял к кроватям курильщиков.
 - В общем, так, - обратился он к Ходячему, - Ты, я видел, ходить можешь. Поэтому курить – на лестницу. И не расстраивай меня. Обижу.
 Больные переглянулись между собой. Тот, которого он про себя обозвал Ходячим, курнул ещё раз и затушил сигарету.
- Тебя зовут – то как? – спросил Главный.
- Дмитрий, - ответил Костромин.
- Александр, - протянул руку сосед, - А это Виталик. Он завтра выписывается, так что поцапаться с ним ты не успеешь.
- При желании всё можно успеть, - вяло возразил Дмитрий, но уже понял, что раздражение прошло, и он успокоился.
- Первый раз? – продолжил разговор Александр.
- Что первый раз? – не понял Костромин.
- Операция, говорю, первая?
- Почти. Девятая.
- Какая? – одновременно открыли рот от изумления Главный и Ходячий.
- Девятая.
- Ну, ты даёшь. А в горле что?
- Свисток поставили. Если надо позвать медсестру, я в него свищу.
- Шутник, - сказал Александр, - Одобряю. А что случилось – то, если это, конечно, не военная тайна?
- Автоавария, - ответил Дмитрий.
- У нас тут все автомобилисты. Мне таз сломали. Виталик ещё год назад пострадал. Тогда ему штырь металлический поставили, а сейчас вынули. А тот, у стенки, таджик. На стройке работал. Стоял на автобусной остановке, автобуса ждал. А вместо автобуса подали «Волгу». С пьяным водителем. Так он их всех подвёз. Троих сразу на кладбище, а его – до Склифа, у него обе ноги переломаны.
- Я такой сюжет по телевизору видел, - удивился Костромин.
- Во – во. Он и есть.
- Ладно. Я пойду. Вы на меня не сердитесь. У меня ЧМТ.
- У нас у всех ЧМТ.
 Костромин вернулся на кровать, лёг и закрыл глаза. Приступ бешенства прошёл.
«А ты болен, парень. Сильно болен. Башка – то съехала, как надо», - подумал Костромин и задремал.
 К действительности его вернули громкие женские голоса, которые раздавались прямо над ним. Насколько Дмитрий разбирался в больничной жизни, посетители так не говорят.
 Когда он открыл глаза, в палате стояли две женщины в белых, довольно несвежих фартуках, а между ними был большой металлический стол на колёсах, уставленный кастрюлями и тарелками.
 - Новенький? – спросили его.
- Да.
- Ужинать будешь?
- А что на ужин? – поинтересовался Костромин.
Он никогда ещё не ел в столовой, потому что в хирургии ему было просто не дойти до неё. А теперь даже интересно стало, как и чем кормят на предприятиях общественного питания минздравсоцразвития. К тому же, холодильника в палате не было, а, значит, всё, что принесёт ему Танечка, надо будет сразу уничтожать.
- Котлета с макаронами.
- А из напитков?
- Из напитков – чай, и то в свою посуду. У тебя есть кружка?
- Нет.
- Плохо. Ну, так что, накладывать?
- Положите мне немного макаронов и котлету.
- Чаю налью тебе в свой стакан. Стакан вернёшь, понял?
- Понял. Спасибо.
 К удивлению Костромина котлета и макароны оказались совершенно пригодными к употреблению. Чай, правда, подкачал. Он был слабеньким и холодным. Ну, тут уж, как говорится, не до жиру.
- Получается, в травматологическом отделении еду развозят по палатам, - подумал Дмитрий, - Хотя, правильно, куда им? Больше половины висят на вытяжках.
 После ужина Дмитрий подошёл к окну и посмотрел на улицу. Пейзаж, открывшийся ему, был тем же самым, который он уже имел счастье лицезреть с одиннадцатого этажа. Только теперь калека Костромин был намного ближе к земле, а, значит, и перспективы что – нибудь рассмотреть выглядели предпочтительнее. В промежутке между старыми корпусами института виднелся кусок Садового кольца, по которому в обе стороны шныряли машины. Реклама «Рыбачьте с нами» всё так же недосчитывалась нескольких букв, как старуха зубов. Только теперь она читалась как
«Рыбач
 с на »
 Всё остальное закрывалось вращающимся щитом с очаровательным женским лицом, предлагающим что – то использовать. Щит подсвечивался, и Костромин понимал, что на нём женское лицо, и понимал, что очаровательное - помещать на рекламу другое не было никакого резона. Но разобрать черты этого лица он не мог.
 «А ведь она где – то живёт, - подумал Дмитрий, - Живёт и не знает, что сейчас на неё пялится урод с растопыренными ручками и ножками, перенёсший уже восемь операций и мечтающий о девятой. Чем она занимается? Для кабака ещё рано, для казино тоже. А, может, она учит закон Ома? Вряд ли. Хотя, как знать.
 Крутится она на щите, улыбается спешащим мимо людям и, как будто говорит: «У меня всё хорошо, завидуйте, у вас не будет и тысячной доли того, чем обладаю я». А те, кто внизу, и не думают о ней, как о человеке. Для них она просто модель. А эта модель имеет вполне конкретные имя и фамилию и домашний адрес, и, может, именно сейчас обливается горючими слезами по поводу того, какая она несчастная. Мы ничего ни о чём и ни о ком не знаем».
 Этот пейзаж Дмитрий Андреевич наблюдал с небольшим перерывом уже на протяжении одиннадцати месяцев. Он помнил его весенним, летним, теперь видит зимним. Не хватало пейзажа осеннего, но это, как предполагал Костромин, дело поправимое, потому что в кровопролитной битве с навалившимся на него несчастьем далеко не всё ясно.
 Утром следующего дня в палату пришёл лечащий врач. Сначала он разобрался со старожилами. Виталия отпустил домой, приказав зайти на неделе за выпиской, попенял Александру, что его родственники до сих пор не принесли эластичные бинты, без которых невозможно движение вперёд. Причём, движение в прямом смысле слова. Оказывается, чтобы подняться после долгого лежания, в целях профилактики нужно обмотать ноги эластичным бинтом.
 Очень сурово обошёлся с рабочим – таджиком. Оказывается, у того не было ни регистрации, ни страховки.
- Ну, Сафаров, как ваши дела? Учтите, срок у вас – до понедельника, – строго сказал врач.
- Мне обещали. Или сегодня, или завтра, - виновато ответил молодой человек.
- Не будет шпильки, загипсуем ногу и отправим домой. Долечивайтесь дома. Только учтите, инвалидность в этом случае будет вам гарантирована.
- Я знаю, знаю. Сегодня ко мне придут друзья и принесут всё, что надо, - оправдывался парень, но делал это как – то неактивно и без всякого энтузиазма.
- Вы, насколько я понимаю, Костромин? – перешёл врач к последнему обитателю палаты, которым действительно был Костромин.
- Да.
- Мне звонила Алла Николаевна. Снимки и выписки у вас с собой?
- С собой, - ответил Дмитрий и достал из тумбочки большой пакет из плотной бумаги, в котором находилось всё его больничное досье.
 Врач сначала читал выписки, при этом почему-то вздыхая и качая головой. Потом внимательно смотрел снимки, поворачивая их против света.
- Вам орден – то ещё не дали? – пошутил он.
- А что, заслужил? – вопросом на вопрос ответил Костромин.
- Что касается ордена, не знаю, но медаль – наверняка.
- Может, от травматологии что перепадёт? – продолжил тему Дмитрий.
- Не знаю, не знаю, - качая головой, ответил врач, - Я бы вручил.
- Спасибо.
- Да не за что. В общем, так. Зовут меня Евгений Николаевич. Сегодня в 15.00 отправитесь на компьютерную томографию тазобедренного и плечевого суставов. Знаете, где это?
- Нет.
- Хорошо. Я пришлю санитара. После этого будем решать, что с вами делать. А пока отдыхайте.
- Спасибо. До свидания.
- До свидания.
 Когда врач ушёл, Виталик быстро позвонил кому – то, видно родственникам, по мобильному телефону и с песнями начал собирать свои вещи.
- Виталик, дай телефон, - попросил таджик.
 Акцента у него практически не было, но черты лица всё – таки выдавали в нём жителя южной страны.
- Звони, звони. Сколько раз можно говорить. Почему ты не думаешь своей головой? Ведь загипсуют и отправят домой, - ответил радостный Виталик.
- А чем ему думать, когда головы у него нет? – вступил в разговор обладатель разбитого таза.
 Таджик долго набирал номер, постоянно путаясь в цифрах, потом с кем – то разговаривал по-таджикски, иногда срываясь на крик и чуть не плача.
- Ну, что? – спросил его Виталик, когда тот отдавал ему телефон.
- Сегодня придут, - тихо ответил несчастный.
- Они к тебе уже почти месяц идут, - сказал Александр.
 Костромин подошёл к Главному и спросил:
- А что случилось?
- Тут видишь, какое дело. Наш коллега из солнечного Таджикистана, как и все мы, оказался в ненужное время в ненужном месте и получил переломы обеих ног, - начал, не торопясь, Александр.
- Это я понял. Дальше – то что? – с нетерпением перебил его Дмитрий.
- А дальше вот что. Одну ногу ему сломали удачно, поэтому она сейчас отдыхает в гипсе и скоро срастётся. А вторая разлетелась на куски, и её надо собирать. Чтобы собранную ногу скрепить, нужен то ли болт, то ли шпилька. Ему всё объяснили, он передал друзьям, и они уже недели три всё несут ему эту деталь. Страховки у него нет, держать его тут не будут, загипсуют, как есть, и отправят домой. Мы ему каждый день говорим, звони друзьям, а он ни бе, ни ме.
- А деталь – то дорогая?
- Да нет, около шести тысяч рублей. Только никто не собирается ему её покупать.
- А друзья?
- Да какие там друзья. Торговали вместе на рынке. Они даже из разных деревень, или как у них там называется.
 Сафаров, конечно, слышал весь этот разговор, но не проронил ни слова и лежал, уставясь в потолок.
 В это время пришли за Виталиком. Он бурно попрощался с Главным, быстро протянул руку таджику, и вышел, не обращая внимания на Костромина.
 «Обиделся, - отметил про себя Дмитрий, - имеет право». Впрочем, его это нисколько не задело. Виталик не оставил никакого следа в жизни Костромина, а потому ему было совершенно безразлично, как они расстались.
 Около трёх часов дня в палату зашёл мужчина средних лет со следами тяжёлой, не всегда удачной, битвы с зелёным змием на лице, с трёхдневной небритостью и такой же немытостью и в не совсем свежем халате. Вместе с тем, он был полон собственного достоинства и, осмотрев окружающих уверенным взглядом, сказал:
- Добрый день, товарищи больные.
Если бы не его несколько помятый вид, можно было бы подумать, что это, по меньшей мере, заместитель директора института.
- О! Толик! Сколько лет, сколько зим, - радостно воскликнул Александр, - Что – то тебя не было видно.
- Дела, дела, - ответил санитар, - Очень много дел.
- Вероятно, ты дописывал докторскую диссертацию, - со смехом сказал Главный.
- Смешного тут ничего нет, - чуть повернув голову в его сторону, ответил Толик, - Я же говорю – было много дел.
- Ладно, ладно, я всё понял. Не обижайся. Иди – ка сюда, - с этими словами Александр открыл тумбочку и достал начатую бутылку водки.
Оказывается, пациентам травматологического отделения разрешается протираться водкой, так как большинство из них прикованы к постелям и не могут посещать душ.
 - Нет, нет. Никакого спиртного, - решительно замахал руками Толик.
 - Да какое это спиртное, Толик. Одно название. И потом, при твоей опасной работе нужно всегда иметь некоторый иммунитет. Вирусы и микробы буквально витают в воздухе. Неужели тебе нужно это объяснять. Тебе, человеку, который всю свою жизнь сражается с болезнями, - с трудом сдерживая смех, говорил Главный.
- В этом ты, конечно, прав. Атмосфера в больнице, особенно в зимний период, чревата различными осложнениями, - согласился санитар.
- Так я ж и говорю. Давай быстрее, - Александр налил водки в стакан и протянул его Толику.
Тот, быстро, не теряя ни секунды, опрокинул содержимое в себя. В отточенности жеста угадывался солидный опыт. Отстраняя руку, протягивающую ему кусочек хлеба, Толик развернулся и важно спросил:
- Костромин, кто?
- Я, - ответил Дмитрий.
- Компьютерную томографию когда – нибудь делали?
- Делал. Но тогда я был без сознания.
- Без сознания не в счёт. Вы готовы?
- Готов.
- Идёмте.
- Куда?
- На первый этаж.
- Мне не дойти.
- Вы не ходите?
- Хожу, но плохо.
- Понятно. Ждите меня здесь.
 Толик зачем – то кивнул головой и скрылся в коридоре.
- Это феноменальная личность. Он получает истинное наслаждение от работы. Ты в этом скоро убедишься. Причём Толик абсолютно уверен, что без него отделение обречено на вымирание. Периодически он ударяется в запой, но его не увольняют и, пропившись, он выходит на работу, как ни в чём не бывало, - сообщил Костромину Александр, пока не было Толика.
 Скоро санитар прикатил инвалидное кресло. Костромин занял в нём своё место, и они покатили делать компьютерную томографию изуродованных суставов Дмитрия Андреевича.
 - Когда закончите процедуры, никуда не уходите. Я за вами приду, - сообщил медбрат Костромину, подкатив его к дверям, на которых было написано: «Компьютерная томография».
 - Я надеюсь на нашу встречу. Одному мне не добраться, - прокричал Дмитрий вслед санитару.
 В кабинете его уложили на резиновую дорожку, ведущую внутрь большого кольца, которое, наверное, и было тем самым компьютером, делающим ту самую томограмму. Женщина, обслуживающая аппарат, ушла в соседнюю комнату, и через некоторое время Костромин начал по нескольку сантиметров продвигаться по дорожке. Кольцо было узким, а так как локоть левой руки Костромина торчал в сторону, то вскоре он упёрся в край машины.
 Остановить движение конвейера Дмитрий не мог, а потому с испугом наблюдал, как корпус агрегата начал выворачивать ему руку лучше всякого врача лечебной физкультуры. Костромин изо всех сил прижимал правой рукой к себе левую. Наконец, что – то хрустнуло, и рука вползла внутрь компьютера.
 Вся процедура заняла не более десяти минут. Костромин выехал с другой стороны кольца, кое – как слез с дорожки и покостылял на выход.
 В коридоре он просидел ещё никак не меньше часа, пока возле кабинета не появился Толик.
- Всё нормально? – осведомился он.
- Да.
 Когда они вернулись в палату, оказалось, что у них гости. И много гостей. Сразу шесть человек. Они сидели на стульях и кровати вокруг Сафарова и громко кричали на таджикском языке.
 Им было весело. Они смеялись, тормошили своего соотечественника, пускали по кругу бутылку вина.
 Когда вино закончилось, все стали фотографироваться в обнимку с Сафаровым, на фоне загипсованной ноги и вытяжки, на которой висела вторая нога бедняги. Веселье не захватывало только самого пострадавшего. Он натянуто улыбался и с грустью смотрел в объектив фотоаппарата.
 Потом шумная компания пожала руки Александру и Дмитрию и с громкими криками удалилась.
- Ну, что они сказали? – поинтересовался у таджика Главный.
- Сказали, жди. Мы тебя не бросим.
- А ты объяснил им, что у тебя времени только до понедельника?
- Объяснил.
- А что завтра уже четверг, ты им сказал?
- Сказал.
- Ну – ну, - недоверчиво проговорил Александр.
 
 В больнице Костромин вёл образ жизни, который принято называть здоровым. Он рано ложился спать, не позднее 22 часов, и рано вставал. Впрочем, долго спать ни у кого не получалось, потому что уже в шесть часов утра, а иногда и раньше, в палату заходила медсестра и после традиционного «доброго утра» одаривала больных разной степени тяжести таблетками, уколами и термометрами.
 Как пациент со стажем Дмитрий Андреевич имел свой личный градусник и просто сообщал сестре любую понравившуюся ему температуру, зная, что проверять его никто не будет, и всегда поверят на слово.
 Однажды он проснулся от странного звука, доносившегося из угла, где стояла кровать таджика. Сначала Костромин не мог понять, в чём дело и, в течение нескольких минут просто прислушивался. Звук был тонким, высоким, на одной ноте.
 «Молится он, что ли? - подумал Костромин, - Он ведь, наверное, мусульманин. Им положено совершать намаз по пять раз в день. И ночью тоже? Нет, по-моему, они начинают молиться с восходом солнца».
 Пока Дмитрий решал, как и когда должны отправлять религиозный культ мусульмане, до него донеслись всхлипывания, и вопрос был снят с повестки дня, вернее, ночи.
 «Э…, да он плачет. Вот тебе раз. Взрослый, вроде, парень. А, с другой стороны, один в чужом городе, без родных, без знакомых, которые могли бы помочь. Сегодня он убедился, что никому не нужен. Пришли соотечественники, с которыми он вместе торговал на рынке, выпили в палате вина, сфотографировались на память в институте скорой помощи им. Н. В. Склифосовского, чтобы было, чем потом похвастаться дома, и ушли. Принесут ли они бедному Сафарову нужный ему штырь или болт, большой
вопрос. А он рискует остаться инвалидом. Такова суровая правда жизни, - невесёлые мысли лезли в голову Костромина, пока он слушал приглушенные всхлипывания молодого человека, волею судеб оказавшегося на остановке автобуса, куда вылетела неуправляемая машина, и открывающего для себя сейчас новую сторону жизни. Жизни брошенного всеми, больного и несчастного. Хотя, кто знает. Может, завтра он получит то, что надо, и жизнь снова засверкает радостными красками? Тогда, чего реветь? Не знаю. Я ничего не знаю. Надо спать».
 В четверг к Дмитрию пришёл Евгений Николаевич, его лечащий врач, и сообщил, что оссификат, то есть патологическое изменение в области сустава, обширный, и необходимо провести ещё одно обследование.
- Что за обследование? – поинтересовался Костромин.
- Через бедренную артерию мы введём вам специальный состав и посмотрим состояние сосудов. После этого можно будет принимать решение о проведении операции. Никуда не уходите, я пришлю за вами санитара.
- Куда я могу уйти? – грустно улыбнулся Костромин.
 За ним снова пришёл Толик. Только на этот раз уже не с инвалидным креслом, а с каталкой.
- О, дело – то, видно, серьёзное, если прислали такой транспорт, - отметил про себя Дмитрий.
- Кто у нас Костромин? – важно осведомился санитар.
- Я, - ответил Дмитрий.
- Прошу, - широким жестом пригласил его на каталку Толик.
- Толик, ты чего, друзей не замечаешь? - обиженно проговорил Александр.
- Очень много работы. Извините, всем уделить внимания не могу.
- Нехорошо, Толик, я к тебе со всей душой, а ты? Нехорошо.
- Через часик зайду.
- Через часик поздно будет. У меня всего – то грамм сто осталось, - говоря так, Главный достал из тумбочки бутылку, в которой, действительно, было не более ста граммов водки.
- Ладно. Костромин, вы пока постелите на каталку одеяло и забирайтесь. Я быстро.
 Толик в два шага оказался у кровати Александра. Жестом, доведённым до совершенства многократными повторениями, опрокинул в себя содержимое стакана и вернулся к Костромину.
- Готов? – спросил он.
- Готов.
- Вам промедол делали?
- Вообще или сейчас?
- Сейчас.
- Сейчас нет. А, что, надо было?
- А как же? Ждите, - сказал Толик и скрылся за дверью.
«Не нравится мне это обследование. Если промедол дают, значит, что – то серьёзное», - подумал Дмитрий.
 Через пять минут санитар вернулся в сопровождении медсестры, которая держала готовый к употреблению шприц.
- Дайте плечо, - сказала она и сделала укол.
После этого Толик виртуозно выкатил лежащего на каталке Костромина из палаты и рванул в сторону лифта.
- Толик, твоя фамилия не Шумахер? – прокричал Дмитрий, уворачиваясь от стеклянных дверей, которые санитар открывал каталкой.
- Я по - немому не понимаю, - ответил Толик.
- Как? – не понял Костромин.
- Как – как. По - немому.
«А, - сообразил Дмитрий, - По - немому, значит, на языке немых. Он просто не может разобрать, что я говорю».
- Ты зря принимаешь каталку за болид. Я не успеваю убрать локоть, - стараясь говорить разборчиво, пожаловался Костромин.
- Если болит, значит, скажи врачу, - ответил Толик.
- Да не болит, а болид, - кричал Дмитрий.
- Вот я и говорю, к врачу.
«Да, диалог не получился, надо беречь руку», - подумал Костромин и стал внимательно смотреть за всеми манёврами водителя.
Минут через десять они, практически без потерь, если не считать одного удара дверью, пришедшегося по локтю, добрались до нужного кабинета.
- Секунду, - сказал санитар и скрылся за дверью.
 Костромину было совершенно всё равно, сколько времени пробудет в кабинете Толик, поскольку начал действовать промедол, располагающий к мыслям о высоком.
«Однако, как бы они не сделали из меня наркомана, - пришла в голову тревожная мысль, но тут же уступила место другой, более подходящей к случаю: «врагу не сдаётся наш гордый «Варяг», пощады никто не желает». Вообще, если быть откровенным перед самим собой, пощады, конечно, очень желательно бы. Но кто мне её даст, эту пощаду? Сколько ещё впереди? Чем всё закончится? Не знаю. Будь, что будет».
 В это время выскочил медбрат, подхватил каталку и припарковал её у большого стола, над которым нависал какой – то диковинный аппарат с экраном на длинной металлической руке.
- Позвоните в третью травму, когда закончите, - проговорил Толик и важно вышел из помещения.
 К Костромину подошёл довольно молодой врач, улыбнулся и сказал:
- Ну, как дела?
- Нормально. А что вы будете со мной делать? – поинтересовался Дмитрий.
- В медицине эта процедура называется ангиографией. Вам означенное слово ни о чём не скажет, так что считайте, что мы просто хотим вам помочь.
- Но на пальцах – то можно объяснить. Не такой уж я дремучий, чтобы ничего не понять.
- Хорошо. Мы посмотрим состояние ваших сосудов.
«Ну, что ж, сосудов, так сосудов», - подумал Костромин и в очередной раз отметил про себя, что где – нибудь в российской глубинке никто не стал бы смотреть его сосуды.
- Я сделаю вам новокаиновую блокаду, придётся немного потерпеть, - пояснил доктор, и Дмитрий Андреевич почувствовал несколько уколов в области правого бедра.
«А почему колют в правую ногу, если больная - левая? – подумал Дмитрий, но тут же справедливо рассудил, что врачу виднее.
 Что делали с ним, Костромин не видел, однако было очень неприятно и больно. Через некоторое время нога вдруг стала самопроизвольно дёргаться.
- Что это с ней? – спросил доктор
- Не знаю, - ответил Дмитрий.
- Как вы себя чувствуете?
- Нормально. Только больно.
- Почему больно? Я же вас уколол, - удивился врач.
- Не знаю.
- Тогда потерпите. Я оставлю вас на некоторое время. Лежите спокойно, - с этими словами доктор скрылся в соседней комнате за стеклом.
«На меня не действует новокаин», – вдруг дошло до Костромина.
 Теперь ему стало понятно, почему его визиты к стоматологу по поводу удаления зубов всегда собирали вокруг него столько врачей. Ему делали по четыре обезболивающих укола, а боль не отступала.
«Видно, так устроен мой организм. Придётся потерпеть, - размышлял Дмитрий, наблюдая, как над ним двигалась громадная рука с экраном.
 Сколько продолжалась эта не слишком приятная процедура, он не знал, но так как всё в мире имеет свой конец, то и Костромин дождался того момента, когда открылась дверь соседней комнаты, и подошедший врач сказал:
- Ну, вот и всё. Я позвонил в отделение травмы, за вами сейчас придут, а пока вы полежите в коридоре.
- Хорошо, - согласился пациент.
 Его вывезли из кабинета и пристроили возле стеночки. Действие промедола ещё не закончилось, поэтому Костромин с чувством исполнял различные песни, отрывки из которых мог вспомнить, и представлял себя, по меньшей мере, Кобзоном или Лещенко.
 Время от времени мимо проходили медсёстры и больные и бросали на него любопытные взгляды. Но его здесь не было. Он был далеко. Весь во власти поглотившего его мира шоу – бизнеса. Он выходил к публике после исполнения очередного шлягера и утопал в море цветов, брошенных к его ногам обезумевшими поклонниками.
 Как всегда, на самом интересном месте, когда молодые девчонки, визжа от восторга, уже кидали в него своими бюстгальтерами, раздался абсолютно земной голос вышедшего из кабинета врача:
- Как, вы ещё здесь? Я полтора часа назад позвонил, чтобы вас забрали.
 Ещё минут через двадцать за ним пришёл Толик, и они рванули на шестой этаж, не соблюдая никаких правил коридорного движения, и единственной мыслью Костромина была мысль о сохранении торчащего в сторону локтевого сустава.
 Пока Дмитрий обследовал собственные сосуды, на стоящую рядом кровать поместили очередного пациента, как позже выяснилось, тоже «автомобилиста» и тоже с тяжёлой ЧМТ (черепно-мозговой травмой).
 Он почему - то сразу стал звать Диму Петей и настойчиво предлагал всё – таки допить эту бутылку, чтобы не оставлять её на завтра. Одна нога его была на вытяжке, но он периодически порывался бежать, чем очень беспокоил обитателей палаты.
 Масла в огонь подлили работницы кухни, развозившие обед и сообщившие, что знают новенького. До этого он долгое время лежал в палате, которая предназначена для тех, кто абсолютно не дружит с головой.
 Костромин уже полностью адаптировался к жизни травматологического отделения, и даже поймал себя на мысли, что с удовольствием питается государственной пищей.
 После обеда всё его внимание было сосредоточено на соседе, который, бормоча что – то себе под нос, время от времени пытался встать, не обращая никакого внимания на то, что его нога была проткнута спицей, к которой крепился механизм, состоящий из блока и набора гирь.
- Я не понимаю, как мы с ним уживёмся. Он же не даст нам спать, - сказал Костромин.
- Надо вызвать врача, и пусть что – нибудь решают, - согласился Главный.
 Пришедший врач пояснил, что у больного не всё в порядке с головой, а свои мозги он ему поставить не может.
- Подождите, а мы – то здесь при чём? – удивился Костромин, - Мы же не сможем сомкнуть глаз, потому что всё время буем следить, как бы он не свалился с кровати.
- Ладно. Вопрос решим, - успокоил доктор и вызвал сестру, которая сделала бедолаге укол, и тот вскоре засопел, благополучно заснув.
 Вечером, лёжа в кровати, Костромин вдруг осознал, что это Господь положил рядом с ним пострадавшего в автоаварии, чтобы он мог осознать, как когда-то и сам был Героем Советского Союза и так же терроризировал окружающих и медперсонал. Он отчётливо понял, как трудно было с ним и как страстно желали девушки из реанимации отделаться от его общества. Верно говорят, что дурак никогда не сознается, что он дурак. Вот и Костромин свято верил в то, что был боевым лётчиком и справедливо, как ему казалось, возмущался, если с ним обращались не так, как положено обращаться с героем.
 К Сафарову так никто и не пришёл, и поэтому он лежал, ни с кем не разговаривая, и, видимо, потеряв всякую надежду на благополучный исход операции по спасению ноги.
 «Как странно устроен мир, - думал Костромин, - молодой парень в окружении десятков людей постепенно превращается в инвалида, и никому до этого нет дела. Если сейчас ему не принесут нужную крепёжную деталь, значит, нога срастётся, как бог на душу положит, станет короче или кривой. Можно ли ему помочь? Безусловно. Ему может помочь лечащий врач, который без проблем решил бы вопрос, коснись это его самого или его близких. Ему могу помочь я. Стоит мне сказать Тане, и она принесёт несчастные шесть тысяч рублей, способные изменить жизнь человека. Почему я этого не делаю? Мне жалко денег? Нет. Их уже столько потрачено на то, чтобы вытащить меня с того света, что лишние шесть тысяч не пустят меня по миру. Значит, я просто плохой человек, которому наплевать на страдания ближнего? Наверное, это так. Но и, кроме меня, никто не торопится ему на помощь. Выходит, мы все плохие? А спроси у врача или соседа по палате, почему они не торопятся на помощь нуждающемуся, и они приведут тебе сотню справедливых доводов, что люди они совершенно приличные, и у каждого человека, если он того заслуживает, должны найтись друзья, которые помогут. И они тоже будут правы. Потому, что у любого из нас своя правда. Она всегда придёт нам на помощь, успокоит нас, подтвердит, что мы не хуже других и найдёт объяснение всем нашим поступкам, в том числе и некрасивым. В своё время самый великий злодей двадцатого века Адольф Гитлер сказал: «Дайте мне двести дивизий, и я найду двести философов, которые меня оправдают».
 Сколько на земле людей, к которым я поспешу на помощь, не задумываясь? Ради троих я, без сожаления и эмоций, отдам собственную жизнь. Это не бравада. Это констатация факта. Судьба ещё шести – семи человек мне небезразлична. Я искренне желаю им добра и сделаю всё от меня зависящее, чтобы отвести от них беду. Все остальные – мои современники, которым выпало счастье или несчастье жить в одно со мною время. Я ничего не имею против них, пусть им сопутствует удача, но, если я вижу погибшего в ДТП или убитого, то, отметив про себя: «да, жаль, не повезло», я вскоре забываю об этом, потому что смерть – непременный атрибут нашей жизни. Удивляет другое. Почему мы всегда лжём и лицемерим? Почему прячем своё отношение к окружающим? Почему постоянно, выходя из дома, надеваем маски искренних, доброжелательных и воспитанных людей? И только когда попадаем в ситуацию, напрямую затрагивающую наше благополучие или здоровье, раскрываемся в полной мере».
- Петюнь, дай закурить, - это проснулся травмированный на голову сосед.
- Я не курю, - ответил Костромин.
- Сходи на кухню, возьми. У меня что-то сил нет, не могу с кровати подняться.
- Тебя как зовут – то? Помнишь? – спросил Дмитрий.
- Саня.
- А как ты думаешь, Саня, где мы сейчас с тобой?
- У меня.
- Нет, Саня. Мы не у тебя. Мы у Склифосовского.
- У Ск…. С.… Как?
- Вот так.
 Наступила пауза. Саня что-то шептал, чуть слышно шевеля губами. Видимо, перерабатывал поступившую информацию. Потом засопел, задвигал ногами и полез в штаны. Через секунду достал то, что и должен был достать из этого места, развернулся в сторону Костромина и блаженно прикрыл глаза.
- Саня, замри! – закричал Костромин и соскочил с кровати, если это слово могло быть применимо к телодвижению Дмитрия.
 Саня мгновенно открыл глаза и инстинктивно зажал в кулаке своё сокровище.
- Держать, Саня, держать, - приговаривал Костромин, одновременно подавая «утку».
 «Скорая помощь» подоспела вовремя, и ни одна капля отработанной жидкости не пролилась мимо этого чудного сосуда.
- Петь, выпить есть? - продолжил канючить сосед, после того, как естественная надобность была справлена.
- Да всё уже давно выпито, Саня, - ответил Костромин, - Теперь осталось заплатить за банкет.
- Сколько? – с готовностью спросил сосед, и начал шарить по карманам, в надежде найти деньги.
- Этого я тебе сказать не могу. Каждый заплатит по своему счёту.
- Да что ты на него время тратишь? Он же абсолютно не въезжает в тему, - вступил в разговор Главный.
- Во-первых, делать всё равно нечего, а, во-вторых, он, хотя бы не рвётся вставать, - ответил Дмитрий.
- Нам с ним так и так не справиться. Пускай что – нибудь делают. Я вызываю врача, - сказал Александр и нажал кнопку вызова медперсонала.
 После этого они ещё долго доказывали дежурному врачу, что держать в палате такого больного нельзя и, в конце концов, одержали победу. Саню увезли в неизвестном направлении, а оставшиеся несчастные забылись чутким, неспокойным сном.
 Следующий день был пятницей. А пятница в отделении травмы, как и в хирургии, была днём профессорского обхода. Подготовка к визиту высокого медицинского начальства здесь несколько отличалась от аналогичного мероприятия на одиннадцатом этаже. Так как большинство больных были лежачими, то вся процедура по наведению порядка свелась к опорожнению «уток» и проветриванию помещения.
 Часов в одиннадцать дверь отворилась, и палата наполнилась людьми в белых халатах, оживлённо разговаривающими между собой. Вся медицинская братия группировалась вокруг седовласого симпатичного человека, который, как понял Костромин, был заведующим отделением.
 Сначала решили участь Сафарова. Ему дали ещё один день, понедельник. Во вторник, если ничего не изменится, он получал свою ногу уже загипсованной, а вместе с гипсом - путёвку в солнечный Таджикистан.
 Вторым попал под раздачу Александр. Оказывается, он недостаточно уделяет внимания своему тазу, чем тормозит процесс восстановления двигательных функций.
 После этого занялись Костроминым. Лечащий врач демонстрировал заведующему отделением снимки, полученные в результате обследования. Они о чём-то долго говорили вполголоса. Профессор несколько раз кивнул в знак согласия, и вскоре все потянулись к выходу.
- Я зайду к вам после обхода, - сказал на прощание Евгений Николаевич.
 В середине дня врач действительно пришёл к Костромину, чтобы сообщить, что его лечение в травматологическом отделении закончилось, так и не начавшись. Дмитрий Андреевич ожидал всего, что угодно, только не этого.
- Не понимаю. А что случилось? – спросил он, находясь в крайней степени изумления.
- Видите ли, в чём дело. Мы провели тщательное обследование вашего сустава и пришли к выводу, что хирургическое вмешательство на данной стадии может быть опасным. Бедренные артерии лежат прямо на оссификате, и любое неосторожное движение может привести к потере ноги. Так что, как говорится, игра не стоит свеч.
- А если не делать неосторожных движений?
- Мы не можем гарантировать успех операции.
- Как могут развиваться события дальше?
- Самым неблагоприятным сценарием можно считать следующий: дальнейшее разрастание оссификата, усиление давления с его стороны на артерию и, как следствие, ухудшение кровоснабжения конечности и её постепенное отмирание.
- Довольно жизнерадостную картину вы нарисовали, доктор.
- Предупреждён – значит, вооружён. Вы должны знать всё. И, потом, совсем не обязательно, что события будут развиваться именно так.
- Я почувствую, в каком направлении идёт развитие?
- Да. Нога начнёт мёрзнуть. Да вы не беспокойтесь, мы будем вас наблюдать.
- Неужели ничего нельзя сделать?
- На данной стадии лучше не рисковать.
- Скажите, доктор, а разработать ногу я смогу?
- Нет.
- А если я буду заниматься по десять часов в день?
- Там образовалась кость. Как можно разработать кость.
- Что же мне делать?
- Поезжайте домой, набирайтесь сил. Месяца через три – четыре мы вернёмся к этому вопросу.
- Когда нужно будет ампутировать ногу?
- Не говорите ерунды. До свидания.
- Я могу уйти сегодня?
- Да. За выпиской пришлите кого – нибудь в понедельник, часам к двенадцати.
- Спасибо. До свидания.
«Вот так, - думал Костромин, уставясь в потолок, - Значит, теперь, до конца дней придётся жить с такой ногой. Даже на костылях не походишь, потому что нога будет цепляться за костыль. А сколько мне осталось – то? Ну, лет десять. А если даже десять? Попробуй, пошлёпай.
- Поговорим, Умник? – обратился Дмитрий к самому себе.
- Давненько ты меня не приглашал. Всё сам справлялся. Теперь, видно, припекло. Ну, рассказывай, - отреагировал внутрисидящий.
- Что рассказывать – то? Ты всё слышал.
- Значит, так. Пока ты растекаешься мыслью по древу, решение буду принимать я. Сейчас мы ни на что повлиять не можем. Звони Тане, пусть забирает тебя отсюда. Визит к Склифосовскому в этот раз всё равно прошёл с пользой – убрали сужение трахеи. Поживёшь дома, накопишь сил, а там видно будет. И не забывай, всё в руках божьих. Если заслужишь, он поможет. В конце концов, можно позвонить Алле Николаевне и поплакаться. Всё. Вперёд».
 Костромин встал с кровати и набрал номер телефона жены.
- Алло, - услышал он знакомый голос.
- Слушай, э, дэвушка, это тэатр? – с грузинским акцентом проговорил Костромин.
- Театр, - ответила жена.
- Слушай, дорогая, дай два билет в первый ряд, любые дэнги плачу.
- Звоните в кассу.
- Какая касса? Мне тэатр нужен. Ты сама сказала, что это тэатр.
- Театр, театр. Я сейчас дам вам телефон.
- Нэ надо тэлэфон. Билет давай.
- Вы русский язык понимаете? Вам нужно звонить в кассу.
- Слушай, что за луди? Я дэнги даю, а она всё касса да касса.
На противоположном конце провода замолчали. Потом раздался робкий вопрос:
- Костромин, ты что ли?
 Дмитрий захрюкал в ответ, что означало крайнюю степень веселья.
- Ну, я.
- Когда ты кончишь дурака валять? Здесь люди работают, между прочим.
- А здесь, между прочим, болеют. Каждому своё.
- Ну, говори. Что хотел?
- Хотел, чтобы ты забрала меня отсюда. Надо мной издеваются сокамерники. Заставляют бегать за водкой и сигаретами.
- Дим, я серьёзно. У меня много работы. Вечером я приду, и мы поговорим.
- Позвони Серёге Селихову, пусть приедет за мной. Меня отпустили.
- Как отпустили? Ты серьёзно говорить можешь?
- Все разговоры дома.
- Я тебе перезвоню, - закончила диалог Татьяна.
 Минут через десять раздался звонок на мобильный Костромина.
- Приёмная президента Российской Федерации, - ответил Дмитрий.
- Когда ты поумнеешь, президент?
- Теперь уже поздно.
- Скорее всего, что так. Слушай, я звонила Алле Николаевне. Она, как назло, в командировке. К тому же, за границей. Ты можешь мне объяснить, что произошло? – встревожено спросила жена.
- Операция пока откладывается. Это не телефонный разговор. Звони Сергею.
- Хорошо. Жди нас.
- Пока.
Во второй половине дня Костромина забрали из больницы. Он с трудом втиснулся на переднее пассажирское место в машине и вновь отправился по знакомому маршруту. В окно старался не смотреть, так как от увиденного сразу портилось настроение. Город опять лез своими домами прямо в машину и грозил завалить камнями сидящих. Он казался каким – то живым монстром, тянущим к Дмитрию свои щупальца – улицы и строящим ему рожи перекошенными окнами домов.
 Когда приехали к дому и вышли из машины, Костромин сказал:
- Серёг, сходи в магазин, возьми водки.
- Дима, ты что, с ума сошёл? Какая водка? – живо отреагировала на просьбу жена.
- Надо отпраздновать возвращение домой. И, потом, я совершенно забыл её вкус. Такие длительные воздержания ничем хорошим не заканчиваются. Сергей, ты мне друг или как?
- Сходить мне не долго. Договаривайся с женой, - ответил Селихов.
- Мы обо всём договорились. Вперёд.
 В силу сложившихся обстоятельств Костромин уже более полутора лет не пил водки. Если сказать честно, он и сейчас не горел страстным желанием затуманить свои мозги. Тем более что ясными они ещё не стали. Просто накатило всё разом: и жалость к самому себе, и бешенство от необходимости постоянно терпеть боль, и перспектива остаться с изуродованной ногой. В конце концов, имеет он право выключиться из этой жизни хоть на один вечер?
 Компанию желающему предаться моральному разложению никто не составил, потому что Сергей был за рулём, а Татьяна смотрела на его действия с нескрываемым страхом.
- Ну, что же, друзья мои. Как говорится, баба с возу - кобыле легче. Попрошу накрыть мне маленький столик, дорогая, - обратился он к жене.
 За столом выяснилось, что сделать подряд несколько глотков, Дмитрий не может в силу неоднократных хирургических вмешательств в область трахеи и пищевода.
 Он наливал себе в рюмку водки столько, сколько мог выпить одним глотком. Процедура эта удовольствия не приносила, так как глоточки были маленькими и надлежащего эффекта не имели. В связи с этим Костромину пришлось кардинально сократить паузы между рюмками, и не прошло и часа, как он храбро расправился с бутылкой.
 Далее по сценарию было исполнение народных и эстрадных песен, но и здесь всё сложилось не так, как хотелось бы. Голоса не было.
 Костромин прислушался к себе и попытался оценить своё состояние. Единственным местом его организма, которое выиграло от встречи с водкой, был желудок. Там было тепло и спокойно. Все прочие органы активно сопротивлялись. Голова была тяжёлой и неуправляемой, ноги сводила судорога.
«Однако ты поторопился считать себя полноценным человеком», - подумал Костромин и попытался подняться. Не сразу, но это ему удалось.
 Он стоял возле стола, пытаясь себя выровнять. Его тело то сгибалось вперёд, то грозилось опрокинуться на спину.
В какой – то момент ему показалось, что он принял строго вертикальное положение, и попытался его зафиксировать. Как только Дмитрий вздохнул с облегчением, левая половина пола комнаты вдруг вздыбилась и с размаху ударила его в скулу. Он отчётливо услышал сильный хруст, и дикая боль моментально сделала его трезвым.
Костромин лежал на полу, ощущая левой щекой ворс ковра, и думал:
«Как там, у Газманова поётся: «мои мысли – мои скакуны, словно искры зажгут эту ночь». В моей голове не то, чтобы скакуна, ни одной клячи худой не отыщешь, но по части искр, всё в порядке. Теми, что брызнули из моих глаз, можно не только ночь зажечь. Ими можно осветить районный центр средних размеров».
 На звук упавшего тела прибежала из кухни жена.
- Боже мой, я так и знала, - вскрикнула она и нагнулась к Дмитрию.
- Тихо, тихо, - шептал он, - У меня что-то хрустнуло.
- Ну, когда ты станешь нормальным человеком? - с укором сказала Таня.
- Кажется, мне это не грозит, - ответил Костромин и, как только попытался пошевелиться, снова раздался хруст, и он взвыл от боли.
- Ты, наверное, сломал руку, - предположила Татьяна.
- Не каркай.
- Хоть каркай, хоть нет. Господи, будет этому когда – нибудь конец? – заплакала жена.
- Будет, будет. Помоги добраться до кровати, - попросил Дмитрий.
 С горем пополам они дошли до кровати. Каждое движение Костромина отдавалось жуткой болью в области левой ключицы. Он потихоньку улёгся, удобно положив руку, и проговорил:
- Ну, вот и отметили приезд. Всё как у людей. Правда без драки, но потери есть.
- Завтра позвоню маме, надо сделать рентген, - сказала жена.
- А, может, обойдётся? – с надеждой спросил Костромин.
- Когда у тебя что – нибудь обходилось?
Дмитрий и сам понимал, что не обойдётся, уж слишком серьёзным было положение.
 В течение ночи он периодически просыпался от сильной боли, возникающей при каждой попытке пошевелиться. Боль была неожиданной и резкой. Она заставляла Костромина вскрикивать. От крика просыпалась Татьяна и читала своему непутёвому мужу краткую лекцию о негативных последствиях злоупотребления алкоголем.
 Промучившись до утра, она позвонила своей маме и объяснила ситуацию. Причём ни в коей мере не сообщалось, что муж грохнулся на пол по пьяной лавочке. Как разведчик, выполняющий секретное задание, Костромин получил легенду, согласно которой от слабости у него закружилась голова. Он не удержался на своих отвыкших от нагрузок и измученных недугом ногах и упал.
 Будучи человеком, отдавшим медицине почти пятьдесят лет жизни, тёща воспользовалась своим служебным положением, и уже к десяти часам Дмитрия доставили в рентгенологический кабинет. Предположение подтвердилось – ключица была сломана, причём со смещением.
- Что же мне делать? - спросил Костромин у врача, - Меня загипсуют?
- Нет. Срастётся. Сделайте из материала два кольца, наденьте их на плечи, а сзади, на спине стяните повязкой.
- Это надолго? – поинтересовался Дмитрий.
- Недели на две, три.
- Спасибо.
 Дома Татьяна сделала то, что рекомендовал врач, и теперь Костромин вышагивал по квартире как оперативный сотрудник уголовного розыска со спецкобурой подмышкой.
 Постепенно кость срасталась, боль становилась всё меньше, и недели через три о происшедшем напоминала лишь костная мозоль величиной с грецкий орех, образовавшаяся в месте перелома.
 Дмитрий, ставший законченным фаталистом, думал, обращая свой взор на небеса:
«Вот, значит, как ты со мной. Нельзя уж было чуть выпить. Я понимаю, что ты можешь всё. Но зачем же сразу руки ломать? Если после каждого стакана, ты будешь забирать у меня руку или ногу, с чем я останусь? Не обижайся на меня, я глуп и слаб. Но я буду стараться».
 И он старался. Каждый день старался. То, что он делал, называлось физической зарядкой и у здорового человека отнимало не более получаса. Костромин тратил на упражнения по шесть – восемь часов в день. Причём, со стороны могло показаться, что человек просто сидит в кресле, а он в это время напрягал все свои силы. Другое дело, что сил – то этих не было. Их не хватало даже на то, что бы оторвать от подлокотника руку. Но он не обращал на это внимания. Ему нужно было выполнить весь комплекс упражнений, не отступая от намеченного ни на шаг. Его даже не бесило то, что видимых результатов не было. Он просто делал своё дело, зная, что в мёртвые мышцы всё равно посылается приказ оживать, и они будут оживать. Нескоро, очень нескоро, но будут. Иногда Костромину казалось, что перед ним поставили задачу опрокинуть руками пятиэтажный дом. Всем, в том числе и ему, было совершенно ясно, что сделать это невозможно, но он каждый день подходил к дому и толкал его, снова подходил и снова толкал. Железобетонная громадина равнодушно взирала на его потуги, но он всё равно, день за днём подходил и толкал, подходил и толкал.
 Со временем Дмитрий свыкся с мыслью, что остаток дней проживёт с торчащей в сторону ногой. Значит, такова его судьба. Существующий мир очень жесток, и надо быть благодарным ему за то, что почти пятьдесят лет он не покушался на здоровье Костромина. Главное сейчас - набраться сил, чтобы можно было найти какую – нибудь работу на дому.
 Через три месяца Дмитрий уже шустро ковылял по квартире, отвечал на телефонные звонки и мог поставить себе чай. Он совершенно забыл свой неудачный опыт по возвращению нормальной ноги, когда в один из дней пришедшая с работы жена сообщила ему, что необходимо повторить попытку.
- Как ты это себе представляешь? – спросил Костромин.
 Он знал, что Татьяна поддерживает связь с Аллой Николаевной, и без её участия тут не обошлось.
- Алла Николаевна разговаривала с профессором Вороновым, заведующим травмотологическим отделением. Он согласен тебя посмотреть.
- Меня кто только ни смотрел, - с грустью сказал Дмитрий.
- Как говорил товарищ Берия, попытка – не пытка. Я думала ты обрадуешься. Мне кажется, необходимо использовать любую возможность.
- Конечно, попробуем. Хотя, я не очень верю в чудеса. Когда собираться – то?
- Алла Николаевна сообщит.
 И этот день наступил. Семнадцатого июня Костромина снова пригласили в ставший почти родным институт скорой помощи и снова положили в третье травмотологическое отделение, находящееся на шестом этаже, теперь в палату № 615.
 В 615 - й, кроме него, битву за собственное здоровье вели ещё три человека и, как позже выяснилось, все трое были «автомобилистами», то есть пострадавшими в результате дорожно-транспортных происшествий.
 Койка, выпавшая на этот раз на долю Дмитрия, стояла сразу при входе в палату с левой стороны. Костромин отметил про себя, что на этом месте ещё не лежал. И, если он угадает в больницу ещё раз, а он обязательно угадает (горло – то заштопать надо), то попросится к окну с правой стороны, чтобы потом с гордостью говорить, что нет в палате кровати, не принимавшей в разное время его бренного тела.
 Теперешние соседи ему понравились. Двое были молодыми и весёлыми, третий постарше и погрустнее. Грусть его, впрочем, была вполне объяснимой. Он лежал уже две недели со сломанным тазом и температурой 38,5, так что радоваться причин было немного. Звали его Миша Мясоедов. Миша приехал в Москву из Брянска, чтобы помочь москвичам решить квартирный вопрос, который, как известно, их очень портил. Проработав несколько месяцев на стройке, Миша в один совсем не прекрасный день попал под машину и оказался в больнице. Без страхового полиса, без близких и родственников, а потому оптимизма не излучал. Его койка стояла напротив, на месте холодильника, которого тоже не было, как и в палате № 625.
 Вообще, Костромин сделал вывод, что хирургия богаче травмы, так как там холодильники стояли в каждой палате, а в некоторых – и телевизоры.
 Рядом с Дмитрием лежал молодой человек, который производил впечатление абсолютно здорового, коим, собственно, он и был, если не считать сломанного мизинца на правой руке. Мизинец был платой за полёт из машины через лобовое стекло после столкновения с придорожным столбом. Звали его Алексей, и скоро он должен был покинуть их тёплую компанию.
 Последнего обитателя палаты, занимавшего койку возле окна, звали Владимиром. Он тоже, как и Алексей, покинул свой автомобиль через лобовое стекло, но цена проделанного им трюка оказалась несколько выше – обе ноги его были в гипсе.
 В этот же день Костромина навестили сразу два врача, одного из которых он помнил ещё по последнему профессорскому обходу, решившего тогда его участь.
- Вы, кажется, уже лежали у нас? – спросил тот, что выглядел посолиднее.
- Да, – ответил Дмитрий Андреевич.
- Игорь Алексеевич, надо поднять в архиве историю болезни.… Как ваша фамилия?
- Костромин.
- Костромина. И посмотреть, какие обследования мы провели.
- Мне делали рентгеноскопию обоих суставов, компьютерную томографию и смотрели состояние сосудов через какой – то аппарат, - пояснил Дмитрий.
- Эта процедура называется ангиографией, - подсказал Игорь Алексеевич.
- Ну, вот и хорошо. Вы пройтись можете? – спросил врач.
- Могу, только выглядит это не очень привлекательно, - сказал Костромин.
- Ничего, мы не на танцах.
 После того, как Дмитрий проковылял до окна и обратно, врач, в котором угадывался большой начальник, сказал:
- Игорь Алексеевич, это может быть интересным. Давайте-ка, мы будем готовить его на общество травматологов. Когда наша очередь?
- В декабре.
- Отлично. Надо будет его сфотографировать до и после. Вы меня понимаете?
- Да, конечно.
- Ну, Костромин, отдыхайте, а с завтрашнего мы за вас возьмёмся, - с этими словами врач постарше покинул палату, оставив больного с врачом помоложе.
- Кто это?- спросил Дмитрий Андреевич.
- Это Воронов Владимир Анатольевич, профессор, доктор медицинских наук, светило, - с уважением ответил молодой человек, - Он будет вас оперировать. Меня, как вы уже, вероятно, поняли, зовут Игорь Алексеевич. Я – ваш лечащий врач. Завтра сделаем снимки, затем компьютер, и будем решать.
- Опять рентген? За последние полтора года меня столько раз просвечивали, что я, наверное, стал похож на Чернобыльский реактор. Скажите, доктор, это вредно?
- Не знаю. Мы иногда по пять – шесть часов стоим на операции под рентгеновским излучением. Пока живы.
- Так на вас же защита.
- А руки, голова? Вообще, есть мнение, что малые дозы облучения даже полезны. А, если честно, никто ничего не знает.
- В архиве можно взять снимки, - подсказал Костромин.
- Когда они делались?
- В начале года.
- Вот. А нам важна динамика развития оссификата.
- Да я не против. Надо, так надо, - согласился Дмитрий, а про себя подумал: «Ещё решит, что я испугался».
- Простите, как вас зовут? – спросил врач.
- Дмитрий Андреевич.
- Дмитрий Андреевич, ваш случай может быть интересен не только для нашего института. Поэтому мы подготовим на вашем примере материал для доклада на обществе травматологов, которое проводится раз в месяц на базе Центрального института травматологии и ортопедии. Надеюсь, вы не против?
- Как я могу быть против? Вы же будете говорить о своих достижениях, а, значит, почините мне ногу.
- Будем надеяться. Сейчас я принесу фотоаппарат и кинокамеру, и мы сделаем несколько снимков.
- В кино будешь сниматься? – спросил Костромина Алексей, когда врач ушёл, - Нас вот не снимают.
- У вас фактура не та, - засмеялся Дмитрий, - Да и для науки вы интереса не представляете.
- Слушай, Дим, потребуй с них денег. Они же на тебе докторских диссертаций понапишут.
- Лишь бы с меня денег не взяли, - ответил Костромин.
- А потом - гастроли по городам России. Рублей по пятьдесят билет сделать, и можно не работать, - вступил в разговор Владимир.
- Ты, Вова, даже представить себе не можешь, с каким удовольствием я вышел бы на работу. Но, к сожалению, это мне, наверное, уже не грозит, - грустно проговорил Дмитрий.
 Вскоре вернулся доктор, держа в руках цифровой фотоаппарат.
- Дмитрий Андреевич, давайте выйдем в коридор, там нам будет удобнее.
 В течение следующего получаса Костромин с усердием передвигался, приседал и наклонялся, а Игорь Алексеевич фиксировал все его манёвры на плёнку. Проходившие по коридору больные на время останавливались, раскрыв от изумления рты.
- Игорь Алексеевич, на съёмочной площадке нет ни визажиста, ни гримёра. Как я буду выглядеть на экране? – старался казаться молодцом Костромин, хотя уже порядком запыхался.
- Не волнуйтесь, материалы будут опубликованы в специальном медицинском издании и, если операция пройдёт успешно, то будут интересоваться работой хирурга, а не вашими внешними данными, - парировал доктор.
- А если не успешно?
- Не будем о грустном. Впрочем, если вы не хотите быть узнанным, мы можем закрыть вам глаза.
- Звучит как-то зловеще, согласитесь. «Закрыть вам глаза». Я хотел бы не закрывать глаза ещё лет двадцать – тридцать.
- Я имел в виду, что фотографии будут подписаны «Больной К., 49 лет, обширный оссификат левого тазобедренного сустава», а на глаза поместим такой чёрный четырёхугольник. Вы, наверное, встречали подобные фотографии в энциклопедиях.
- В федеральном розыске я не нахожусь, оссификат заработан мною на совершенно законных основаниях, поэтому я могу честно смотреть в глаза людям со страниц любого издания, тем более что меня никогда нигде не публиковали, и это доставит мне громадное удовольствие.
- Ну, как хотите.
 Поздно вечером, когда все врачи разошлись по домам, Алексей обратился к Костромину:
- Дим, на тебя брать?
- Что брать?
- Я побегу за водкой, на тебя рассчитывать?
- Нет, нет. Я недавно попробовал, закончилось всё переломом ключицы.
- Как хочешь. Мужики, я четыре возьму, а то в прошлый раз не хватило.
- Ты что, хочешь на троих взять четыре бутылки водки? – изумился Дмитрий.
- А что, ночь – то длинная. Полежим – поговорим.
- Однако у вас аппетиты. А если засекут?
- Мы аккуратно.
 Лёша быстро собрался, прихватил с собой пластиковый пакет и исчез за пределами палаты.
 Ничего не происходит с русским человеком на протяжении многих веков. Он постоянно платит дань этому божественному горячительному напитку, прозванному водкой. Причём цена значения не имеет. В некоторых случаях она может быть равна самой жизни. И, тем не менее, пока есть отверстие, куда её можно залить, и хоть два зуба, чтобы прихватить стакан, человек будет её употреблять, чтобы уйти в мир иллюзий, где он самый сильный, самый умный, самый смелый и всеми любимый. Подавляющее большинство пациентов института оказались на этих койках, благодаря водке, но и здесь они продолжали ей поклоняться.
 Алексей вернулся очень быстро, светясь улыбкой и позванивая стеклом в пакете.
- Погнали наши городских, - проговорил он, протягивая стакан Владимиру.
 Тот быстро выпил и вернул стакан. Следующим причастился Миша. Так как он совершенно не двигался, то Алексей аккуратно поддерживал ему стакан и следил, чтобы ценный напиток не проливался мимо.
- Миш, а ты зачем пьёшь? У тебя же температура, - сказал Костромин.
- И пьёшь – температура, и не пьёшь – температура. Разницы никакой. Так хоть время летит быстрее, - ответил Михаил.
 Когда первая доза спиртного разогрела желудки и слегка затуманила головы, собутыльники закурили, и потекла неторопливая беседа. Костромин знал это состояние. Именно ради него он иногда выпивал. Ты ещё не пьян, но уже и не трезв. Все милы и интересны. Ты можешь говорить на любую тему и иногда даже сам поражаешься, какой ты эрудированный и как много знаешь.
 Беседа в больнице в большинстве случаев сводится к тому, кто, как и почему сюда попал.
 Коллектив палаты № 615 ничем не отличался от прочих подобных коллективов, а потому вскоре Костромин узнал, чему он обязан знакомством с каждым из своих новых соседей.
 - Нет, Лёха, тебе надо стоять на своём. Не ты был за рулём и всё, - поучал Алексея Владимир.
- Я так и говорю, а он мне не верит, - отвечал Алексей.
- А что случилось – то? – спросил Костромин.
- Есть у меня машина, - начал Алексей, - Хотя нет, не так. Есть у меня груда металла, которая ещё недавно была машиной. Иду неделю назад в гараж, а навстречу мне Ленка, одноклассница. Нравилась она мне, вернее, она мне и сейчас нравится. Расцеловались, разговорились, пришли в гараж, выпили, ещё расцеловались, ещё выпили. Потом она говорит: «давай покатаемся». Не смог я отказать. Водка сделала Ленку красивой, мягкой и доступной. И ощущение было такое, что выиграю я сегодня свой главный приз, но хозяином положения уже был не я и не она, а напиток, который мы приобрели в ближайшем магазине, чтобы сделаться счастливыми. Вот и сделались. За руль села Елена, у неё права есть. На ближайшем повороте шоссе на скорости в сто двадцать километров в час вылетели с дороги – и в столб. Оба покинули автомобиль через лобовое стекло. Мне хоть бы что, только мизинец сломал, а она в состоянии комы в реанимации лежит. Следователь говорит, что я специально на неё всё валю, чтобы в тюрьму не сесть.
- А за рулём действительно она была? – спросил Костромин.
- И ты не веришь?
- Я просто не знаю.
- Говорю тебе, она за рулём была.
- Тогда тебе нечего бояться. Придёт твоя подруга в сознание и всё подтвердит.
- Вот и я ему говорю, - вмешался в разговор Владимир.
- Ты лучше за себя скажи. Заказал человека и лежит, как ни в чём не бывало, - засмеялся Алексей.
- Кого ты заказал? – спросил Дмитрий.
- Да никого я не заказывал, глупость, какая – то.
- Знаем, знаем. Это же мафиози, ему человека убить – раз плюнуть. Машину чуть поцарапали, взял и убил, - продолжал издеваться Алексей.
- Расскажи, Володь, - попросил Костромин.
- Да ничего интересного. Сидели в машине с другом. Машина на обочине стояла. Он за рулём, я сзади него. Сидим, разговариваем. Вдруг с трассы вылетает «Мерседес», и на полном ходу - лоб в лоб. Мы оба вылетаем на свежий воздух. Через четыре дня мой друг умер в больнице, а я вот ноги переломал да рёбра.
- И кого ж ты заказал?
- Да никого я не заказывал. Следователь вдруг ни с того, ни с сего начал выяснять, нет ли у меня желания отомстить. Я ничего понять не мог, а потом мать мне сказала, что в госпитале Бурденко, прямо в палате, убили того, кто был за рулём «Мерседеса».
- Слушай, я сюжет видел про это убийство по телевизору, - удивился Дмитрий, - Ещё подумал, как просто: зашли в палату военного госпиталя и убили. А это, оказывается ты его.
- Да не я это, - начал сердиться Владимир.
- Он, он, - поддакнул Алексей, - Но ты не бойся, мы тебя не сдадим. Тысяч по десять американских рублей нам дашь, и можешь убивать дальше.
- Так что, следователь действительно решил, что это ты убил? – спросил Костромин.
- И у матери про связи мои расспрашивал, и на меня наезжал.
- Надо мне тоже в кино сниматься, а то кругом одни телезвёзды. В прошлый раз лежал в 625 палате, там таджик в «Дорожный патруль» попал, здесь ты всех мочишь направо – налево, - мечтательно сказал Дмитрий.
 Алексей периодически обходил кровати с очередной дозой в стакане, и беседа становилась всё оживлённее, а смех всё громче.
- Миш, а ты что молчишь? – спросил Дмитрий у Мясоедова, последнего несчастного, не поделившегося трагедией, приведшей его на больничную койку.
- А что говорить?
- Ну, видишь, в какую палату мы попали. Среди убивцев живём. Ты – то кого завалил?
- Это меня завалили.
- Под машину попал?
- Да. И, что самое обидное, спросить не с кого. Ударил сзади и уехал. А у меня - ни регистрации, ни страховки. Лежу уже две недели, температура 38,6, что дальше - неизвестно.
- Что врачи – то говорят?
- Врачи говорят, поезжай домой и там лечись.
- А, может, тебе и в самом деле домой уехать?
- А кто меня отвезёт? – вопросом на вопрос ответил Миша.
- Ну, родственники, друзья.
- Родственников нет. С женой развёлся шесть лет назад. На прошлой неделе позвонил, она мне пожелала, чтобы сдох поскорее. Сын в тюрьме сидит. А друзья? Какие друзья. На стройке вместе проработали два месяца. Я их до этого и не знал. Такие вот дела.
- Да…. Тут не захочешь, да напьёшься.
- Вот и я говорю.
 За разговорами они не заметили, как за окном начало светать.
- Вы, что, совсем спать не будете? – спросил Костромин.
- Выспимся, нам не на работу, - ответил Алексей, - Мы сейчас с Вовой ходить будем учиться. Да, Вова?
- В таком виде ходить? Вот грохнется он, вообще не соберут, - возмутился Дмитрий, - Думать надо головой.
- Может, не стоит? – робко возразил Владимир, - Поспим, потом походим.
- Тебе что врач сказал? Ежедневные тренировки. И, потом, не забывай, на тебе загубленная душа. Так что чем раньше ты скроешься от следствия, тем лучше, - вернулся к больной теме Алексей.
- Хватит издеваться, - сказал Володя, но сам потянулся к костылям, стоящим возле кровати.
- Вот молодец, - поддержал его Алексей.
- Вы только в коридор не выходите, - посоветовал Костромин.
 Владимир начал потихоньку переставлять ноги, опираясь на костыли. Получалось у него не слишком хорошо. Сказывалось длительное лежание на кровати и отсутствие навыка хождения в гипсе.
 Тем не менее, он добросовестно преодолел расстояние от балконной двери до двери в коридор несколько раз без каких – либо осложнений. Видимо, посчитав, что самое страшное уже позади, Вова расслабился и потерял бдительность. Подходя к кровати, он зацепился ногой за костыль и, выбив из-под себя опору, рухнул. Спасла его близость кровати, и он практически не понёс потерь, если не считать проверки на прочность батареи парового отопления, которую Владимир боднул своей головой.
 Перевернувшись на спину, он начал энергично тереть рукой лоб, при этом потихоньку поскуливая.
- Ничего, ничего. Немного наркозу, и всё будет в порядке, - успокаивал его Алексей, протягивая стакан с водкой.
 Вскоре эта маленькая неприятность забылась, и вновь выпитая водка сделала всех ещё милее, ещё добрее, ещё внимательнее друг к другу. Лёша на правах распорядителя застолья обносил всех нехитрой закуской, настоятельно рекомендуя больше есть, чтобы не запьянеть. Человеку со стороны было совершенно очевидно, что дело это бесполезное, и спасти их может только длительный сон или холодный душ. Но сами участники торжества с такой трактовкой вопроса категорически не соглашались.
- Что же, я вас предупредил, - сказал Костромин.
- Ладно, сейчас по последней покурим, и спать, - согласился Алексей.
 Угомонились они только около пяти часов утра. Костромин, видимо взбудораженный рассказами соседей, всё никак не мог заснуть и, волей – неволей, прокручивал в голове эпизоды из их жизней. Получается, что прожить без стрессов и трагедий не удаётся никому. Значит, мы приходим в этот мир на муки и страдания? Так почему мы так не хотим его покидать? Может, потому, что хорошего всё же больше, чем плохого, или нас пугает неизвестность?
 Вот, Миша Мясоедов. Он, вероятно, мой ровесник. Жизнь почти прожита, и могла совсем недавно вообще закончиться под колёсами автомобиля. А что в активе? Ни семьи, ни друзей. Сын – в тюрьме, женщина, говорившая, наверное, когда - то: «Мишенька, как я тебя люблю», желает ему поскорее сдохнуть.
 Так что же это за чудо природы такое – человек? Один ради других жертвует своей жизнью, другой – убьёт за копейку.
«Никогда я ни в чём не разберусь, - подумал Костромин, - Спать надо».
Он сладко зевнул и приготовился упасть в объятия Морфея, но в этот момент открылась дверь, и в палате появилась молодая медсестра.
- Доброе утро, - приветливо сказала она.
- Доброе утро, - ответил Дмитрий, а сам подумал: «Она, наверно, такая тёплая после сна. И существует где - то человек, который может касаться её в постели и видеть всё, что она скрывает от других. Что за голова у меня? Стоит увидеть молодое женское тело, обязательно, тут как тут, какая – нибудь гадость. Хорошо ещё, что люди не могут читать мысли друг друга, а то я тоже, как Миша Мясоедов, остался бы без друзей и жены, прости меня, Господи».
- Что это они все спят? А температуру мерить?
- Вчера очень поздно легли. Температура у всех нормальная, кроме Мясоедова, - отрапортовал Костромин.
- А накурили – то в палате, - стараясь быть строгой, заметила сестра.
- Я сейчас открою дверь на балкон, - ответил Костромин и покостылял к окну.
- Температуру поставлю всем 36,3 – 36,5, а Мясоедову – 38. Так?
- Так.
«Обошлось», - отметил про себя Дмитрий, когда девушка ушла. Теперь они могут поспать час три – четыре.
 Незаметно он и сам задремал и проснулся от прикосновения чьей – то руки.
Открыв глаза, Костромин увидел перед собой два юных создания в белых фартуках и белых платках с большими красными крестами.
- Вы новенький? – спросила одна из них.
- Я такой старенький, барышни, что старее меня нет, наверное, во всём институте, - ответил Дмитрий.
 Сёстры милосердия переглянулись между собой. Та, что была чуть повыше, достала из кармана фартука бумажку, прочитала её и сказала:
- Вы – Костромин?
- Совершенно верно.
- Нам надо взять у вас кровь на анализ.
- Надо – значит надо, - ответил Дмитрий и протянул руку.
 За время скитаний Костромина по больницам, у него столько раз брали кровь, что вены, которым, видимо, надоело, что их постоянно тычут иголками, попросту «попрятались». Этот термин он услышал от медсестёр, безуспешно пытавшихся как - то взять у него кровь.
 Так происходит с наркоманами, которые колют в ступни ног и в пах, не имея возможности найти вены на руках. Так произошло и с Костроминым. Если полтора года назад все реки, по которым текла его кровь, вплоть до малейшего притока были видны на руке невооружённым глазом, то теперь они все как – будто пересохли.
 Не повезло и этим милым девушкам. Они то туже затягивали жгут на его руке, то просили интенсивнее поработать кулачком, но место укола определить всё не могли. Наконец, та, что была главнее или, может быть, смелее, ввела иглу под кожу и, конечно не попала. Не попала она и во второй раз, и в третий. После очередного прокола в шприце появилась кровь, и Костромин уже решил, что финиш близко, но оказалось, что игла проткнула вену насквозь, и борьба за анализ отнюдь не закончена. Потерпев очередное фиаско, сестра решила вообще не вынимать иглу и искать вену прямо под кожей, периодически меняя направление поиска. После этого процедура стала ещё менее приятной и, потерпев минут десять, Костромин сказал:
- Всё, барышни. Как говорил герой одного известного фильма, тренируйтесь на кошках.
- Но у вас такие плохие вены, - виновато ответила сестра.
- Других всё равно нет. И ещё. У меня к вам просьба. Не выбрасывайте бумажку с моей фамилией. И, если в следующий раз подопытным снова окажется Костромин, не тратьте времени, не ходите. Я буду вынужден вам отказать. Не обижайтесь. Я вижу, что вы хорошие девочки и делаете нужное дело, но такие вены, как у меня, вам пока ещё не по зубам.
- Извините. До свидания, - откланялись девушки.
- До свидания.
 Через некоторое время к Костромину пришла медсестра, так сказать, из местных.
- Вы нам так всех помощниц разгоните, - улыбнулась она, - Дайте - ка вашу руку.
 В районе локтевого сгиба уже начала образовываться гематома приличных размеров от вытекшей под кожу крови.
 - Да…. – задумчиво проговорила сестра и перевернула руку, - Возьмём отсюда.
 Она показала на кусочек вены, видневшийся на кисти.
- А откуда эти девушки? – спросил Костромин.
- Послушницы из монастыря.
- А почему в униформе сестёр милосердия времён Первой мировой войны?
- Не знаю. У них так принято.
 Костромин встречал этих девушек здесь и раньше. Сначала он подумал, что попал на съёмки какого – то исторического фильма, а потом и себя мог представить хоть поручиком Брусенцовым, хоть Григорием Мелеховым, благо голова ещё позволяла фантазировать. А вот если бы Дмитрий наткнулся на сестёр милосердия, будучи Героем Советского Союза, предвидеть последствий не смог бы никто.
 В течение трёх дней Костромин прошёл все необходимые обследования и узнал день девятой операции – 24 июня.
 «Двадцать четвёртое июня – день парада Победы на Красной площади, - пришло в голову Дмитрию Андреевичу, - Для старшего поколения наших соотечественников это был светлый и радостный день после четырёх лет крови. Для меня это будет день крови, и моя победа не пойдёт ни в какое сравнение с их победой, но, я думаю, участники самой кровавой войны в истории человечества не будут против, если и я окажусь победителем в девятой битве своей войны за свою жизнь».
 Подготовка к операции в травме отличалась от аналогичной подготовки в хирургии. Здесь к Костромину не прилетел накануне «чёрный ангел», не пришёл анестезиолог. Никто не поинтересовался его настроением и давлением, никто не предложил на ночь успокоительную таблетку или укольчик.
«Если и с промедолом завтра прокатят – напишу Зурабову, - подумал Костромин, - А, может быть, так лучше? Чего волноваться? Плановая операция, каких делаются сотни. Всё уже решено. И будет только так, как будет, и никак иначе».
- Костромин – кто? – раздался в палате звонкий девичий голос, от которого тот, чью фамилию составляли произнесённые девять букв, даже вздрогнул.
- Я, - ответил Дмитрий, рассматривая девушку, держащую в руках бритвенный прибор и тюбик с кремом.
- Снимайте трусы, будем бриться, - бодро сказала сестра, вероятно, чтобы скрыть свою неловкость.
- Вообще-то, барышня, я привык бриться, не снимая трусов, - прикидываясь простачком, проговорил Костромин.
- Я должна побрить вам пах, завтра у вас операция, - тихо сказала девушка, которая, вероятно, сама была не в восторге от предстоящей акции.
Костромину, наоборот, начинало нравиться смущение медсестры и, решив усложнить задачу, он робко сказал:
- Понимаете, сестра, после аварии у меня совсем не работает левая рука, а правая сохранила подвижность только частично, поэтому я ничем не смогу вам помочь. Мне очень неудобно, но вам придётся самой снять с меня трусы.
 В принципе Костромин преувеличил свою нетрудоспособность лишь отчасти и особых угрызений совести не чувствовал.
 Соседи по палате повернули головы в сторону кровати Дмитрия Андреевича и, время от времени хихикали.
- Ну, что вы ржёте. Операция очень ответственная. Сотни женщин по всей России даже не подозревают, какому риску подвергается в данный момент их личная жизнь, - смеялся Костромин.
- Не преувеличивайте своей ценности для женщин России, - возразила медсестра, впрочем, тоже смеясь.
- Главное, чтобы вы не приуменьшили ценность, которую держите, своей бритвой, - продолжал Костромин.
- А вы нахал. Не смешите меня, а то рука может дрогнуть.
 Она по-хозяйски обращалась с предметом, который лишала волос, а Дмитрий думал, что весь мир, в котором мы существуем, состоит из условностей. То, что недопустимо в одном месте, выглядит вполне естественным в другом. Что подумала бы эта юная особа, если бы он подошёл к ней в метро и попросил проделать с ним то же самое, что она делает сейчас.
В лучшем случае она бы убежала, в худшем – сдала его в милицию.
Костромина и раньше всегда удивляло, когда на пляже тёти громадных размеров начинали раздеваться и, никого не стесняясь, демонстрировали окружающим свои шёлковые комбинации и трусы, по размерам больше похожие на чехлы для танков. При этом та же женщина моментально прихватывала платье руками, если где-нибудь в другом месте его чуть приподнимал ветер.
 В некоторых африканских племенах женщины всю жизнь ходят топлесс, и это нисколько не волнует их соплеменников, в то время как европейцы смотрят на них, раскрыв рты. Если, допустим, с завтрашнего дня заставить всех наших женщин закрывать уши, то лет через пятьдесят демонстрация ушка любимого создания будет сводить мужчину с ума.
 Дмитрий смотрел на медсестру, уже практически заканчивающую процедуру и прикидывал, какую бы гадость ещё выкинуть.
- Ой, - вскрикнул он, когда девушка наклонилась к нему, чтобы не нанести травмы.
 От неожиданности она отшатнулась и выронила бритву.
Костромин остался доволен произведённым эффектом и заулыбался.
- Я сейчас всё брошу, и ляжете завтра на стол со своим ирокезом, - стараясь выглядеть серьёзной, сказала медсестра.
- Молчу, - согласно закивал головой Дмитрий и больше не проронил ни слова.
 В день операции Таня, как обычно, задержалась в палате, чтобы самой отправить Костромина на очередной поединок добра со злом. Добро, естественно, олицетворял Дмитрий, а в роли Зла выступал кровожадный и всемогущий оссификат. И, как в доброй старой сказке, Добро обязательно должно победить Зло. Правда, некоторое беспокойство вселяло то, что это была не сказка. Это была безжалостная, непредсказуемая жизнь, в которой порой реализуются отнюдь не сказочные сюжеты.
 В девять часов утра Костромину подали транспорт. Забираясь на ставшее уже привычным средство передвижения, Дмитрий вдруг почему - то поймал себя на мысли, что, в отличие от высокопоставленных чиновников, которым подают к подъезду шикарные автомобили с проблестковыми маячками и триколорами на номерах, он к пятидесяти годам заслужил только каталку к кровати для следования на операцию.
 В предоперационной его встретил Игорь Алексеевич и сразу поставил в тупик неожиданным вопросом:
- Дмитрий Андреевич, какой наркоз вам давали раньше?
- Я не знаю, - удивлённо ответил Дмитрий.
- Я имею в виду, как вам его вводили?
- Кололи в вену.
- Понял. Спасибо. Мы сделаем по – другому. Мы вас обезножим.
«Хорошо, что не обезглавим», - подумал Костромин.
- Сядьте спиной ко мне, - продолжал врач, - я сделаю вам обезболивание.
 Дмитрий кое - как уселся на каталке и вскоре почувствовал несколько уколов в области поясницы.
 Процедура «обезноживания» длилась минут двадцать, и Костромин порядком устал, прежде чем услышал:
- Ну, всё. Можете ложиться.
 Облегчённо вздохнув, Дмитрий собирался наклониться и лечь, но понял, что сделать этого не может. У него не было тела. Он коснулся ноги – никакой реакции, живота – то же самое, и только в районе груди он почувствовал свою плоть.
- Ну, что же вы? – спросил Игорь Алексеевич.
- Я не могу лечь. Ложиться нечему. У меня нет ног, - с удивлением и даже с каким – то восторгом ответил Костромин.
- Уже подействовало? Это хорошо. Сейчас я вам помогу, - с этими словами врач уложил на каталку сначала верхнюю половину больного, а затем и его ноги.
«До чего дошла наука. Человека можно распиливать у него на глазах. Однако, как бы лишнего не отхватили, совсем рядом такой важный для мужчины орган. Потом скажут: «извините, мы нечаянно», - подумал Дмитрий.
 Когда его вкатили в операционную, она была полна врачей. Четверо мужчин не без труда переложили Костромина на стол. При этом он услышал, как один сказал другому: «Потаскай такого амбала».
 Сначала Дмитрий удивился, но потом вспомнил, что он, действительно, отъелся за последнее время и весил уже девяносто восемь килограммов.
 Первым, что удивило Костромина в операционной, был необычный светильник, выполненный в форме двух тонких, пересекающихся между собой, колец диаметром около полуметра. Он не выглядел так внушительно, как те, которые Дмитрий видел раньше, о девяти лампах.
«Неужели света от него будет достаточно? Какой – то он несолидный», - подумал обезноженный. Но вопрос тут же отпал, так как в этом момент светильник включили, и операционную залил такой яркий свет, что Костромин зажмурился.
- Как настроение? – обратился к нему тот самый профессор, которого Игорь Алексеевич называл светилом.
- Всё хорошо, - ответил Костромин.
- Мы пригласили сосудистого хирурга, так что вас будут оперировать два профессора, - улыбнулся Владимир Анатольевич.
- Весьма польщён. Спасибо, - поблагодарил Дмитрий.
- Ну, что? Начнём, пожалуй, - сказал профессор, обращаясь к врачам. И конкретно одному:
- Давайте маску.
 Анестезиолог подошёл к Костромину с маской, какую надевают лётчики при полётах на больших высотах, и закрыл ею его нос и рот.
 Дмитрий почувствовал лёгкий ветерок, который создавал выходящий из маски газ, и закрыл глаза.
«Я надеюсь, ты помнишь обо мне?» - мысленно обратился он перед тем, как заснуть, к тому, в существование которого уже почти верил.
 Когда Костромин открыл глаза, он понял, что операция ещё продолжается, и проснулся он сам по себе, не имея на это санкции. В пол – оборота к нему стояли два профессора и о чём - то тихо разговаривали. От них его отделяла невысокая ширма, которую он часто видел в фильмах, но сам столкнулся впервые. Её устанавливают, наверное, для того, чтобы неожиданно проснувшийся больной не грохнулся бы в обморок при виде того, что с ним сделали.
 О чём говорят врачи, Дмитрий понять не мог, потому что разговор заглушали удары металла по металлу. Создавалось впечатление, что он попал в механический цех или слесарную мастерскую, где два рабочих бьют молотками по зубилам.
- Он проснулся, - обратился к профессору анестезиолог.
 Владимир Анатольевич посмотрел на Костромина и сказал:
- Ну, как дела?
- Нормально. Только этот звук….
- Сейчас исправим. Дайте маску, - сказал врач.
 Тут Дмитрий сообразил, что дышит самостоятельно. Ему снова дали маску, и в следующий раз он пришёл в себя, когда его уже куда – то везли.
 Врач, заметивший, что Костромин открыл глаза, спросил:
- Как самочувствие?
- Хорошо.
- Вас что – нибудь беспокоит?
- Да вроде нет.
- Есть какие – нибудь пожелания?
- Да. Водки и девочек.
- Ну, значит, всё в порядке, - засмеялся врач.
 Костромин вдруг увидел, что рядом с каталкой идёт Таня.
- Как ты здесь оказалась?
- Я никуда не уходила, - ответила жена, и в голосе её послышались слёзы.
- Ну-ну, спокойно. Всё уже позади. Куда это меня везут? – спросил Дмитрий.
- В палату.
- Вот видишь. Выходит, беспокоится не о чём.
 Врач остановил каталку возле палаты, посмотрел на габариты Костромина и сказал:
- Надо идти за подмогой. Втроём нам его не переложить.
«Видели бы меня сейчас те бабки из железнодорожной больницы, которые кидали моё дохлое тело, как вязанку дров. Теперь и здоровые мужики собираются в кучу, чтобы передвинуть изрезанный и зашитый центнер», - подумал Дмитрий.
 Изловив по коридорам троих помощников, вернулся врач, и вскоре Дмитрий занял своё законное место, откуда сегодня утром отправился навстречу неизвестности. Рядом, как и полагается верной жене, сидела Таня и смотрела на Костромина глазами, полными жалости и слёз.
- Ну, прекрати. Я же не умер. Что ты плачешь? – пытался он её успокоить, но разговору мешали врачи, которые почему-то не хотели уходить, и стояли возле кровати, вполголоса о чём-то разговаривая.
 Костромин уже хотел выяснить причину такого внимания к нему со стороны медперсонала, как в этот момент в палату зашёл Владимир Анатольевич Воронов, профессор, который делал ему операцию.
 Игорь Алексеевич начал что-то шептать ему на ухо, периодически поглядывая на Дмитрия.
- Да. Пожалуй, вы правы, - услышал Костромин фразу, сказанную профессором, а сам подумал: «Может быть, не всё так гладко».
 После столь странного диалога, в котором Дмитрий разобрал только последнюю фразу, врачи удалились.
- Ты что-нибудь понимаешь? – спросил Костромин жену, - Не нравятся мне эти переглядывания и перешёптывания.
- Операция прошла успешно. Просто ты потерял много крови, - ответила Татьяна.
- Ты разговаривала с врачом?
- Да.
- Но я нормально себя чувствую.
 Таня не хотела расстраивать Костромина, поэтому не сказала ему, что цвет его лица ничем не отличается от цвета белой простыни, на которой он лежал.
 Этот не совсем радостный разговор прервали две медсестры, которые начали выкатывать его кровать.
- Барышни, вы меня куда? – удивился Дмитрий.
- Как куда? В реанимацию.
- Зачем в реанимацию? Я не хочу в реанимацию, - пытался спорить Костромин.
- Так сказал ваш врач, - ответила сестра.
- А, может, это и не хуже. Переночуешь, а завтра сюда. Там всё-таки присмотр, - сказала жена.
- Ладно, беги домой.
- Пока.
- Пока.
 В реанимации первым делом у Костромина взяли кровь, а потом дали крови чужой. Причём дали гораздо больше, чем взяли, так что с этой точки зрения его визит в палату интенсивной терапии можно считать удавшимся.
 У него абсолютно ничего не болело, и чувствовал он себя довольно сносно, если не считать слабости и периодических головокружений, которые Костромину даже нравились, так как создавали иллюзию катания на карусели. Делать было совершенно нечего, поэтому сначала Дмитрий считал капельки крови, через равные промежутки времени падавшие в его вену из пакета, укреплённого на штативе, а, когда это занятие ему наскучило, он решил посмотреть на творение рук двух профессоров. Приподняв одеяло, Дмитрий увидел трубку, торчащую из левого бедра.
«Дренаж», - догадался он.
 Потянув за неё, он вытащил целлофановый пакет, на донышке которого плескалось небольшое количество красноватой жидкости.
 Как человек уже поднаторевший в медицинских делах, он знал, что, если количество жидкости в пакете увеличиваться не будет, то дня через два дренаж снимут.
 Всё остальное было скрыто бинтом, приклеенным к телу лейкопластырем.
В этот момент его взгляд упал на носки ног, выглядывающие из-под одеяла. Они были рядом. Костромин не поверил своим глазам, зажмурился, зачем-то помотал головой и снова посмотрел на ноги, уже одним глазом. Носки снова были вместе, а это означало, что теперь его левая нога не торчит в сторону, и, значит, он сможет ходить, как все нормальные люди.
 Он хотел пошевелить левой ногой, и боялся сделать это, ещё не веря в происшедшее чудо.
 «Я знал, что ты поможешь мне. Спасибо. Теперь, с твоего позволения, я попробую двинуть ногой. Не возражаешь?», - мысленно спрашивал Костромин, обращая свой взор в потолок.
Ответа, конечно, не последовало, но молчание было истолковано как знак согласия, и Дмитрий тихонько подвинул ногу влево. Нога повиновалась. Обрадованный, Костромин коснулся левой ногой правой, чего не мог сделать уже полтора года. То отводя ногу в сторону, то касаясь ею правой ноги, Дмитрий вслушивался в себя, пытаясь определить, стала ли нога такой же, как до аварии, или ему придётся смириться с некоторыми ограничениями в движениях.
 И хотя из-за ущемления нерва нога практически не чувствовала прикосновений, и совершенно не подчинялась ступня, Костромин понял, что произошло чудо. Он стал ощущать конечность как часть своего тела, а не как палку, прибитую двоечником на уроке труда. Получается, что на Олимпе, коим является институт скорой помощи им. Склифосовского обитает не один бог, вернее, богиня, Алла Николаевна Погожина. Место рядом с ней по праву занимает ещё один небожитель, Владимир Анатольевич Воронов.
 Размышляя так, Дмитрий вдруг понял, что слёзы текут из его глаз.
«Слабак, - подумал он и попытался успокоиться, - Кстати, со слезами надо что-то решать. Не будешь же всем объяснять, что это из-за травмы, а вообще-то я сильный».
 Поскольку Костромин лежал с закрытыми глазами, под одеялом и ничем не отличался от прочих больных, то невольно подслушал разговор двух врачей, который, вероятно, не предназначался для его ушей.
- Тяжёлые есть? – спросил один.
- Да недавно Костромина привезли, из третьей травмы, операция на тазобедренном суставе, - ответил ему коллега.
- Что с ним?
- Положение стабильное, но большая потеря крови и низкий гемоглобин.
- Сколько?
- Шестьдесят восемь.
- Кровь перелили?
- Да. Пятьсот миллилитров.
- Сделайте внутримышечно железо.
- Хорошо.
- Ещё?
- Остальные нормально.
Будучи больным-профессионалом, Костромин знал, что содержание гемоглобина в крови здорового мужчины составляет 140-160 единиц. Теперь ему стало понятно, почему он угадал в реанимацию.
«Ничего, - подумал он, - Мой личный врач Татьяна Николаевна в течение месяца своими чудесными смесями поднимет гемоглобин до необходимых стандартов, как это было уже не раз».
Вообще, за то время, что Дмитрий провёл по больницам, его жена набралась таких знаний в области медицины, что вполне могла экстерном сдавать экзамены за курс медучилища. Обложившись справочниками, она сама расшифровывала результаты анализов крови и, не к столу будь сказано, мочи Костромина, узнавала, как можно повысить или снизить тот или иной показатель, научилась делать перевязки и уколы.
 Время от времени к нему подходили медсёстры, чтобы поменять капельницу или сделать инъекцию.
 Костромин любил, когда вокруг него было много народа, потому что уже слишком долго он был предоставлен самому себе, и круг людей, которые были рядом ежедневно, сузился до двух человек, жены и дочери.
 В реанимации жизнь била ключом. Кого-то увозили, кого-то привозили, суетились сёстры и врачи.
 Дмитрий Андреевич смотрел на этих, в большинстве своём молодых и здоровых людей, и думал, что каждый из них мечтает о личном счастье, об успешной и, желательно, быстрой карьере, которая даст ему возможность иметь хороший дом, красивую жену или мужа, умненьких детей, машину и прочие блага цивилизации. Причины, побудившие их стать врачами, ему неизвестны и известными никогда не станут. Каждый делает свой выбор, исходя из собственного блага, и занимается тем делом, которое получается у него лучше других. Медицина, как и прочие профессии, лишь инструмент, позволяющий людям, её выбравшим, при наличии таланта, трудолюбия и упорства, достичь определённых успехов и испытать чувство удовлетворения, которое приносит любимая работа и гордости за то, что ты смог помочь людям. Нельзя стать хорошим врачом только потому, что тебе нравится ходить в белом халате. И, если человеческая некомпетентность в слесарном или дворницком деле чревата лишь не совсем цензурной оценкой результатов труда, то ошибка врача может стоить человеку жизни.
 В этом Костромин убедился на собственном опыте. Кому-то очень нужно было, чтобы он жил. Поэтому, как только одни врачи решали, что пора тушить свет, вмешивался Его Величество Случай, и другие врачи исправляли положение. Половина операций, перенесённых Дмитрием, являлись исправлением врачебных ошибок, и он не знал, какому Богу молиться, что последним всегда оказывался врач, приносящий благо, а не вред. Причём, Костромин ни в коем случае не допускал, что приносящие вред врачи делали это специально. Ни боже мой. Просто, как и в любом деле, в медицине есть мастера, а есть подмастерья.
 Мастеров калибра Погожиной или Воронова единицы на сотни тысяч медицинских работников. Повезёт попасть к ним, будешь жить. Не повезёт – впереди работа на телефоне и жизненное пространство, ограниченное размерами квартиры.
 - Костромин, возьмите термометр, - обратилась к нему сестра.
«Эх, барышня, - подумал Дмитрий, - Такую речь загубила». А вслух сказал:
- У меня левая рука не действует. Помогите.
 Девушка сунула ему подмышку градусник и пошла, изящно играя тем, что люди их профессии почему-то назвали тазом.
«Почему они все такие красивые? Неужели, чтобы оценить женскую красоту, надо обязательно разбиться? Или я ещё не совсем здоров головой, поэтому и они все очаровашки? – думал Костромин, глядя вслед медсестре, - Их привлекательность в том, что они молоды. Молодость сама по себе красива. И, потом, они зовут к себе, зовут всем своим видом, может, даже не замечая этого. И этот призыв тоже красив.
 Однако надо глубже прятать свои мысли, а то жена покажет мне и молодость, и красивый призыв».
- Тридцать восемь и восемь, - сообщила сестра, посмотрев на градусник.
- Однако, - удивился Дмитрий.
- После операции температура – обычное явление. Не волнуйтесь. Сейчас сделаем укол.
«А что мне волноваться? Всё давно решено где-то на небесах. Там, в каком-то из отделов небесной канцелярии, где зарегистрирована появившаяся на свет в 1953 году душа Костромина Дмитрия Андреевича, давно стоит резолюция, обжаловать которую никому не дано. Хорошо, если резолюция эта такова: «Помучить за все грехи и отпустить. Пусть живёт». Тогда я согласен терпеть. А если там: «Как следует помучить и сюда», то уж лучше не затягивать», - мысли одна мрачней другой громоздились в голове больного в ожидании очередного укола.
 Так и пролежал Костромин всю ночь. Уснуть не удалось, да и, честно сказать, не хотелось.
 Ночи в июне короткие. Чуть потемнело около двенадцати часов, - и снова рассвет. Ещё раз наша планета со всеми своими пассажирами совершила очередной оборот вокруг своей оси, сделав его последним для сотен тысяч людей и первым для не меньшего числа вновь пришедших сюда. Так было миллионы лет до Костромина, так будет после. Человечество вечно. Об этом позаботился Всевышний. Он подарил людям такое наслаждение в знак благодарности за продолжение рода, а женщинам такой материнский инстинкт, что никакие противозачаточные средства не остановят процесс деторождения. А если сытая и теряющая возможность размножаться Европа будет иметь одного ребёнка на две семьи, то на помощь ей придут азиатские инструкторы, и лет через пятьдесят мы все прищуримся. Другой вопрос: зачем мы приходим жить и куда уходим после смерти? Есть религия, которая утверждает, что мы проживаем несколько жизней. В это Костромин не верил. Что ему до того, что в прежней жизни он был императором Китая, если он этого не помнит? Пусть ему говорят, что его теперешняя жизнь десятая по счёту. Да хоть сотая, ни секунды из всех предыдущих жизней он не помнит. А, как говорил его давнишний собутыльник Юра Букин, не помню – значит, не было. Вот, если бы ему сказали, что эта жизнь первая, а за ней последует вторая, третья и т. д., тогда другое дело. Такую религию он принять согласен.
 Возможно, под утро Костромин немного поспал, потому что вдруг поймал себя на мысли, что в палате стало шумно. А это означало, что пришла новая смена.
 В течение получаса происходила передача неподвижных и ограниченно подвижных тел, лежащих на кроватях, из одних, уставших за сутки в борьбе с болезнями медицинских рук, в другие, отдохнувшие и готовые продолжить эту борьбу.
 Костромина передали под опеку энергичного молодого человека, который, судя по тому, что его указания беспрекословно выполнялись медсёстрами, был старшим.
 Первым делом доктор выяснил фамилии пациентов, лежащих на подконтрольной ему территории, распечатал их крупным шрифтом на листах бумаги и прикрепил на стену над головой каждого больного.
 Это нововведение снимало массу вопросов и позволяло экономить время и нервы медсестёр, потому что не надо было тормошить клиента, находящегося в состоянии постоянной полудрёмы, чтобы выяснить, действительно ли он является обладателем той самой ягодицы, которую необходимо уколоть.
 Наблюдая за врачом, Костромин подумал, что тот, наверное, не ошибся в выборе профессии, и работа доставляет ему истинное удовлетворение.
- Доктор, когда меня выпустят отсюда? - спросил Дмитрий.
- Если в этом будет необходимость, за вами придут, - важно ответил врач, - Когда вы поступили?
- Вчера.
- Таня, - обратился он к сестре, - надо перестелить больного.
 Вспомнив эту процедуру полудорогодичной давности, Костромин робко попросил:
- А, может, не надо? Всё равно меня скоро переведут в палату.
- Когда вас переведут, неизвестно, а порядок есть порядок, - тоном, не терпящим возражения, сказал врач.
 Пришлось подчиниться. Впрочем, ничего другого Костромину и не оставалось.
 Через пять минут к нему с чистым бельём в руках подошла медсестра и откинула одеяло.
 Дмитрий прекрасно понимал, что он ей абсолютно безразличен, и любоваться его прелестями она не собирается. Но всё же он был мужчиной, а она молодой женщиной, и ему было не всё равно, какое впечатление произведёт на неё его тело. Он не был ханжой и не переживал по поводу того, что барышня видит его совершенно голым. Как выглядит мужчина, она, конечно, знала. Ему было досадно, что она видит его в шрамах, зелёнке, с трубкой, торчащей из бедра и глубокими ямами, оставшимися после пролежней. Костромин бросил взгляд на своё изуродованное тело, увидел огромную гематому, простиравшуюся от колена до живота, и зарычал, изобразив на лице гримасу неудовольствия.
- Вам больно? – спросила сестра, - я ещё ничего не делала.
- Давайте и не будем ничего делать, - попросил Дмитрий.
- Нет-нет, я быстро. Повернитесь на бок.
 Повороты давались Костромину с большим трудом. Девушка, желая помочь, сначала схватила его за левую руку, заставив вскрикнуть, затем и вовсе перекатила на левый бок, лежать на котором до этого Дмитрию ещё не удавалось. В плече что-то хрустнуло, в руку как будто ударило электрическим током. Костромин уже собирался рассказать молодой барышне, сколько нехороших слов он знает, но почему-то сдержался и повторял только одну букву, которая, впрочем, была широко известна своим постоянным присутствием во многих нецензурных выражениях:
- Ё… ё…. ё….
- Всё, всё, минутку, - успокаивала его медсестра.
- Почему вы проявляете своё рвение не там, где нужно? Вы что думаете, что, меняя простыню, вы спасаете мне жизнь? – сердился Дмитрий, прекрасно понимая, что девушка здесь абсолютно ни при чём.
- Ничего я не думаю. Мне врач сказал, я выполняю, - не собираясь уступать, возразила сестра.
- Зачем ты так на неё? Она же не виновата в том, что ты разбился, - услышал Костромин свой внутренний голос.
- О, кого я слышу. Защитничек объявился. Давненько вы к нам не захаживали, мой юный друг.
- Ну, не льстите себе, Костромин, не такой уж я юный. Жизнь насыпала на ваш хвост соли?
- Характер меняется, я становлюсь склочным и невыносимым. Хочется, чтобы кто-то пожалел.
- Побойся Бога. А твоя жена? Человек, благодаря которому ты живёшь. Вспомни таджика, плакавшего по ночам, вспомни Мишу Мясоедова. Страшно оказаться в их положении. А людей, искренне переживающих за других, много не бывает. Большинство будут добросовестно «ахать», «охать», качать головой, одновременно вспоминая, что нужно ещё заплатить за телефон и купить майонез. Для них ты человек, которому не повезло. Требовать от них рыданий и заламывания рук по поводу твоего несчастья было бы неправильно. У них есть за кого волноваться помимо тебя. Так устроен мир. Каждый, покопавшись в собственной памяти, отыщет там знакомых, умерших молодыми от болезней, погибших в авариях, убитых уголовниками, покончивших с собой, но это не мешает ему радоваться жизни. Тем более ни к чему срываться на молоденькой девушке, для которой ты один из многих. Завтра она будет перестилать постель другому инвалиду, и о тебе даже не вспомнит.
- Какой-то ты слишком правильный. Даже тошнит. Мне плохо, понимаешь? Имею я право поскулить?
- Имеешь, но только недолго и когда никто не видит.
- Ладно, Умник. Шёл бы ты….
- Другого я от тебя и не ожидал. Будь жив.
- Буду.
 Чтобы поднять себе настроение, Костромин начал двигать левой ногой, не переставая удивляться, что ещё вчера он не мог сделать этого простого движения, которое сейчас кажется таким естественным.
«Ведь мне же никто не поверит, когда я буду показывать, какой была моя нога, - подумал Дмитрий, - Впрочем, никому это и не нужно. Главное, я это помню. И ещё. Надо менять жизнь. Жить так, как раньше, больше нельзя. А что я могу сделать? Попроситься в космос или вступить в КПРФ? Ни то, ни другое у меня не получится».
- Больной, больной, вы спите?
Костромин открыл глаза и увидел перед собой медсестёр из травматологии.
- Ну, наконец-то, - облегчённо сказал он.
- Соскучился? – засмеялись девушки.
- Ещё как.
- Сейчас поедем домой.
Они покатили Дмитрия Андреевича на шестой этаж, попутно рассказывая друг другу, что интересного случилось в их жизнях с момента последнего дежурства.
 А Костромин смотрел на них и думал:
«Вот идут два счастливых человека. Только они даже не знают о том, что счастливы. Чтобы разглядеть это счастье, надо лежать на кровати, которую катят из реанимации».
- Барышни, вы счастливы? – спросил Дмитрий.
- Чего? – от изумления девушки остановились и, улыбаясь, переглянулись.
- Я спрашиваю, вы счастливы?
Улыбка застыла на лицах медсестёр. Они смотрели то на Костромина, то друг на друга. Вероятно, обеим пришла в голову мысль, что врачи перемудрили с наркозом, и больной неадекватен.
- Да не пугайтесь вы. Я просто хочу узнать, что чувствует счастливый человек.
- Это кто счастливый?
- Вы.
- За две с половиной тысячи рублей? Тоже мне счастье.
- Всё правильно. Чтобы понять, что имел, надо потерять, - грустно сказал Костромин, а девушки снова переглянулись.
 До самой палаты они больше не проронили ни слова. Так молчат в доме, где лежит покойник.
«И этим настроение испортил. Подумают, что дурак», - с тоской вздохнул Дмитрий.
 Пока Костромин поправлял пошатнувшееся здоровье в реанимации, в его палате произошли значительные изменения. Не было Алексея и Михаила. Их места заняли другие, не нашедшие в какой-то момент своей жизни разумного компромисса с вдруг изменившимися обстоятельствами и в результате угодившие на больничную койку.
- Как дела, Володь? – спросил Дмитрий, - Я вижу, без меня произошла смена караула?
- Да. Лёху выписали. А Мишке вчера сделали какой-то прокол, и из него столько гноя вытекло, что его перевели в специальную палату для гнойных.
- Может, это и к лучшему. Температура спадёт, - предположил Костромин.
- Да. Сегодня я был у него. Говорит, человеком себя почувствовал.
- Видишь, как всё просто. Чтобы человек стал человеком, надо выпустить из него гной.
- Тьфу, какая гадость, - Владимир поморщился, - Ты-то как?
- Боюсь спугнуть, но мне кажется, что я тоже смогу стать человеком, даже без гноепускания.
- Слушай, Дим, брось ты эту тему. Меня уже тошнит.
- А кто сказал, что будет легко?
 Их разговор прервали две девушки в белых халатах, вероятно, медсёстры, ранее Костромину не знакомые. Каждая из них что-то толкала перед собой. И, если у одной это был просто столик с инструментами, накрытыми марлей, то вторая вкатила агрегат, похожий на тот, под которым в своё время лежал Костромин, когда смотрели его сосуды. Только этот был меньше.
 Одна из медсестёр сняла с Дмитрия повязку, а вторая наклонила над его тазобедренным суставом какой-то экран.
- Ходячих попрошу выйти из палаты, - сказала сестра.
- А что это, если не секрет? – спросил Костромин.
- Рентгеновский аппарат. Надо сделать снимок.
 После того, как снимок был сделан, и одна из сестёр укатила свой аппарат, вторая стала обрабатывать шов Костромина зелёнкой.
- Как вас зовут, барышня? – спросил Дмитрий.
- Александра Ивановна, - последовал полный достоинства ответ.
Александре Ивановне было чуть больше двадцати лет, но важность работы, которую она выполняла, и осознание собственной нужности не позволяли ей вести себя соответственно возрасту.
- Вы завтра придёте ко мне, Александра Ивановна? - спросил Костромин, заискивающе заглядывая в глаза молоденькому работнику здравоохранения.
- Не волнуйтесь, больной, без внимания мы вас не оставим, - серьёзно ответила Александра Ивановна.
- Мне хотелось, чтобы именно вы оказали мне это внимание, - продолжал подтрунивать над сестрой Дмитрий.
Но реплика повисла в воздухе без ответа. Александра Ивановна закончила обработку шва, закрыла его салфеткой и заклеила лейкопластырем.
«Ну, что привязался к девчонке? Старый козёл. Получил по ушам? Так тебе и надо, - думал Костромин, - Почему меня всегда тянет на конфликт?».
 На самом деле он знал, почему вёл себя так развязно. Ему было плохо. Нога нестерпимо болела, в теле ощущался жар, голова кружилась.
 Он хотел уж было нажать кнопку вызова медперсонала, но медперсонал сам, как Магомед к горе, пришёл к нему.
Пришёл и сделал два укола. После этого стало немного легче, и Костромин задремал.
 Сколько времени прошло, Дмитрий не знал, но к действительности его вернул профессор, радостно размахивающий рентгеновским снимком.
- Ты посмотри, какую ногу мы тебе сделали, - говорил он, протягивая Костромину снимок.
- Я же в этом ничего не понимаю, - смущённо отвечал Дмитрий.
- А тут и понимать нечего. Прелесть, а не нога, - изрекло светило и скрылось также стремительно, как и появилось.
«Если профессор так радуется, значит, всё прошло хорошо. Мне бы тоже надо обрадоваться. Но это после, уж больно плохо мне сейчас. Несколько дней надо перетерпеть. Завтра будет лучше, послезавтра ещё лучше, а потом вообще станет хорошо», - думал Костромин.
 Завтра лучше не стало, послезавтра тоже. И через неделю, и через две. Три недели температура держалась на уровне 38,5-38,8.
 Всё внимание врачей в 615 палате было приковано к нему. Четыре раза в день ему кололи антибиотики. Всем миром поднимали содержание гемоглобина в крови: врачи – инъекциями железа, жена – чудодейственной смесью из кураги, грецких орехов, мёда и изюма. В этой болезненной кутерьме Костромин даже не заметил, как выписался Володя, и его место занял другой страдалец. Без особого удовлетворения он наблюдал, как на третий день сняли дренаж, что говорило о положительной динамике. Вообще, Костромин заметил за собой такую особенность: когда ему плохо, его так и тянуло кого-то эпатировать, совершить какой-нибудь дурацкий поступок или испортить кому-нибудь настроение. Так как ввязываться в перебранку с лечащим врачом, а тем более с профессором, он не решался, то все свои удары сконцентрировал на среднем звене медперсонала.
 Сначала Костромин испортил отношения с Ириной Павловной, врачом лечебной физкультуры, которая пришла проведать его, как только узнала, что он поступил в их отделение.
- Хватит лежать, Дмитрий Андреевич, надо подниматься. Вы занимаетесь физкультурой? – строго спрашивала она.
- Конечно. С утра до вечера, - сердито отвечал Костромин, который не то, что заниматься физкультурой, пошевелиться не мог.
Эта милая женщина взяла себе за правило приходить к Дмитрию ежедневно и с пристрастием расспрашивать, какие упражнения он делал, пробовал ли вставать. Ей, вероятно, казалась, что своей строгостью она побудит Костромина к занятиям физической культурой и, тем самым, поставит его на ноги.
Ирина Павловна сначала с недоверием выслушивала басни Дмитрия о том, сколько часов он занимается, а потом с возмущением сказала:
- Зачем вы обманываете меня?
- Если вы действительно хотите помочь мне, Ирина Павловна, оставьте меня в покое, - попросил её Костромин.
Врач резко развернулась и вышла. Больше Дмитрий Андреевич её не видел.
«Зачем? Может, она, и в самом деле, хотела мне помочь? Какой ты всё-таки идиот, Костромин», - грустно отметил он про себя.
 После ссоры с Ириной Павловной самой подходящей мишенью для снятия депрессивного состояния стала для Костромина Александра Ивановна. Эта юная симпатичная медсестра нравилась Дмитрию, и он добродушно посмеивался над ней, стараясь не обидеть.
Александра Ивановна делала Костромину ежедневные перевязки, а, так как шов находился на бедре в непосредственной близости от мужского достоинства Дмитрия Андреевича, то, как раз это и становилось предметом обсуждения в процессе оказания медицинской помощи. Справедливости ради надо признаться, что в результате огромной гематомы, захватившей пространство от колена до пояса, предмет, которым мужчина почему-то должен гордиться, стал у Костромина лилового цвета и превратился скорее в недостаток, чем в достоинство. Обрабатывая место операции зелёнкой, Александра Ивановна бесцеремонно отодвигала его, как отодвигают вещь, мешающую делу.
- Будьте осторожней, сестричка, я вас умоляю, - дурачился Костромин.
- С чем? – принимала игру девушка.
- В индийских трактатах о любви этот предмет называют нефритовым стержнем, - глубокомысленно рассуждал Дмитрий.
- Я не знаю, как называют этот предмет в индийских трактатах, я не читала. Но ваш больше похож на сморщенный баклажан, который к тому же сорвали явно раньше срока, - язвительно ответила Александра Ивановна.
- Как вам не стыдно, барышня? Вы даже не подозреваете, скольких женщин России вы сейчас обидели, - едва сдерживая смех, сказал Костромин.
- Так это он сточился от многочисленных побед? Извините, не знала. Вы бы как-то фиксировали количество покорённых им дам.
- А как это сделать?
- Придумайте что-нибудь. Времени у вас много. Вот, например, я читала, что во время войны, снайпер, как только убивал врага, делал ножом зарубку на прикладе. И все вопросы снимались.
- Да вы просто садистка, Александра Ивановна. Как вам могло придти такое в голову?
- Не хотите – не надо. Только я думаю, вы боитесь, что больше одной – двух зарубок вам нанести не удастся.
- Вы злая, безжалостная женщина. У меня, между прочим, высокая температура, а вы меня так обидели.
- Ничего, до завтра пройдёт. До свидания, - улыбнулась медсестра, давая понять, что всё это шутки.
- До свидания.
 И, всё-таки Костромин выкарабкался. Выкарабкался, хотя в этот раз возвращение к жизни было длительным и крайне болезненным. Через три недели температура по утрам уже была нормальной, а к вечеру поднималась до 37,5. С такой температурой жить можно было, и Костромин начал подумывать о том, чтобы покинуть сию гостеприимную обитель.
- Доктор, когда меня отпустят домой? - спросил он Игоря Алексеевича, когда тот в очередной раз пришёл его проведать.
- Вам у нас не понравилось? – смеясь, ответил вопросом на вопрос врач.
- Ну, что вы. Жаловаться на оказанный мне приём было бы большим свинством. Просто не хочется объедать минздравсоцразвития. Отпущенные мне господином Зурабовым пять дней давно истекли.
- Ваши переживания за Отчизну похвальны. Но мы не закончили съёмки. Поднимайтесь на ноги, доснимем наш фильм, и – счастливого пути.
- Я понял, - ответил Костромин.
 Вечером, когда пришла жена, он попросил её забинтовать ему ноги эластичными бинтами и попробовал встать.
 Он был очень слаб, но на ноги поднялся и стоял, держась за спинку кровати.
- Ну, как? – спросила Таня.
 Ответить Дмитрий не мог. Сначала его лицо расплылось в идиотской улыбке, потом потекли слёзы.
- Успокойся, успокойся. Всё нормально, - повторяла жена, - Как ты себя чувствуешь?
 Всхлипывая и фыркая, Костромин всё никак не мог собраться с силами, чтобы сказать фразу, и только кивал головой, пытаясь обратить внимание Тани на свои ноги.
- Что? Что? – спрашивала она, - Я ничего не понимаю.
- Ноги вместе, - отдышавшись, выдавил из себя Дима.
- Ноги вместе, я вижу. Что ты хотел сказать? – заглядывая ему в лицо, спрашивала жена.
- Ноги вместе, - снова повторил Костромин и засмеялся.
- Я поняла, ноги вместе. Дальше что? Где болит?
- Ничего ты не поняла. Я тебе повторяю – ноги вместе.
 Татьяна на секунду замерла на месте, потом посмотрела на ноги мужа, на него, снова на ноги и снова на него.
- Действительно, ноги вместе. Это чудо, - прошептала жена, обняла Дмитрия и заплакала.
 Все обитатели палаты с удивлением смотрели на них и не могли понять, что особенного в том, что ноги у человека вместе.
 Идея возвращения домой настолько захватила Костромина, что он каждый день стал надоедать врачу своими просьбами о выписке.
Как известно, вода камень точит, и через неделю Игорь Алексеевич появился в палате с фотоаппаратом.
Собрав все свои силёнки в кулак, Костромин бодро ходил по коридору под прицелом объектива, стараясь изобразить на лице счастливую улыбку. Как бы там ни было, но сняли всё с первого дубля, и на законный вопрос Костромина: «Когда?», врач, изобразив на лице непонимание, спросил:
- Вы имеете в виду премьеру фильма?
- Я имею в виду выписку из больницы.
- А….. это. Да хоть завтра.
- Спасибо.
- Только должен предупредить вас, Дмитрий Андреевич. Вы нам понадобитесь для выступления на обществе травматологов.
- А я-то зачем? У вас есть плёнка.
- Вы, Дмитрий Андреевич, наша гордость. Мы обязаны предъявить вас как результат прекрасной профессиональной работы хирурга.
- Хорошо. Когда это будет?
- Не скоро. Либо в декабре, либо в марте следующего года. Живите, набирайтесь сил. Я вам позвоню. Всего доброго.
- До свидания.
 На следующий день, наскоро попрощавшись с соседями по палате, которых он из-за постоянной температуры и боли толком и не узнал, Костромин уехал домой, чтобы зализать раны и набраться сил для нового, он надеялся, последнего, броска из мира больных, несчастных и обречённых в мир здоровых и счастливых.
 Вернувшись в очередной раз в свою «хрущёвку» на Красную Пресню, как возвращается домой моряк после долгого плавания, Костромин решил, что сделает всё от него зависящее, чтобы стать дееспособным человеком.
 Уж если медицина сотворила такое чудо, фактически сделав ему новую ногу, то с его стороны было бы просто некрасиво не попытаться довести эту ногу до параметров, максимально приближенных к стандартным.
 Теперь ежедневно, уходя на работу, жена бинтовала ему ноги эластичными бинтами, и он в течение дня делал бесконечные попытки ходить по квартире.
За то время, что он жил с другой ногой, изменилась его осанка, и теперь Костромину казалось, что левая нога длиннее правой. Умом он понимал, что такого быть не может, но по привычке отставлял её чуть в сторону.
Ковыляя из комнаты в комнату, он старался не смотреть на шкаф-купе, средняя створка которого была зеркальной, потому что его отражение в зеркале вызывало одновременно жалость и злость.
 Костромину было плохо. Плохо и тяжело. Очень плохо и очень тяжело. Пот заливал глаза, нормально дышать через трубку он не мог, поэтому время от времени был вынужден садиться в кресло, чтобы отдышаться. Из-за ущемления седалищного нерва Дмитрий не чувствовал своих ног, левой совершенно, правой – наполовину. Кстати, в этом была своя прелесть, так как, не чувствуя ног, он не чувствовал и боли. Но, с другой стороны, имея, как говорят автомобилисты, родные колёса, он передвигался как на протезах.
С огромным трудом Костромин перетаскивал левую ногу через порожек в ванную комнату, а о том, чтобы выйти на балкон, он и не помышлял. Порог на балкон был высотой сантиметров десять.
 К вечеру прооперированная нога превращалась в толстую тумбу без намёка на какую-либо форму, и только пять коротышек-пальцев, торчащих из подушки-стопы, позволяли установить принадлежность этого бревна к конечностям.
 - Дим, может не надо так-то? – спрашивала Таня, глядя на ногу с ужасом и интересом.
- А как надо? – отвечал Костромин, - Никто ничего не знает. Но, если не ходить, нога вообще атрофируется.
- Ну, ты полегче, поосторожней, - уговаривала жена.
- Да не знаю я, как поосторожней, потому что я ничего не чувствую, - оправдывался Дмитрий, - Самое обидное будет довести до ума ногу – и умереть.
- А почему умереть-то?
- И этого не знаю. Кто может определить, насколько рассчитан человеческий организм? Что происходит там, внутри? В течение полутора лет его режут и шьют, режут и шьют. Сколько можно? Тот, кто сидит внутри и отвечает за мои кости и мясо может потерять терпение и сказать: «Да пошли вы к чёрту! Мы так не договаривались. Ишь, взяли моду – режут и режут! Вы как хотите, а с меня довольно». И уйдёт. А возьмётся ли кто-нибудь из его знакомых отвечать за мой холодец – неизвестно.
- А, если мы его попросим? Ласково попросим: «Ну, миленький, не уходи, не бросай наши перебитые косточки. Нам не к кому больше обратиться». А? Он и останется.
- Мне кажется, лучше плеснуть ему водки, – хитро прищурившись, сказал Костромин.
- Э-э. Нет. Водки мы ему уже давали. А он напился, и кости твои бросил. Причём, в прямом смысле слова. В результате – сломанная ключица.
- Не романтичная ты, Таня, натура, - вздохнув, сказал Дмитрий.
 Постепенно, день за днём, по микрончику, по миллиметрику уходил Костромин от себя прежнего, слабого и немощного, к себе нынешнему, тоже слабому, но чуть сильнее, тоже немощному, но чуть мощнее, держа в уме прийти к себе будущему, сильному и мощному, коим являлся ещё совсем недавно.
 Целыми днями он был совершенно один. Телефон, висевший на стене, молчал и оживал только вечером, когда с работы приходила жена, а из школы дочь. И все, как принято сейчас говорить, входящие предназначались им, поскольку они были активными участниками процесса под названием «жизнь», а тот, кто выпал из обоймы, должен был обустраиваться там, куда упал.
 В таком положении роль всех друзей и знакомых взял на себя телевизор, который включался с раннего утра и рассказывал всё, что знал, до позднего вечера.
 Общаясь с ним, Костромин почерпнул для себя много нового. Во-первых, Дмитрий понял, что никогда не умрёт, и зря он ударяется в панику, глядя на свою распухшую ногу. Учёные разработали столько различных чудо - проборов, которые лечат по сто болезней сразу, что умереть ему не удастся, даже если он этого сильно захочет.
 Теперь он совершенно чётко знает, какой пастой чистят зубы восемьдесят процентов стоматологов, какие средства удаляют засоры в канализационных трубах, какие порошки отстирывают любые пятна, а какие чистят газовые плиты и стены в ваннах. Некоторое удивление вызывало само появление незнакомого мужчины с моющим средством в руках в квартире, как только хозяйка собиралась стирать бельё. Причём, чем сильнее она сначала отталкивала его, рвущегося к грязному пятну, тем больше была её радость, когда всё удачно заканчивалось. Восхищало также количество грязи на стенах и газовых плитах в другом ролике. Создавалось впечатление, что квартира года два находилась в полном распоряжении бомжей всего района.
 Но самое великолепное достижение современного телевидения – это ток-шоу. Судя по названию «говорю-показываю», это чудо тоже пришло к нам из-за рубежа.
 Непонятно, исходя из каких соображений, один герой программы начинает под бурные аплодисменты присутствующих обливать грязью другого, зачастую в студии не присутствующего. Особенно хорошо это получается у одной «звезды» по отношению к другой, с которой она прожила в браке «…надцать» лет. Зрители в восторге. Всегда приятно узнать, что «звезда», оказывается, совсем не «звезда», а садист и вампир.
 Можно начать разборки прямо в студии, принеся своё грязное бельё с собой и начав стирать его на глазах непонятно по каким принципам отбираемых зрителей. Чем грязнее бельё, тем горячее «ток-шоу». В этом случае, аудитория может разделиться пополам и, захваченная сюжетом, начнёт, забыв, зачем пришла, сводить счёты друг с другом. У подавляющего большинства тёток, сидящих в студии, всегда готов ответ на любой вопрос, а в кармане масса советов на все случаи жизни. Костромин удивлялся, откуда они берутся, такие умные. Порой человек всю жизнь не может найти своё место и делает одну ошибку за другой. А здесь посторонние люди, которые видят героя программы впервые в течение пяти минут, с пеной у рта объясняют ему, что так жить, как жил он, нельзя, а жить надо так, как живут они. После этого доморощенные психотерапевты, аналитики и предсказатели устоявшимся коллективом перемещаются в другую студию, чтобы уже там кого-нибудь осчастливить глубоким знанием законов бытия.
 Что с нами творится? Неужели мы, действительно, такие уроды?
 Наблюдая эту вакханалию изо дня в день, Костромин начал понимать тех людей, которые когда-то говорили ему:
«Телевизор? Выкинь его, там нечего смотреть».
Теперь для него стало совершенно ясно, что, несмотря на то, что вещание ведётся практически круглые сутки, смотреть действительно нечего. Кроме новостей, конечно.
 И, всё-таки, польза от телевидения была. Во всяком случае, для Костромина. Наблюдая эту пошлость и дремучесть, Дмитрий Андреевич получал такой заряд злости, что силы его удесятерялись.
 И когда какая-нибудь дама, ничтоже сумняшеся, за пятнадцать секунд разруливала ситуацию, в которой, не умея найти выхода, герой мучился уже лет десять, Дмитрий подскакивал со своего места, чувствуя силы, способные свернуть горы. Ну, а поскольку гор под рукой не было, то он в очередной раз обходил дозором квартиру.
 Свои упражнения Костромин назвал хождением по мукам. Хождение начиналось и заканчивалось у кресла, в котором он сидел, через комнату дочери, с заходом в кухню и в ванную. Визит на кухню не доставлял особого удовольствия, так как стоящие в ряд тарелки, чашки и ложки, неоднократно умножаясь в глазах Костромина, создавали совершенно космическую картину и лишали беднягу даже призрачных надежд на улучшение зрения. Но с этим приходилось мириться, поскольку габариты жилплощади, построенной во времена правления Н. С. Хрущёва, не позволяли разбежаться даже не имеющему нормальных ног инвалиду.
Обливаясь потом и слушая стучащее в горле и ушах сердце, Дмитрий Андреевич без остановки напевал про себя: «Если долго мучиться, что-нибудь получится», полагаясь на жизненный опыт Армена Борисовича Джегарханяна.
 Опускаясь в кресло, Костромин измерял свой пульс. При этом он просто смотрел на часы и считал удары, раздающиеся в ушах. В спокойном состоянии частота сердечных сокращений была 120 ударов в минуту, а после нескольких физических упражнений поднималась до 180-200.
Дмитрий переваривал эту информацию, грустно улыбаясь. Он помнил времена своей спортивной юности, когда каждое утро по заданию тренера измерял пульс, и цифры колебались от 48 до 51.
 Как быстро всё прошло. Интересно, а есть ли на Земле человек, который скажет, что жизнь тянется неизмеримо долго? Все почему-то сходятся на том, что не успеешь оглянуться, а тебя уже просят освободить место.
- Умник, пошепчемся? - спросил себя Костромин.
- Да ради бога. Можешь даже не шептать, я понимаю тебя с полуслова. Хочешь пожаловаться на жизнь?
- И это тоже. А вообще, когда человек остаётся наедине с самим собой в течение длительного времени, нет вопроса, который не приходил бы ему в голову и на который он не искал бы ответа.
- Поэтому ты уже разобрался и с существовавшим в России строем, и со средствами массовой информации, и с самим человеком?
- Не разобрался, а пытался разобраться. Должен же я понять, кто и зачем поселил нас на эту планету. Почему жизнь считается благом и каждый мечтает прожить подольше? И почему всё равно мы все умрём? Почему надо стараться быть хорошим, если иногда плохие живут гораздо лучше?
- Разберись ты прежде с самим собой.
- Кстати, давай с этого и начнём.
- Слушаю тебя.
- Я понимаю, что подняться из такого разобранного состояния, в котором нахожусь сейчас я, очень непросто и очень не скоро. Но прошёл месяц, как я дома, с новой ногой, дай бог здоровья Владимиру Анатольевичу, а сдвигов нет. Может их и не будет?
- Хочешь, чтобы я тебя пожалел?
- Хочу объективно оценить ситуацию. И потом, почему бы меня и не пожалеть? Если бы жизнь была устроена так, что к пятидесяти годам каждый человек должен разбиться, тогда другое дело. А то разбился один я, а остальные живут припеваючи.
- Обидно стало? Ну, давай тогда поднимайся на ноги, и будем ходить по дворам резать тормозные шланги и радоваться, если кто разобьётся.
- Я с тобой серьёзно говорю, а ты….
- А если серьёзно, тогда слушай. Ты – счастливчик. Да-да. Объясняю популярно, в чём твоё счастье. Только для начала определимся, что быть живым всё же лучше, чем мёртвым. А то ты начнёшь сейчас говорить, что никого не просил тебя рожать, что тому, кто не живёт, и смерть не страшна. А нам ещё всем умирать. Договорились?
- Договорились. Хотя я действительно думаю, что мучений в жизни гораздо больше, чем приятных минут. И, когда человек набирается жизненного опыта и знаний, он - уже неспособная ни на что развалина.
- Ясно. И, всё-таки, я попробую убедить тебя, что ты счастливчик. Во-первых, 99% людей, попавших в такую аварию, гибнут. Ты не погиб. Это уже счастье.
- Неизвестно.
- Счастье, счастье. Если можно было бы спросить у мёртвых, хотят ли они жить, все, абсолютно все закричали бы: «хотим, хотим, хоть минутку».
- Недоказуемо.
- Не перебивай. Во-вторых, 99% из оставшихся после такой аварии в живых становятся слабоумными инвалидами.
- А я кто?
- Ты уже не рассказываешь всем, сколько самолётов сбил и сколько тонн селёдки пригнал на подводной лодке в Москву. Значит, слабоумным тебя не назовёшь, а сильноумным ты никогда и не был.
- На грубость нарываешься.
- Извини. Далее. 99% процентов выживших и не ставших слабоумными доживают свой век с трубками в горле и в животе.
- У меня тоже в горле трубка.
- У тебя была трубка и в животе. Но ты прекрасно знаешь, что у тебя не будет трубки в горле так же, как нет её теперь в животе.
- Не факт.
- Не прикидывайся дурачком. Всё ты знаешь.
- Но ты же сам видишь, что я не человек. Ног не чувствую, голова кружится, в глазах двоится.
- А это, так сказать, домашнее задание. Как двоечнику на осень. Перед тобой набор деталей, как в детском конструкторе «сделай сам». Вот и делай. Каждый день, каждый час. И не надо зацикливаться на том, есть улучшения или нет. Надо вложить в эту груду переломанных костей сотни часов труда, чтобы почувствовать хоть маленький сдвиг. Ты же занимался спортом и знаешь, что результат от затраченных сейчас усилий может появиться только через несколько месяцев. Не думай о том, что когда-то должно быть, думай о том, что должен сделать сегодня.
- А если сердце встанет? Оно же колотится, как сумасшедшее.
- А если сердце встанет, тебя встретил свояченица Лена, как уже однажды было, и скажет: «Проходите, Дмитрий Андреевич, очень рады вас видеть».
- Тебе бы только ржать.
- Можно подумать, что ты уйдёшь, а я останусь здесь. Помнишь, как в фильме «Служили два товарища» герой Ролана Быкова сказал лётчику, хотевшему взять в полёт только одного: «абои полетим». Так и мы с тобой «абои полетим».
- Думаешь, придётся «улететь»?
- Вообще, в жизни возможно всё. Но твоя жизнь – в руках лучших хирургов России, так что не бойся. Работай и надейся, работай и надейся. Понял?
- Понял.
И он работал. Работал с утра до вечера. Таня принесла Костромину маленький резиновый мячик, который он использовал в качестве кистевого эспандера, сжимая его сотни, тысячи раз.
 Самым трудным был ежедневный приём душа и одевание. Иногда, чтобы попасть неслушающейся ногой в штанину, которую держала одна рука, требовалось минут пятнадцать-двадцать. Часто он готов был зубами сделать из брюк шорты, но, когда чувствовал, что волна бешенства сейчас захлестнёт его, он говорил себе: «спокойно, всё хорошо», и делал небольшой перерыв.
 Никакого улучшения в своём состоянии Костромин не замечал, но знал, что борьба, в которую он ввязался, будет очень длительной, и всё, что от него требуется – это ежедневное выполнение намеченного плана.
 Через три месяца развалился резиновый мячик, и Таня купила ему кольцо, которое было таким тугим, что Костромин, как ни пыхтел, сжать его не мог. И, всё равно, просыпаясь утром, он первым делом брал в руку эспандер и ковылял в душ. Дмитрий практически не доставлял теперь хлопот своим близким и пытался обходиться одной рукой, в полной мере ощутив всю прелесть жизни человека, потерявшего одну из верхних конечностей.
 В начале октября, благодаря стараниям Аллы Николаевны, он снова попал в институт скорой помощи в надежде покончить с трубкой, украшавшей его горло.
 В этот раз Костромина определили в палату №1108, и, оставшись вечером один, он вдруг с удивлением обнаружил, что не хочет больше боли. Его организм отказывался терпеть и не желал новых разрезов, наркозов, уколов, высокой температуры и слабости.
«Тихо, тихо, не дури, - уговаривал себя Дмитрий, - Ты же столько терпел, остался последний бросок. Руку можешь не делать, чёрт с ней, но дырку в горле надо закрыть. Это минутная слабость, она пройдёт. Твоим соседям ничуть не легче. Наденем на личико маску законченного оптимиста и покажем всем, что нас невозможно сломать».
 Задавив в себе эту гидру трусости и паникёрства, Костромин начал приглядываться к своим соседям.
 Слева, у молодого парня в горле была такая же трубка, как и у него. Лежащий напротив не разговаривал вообще и лишь иногда писал что-то на бумаге. Его горло было полностью закрыто пластырем. Третий с виду был совершенно нормальным, если не считать костылей, стоящих у кровати. И только последний, занимающий койку у окна, резво бегал по отделению и было видно, что у него уже всё позади.
 Возле молодого и того, с костылями, хлопотали женщины.
Постепенно Костромин познакомился со всеми, кроме пожилого мужчины, который ничего не говорил. Тот, правда, написал своё имя на бумажке. Дмитрий, чтобы не обидеть, посмотрел в неё, но так как плохо видел, то ничего не разобрал, а уточнять не стал, потому что знал, что прекрасно обойдётся и без этого.
 Молодого соседа звали, как и Костромина, Димой. Дмитрий Андреевич сразу окрестил его про себя Димой – маленьким. Дима - маленький разбился на мотоцикле и, пока был без сознания, тоже, как и Костромин, получил трахеостому в горло и к ней, тоже, как и Костромин, трахеопищеводный свищ. Это, вероятно, было у медиков хорошей традицией, и нарушать её они не хотели.
- Интересно, а есть ли люди, которым трубку установили без свища, и, как и когда её удаляют? – спросил Дмитрий Андреевич.
- У меня стояла такая трубка, - ответил средних лет мужчина, возле кровати которого стояли костыли.
 Звали мужчину Владимир Шеин. Так он представился. Владимир работал шофёром, имел несколько собственных панелевозов и развозил панели по стройкам Москвы.
В один несчастливый день оборвался трос, панель упала на ногу и раздробила кость. В больнице, куда он попал, ему ампутировали ногу и установили трубку в горло. Ему повезло, операция прошла успешно, и, когда Володя пришёл в себя и смог дышать самостоятельно, трубку удалили, дырка заросла сама, и сейчас на шее не было даже следа.
- Повезло, - сказал Костромин, - А сюда-то зачем попал?
- Меня так активно бросились лечить, что в кратчайшее время добились полной непроходимости пищевода, и спасти меня теперь может только Алла Николаевна.
- Ты думаешь, это врачи постарались?
- Ну, а кто? У меня был здоровый пищевод. Вдруг ни с того, ни с сего закрылся.
- Теперь ты в надёжных руках. Алла Николаевна бог. Всё будет хорошо. Она сделала мне уже четыре операции на горле, - успокоил Дмитрий.
- На неё вся надежда.
 Последнего обитателя палаты, который резво бегал по коридорам, звали Виталик. Он приехал из Белоруссии и работал мастером на стройке. Однажды, поскользнувшись на крыше последнего этажа, мокрой от дождя, он упал и аккуратно нанизался шеей на кусок арматуры, торчащей из бетона.
 Теперь, когда всё было позади, Виталик рассказывал об этом спокойно и без эмоций, но окружающие, особенно женщины, охали и хватались за голову.
Костромин тоже морщился и крутил головой, как только представлял себе эту душераздирающую картину: висящего на куске металлического прута человека.
- Я даже не потерял сознания. Прут пробил шею насквозь, и я болтался на нём, как старый плащ на вешалке. Позвать никого я не мог. Всё, на что хватало сил – это тихий шёпот, которого, конечно, никто не слышал. Оставалась надежда, что кто-то случайно поднимется наверх.
- Сколько ты так провисел? – спросил Костромин.
- Не знаю. Но, когда меня нашли, мне было уже всё равно и я, закрыв глаза, просто слушал, какие варианты моего спасения предлагались. В конце концов, пока двое поддерживали меня, один перепилил пруток ножовкой и меня вместе с арматурой привезли сюда.
- Судя по всему, тебя скоро выпишут?
- Да какое. Пищевод пока мне вывели в шею, видишь? – Виталий показал правую сторону шеи, на которой был приклеен маленький кусочек пластыря, - А потом часть пищевода заменят моей же кишкой, и тогда домой.
- Какой ужас, - выдавил из себя Костромин.
 Услышав эту фразу, к нему подошёл неговорящий больной и, жестикулируя руками, снял пластырь со своей шеи.
- Ё… - только и смог сказать Дмитрий.
 Ниже подбородка и до самой груди у несчастного зияла огромная чёрная дыра.
Больной мычал и показывал на себя даже с какой-то, как показалось Костромину, гордостью.
- У него рак горла, - сказал Владимир, - от него все отказались. Взялась только Алла Николаевна. Он не говорит и говорить не будет, потому что профессор удалила ему часть горла вместе с голосовыми связками. Скоро у него будет стоять пластмассовая трубочка и, и он сможет дышать через неё.
Слушая это, человек без горла улыбался, кивал головой и показывал поднятый вверх большой палец правой руки, давая понять этим жестом, что всё у него хорошо.
«Вот такая судьба, - размышлял Костромин, - Даже моё положение может оказаться предпочтительнее чьего-то. Человек цепляется за жизнь, находясь в любом, порой совершенно безвыходном положении. Так, вероятно, приговорённый к смерти до последней секунды надеется, что предназначенная для него верёвка не выдержит тяжести тела, или приставленный к затылку пистолет даст осечку. А я устал, устал так, что готов закрыть глаза и не открывать их никогда, потому что уже долгие месяцы я не получаю от этого мира ничего, кроме боли. Интересно, а если сейчас меня поведут на смерть, заверещу я, как поросёнок, или, действительно, смиренно приму чашу сию. Скорее всего, заверещу. Почему я готов распустить сопли, когда большая часть борьбы уже позади? Стыдно. Надо бороться, и я буду бороться. Кстати, - вдруг осенило Костромина, - а почему голова-то у него не падает? Она же должна валиться вперёд, на грудь».
 Несколько секунд Дмитрий смотрел на стоящего перед ним инвалида, в то время как его мысль судорожно искала ответа на вопрос, почему голова, лишённая половины шеи, не падает на грудь. Ответ пришёл неожиданно, но время, затраченное на его поиск, говорило о том, что голова самого Костромина нуждается в лечении.
«А позвоночник? Голова-то держится на позвоночнике. Позвоночник цел – и голова не падает. Дурак ты, дурак», - безжалостно вынес себе оценку Дмитрий Андреевич.
 Он прикрыл глаза и хотел отдохнуть, ни о чём не думая, но мысли настойчиво лезли в голову.
 «Качество жизни любого человека постоянно меняется на протяжении всего срока, отпущенного ему. Оно может улучшаться или ухудшаться, причём плавно, в течение всёй жизни, или резко. В подавляющем большинстве случаев индивид может повлиять на развитие ситуации в той или иной мере, и, во многом, он сам определяет, жить ему в своей квартире и питаться сырокопчёной колбасой и йогуртами или в коробке из-под телевизора, поддерживая силы просроченными конфетами со свалки и жидкостью для очистки стёкол.
Но случаются ситуации, когда от конкретного человека почти ничего не зависит, и к существительному, характеризующему его статус, прибавляется эпитет, который на неопределённое время ставит его в полную зависимость от других, ранее не знакомых ему людей. И, какова будет его дальнейшая жизнь, решает профессионализм и компетентность встретившихся ему в этой ситуации людей. Самыми форс-мажорными обстоятельствами можно считать заключение под стражу и потерю здоровья. Жизнь человека меняется кардинально и, если арест ещё как-то можно предвидеть, имея рыльце в пушку, то автоаварию, падение на арматуру или рак горла вписать в свой бизнес-план невозможно. И тогда гомо сапиенс, имеющий до этого статус «гражданин РФ» с эпитетами, которые он сам мог себе позволить, например, «богатый», «состоятельный» или, просто, «нищий, но гордый» получает совершенно конкретный эпитет, изменить который не в силах. Как-то: гражданин больной или гражданин осуждённый.
 Как долго продлится его новое состояние, зависит от множества причин, но человек, обладающий большими деньгами и обширными связями, имеет возможность существенно сократить сроки пребывания в том или ином статусе».
- Ладно, - решил Костромин, - Сегодня – спать. Всё в руках божьих. Нужен я буду здесь - он мне поможет, не нужен – скажет, кому надо, местечко подберут. А что такое человек – разберусь, когда пойму, что пока остаюсь.
- Виталик, пойдём, диван принесём, - обратилась к белорусу жена Володи Шеина.
 Они вышли из палаты и вскоре вернулись, неся в руках диван, стоявший в коридоре. Диваны эти не предназначены для сна, они узкие и короткие. Спать на них – сплошное мучение, но между людьми в некоторых случаях устанавливаются такие отношения, что, когда плохо одному, плохо и другому, и расстаться в такой момент выше их сил, и один готов спать даже на гвоздях, лишь бы быть рядом с другим.
«Она ночует вместе с ним, - подумал Костромин, - А зачем? Костыли ему может подать Виталик или Человек Без Горла, - такое прозвище дал Дмитрий больному, лежащему напротив. Странно устроен наш мир. Два человека живут каждый своей жизнью, иногда за тысячи вёрст друг от друга. Потом вдруг встречаются и уже не расстаются до конца своих дней».
 Кочуя по больницам, Костромин становился свидетелем многих человеческих трагедий. Он видел, как распадались семьи, не выдерживая испытаний, выпавших на их долю. Он видел жён, которые не отходили от своих мужей ни днём, ни ночью. Таким, как он и Шеин, повезло. Они не ошиблись в своих спутницах. А, может, они их заслужили, потому что сами хорошие? Хотелось бы верить.
 На следующее утро пришёл лечащий врач, который оказался уже знакомым ему молодым грузином Паатой, и вытащил трубку из горла Дмитрия.
- Доктор, надеюсь, на этот раз у меня нигде ничего не сузится? – спросил Костромин.
- Если это случится, вы станете знаменитым, потому что до сих пор медицине такие случаи не известны, - отшутился врач.
- Сколько дней необходимо, чтобы убедиться в необратимости процесса?
- Через неделю мы вас зашьём, а ещё через две вы будете дома.
- Вашими устами да мёд пить, доктор, - сказал Костромин.
- Всё будет хорошо. Не волнуйтесь, - пообещал Паата.
 Минут через пять после того, как врач ушёл, по коридору разнеслось уже знакомое Дмитрию Андреевичу «завтракать».
- Дим, ты идёшь в столовую? – спросил Виталий.
- Иду, - ответил Костромин, а про себя отметил: «Ну, вот, и дождался. Иду в столовую, как и все ходячие. Между прочим, сейчас в палате я самый лёгкий, с медицинской точки зрения, конечно».
 Они прошли в самый конец коридора, где находилась столовая, и встали в очередь, состоящую из ходячих мужчин и женщин, которые уже пережили самый страшный момент в своей жизни и, кто быстрее, кто медленнее, шли на поправку. Состояние больных можно было определить по их поведению. Где были шутки и смех - там всё в порядке. Где тишина и грустные глаза - там ещё боль и страдания. Но, всё равно, те, что стояли здесь, были счастливее тех, что остались в палатах.
 Столовая представляла собой небольшую комнату, стены которой были расписаны в стиле русских народных сказок, а в центре стояли четыре стола, за каждый из которых усаживались по четыре человека. Места хватало всем, так как многие приходили со своими тарелками и, получив пищу, расходились по палатам.
 Виталик тоже пришёл со своей миской и, получив порцию каши, двинулся к выходу.
- Ты куда? – спросил его Костромин.
- Я здесь не ем, - ответил сосед.
- А где? – подумал Дмитрий, но ничего не сказал, сел за стол и приступил к трапезе.
Не торопясь, как настоятельно рекомендует медицина, он пережёвывал пищу и разглядывал посетителей столовой. Перехватывая взгляды в настоящий момент не слишком прекрасной половины человечества, Костромин в очередной раз убеждался, что жизнь всегда и везде остаётся жизнью, и мужчины и женщины, в каком бы положении они ни находились, хотят любить и быть любимыми.
 Единственным местом, где представители противоположных полов, лёжа рядом, никак не реагируют друг на друга, является кладбище. Да и то с точки зрения живущих.
 Вернувшись в палату, Костромин застал картину общего завтрака, от которой у человека, далёкого от больничной жизни, волосы встали бы дыбом. Во всяком случае, только что поглощённая пища вполне могла бы вернуться назад.
 Как это ни странно, единственным, кто поглощал пищу ртом, был Человек Без Горла. Он энергично черпал что-то из пол-литровой банки. В состав блюда входил чеснок в количестве, многократно превышающем предельно допустимые нормы, поэтому аромат в помещении был невыносимым.
 Все остальные питались, используя различные приспособления, установленные в их страдающие организмы медицинскими работниками.
 Дима – маленький и Володя Шеин придерживали руками воронки, вставленные в гастростомы, которые торчали из их желудков, а родственные им женщины, для Димы - мама, а для Володи – жена, с любовью заливали в них что-то, наверняка, очень полезное.
 И, если этот способ поддержания сил был хорошо известен Костромину (он и сам питался так долгое время), то завтрак Виталика удивил.
 На тумбочке перед белорусом стояли две тарелки. Из одной он брал кашу, пережёвывал её и выплёвывал в другую. Когда пережёванной пищи становилось много, он закачивал её в шприц, размером чуть меньше, чем тот, которым делали прививку против ящура герою Е. Моргунова в комедии «Кавказская пленница». Затем Виталик вставлял шприц в дырку, находящуюся в правой стороне шеи, и отправлял его содержимое внутрь.
 Наблюдать такую картину сразу после завтрака было выше всяких сил и потому, выждав пару минут, чтобы не подумали, что он сбежал, Костромин потихоньку вышел из палаты.
 Желая как-то убить время, Дмитрий начал считать шаги от палаты до конца коридора в ту и другую сторону. Получилась очень миленькая цифра: сто пятьдесят шагов влево и триста пятьдесят шагов вправо. В общей сложности весь коридор института скорой помощи им. Н. В. Склифосовского составил пятьсот костроминских шагов.
 Это занятие настолько захватило Дмитрия, что он решил максимально его усложнить и перебрался на лестницу, чтобы посчитать ступеньки. В каждом марше было одинаковое количество ступенек, по одиннадцать, поэтому их пересчёт особой радости не доставил, но трудности, которые приходилось преодолевать при подъёме, открывали большие перспективы в деле тренировки левой ноги.
 Тяжело дыша и обливаясь потом, Костромин спускался и поднимался, спускался и поднимался, с каждым разом всё с большим трудом преодолевая каждую ступеньку.
Сколько раз в течение жизни он доказывал себе и другим, что стоит чего-либо испугаться, и это обязательно произойдёт. Зимой, в мороз он ходил в лёгкой куртке и туфлях. Бывало, часто стучал зубами от холода, но никогда не болел, так как даже не допускал этой мысли в свою голову и не боялся ни снега, ни ветра. По собственному опыту он знал: стоит только подумать, как бы не заболеть, и это обязательно случится.
 Карабкаясь по лестнице, Костромин забыл о своём правиле и, в очередной раз затаскивая больную ногу на ступеньку, вдруг неожиданно подумал: «как бы не загреметь».
 На этот раз всё обошлось. Дмитрий поднялся на лестничную площадку, сел на подоконник и попытался отдышаться. Грудная клетка ходила ходуном, как гармошка в руках деревенского виртуоза на свадьбе лучшего друга. В глазах было темно, внутри всё хрипело. Но Костромин уже закусил удила, остановить его сейчас было невозможно. Он знал это состояние ещё со времён занятий спортом. Когда сил совершенно не было, в груди рождался зверский крик, ломающий стереотипы, раздвигающий пределы возможного, дарящий второе дыхание и убивающий все «не могу», «не хочу», «больно». Это было схоже с тем, как самолёт, устав преодолевать всё нарастающее сопротивление встречного воздушного потока с грохотом преодолевал звуковой барьер и вырывался на оперативный простор, оставляя далеко позади себя рёв турбин и наслаждаясь чистым небом. Так и он, не обращая внимания на боль и усталость, продолжал истязание организма. Истязание, которое потом, когда всё заканчивалось, приносило удовлетворение, радость, вызывало удивление и желание повторить эту сладкую муку ещё раз. Но иногда случалось и так, что усталость забирала тренированные сильные ноги и взамен возвращала свинцовые ходули, на которых Костромин тащился до финиша, проклиная себя, тренера, весь этот спорт и давая зарок больше никогда не вставать на лыжи. Однако проходило время, боль забывалась, возвращалось состояние необычайной лёгкости и силы, которое спортсмены называют «мышечной радостью», и возникало желание испытать себя ещё раз.
 Отдышавшись, Дмитрий продолжил занятия. Он поднялся раз, два. На третий раз случилось то, что и должно было случиться. Он заплатил за свой страх. Заплатил за предательскую мысль, которая промелькнула в голове несколькими минутами раньше. «Как бы не загреметь», - подумал он тогда. Эта мысль проделала долгий путь по лабиринтам его мозга и реализовалась в
дефиците силы, переданной ноге для совершения подъёма. Нога зацепилась за ступеньку, и Костромин действительно «загремел».
 Дотащившись до подоконника и придя в себя, Дмитрий подсчитал потери. Всё оказалось не так страшно: ссадина на ноге и на руке и отпечаток лестницы на спине. Он чувствовал этот отпечаток, потому что спина болела, но был доволен собой, так как, даже находясь в таком разобранном состоянии, сумел в течение долей секунды, отпущенных ему на полёт, сгруппироваться и перевернуться на спину, защитив таким образом от удара левую руку.
Ковыляя по коридору в свою палату и наблюдая размеренную больничную жизнь, Костромин вдруг осознал, что не хочет больше видеть белых халатов, каталок, капельниц, измождённых, слабых людей, перемещающихся по коридорам так, будто держат в руках чашки, до краёв наполненные водой и боятся их расплескать. Он хотел на улицу к людям, которые бегут, толкаются, ругаются, смеются. Которые совершенно не думают о том, что руки и ноги, которыми они машут и на которых передвигаются, могут ломаться, горло – не дышать, пищевод – не есть.
«Всё. С меня хватит. Заштопают горло – и домой. У каждого человека есть предел, переступить за который он не сможет. Я вычерпал запасы стойкости своего организма. Пусть считают меня слабаком, но предстоящая операция будет последней, если, конечно, не влипну ещё куда-нибудь, тьфу, тьфу, тьфу. Руку делать сейчас не буду. В конце концов, нейрохирург из госпиталя Бурденко тоже профессор и тоже доктор медицинских наук. И, если он промахнулся с ногой, совсем не обязательно, что то же самое будет и с рукой. Он сказал разрабатывать, значит – разрабатывать.
- Что ты себя успокаиваешь, - вмешался Умник, - Так и скажи: боец Костромин кончился, остался немощный старик Костромин, который больше не хочет сражаться.
- Считай, как знаешь. Но предстоящая операция будет десятой, на этой круглой цифре и закончим.
- Ладно. Не будем загадывать. Выйдешь из больницы, отдохнёшь, а там видно будет.
- Мне видно и отсюда. А, если у тебя есть желание разжиться ещё одним шрамом, иди – я тебя не держу.
- Куда ж я без тебя. Рука-то твоя.
- Тогда сиди и не возникай.
- Понял.
Вернувшись в палату, Костромин лёг на кровать и прислушался к себе. Болели ушибленная нога, содранная рука и брошенная в качестве подстилки на лестницу спина.
 Стараясь отвлечься от боли, Дмитрий стал наблюдать за соседями по палате.
К Человеку Без Горла тоже пришла пожилая симпатичная женщина, вероятно, жена.
 Не охваченными женским вниманием на настоящий момент оставались только Виталик и Костромин, но, если последний свою дозу ласки и жалости получит вечером, то белорус мог рассчитывать на таковую только по приезду домой. Да и то, если есть у него человек, способный и желающий пожалеть.
Дмитрий смотрел, как хлопочет около Владимира его жена, и думал, почему зачастую случается так, что одного в самый тяжёлый момент его жизни бросает тот, на кого вся надежда, человек, ближе которого нет, а страдания другого уменьшаются, потому что часть их добровольно взваливает на себя близкий. Чем провинился перед своей женой Алексей, получивший пулю в Чечне и ставший инвалидом, если она смогла бросить его, парализованного и беспомощного? И что такого выдающегося сделал Володя, что его жена не отходит от него ни днём, ни ночью? Да ничего. Просто мир устроен так, что каждый из нас, имея в собственном распоряжении только одну жизнь, старается в первую очередь для самого себя. И счастье человеческое заключается в том, что один человек находит другого, который становится его частью, и, делая что-нибудь для него, он делает это для себя.
 И жена Алексея, и жена Владимира совершали свои поступки исключительно для себя. Только у жены Алексея «для себя» не совпало с «для него», а жена Владимира не представляет «для себя» без «для него».
 Наблюдая взаимоотношения супругов Шеиных, Костромин сделал вывод, что Всевышний не зря положил его в эту палату, как не зря в своё время свёл в травматологическом отделении с тронувшимся умом Саней.
Тогда он дал возможность Дмитрию понять, чего он, по чистой случайности, избежал, а сейчас – каким сокровищем в лице спутницы обладает.
 Дмитрий следил за действиями Валентины, жены Владимира, и думал, что в человеческом организме, как и в автомобиле, есть коробка передач, и в повседневной жизни мы пользуемся одной-двумя скоростями, потому что больше нам и не требуется. Мы летим вперёд, отсчитывая годы, как километры, приблизительно с одной скоростью, зная свою дорогу до мельчайших ямок и поворотов. В большинстве случаев наш жизненный путь пролегает между домом, работой, воспитанием детей, маленькими неприятностями в виде болезней и несбывшихся надежд.
 Но однажды случается непредвиденное – впереди дороги нет. И одни просто возвращаются, ища объезд, а другие выжимают из своей машины всё возможное и невозможное и преодолевают препятствие, удивляясь потом, как выдержала их машина такие перегрузки.
 Организм Валентины, как и организм его Тани, работал сейчас на пределе возможного, и сами они не знали, на что он способен, но ими двигало только одно желание – вытащить своих мужей из пропасти, в которую они упали, не заботясь о том, хватит ли у них самих сил выдержать это.
 Когда Валентина вышла из палаты, Костромин подошёл к кровати Володи и сказал:
- Володь, а почему твоя жена ночует здесь, на диване? Отпусти её домой. Что мы тебе костыли не подадим или воды не принесём?
- Да говорил я ей тысячу раз, не уходит и всё.
- Она же замучается. Попробуй на этом диванчике поспи. Короткий, жёсткий.
- А ты скажи ей сам. Может, тебя послушает.
- Мне как-то неудобно.
- Скажи, скажи.
- Нет, вы уж сами.
 Костромин вернулся на своё место, но его разговор с соседом не прошёл даром, и после возвращения Валентины Владимир ей что-то долго и горячо шептал и, если в начале разговора она энергично махала руками и крутила головой, то в конце начала вздыхать, пожимать плечами, а потом и вовсе сникла.
 Около девяти часов вечера она попрощалась и ушла, но уже в семь утра следующего дня прибежала в палату и была очень рада тому, что её мужа за это время никто не украл и выглядел он ничуть не хуже, чем вчера.
 А Костромин, проснувшись, понял, что в этот раз никакого сужения у него не будет, и недели через три он сможет снова попасть домой.
 Чтобы быстрее летело время, он мерил и мерил коридор шагами из конца в конец, от завтрака до обеда и от обеда до ужина. К вечеру нога сильно распухала, но он не обращал на это внимания, понимая, что иначе и быть не может.
 Первым из их палаты попал на операцию Владимир. Его не было три дня, а это значило, что операция была сложной, и без реанимации не обошлось.
 Привезли его осунувшимся и бледным. Рядом, как и положено, была жена.
- Ну, как? – спросил Костромин, обращаясь к Валентине.
- Да вроде хорошо. Слаб только он, - ответила она.
- Ясное дело, что слаб. Всё ли осуществили, что задумали?
- Да. Пищевод удалили. Вместо него подшили кишку. Теперь на полгода отпустят домой и, если всё будет хорошо, через полгода пришьют капитально.
- А есть?
- А есть пока через трубку. Надо посмотреть, как будет идти приживление.
- Кто делал операцию?
- Алла Николаевна.
- Тогда всё будет нормально.
 Следующим оперируемым оказался Костромин, несмотря на то, что попал в палату последним. Видимо прочие клиенты были ещё слабы, и их резать пока не решались.
 Перед операцией Костромина отвезли на эндоскопию, проверку трахеи с помощью зонда, но, так как дышалось ему легко, он был уверен, что всё обойдётся.
 Когда процедура была закончена, и он сидел в инвалидном кресле в коридоре в ожидании медсестры, но вдруг поймал себя на мысли, что ему хорошо. Хорошо оттого, что сужения уже не будет, и в ближайшем будущем он сможет расстаться с трубкой, которая в различных модификациях торчала в его горле в течение двух лет и, по крайней мере, дважды могла стать причиной его смерти. Сейчас это казалось нереальным, но он прекрасно помнил, как Таня полтора часа сидела рядом с ним, держа пинцетом кусок кожи, западавший в трахею, и способный за две минуты отправить его на тот свет.
 Сейчас задохнуться Костромин не мог никак, потому что, в отличие от всех нормальных людей, имел не одно, а даже два отверстия, через которые мог дышать.
 Наблюдая за передвижениями людей и медперсонала по коридорам и предвкушая скорое избавление от одного из отверстий, образовавшегося в его горле в силу объективных причин, Дмитрий начал тихонько напевать какую-то мелодию. Причём, с удивлением обнаружил, что это была не одна из революционных песен, которые он распевал, пытаясь побороть боль, а что-то попсовое.
 В это время к нему подошла Марина, медсестра из третьей хирургии, в которой он сейчас лежал, и спросила:
- Освободился? Можно ехать?
 Настроение Костромина было настолько хорошим, что он просто не мог не поделиться им с девушкой, поэтому сказал:
- Надо дождаться врача. Пусть он сам тебе всё объяснит, а то мне ты можешь не поверить.
- А где он?
- В эндоскопии, ждёт историю моей болезни.
- А что он должен мне сказать?
- Оказывается, после каждого обследования трахеи больному положены сто граммов спирта для снятия стресса. Паата сказал, чтобы я взял у тебя, но я подумал, что ты не поверишь, поэтому давай дождёмся его.
- Да ладно врать-то.
- Вот видишь, я так и знал. Подождём доктора, он сейчас выйдет.
- А где я возьму сто граммов, если нам на месяц-то выдают пятьдесят, только на уколы.
- Вот это меня уже не касается. Врач сказал, выдать, значит, надо выдать.
- Слушай, ты это серьёзно?
- Ну, куда ж серьёзнее. Речь идёт о жизни человека, - говорил Костромин, глядя прямо в глаза девушке.
- Дурдом какой-то, - возмутилась она.
«Не перегнул ли я?» - подумал Дмитрий, не ожидавший, что его бредни можно принять всерьёз. Он уже хотел извиниться, но дверь эндоскопии открылась, и из кабинета вышел Паата.
- Доктор, ну что вы со мной делаете? – обратилась к нему медсестра.
- А что я с вами делаю? – удивлённо спросил врач.
- Где я возьму спирт?
- Какой спирт?
- Для Костромина.
- Для Костромина? Ну-ка, ну-ка, с этого места поподробней, пожалуйста, - Паата посмотрел на Дмитрия, а тот принялся изучать трещины на потолке.
- Костромин сказал, что после эндоскопии ему положен спирт. Якобы вы распорядились выдать.
- Мариночка, вы что, не знаете Костромина? Он у нас не в первый раз, пора бы привыкнуть, - засмеялся врач и погрозил Дмитрию пальцем.
- Прибить тебя мало, - прошипела сестра и покатила больного к лифту.
- А ты поверила?
- Тут с вами с ума сойдёшь, - отмахнулась Марина и засмеялась.
Когда накануне юбилейной, десятой операции к Костромину прилетел «чёрный ангел», он решил, что будет несправедливым выписаться, так и не узнав имя женщины, которая столько раз напутствовала его перед рискованным предприятием, словно заботливая мама школьника, идущего на экзамен.
- Скажите, доктор, а как вас зовут? – спросил он.
- Галина Александровна, - ответила врач, - Давление в норме. Может, успокоительную таблетку?
- Нет, нет.
- Ну, тогда желаю удачи.
- Спасибо, - ответил Костромин, глядя вслед уходящей женщине.
«А ведь она ещё совсем не стара. Как складывается её жизнь? Она тоже, как и все люди, хочет счастья. Замужем она? Наверно, хотя не факт. Сколько партнёров у неё было? Об этом знает только она. А, может, и сама уже всех не вспомнит. Нас миллиарды, а жизнь только одна. И, если тебе хорошо, то весь мир хорош, даже если где-нибудь сейчас умирают от голода, холода, болезней и войн. Никому не дадут переписать жизнь заново. Мы все на учёте у Высшего Судьи, который по только ему одному известным правилам распределяет количество горя и счастья каждому из нас. Он даёт порадоваться человеку, покупающему новенькую машину, хотя сам знает, что через полгода, а, может, раньше, эта прелесть, сверкающая никелем и урчащая всеми своими цилиндрами, убьёт его. Нам не больно, когда мы наблюдаем драку со стороны, не участвуя в ней, но совершенно не согласны, когда бить начинают нас. Почему нам даётся только один шанс? Почему нельзя пожить годик за одного, годик за другого, перепрыгивая из мужчины в женщину, из олигарха в президента, из олимпийского чемпиона в великого учёного? Чтобы почувствовать мир во всех его проявлениях необходимо некоторое время посидеть в тюрьме, поучаствовать в войне, побомжевать. Но вся штука в том, что в тюрьме можно оставить здоровье и получить клеймо на всю жизнь, а на войне, случается, убивают, поэтому мы стараемся не испытывать судьбу. Каждый из нас одинаково реагирует на боль и наслаждение. Каждый желает больше наслаждений и меньше боли. Так почему один рождается долгожданным и любимым, и изначально ограждён от многих малоприятных сторон жизни, а другой оказывается совершенно не нужным не только окружающим, но и собственным родителям? И в мир то он пришёл не потому, что его ждали, а потому, что мама не предохранялась, находясь в перманентном состоянии алкогольного опьянения и по той же причине пропустившая все сроки прерывания беременности. Мир, прекрасный для одного, становится жестоким и несправедливым для другого, и поэтому люди никогда не перестанут убивать, грабить и насиловать друг друга».
- Мрачную картину ты нарисовал, - решился на реплику Умник.
- Другой не получается, - ответил Костромин, - Возмущает наше постоянное лицемерие. Мы же всегда лжём. Человек закрыт такой бронёй, что никогда не узнаешь, на что он способен.
- А ты становишься философом, Костромин. Может, разглядишь в человеке что-нибудь хорошее? Ведь не всё же так гадко, как ты рисуешь? – спросил тот, что внутри.
- На самом деле, положение ещё хуже. Но об этом после операции, когда пойму, что буду жить. Сегодня я и так сделал одно доброе дело.
- Это какое же?
- Убил «чёрного ангела». Его больше нет. Есть терапевт Галина Александровна.
- Ну-ну.
 На следующий день Костромин самостоятельно взгромоздился на каталку, хотя и не без труда и, получив свой законный промедол, покатил в операционную на последнюю, как он решил, битву за своё здоровье.
 Всё было как обычно. Громадный город проснулся, миллионы людей занялись привычным для себя делом. Инспекторы ДПС зафиксировали первые дорожно-транспортные происшествия, кто-то ранен, кто-то погиб, в родильных домах появились первые на сегодняшний день новорождённые, в морги поступили первые умершие, воры вытащили первые на сегодня кошельки из сумок зазевавшихся граждан, где-то началась очередная война. Всё как всегда. И только в центре Москвы две молоденькие девушки, делясь между собой важными новостями, касающимися длины юбок, новых кремов и этих невыносимых мужчин, катят в операционную очередное для себя тело, не подозревая о том, что в случае неудачного хирургического вмешательства сегодня погибнет весь мир.
 Погибнет мир Костромина, а, значит, не станет ни их, ни больницы, ни Москвы, ни России, ничего. Но они этого не знают, а потому всё будет, как всегда, только без него.
 И дальше было всё, как всегда. Капельница в предоперационной, перемещение общими усилиями с каталки на стол, появление бога в лице Аллы Николаевны, наркоз, пожелание спокойного сна и провал.
 Через неопределённое время Дмитрий Андреевич понял, что жив, так как почувствовал, что кто-то держит его под скулы, запрокинув голову вверх и назад, а во рту крутится какой-то шланг, и дышать становится всё свободней.
 Он открыл глаза. Это заметили, и над ним склонилась врач-анестезиолог, индульгенцию на отпущение грехов которой он всегда подписывал перед операцией.
- Ну, как? – спросила она.
 Костромин прикрыл глаза в знак того, что всё хорошо.
Врач погладила его руку. Этот жест удивил Дмитрия. Он не мог понять, чего в этом движении незнакомой женщины больше: жалости к нему или радости за себя оттого, что больной проснулся и за него уже не надо отвечать анестезиологу.
- Она в тебя влюбилась, - пришёл на помощь Умник.
- А что? Она очень даже ничего, - отреагировал на реплику Костромин.
- Кому ты нужен, урод? – возмутился Умник.
- Во-первых, я себя не вижу, а потому могу представить, кем угодно. Хоть Жириновским, хоть Путиным. А во-вторых, женщины всегда жалеют несчастных.
- Моли бога, чтобы тебя не оставила Татьяна.
- Сейчас меня оставлять уже нет смысла. Скорее всего, я буду жить. А с точки зрения женщины, мне вообще цены нет. Суди сам: водку пить нельзя, к девчонкам не убежать. Пенсию назначат хорошую, потому что травма тяжёлая, и стаж есть. Что ещё нужно женщине, чтобы встретить старость?
- Ты это жене скажи, а то она, наверное, даже не подозревает, как ей повезло.
- Придёт время, поймёт.
- Да, голову тебе ещё лечить и лечить, - вздохнул Умник.
- А тебе? – усмехнулся Костромин.
 В палате его встретила Таня. Он села рядом и, ничего не говоря, всё гладила и гладила его руку.
- Не переживай, всё уже позади, - прохрипел Костромин.
 Он никак не мог решиться что-нибудь сказать, потому что боялся не услышать своего голоса. Опасения оказались напрасными. Голос был. Вполне сносный, только слабый и хриплый. Трудно дышалось, что, впрочем, Дмитрий легко объяснил себе наличием в горле запёкшейся крови и послеоперационным отёком.
- Ну, вот и всё. Торжественно объявляю кампанию по возвращению в строй измученного тела Костромина Дмитрия Андреевича успешно завершённой. Всем принимавшим в ней участие большое спасибо.
- Не сглазь, тьфу, тьфу, тьфу. Ты же знаешь, нам загадывать нельзя. И, потом, как быть с рукой? – спросила жена.
- Разрабатывать. Помнишь, что сказал профессор из института Бурденко? Операция не показана.
- Он и насчёт ноги говорил - операция не показана, а тут нам её очень даже показали.
- Будем считать, что с ногой он промахнулся, а с рукой угадал. Возможно такое? Возможно.
- Ладно. Всё будет видно, - сказала Таня.
- Ты понимаешь, может, через полгода я буду думать по-другому, но сейчас я настолько наелся капельницами, шприцами, «утками» и белыми халатами, что больше ничего не хочу. Наверное, я слабый человек, но свой запас сил я вычерпал. Теперь меня сюда можно будет привезти сюда либо без сознания, либо сразу в морг.
- Типун тебе на язык.
- Кстати, а ты знаешь, что такое типун?
- Болячка, наверное.
- А вот и нет. Это такой маленький шарик на языке некоторых птиц, который помогает им пережёвывать пищу. Так что, будь он у человека, может, было бы меньше желудочных заболеваний.
- Какой ты умный. Оставайся здесь.
- Зачем?
- Помогать пережёвывать пищу, чтобы было меньше желудочных заболеваний, - пошутила Татьяна.
- Здесь и так никто сам не жуёт. Всё через трубки.
- Устроишься в травматологию, связи есть.
- Да. Никогда не думал, что у меня будет столько связей в среде медицинских работников. Слушай, давай сменим тему.
- Хорошо. Как ты себя чувствуешь?
- Дышится с трудом.
- Это, наверное, естественно. Там же у тебя рана. Надо ждать, пока заживёт.
- Дышать-то хочется постоянно.
- Надо потерпеть.
- Терплю. Интересно, сейчас я отрабатываю за прошлые грехи или с меня возьмут авансом, и до конца дней я буду жить припеваючи?
- Не знаю. Говорят, чем больше мучаешься здесь, тем легче там, - Татьяна указала пальцем на потолок.
- Если я за все свои страдания разживусь там какой-нибудь должностью, - Костромин тоже посмотрел вверх, - Я возьму тебя к себе, допустим, секретаршей.
- Как был ты болтун, так и остался. Ничего с тобой не делается.
- Делается, делается. На мне уже живого места нет.
 Когда жена ушла, Костромин подумал, что зря он строит из себя такого бодрячка, которому всё нипочём. Дышать было трудно, и это начинало раздражать. Он принял позу, позволяющую не делать лишних движений и обеспечивающую максимальный доступ воздуха в лёгкие.
«Надо терпеть, надо терпеть, - повторял Дмитрий про себя, - продержаться всего одну ночь, завтра будет легче».
 К середине ночи Костромин уже не мог лежать, потому что лёжа он задыхался. Кое-как подложив под спину подушку, сел.
 Пока он возился, проснулась Валентина, которая опять спала на диване в палате с тех пор, как её мужа прооперировали.
- Тебе плохо? – спросила она.
- Воздуху не хватает, - ответил Костромин.
- Может, позвать сестру?
- А что она сделает?
- Укол какой-нибудь. Что мучиться-то.
- Подождём немного. Может, пройдёт, - сказал Дмитрий.
 В таком положении было легче, но, как только сон начинал одолевать его, и он ложился, дышать становилось нечем.
 Несколько раз он, как Ванька-встанька, ложился и вставал, снова ложился и снова вставал.
 В конце концов, его манёвры подняли с дивана имеющую большое женское сердце Валентину, и она подошла к его кровати.
- Дим, давай я позову сестру, - сказала она и коснулась его руки.
Костромин знал такую породу женщин. Им всегда всех жалко. Взрослых, детей, кошек, собак. Такими были его жена, мать, теща. Их много, очень много. Они берут на себя заботы мужей, детей, а, если надо, то и всей страны. И не потому, что хотят казаться хорошими. Просто потому что по- другому не могут.
- Ладно, зови, - согласился Дмитрий.
Пришедшая медсестра выслушала жалобу Костромина, постояла в нерешительности секунду, сказала:
- Я сейчас, - и скрылась.
 Дмитрий уже подумал, что на этом «скорая помощь» и закончилась, но минут через пять девушка вернулась в сопровождении молодого человека, вероятно, дежурного врача.
- Что случилось? – спросил он.
- Задыхаюсь, - грустно улыбнулся Костромин.
- Ему сегодня делали пластику, - пояснила сестра.
- Значит, так, Женя, жгут, шприц и преднизолон, - обратился врач к девушке.
- Хорошо, - сказала она и вышла.
- У меня плохие вены, доктор, - пояснил Дмитрий, - Намучаетесь.
- Ничего.
Это было удивительно, но врач попал в вену с первого раза.
- Отдыхайте. Сейчас вам будет легче.
- Спасибо.
 Костромин лёг на кровать, и вскоре ему действительно стало легче.
- Ну, как, Дима? – спросила Валентина.
- Спасибо, хорошо. Спи.
 В течение всего следующего дня ему было плохо, но он не сказал об этом ни лечащему врачу, ни Алле Николаевне, ни жене, надеясь, что сможет вытерпеть и дождётся облегчения.
На вопросы, как дышится, отвечал, что всё нормально.
 В эту ночь он не мог даже прилечь, потому что, как только ложился, дышать было нечем.
 Костромин сидел на кровати, тяжело дыша и вяло отбиваясь от наскоков соседей по палате, предлагавших вызвать врача.
 И вдруг в какой-то момент он понял, что дышать не может, и тут же горячая волна страха захлестнула его. Это был даже не страх. Это был ужас. Костромин понял, что пришла смерть.
«Спокойно, спокойно, - билась в голове мысль, - Так не умирают, это даже неприлично – забрать жизнь сейчас, когда уже всё позади. Я не согласен. Надо было раньше».
 Чувствуя, что следующего вдоха может и не быть, Костромин прохрипел:
- Воздух, - и стал сползать на пол.
 Его желание было исполнено моментально, и Дмитрий, не открывая глаз, начал полной грудью вдыхать чистый свежий воздух.
 Вскоре он сообразил, что в нос что-то вставлено. И именно через это, вставленное в нос, тоненькой струйкой, приятно щекочущей ноздрю, в организм поступает воздух.
 Костромин открыл глаза и…. остолбенел. Вернее, он даже не знал, как назвать своё состояние. Остолбенел – значит, стал, как столб, неподвижный, прямой и вкопанный в землю. Он лежал, и поэтому остолбенеть не мог.
 Несколько мгновений Дмитрий искал определение своему состоянию и пришёл к выводу, что лучше всего подойдёт слово «окаменел». Камень лежит на земле, но, как и столб, не может двинуться и повлиять на окружающую обстановку.
 Оглядевшись, Костромин понял, что с того момента, как он сидел на кровати в палате №1108, прошло время, достаточное, чтобы перевезти его в другую палату, положить на другую кровать, поставить капельницу, которую он обнаружил рядом, и засунуть в нос шланг.
Посмотрев в окно, он понял, что уже день, так как было светло.
- Интересно, - подумал Дмитрий, - Что же случилось?
- Всё очень просто, - тут же влез со своим замечанием Умник, - Ты – в реанимации. Допрыгался. Думаешь, самый умный? Склеил бы ласты – и всё.
- Нет. Это ты у нас умный, а я так, погулять вышел.
- А чему ты радуешься? Ты же задохнулся. Может, твой мозг был без кислорода. И так-то дурак дураком, да ещё такие эксперименты над собой проводишь.
- Ладно, всё. Иди отсюда. Без сопливых скользко.
- Ну-ну.
 Теперь не было никаких сомнений, что он в реанимации. Слева и справа от него лежали люди, из носов которых, так же, как и у него, торчали трубки. Больные ничем не проявляли своего присутствия, и нельзя было понять, то ли они спят, то ли без сознания.
 Костромин в очередной раз убедился, что больница - это место, где люди не имеют пола и не скрывают друг от друга ни своей анатомии, ни физиологии. На кровати справа возлежала пожилая женщина необъятных размеров. Одеяло наполовину съехало с её мощной груди, и Костромин мог с расстояния в полметра наблюдать созданный матушкой-природой громадный бюст с торчащими сосками и коричневыми кругами вокруг них величиной с чайное блюдечко.
 «Боже мой, - вдруг пришло в голову Дмитрия, ещё недавно лишённую кислорода, - скольких девчонок можно было бы осчастливить, поделив между ними это сокровище».
- Ну, что вы себе позволяете, Дмитрий Андреевич? – услышал Костромин.
Он повернул голову влево и увидел Аллу Николаевну.
- Здравствуйте, доктор, - смущённо пробормотал Дмитрий.
- Здравствуйте. Нехорошо. Я всем привожу вас в пример, как самого добросовестного и терпеливого больного, а вы ставите меня в неловкое положение.
- Извините. Я не ожидал.
- Не ожидал. Такое состояние не возникает внезапно. Почему не жаловались?
- Думал, обойдётся.
- На этот раз действительно обошлось. А могло и не обойтись.
- А что случилось-то? – спросил Костромин.
- У вас отёк горла. Явление вполне возможное после такой операции. Надо было просто поставить в известность лечащего врача, что вам тяжело дышать. Мы назначили бы вам соответствующую терапию. Вы же предпочитаете идти по самому трудному и болезненному пути. Не дают спать лавры Павки Корчагина?
- Да нет. Это случайно. Я больше не буду.
- Конечно, не будете. Больше мы вам и не позволим.
- Алла Николаевна, а когда меня переведут в палату? – спросил Костромин без всякой надежды.
- Отёк мы сняли. Держать вас здесь далее не имеет смысла. Сегодня вернётесь.
- Спасибо.
 Возвращение Дмитрия в палату было встречено одобрительным гулом.
- Ну, живой? – спросил Виталик.
- Живой. А что было-то? – поинтересовался Костромин.
- Да ничего. Грохнулся – и всё. Хорошо, у них всегда есть кислород. Они тебе маску на нос – и в реанимацию. Где у тебя телефон? Жена просила сразу же, как тебя привезут, ей позвонить. Ты говорить-то можешь?
- С тобой же говорю.
- Ну, звони.
Дмитрий позвонил жене, выслушал внушение пополам со слезами, обещал вести себя хорошо и уже собрался умыться и привести себя в порядок, как дверь палаты открылась, и вошли две девушки в белых халатах, толкая перед собой аппарат на колёсиках.
- Вот он, твой Костромин, - сказала одна из них другой.
Это была Вера, массажистка, в течение нескольких месяцев вносившая свою посильную лепту в дело восстановления физических кондиций Дмитрия Андреевича.
- Кого я вижу. Верочка, - радостно воскликнул Костромин, - Какими судьбами?
Они обнялись. Костромин действительно был рад видеть Веру.
- Мне Светка, то есть Светлана Николаевна, - Вера указала на свою подругу, - сказала, что ей надо идти в хирургию делать ингаляцию Костромину. А я думаю, знавала я одного Костромина, может тот самый? Оказалось, действительно, тот самый.
- Тот, тот. Девушки, подождите минуту. Мне надо умыться и зубы почистить, я только что из реанимации.
- Опять собирался умирать?
- Да было такое дело, - засмеялся Костромин.
 Когда он вернулся, Вера смотрела на него, раскрыв рот.
- Что случилось? – спросил Дмитрий.
- Ты ходишь? – рассматривала она его ногу.
- Да. Ещё в июне мне сделали операцию.
- Кто делал?
- Воронов Владимир Анатольевич.
- Это из третьей травмы. Потому я и не знала.
- А ты в какой?
- Во второй.
- А что твоя подруга Светка, то есть Светлана Николаевна, будет со мной делать? – пошутил Костромин.
- Будем дышать преднизолоном, - сообщила Светлана Николаевна.
- Долго?
- Десять минут.
- Я имею в виду количество сеансов.
- Посмотрим. Наступит облегчение – прекратим. Препарат гормональный, увлекаться им не следует.
- К тебе кто-нибудь ходит? – спросила Вера.
- Ко мне ходят люди, которым я ещё нужен – жена и дети.
- Я имею в виду из наших.
- Нет.
- А Ирина Павловна?
- Приходила ещё летом, когда я в травме лежал. Обидел я её.
- Что так?
- Да у меня температура 39, а она всё с упражнениями своими. Ты, если её увидишь, извинись за моё поведение. Скажи, виноват, осознал, переживаю.
- Сомневаюсь, что ты переживаешь.
- Ты, Вера, думаешь, у меня совсем сердца нет?
- Есть, есть. Я пошутила.
- Так мы будем лечиться или продолжим болтать? – напустив на себя строгость, спросила Светлана Николаевна.
- Всё, всё. Я побежала, - заторопилась Вера. Она поцеловала Костромина, помахала рукой и скрылась за пределами палаты.
«Что мне Вера? - подумал Дмитрий, - Ещё совсем недавно я её знать - не знал, а теперь она меня целует, и мне приятно. Удивительная это штука – жизнь».
 Света достала какую-то ампулу, вылила её содержимое в агрегат и дала Костромину маску.
Он добросовестно вдыхал пары преднизолона, пока часы песочные часы, принесённые сестрой, не показали окончание процедуры.
- Завтра, я приду снова, - сказала девушка.
- Буду очень рад, - ответил Костромин.
Это удивительно, но он, действительно, был рад видеть и Свету, которую вообще не знал до сегодняшнего дня, и Веру, вошедшую в его жизнь меньше года назад.
«Либо мой организм радуется, что живёт, либо что-то не в порядке с головой», - подумал Дмитрий.
 Прибежавшая вскоре жена с порога начала рассказывать о своих чувствах к Костромину.
 Он слушал её, прикрыв глаза, и про себя гадал, обойдётся ли этот гневный монолог без слов, запрещённых цензурой к употреблению в общественных местах. Обошёлся, хотя прозвучал буквально на грани допустимого.
- Что притих? – спросила Татьяна.
- Каюсь, - приоткрыв один глаз, произнёс Дмитрий.
- Да ничего ты не каешься, - снова повысила тон жена.
- Ты что, думаешь, я соскучился по реанимации? Надеялся, обойдётся. Всегда же рассчитываешь на лучшее, - оправдывался Костромин.
- Ладно, замнём для ясности. Как ты себя чувствуешь?
- Нормально.
- У тебя всегда нормально. Только заканчивается твоё «нормально» реанимацией.
- И на старуху бывает проруха.
- Ты лежи, а я схожу к Алле Николаевне. Может, она меня просветит насчёт твоей дальнейшей участи, - сказала Татьяна.
- Тань, ты спроси у неё, когда домой. Сил больше моих нет наблюдать этот пейзаж.
- Ты в своём уме? Кто тебя сейчас отпустит?
- Ну, спроси. Что тебе трудно, что ли?
- Ладно.
- Получил? – спросила Валентина, когда дверь за женой Костромина закрылась.
- Милые бранятся, только тешатся, - парировал Дмитрий.
Тани не было долго. Костромин уже пересчитал все розетки, выключатели, тумблеры, бутылки с водой, стоящие на тумбочках, сами тумбочки, кафельную плитку, которой была отделана палата, перепел все песни, которые знал, и уже решил подремать, когда почувствовал её присутствие. Любой человек с закрытыми глазами чувствует присутствие другого, но Костромин чувствовал не только, что пришёл человек. Он безошибочно угадывал свою жену, как будто приёмник электромагнитных колебаний, спрятанный внутри него, был всегда настроен на частоту, излучаемую Татьяной.
- Спишь? – спросила она.
- Волнуюсь, - стараясь быть кротким, ответил Дмитрий.
- Да, уж ты поволнуешься. Видно, это мой удел за всех волноваться. А ты умер, и всё. Взятки гладки, - развела руками жена.
- А…. Так, значит, я не оправдал твоих надежд? Ты всё-таки рассчитывала, как говорят медики, на летальный исход? Извини, не доработали товарищи по палате, слишком быстро вызвали врача.
- Костромин, допросишься, сама прибью.
- Тогда наследства не получишь. Может подождать, вдруг ещё прихватит?
- Не прихватит. Алла Николаевна сказала, что отёк сняли, и больше такого не будет.
- Сочувствую тебе, - грустно проговорил Дмитрий.
- Всё. Будем считать, что разминка закончена. Зубки немного поточили, и хватит.
- Что сказала Алла?
- Алла сказала, что твой визит в реанимацию никак не скажется на сроках пребывания в институте. Если всё будет хорошо, через десять дней – свободен.
- Ещё целых десять дней, - тихо повторил Костромин.
- Слушайте, мой юный друг, а вам не кажется, что вы начинаете наглеть? – повышая тон, сказала жена, - Когда-то вас не раздражало пребывание в больнице в течение восьми месяцев, а сейчас десять дней становятся невыносимыми.
- Ну, наконец-то. А я всё не решался предложить вам перейти на «вы». Мы же интеллигентные люди. Называйте меня теперь Дмитрием Андреевичем, а я буду именовать вас Татьяной Николаевной. Это привнесёт в наши отношения свежую струю и некоторую загадку. Я смогу представлять вас графиней, а вы меня – графом. Ведь это мило, не правда ли?
- Тебе плохо, да?
- Плохо.
- Ну, потерпи. Немного осталось. Может, швы снимут пораньше.
- Я потерплю.
- Ну, вот и молодец, - Таня поцеловала Костромина.
- Беги домой. Я буду вести себя хорошо, - улыбнулся Дмитрий.
- До свидания.
- До свидания.
Два дня позволил себе Костромин проваляться в постели, а потом встал и начал снова мерить коридор института своими неуверенными шагами.
Ежедневно к нему приходила медсестра и обрабатывала шов на шее. Шов уже не закрывали бинтом, и, время от времени, Дмитрий заходил в туалет, где висело зеркало, и всё пытался увидеть положительные изменения, как будто за несколько часов они могли произойти. Он смотрел на свою зелёную распухшую шею, из которой в разные стороны торчали нитки, и на глаз прикидывал величину опухоли. Ему хотелось, чтобы с каждым днём она становилась меньше, а потому он всегда находил подтверждения тому, что сегодня положение лучше, чем вчера. Костромин прекрасно понимал, что обманывает себя, но так ему было легче, поэтому он позволял себе эту маленькую слабость.
 Раздобыв маленький календарик, Дмитрий обвёл фломастером число, которое должно было стать последним в его многотрудной больничной эпопее, высчитал количество часов, отделяющее его от свободы, и, как только часовая стрелка делала свой очередной оборот, уменьшал его на единицу.
Одновременно с этим, начиная с пятого дня после операции, он каждый раз, как видел лечащего врача, рассказывал ему, что заживление идёт полным ходом, и просил снять швы.
Сначала Паата останавливался и осматривал шею Костромина, а потом, завидя своего ретивого пациента, моментально переходил на лёгкую трусцу.
И, всё-таки, Костромин добился своего. Когда он, разменяв последние сорок восемь часов, отделяющие его от обведённого фломастером дня в календаре, лежал на кровати после очередной неудачной атаки на врача и искал новые веские аргументы в пользу избавления от швов, дверь в палату открылась, и вошла Алла Николаевна. Сзади неё семенил Паата, что-то объясняя и указывая на Костромина.
- Это что, бунт? – напуская на себя строгость, спросила профессор.
- Алла Николаевна, Христом богом прошу, отпустите. Сил моих больше нет. Больницей наелся до конца дней, - взмолился Дмитрий.
- А я считала вас самым терпеливым пациентом, другим в пример ставила.
- Всё, доктор. Кончился терпеливый пациент. Ведь не дни, часы считаю, - плакался Костромин.
- Дышится хорошо? – спросила доктор.
- В жизни так хорошо не дышалось, как сейчас. Даже и не думал, что может так хорошо дышаться.
- Да язык-то у вас всегда хорошо работал, это я знаю. Я спрашиваю, не получится так, что мы вас отпустим, а на следующий день на «скорой» назад?
- Алла Николаевна, обещаю, в случае чего, умереть на дому, не доставляя вам неприятностей.
- А, может, недельку ещё полежим? Чтобы уже наверняка?
- Давайте сегодня швы снимем, и два денька ещё полежим, - заискивающе глядя в глаза врачу, сказал Костромин.
- Видите, доктор, каким свободным стало наше общество – больной объясняет врачу, когда его лучше выписать, - улыбаясь, обратилась Алла Николаевна к Паате, - Что скажете? Больной - то ваш.
- Я думаю, можно пойти ему навстречу, - ответил грузин.
- Ну, значит, так и решим. До свидания.
- Спасибо. До свидания, - радостно воскликнул Дмитрий.
Через час Паата вернулся и прямо в палате снял швы.
«Всё. Теперь всё, - думал Костромин, лёжа в кровати, - Через двое суток я дома. А что такое двое суток? Ерунда. День-ночь, день-ночь. Кстати, сегодня же двадцать второе ноября. Ровно два года с момента аварии. Эх, надо было сегодня выписаться. Ладно, пусть будет два года и два дня. Тоже симпатичненькая цифра».
 И вот он дома. Больше в больницу он не пойдёт. Пусть небо рухнет на землю, но с медициной теперь он будет дружить только издалека.
 Костромин настолько обрадовался, что отделался от трубок, что сам, не прибегая к помощи табуретки, поднялся в квартиру. Правда, потом он в течение получаса ловил воздух ртом, как выброшенная на берег рыба, и не мог остановить молотки, колотившие его по голове, но это были мелочи, так сказать, временные издержки не совсем здорового состояния.
- Эх, закатить бы банкет по поводу освобождения из медицинских застенков, - мечтательно проговорил Дмитрий.
- Закати. Правая ключица ещё цела, - отозвалась жена.
- Чёрствый ты человек, Таня. Нет в тебе романтики, - продолжал развивать тему Костромин, - Твой муж два года ходил по мукам, подставляя под ножи своё нежное тело. Если брать каждую операцию за круг ада, то кругов получается больше, чем у Данте. И теперь, когда всё позади, и он хочет устроить праздник своей душе, пригласить друзей, которые не отходили от его постели ни на один день, ему начинают вспоминать какую-то ключицу.
- Пускай я не романтик, пускай чёрствый человек, но я вместе с тобой прошла все эти адовы круги, и хочу, чтобы они закончились. Ты же предлагаешь мне продолжить смертельную прогулку.
- Почему ты так решила?
- Да потому, что ты на четвёртый этаж забраться не можешь, а требуешь банкета. У тебя целой осталась только правая ключица. Сохрани хотя бы её.
- Почему только ключица? У меня вполне приличная правая нога. Так что тряхнуть ещё есть чем.
- Я не хочу с тобой разговаривать, - рассердилась жена, - Пустой ты, человек, как говорит моя мама.
- А вот это неправильно. Если бы ты проконсультировалась у психологов, то знала бы, что со мной надо постоянно разговаривать, чтобы я не чувствовал себя вычеркнутым из жизни.
- Ты договоришься, что я тебя действительно вычеркну из жизни.
- Художника каждый обидеть может. Но голос выдаёт искренность твоих намерений, а потому я умолкаю.
- Давай лучше определимся, как дальше жить будем, - сказала Татьяна.
- А что определяться? Всё ясно. С завтрашнего дня начинаю работать над собой. Лет через пять, с божьей помощью, стану человеком.
- Ну, через пять, так через пять. Давай я тебя покормлю, и отдыхай.
 С двадцать пятого ноября начал Костромин свою нелёгкую и неблагодарную битву за хоть какое-то подобие человеческой жизни.
Каждый день по восемь часов он всё мучил и мучил себя, с верой в то, что количество всё равно перейдёт в качество, и результат будет. Обязательно будет. Его не может не быть. Но, как он ни уговаривал себя, результата не было.
 Неоднократно за первые месяцы в его шумящую и стучащую молотками голову приходили мысли о том, что всё зря. Тело не желало реагировать на прилагаемые усилия. Слишком далеко зашёл процесс разрушения мышечной ткани, и она просто отказывалась работать. Иногда возникало желание пожалеть себя. Но чаще, и это было хорошим знаком, внутри закипала злость. Злость, которая, Костромин знал это, была способна на многое. Он дал себе зарок ежедневно выполнять намеченное количество упражнений, а будет тело реагировать на них или нет, это уже не его дело. Злость была гарантией того, что он не отступит. Это состояние было знакомо Костромину ещё со времени занятия спортом. Состояние почти физического дискомфорта от отсутствия нагрузок.
 Иногда, в прошлой жизни, случалось так, что у него было плохое настроение, и он не мог найти причину этому. Копался и копался в памяти, пока до него не доходило, что настроения нет, потому что он забыл пробежать сегодня свои десять километров. Он тут же шёл на стадион и, когда возвращался, обливаясь потом, чувствовал, что теперь всё в порядке.
 Месяца через три он, всё-таки, добился ответа от своего организма на бесконечные попытки сгибания и разгибания отдельных его членов. Ответа не в виде опухоли или боли, с этим как раз было всё в порядке. На его усилия начали отвечать мышцы. Слабенькими, чуть заметными сокращениями.
 Начало было положено. Связь голова – мышцы – голова восстановилась и теперь нуждалась в постоянной тренировке. Путь предстоял долгий, может быть, длиною во всю оставшуюся жизнь, но Костромин старался не думать об этом, справедливо полагая, что время летит очень быстро. Совсем недавно мама отвела его за ручку в школу. Кажется, только вчера он давил перед зеркалом ненавистные прыщи, не позволявшие ему приблизится ни к одной девочке. Сколько ошибок и глупостей сделано. И вот, всё это в далёком прошлом, ему уже пятьдесят лет. И, если даже, чтобы стать похожим на человека, ему придётся пять лет, изо дня в день, изнурять себя физическими упражнениями, то это только десятая часть прожитой им жизни, а, значит, проскочит она в десять раз быстрее той, которая казалась такой долгой и нескончаемой, и уже позади.
 Боль физическая была понятна Костромину: её природа, причины возникновения, необходимость терпеть её, как неизбежное зло, всегда присутствующее, когда руки и ноги начинают ломать и резать.
Но настоящим откровением для него стала боль душевная. Оказывается, он никому не был нужен.
 Все приличия, конечно, были соблюдены. Фирма, в которой он работал, кстати, совсем недолго, выплатила ему хорошую компенсацию, пару раз за два года его навестили в больнице. Друзья приходили к нему домой, принося с собой торты и конфеты. Всё, что называется, как у людей. Но как только все поняли, что всё, что необходимо делать в таких случаях, сделано, больной не забыт ровно настолько, насколько заслужил, все визиты прекратились.
 Костромин был готов к этому. Он прекрасно понимал, что у каждого своя жизнь, и в жизнях его знакомых, волею судеб ставших его соседями или коллегами по работе, не предусмотрена постоянная графа: «страдания по Костромину», и, тем не менее, если бы они знали, какую радость доставляют человеку, закрытому в четырёх стенах, своим визитом, они, конечно же, приходили бы чаще. Но болит только своя боль, и Костромин, окажись он на их месте, поступал бы точно так же.
 И, всё-таки, однажды он дождался телефонного звонка, который был адресован именно ему.
- Дмитрий Андреевич? – спросил незнакомый мужской голос.
- Да, - ответил Костромин, а в голове молниеносно промчалось: «Следователь. Буду упирать на то, что ничего не помню. Надо узнать, что у них на меня есть, и насколько всё серьёзно. Виноват, конечно, я».
- С вами говорят из института скорой помощи. Меня зовут Игорь Алексеевич. Я был вашим лечащим врачом, когда вам оперировали ногу. Вспомнили?
- Конечно, вспомнил. Здравствуйте, Игорь Алексеевич.
- Здравствуйте Дмитрий Андреевич. Мы хотим показать вас на заседании общества травматологов. У нас была договорённость, если вы помните.
- Помню, помню. Когда заседание?
- Двадцатого марта.
- Хорошо. Только мне не добраться самому.
- Не беспокойтесь, я за вами заеду. В девять часов вас устроит?
- Да, конечно.
- Ну, и договорились. Значит, двадцатого марта в девять часов я у вашего подъезда.
- Мне что-нибудь брать с собой?
- Если не тяжело, возьмите ногу. Шутка, - засмеялся врач.
- Тяжело, но чего не сделаешь ради науки, - парировал Костромин.
- До свидания.
- До свидания.
Костромин положил телефонную трубку и попытался вспомнить, когда в последний раз звонили лично ему, и по делу. Не вспомнил. Да и какие дела могут быть у инвалида с нормальными людьми.
- А испугался следователя-то? – спросил его Умник.
- Ничего не испугался. Просто я не был готов.
- К чему?
- Ну, столкновение-то было на встречной полосе, значит, виновник ДТП я. А я ничего не помню. Мало ли что могут на меня повесить?
- Татьяна же сказала, что претензий нет.
- А за железо платить? Навесят тысяч пятьдесят, и будешь всю жизнь пенсию отдавать.
- Что с пенсионера взять?
- В том то и дело, что я ничего не знаю. Не каждый же день разбиваешься.
- Вот я и говорю – испугался.
- Да пошёл ты. Всё равно звонить придётся. Вот на ноги встану и выясню. Сейчас мне до Балашихи не добраться.
- Верю, верю. Ты всегда был честным человеком.
- Слушай, я тебя вообще-то не звал. Позвольте вам выйти вон.
- Желаю здравствовать.
- Иди, иди.
 «Ну, вот. Жизнь прислала свой небольшой приветик. Хоть кому-то я нужен. Правда, пока только в качестве экспоната, демонстрирующего великолепную работу хирурга экстра-класса», - подумал Костромин.
 Двадцатого марта в установленное время Дмитрий спустился во двор и увидел своего в прошлом лечащего врача, выходящего из «Ниссана» изумрудного цвета.
- Хорошая машина, - сказал Костромин после приветствия.
- Подарок однополчан, - ответил Игорь Алексеевич.
- В хорошем полку вы служили. Подсказали бы, где дислоцируются такие полки.
- Сейчас не знаю, а пятнадцать лет назад такой полк стоял в Кандагаре.
- Вы воевали в Афганистане?
- Я был хирургом в полевом госпитале.
- Уважаю и завидую.
- Каждому своё. Нам нужно заехать в институт, чтобы сделать снимок сустава.
- Как скажете, - согласился Дмитрий, - А где будет заседание общества?
- В ЦИТО.
- Мне обязательно присутствовать? Может, достаточно снимков.
- Нет-нет. Мы должны будем предъявить вас, как вещественное доказательство.
- И сколько будет таких доказательств, кроме меня?
- Никого.
- Как? Врачи со всей Москвы соберутся только ради меня?
- И из Подмосковья тоже.
- Ну, вот. Наконец-то и я дождался заслуженной славы.
- Лучше поздно, чем никогда.
 Сделав необходимые снимки, они к двенадцати часам подъехали к зданию Центрального института травматологии и ортопедии. Долго шли по коридорам, потом по стеклянному переходу из здания в здание и, наконец, подошли к дверям, на которых было написано «Актовый зал».
- Дмитрий Андреевич, поступим так, - сказал врач, - Сейчас будет доклад, присутствовать на котором вам необязательно. Доклад продлится минут сорок. Вам это время придётся поскучать здесь. Потом я вас позову. На вас посмотрят, и на этом всё. Договорились?
- Что потребуется от меня? – спросил Костромин.
- Да ничего. Ну, пройдётесь перед ними, ответите на вопросы. Страшного ничего не будет.
- Я ещё плохо хожу. Могу испортить вам всё дело.
- Они врачи. И прекрасно понимают, что после таких травм вообще не ходят. Так что не переживайте. Ну, я побежал. Ждите.
 Оставшись один, Костромин решил немного потренироваться в ходьбе, чтобы произвести впечатление человека, который уже давно забыл о прошлых неприятностях, связанных с автомобильной аварией. Он начал бодро мерить шагами коридор, но запала хватило только на один забег. Дыхание сбилось, пришлось сесть на стул.
«Чтобы произвести хорошее впечатление, надо, наоборот, отдохнуть», - решил Дмитрий и занялся изучением пола и стен.
 Время от времени мимо него в актовый зал проходили, разговаривая между собой, люди, молодые и пожилые, мужчины и женщины. Они всё шли и шли.
- Однако, сколько их. Неужели, всё ради меня? - подумал Костромин.
- Не надо себе льстить, - отозвался Умник, - У них постоянные заседания общества, может, каждый месяц. Сюда, наверное, привозят всех, заслуживающих внимания, для обмена опытом.
- Ну, с геморроем или поносом сюда не пригласят, - не соглашался Костромин.
- Конечно, к травматологии это не имеет никакого отношения.
- Интересно, а что там происходит? – спросил Дмитрий.
- Я думаю, сейчас им покажут кино с тобой в главной роли, а, затем, профессор объяснит, как из дерьма сделал конфетку, - ответил Умник.
- Дерьмо – это, конечно, я?
- Ну, не я же.
- Вот тут ты ошибаешься. В данном случае между нами нет никакой разницы, - констатировал Костромин.
- Ладно, уговорил, - согласился его внутренний голос.
Ждать пришлось долго. Костромин уже вдоволь насмотрелся на сугробы снега, потемневшие и чуть присевшие с южной стороны, пересчитал ворон, слетевшихся к мусорным бакам, стоящим во дворе, определил маршруты, по которым двигались в процессе работы врачи и медсёстры из корпуса в корпус, а его всё не звали. Он оборачивался на каждый шорох и звук открываемой двери, но открывались не те двери, и люди в белых халатах равнодушно проходили мимо него, занятые своими делами.
 Костромин приказал себе не оборачиваться. Когда надо, его позовут. И стал с интересом следить, как по двору передвигалась, боясь упасть, молоденькая девушка. Она осторожно ставила ногу, пытаясь удержать равновесие разведёнными в стороны руками.
«Вот девушка, моя современница. Я теперь знаю, что она существует, а она о моём существовании даже не догадывается. Она не знает, что я на неё смотрю, и, будь я киллером, её участь была бы решена, потому что лучше позиции не найти. Но я не желаю ей смерти. Наоборот, я желаю ей счастья, я желаю счастья всем, потому что мне это ничего не стоит. Но каждую секунду, хочу я этого или нет, смерть собирает свой урожай. Так было до меня, так будет после. Медицина будет по-прежнему искать способы, как продлить человеческую жизнь, а человек, с таким же упорством - находить новые способы для её сокращения. Почему барышня так осторожно идёт? Потому, что это институт травматологии, и она делает свои первые шаги по пути к дому после тяжёлой травмы? Вполне может быть. А почему её не встречают? Некому? Тоже может быть. Может быть всё. Она прожила свои двадцать, тридцать лет, даже не подозревая, что вместе с ней, в это же время, в этом же городе живу и я. Более того, не зная меня, она себя великолепно чувствует, и, подойди я сейчас к ней и скажи, что я хороший и со мной можно дружить, она бросится бежать, решив, что к ней пристаёт сумасшедший. Она испугается меня, потому что знает, что человек способен на любое преступление, и страшнее человека зверя на земле нет. У неё есть имя, которого я не знаю, родители, знакомые, муж, дети. Масса людей, которым хорошо без меня. Спроси их: как вы живёте без меня, люди? Вы же всё делаете не так. Обращайтесь ко мне, я всё знаю, я вам помогу. И они пошлют тебя в кругосветное эротическое путешествие».
- Вас зовут, - услышал Костромин и оглянулся.
Перед ним стоял совсем молодой человек и показывал рукой на открытую дверь актового зала.
- Спасибо.
Костромин весь подобрался и, стараясь не хромать, двинулся к двери.
Войдя в аудиторию, он на секунду растерялся. Как минимум пара сотен глаз были устремлены на него.
- Пройдите к микрофону, - подсказал мужчина, сидящий за столом на сцене, и указал на стойку метрах в трёх от входа.
- Прошу задавать вопросы, коллеги, - эта фраза – уже к сидящим в зале.
Аудитория была выполнена в форме амфитеатра. Ряды стульев образовывали полукруг и поднимались вверх, чем дальше от сцены, тем выше. Костромин помнил такие аудитории ещё по своей учёбе в институте. Он, не торопясь, огляделся и заметил над последним рядом стульев окошечки кинопроекторной, а на стене над сценой - большой экран.
 «Вот здесь они и наблюдали мои похождения ещё на прежней ноге», - подумал Костромин.
- Вы не могли бы немного пройтись? – спросил кто-то из зала.
- Конечно, - бодро ответил Дмитрий и лихо зашагал вверх по ступенькам. Шагов через двадцать он почувствовал, что начинает задыхаться. Развернулся, как будто именно до этого места и хотел дойти, и вернулся назад.
- Как вы себя чувствуете? – последовал второй вопрос.
 Костромин не мог определить спрашивавшего, так как людей было много и они, ко всему прочему, ещё и двоились, поэтому он просто поворачивал голову в сторону, откуда слышал вопрос.
- Хорошо.
- Болевые ощущения в районе тазобедренного сустава у вас есть?
- Нет. Боли при ходьбе я абсолютно не чувствую.
- А присесть можете?
- Могу, - ответил Костромин и отступил на шаг от микрофона.
«Как бы не загреметь», - мелькнуло в голове. Он тут же вспомнил, что пугаться нельзя, иначе обязательно загремишь, и резко оборвал себя: «Молчать! Всё будет хорошо».
Дмитрий несколько раз присел, протягивая вперёд правую руку. По залу прошёл гул одобрения.
- Молодец, - сказала сидевшая в первом ряду женщина.
- У меня вопрос, касающийся вашей трахеи. Как вам дышится? – обратилась к нему одна из врачей.
- Дышится легко. Только после такого количества операций у меня ощущение, что кто-то постоянно держит меня за горло, - ответил Костромин.
 По рядам прокатился смех:
- Со временем это пройдёт.
- Ну, что, коллеги, отпустим Дмитрия Андреевича? Пожелаем ему скорейшего выздоровления. До свидания.
 В зале зааплодировали. Костромин неожиданно для себя вдруг поклонился и, почувствовав, что может расплакаться, быстро вышел из аудитории.
Минут через десять заседание общества травматологов закончилось, и врачи стали расходиться. Дмитрий стоял у окна в ожидании Игоря Алексеевича, и многие медики подходили к нему, чтобы пожать руку.
 Костромин впервые в жизни оказался в центре такого внимания. Он выслушивал слова одобрения, почти восхищения, пожелания скорейшего выздоровления, отвечал на рукопожатия и только кивал головой, потому что сказать ничего не мог, боясь, что, начни он говорить, слёзы, это бесплатное приложение к травме, предательски потекут из его глаз.
 Одними из последних, о чём-то разговаривая между собой, из зала вышли два человека, благодаря которым он стал тем, кем стал. Это были Алла Николаевна и Владимир Анатольевич, люди с «золотыми» руками, за здоровье которых Костромин должен молиться до конца своих дней. И он будет молиться, он уже молится, хотя и не знает ни одной молитвы. Он просто ходит в храм, ставит свечки и просит для них удачи.
- Ну, поздравляю, - сказал Владимир Анатольевич, пожимая Костромину руку, - Каков молодец! А, Алла Николаевна?
- Молодец, - согласилась Алла Николаевна и поцеловала Дмитрия.
 Это было уже выше сил Костромина, и он захлюпал носом.
- Ничего, ничего. Всё будет хорошо, - приговаривала профессор, гладя своего недавнего пациента.
- Девять месяцев после операции, а какой результат. Нога была совершенно сахарной. Честно говоря, я сильно сомневался по поводу её восстановления, - продолжал другой профессор, демонстрируя Дмитрию рентгеновские снимки.
- Я рад, что смог быть вам полезным, - наконец, выговорил Костромин.
- А он, оказывается, нахал, Алла Николаевна, - обратился один профессор к другому профессору.
- Нахал, нахал, Владимир Анатольевич, - согласилась Алла Николаевна.
- Кстати, а что вы решили с рукой? – спросил Воронов.
- Хочу разработать, - ответил Дмитрий.
- Попробуйте. У нас нет однозначного мнения по поводу плечевого сустава, так что дерзайте. Если потребуется обследование, вы знаете, как меня найти.
- Спасибо, доктор.
- Всего доброго.
- До свидания.
 Костромин смотрел вслед двум величайшим мастерам своего дела и думал:
«Ну, почему Господь не наградил меня хоть каким-нибудь талантом?»
 Вечером он, сидя за столом, рассказывал жене, как купался сегодня в океане славы и теперь понимает, почему многие люди любыми путями пытаются стать поп-звёздами.
- Кстати, Владимир Анатольевич сказал, что моя нога была, как сахарная, и он сам не ожидал такого результата. Ты знала об этом? – спросил Дмитрий.
- Нет.
- Видишь, оказывается, иногда полезно скрыть от больного истинное положение дел. Бегает он себе на сахарной ноге и не подозревает, что в любой момент она может под ним развалиться.
- Что теперь вспоминать, что могло быть, что не могло. Надо жить с тем, что есть. Насчёт руки разговор был?
- Был. На операции профессор не настаивает, но сказал, что всегда к моим услугам.
- А ты что думаешь? – спросила жена.
- Буду разрабатывать. Есть у меня подозрение, что сустав не сросся с лопаткой, как они предполагают.
- Ну, тебе виднее. Столько лет по больницам. Глаз превращается в рентгеновский аппарат.
- Устал я. Ничего не хочу и никуда не пойду, - Костромин тяжело вздохнул.
- Я понимаю. Всё будет хорошо.
 И снова многочасовые тренировки. С утра до вечера, с утра до вечера. Дмитрий чувствовал, что в организме происходят изменения. Хотя и не так быстро, как ему хотелось бы. Это было похоже на начало движения многотонного железнодорожного состава. Сначала силёнок паровоза не хватает. Колёса вращаются на месте, он пропадает в клубах отработанного пара, для усиления трения под колёса сыплется песок. Кажется, сейчас бедняга просто лопнет от натуги. Но рывок на переделе сил не пропадает даром. Он пробегает вдоль всего состава, сотрясая вагоны и срывая колёса с мёртвой точки, и возвращается назад. Теперь, когда поезд становится единым целым, а не паровозом и вагонами, он начинает медленное движение вперёд, метр за метром, метр за метром, всё быстрее и быстрее, всё легче и легче.
 Так будет и с Костроминым. Либо он постепенно наберётся сил, и с каждым месяцем будет всё легче таскать свои вагоны в виде ста килограммов нетренированных и почти отрафировавшихся мышц и переломанных костей, либо….
 Впрочем, о другом «либо» он думать не хочет. Все его теперешние мысли направлены на скорейшее возвращение измученному и отвыкшему от работы телу хоть небольшой части утраченной энергии, силы и бодрости, которые ещё совсем недавно неотступно звали его на стадион и заставляли наматывать круги по беговой дорожке.
 К началу лета Дмитрий Андреевич решился выйти на улицу. В один из выходных дней они под ручку с супругой спустились со своего четвёртого этажа и, не торопясь, проследовали вверх по улице Климашкина до пересечения с Большой Грузинской улицей в скверик перед бывшим посольством ФРГ. Этот милый особнячок цвета морской волны принадлежал теперь главному скульптору Москвы Зурабу Церетели.
Костромин крепко держался за свою жену, боясь запнуться, и всё ближе прижимался к ней, так как силы быстро покидали его. Идущие навстречу люди с любопытством разглядывали эту уже немолодую пару, вероятно удивляясь, как им удалось сохранить такую пылкую любовь к своим годам, и, не подозревая, что влюблённый просто рухнет на землю, если не будет держаться за свою пассию.
 В сквере играли дети, на лавочках сидели пенсионеры. Костромины нашли свободное место среди заканчивающих свой жизненный путь стариков и только начинающих его молодых мамаш, зорко следящих за своими чадами, копающимися в песочнице, и сели.
- Ну, вот, и сбылась мечта идиота. Я – пенсионер. Мне никуда не надо спешить, и я весь день могу сидеть на лавочке, наблюдая эту бесконечную и бестолковую людскую спешку со стороны, - тяжело дыша, проговорил Дмитрий.
- У меня вообще большое подозрение, что ты специально разбился, чтобы к пятидесяти годам сесть на мою шею, - согласилась Татьяна.
- Но как красиво сделано. Никогда ни у кого не возникнет и малейшего подозрения, что всё подстроено. Все переломы, разрывы, кровотечения – всё натурально. Документы – подлинные, ни одна экспертиза не подкопается, - продолжал разглагольствовать Костромин.
- Сразу чувствуется рука мастера,- поддержала его жена.
 Они ещё долго сидели на лавочке, наслаждаясь хорошей погодой, близостью друг друга, и каждому из них приходила в голову мысль, которую ни один не решился озвучить. Мысль о том, что всего этого могло бы и не быть, распорядись судьба по-другому два с половиной года назад.
- Помнишь, как сказал герой Г. Вицина в «Кавказской пленнице»? «Жить – хорошо!», - подставляя лицо солнцу, сказала Таня.
- А герой Никулина продолжил, что «хорошо жить – ещё лучше», - возразил Дмитрий.
- И всё равно, жить – хорошо.
«А жить, действительно, хорошо, - подумал Костромин, - Даже я, человек изуродованный, задыхающийся, слабый, не хочу умирать. Почему? Что я боюсь потерять? И завтра, и послезавтра, и через месяц, и через год меня ожидают тяжёлый труд и боль. Но я согласен трудиться и болеть, только бы подольше не покидать этот мир. Странно. Ведь всё равно это произойдёт. Ну, не сию минуту, ну через десять, двадцать, а, бог даст, через тридцать лет, но неизбежно произойдёт. Так почему же так не хочется умирать? Чего я ещё не испытал, что надеюсь ещё узнать. Да ничего. Хочется просто жить, а не лежать на глубине двух метров засыпанным землёй. Со временем Создатель, вероятно, изменит мою психику, и я снова стану, если не Героем Советского Союза, да простят меня люди, честно заслужившие это звание, то каким-нибудь путешественником или исследователем и с удовольствием откликнусь на предложение пришедших за мной ангелов покинуть этот мир, чтобы познать другой».
 На следующий день они снова пришли в сквер, и, на этот раз уже прошли по его дорожке целый круг.
 Путешествия к бывшему посольству ФРГ настолько понравились Костромину, что он начал совершать их самостоятельно и ежедневно, не взирая на капризы погоды. Татьяна очень волновалась за него, а потому названивала на его мобильный каждые полчаса. Они договорились, что, если всё в порядке, он будет просто сбрасывать звонок, чтобы не тратить денег.
 Со временем Дмитрий Андреевич начал узнавать постоянных посетителей парка, и с некоторыми даже раскланивался. В основном это были пенсионеры и инвалиды, такие же беспомощные, как и он, и передвигавшиеся по дорожке парка, опираясь на палочку или руку такого же слабого спутника жизни.
От нечего делать Костромин посчитал, сколько пар шагов составляет круг, предназначенный для прогулок. Получилось триста тридцать. Привычка считать расстояние парами шагов осталась ещё с армии. Пара шагов считалась равной полутора метрам, а, значит, длина круга была около пятисот метров.
Помнится, Дмитрий был очень доволен собой, когда ему удалось самостоятельно пройти целый круг. После этого он долго сидел на скамейке, пытаясь отдышаться, и чувствовал на себе удивлённые взгляды соседей. Он понимал, что так удивляет сидящих рядом. С виду он производил впечатление вполне здорового человека, чуть прихрамывающего на правую ногу. Никто и представить себе не мог, что этот упитанный человек, весящий почти сто килограммов, очень слаб и почти ничего не различает из-за сильного двоения в глазах.
 Первые несколько дней Костромин проходил один круг, садился на скамейку и с довольным видом обозревал окружающих, считая, что свой отдых он честно заработал. Потом решился на второй круг, через несколько дней на третий и т. д.
 В течение месяца он довёл свой личный рекорд до десяти кругов, что соответствовало пяти километрам, причём по два круга Дмитрий проходил без остановки, как поезд-экспресс.
 Отдыхая после очередной двухкруговой петли, Костромин поймал себя на мысли, что даже в его совершенно безрадостном положении можно найти моменты, приносящие удовлетворение. Например, сейчас он прошёл целый километр, тысячу метров, сто тысяч сантиметров. А если в миллиметрах? Страшная цифра получается.
 Он смотрел на людей, спешащих мимо него по улице, и, наверняка, не считающих, сколько сантиметров они сегодня прошли, и думал, что, может быть, человеку нужна иногда такая встряска, какую получил он. Чтобы остановиться, осмотреться вокруг. Попытаться понять, что он такое? Зачем он вообще?
 Он был уверен, что нет сейчас человека счастливее него, по крайней мере, в радиусе видимости его мало что видящих глаз. Он был счастлив оттого, что присутствует при возрождении напрочь убитого организма. Мало того, он принимает непосредственное участие в этом возрождении.
 Чему радуются смеющиеся работяги в спецовках, идущие по Большой Грузинской улице в сторону зоопарка? Может, срубили денег по-лёгкому и двигаются в сторону магазина в предвкушении предстоящей попойки? А, может, попойка уже случилась вчера, и сейчас с удовольствием вспоминаются её пикантные подробности. А, может, обсуждаются соблазнительные формы и темперамент их общих знакомых женского пола?
 Во всяком случае, вряд ли они обеспокоены вводом американских войск в Ирак и ухудшением отношений России с рвущимися в цивилизованную Европу соседями.
Им нет дела до сидящего на скамейке инвалида, счастье которого в том, что он сегодня сможет пройти свои пять километров на минуту быстрее, чем вчера.
 Мир устроен так, что все мы сбиваемся в клубы по интересам. Интерес Костромина сейчас совпадает с интересами людей, видящих смысл жизни в манной кашке, неторопливой прогулке на свежем воздухе и часовом сне после протёртого обеда.
 Он тоже был молодым и здоровым и прекрасно понимает этих работяг, но теперь он способен понять и стариков, отдыхающих на лавочках, потому что сам немощный старик. Он категорически не согласен с утверждением, что дети – наше будущее. Дети – будущее страны, в которой нам не жить. И пусть они живут долго и счастливо. А наше будущее – старики, шаркающие ногами и шамкающие беззубыми ртами.
 В свои пятьдесят лет Костромин заглянул в будущее, до которого, возможно, доживёт. Картинка получилась ужасная. Варианты могли быть различными: от полной неподвижности до хождения вдоль стеночки с мешочками и бутылочками для складирования продуктов жизнедеятельности, покидающих организм, когда им захочется, и не обращающих никакого внимания на самого жизнедеятеля.
 Значит, надо успеть сделать что-то важное, и, если получится, вернуться к хотя бы подобию полноценной жизни. А что сделать-то, когда не знаешь, что надо сделать? Старушку через дорогу перевести? На соседа в милицию настучать? Разбить цветник под окном?
 Голова гудела от вопросов, ответов на которые он не знал. Ведь жил же до этого, как все. И ничего. Спокойно спал, любил жену, отлынивал, насколько возможно, от работы, воспитывал, как мог, детей. И надо же было разбиться. Теперь не знаешь, куда деваться от этой головы. А она всё спрашивает и спрашивает.
 Поняв, что лучше не напрягаться, Костромин продолжил наматывать круги, пытаясь как можно дальше уйти от той жизни, которой вынужден жить уже третий год.
 Как-то раз, придя домой после очередной прогулки, он получил второй за последние месяцы телефонный звонок на своё имя. Первым был мартовский, приглашавший на слёт травматологов.
- Могу я поговорить с Дмитрием Костроминым? – спросил молодой мужской голос.
- Можете. Он вас внимательно слушает, - ответил Дмитрий, а сам подумал: «Следователь. Поговорить я с ним могу, а в Балашиху мне не доехать. Ладно, всё равно надо что-то решать. Будь, что будет».
- Дим, это ты? – услышал он в трубке.
- С кем имею честь? – вопросом на вопрос ответил Костромин, не в силах противостоять своей извечной привычке кривляться.
- Это Женя Борисов. Помнишь, мы лежали вместе в Склифе.
- Жека, ты? Отсидел? – брякнул Дмитрий и осёкся. «Что за поганый язык? – пришло в голову, - Обязательно что-нибудь ляпну не то».
- Отсидел, - засмеялся Евгений.
- Сколько дали?
- Два года.
- Значит, коробку передач ты, всё-таки, увёл?
- Да что прошлое ворошить.
- Ты же говорил, что не воровал?
- Так что же, мне самому себя сажать, что ли? Ладно, ты-то как?
- Нормально.
- Я даже голоса твоего никогда не слышал. В записной книжке телефон увидел, дай, думаю, позвоню. Чем занимаешься?
- Я теперь инвалид первой группы, на полном государственном пансионе.
- Понятно, - сказал Евгений и замолчал.
 Собственно, говорить было не о чём. Они оказались слишком разными и по возрасту, и по взглядам на жизнь, и по уровню развития. Их не связывало ничего. А потому после некоторой паузы Костромин сказал:
- Ну, ладно, Жека, если что, звони.
- Хорошо. Пока, - отозвался Борисов.
- Будь жив.
И всё. Звонил человек, два года назад разделивший с ним больничную палату, живущий своей, построенной по собственным принципам, жизнью. Жизнью, которой никогда не будет жить Костромин. Что должно случиться в отношениях людей, чтобы они стали друзьями?
 Чтобы человек стал другом, его должно не хватать. Нужно, чтобы ты испытывал неудобство оттого, что не увиделся, не поговорил с ним. Есть ли такие люди в жизни Костромина? Ему действительно плохо сейчас, когда он потерял способность передвигаться на большие расстояния, совершать поступки, которые совершал раньше, видеть такое количество людей, какое видел всегда. Смертельно ли это? Нет. В конце концов, можно завести знакомых среди передвигающихся малой скоростью по дорожке сквера инвалидов и стариков. Изменится круг общения, а вместе с ним - количество и качество обсуждаемых тем. Всё шире и глубже будут познания в медицине, и меньше и уже – во взаимоотношениях полов.
Когда человек молод и здоров, он сам решает, кому звонить, с кем встречаться, продолжать отношения с кем-либо или разрывать. Когда он немощен и болен, он вынужден довольствоваться тем, что ему предложат. Кто позвонил, тот и друг.
 Костромин был далёк от мысли, что вот он такой хороший, а все его забыли. Чтобы о тебе помнили, ты должен это заслужить. Чтобы тебе звонили и тебя навещали, жизнь окружающих тебя людей должна стать с твоим уходом гораздо хуже, чем была тогда, когда в ней был ты. Они должны, что называется, понести тяжёлую утрату. Этого не произошло, да и не могло произойти. Все приличия соблюдены, ни одна дверь не захлопнута, и ты всегда можешь вернуться.
 А для того, чтобы вернуться, надо снова стать таким, как они. Собственно на это и были направлены все имеющиеся в распоряжении Костромина силы. Для этого он ежедневно делал свои пять километров, для этого тысячи раз сжимал резиновое колёсико, для этого приседал и наклонялся, махал, насколько получалось, руками и ногами. Изо дня в день, изо дня в день.
И когда в минуты отчаяния он со злостью говорил себе: «Всё бесполезно. Эту гору переломанных костей и килограммы нагулянного после голодухи мяса никогда не привести в более или менее приличный вид», моментально появлялся держащий всё под контролем Умник и тут же возражал: «Неправда. Ты сам знаешь, что это неправда. Результаты, конечно, не впечатляющие, но они есть. Твой поезд тронулся, он в пути, и то, с какой скоростью он будет двигаться, зависит только от тебя».
 Шли недели, месяцы. Дмитрий Андреевич периодически вспоминал о следователе, который почему-то не звонил. Насколько Костромин понимал в юриспруденции, а он в ней ничего не понимал, дело должно быть доведено до логического конца, либо закрыто, что тоже было бы неплохим логическим концом.
 Понимая, что нужно что-то делать, он сам набрал номер телефона следователя.
- Алло, - ответил ему женский голос почти моментально.
- Могу я услышать Кириллова Владимира Васильевича? – спросил Костромин, вполне допуская, что за время, прошедшее с момента аварии, следователь мог перейти на другую работу, уволиться, заболеть, в конце концов, уйти на пенсию или даже, не дай бог, умереть. Шансы услышать его прямо сейчас были близки к нулю.
- А где у нас Кириллов? – услышал в телефонной трубке Дмитрий вопрос, обращённый к кому-то в комнате.
- Володя? Так он теперь в дежурке, - ответил другой женский голос.
- Алло? Вы слушаете? – это уже к нему.
- Да-да, - подтвердил Костромин.
- Кириллов перешёл в дежурную часть. Звоните туда.
- Благодарю вас. Но я не знаю телефона дежурной части.
- Записывайте, - женщина продиктовала номер телефона.
- Спасибо, - поблагодарил Костромин и даже несколько удивился, что всё оказалось так просто.
После того, как сняли трубку в дежурной части он, как и полагается в таких учреждениях, выслушал, куда он попал, и в каком звании говоривший.
- Мне нужен Кириллов, - пояснил Дмитрий Андреевич.
- Кириллов только что сменился, и будет теперь через трое суток, - последовал ответ.
 Костромин остался доволен полученным результатом, так как вполне допускал, что найти следователя будет совсем непросто.
Через три дня он снова позвонил по этому телефону и с удовольствием услышал, что с ним разговаривает дежурный по ОВД капитан Кириллов.
- Добрый день, - сказал Костромин, - три года назад вы работали следователем.
- А в чём дело? – в голосе Кириллова послышалось некоторое беспокойство.
- Вы занимались делом о ДТП на Горьковском шоссе?
- Я много чем занимался.
Костромин долго объяснял, когда и где это произошло, и капитан вспомнил.
- А, да-да-да. Пострадавшего отправили в нашу больницу, потом в Склиф. Помню, помню. Так что вы хотите?
- Я был участником того ДТП.
- А что, вас кто-то дёргает?
- Да нет.
- Ну, и живите спокойно. Тем более что виновник скончался.
- Да? А кто виновник?
- Так пострадавший сам и был виновником.
- Значит, он скончался?
- Ну, да.
- А дело закрыли?
- Дело в архиве. А вам-то зачем? Кто вы такой?
- Я и есть тот скончавшийся виновник ДТП.
Повисла неловкая пауза. Связь была хорошей, а потому Костромин услышал, как ошарашенный капитан тихо проговорил: «Ё….»
- Знаете, я всё передал следователю Никифорову. Звоните ему, - сказал после паузы Кириллов, - А вообще, не понимаю, зачем вам это дело ворошить?
- У меня изъяли права, - пояснил Костромин, - И потом, я же не знал, чем всё кончилось.
- Да, права были, помню. А волноваться вам нечего. Вас уже вроде как нет.
- Спасибо.
- До свидания.
«Вот так. Нас уже вроде как нет, - подумал Костромин, положив трубку, - Ну, что же, что ни делается, всё к лучшему. Если я стану настолько живым, что снова захочу машину, права я восстановлю. Чудес, конечно, на свете много, но не думал, что это произойдёт именно со мной».
 Теперь, когда Дмитрий Андреевич установил прочные взаимоотношения с минздравсоцразвития, взявшего на себя заботы о материальном содержании разбившегося инвалида, и прекратил всякие отношения с министерством внутренних дел, имевшим в своё время к нему некоторые претензии, единственной целью его стало постепенное мучительное возвращение в общество, которое он покинул не по своей воле.
 Считая, что самое страшное уже позади, и обратной дороги нет, Костромин решил подвести некоторые итоги своей трёхлетней борьбы.
 Возвращаясь к временам, когда он, будучи лётчиком первого класса, пришёл в себя в госпитале и решил оценить собственное состояние, поделив то, что осталось и то, что было потеряно, на актив и пассив, Дмитрий решил проделать ту же операцию сейчас, чтобы сравнить картинки и определить, далеко ли он ушёл от точки, с которой начал движение 22 ноября.
 Итак,
 Актив: Пассив:
 ноги – 2 нарушена чувствительность
 в ногах;
 руки – 2 левая рука плохо слушается,
 недостаточная чувствительность;
 глаза – 2 в глазах – двоится;
 уши – 2 в ушах – постоянный шум;
 нос – 1
 рот – 1
 С виду картинки мало, чем отличались друг от друга. Тот же шум в голове, то же двоение в глазах. Но между ними было одно кардинальное различие: левая нога не торчала в сторону, и была ногой, принадлежащей организму, а не чужеродным предметом, на время прикреплённым к нему.
 Хотелось бы верить, что когда-нибудь пройдут шум и двоение, разработается рука и нога, и Костромин снова сможет сказать: «Жить – хорошо».
 Так или иначе, активная фаза операции, как говорят военные, завершена. Он будет жить. Значит, пришло время отвечать на вопросы, мучившие его в течение всех этих лет. Вопросы, ответы на которые он обещал дать, если поймёт, что голова его вполне адекватна, и расставание с жизнью в ближайшее время ему не грозит.
- Разрешите присутствовать, Дмитрий Андреевич? – тут, как тут, Умник.
- Куда же я без тебя, - согласился Костромин.
- Чем озаботились на этот раз? – продолжал издеваться двойник.
- Когда-то, постепенно возвращаясь к жизни, наблюдая её со стороны, и, иногда теряя надежду вновь стать её полноправным участником, я пытался понять, что представляет собой человек, что движет им в его постоянном стремлении жить, и на что он способен в борьбе за существование.
- Глубоко копать собираетесь. Тут нормальная-то голова не справится, а уж ваша и подавно, - не преминул усомниться в конечном результате Умник.
- Ничего, бог не выдаст – свинья не съест.
- Ну-ну. С чего начнём?
- Хочу найти ответы на вопросы, что такое любовь и дружба, насколько я сам соответствую определению «порядочный человек»? Почему человек всегда убивает себе подобных? Почему всё плохое в человеке заложено сразу, и быть плохим очень просто (делай, что тебе хочется, и будешь плохим), а быть хорошим – тяжело, и всё хорошее надо воспитывать в течение всей жизни?
- А почему эти вопросы не приходили в твою голову раньше, до аварии? – поинтересовался Умник.
- Не знаю. Вероятно, потому, что, заглянув за край, я понял, что жизнь конечна, и конец этот всегда рядом. Поэтому ответы на возникшие вопросы должны быть найдены уже здесь, чтобы не мямлить, когда предстанешь перед Божьим Судом. И потом, мне кажется, что мы все живём не так.
- А ты знаешь, как надо жить?
- Нет. Но думать об этом я могу.
- Ну, хорошо. Я тебя слушаю – начинай, - разрешил Умник.
- Основной итог моих размышлений над тем, что же такое человек, заключается в осознании того, что при всём многообразии рас и религий, жизнь даётся только один раз, и ничего нельзя переписать набело или исправить из уже свершившегося. А так как каждый из нас хочет примерно одного и того же, то, рано или поздно, наши интересы пересекаются с интересами рядом живущих, таких же единственных и неповторимых, и возникают конфликты, последствия которых могут быть самыми разными: от простенького «сам дурак» до убийства.
Главный враг человека не слон, тигр или лев, потому что их поведение поддаётся прогнозированию, и, изучив их повадки, человек может не только жить рядом с ними, но и заставить их работать на себя. Главный враг человека – другой человек. Знать, что у него внутри, невозможно, и нет такого преступления, какое он не способен совершить.
- Да, картинка невесёленькая получается, - прокомментировал Умник.
- Предупреждён – значит, вооружён, - парировал Костромин.
С момента своего рождения и до самой смерти человек вынужден делать не то, что он хочет, а то, что надо. Надо делать работу, которая не нравится, потому что за неё платят деньги. На деньги можно купить одежду и еду. Сколько человек выйдут на работу, если сказать, что можно не работать, а деньги будут выплачиваться так же, как и раньше, два раза в месяц? Не более одного процента. Это будут люди творческих профессий: писатели, артисты, художники, для которых работа – это жизнь. Могут выйти на свою работу спортсмены, одержимые страстью стать первыми в мире, рабочие – виртуозы, для которых выточить деталь всё равно, что учёному открыть новый физический закон. Ну, и те, кто, будучи в состоянии постоянного алкогольного опьянения, пропустят сообщение, что на работу можно не ходить, и те, кто придёт туда, чтобы взять спрятанную от жены заначку.
Все остальные на работу не выйдут, потому что она им не нужна. Очень многие всю жизнь не могут определиться, к чему же сподобил их Господь. Человек от рождения наделён массой отрицательных качеств, которые даются ему, чтобы он не погиб. Он эгоцентричен, эгоистичен, жаден, завистлив, лжив, подл.
 Что останавливает человека от совершения преступления? Сознание того, что он может сделать кому-то больно? Нет. Подавляющее большинство людей не грабят, не убивают и не крадут, потому что страшатся кары за совершённое преступление. Боязнь провести несколько лет в тюрьме и потерять там своё здоровье сильнее страсти наживы. Человек способен украсть, если будет точно знать, что его не накажут.
Кроме того, мы постоянно обманываем друг друга. Так же, как постоянно обманывают нас. Причём, даже не считаем обман за что-то недопустимое. Нам лгут с экранов телевизоров с утра до вечера. И мы принимаем эту игру и сами начинаем обманывать, убеждая себя, что это просто умение жить, и все поступают точно так же. Достаточно посмотреть рекламу, чтобы убедиться, что ради собственной наживы производитель пойдёт на любую ложь. Нас постоянно заманивают различными скидками, призами, продажей двух товаров по цене одного. Но заботой о человеке тут и не пахнет. Фирме необходимо, во что бы то ни стало, продать свой товар, а скидки уже оплачены предыдущими покупателями. Тупоголовые оптимисты сообщают, как им повезло, что они, наконец-то приобрели товар, о котором столько мечтали. На самом деле они все куплены оптом и недорого.
Представим себе, что мы построили общество изобилия, где есть всё. При этом не существует никаких законов, никто ни за что не отвечает. Как будут жить люди в таком обществе? Оно обречено на гибель. Потому что, утолив голод и жажду и пресытившись предоставленными благами, человек, не умея найти применения своим талантам, начнёт подчинять своей воле других. Сильный будет убивать слабого, хитрый – глупого.
- Не очень-то ты любишь человека, - вмешался Умник.
- Мои рассуждения как раз оттого, что я желаю добра людям. А любить подавляющее большинство действительно не за что. Гораздо важнее добиться умения мирно сосуществовать, не покушаясь на свободу рядом живущего. Значит, в первую очередь надо подумать, как защитить одного человека от другого. Сделать это возможно, только постоянно занимаясь душой. Человек должен быть набожным. Бог – есть любовь. Верующий человек – человек любящий. Он не способен на деяние, приносящее боль и горе.
- Значит, всем – в храм?
- Да. И чем раньше человек начнёт думать о душе, тем меньше страданий он причинит окружающим.
- Ну, а любовь человеческая? Любовь мужчины к женщине?
- Здесь, как и в любой другой области человеческих отношений, каждый за себя. Бог, не надеясь на разум человеческий, дал ему мощнейший стимул: тягу к женщине, приятные ощущения от прикосновения к ней и, наконец, величайшее наслаждение от обладания ею. Это даже не инстинкт продолжения рода, так как в большинстве случаев человек и не жаждет продолжить род. Он жаждет обладать женщиной, потому что это доставляет ему колоссальную радость. Сколько бы просуществовало человечество, если бы половой акт был связан с болью? Ты можешь сколько угодно уговаривать мужчину или женщину продолжить род, потому что это необходимо для следующих поколений, но, если это будет связано с неприятными ощущениями, в лучшем случае, тебя пошлют именно в тот орган, об эксплуатации которого ты печёшься, а, может, и вообще лишат возможности размножения.
 Господь всё предусмотрел, всё рассказал, всему научил. Но откроется его учение только тому, кто захочет учиться. А так как голову свою мы используем, как утверждают учёные, только на три процента, то и Господь не стал надеяться на нашу сознательность. Он просто заключил в мужчину сильнейший механизм, который в определённый жизненный период, когда тот молод и здоров, заставляет его искать близости с женщиной и, тем самым, гарантирует продолжение рода человеческого, одновременно наделив женщину стремлением выносить и родить ребёнка, чтобы испытать счастье материнства. Всё очень просто и мудро. Чтобы заставить человека что-нибудь сделать, надо сделать ему хорошо.
- Может быть, как раз потому так мало счастливых пар, и так много разводов, что в юном возрасте человек думает не головой, а головкой? – спросил Умник.
- Я уже говорил тебе, что Господь предусмотрел всё. Иди и учись. Но он никого не учит насильно. Вопрос продолжения рода человеческого для Всевышнего настолько важен, что он даёт радость физической близости всем, вне зависимости от количества серого вещества в голове. Он не отталкивает ни одного раба своего, сколько бы ошибок тот ни совершил.
- Так как же найти свою половину?
- Не знаю. Ты должен её почувствовать. На самом деле везёт единицам. В подавляющем большинстве случаев союз двух людей представляет собой ни что иное, как наиболее подходящую им форму выживания на основе обмена предоставляемыми друг другу услугами. Муж обязуется приносить в дом зарплату, пылесосить ковры, забивать гвозди, жена – готовить обед, вытирать детишкам сопли и т. д. Мы часто попадаем в условия, когда из всех наших зол пытаемся выбрать наименьшее. Каждый из нас живёт, в первую очередь, для себя. Если нам лучше в семье, мы заводим семью. Если в семье хуже, чем одному, мы разводимся. Каждый – за себя. И - никак иначе. Разговоры о том, что один супруг жертвует карьерой, ставит крест на своей жизни ради жизни своего спутника, идёт на муки ради любимого, не выдерживают никакой критики. Всё это он делает исключительно ради себя, любимого. Он идёт на эти жертвы, потому что знает - без них он потеряет гораздо больше. Он потеряет саму возможность жить рядом с человеком, лучше которого на земле нет, и надо жертвовать меньшим, чтобы не потерять всё. Но жертвенность тоже имеет предел. Когда один супруг понимает, что его личная жизнь не заслуживает жертв, на которые приходится идти, он разрывает брак, напоследок объясняя ещё недавно горячо любимому, кто он на самом деле. И нет таких нецензурных слов, которые не участвуют в создании истинного портрета дражайшей половины.
- А твоя жена?
- Моя жена – святая женщина. Она, действительно, без всяких колебаний бросилась спасать меня, не думая о том, как это может сказаться на её собственном здоровье. Мало того, что она настояла на операции, которую без неё никто не стал бы делать, а, значит, фактически спасла мне жизнь. Она выхаживала меня, кормя протёртым супчиком через трубочку в животе, доставала самые современные лекарства, консультировалась с самыми первоклассными врачами. Вне всякого сомнения, я живу только благодаря ей.
И, всё-таки, смею утверждать, что всё это она сделала, в первую очередь, ради себя.
Во-первых, жизнь без меня для неё была бы гораздо хуже, чем жизнь со мной. Значит, она боролась за свою лучшую долю. Во-вторых, если бы она чего-нибудь не сделала, её могла замучить совесть, а жить с неспокойной совестью – тяжкий труд. Значит, и здесь она старалась ради себя.
- Что же, получается, ты такой незаменимый?
- Да обыкновенный. Хуже многих и лучше многих. Просто в тот момент моя жена не могла поступить по-другому. Возможно, когда-нибудь она ещё скажет мне, что зря в ту ночь так спешила. Я пытаюсь тебе доказать, что любой человеческий поступок найдёт своё оправдание. И сколько существует человечество, столько будет существовать подлость, ложь, предательство, также как преданность, бескорыстие и любовь. Один и тот же человек способен на подлость по отношению к одному и на самопожертвование по отношению к другому. Мне довелось наблюдать, как одна жена спокойно покидала мужа, балансировавшего на грани жизни и смерти, а другая готова была умереть вместе с ним. Никогда мы не разберёмся в сути человеческой, но лично мне приятно, что я смог оказать такое влияние на живущую рядом со мной женщину. Значит, есть что-то во мне, ради чего стоит бегать по больницам.
- А, может, это просто качество женского характера, и ты тут ни при чём? – усомнился Умник.
- Может и так. Но я выбрал именно эту женщину, значит, честь мне и хвала.
- Так что же такое любовь?
- Каждый вкладывает в это слово свой смысл. Для меня любовь – это когда человеку хорошо, если хорошо другому. Он понимает, что его счастье - в счастье человека, посланного ему судьбой. И, чтобы сделать хорошо себе, он должен делать хорошо ему. Стараясь ради себя, он будет стараться ради другого. Я не знаю, зачем нам даётся жизнь. Нас рожают без нашего на то согласия незнакомые нам до этого люди, которых потом мы называем мамой и папой. Кто-то много тысяч лет назад крутанул этот волчок под названием жизнь, и с тех пор он всё крутится и крутится. Но теперь я знаю, как надо жить. Жить надо по законам божьим. Найти своего человека. Он живёт в одно с тобой время и на этой же земле, и сделать его счастливым. Это трудно. Очень трудно. Но возможно. Люди, неспособные на глубокое чувство, но желающие испытывать наслаждение от интимной близости, придумали новый вид сосуществования – гражданский брак. Кстати, само название – гражданский брак – неверно, так как в светском обществе гражданским браком называется союз мужчины и женщины, зарегистрированный в отделе ЗАГС. Эта аббревиатура расшифровывается как отдел записи актов гражданского состояния. Гражданского, понимаешь? И этот ритуал фиксирует статус двух людей, их права и обязанности по отношению друг к другу и к будущим детям. А то, что понимают под гражданским браком люди, которые объединились без всяких обязательств друг перед другом, просто для того, чтобы как-то реализовывать свои физиологические функции, церковь назвала блудом. И здесь не отнять, ни прибавить.
- Можно подумать, что ты всегда жил по божьим законам.
- Конечно, нет. Я – урод, но я, хотя бы знаю, что я урод, и никогда не буду оправдывать желание всегда иметь под боком женщину, перед которой ты не несёшь никаких обязательств, пустыми фразами о том, что надо проверить чувства, что штамп в паспорте ничего не решает. Штамп решает, и очень многое. Именно неуверенность в себе и в своём партнёре, и трусость перед штампом, порождают эти глубокомысленные, ничего не стоящие рассуждения, что гражданский брак – это желание избежать ошибки. Боишься – не женись. Общество должно жить по строгим законам, обязательным к исполнению всеми его членами, иначе оно просто погибнет. Самодовольная, жирующая Европа со временем будет поглощена молодыми, здоровыми азиатскими хищниками, если она не пересмотрит своё отношение к жизни. Это касается и России. Превращаться в общество потребления, постоянно потакая своим прихотям и имея достаточные для этого средства, нельзя. Чем раньше мы это поймём, тем лучше.
- Ну, а счастье? Какой смысл люди вкладывают в это слово?
- Каждый человек имеет собственное представление о счастье, в зависимости от интеллекта, кругозора, обнаруженных в себе талантов. Для раба, например, счастливым будет день, когда его не бьют, для голодного - когда вволю наестся, для художника – когда закончит работу. Я считаю счастливым того человека, который живёт в согласии с собственной совестью, когда такой вот Умник, как ты, сидящий внутри каждого из нас, скажет ему: «А ты молодец, парень!» Счастье гораздо шире удовлетворения, получаемого от любви к женщине. Человек может быть счастлив и один.
 Счастливы, в первую очередь, люди, раскрывшие в себе какой-либо талант. Они с удовольствием отдают ему себя, забывая о времени. Их называют трудоголиками, не щадящими себя. Если такой человек рано уходит из жизни, окружающие восклицают: «Ах, он совершенно себя не жалел. Он работал сутками напролёт, и его сердце не выдержало»,
 Не надо его жалеть. Он был счастливым человеком, и прожил замечательную жизнь. Такое выпадает одному из десятков миллионов. Ты видел когда-нибудь трудоголика-землекопа или трудоголика-грузчика? Чтобы все ушли с работы, а он бы всё копал и копал, грузил и грузил. Нет. И никогда не увидишь. А трудоголик-писатель, учёный или артист – это нормально. Он занимается любимым делом, получая ни с чем не сравнимое удовольствие. Он по-настоящему счастлив. А то, что ему укорачивают жизнь интриги, зависть окружающих, нелюбовь к таланту, так это категории вечные, бессмертные так же, как бессмертно человечество.
 Счастливы люди, нашедшие себя в браке. Это тоже случается не часто, так как каждый из нас гораздо больше любит слово «дай», чем слово «на». Жизнь вдвоём – тяжёлый труд. Человек, который ещё вчера носил тебя на руках, дарил цветы, называл «зайкой» или «рыбкой», это кому как повезёт, оказывается, каждый день хочет есть, пить, не переносит беспорядка. И, кроме того, храпит, сморкается, чихает и пахнет потом. И всё. Любовь закончилась. Мама с папой становятся гораздо приятней.
Идеальный вариант счастливого брака, когда люди прекращают жить собственной жизнью и начинают жить жизнью своего избранника. Вариант крайне редкий, практически не встречающийся в современной действительности. Сейчас больше в ходу рассуждения о том, что, получив в своё распоряжение такое сокровище, как я, ты должен быть благодарен мне до конца дней.
Вся беда человека в том, что он не может определить, что такое счастье. Имея в кармане сто рублей, он думает, что счастье – это, когда в кармане двести. Прячась от дождя, он завидует тем, кто загорает на пляже. Голодный считает счастливым сытого. Скажи ему, что он счастлив уже тем, что живёт, он не поверит, справедливо полагая, что это не жизнь. А отруби ему ногу, он тут же завопит, что минуту назад счастливей его не было человека.
Быть счастливым – большая наука. Мы начинаем движение к счастью с разных позиций, имея разные возможности. Подавляющее большинство ничего не добиваются, влача жалкое существование. Они делают работу не ту, которая нравится, а ту, которая есть. Любят женщин не тех, которых хотели бы, а тех, которые есть. Живут не там, где хотели бы, а там, где увидели свет. Но каждый из них хочет видеть себя либо президентом страны, либо олигархом, либо великим актёром. Он считает себя ничуть не хуже других, и в то же время понимает, что никуда ему не выбиться. Безысходность и нереализованность гнетёт. Некоторые, получившие от своих предков на генном уровне сильный характер, упорство в достижении цели, умение и желание превозмочь себя, добиваются результата. Другие, лёжа на кровати, мечтают найти на улице дипломат с миллионом долларов, и зажить припеваючи. Наблюдая жизнь, текущую на экране телевизора, человек ощущает себя незаслуженно обделённым судьбой, и в нём просыпается жалость к себе и злость на всех окружающих. И тут на помощь приходит верная, всё понимающая, на всё готовая подруга – водка. Она делает умнее, красивее, смелее. Распрямляет плечи, прибавляет роста. Если к выпитым граммам прибавить немного фантазии, то можно представить себя, кем угодно, от императора до лежащей в грязи свиньи. Маленькая деталь: употребляя водку и пользуясь предоставленными ею благами, человек забывает, а чаще просто не знает, о её основном качестве – она всё вспомнит и за всё спросит. Кроме денег, которые он отдаст в магазине производителю горячительного напитка за право насладиться им, человек заплатит и самой водке за удовольствие ощутить себя великаном, которому море по колено. Причём, на правах верного друга и товарища, водка принимает оплату чем угодно. Расчёт может производиться семьёй, распавшейся в результате пьянки, сгоревшим или пропитым имуществом, частями тела, потерянными в боях за справедливость после значительных возлияний. Ну, а кому совсем не повезёт, и за душой не окажется ничего, водка согласна принять в качестве оплаты и саму жизнь.
- Слушай, мы говорили о счастье, а заканчиваем на такой грустной ноте, - возразил Умник.
- Счастье – это борьба. А борьба не бывает без жертв. Я совершенно не знаю, как стать счастливым, но знаю, когда счастье возможно.
- Ну, и когда же?
- Счастье возможно, когда у тебя есть любимая работа и любимая женщина. И ещё, счастье – это труд. Чтобы добиться счастья, ты должен каждый день становиться лучше. Сегодня – лучше, чем вчера, завтра – лучше, чем сегодня.
- Это напоминает лозунг времён социализма. Только там нужно было лучше работать.
- Одно другого не исключает. И, потом, что касается слов, то правильнее слов, что были при социализме, я не встречал. А, самое главное, так как человек никогда не будет доволен жизнью в силу своего ненасытного естества, то нужно просто следовать изречению Козьмы Пруткова: «Хочешь быть счастливым – будь им». И всё.
- Больше вопросов не имею. Хотя нет. Мы ещё не разобрались с дружбой, - сказал Умник.
- Дружбу тоже все понимают по-разному. Большинство людей считают, что дружба – это то же, что любовь, только без некоторых телодвижений. Когда-то также считал и я. После некоторых, известных тебе событий я изменил своё отношение к этому слову. В идеале, конечно, наверное, дружба – это любовь человека к другому человеку, со всеми присущими этому чувству эмоциями и переживаниями, исключающими сексуальные. На практике всё оказалось не так. Ты нужен только близким, и никому больше. Причём, я ни в коей мере не хочу предъявлять кому-то претензий. Дружбу тоже надо заслужить. Наша жизнь протекает на уровне вопроса «Как дела?» и ответа «Нормально». Но, если тебе действительно будут рассказывать, как дела или напрягать своими просьбами, то дружба, скорее всего, быстро расстроится.
- Значит, дружбы нет?
- В том значении, которое я придавал ей раньше – нет. Но можно дружить телефонами, загородными пикниками, совместными отдыхами, в, конце концов, можно дружить против кого-то. Но дружбу не надо напрягать, она этого не любит. А, вообще, друзей много у того, кто многим нужен. Лучше, если нужен для души, хуже, если как спонсор. Второе случается гораздо чаще первого.
- Ну, что, поведём итог? – поинтересовался Умник.
- Да. Скорее всего, самую тяжёлую главу своей жизненной книги я закончил. По всему видно, ещё поживу. Жалко, что пространство, куда я могу доковылять своими ногами, сильно сузилось.
- А ты представь, что сидишь в тюрьме. Помнишь, в фильме «Калина красная» герой В. Шукшина говорил таксисту, что, если бы у него были три жизни, одну он отсидел бы в тюрьме?
- В тюрьме сидят по приговору суда за совершённое преступление. А я за что?
- Ну, во-первых, ты – не в тюрьме. Во-вторых, считай, что ты отлучён от общества по приговору божьего суда. А, в-третьих, если покопаться в памяти, то ты обязательно найдёшь в своей жизни деяния, которые можно квалифицировать как преступления, так что сиди спокойно. Нет на земле человека, который хоть однажды не нарушил бы закон. Просто, когда это делает кто-то другой, то это ужасно, а если мы, то с кем не бывает.
- Спасибо, друг.
- Ешьте на здоровье.
- Ты должен поддерживать меня, а ты что творишь?
- За что поддерживать?
- Морально. Подсказать, что делать?
- И кто виноват?
- Кто виноват, я знаю, - начинал злиться Костромин.
- Хорошо. Я скажу, что тебе надо делать, - продолжал тот, кто своими правильными речами уже стал надоедать Дмитрию.
- Слушаю.
- Половину дня ты разминаешь свои конечности, а половину дня – пишешь книгу.
- Что? Какую книгу? Ты, что больной?
- Не надо кричать. Я всё слышу. Ты спросил, что делать - я тебе ответил. Конечно, Лев Николаевич успел вперёд тебя, и «Войну и мир» ты уже не напишешь, но время убить вполне сможешь. И потом, необязательно кому-то показывать то, что получится.
 Вообще – то Дмитрий Костромин не был человеком авантюрным, никогда не участвовал в сомнительных, без надежды на успех предприятиях, не принимал скоропалительных решений и, уже что-то сделав, долго потом сомневался в правильности принятого решения.
Поэтому он очень удивился, когда Умник, который всегда лез со своими советами, продолжал настаивать:
- Напиши для себя, что ты думаешь обо всём происходящем на свете. Ведь за пятьдесят – то лет можно было решить, стоило появляться здесь или нет.
- А если это никому не будет интересно?
- Я же тебе говорю, что можно никому не показывать, а, если не сможешь удержаться, то есть прекрасный выход: в ответ на высказывания типа, какая гадость, ты отвечаешь, что ты – гений, и настолько опередил своё время, что твои современники тебя не понимают.
- Тут ты прав. Я скажу, что я художник и, как художник, имею право на собственный взгляд на действительность.
- Точно.
 Позже, немного поостыв, Костромин подумал:
- Надо же до такого докатиться – чуть писателем не стал. Хорошо, что никому не сказал.
 Однако Умник тут же ввязался в спор:
- А что ты теряешь? Попытка – не пытка. Не получится – в корзину. Гоголь вон целый том «Мёртвых душ» сжёг – и ничего.
 Предложение было очень серьёзным, можно сказать из ряда вон. Кроме того, Дмитрий слышал, что одного желания мало. Для писателя ещё крайне важен особый настрой души, который люди творческие называют вдохновением, а где его взять? И тут на помощь совершенно неожиданно пришёл поэт Шота Руставели. Этот великий грузин когда – то сказал: «Только познавшего страдание осеняет вдохновение». Это изречение фактически давало начинающему графоману надежду на встречу с музой, так как он, и не без оснований, считал себя человеком, полной ложкой хлебнувшим лиха. Ни в коей мере не покушаясь на славу господ Толстого, Достоевского, Некрасова и других величайших писателей, он решил просто сказать людям: « Я прожил на Земле пятьдесят лет, и вот что об этом думаю». В конце концов, в случае неудачи, его творение можно будет рекомендовать как снотворное, по одной страничке на ночь.
 Прежде, чем отправиться в рискованное путешествие по волнам своей памяти, он решил тщательно взвесить все «за» и «против». По прошествии времени, достаточного профессионалу для написания небольшого рассказа, Дмитрий Андреевич понял, что к грядущей известности его не пускает всего лишь одна фраза: «Можешь не писать – не пиши». Это мудрое изречение предостерегало его от соблазна поделиться своими мыслями со многими незнакомыми ему людьми, если не сказать большего - с народом. Ну, мог он не писать, мог. Хотя в последнее время его голова стала превращаться в некое подобие коммунальной квартиры, в которой живут соседи – мысли, на дух не переносящие друг друга и требующие отдельного жилья в виде листов бумаги, где они могли бы мирно сосуществовать, не раздражая друг друга. Хозяину головы они тоже причиняли массу неудобств, поэтому, прошептав «Господи, помоги», он сел за стол и начал стучать по клавиатуре компьютера:
 Был самый обычный день….