Им улыбаются мальтийские болонки

Этот текст был написан масляной краской цвета красного кадмия на серебряной фольге и опрометчиво оставлен на скамье парка, а потому украден глупой сорокой. После превращения глупой сороки в молотилку для зерна, текст был найден деревенскими детьми и передан мне.
Еще одна Глупая сорока. Семнадцатое число.

Божков раздавил червяка случайно: весной город вышвырнул их на асфальт тысячами. Девушки худели, чтоб оторваться от земли и ненароком не наступить на живое и шевелящееся. А Божкову худеть было ни к чему. Он всегда был атлетически сложен и не верил в Бога по вторникам. В первый день недели водитель автобуса, в котором Божков сбегал из дома, работал усердно, а по вторникам расслаблялся и мог не приехать вовсе. Тогда Божкову приходилось быстро подниматься на 20-ый этаж, вскакивать на подоконник на лестнице и ждать 11-ти утра: в этот момент дом впитывался в землю почти целиком. На поверхности оставались только три этажа. Божков ногой выбивал стекло и выходил из окна на землю, удобренную фундаментом дома номер 16/3.

Если бы Божков был хорошим пианистом, то заработал достаточно денег, чтобы оплатить квартиру. Тогда бы дом не растворялся в земле каждое утро, Божков не выскакивал из окна 20-го этажа по вторникам и не приземлился на червяка однажды весной.

Нога Божкова тотчас растворилась. Он это сразу понял, как только подошва его ботинка спружинила на червяке. Божков приподнял штанину: и точно – вместо ноги пустота. «Буду так ходить», - решил он, посмотрел на свои давно растворившиеся руки, потому что он всегда играл не по нотам, отчистил червяка с подошвы и унес в лес.

Лес ненавидел вторники. По вторникам в лес приходил Божков с ссадиной на колене: три года выбивая стекло окна 20-го этажа он так и не научился оставаться невредимым. Лес пришел из гор. Ему надоело стоять высоко то в солнце, то в тумане, видеть с гор все и ничему не удивляться. Однажды лес подумал и впитался в горы. А потом пророс с другой стороны земли, изрядно подзагорев в её центре. Теперь это был дубовый лес с почти черными стволами. В горах он назывался березовым. Лесу нравилось жить на равнине, он зеленел и швырялся желудями и даже не подозревал о том, что ему завидует дом номер 16/3, каждый день пытаясь впитаться в землю и пробиться где-нибудь в горах.

Раньше лес надеялся, что Божков сможет рассказать ему что-то о жизни, но тот молчал, мерзко потирая свою коленку, и лес его невзлюбил. Но в тот день Божков пришел в лес без ссадины на колене, да и без колена вовсе. Лес это забавляло: в горах из-за тумана и сильного солнца все живое было крепким, как камень, и не растворялось. Божков весь день провалялся под дубами, рассказывая лесу стихи на латыни (лес латыни не знал и злился еще больше). К вечеру Божков заторопился домой, но наткнулся на пень, который остался еще со времен прошлого леса, купил у самого себя топор и разбил пень на щепки. Из них он решил сделать клавиши для фортепьяно. Когда пианист выходил из леса, он пел таким низким басом, что однофамилица Божкова, которая выгуливала собаку неподалеку, заспешила домой.

Она терпеть не могла вторники. Когда ей было пять лет, во вторник она тонула 7 часов к ряду. Шла ко дну, ухитрялась оттолкнуться от него, всплывала и снова тонула. Потом её разбудила мама, Божкова заплакала, решив, что тонула она на самом деле, а женщина начала ругать дочь за ее слезы. После этого случая Божкова до 15 лет плакала каждый вторник, а мама на нее кричала. У Божковой было весьма несчастное детство и много морщин под глазами: все вторники, как назло, светило солнце, а после того, как наплачешься, на него смотреть особенно больно. Божкова жмурилась, щурилась, отворачивалась и продолжала плакать. Уже в 10 у нее появились морщины. Правда, в тех местах, где они бывают у вечно смеющихся людей, поэтому Божкова слыла ребенком жизнерадостным. Кроме вторников она им и была. Любила собак и тощих мужчин.

Во вторник Божков пел басом, выходя из леса; увидел спину однофамилицы, хвост ее собаки и совсем по-дурацки влюбился. Божков, к собственному удивлению, набрался смелости и, рассыпая щепки, которым уже не суждено было стать клавишами фортепьяно, кинулся вслед за девушкой.
 - Простите! Простите! Стойте. У вас есть хороший для собаки поводок, а еще вы знаете, что дом, в котором Вы живете, тонет каждое утро ровно в 11 до самого двадцатого этажа? Вы любите животных? Мне говорили, что я тоже.
Божков обогнал однофамилицу, неуклюже присел, преграждая девушке дорогу, и ее собака едва не врезалась прямо в его растерянное лицо. Божков протянул к псу руки, тот, отпрянув, зевнул, чихнул и заскулил. Тут Божков сообразил, что в руках у него до сих пор топор; он быстро поднялся на ноги, докинул топор до ломбарда и поймал деньги, затем повернулся и посмотрел на девушку умоляюще.
- Кларнетина. – сказала она и протянула Божкову руку. – А моего пса зовут Камертон. Кларнетине повезло, что она родилась в среду. Дело в том, что ее мама презирала вторники, и потому еще в детстве решила, что ребенку, который родится у нее во вторник, имени она давать не станет, а вместо этого наградит просто номером. Но Божкова родилась днем позже, и мама расщедрилась на имя, поэтому Кларнетина очень любила представляться. Да и Божков своим растерянным видом ей очень понравился.
- Я знаю, что дом тонет. Я живу на первом этаже и часто не хожу на работу раньше 11, потому что мой этаж доходит до подземных ключей, водой которых я и умываюсь. Она подчеркивает мои морщины под глазами. Вам нравится?
- Что, собака? Очень. У нее, знаете ли, такой поводок. И пианист я непутевый. Божкову стало стыдно за то, что он говорит, и он закрыл лицо ладонями. Но они растворились еще полгода назад, поэтому он прекрасно видел Кларнетину сквозь них.
- Простите, Вы мне тоже нравитесь, - пробасил он, от чего Божкова и ее пес попятились. – Можно я зайду к Вам сегодня попозже и принесу цветов? А то сейчас вторник, и я должен навестить своего дядю: очень уж он, знаете ли, плохо переносит вторники.
Божков покраснел для верности три раза. Сначала от пяток до ушей, потом от правого плеча до левого и, наконец, по диагонали – от левой брови к большому пальцу правой ноги. Собака Кларнетины снова заскулила, а Божков убежал.
- Конечно, заходите! Я угощу Вас ключевой водой! – крикнула ему вслед Кларнетина.
Она достала из сумки календарик, удостоверилась в том, что сегодня вторник, дошла до ближайшей телефонной будки, набрала мамин номер и громко зарыдала. Слезы падали на голову ее псу. С этого дня он тоже возненавидел вторники.

Божков солгал Кларнетине: его дядя обожал вторники и каждую неделю в этот день приглашал на ужин всех людей, с которыми ему приходилось столкнуться. Дядя был человеком тучным, и поэтому часто сталкивался с довольно сомнительными личностями. Иногда столкнуться случалось несколько раз подряд: например, плечом, локтем и животом. Тогда вежливость требовала звать этого человека к себе на ужин три раза. Именно поэтому дядя Божкова старался похудеть и тщательно выбирал места, куда пойти, чтоб ненароком не столкнуться с нежелательными персонажами.
Но Божков не пошел к нему сразу. Он решил сначала нарвать цветов, а уж потом посетить дядю – с цветами. Нужно было спешить: выйдя из дома через окно 20-го этажа, входить требовалось непременно тем же способом, иначе дом, в семь вечера обычно вырастающий из земли вновь, мог раскапризничаться и не пустить в подъезд. Не успел Божков залезть в окно, как дом начал расти вверх, и Божков вместе с двадцатым этажом стал ближе к небу на 54 метра. Глупый влюбленный пианист снова бежал по лестнице – на этот раз на крышу – чтобы нарвать там эдельвейсов. На крыше почему-то росли эдельвейсы. Эти цветы не любили вторники и поэтому, назло всему миру, цвели особенно ярко именно в этот день. Божков знал, что они там растут, потому что, однажды решив покататься на крыше дома, забрался туда утром и потерял дар речи, оказавшись среди моря горных цветов. В этот же раз, около телевизионной антенны стала пробиваться маленькая гора высотой Божкову по колено. Красивая, со снежной шапкой на вершине. Божков осторожно ощупал гору – на предмет, не вулкан ли она – действительно, настоящая гора, сверху снег, кратера нет, всё спокойно. Тогда Божков начал аккуратно срезать купленным у себя секатором маленькие цветы и насвистывал себе под нос. Он старался не переусердствовать: в прошлый раз, когда он насвистывал любимые песни, мелодии попадали ему в самые ноздри, и после этого он всю ночь не мог заснуть, чихая отрывками салонной музыки сороковых и хитами шестидесятых. Сейчас Божков свистел вбок, чтоб звуки попадали в правое ухо. Оно у него было слишком ленивым и не стало бы мешать ему спать.

 Дядя Божкова был глупый, мерзкий и улыбался в усы. Поэтому все его гости приносили ему пару накладных, чтоб получить возможность хоть мгновение наблюдать толстяка в приподнятом состоянии уха. Манекен был из тех людей, у кого уши шевелятся при улыбке. Чтобы не потерять репутацию человека гостеприимного, Манекен не закрывал ни дверей, ни окон в свою квартиру, а так как жил он на верхнем этаже, то ночью к нему забирались лысые воры и воровали усы на парики. Сам Божков уже выбрал себе пар 18 усов, чтоб украсть после выпадения сотого волоса.

Божков вбежал в квартиру к дяде как раз в тот момент, когда Манекен стоял перед зеркалом в ванной и по очереди мерил две пары усов, чтобы понять, улыбка в какие кажется более надменной, но при этом смущенной.
Божков встал рядом с дядей, и его отражение показало манекену огромный букет эдельвейсов: «Это цветы, дядя. Натуральное волокно. Усы из натурального волокна. Я продам Вам этот букет всего за одни усы с убеждающей улыбкой».
Манекен медленно повернулся к Божкову и расплылся в улыбке. Божков отпрянул: от дяди веяло надменностью, а что самое странное – смущением. Только тут пианист понял, что дядя стоит совершенно голый. Божков тоже смущался в присутствии гостей, если те заставали его обнаженным: люди отводили взгляд и смотрели в пол, а он был неимоверно грязный – весь в земле и червяках после ежедневных шуточек дома с закапыванием. В такие моменты Божков готов был сгореть со стыда.

Дядя сдернул усы и сегодня оказался сумрачной дамой лет пятидесяти. О том, чтобы такой могли понадобиться усы, и речи идти не могло. «Черт возьми, дядя! Ваши метаморфозы отвратительны и комичны, последний гость, подаривший Вам усы, явно не желал Вам добра», – Божков пятился к выходу. – «Да если бы Вы сами себя увидели, разве не ужаснулись бы? Дома закапываются от таких, как Вы! Усы и надменность! То ли дело сейчас! Без усов красиво и естественно!» Божков присел и заранее заслонился от удара, но тут Манекена озарило: он нацепил усы, висевшие рядом с вешалкой в прихожей, сразу стал румяным стариком в домашнем стеганом халате, добродушно заулыбался и, похохатывая, протянул руку и потрепал Божкова по голове: «Ладно, племянник, давай свои петунии, и вот тебе самые грозные усы», – Манекен порылся в кармане. – «Не носи больше часа, а то привыкнешь и, боюсь, рассчитаешься со мной за все застолья, где тебе приходилось делать из заснувших гостей рояли».

Во взгляде Божкова что-то блеснуло, он швырнул эдельвейсы через всю квартиру, попал в вазу, выхватил усы из руки дяди, подскочил вверх, в прыжке раскланялся и взлетел на крышу собирать розы. Там он вытащил из глаза блесну – на ней висели четыре эфемерные рыбки. Пианист решил больше никогда не сверкать глазами, закрепил усы надежно под носом и пошел уговаривать розы втянуть шипы.

Когда Манекен только пробовал быть гостеприимным и распахивал двери для всех желающих, лысые воры еще боялись пробираться в квартиру без оружия. Обычно они брали с собой ножи и появлялись группами. Дюжина мужчин, каждый с ножом в руке, чтобы, в том случае, если хозяин квартиры бодрствует, предложить ему оружие в обмен на усы. Но Манекен никогда не отличался чутким сном. Поэтому грабители выбрасывали свои ножи на обратном пути. Из ножей прорастали розы всех мыслимых цветов с острыми шипами.

Как только они увидели Божкова с грозной улыбкой под усами, то сразу спрятали шипы, на самых мелких кустах молодые и крепкие бутоны даже завяли. А розы на дальнем краю крыши решили обороняться и превратились в кактусы. Но Божков считал, что слишком большие букеты – это вульгарно, поэтому выкопал только пару кустов.

Крыша дома не выносила вторников: в этот день какой-нибудь из гостей Манекена обязательно приходил выкапывать цветы, вросшие в черепицу, – но пианиста это не расстроило – он не собирался вести с крышей диалогов.

В восемь вечера Божков с кастрюлей, полной перемолотых розовых кустов, отправился к Кларнетине. Уже через полчаса он сидел на ее рояле, нервно загибал клавиши и объяснял:
- Если не глядя вытащить из кастрюли любую часть тела розового куста и вспомнить об умершем друге, то его родственники, где бы они ни находились, станут счастливыми, а на могиле друга вырастут цветы того оттенка, что оказался у Вас в руке…
- У меня? – Кларнетина посмотрела Божкову в один глаз, потому что ей показалось, что другим он едва заметно косит, улыбнулась и запустила руку в кастрюлю. – Черт! Как горячо! Надо было убрать отсюда кастрюлю с супом! – Кларнетина поднялась и начала вытирать ладонь полотенцем. - У тебя. – Божков поморгал глазом, чтобы тот перестал косить. «Черт, черт» - зачем же так злиться из-за какого-то супа? Чертова блесна, до сих пор болят чертовы глаза, шли бы они к черту,» – думал Божков и продолжал загибать клавиши рояля.
- А ты когда-нибудь так делал? – Кларнетина уже успокоилась и снова сидела перед кастрюлей с розами. – Вытаскивал розы наугад, думал о друзьях?
Божков посмотрел на Божкову:
- А ты знаешь, что у нас с тобой одна фамилия, и познакомились мы случайно? Да, я так делал. Тогда выросло столько чертополоха. Знаешь, какой он высокий? Выше меня.
- А о ком ты думал? – Божкова пыталась понять, насколько глупо звучит фамилия пианиста, и нюхала свои пальцы: они пахли супом и розами.
- О микробах побежденных болезней. Мне было странно, что их больше нет. Бабушка так и не простила мне, что на ее участке вырос чертополоховый лес: мой дедушка умер от оспы. Зато бабушка в тот день была почему-то очень счастливой, как и все, кого прививали от этой болезни.

Божков загнул все клавиши рояля. Теперь он сидел и смотрел в воздух над головой Кларнетины, цепляясь взглядом за отдельные локоны девушки, чья собака лежала в прихожей и грызла его ботинки. Лоб Кларнетины неестественно блестел. Перед приходом Божкова она вставила себе в глаза слишком крупную блесну (настолько крупную, что та вылезла из взгляда и попала на лоб). Пианист это тотчас понял и пожалел, что у него нет усов, в которые можно было бы усмехнуться с умилением и сожалением.

Божкова давно вынула руку из кастрюли, решив не думать о грустном. Она улыбалась и продолжала блестеть лбом. Про себя она досчитала до «одного», подошла к роялю и поцеловала Божкова в ухо. Ухо тут же растворилось, но Божков этого не почувствовал, а Кларнетина уже думала, как бы заставить своего гостя смотреться в зеркало только в профиль.

- Камертон съел твои ботинки. Обычно он этого не делает, но ты ему нравишься – он чувствует, что ты хороший человек, – прошептала она. – Оставайся у меня, завтра утром я покажу тебе подземные источники. Ты никогда не тонул вместе с домом? Некоторые считают, что это ниже их достоинства, но они просто глупы и боятся воды.

У Божкова приятно пульсировало ухо, в которое Кларнетина не успела его поцеловать. «Я никуда не уйду, пока она не поцелует меня в другое ухо», - решил он, вытащил из кастрюли красную розу, крепко сжал ее в ладони и подумал о своих ботинках. Ему сразу стало весело, а прихожая и пес Кларнетины запахли пионами.

Пианист проснулся в полдень. Вокруг было темно и пахло сыростью, а с улицы доносился смех Кларнетины. Божков поднялся с кровати и оправдал свое нежелание одеваться темнотой. У входной двери был выходной, а рядом стояло восемь ведер с ледяной водой. О каждое Божков споткнулся и поцарапал ногу, но выругался только один раз, почувствовав облегчение от того, что на растворившейся ноге не будет видно ссадин. Божков не боялся вида крови – он его презирал; этому его научили чужие жалобы на жизнь.

Пианист никогда раньше не бывал под землей – ему было интересно жить и наверху. Здесь он ожидал увидеть только родник и обнаженную Кларнетину, если повезет. Смех, которым отличаются все красивые люди, был совсем близко. Божков вышел из подъезда, обогнул дом и увидел, как Кларнетина с улыбкой наполняет последнее ведро водой. Пианист хотел ей помочь, но вдруг заметил на ведре фотографию своего деда. Божков не был уверен, а пока всматривался, к Кларнетине подошла толпа смеющихся людей. Божкова взяла за руку женщину, плечи которой подрагивали от хохота, и они вместе понесли ведро в дом. Как только Кларнетина и женщина скрылись, смех утих, и в толпе послышались недовольные возгласы.

Недалеко от Божкова стоял сонный мужчина; у него, казалось, не было сил даже моргнуть.
- Каник, ты? – Божков обрадовался, что встретил под землей знакомого. Каник жил на одном этаже с Божковым. Раньше он был водителем автобуса, в котором жители дома 16/3 сбегали по утрам. Его уволили несколько месяцев назад за то, что он не любил субботы и, не выходя на работу в этот день, портил всем выходной.
- Привет, безбилетник! – Каник почти проснулся. – Тоже бессонница?
- Нет, я с Кларнетиной – она за водой. А ты? Все остальные – твои друзья?
- Вообще-то, это наши соседи. – Каник приставил под нос палец и улыбнулся. – Я тоже их раньше не замечал, пока не одолела бессонница. – Палец Каника прилип к носу, и Божков помог ему отнять его от лица. - Спасибо. Значит, ты спишь крепко и не один? А я не могу с тех пор, как меня уволили. Мне было нечем себя занять, и в поисках какого-нибудь дела я забыл про сон. Усталость жуткая, а глаз сомкнуть не могу! Не веришь? – Каник смотрел на удивленного Божкова. – Спроси остальных: у нас нет сил обманывать.
- Да я тебе верю. А сюда вы зарылись, потому что здесь от бессонницы можно лечить без лицензии?
Каник сначала открыл рот, чтобы возразить, а потом перевел взгляд на толпу и крикнул: - Эй! Тут мой сосед говорит, что мы спустились сюда, потому что под землей от бессонницы можно лечить без лицензии!
Все в толпе начали истерично хохотать.
 - Это их отвлечет, и они не растерзают тебя и твою Кларнетину.
- А в чем проблема? Вам жалко воды?
Каник повернулся и прокричал:
 - А еще он говорит, что нам воды жалко!
Старики в толпе повалились от хохота на землю.
 - Вода здесь ни при чем. – Каник серьезно смотрел на Божкова. – Мы сюда спать спускаемся, а нам мешают. У тебя нет бессонницы, тебе не понять, как трудно заснуть наверху: шум, свет, комары. Ночью-то мы не можем заснуть, а днем сюда ныряем – спасибо дому. – Каник пытался зевнуть.
- Ты здесь, по-моему, единственный сонный. – Божков перевел взгляд на толпу. – Остальные бодрей меня будут.
Каник от усталости сел и тихо и монотонно продолжил: - Говорю же: бессонница у всех. Только задремлешь, как кто-нибудь за водой идет. Мы злимся. Четверых уже растерзали, Кларнетину тоже хотели, вот только мне ее жалко: она нашего кондуктора племянница. Помнишь кондуктора? Так его еще неделю назад растерзали. Кларнетине не говорю пока. Вот я и смешу наших, чтоб они не убили никого. Божков слушал Каника, а сам смотрел, как из подъезда выходит Кларнетина в сопровождении смеющейся женщины. Кларнетина подвела ее к толпе, что-то сказала, все засмеялись и начали целовать Кларнетине руку.
- Много ли нам надо? Мы так давно не спали, что смешным кажется все. Кларнетина это давно поняла, смотри, что она вытворяет с нашими. Они ей и воду таскают и дифирамбы поют. Она молодец. В это мгновенье Кларнетина завизжала: - Помогите! Он укусил меня за палец! Мужчина в пижаме и шлеме, чтобы не биться головой об пол, когда внезапно засыпаешь, крепко вцепился в палец Кларнетины зубами и рычал. Смех в толпе начал постепенно стихать и сменяться оскорблениями в адрес Кларнетины.
- Скорей! Критическая усталость! Нас больше не рассмешить! Веди ее в дом, через несколько минут мы ненадолго заснем, а потом снова можно будет шутить!
Каник тут же повалился на землю и захрапел, а Божков подбежал к мужчине в шлеме, ударил его в грудь и схватил за горло так, чтоб тот раскрыл рот. Кларнетина высвободила палец и теперь без улыбки побежала в дом. Божков за ней еле поспевал. Уже в квартире, глядя на черноту стен, он подумал, что никогда не смог бы здесь заснуть, даже в полной тишине.

Кларнетина закончила умываться. Девятое ведро она оставила наполненным на всякий случай. - Если мы сейчас пойдем наверх, то с собой нужно взять все необходимое.
– Божкова повернулась к пианисту. Даже в темноте он разглядел вчерашнюю блесну во взгляде Кларнетины.
- Будь осторожней с этим. Здесь сыро, тебе в глаза могут попасть глубоководные рыбы. Кстати, где твой пес?
Кларнетина разрыдалась и убежала в ванную. Она вернулась уже без блесны и обиженно сказала: - Это мой натуральный взгляд.
Божков предпочел не спорить, к тому же вслед за Кларнетиной в спальню вбежал Камертон, врезался в спинку кровати и удивленно сел на пол. На хвосте пса вырос огромный красный пион. Камертон не понимал, откуда цветок мог там появиться, и кружился на месте, пытаясь сорвать пион зубами.
- Кларнетина, скажи мне, а что за фотография на этом ведре?
Кларнетина подняла ведро с фотографией деда Божкова и перелила воду в графин и чайник. Она потерла укушенный палец, потом повернула ведро фотографией к себе и внимательно на нее посмотрела.
- Не подозреваю. Какой-то дурацкий человечек. Это так смешно: фотография на ведре – до этого, по-моему, еще никто не додумался. Люблю современное искусство.

 Божков разглядывал из окна спящих в грязи людей. Больше всего ему хотелось подняться наверх, но ухо, так и не поцелованное Кларнетиной, всё покалывало. Божков себя почти ненавидел.
- А ты знаешь, что это фотография моего деда? Перед смертью его фотографировали. Мы были за городом, и он тогда смеялся над тем, что не доживет до зимы. Кстати, тогда пошел снег, хотя было лето. Снег попал в фотокамеру, и она сломалась. Бабушка плакала, а сосед-художник взял то, что попалось под руку – это ведро – и написал на нем портрет деда так быстро, что получилась фотография. На следующий день я вырвал с корнем все розовые кусты, что росли на нашем участке, разодрал листья и бутоны, разломал стебли. Вытянул, не глядя, зелено-синеревую кашу. Я не понимал тогда, как болезни исчезают, и почему вместе с людьми. А про чертополох я тебе говорил.

Кларнетина вышла на балкон и рассказала смешную историю о том, как она купила старое ведро у женщины в трауре на улице в центре города. Женщина продавала все, что у нее было. Так она говорила каждому прохожему. Кларнетина решила, что это ведро работы известного художника и отдала за него все свои деньги. Женщина ответила, что теперь сможет жить так, как ей нравится. А вот сама Кларнетина еще два года после этой покупки питалась только водой, которая наполняла ведро во время дождя. В воде заводился тропический мотыль. Ей помог только дядя. Так что Божков может не шутить так цинично.
- Кстати, это не дядина ли рубашка на улице? Он что, тоже страдает бессонницей? Вот глупость.
Божков не отрывал взгляда от спящих, рубашки он так и не увидел.
- Нет, это рубашка Каника – я говорил с ним сегодня. Некоторые спящие проснулись от звонкого голоса Кларнетины и нервно хихикали.
- Что с тобой? Не нравится под землей? – Божкова аккуратно водила пальцем по ладони пианиста. – Но вода того стоит. Ты не пробовал ее? Она как желе.

Кларнетина сходила на кухню и вернулась с чашкой воды. Божков пробовал такую воду сотни раз в детстве. Обычная гнилая вода. В это время Кларнетина поцеловала его в ухо, что растворилось от соприкосновения с ее губами вчера вечером. Теперь оно стало еще и ледяным. Божков почувствовал только то, что второе ухо горит, и решил дождаться, когда же Кларнетина доберется и до него. «А потом я уйду». Сказал он себе.

Дом вылез под закатное солнце в семь вечера, как и всегда. Божков засобирался к Манекену – вернуть усы. Под землей он понял, как, должно быть, дяде тоскливо одному с тысячей гостей.

В квартире Манекена стоял чудесный аромат цветов. Сам хозяин с пушистыми усами в виде банта улыбался так, что щеки сжимались в две пунцовые сливины и отплывали под глаза. Гости стояли вокруг стола и аплодировали. Божков подошел к дяде и молча положил усы ему в карман.

- А! Племянник! – Манекен был таким счастливым, что упивался каждым словом, вылетающим из его собственных уст.
- Ты представляешь! Вчера я вспомнил, что давал поносить тебе свои ботинки! Коричневые, ими еще очень удобно давить червяков! А сегодня ты, я погляжу, пришел босиком. Ну что ж, добрый знак – значит, мои ботинки где-то отдыхают! – Манекен обернулся к гостям, улыбнулся так, что раскаленные щеки съехали за уши, и развел руками. Гости продолжали аплодировать.
- Я это к чему говорю, - Манекен снова повернулся к племяннику. – Ботинки можешь оставить себе: ты мне родственник, а ботинки тоже – как родные, как братья!

Божков только в эту минуту понял, что пахнет в квартире пионами. Цветы стояли в огромных массивных вазах на подоконниках, столах и даже на полу.
- Нравятся мои гиацинты? – Манекен на мгновенье снял усы, чтоб перевести дух, и печальными губами продолжил: - Вчера насмотрелся я на твой подарок, что ночью приснился мне огромный пес. Его как будто бы в могилу зарыли. Может, его черви ели, может, нет – неважно. В общем, у него на хвосте цветок вырос роскошный! Я проснулся и понял: это вещий сон! – надо купить таких же цветов. Теперь посмотри, какая красота!
Последние слова Манекен произнес так громко, чтоб все слышали, и гости закричали «Ура!» и «слава Манекену».

У Божкова в горле стало горячо, он подмигнул дяде и, присоединившись к гостям, выкрикивающим «Щедрость! Щедрость!», забрался на стол, схватил большую запотевшую бутылку и выпил ее до дна. - Спасибо, дядя, за гостеприимство! Спасибо за фальшивые усы! И за то, что их у Вас так много! Они у Вас в кармане, дядя!
Божков раскланялся и выпрыгнул из окна.

В больнице Божков мог расслабиться: по закону она не имела права утопать в земле, и необходимости спасаться бегством не было. К тому же мешала травма. Все тело пронизывала острая боль каждый раз, когда пианист кашлял. В горле пересохло, язык жгло – ключевая вода не идет на пользу тем, кто пьет ее сгоряча. Поэтому Божков не прекращал кашлять ни на секунду.

Но вросший ноготь! Кто бы мог подумать! Когда Божков выпрыгнул из окна, то приземлился только на одну ногу. Ноготь большого пальца треснул, воспалился и врос. Теперь Божкова лихорадило. Врачи говорили, что в больнице ему придется остаться не меньше, чем на месяц.

Божков очень переживал: по контракту он не мог спать все дома больше одних суток в неделю. Божков входил в сообщество доноров снов. Он заключил контракт с компанией, которая производила музыкальные инструменты. Ночью Божкову виделись самые лучшие рояли в стране. Во сне он проверял все до мельчайших деталей и создавал изумительную продукцию. Сны принимала компания, и по утрам готовые рояли появлялись в магазинах. Когда Божков утомлялся и ему снились маленькие рыжие пауки на оранжевых столах, пчелы, разговаривающие с людьми о марципане, подруга Кларнетины или море, сны передавались в кинотеатры или детям на сказки, чтобы от пианиста всегда была польза.

В больнице немой медбрат давал Божкову много лекарств, от которых ему снились только клавесины. Божков даже придумал, как совместить клавесин с роялем, но из больницы сигнал не принимался, и ему оставалось только наблюдать за часами, ползающими по стене от пациента к пациенту. Часы показывали то время, по которому жил каждый больной.

В больнице лежало много иностранцев, и бедные стрелки крутились вокруг своей оси как бешеные. Напротив кактуса, который линял, стоя на окне, часы становились солнечными. Божков думал, что в этом не было смысла: часы вели себя так специально, чтобы давать стрелкам отдохнуть, но по большому счету его это не волновало.

(Божков еще никогда в жизни не испытывал подобной апатии! Хотелось выколоть циферблат часов, чтоб он медленно стекал по стене, а стрелки носились в смятении, описывая круги на пустом месте. Божков никогда не злился, ему было все равно. Когда другие дети плакали, он уходил и строгал клавиши для фортепьяно. Он мог смешить и смеяться – этим он не гнушался никогда. Он делал то, что мог, но, черт возьми, он был плохим пианистом! Ему снились великолепные рояли, и они играли сами по себе. Свой первый проданный во сне инструмент Божков видел потом на концерте фортепьянной музыки. Он подошел тогда посмотреть на свое творенье, но, как только он дотронулся до крышки рояля, термиты обглодали всё до струн. Божков усмехнулся, наглотался снотворного и лег спать – он ненавидел контракты, но никогда не произносил этого вслух. Одиннадцать тысяч роялей, покрытых лаком, который не по зубам термитам, будь они втрое сильней, вышли из того сна. Божков молча пересчитал деньги и решил, что в следующем сне увидит тимпан и узнает, наконец, на что он похож. В тот день выжившая из ума мальтийская болонка улыбалась Божкову, а он шел вперед. Я очень его люблю.
Глупая сорока.)

Посетителей Божкову выдавали ежедневно, правда, не всегда тех, кого он просил. Снобы к нему не ходили, потому что от скуки Божков снял часы со стены, отвернул стрелки и сделал из каждой самолет. Стрелки летали по палатам, врезались одна в другую и образовывали время. Вне часов оно было гнетущим, и настроения в больнице были самыми унылыми. Первой к пианисту пришла Кларнетина и подарила ему то самое ведро с фотографией.

Но чаще всех Божкова навещал Камертон, потому что он был собакой, которая досталась Кларнетине от знакомых. Если бы Кларнетина выбирала собаку сама, та ни за что не появилась бы на пороге больницы. Да еще с тимпаном в зубах, как однажды это сделал Камертон. Видимо, после того, как ботинки Божкова пропали в пасти этого пса, Камертон стал единственным существом, принимающим сигнал болезненных снов пианиста. По утрам пес просыпался и обнаруживал около себя странные предметы: маленькие рояли из рыбьих хвостов, клавесины из фарша или, вот, к примеру, тимпан. Камертон так и не донес до Божкова ни одного рояля или клавесина, но тимпан не смог превратиться в съестное даже в сознании собаки, а потому попал в руки пианиста. Правда, не появись в больнице нечаянный сноб-эрудит, Божков так и не узнал бы, что предмет на его тумбочке – крошечный тимпан. В то мгновенье мнение Божкова о снобах и собаках улучшилось, и пианист был исцелен, а потому выписан.

Тогда же дом 16/3 решил никогда больше не уходить под землю – ведь даже там ему не было покоя. Жильцы, страдающие бессонницей, организовали внизу деревню, а дому оставалось выполнять только унизительную функцию лифта. Поэтому, когда Божков приблизился к дому, ему пришлось приложить все свои усилия, чтобы допрыгнуть до двадцатого этажа: ведь иначе попадать домой пианист не привык.

В квартире Божкова уже ждали. На диване в гостиной сидели и плакали Кларнетина и Главный Рояль. Кларнетина – потому что боялась Главного Рояля и не понимала, как он очутился в квартире, а Рояль – потому что из-за болезни Божкова его компания уже почти месяц не получала новых роялей. Божков первый раз видел Рояля в своей квартире, а Кларнетину – в таком состоянии. Рояль поднялся, чтобы поприветствовать Божкова, но первой заговорила Кларнетина.

- Я пришла, а он тут сидит. У него такое лицо страшное, я не знаю, что с ним делать, поэтому я ему сидела и пела, а он молчит, слышишь? Он молчит! – Божкова была в истерике и заламывала руки. – Еще я покормила его, он ел и молчал, а я плакала. Потом он Камертона гладил, а я смотрела и боялась, что он его задушит, у него руки такие огромные.

Кларнетина посмотрела на часы, поняла, что успела выразить все эмоции за минуту и заулыбалась. Она подошла к Божкову, обняла его и поцеловала в ухо. В больнице, без поцелуев Кларнетины оно обрело цвет и отогрелось, а теперь снова растворилось. Божкова нахмурилась на секунду, повернулась к Роялю и заплакала
- Не трогайте моего Камертона, пожалуйста. Мне страшно. У вас такие руки огромные, мне начинает казаться, что вы его задушите. И еще я не понимаю, как вы попали в квартиру! Кларнетина все плакала, а Рояль стоял, распрямившись, и наблюдал за выражением лица Божкова. Наконец, Рояль заговорил. Все фразы он начинал басом, а потом переходил на писк, и это необычайно занимало Божкова.
- Я при-шел, чтоб уволить вас и у-йти, хотя мне было трудно сюда до-йти и за-йти. Теперь, когда я наслушался речей этой дамы, я просто взбешен и никак не могу о-тойти. Но обещаю Вам, что если вы угостите меня чаем, (ежели, конечно, он у вас весь не вы-шел), то сохраните свою должность, или не сой-ти мне с этого места! Еще я нанимаю Вашу собаку – у нее интересный ход мысли! – Рояль повернулся к потрясенной Кларнетине. – И с чего Вы взяли, что я не умею говорить?! Вы сами-то видели, что снится Вашей собаке? Где мой чай? Все, я по-шел. У-хожу. Рояль направился к выходу, обернулся, уже держась за дверную ручку, и высоким голосом произнес: - Если я у-шел, значит, я больше не при-ду, а пой-ду сейчас на улицу и, в следующий раз проходя мимо этого дома, даже не посмотрю в его сторону. У-хожу, при-хожу, и-ду, по-шел, у-шел, до свидания.

Божков, все это время молча следивший за происходящим, посмотрел на потолок, громко выдохнул, и устало перевел взгляд с Рояля на Кларнетину. Пианист схватил Рояля за запястье и потянул назад в комнату.

- Кларнетина, завари ему ведро чая. Только возьми то, которое без фотографии! А Вы – стойте здесь! – Божков сходил в гостиную и вернулся с Камертоном, ведя его за ошейник.
- Теперь скажу я, позвольте? – Божков ощущал, как вросший ноготь врезается в измученные ткани. – О! Кларнетина. Замечательно! – Пианист взял ведро из рук Божковой и повесил его на пуговицу пиджака Рояля. – Вот Ваш чай – возьмите, пейте, а я уволен! Пса? Пса берите! Забирайте его сны, производите рояли из снов собаки – идеально. Или откройте кондитерскую.

Рояль не шевелился и не смотрел на Божкова, он поднял голову выше, окаменел лицом, закрыл крышкой все свои клавиши и под нос себе шептал: «уходить, сейчас я уйду и больше не приду, пройдусь, дома отойду, о-тойду».

Кларнетина стояла опустив голову, то поднимаясь на цыпочки, то стараясь врезаться пятками в пол. Когда она пыталась прервать Божкова и клала свою ладонь ему на плечо, он скидывал ее и продолжал говорить. Божковой казалось, что все вокруг сейчас сойдут с ума. Что если Божков скажет еще хоть слово, то последняя возможность спасти самообладание, впитается в прозрачные руки пианиста и исчезнет. Рояль зарыдает, сползет по стене на пол и будет биться головой о комод, а сам Божков громко завоет и разорвет на части сначала Рояля, а потом и ее вместе с Камертоном. Кларнетина закрыла глаза и несколько секунд собиралась дотронуться до Божкова. Наконец она протянула руку и мягко взяла его за локоть. Пианист от неожиданности вздрогнул и, не оборачиваясь к Кларнетине, аккуратно, без эмоций, чтоб не ошибиться адресатом, сказал: - Спасибо, сейчас, Кларнетина, подожди, все хорошо. Божкова снова закрыла глаза и села на корточки – ждать. Пианист размышлял о том, как это ловко – купить сны пса, и о том, как ему самому хочется чая. Он снял ведро с пуговицы пиджака Рояля и поставил на пол. - Ну что Вы не пьете Ваш чай? Почему молчите? Может, раз уж мы договорились, пойдем и посидим на кухне? А то Ваш чай совсем остыл.
- Нет, спасибо. Я же пришел, чтоб у-йти, – ответил Рояль, согнулся пополам, ударил Божкова по голове корпусом и оцарапал струнами. Главный Рояль подошел к двери и вышел из квартиры Божкова уже расстроенным.
 - Кларнетина, пошли пить чай! – Божков присел, чтоб посмотреть на свой воспаленный палец ноги. Рядом на полу сидела Кларнетина и спала, обхватив колени руками. Божков улыбнулся и поцеловал ее в ухо.

 Камертону казалось, что он знаком с Божковым вечность. Он часто обсуждал это с Кларнетиной, но та отвечала, что вечность – слишком громоздко: она сама считала, что знает Божкова только сто лет.

Значит, уже вечность или столетие дом 16/3 не тонет в земле по утрам, а гора на его крыше растет. Когда дубовый лес перед домом Божкова сместился на метр к югу, и в нем выросла одна пальма, пианист понял, что скоро придется сажать новый лес. А пока он забрался на крышу и увидел, что эдельвейсы все еще цветут, гора заметно выросла и с нее сошла лавина. С тех пор Божков каждое утро поднимался на крышу с мешком карбамида и удобрял гору, а потом шел в лес и писал там музыку. Деревья были довольны, некоторые из них раздумали уходить и даже пытались заставить пальму вырастить на себе желуди.
Кларнетина по утрам спускалась в подвал – там была лестница вниз, в поселение тех, кто все еще страдает бессонницей. Под землей Кларнетина практиковалась в остроумии и набирала воду из источников.

Но однажды Божкова решила, что дождевая вода полезней ключевой и осталась дома. Она сидела на кухне с Камертоном и завтракала, когда появился Божков, выпил стакан кипяченой воды, взял из кладовки большой мешок и куда-то засобирался.
- Ты далеко? – Кларнетина была уверена, что Божков в этот час всегда оставался дома.
- Я? – Божков с удивлением посмотрел на Кларнетину. – Гору на крыше удобрять, и в лес – писать музыку, как обычно.
Кларнетина закончила вылизывать миску Камертона и улыбнулась. - Знаешь, мне кажется, какой ты человек? – спросила она и тут же растворилась: она больше не была нужна – Божков все про себя знал и сам. Его ухо, наконец, перестало покалывать.

Вечером, когда Божков вернулся домой, на кухонном столе он обнаружил сломанную пишущую машинку, в которую превратилась Кларнетина. Она была бракованная – ее корпус напоминал корпус рояля, и печатала она только на фольге. За столом сидел высокий худощавый юноша - Камертон. Сейчас он стал поваром, а в свободное время играет на фортепьяно в собственном ресторане. Божков, говорят, превратился в рояль. У него не хватает нескольких клавиш, а на некоторых нарисованы знаки препинания и буквы. Если на этом рояле сыграть Собачий вальс, то Камертон в своем ресторане вздрогнет и напишет на салфетке набор символов, выражающих полное недоумение. Манекен каждый вечер устраивает поминки по своему племяннику. Но, по-моему, Божков до сих пор жив.
Глупая сорока. Конец.