Начато 30 . XI . 1996 г.
Я, Хазанова Мария Мироновна, родилась 16 августа 1914 года, мне 82 года. Хочу оставить для детей и внуков описание моей жизни. Люди мне часто говорили, что стоит этим заняться, но по разным причинам не получалось. Правда, теперь тоже не самое лучшее время для этого, т.к. старость - не радость. Беспокоят болезни, трудности жизни, а главное - катаракта обоих глаз, очень плохо вижу. Но откладывать дальше некуда, буду пытаться над этим работать.
Родилась я в небольшой колонии Сладководной, Днепропетровской /ныне Запорожской / области. Согласно решению царицы Екатерины II для малых народностей: евреев, немцев, греков - были выделены целинные земли в степях Украины. Землю давали в аренду, и мои предки много и тяжело работали, чтобы хватало для выплаты всех налогов и чтобы можно было растить своих детей и обеспечить хоть мало-мальски терпимое существование себе. С годами они стали хорошими крестьянами, но излишков у них не было, т.к. семьи росли, приходилось приобретать дополнительно ещё землю, чтобы прокормить себя, платить большую арендную плату, покупать дополнительный инвентарь. Жили в саманных домах: в одной половине люди, а в другой - животные: лошади, коровы, телята, т.к. строить отдельно конюшни было сложно, да и каждый кусок земли был на учёте. Ведь для людей и животных нужно было содержать большие огороды, чтобы были овощи для питания, а хлеб большей частью реализовывался для оплаты долгов государству и помещику за землю.
Работали в семье абсолютно все, начиная с детей и кончая стариками. Правда, все дети учились в свободное время, в основном зимой, и были грамотными, судя из имеющихся писем и надписей на фотографиях отца, сделанных им во время Первой мировой войны на фронте. Почерк был красивым, а письма написаны грамотно.
Мои предки были физически крепкими, трудолюбивыми людьми, работу всю выполняли сами, посторонних работников не нанимали, трудились днём и ночью. Правда, было заведено, что в трудное время все по очереди помогали друг другу, и работа шла нормально. Дом был небольшой, но жили с родителями отца и младшим его братом одной семьёй и дружно, о чём говорит тот факт, что, когда погиб отец во время Гражданской войны, семья не распалась, и невестки жили в дружбе, родителей почитали и создавали им все условия, чтобы они не чувствовали своей старости.
Я своего отца почти не помню, т.к. он погиб в 1918 году на Рождество, а до этого мало был дома из-за войны. Нас у мамы осталось трое – мал мала меньше. Моему брату, который был самым младшим, был всего один год, а сестре ещё не было трёх. Точной даты рождения я не знаю, т.к. эти события нигде не фиксировались, и документов ни у кого никаких не было. Дни рождения определялись по праздникам, и то по-
еврейским.
В колонии была одна улица с двумя рядами домов. При каждом дворе был палисадник с цветами, фруктовыми деревьями, а сзади большие огороды и, у некоторых, хозяйственные постройки: клуни, подкаты для хранения инвентаря и где зимой проводились подготовительные работы к весеннему севу - т.е. провеивалось зерно, сортировалось и т.д. Была маленькая синагога и школа, в которой преподавал один учитель во всех классах.
В колонии жили все родственники, а их у моего отца было много, т.к. у дедушки было 13 сыновей и 2 дочери от двух браков. Все были рослые, крепкие, хозяйственные и трудолюбивые. Не помню в своей жизни ссор и свар между родными и родственниками. Жили в дружбе и взаимопонимании. Но после войны осталось всего трое братьев, которые продолжали жить в той же колонии со своими семьями.
В 1918 году на Рождество погиб мой отец и многие его племянники, но только весной, когда стаял снег, удалось некоторых найти и похоронить в братской могиле другой колонии, которая называлась Третьим номером (т.к. не все колонии имели названия им дали номера).
Мама всегда была занята, и я была предоставлена сама себе, ходила в поле, любовалась природой. Какие красивые были поля, покрытые зеленью хлебов. Поля были огромные, как море, и постоянно качались, как морской прибой. А море далеко, солнце печёт неимоверно, спрятаться некуда. За лето я загорала до густо коричневого цвета, но чувствовала себя хорошо, привольно. Наша колония находилась в степи Украины. Куда не кинешь оком - равнина и зелень посевов. За колонией был плантаж, т.е. посадка, как лесозащитная полоса, но с большим количеством деревьев, что создавало иллюзию леса. Птицы пели на все лады, тишина стояла необычайная. Люди плантаж оберегали и смотрели на него с радостью и любовью.
Возвращаясь домой, я наведывалась к тёте Тане, которая в молодые годы жила с мамой как родная и нас, детей, тоже любила. Жила она близко, у неё было много детей и всегда было шумно и весело. Тётя выносила большой чугун горячей кукурузы и мы все доставали эти початки, обжигая руки, и ели до предела, насыщая свои желудки. Потом дети баловались, боролись, танцевали, а моя тётя сияла от радости. Она была красивая и образованная женщина и вышла замуж за моего дядю после окончания гимназии. Кстати, она в гимназии сидела за одной партой с Батькой Махно, который в годы Гражданской войны проводил свою анархическую политику вокруг его родного села Гуляй Поля, уничтожая тех, кто был за Советы.
Я помню случай, когда у нас гостил молодой человек из колонии, Нахман Селицкий, который был демобилизован из армии после ранения. Он служил в кавалерийских войсках и его галифе были обшиты кожей. Он ел оладьи и говорил, что эту кожу надо спороть, т.к. она привлекает внимание разных войсковых отрядов, которые часто являлись набегом на колонию. Так и получилось.
Из граничащей с колонией балки налетел отряд конных бойцов
неизвестной принадлежности и, увидев этого красивого рослого юношу во дворе за едой, схватили и погнали его между лошадьми отряда за село, не слушая его объяснений, что он уже нигде не служит и никого не убивает, расстреляли. В колонии поднялась паника, мужчин было мало, т.к. все воевали на фронтах, и женщин с детьми было некому защитить.
Вообще в тот период 1918 - 1919 г. г. часто власть менялась, и каждый раз представители новой власти являлись за хлебом, фуражом, сеном для лошадей, убивали и уводили живьём скот, птицу, а если крестьяне сопротивлялись этим поборам - запросто разрешали споры пулей, шашкой или нагайкой. Если в селе узнавали о приближении какого - то отряда, кроме красных, бежали в другие сёла или колонии, спасая свою жизнь и жизнь детей. Помню случай, когда мы всей семьёй на лошадях скрывались в другом селе, а когда приехали домой, нас догнала другая банда (так называли разные отряды - то Батьки Махно, то Петлюры - т.к. пощады никто от них не ждал). Забирали всё, что можно было забрать, людей убивали. Это было такое время, когда о жизни никто не говорил, а говорили о смерти. А жизнь всё же шла. Власть менялась много раз и, когда забирать уже было нечего, а мужчин поубивали - установилась Советская власть. Хлеб, который закопали на посев, забрали на продразвёрстку и продналог, и крестьяне остались с пустыми закромами и пустыми желудками.
В 1921 году благодаря такому хозяйствованию сеять было нечем, и люди начали голодать. Я себя хорошо помню с 1921 года, когда начался повальный голод после того, как все запасы зерна и овощей забрали за продналог. Люди начали голодать, распухать от безбелковых отёков и умирать. В колонии не осталось ни одной собаки, кошки, зато мышей было море. Дошло до того, что в некоторых семьях матери, потеряв рассудок, убивали и поедали своих детей.
Мы в своей семье ели шкуры коров, которые были приготовлены для кож и копыта убитых коров. Шкуры разрезали на куски, смолили в печи, скоблили и варили что-то наподобие холодца, но детям копыта не давали, т.к. попадались часто копыта дохлых животных, и взрослые боялись за жизнь детей. Когда уже ничего не осталось для еды, решили выехать в город Мариуполь. Тут уже наша семья отделилась от дядиной, и бабушка осталась жить с нами, а дедушка - с дядей Самуилом. Им тоже было очень трудно, и дедушка настолько похудел, что прямо высох, а бабушка начала пухнуть.
Мама пыталась как-то перебиваться. Работала надомницей на табачной фабрике, мы все ей помогали набивать папиросные гильзы, но на хлеб этого не хватало.
Однажды мама ушла в сёла обменять на какие -либо продукты все семейные реликвии - часики на цепочке - свадебный подарок отца, вышитые полотенца в украинском стиле (два таких рушника сохранились от тёти Раи, на одном из них вышиты инициалы «Р» и «В» - Раиса Воронова) и ещё кое что, чтобы купить на вырученные деньги какой - то товар для продажи на хлеб детям. В это время моя бабушка пекла нам остатки лука, чтоб хоть как - то мы могли утолить голод, и толи от голода толи от угара, потеряла сознание и упала. Когда она пришла в себя, то сказала, что видела хлеб, и это её спасение. Была зима, мы с сестрой были очень плохо одеты, но решили для бабушки достать хоть кусочек хлеба у каких - то знакомых. Когда мы вошли, то хозяйка дома скорее прикрыла скатертью лежавший на столе хлеб. Я с детства была застенчивой, а сестрёнка попросила кусочек хлебушка для умирающей бабушки, но нам отказали. Мы ушли шатаясь, как пьяные, но, к счастью, дома уже была мама. Чем - то накормив нас, она решила показать, что она купила, чтобы завтра пойти на базар и заработать на хлеб. Но хватились - нет братика. А он забрался под стол, где стояла корзинка с конфетами для продажи, и все конфеты съел. Закончились на этом мамины торговые дела, и мы, продав последние тряпки, выехали обратно в колонию, т.к. умирать лучше дома.
Вскоре, в течение недели, умерли бабушка и, в страшных муках,- дедушка, который пытался себя задушить, но сил уже не хватало, и их сын Алтер. Я хорошо помню похороны. Бабушка распухла и стала похожа на бревно, и я боялась даже подойти к ней и проститься.
Так прошли первые годы моей жизни. Я начинала учиться в школе в колонии, затем снова начинала в первом классе в Мариуполе, т.к. мама боялась, чтобы я не осталась неучем. Но, вернувшись домой после всех смертей, учиться возможности не было. Только в 1923 году отвезла меня мама в Донбасс к тёте, но мне опять не повезло. Тётя с дядей собирались переезжать в Харьков, и меня взял к себе на время мамин брат.
Дядя Абрам и тётя Лея были тихие, спокойные люди. На дядиных плечах лежала тяжёлая ноша обеспечения такой большой семьи - жены, трёх дочерей и маленького сына. Я понимаю, как трудно им жилось, но меня они приняли хорошо. По приезду мне пошили девочки два платья - для дома из мешковины и для « выхода» из марли, которую накрахмалили и повязали ленточкой, как поясом, чтобы можно было пойти в цирк зайцем, без билета. У меня там были ещё родственники, но я не помню, чтобы кто-нибудь меня взял к себе хоть на день оказать внимание ребёнку - сироте.
Дядя Абрам иногда в кругу детей вспоминал о жизни своих родителей - дедушки Наума и бабушки Маши. Они жили бедно. Летом сеяли и убирали урожай, который не обеспечивал семью пропитанием на весь зимний период. Это, по видимому, происходило из-за того, что детей у них было мало и не хватало рабочих рук, а по сему в зиму его отец, а мой дедушка по матери, будучи хорошим портным, уходил в другие села на заработки.
В те годы бандитов не было, и люди не боялись ходить в одиночку. Но однажды среди ночи в поле дедушку окружили волки. Он не был трусливым, но увидев стаю волков с голодными подтянутыми животами, окружавших его с рычанием, решил, что это его последние минуты, и сел, а затем и лёг в снег и укрылся с головой своим шарфом. Ему ничего не оставалось как молиться богу об отпущении грехов перед смертью (хоть очень набожным не был) т.к. на другой исход он уже не рассчитывал. Волки тесно окружили его и залегли. Они уже считали его своей жертвой и не торопились. Так дедушка пролежал целую ночь, а она была долгой. Холода он не ощущал, т.к. был уже больше на небесах, чем на земле. Как только стала заниматься утренняя зоря, волки проснулись, стали беспокойно подбегать к дедушке, выть, обнюхивать его, скрипеть зубами, рыть снег вокруг него, слюна так и текла из их раскрытых рычащих ртов, но его не трогали. С первыми лучами солнца они ещё больше заволновались и стали бегать вокруг дедушки, перемешивая снег, который залеплял ему лицо. Он не мог двинуть ни одним мускулом в ожидании конца. Вдруг с хрипом к нему медленно подошла матёрая волчица, по видимому - вожак стаи, подняла ногу и помочилась на дедушку, после чего отошла, уступив место другим волкам, которые последовали её примеру, и с громким воем гурьбой умчались по снежному насту. Вокруг дедушки осталась перерытая волчьими ногами глубокая ложбина. Было так тихо, что он не мог поверить своим ушам. С большим трудом он начал шевелиться, продолжая мысленно молиться богу, но уже за своё спасение. Этот случай, говорил дядя Абрам, дедушка помнил всю свою жизнь. Он считал, что его спасли только молитвы Богу, которые он возносил от всего сердца, и тот спас его. Так всегда заканчивал дядя свой рассказ, и мы, дети, нехотя расходились, каждый переживая услышанное по-своему, но равнодушных не было.
Через пол года дядя привёз меня в Харьков к тёте Рае и дяде Соломону, у которых я прожила всю юность, начиная с 1923 года. Детей у них не было. Они мне наняли учителя, который подготовил меня в третий класс, занимаясь со мной русским и еврейским языками, арифметикой, географией и историей.
Дома я не была четыре года и мама тоже не приезжала ни разу ко мне, и я от неё отвыкла. Только в двенадцать лет я одна поехала домой на каникулы. Добралась до дома с трудом, т.к. от железнодорожной станции Розовка было сорок вёрст бездорожья. Люди подсказали мне, что на мол завод привозят из колонии молоко, и я попросила меня довезти домой. Я ехала на волах на возу с пустыми бидонами из-под молока. Они подпрыгивали и били меня по ногам на всех неровностях дороги.
Лето я провела на природе, помогала в огороде, знакомилась с односельчанами - колонистами, т.к. за это время многие изменились -взрослые постарели, дети подросли.
Колония была красивая, все домики белые, широкая ровная улица, палисады отгорожены жердями, которые добывались с большими трудностями, т.к. лесов вокруг не было совсем.
Колоний в Днепропетровской области было много. Вначале их называли, как и нашу, именами, а затем стали называть просто по номерам - первый номер, второй, третий... Нашу колонию назвали Сладководной за её хорошую вкусную воду. Колодцы были очень глубокими, копали их вручную. Вода в них была чистая, как слеза, и холодная, как лёд, до онемения зубов при питье, прекрасно освежала в летнюю жару и доставляла удовлетворение, утоляя жажду и принося радость. В одной колонии вода тоже была разная на вкус. За колодцами ухаживали, как за молодой девушкой или женой, чистили, вычерпывали
периодически всю воду, чтобы она не застаивалась. Обычно это делали мужчины, т.к. приходилось в колодезь опускать человека на верёвке и всё время держать ворот, чтоб не раскручивалась верёвка. Его спускали в ведре или петле, как на качелях и держали, пока он не почистит сруб и не вычерпает всю воду, которую поднимали другим ведром. В глубине колодца было очень холодно и порой приходилось поднимать работника, чтобы он мог отогреться или заменять другим. От холода немели руки и работать было очень трудно, но с каким удовольствием потом пили эту чистую, холодную воду! Крестьяне гордились своей хрустальной водой и своими ухоженными колодцами, делали специальные отводы для разлитой воды, чтобы она не попадала обратно в колодезь. Возле каждого колодца были сделаны корыта для водопоя скота. В остальных колониях вода была невкусная, горько-солёная, иногда даже затхлая, но людям приходилось с эти мириться, т.к. в степи Украины воду добыть было очень трудно.
Летом в дни непогоды, когда в поле работы не проводились, мы занимались работой возле дома. Учитывая проблемы со строительным материалом и топливом, всё надо было делать своими руками. Работала и я.
Во дворе была большая яма, где месили глину с половой, заливали водой и все, в основном - женщины, по колено в этой гуще, ногами, очень редко, если лошади бывали свободны, то лошадьми, месили до определённой консистенции, после чего делали кирпичи в деревянных формах, предварительно смоченных водой, заполняя их вёдрами раствора. Это была очень тяжёлая работа. Чтобы кирпичи хорошо высохли, их нужно было периодически переворачивать, при этом опасаясь, чтобы они не разбивались. Затем для дальнейшей просушки кирпичи складывали в треугольные фигуры с просветами. Только после этого кирпич складывали в скирды, укрыв сверху от дождя и ветра травой и ненужным хламом до поры строительства.
Для топки печей делали квадратные кирпичи из навоза животных (коней, коров). Навоз каждый день вычищали из конюшен и складывали в кучи для перегноя. Затем в жаркие сухие дни разбрасывали вилами навоз на току и каменными валками на лошадях утрамбовывали слегка подсохший пласт, резали лопатами на ровные квадраты, высушивали и уже готовые топливные кирпичи (кизяк) складывали в скирды для топки. Жизнь колониста была тяжёлой, постоянно в работе и заботе, чтобы было чем прокормить семью, скотину, всякую живность: кур, уток, гусей (свиней стали держать только после коллективизации).
А какие тихие, душистые вечера бывали дома. Небо сияло гирляндами разноцветных ожерелий. Млечный путь, казалось, перемигивался с отдельными звёздами и планетами, а на земле слышны были только звуки кузнечиков, точно целые оркестры. Их слушать не надоедало, успокаивало и навевало прекрасные мысли. Забывался дневной труд, жара, тёплая вода, которая не могла утолить дневную жажду, как её не укрывали от солнца. Всё воспринималось как дар земной, серьёзно, внимательно, с открытым сердцем и душой, ждущими от природы только добра. А если она посылала неуют, то тоже воспринималось как должное.
Т.к. громоотводов не было, то бывали и курьёзы. Однажды во время грозы вся женская половина семьи пристроилась в сенях. Тётя Таня и мама раскраивали платья детям. Вдруг в сени ворвалась молния, как горящий шар, тётю Таню слегка обожгла и оглушила, покружилась по сеням и вылетела наружу, больше никому не причинив вреда. Тётю отходили, дали понюхать нашатырный спирт, хорошенько растёрли, и всё обошлось, оставив надолго воспоминания об огненном пришельце. Но бывали и более серьёзные случаи. Так однажды гроза застигла в поле молодого человека, который решил спрятаться под крыльями ветряной мельницы от дождя, но попавшая в крыло молния его убила. После грозы мельник вышел оглядеть урон, причинённый природой, и обнаружил мёртвого молодого человека. Парня привезли в колонию на телеге и похоронили как неизвестного, т.к. его никто не знал и не известно было, откуда и куда он шёл. Его никто никогда затем не разыскивал.
Обычно в таких случаях при оказании помощи рыли глубокую яму и опускали туда пострадавшего по самую голову. Так оказывали помощь и тёте Тане, когда пришёл после дождя домой дядя Самуил. Он выкопал яму, в которую посадил тётю Таню, «чтобы земля забрала заряд электричества», но я думаю, что тётя и так бы справилась с электрошоком, который был не очень сильным. Но переволновались все изрядно в семье. И что интересно - никаких ожогов это прикосновение молнии не оставило.
По закону зловредности, моей матери не везло. Дядя с женой и детьми, которые прибавлялись каждый год, построил себе отдельный дом и выбрался, а у мамы молодая лошадь провалилась в яму, в которой месили кирпич, и поломала ноги. Чтобы она не мучилась, её пришлось пристрелить и у мамы не стало тягловой силы. Это уже был 1929 год. В колонии организовался «СОЗ» -совместная обработка земли, что было преддверием коллективизации, и мама вступила в него. Все, кто имел лошадь или корову, должны были отвести их туда для обработки земли. Коровы, не привычные к такой работе, были неуправляемы, а учить их ходить в ярме могли только мужчины, т.к. это было сложно и женщины падали от изнеможения, но выхода не было. Мама отдала корову и инвентарь, который у неё сохранился, и стала работать от зари до зари на общественном поле. А тут случилась беда с коровой. Она съела какую-то траву, и её раздуло. Что не делали - спасти её не удалось, и семья осталась без кормилицы и тягловой силы.
А тут, как говорится, пришла беда - отворяй ворота. Завалилась старая дедовская хата. Маме с двумя детьми было трудно управиться одной, и она решила выйти второй раз замуж. В 1930 году вышла она замуж за племянника моего отца, у которого умерла жена от туберкулёза, оставив ему четверых детей. Правда, у него был дом из трёх комнат и кухня, но дети все болели, кроме того у них был стригущий лишай, а дядя, как мы его называли, дни и ночи пропадал на работе в только что организовавшемся колхозе. Кем он только не был - и землемером, и полеводом, и прорабом, и ветеринаром, и зав.фермой. Домой приходил только поесть и поспать, но к маме был внимателен и никогда не садился сам за стол. На маме было всё домашнее хозяйство, огород, дети, которых надо было везти в Днепропетровск для лечения рентгеновскими лучами, и, кроме того, она работала в колхозе скотаркой - дояркой. Вставала в четыре часа утра, топила печь, готовила примитивную еду и бежала в колхоз. Придя домой, не разгибала спины на своём огороде и в доме - пошить, починить нужно было. Ведь семья большая - 8 человек - и достатка не хватало.
Сестра, окончив семилетнюю школу, приехала тоже к тёте в Харьков и поступила в еврейский машиностроительный техникум, который через год закрыли, и она вынуждена была пойти учиться на парикмахера, т.к. нужно было приобрести специальность и содержать себя. Брат летом, закончив пять классов, тоже уехал со мной в Харьков. Жили все у тёти в одной комнате, спали на чём придётся: на стульях, на полу. В комнате плита топилась зимой круглые сутки, на ней готовили. Стирка тоже в комнате каждую неделю на такую большую семью, к тому же, чтобы прокормить всех, приходилось работать на дому. Тётя шила для одного нэпмана брюки, которые тот продавал на базаре. Иногда и мне приходилось помогать, для чего имелась вторая швейная машина. Я легко научилась шить брюки, метать петли, вшивать пуговицы и готовить брюки для утюжки. Это уже делал дядя.
Тётя была неграмотной, ни читать, ни писать не умела, как воспитывать детей - не знала. Одно могу сказать - она по-своему меня любила, но всё время муштровала, правда только словами. Порой, если совершу оплошность, разобью стакан или тарелку (а мне приходилось их мыть, вытирать и убирать на место), тётя меня отчитывала несколько дней подряд. Я думала - лучше бы побила меня, чем столько читать мораль.
Тётя всегда хотела "показать" меня людям, для чего, когда мы с дядей шли гулять в "город", она старалась одеть меня по своему усмотрению, считая это шикарным. Идти я должна была впереди и бесконечно слышала, что не так иду, не так держу голову. Она одевала мне берет из белого лебяжьего пуха с бахромой на левом боку, а затем ещё прикрепила к нему крылышко какой - то заморской птицы. Мне это было непривычно, я стеснялась и чувствовала себя очень несчастной. Но тётя, надо думать, гордилась мною, хвалила перед родственниками и знакомыми. Первые годы я тосковала по дому, потом стала отвыкать от мамы. Таким образом, у меня почти не стало матери, а тётя её место занять не могла, да и не старалась при живой - то матери. Как мне хотелось кататься на коньках, но мне на это разрешения не давали, а без него я не могла себе позволить ослушаться. Они заботились обо мне. Помню, что я часто болела ангиной, и дядя среди ночи бегал пешком за доктором Гольдштейном, который считался домашним врачом. Однажды я уже говорить не могла, т.к. гланды были очень большие и наполнены гнойным содержимым. Доктор предложил не разрезать, а раздавить пальцами отёчные гланды, и мне сразу стало легче, но метод этот был ужасен, и я до старости лет помню эту процедуру и эту боль. Я даже запомнила, что на пальце у врача было кольцо с камнем. Вот так.
Я очень любила читать, но днём читать мне было некогда, а ночью тоже не всегда удавалось, т.к. как я не старалась закрыть свет висячей лампочки без абажура, дядя периодически просыпался и запрещал мне читать при свете, ибо он мешал спать, а я сидела, сжавшись в клубочек на своей постели из стульев. Не раз дядя подскакивал, вырывал книгу из моих рук и бросал в горящую печь. После такой расправы мне приходилось надолго лишаться своих завтраков, на которые мне давали пятак, чтобы купить "франзолю", т.е. французскую булку, или бублик. Я собирала эти пятаки и покупала книгу, чтобы можно было вернуть в библиотеку взамен пропавшей, тем более, что мне стыдно было признаться библиотекарю, что произошло. Иногда вечером, после всех домашних дел, я могла позволить себе пойти в читальный зал библиотеки им. Ивана Франко и почитать там или взять книгу домой. Я была очень эмоциональной девочкой и порой стеснялась читать в библиотечном читальном зале, т.к. иногда не могла сдержать слёз, читая разные книги. Помню, что несколько раз читала Войнича, и слова падре Монтанелли никогда не забуду.
Изредка ходила с моими друзьями в парк послушать музыку, т.к. в те годы это часто практиковалось. Так я могла закрепить те знания, которые получила из прочитанных книг.
В Харькове транспорта ещё не было, только появилась конка - это конный экипаж, двигавшийся по рельсам. Я помню ,что круг конки был на Конной площади, путь пролегал по Старомосковской улице (Московский пр-т от Харьковского моста вниз), а жила я на Малиновской улице, недалеко от Конной площади, где стояла небольшая церковь, а рядом была библиотека им. Франко. На конке я никогда не ездила, т.к. билет стоил 5 копеек, и мне не разрешалась такая вольность. Ходила я в 10 школу пешком до Харьковского моста, а морозы зимой были лютые и порой даже на углах улиц разжигали костры, чтоб прохожие могли погреться. Однажды я была с подругой в гостях и там угорела. Еле добежала домой и там потеряла сознание. Придя в себя, увидела перепуганные лица, мне мыли голову горячей водой, двери комнаты были открыты для притока воздуха. Всё обошлось благополучно. Вечерами возле потрескивающей печки сидели подолгу и слушали сказки своего соседа, Наума Сорокаренского, который одну сказку мог рассказывать неделями подряд и так занимательно, что все взрослые и дети слушали, как зачарованные до тех пор, пока дети уже начинали зевать, а некоторые засыпали сидя, тогда все расходились до следующего продолжения сказки. Ох, какие это были прекрасные, незабываемые вечера! Рассказчик давно умер, вся семья его выехала в США, а я их забыть не могу. Хорошее помнится значительно дольше, чем плохое, хотя горе и несчастья тоже не забываются.
Я бывала свидетельницей ужасного зрелища, когда по утрам по дороге в школу видела, как собирают после ночи во всех скверах и просто на улицах умерших от голода и холода. Трупы были настолько обезображены, позы их говорили о страшных муках, которые им пришлось перенести перед своим концом. А живые живут.
В 1930 году после окончания мной школы, мои тётя с дядей поехали
зимой к маме в колонию. К тому времени мама уже была замужем второй раз. Ввиду материальных трудностей они мне из колонии прислали сливочное масло на адрес своих знакомых Шапиро. Посылка шла очень долго и масло зацвело и проёлкло так, что его в таком виде употреблять было нельзя. Анна Яковлевна Шапиро пришла со своим сыном Ионой, с которым меня и познакомила. Так началось моё знакомство а затем и дружба, в дальнейшем переросшая в любовь, с моим будущим мужем -Ноной Шапиро.
После окончания школы в 1930 году я поступила в Мед техникум в Харькове, который в 1932 году закончила с отличием, т.к. всю жизнь мечтала быть врачом, и была направлена, как и другие соученики, на эпидемию натуральной оспы в Валковский р-н Харьковской области. Нас по две - три девочки устроили на квартиры, и мы ходили по дворам прививать оспу и, заодно, выявлять больных. О, сколько ужасов мы насмотрелись и сколько нам пришлось перенести. Люди пухли , умирали с голоду, отказывались от прививок, выгоняли нас, грозили убить. Нередко в нас летели топоры и другие орудия. Чтобы не случилось беды, сельсовет выделял нам в помощь дежурного мужчину для охраны и указания количества жильцов по подворной книге. Был приказ прививать оспу всем поголовно и нам помог случай, когда пришлось привить старика (рябого), переболевшего оспой в детстве. На наше счастье у него после прививки была положительная реакция и он, поделившись с жителями села, помог доказать, что прививаться нужно всем и это не смертельно.
Закончив техникум одной из лучших, меня премировали экскурсией Москва - Ленинград на две недели. Такое мне и не снилось - бесплатно нас, наилучших студентов в количестве 10 человек из Харьковской области, возили по городам, знакомили сих достопримечательностями, музеями, библиотекой Ленина, водили в Московский планетарий. Особенно мне понравился Ленинград, его дворцы, музеи, улицы, мосты. Я, бедная сирота, попала в столь сказочный город, который оставил неизгладимый след на всю мою жизнь. Все последующие посещения этих городов не могли затмить первого впечатления. Мы жили в гостинице, там же питались, а все дни уходили на ознакомление со всеми красотами. Белые ленинградские ночи, подъём мостов произвели огромное впечатление. Я даже спать не могла, несмотря на чрезвычайную усталость.
По возвращении узнала, что меня за сверхотличные успехи в учёбе рекомендовали в Мединститут без вступительных экзаменов, но... воспользовавшись моим отсутствием, в институт приняли другую девушку. Я ничего не могла сделать. Получила назначение акушеркой в село Близнецовского района Харьковской области. Как стало известно, там было много воров и убийц, и мой дядя не позволил мне ехать туда, сказав, что не для того они меня столько учили, чтоб он и тётя плакали ежедневно, волнуясь за мою жизнь.
Через какое - то время я устроилась на работу на Тракторный завод в бухгалтерию счетоводом, т.к. у меня не было никаких документов, ибо мне их не отдали из техникума. Через год, в 1934 году, узнав от подруги, что она поступила на подготовительные курсы в институте, обратилась с большим опозданием на курсы, куда меня приняли, и через месяц я очень успешно сдала экзамены, и меня уже без них приняли в Мединститут на первый курс лечебного факультета. Так началась с 1934 года моя взрослая жизнь.
В свободное время я встречалась с Ноной, который приходил после работы. Назвали так его в детстве как девочку, только с одним "н" в отличие от девочки. Имя его Иона дали ему в синагоге, а по прошествии лет даже забыли об этом. Он рос в большой семье, но мама, которая его якобы любила больше остальных сыновей, уделяла ему мало внимания. Она была женщина красивая и очень любила себя, любила внимание к своей особе, и мальчики старались её не обременять. Я знаю, что Нона сам себе стирал и гладил, т.к. любил порядок в своём гардеробе. Приходя ко мне, он иногда помогал мне по дому, т.к. всё умел делать. С ним мне разрешалось встречаться, т.к. домашние убедились, что он меня не обидит, а это для них было очень важно в силу их воспитания и взглядов. Встречались мы пять лет, и когда он должен был уходить в армию, он страшно волновался, похудел даже, и, наконец, признался мне, что беспокоится, что я выйду замуж тем временем за другого, не дождавшись его со службы, а служили тогда три года. Тогда я приняла решение зарегистрироваться с ним в браке, что мы и сделали тайком от родных, и, только придя домой после регистрации в сентябре 1936 года, сказали дома об этом. Нам не поверили, т.к. мы встречались так долго, даже ездили к моей маме домой, как друзья. Пришлось показать паспорта, и тогда нас поздравили, но никто не подумал, где мы будем жить. Так и продолжалось. Я жила у тёти, он - у своих родных. Через месяц его забрали в армию, наградив на заводе, где он работал очень хорошо, именным портсигаром.
Служил он в Харькове в 14 ОБС (особом батальоне связи). Уйдя в армию, он мне оставил немного денег, и на эти деньги я нашла комнату на мансарде, где поселилась со своей сестрой, т.к. ей жить в одной комнате с мужчинами было неудобно. У тёти Раи жил ещё дядя Давид (Анин отец), Абрам (Мусин брат), Коля и было очень тесно.
В Мединституте учиться было трудно, т.к. приходилось очень много заучивать наизусть, особенно до полулекарского экзамена, когда сдавали анатомию, гистологию, химию таким звёздам науки как профессор Воробьёв. Помню экзамен по анатомии. Я настолько волновалась, а училась я очень хорошо, что отвечала, как автомат по всем разделам анатомии, и, по-видимому, экзаменатор был очень доволен, но, выйдя из кабинета, ничего не могла рассказать своим товарищам, т.к. всё было как во сне, всё забыла от волнения. После этих экзаменов на втором курсе нам начали читать спец.предметы, появились практические занятия у постели больных и мы, наконец, почувствовали себя медиками.
Так как дома у меня условий для занятий не было, то обычно я уроки делала у своих подруг, где были лучшие возможности для занятий и подготовки к экзаменам. Обычно я читала и объясняла своим подругам. Память у меня была феноменальная, и я в любое время могла повторить
прочитанное давно и даже помнила место, где об этом было написано. Подруги относились ко мне хорошо. С некоторыми из них после войны переписываюсь снова и перезваниваюсь по телефону, оставаясь в курсе всех дел и происшествий. По окончании института в 1939 году разъехались кто куда и на какое-то время растеряли друг друга, т.к. каждый был занят своей личной жизнью и новой работой.
Нона служил в Харькове и по службе его поощряли, т.к. он читал лекции по математике, механике и радиоделу. На выходные его отпускали домой - это был для нас праздник. В 1938 году я родила дочь, и он был счастлив.
У меня не было декретного отпуска, после недельной госпитализации я должна была идти в институт, т.к. не имела права оттягивать его окончание. Ходила на занятия выборочно, когда ребёнок спал, если кто-нибудь заглянет присмотреть за ним. Иногда носила дочку к свекрови на пару часов. Но начались экзамены, и посещения стали обязательны. Не раз я ездила в институт с ребёнком на руках. Там мне ждать очереди к профессору или доценту не приходилось, мне любой уступал свою. Ребёнка отдавала кому придётся, чаще это был мой соученик Слава Тихонов. Он с удовольствием носился с моей доченькой, а я вылетала из кабинета, как-будто не видела её вечность, и ехала домой, т.к. дел было невпроворот. Однажды в сквере на Московской улице ко мне подошла девушка с ребёнком, с которым она гуляла. Она сказала, что служит няней в семье по договорённости, но её заставляют делать всю домашнюю работу и ей очень тяжело. Она ищет, куда ей уйти из этого дома. Я сказала, что у меня ей пришлось бы побольше гулять с ребёнком, т.к. моя дочь родилась маленькой, всего 2,5 кг весом. Девушка ухватилась за меня, как утопающий за соломинку. На второй день она принесла записку, будто от хозяев, что у них к ней претензий нет, и завернула ребёнка, как опытная няня. Я была на седьмом небе - можно заниматься. Ребёнка я кормила грудью, молоко было. Приготовлю еду и занимаюсь.
Повела эту девушку познакомить с моей свекровью, т.к. это было недалеко. Однажды после экзамена я приехала домой - а их нет. Я думала, что они гуляют, но их нигде не было. Пошла к свекрови. Там спала Людочка в ночвах, т.к. коляски не было. На вопрос, где Таня, так звали девушку, мне ответили, что она пошла к соседке, пока ребёнок спит. Придя домой, я обнаружила, что двери заперты, и стекло из окна коридора отсутствует. Войдя в комнату мансарды, где жили, обнаружила открытое окно и двери шифоньера, где лежали деньги на расходы, отрез мне на платье, новые Нонины туфли, т.к. после возвращения из армии носить было нечего. Ничего не увидела , исчез и Танин паспорт. Я поняла, какая беда меня постигла, но радовалась, что с ребёнком всё нормально. Муж был очень огорчён, но что сделаешь. Пошли в милицию, и нам сказали, что это не первый случай и они заводить дела не будут, т.к. мы девочку не оформили в профсоюз.
Так и осталось, но стало ещё труднее. Спала по два часа всего, т.к. вечером надо было купать девочку, стирать пелёнки и развешивать на ночь возле плиты. С четырёх до шести спала, а в шесть часов опять кормила и отцеживала молоко на следующее кормление, т.к. ребёнка надо было оставлять у кого-нибудь, а самой бежать в институт. У моей свекрови на Грековской улице жила её тётя Фейга. Она была очень старенькой, но с радостью нас принимала и очень хорошо относилась к ребёнку и не могла не волноваться за нас. Однажды тётя Фейга приболела, а мне край нужно было в институт. Я повезла дочку к своей свекрови, а у неё находилась её старшая внучка Люба, Ёсина дочка, которая была больна корью. Мне не куда было обратиться, а на важную лекцию с ребёнком я пойти не могла. Правда, мне всегда подруги давали свои конспекты переписать, но ...
Так шла жизнь и убегала молодость, но время шло. Получила диплом, а сфотографироваться для альбома выпускников не могла (это был очень большой выпуск - 400 человек). Альбом я выкупила, фотографию сделали отдельно для меня, но пользовалась не долго - началась война и всё пошло прахом. Помню, что положила его в новой своей квартире на письменный стол. Теперь уже многих забыла, а посмотреть негде. Остался только диплом и дочь - единственная радость в жизни.
Пока работала, не чувствовала свою ненужность. Кроме дочери, мне кажется, что уже никому не нужна, разве иногда внукам и сестре, а мне ещё нужно чувствовать, что кому-то нужна и могу оказать кому-то помощь. Мне порой кажется, что жизнь не правильно построена, и старые люди, имеющие большой жизненный опыт, остаются не у дел в своём большинстве.
В 1939г. по окончании института я согласилась на работу в сельском врачебно-больничном участке Сумской области Шосткинский район село Чеплеевка.
Приехала я в Шостку с мужем и дочкой 15 августа 1939г. На железнодорожной станции нас очень приветливо встретил фельдшер Чеплеевского врачебного участка Виктор Федорович Грибань на больничном транспорте - лошади, запряженной в линейку (большую плоскую телегу). Сложили на неё мой нехитрый скарб. Дорога в 40км до Чеплеевки шла лесом и мы получили большое удовольствие от этой поездки по живописной лесной дороге. Грибань привез нас к себе домой, где нас встретила его жена и предложила отобедать. Обед был по сельски нехитрым - борщ, сваренный в русской печи, с солониной (засоленным свиным мясом), сырники со сметаной, а на третье узвар (компот из сухофруктов насыщенный и очень вкусный, густой). Немного отдохнув мы отправились на квартиру, предназначенную для врача и состоявшую из спальни и большой кухни с русской печью, большим столом и двумя деревянными диванами.
В ближайшее время мужу предложили работу зав.сельмагом в виду отсутствия работы по специальности, а я приступила к исполнению своих обязанностей, в которые входили кроме чисто врачебных ещё и хозяйственные. Мне пришлось заканчивать перестройку бывшего поповского дома под сельскую больницу на 20 коек. Распорядок дня состоял из утреннего обхода больных в стационаре, затем амбулаторного приёма (а он был громадным - до 50 человек в день), затем
посещение больных на дому. В радиусе 10км было 4 села, в которых были акушерские родильные дома и медпункты, где периодически мне приходилось консультировать больных, принимать патологические роды и т.д.
Как нас встречали, я уже писала, а работать было очень интересно. У меня был помощник - Грибань Виктор Федорович, имевший среднее медицинское образование и большую практику. Мы часто с ним спорили на медицинские темы, и в конце концов он откровенно согласился, что в теории я намного его опережаю, хоть он был хороший фельдшер, у которого я многому могла научиться. Правда, учитывая разность наших возрастов и огромную практику и авторитет в своём селе - а тут приехала "пигалица" - Виктор Федорович старался зачастую вставлять палки в колёса, но, в конце концов, сдался. При амбулатории была хорошая медицинская библиотека, что поначалу мне очень помогало.
Чеплеевка была огромным красивым селом, утопающим в зелени садов. По многим улицам протекала быстрая и глубокая речка, иногда перекрытая мостиками, часто просто кладками или брёвнами, по которым ходить для меня было сопряжено с большим страхом, т.к. с детства я страдала боязнью высоты. Был даже такой эпизод: ночью пришел крестьянин звать меня к больному ребенку. В селе началась эпидемия дифтерии. Откладывать до утра я не могла и пришлось идти. Меня взялся сопровождать муж, который вместе с отцом ребенка меня еле перевели по кладке (одна доска или бревнышко без перил, а река была широкой). У ребенка, как я и предполагала, была дифтерия и хорошо, что я захватила сыворотку, которую пришлось ввести. Ребенок был в очень тяжелом состоянии, и я осталась на всю ночь, а утром по другой дороге отправилась на работу.
Однажды я с кучером-конюхом, очень хорошим человеком (тоже Грибань - Василь Филиппович В Чеплеевке было много Грибаней, Белоусов), отправилась в Шостку в рай здравотдел. Управилась поздно, и домой ехали уже ночью. Дорога до села в 40км шла лесом, и вдруг наш конь заволновался, стал прядать ушами и безудержно рваться вперед. Василь Филиппович обладал отличным зрением и хваткой сельского жителя. Это было зимой, снегу много - я, укутанная в большую шубу, ничего не видела - Василь Филиппович заметил преследовавших нас двух волков. Он достал пустое ведро и стал колотить по нему кнутовищем, кричать, улюлюкать. Лошадь покрылась мыльной пеной, мне уже стало жарко от волнения. На наше счастье стало уже виднеться село. Когда мы доехали до околицы волки умерили бег и, остановившись, присели и завыли - но нам уже не было страшно, т.к. в село волки боялись входить.
В селе ко мне относились хорошо и часто приглашали в гости, но времени у меня не было. Иногда из Шостки приезжали шефы во главе с хирургом - Гнедашем, с которым мы проводили не очень большие операции - грыжи, аппендицит, которые я подбирала заранее. Он оперировал, а я ассистировала. После работы отдыхали у меня, обедали, беседовали. Однажды Гнедаш решил, что я заслужила выпить за столом, но я пить спирт не могла, а вина не было. Он решил заставить меня насильно, но у меня всегда хватало силы воли, и сколько он ни старался - я только пригубила за компанию. Смеха было много и гости разъехались в весёлом настроении.
Во время войны в прессе звучало иногда имя доктора Гнедоша, как главного партизанского врача в Киеве и области, но я с ним больше не встречалась.
Во врачебной практике случалось много неожиданностей. Однажды меня вызвали к больной женщине. То что я увидела меня поразило и привело в ужас. У женщины болел живот и соседки решили лечить её по старинке - взяли глиняный горшок, большой квач со спиртом и поставили на живот в виде банки. Весь живот втянуло в горшок, больная кричит, а снять горшок не могут - растерялись. Пришлось мне разбить горшок на животе. Увы, у женщины оказался заворот кишок и после такого "лечения" никакие доступные в сельской больнице методы уже не могли помочь, пришлось её везти в Шосткинскую больницу на операцию. Поручить такую больную я никому не могла и поехала с нею сама. По дороге она часто теряла сознание, и мне приходилось спасать её от смерти. Эту больную удалось спасти, но долго-долго в селе говорили об этом случае и этого метода лечения избегали, а скорее вызывали врача.
Однажды , уже после обхода в больнице мне доложили ,что на санпропускник привезли тяжёлую больную. Я быстро пошла к ней. Муж-тракторист прямо с поля на тракторе привез свою жену, истекающую кровью. Первый осмотр показал: сознание отсутствует, пульс еле прослушивается, конечности холодные, лицо бледное - генитальное кровотечение. Со слов мужа узнала о беременности больной, больше он ничего не знал. Я отдала распоряжение срочно кипятить инструменты, перенести больную в операционную, где произвела дополнительный осмотр и сделала некоторые инъекции для поддержания жизни женщины. Осмотр показал - маточное кровотечение вследствие манипуляций с целью срыва беременности - в стране законом были запрещены аборты (для повышения рождаемости). Мне пришлось сделать аборт, для спасения жизни больной - матери троих детей. У мужа пришлось взять расписку о его согласии на операцию.
В больнице не было специальной хирургической кровати - пришлось под ножки обычной кровати подложить кирпичи - чтобы голова была ниже - и делать всё возможное, чтобы прекратить кровотечение, т.к. матка не сокращалась. Я, конечно, уже никуда не пошла, просидела всю ночь возле неё и только к утру больная смогла заговорить. Она рассказала: семья большая, хотела избавиться от новой беременности, для раскрытия шейки матки пользовалась гусиным пером ,но не тут то было ...
Больная, потеряв много крови, медленно возвращалась к жизни. Переливание крови в тех условиях сделать было невозможно. Но, в конце концов, больная выздоровела.
Часто при работе на сельском участке бывали необычные случаи, и не всегда можно было отвезти в районную больницу. На мою долю падала вся ответственность не только за здоровье, но и за саму жизнь пациентов.
Из Чеплеевки меня забрал муж, и мы выехали в г.Прохладный Кабардино-Балкарской АССР. Дело было так. В 1939 году, только устроились, мужа призвали в армию, т.к. началась Финская война, и его послали учиться на Курсы Усовершенствования Командного Состава. Вышел он оттуда в звании младшего лейтенанта. Но война быстро закончилась, и он был направлен на службу в Северо-Кавказский военный округ в Прохладный, откуда шли бесконечные письма - вызовы от имени мужа и начальства. Меня не отпускали, т.к. некому было передать работу. Я ездила в облздравотдел в Сумы и, наконец, когда мужа командировали, чтобы забрать семью, мне разрешили отъезд по месту службы мужа. По дороге мы заехали в Харьков - повидаться с родными.
Отец моего мужа к тому времени уже умер (1939г.), а мой дядя был смертельно болен туберкулёзом (после гриппа) и тоже вскоре умер (хоронили его уже без меня). Мой дядя был культурным человеком и, зная чем болен, ни меня, ни мою дочь к себе не подпускал.
В Прохладном я устроилась терапевтом в городской поликлинике, но 8 мая 1941г. мужа внезапно направили в формирующуюся Первую авиадесантную бригаду. Туда срочно надо было прибыть, пройти ряд комиссий, а он уже, наученный горьким опытом, не хотел меня оставлять. Меня срочно освободили от занимаемой должности и, спаковав вещи, мы выехали в дорогу. Но в дороге оказалось, что военные едут кто на запад, кто на восток - в воздухе пахло войной - и муж отправил меня с ребенком в Харьков до прояснения обстановки.
Я приехала снова к тёте. Она осталась одна и очень тосковала, ибо дядя был ей хорошим и умным другом. Стала болеть, постоянно плакала, врачи говорили, что ей нельзя жить одной, и она решила второй раз выйти замуж. Тот человек мне был чужим и душа к нему не лежала, не мог он заменить мне моего дядю. Так я в Харькове, без дел и занятий, с ребенком на руках, в тоске и переживаниях ждала решения своей дальнейшей участи, но тут муж прислал литер и вызов в Овруч, где он получил двухкомнатную квартиру в ДНС - доме нач.состава - на втором этаже.
В сопровождении тёти, побывав по пути в Киеве и посмотрев его, я приехала в Овруч 20 июня 1941 г. Муж нас встретил, а на второй день (т.е. 21 июля) сходили на базар (там впервые я увидела молоко с "холодушкой" - лягушкой, привязанной за лапку ниткой к палочке, лежащей поперек кувшина, и опущенной в молоко), получили свой багаж и 22 - т.к. был выходной день - начали убирать квартиру. Тут в 16.00 прибыл посыльный из штаба части, и муж срочно был вызван для получения боевого довольствия. Он был очень взволнован, старался не показывать вида, но от меня скрыть не мог. Я ведь тоже была военнообязанная и понимала к чему всё идет. В суете обустройства мы забыли включить приемник и ещё не знали о начале войны.
23 июня в 6.00 утра был первый авиа налет и первые бомбы попали в столовую, где питались военнослужащие, в ангары, где к счастью было мало самолётов, т.к. большинство было на лётных учебных занятиях. Я проснулась от звонка будильника и незнакомого авиационного гула. Глянув в окно, я увидела летящих на бреющем полёте 6 необычно гудящих самолетов. Они стреляли в женщин и детей, выбегавших из
домов, чтобы спрятаться в зелени скверов. Многие жены военных уже побывали под бомбёжками в Финскую войну. Схватив ребенка и одежду, я вместе с тётей выбежала из квартиры вниз в подъезд. Там мы и увидели, как выбежавших из подъездов домов самолеты расстреливали с бреющего полета. Мы с соседкой с двумя детьми загородили выход из подъезда, чтобы другие, обезумев, не выбегали под смертоносный дождь. Паника была ужасной, наши слова не доходили до сознания других. Но, наконец, все поняли, что безопасней держаться под лестницей пока не закончится налет. А когда он наконец закончился, мы, захватив воду и что было из еды, отправились искать убежище - в домах отныне оставаться стало опасно.
Я бегала по незнакомому городу, ища убежища. В парке стали рыть траншеи, куда на одеяла усаживали и укладывали детей. Одновременно знакомились друг с другом. У всех были дети (за редким исключением). Избрали ответственных за порядок, для связи с мужьями и бригадой и для организации вагона для эвакуации в тыл. На следующий день муж прибежал, экипированный личным оружием с биноклем, противогазом, плащ-палаткой. Он сказал, что город не подготовил противовоздушную оборону, поэтому, чтобы не было лишних жертв, нужно эвакуировать женщин с детьми и стариков. Командование обещало помощь. В числе многих желающих в Харьков выехала и тётя Рая. Она и меня уговаривала, но я решила остаться, на сколько возможно, вблизи мужа, хоть дома его и не было, т.к. всех военных перевели на казарменное положение.
Однажды наши женщины обнаружили незнакомца в военной форме, рассматривавшего вырытые нами окопы. Он стал уговаривать всех укрыться в здании клуба, но многим это показалось подозрительным. Вечером его застигли во время налёта с ракетами в руках и за поясом. Пять женщин свалили его с ног, связали руки и доставили в управление авиадесантной бригады, где с ним должны были разобраться. Через два дня мы узнали, что это был шпион, и наших женщин поблагодарили за помощь.
Наконец, через 10 дней, к нам явился политработник, объяснил положение на фронте и передал приказ командования эвакуироваться в глубь страны. Собрав лишь необходимое (с собой разрешалось взять только два места - остальное выкидывали прямо на перрон) т.к. для наших семей выделили только один пульмановский вагон без полок. Разместились на полу. Нас провожал мой муж с ещё одним солдатом, чтобы помочь посадить всех, сложить вещи. Не успели отправиться (состав направлялся в Сталинград) - началась бомбёжка, и наш последний вагон оторвался от состава, т.к. порвались буксы, и мы под бомбами остались на путях одни, а состав ушёл. После бомбёжки свободные от детей женщины стали бегать по начальству, требуя отправки, и наш вагон был прицеплен к составу с лесом. Не успели мы доехать до следующей станции, как снова начался налет и на состав посыпались зажигательные бомбы. Остановились в поле, и многие женщины пытались выпрыгнуть из вагонов, чтобы рассеяться. Две из них упали замертво. Их дети, к счастью, остались в вагоне - матери не успели их вытащить. Остальные же поклялись не оставлять вагона - это не спасало. Пути разбомбили. Пока их восстановили прошло много времени. Уцелевшие вагоны с лесом и наш вагон прицепили к составу с цистернами с горючим. Там же были другие вагоны с эвакуированными. Люди были очень напуганы и боялись отправляться с таким эшелоном, но деваться было некуда, и в конце концов ночью нас отправили. Но только мы доехали до узловой станции Коростень, как снова начался налёт. Шпалы и рельсы, как горящие щепки, летели поверх вагонов. Люди теряли разум, пытались бежать, но куда?.. У одной женщины, ехавшей с матерью и сыном, глаза внезапно от страха "вылезли на лоб" - появилось пучеглазие, она билась в истерике. В нашем вагоне люди были более организованными и никто вагон не покидал.
Мы сидели на сквозняке возле двери (чтобы вагон казался пустым с бреющего полета, мы решили открыть обе двери вагона - друг напротив друга). У ребенка начался кашель и жар, а у меня не было никаких медикаментов. С трудом нашла термометр - 40, а кроме воды в чайнике ничего не было. На станции в столовой на столе я нашла горчицу и сделала ребенку горчичник, укутав её в одеяло.
Наконец нас отправили с эшелоном эвакуированных, и после ещё нескольких налётов мы попали на станцию Лозовая, где нас встречали женщины и угощали молоком и булочками. Состояние моей крошки было крайне тяжёлым, она была без сознания - температура не падала. Мы добирались сюда целую неделю, голодные, почти без воды. Я выбросила свой скарб ногами на перрон и бросила всё; взяла ребенка на вытянутые вперёд руки и решила добираться до Харькова сама, т.к. ребенок был близок к концу, а я не хотела, да и не могла допустить, чтобы она умерла в дороге и была похоронена неизвестно где.
Я добралась до медпункта ,где нас приняли с душевным теплом и заботой. Людочке сделали инъекцию сердечного, влили в ротик пару ложечек теплого молока и послали меня за вещами, взяв заботу о ребёнке на себя. Я нашла носильщика, с которым мы на перроне нашли мои вещи - кому в то время нужно было чужое, когда не знали как спасти своё?! На тележке привезли вещи в багажное отделение, где мне дали мешковину обшить два чемодана - всё что у меня осталось, - но я так ослабела, что обшить вещи и надписать бирки не могла - не было сил. Добрые люди мне всё сами сделали, успокаивая, что и с ними неизвестно что ещё будет завтра, т.к. и тут участились бомбёжки. Билетов в кассе не было. Когда пришел поезд на Харьков, все двери в нем были заперты т.к. людей набито, что сельдей в бочке. Спасибо фельдшеру и носильщику -они взломали дверь одного вагона и меня с ребенком втиснули в тамбур почти на ходу. Люди сомкнулись вокруг нас, я стала падать от слабости и переживаний. Меня протиснули в вагон к туалету, и тут я потеряла сознание, но падать было некуда - плечами и спинами меня поддерживали люди. Ребёнка передали сидящему у окна мужчине, о чем я позже узнала. Он сидел и неумело держал ребенка, извиняясь что не может встать и усадить меня, ибо набито столько людей, что просвета не было.
Наконец мы доехали до станции Харьков - Южный вокзал. Мне помогли выйти. Я не узнала привокзальную площадь - вокзал был полностью разбит. На остановке стоял трамвай номер 9, я вошла в вагон. Пришедший кондуктор усадила меня с ребенком возле себя. Я сказала ей ,что последние 54 рубля отдала носильщику и за билет и мне нечем заплатить за проезд. Она меня успокоила и попросила молодого мужчину, который выходил на Конной площади, довести меня до дома, т.к. она, по видимому, поняла, что сама я не дойду (хоть и без вещей, но с полумертвым ребенком на руках, и в руке была сеточка с чайником и кружкой).
Я добралась наконец до своей тёти, которая была очень нам рада, помогла раздеть ребёнка. Тут Людочка впервые открыла глаза, но ... не заговорила, хотя ей было уже почти три года. Так закончилась первая страница нашей эвакуации. Впереди был ещё долгий путь.
Тётя паковала свои мягкие вещи для отправки за Урал, собираясь со своим мужем и его дочерью в эвакуацию с 75 заводом, на котором они работали. Придя в себя, когда ребёнку стало лучше, я получила багаж, проведала свою свекровь и золовку. Все её сыновья ушли на фронт, Ёсина жена выехала, а их оставили одних. Золовке - Ирочке, было 15 лет, и она не привыкла к заботам, т.к. она была одна девочка в семье и её очень оберегали. А в этой ситуации, когда отец умер от рака пищевода и желудка, а сыновья все были в армии, они остались на моём попечении, и мне пришлось о них заботиться. Военкомат, куда я обратилась, настаивал на эвакуации из Харькова, а тут я заболела радикулитом - по-видимому, сказались прыжки из товарного вагона, который не имел подножек и лестницы. Новые бомбёжки и неустроенность жизни подталкивали меня к отъезду. Получив литер на семью и место в вагоне, который шёл в Южный Казахстан до города Чимкент, я, взяв с собой ещё и свою сестру, стала собираться в дальнюю дорогу. Необходимо было захватить массу вещей своих, ребёнка, сестры, свекрови и золовки, да ещё кое что для брата, который был в армии ещё с 1938 года.
Мы отправились в путь 5 октября 1941 года. Вещей было много, а носильщиков мало: я, сестра и золовка, непривычная таскать тяжести и работать. Всё же погрузились на сей раз в пассажирский вагон, заняв свои места согласно посадочному талону, по возможности чуть успокоились и поехали.
По дороге тоже были бомбёжки, пробки на станциях. Мы останавливались на переездах и товарных станциях, где пути были залиты фекалиями, помыться было негде, бомбоубежища разгромлены налётами, людей миллионы, питание очень скверное - горячей пищи совсем не было - но всё же мы надеялись выбраться из этих трудностей. Вдруг моя дочь, ослабленная предыдущей дорогой, снова заболела - на этот раз двухсторонней ползучей бронхопневмонией, состояние было тяжёлое. В нашем поезде эвакуировались врачи мединститута, и приглашённый врач дал направление на немедленную госпитализацию 9 октября.
Выгрузившись в Чимкенте, пошли с сестрой и ребёнком на руках, у которого очевидно начался кризис - она была вся мокрая и температура
немного упала - искать больницу. Побывав в поликлинике и получив у врача направление на стац.лечение, мы встретили в больнице антагонистический приём. Мне сказали, что ребёнка я могу оставить, а меня, несмотря на мои документы врача и заверения, что буду ухаживать за больными, мыть полы и т.д., отказались взять. Я решила взять судьбу моей доченьки под свою ответственность и ребёнка не оставила. Врач в санпропускнике и не возражала, говоря, что таких матерей у них много, а все приходят в больницу только кормить детей. С больным ребёнком мы отправились на вокзал, где нас ждали свекровь с Ириной и вещами, которые были сложены кучей на полу в зале ожидания. Уложив на чемоданы ребёнка, мы с Софой пошли искать, чем её лечить. Достали горчицы, красный стрептоцид, купили продуктов, т.к. все были очень голодны, набрали кипятка. Покормили Людочку, завесили её одеялами, обложили компрессами, горчичниками. Наутро ребёнок открыл глаза и сказал "мама".
Затем начались походы в эвакопункт, получение направления в окружающие села - аулы на жильё, приобретение пищи, транспорта, нужных документов. Получили мы направление в колхоз им. Тельмана Хатын-Купрюкского с/с Чимкентского района, куда нас доставили на лошади и поселили в маленькой мазанке из самана. В ней, правда, была плита, которая топилась хмызом. Доставать и таскать с полей его было очень тяжело (в основном это было перекати-поле, иногда щепки и ветки кустарников), но так можно было нагреть воду для питья и мытья, т.к. казахи в этих местах, насколько я знаю, не купались. Надев рубаху, не снимали её, пока она не расползалась на теле в клочья.
Мой ребёнок начал очень медленно поправляться. Людочка была очень слаба и разучилась ходить и почти не могла говорить, а ей ведь уже было почти 3 года. Тут мы обнаружили, что она заболела корью, т.к. ребёнок в купе , с которым мы ехали, тоже болел корью. Люда, ослабленная предыдущими болезнями, очень тяжело переносила эту. А у нас денег нет и продать нечего, т.к. я смогла привезти в основном одежду для ребёнка, моих две пары летних туфель и новые сапоги мужа. Продавать на базаре я не могла, т.к. мне казалось, что все глаза укоризненно смотрят на меня, и я вынуждена была заплатить женщине, чтобы она отнесла эти вещи на базар и продала их.
Я начала понемногу устраиваться на работу. Узнав, что я врач, председатель колхоза предложил мне обслуживать колхозников и эвакуированных.
Жили казахи грязно. Вытяжки от топки - сандала - не было, топили кизяками, которые сушили на стенах кибиток (так назывались дома). Дым поднимался к потолку, в котором было отверстие, стены покрыты копотью. Стульев нет, кроватей тоже нет. Ели на земле, т.к. полов не было. Простиралась скатерть - достархан, подавались лепёшки - нан, зелёный чай, а иногда - кумыс (сброженное кобылье молоко, холодное, слегка пьянящее) и мясо с домашней лапшой, нарезанной квадратами. Ели руками, т.е. пятью пальцами из общего блюда, что часто приводило к бытовому сифилису. Это кушанье называлось бешбармак. Казахи и узбеки в ауле жили вместе и очень дружно - они считали соседа ближе родственников, ибо жили рядом. Они были очень гостеприимны, приходивших к ним, сразу же сажали "за стол", подавали еду и обижались ужасно, если кто-нибудь отказывался от угощения. Но все уже знали, что для врача неприемлемо есть руками из одного блюда, и многие старались подать ложку и отдельную тарелку. Воду пили и мылись водой из арыков, текущих неподалёку от кибиток. У женщин были длинные волосы, заплетенные в множество косичек, длинные платья и под ними шаровары до щиколоток. Всю работу делали сидя на корточках, ели вокруг достархана поджав под себя ноги, а мужчины - часто лёжа на боку с подушкой под рукой. Я никогда не видела, чтобы вывешивали сушить постиранное бельё. Если что-то стирали в арыке, то, выкрутив, сразу одевали на себя; т.к. там летом и осенью было жарко, то всё быстро высыхало на теле.
В 1941 году была очень суровая многоснежная зима, а дома не отапливались - грелись вокруг сандала, пока там горело пламя или тлели угли.
А как много было хронических заболеваний! Тут были и застарелая трахома, и бруцеллез, и бытовой сифилис, т.к. жили очень скученно, и гигиена оставляла желать лучшего. Лечить их было трудно: во-первых - языковый барьер, хоть мы, приезжие эвакуированные, довольно быстро научились понимать и говорить по-казахски, во-вторых - они лечились только при враче, а затем забывали или не верили в помощь.
Однажды меня пригласили к баю - богачу, у которого не могла разродиться вторая - молодая жена. В доме у него были настланы деревянные полы, имелась кровать в виде деревянных полатей, а женщина рожала в какой-то пристройке на земле, посыпанной золой из топки. К потолку было прикреплено длинное полотенце, за которое держалась роженица стоя на коленях, вся покрытая кровью и теряющая сознание от боли. Вокруг суетились старшие женщины и старшая жена, которые своими руками старались выдавить плод из живота. Мне стало страшно от этого зрелища. Я потребовала, чтобы в квартире освободили кровать, на которой были сложены штабеля одеял, т.к. это была единственная мебель и убранство в доме. Помыли горячей водой доски, застелили чистой простынёй, накипятили котёл воды и перенесли роженицу на полагающееся ей место для родов. Роды были первые, девочка-роженица молоденькая, мужчин и близко нет, т.к. им не положено присутствовать, и переносили её только женщины без носилок, что само по себе тяжело. Старухи плачут - нарушаются старые устои, причитают, что роженица в таких условиях не разродится и в доме будет покойник. Пришлось насильно их выдворить с помощью мужа роженицы. Я тем временем вымыла руки и принялась оказывать помощь. Так как в своё время я оканчивала акушерское отделение техникума, мне всё удалось довольно легко. Родился сын и был устроен по этому поводу пир - той. Радости родителей не было границ и отношение ко мне резко изменилось. Стали верить, что врач умеет лечить и её надо слушаться.
К тому времени узнали в райздраве о моём прибытии и пригласили в мед.амбулаторию, где в основном лечились только хроники - с острыми заболеваниями не обращались. Многие болели бруцеллезом (ведь все ухаживали за скотом и в колхозе и дома), являлись с распухшими коленями. Профилактикой никто не занимался. Кроме того, были больные сыпным и брюшным тифом. Таких приходилось направлять в больницу, куда вскоре меня приняли на работу заведующей и единственным врачом. Фельдшера и сестры в основном были корейцы. Они очень исполнительны, немногословны и аккуратны. Это была сельская больница, обслуживающая больных Чимкентского района. Она представляла собой большой саманный дом за высоким дувалом, т.е. саманным забором. Никаких отделений не было и, чтобы не было внутрибольничной инфекции, приходилось очень следить и самой и персоналу. В больнице лежали больные сыпным и возвратным тифом, брюшным тифом, малярией и бруцеллезом, а условий для санитарии и гигиены не было, т.к. теснота была крайняя, без боксов и разных входов. Каждый вид заболеваний занимал одну палату мужскую и женскую. Дезкамера, которую я с трудом добыла, стояла во дворе даже без навеса. Мыла для мытья больных и стирки не хватало. В воду добавляли щёлок из золы печей, но всё тщательно гладили паровым утюгом. Облпотребсоюз ничего не выделял для больницы, мотивируя отсутствием нарядов, Райисполком отделывался в лучшем случае обещаниями. Несколько мягче относился к нам секретарь Райкома - с ним хоть поговорить можно было. Он иногда помогал добиться какого-нибудь наряда на продукты питания или мыло и керосин, а дров никто не имел, т.к. не заготовили топлива. Я со своими сестрами и санитарками стали рубить и пилить деревья вокруг арыка на топку. Я понимала и знала, что это запрещено, но выхода из положения не было. Нас преследовала районная милиция, но мы всё равно по ночам пилили деревья на топку дезкамеры.
Тяжёлых больных было много, но родные их в больницу не отдавали, т.к. по их поверью, если больной умрёт в больнице, а не дома, семья не должна есть мяса сколько-то времени. На дому умирали, как мухи осенью, т.к. жили все в грязи, в антисанитарных условиях, не купались, плохо мылись, редко переодевали и стирали одежду, бельё вообще не носили кроме шаровар для мужчин и женщин, которые завязывались втянутой шворкой. Ели, пили и спали все на полу, подстелив одеяла, которых в каждой семье было много - чем богаче семья, тем больше одеял, которые лежали сложенные в штабеля. Одеяла в основном пёстрые, ситцевые, только у самых богатых баев иногда было несколько шёлковых ярких одеял.
Из нашего персонала, несмотря на скученность, заболела только одна санитарка на санпропускнике, т.к. боксов не было, отделений для разных инфекций не было, контакт был огромный. Комиссии удивлялись отсутствию внутрибольничной инфекции.
Нам ещё приходилось искать топливо в степи, где было много змей, скорпионов и тарантулов. Однажды нашу очень хорошую санитарку укусил тарантул. Сколько труда мы положили для её спасения! Оттирали в ванне с горячей водой щётками - её ведь надо было согреть. Растирали пострадавшую по очереди, т.к. сил на долго не хватало, но всё же нашу девочку удалось спасти, что не часто бывало в таких случаях, а сыворотки не было.
Я сама заболела болезнью Боткина, но т.к. тогда ещё не знали, что она заразна и пути её передачи, то я, жёлтая, как канарейка, продолжала работать.
Однажды обнаружилась недостача хлеба, что было чёрным пятном в моей работе и жизни - я ведь была ответственна за всё. Бухгалтер небольшие недостачи старалась от меня скрывать, а завхоз Дуков пользовался этим, выписывая хлеб на выбывших и поступивших больных, так что собралась довольно большая недостача. Ревизия , следствие… Только исчезновение Дукова позволило закрыть дело, т.к. все подозрения падали на него. Во время войны скрыться немолодому человеку было легко и просто, учитывая огромные массы передвигающихся людей в разные стороны страны.
Постепенно моя доченька стала поправляться, я выздоровела тоже, хотя часто болела холециститом уже поняв, откуда он взялся. Сестра стала работать колхозным парикмахером, научилась ездить верхом на лошади и стала объезжать полевые станы. Моя свекровь понемногу работала в колхозе, получая паёк - 300,0 гр муки на человека, пекла лепёшки. К осени 1942 года, после многократных запросов и розысков по почте всей страны, мы уже совсем отчаялись что-нибудь узнать о судьбе Ноны, т.к. получали ото всюду однотипные сообщения, что Шапиро И. Г. в списках погибших, умерших от ран и пропавших без вести - не значится. И тут моя золовка Ирочка совершенно случайно в поликлинике разговорилась с офицером, который после множественных ранений (18 осколков засело у него в теле) ожидал очередной рентгенограммы для следующей операции. Он сказал, что под Киевом в районе Голосеевского леса, готовясь к очередному штурму с целью прорыва окружения, 11 сентября 1941 года, согласно устного заверения Смелянского - военнослужащего, хорошо знавшего моего мужа, Шапиро И. Г., погиб. Хотя с его слов и следовало, что он сам лично не видел Нону мёртвым, т.к. был такой обстрел, что на месте, где стояло отделение связи, не только деревьев в лесу, даже пней не осталось. Для того, чтобы убедиться, что он не ошибается, о ком идёт речь, я на следующий день отвезла в госпиталь фотографии моего мужа - к моему глубокому горю он сказал, что ошибки быть не могло - это именно тот, о ком он говорил.
Самого этого офицера в тот же день, 11 сентября 1941 года, ранило, и он был вывезен в Казахстан самолётом. Здесь мы и встретились. Дальнейшей его судьбы я не знаю.
К нам приехала моя тётя Рая из Молотова, где она со своим вторым мужем была в эвакуации. Добраться с Урала до Чимкента пожилому человеку с вещами во время войны было очень сложно, но тёте помог, пожалев её, один военный, цыган по национальности, ехавший домой на долечивание после ранения. Он представил её как свою мать, которая воспитала его, и получил для неё право ехать с ним в вагоне для военных, внёс её багаж и ухаживал за ней, как за родной. В разгар войны мы потеряли связь с этим добрым, чутким человеком. А
тётя, приехав, жила с нами вместе и помогала мне, как только могла.
Боря, младший брат моего мужа, воевал на Ленинградском фронте, был ранен и, будучи без сознания, был захвачен в фашистский плен. Его отправили в концлагерь, где один капитан, умирая, отдал ему свои документы, чтобы он мог сохранить жизнь, т.к. евреев немцы расстреливали сразу. В лагере ему ампутировали ногу. Боря бежал из немецкого госпиталя ещё с тремя раненными, которые сделали ему подобие костыля, разломав стул. (Возможно, тут бабушка что-то путает, т.к. по её же рассказам Борю вместе с другими калеками из маленького лагеря просто выбросили на снег за ворота, даже снабдив документами, вероятнее всего, чтобы не кормить. В лагере Боря, от нечего делать, взялся рисовать по фотографии портрет девушки соседу. При обходе военврач – немец обратил на это внимание и отправил Бориса на операцию. Оперировали пленные врачи, они скрыли от немцев, что Боря – еврей, одернув на нем пониже рубаху.) Они бежали среди зимы босые, без головных уборов, в рванных вшивых шинелях. Ночью они попали к женщине, вдове воина, которая их приняла как родных. Рискуя жизнью, ночью она затопила печь, вымыла их, прожарила их одежду, накормила и утром отправила дальше, дав какие-то координаты. Они ушли по направлению к фронту. В сёлах, куда они приходили, полицаи их проверяли, старосты разрешали переночевать и выдворяли утром, т.к. боялись немцев, которые их контролировали.
В дороге приключений хватало. Т.к. они голодали, то разбрелись кто куда. Один из них стал чистильщиком сапог и на заработанные деньги кормил остальных. Борис, добравшись до Полтавы, стал работать в детском театре - он ведь был художником. Оформил очень хорошую декорацию к спектаклю и уже мог подкармливать тех, кто остался или присоединился к ним по дороге. Так они добрались до Курска. Там им удалось договориться, чтоб их перевели через линию фронта в тихом месте, но им повезло. Наши войска прорвали оборону немцев на Курской дуге и пошли дальше в наступление. Борис со своими товарищами по несчастью попал в расположение наших войск. Выяснив кто они и откуда, их направили в госпиталь на обследование и, т.к. документов у них не было - в Москву. Здесь он был направлен в институт Протезирования. Наконец, он смог снять пошитую из шинели пилотку и бурки, т.к. бежали они босыми. Шинель укоротилась до курточки, но Боря был счастлив, что наконец-то попал к своим. В Москве он подал розыск и, разыскав нас в Чимкентском районе, приехал с сопровождающим к нам на костылях. Встречу описать невозможно! Слёзы радости и горя лились у всех.
Через несколько дней, устроив свои дела, он забрал маму и Ирочку в Чимкент, где оформил свою пенсию, нашёл квартиру и работу Ирине. Там они жили до реэвакуации.
Вернувшись в Харьков, Борис выхлопотал комнату для мамы с Ириной, а затем занялся собой. Женился неудачно на женщине с ребёнком, который его не признавал, и, т.к. к этой женщине, по-видимому, чувств у него не было, расстался с ней. Затем женился во второй раз на Берте Наумовне и прожил с ней всю жизнь. У них родился один единственный сын - Гриша, но радости он им не принёс, хотя они
любили его безумно (судя по всему -он их тоже очень любил, но его взгляды на жизнь отличались от их).
В 1943 году наши войска стали освобождать Украину. На все запросы о моём муже приходили отрицательные ответы и надеясь, что розыск будет облегчён, мы стали собираться на нашу родную Украину.
Мы выехали в реэвакуацию с моей сестрой и тётей Раей согласно пропуска-разрешения N 27100, выданного НКВД Казахского управления милиции до станции Купянск, т.к. Харьков ещё был занят немцами. Он был освобождён 23 августа 1943 года к нашей огромной радости. Месяц мы ехали домой опять в товарном вагоне, в котором были настланы широкие нары и все пассажиры размещались на них. Ехали мы долго, но нас уже не бомбили, и никто не умирал. Так мы доехали до Купянска, откуда областные власти переехали в Харьков, где обосновался и Облздравотдел, начальником которого был доктор Луганский. Там я встретила своего бывшего начальника райздрава Воробьёва. Он очень обрадовался встрече и, т.к. он уже приступил к работе в Шостке в качестве зав.райздравотделом, сразу же предложил мне работу в его районе Сумской области в селе Ивот.
Село очень пострадало от войны, т.к. считалось партизанским. Его дважды сжигали из края в край. Оставшиеся в живых вынуждены были построить в любом виде крышу над головой, чтобы укрыться и укрыть детей после того горя и ужаса, что пережили, когда немцы со старостой и полицаями собрали со всего села мужчин - стариков, инвалидов и мальчиков старшего возраста - заперли их в двух домах, забили окна и двери, обложили соломой и подожгли, а тех, кто пытался вырваться из горящего дома, бросали обратно в огонь.
Когда я приехала, в селе были только землянки или подобия погребов, где жили местные жители. Но люди были деятельные, лес вокруг. В каждом дворе были брёвна про запас и жители начали отстраиваться. Домики выросли красивые, побеленные снаружи и внутри, палисады отрасли, и село стало зелёным и красивым, но в каждом доме часто плакали женщины то о погибших в селе, то получая похоронки с фронта. Но живые - живут. Постепенно отремонтировали больницу, которая была без окон и дверей, с дырами от пуль. Снарядов немцы на больницу не расходовали, т.к. в ней оздоравливались во время оккупации раненные немцы. Умерших хоронили прямо во дворе за больницей. Так там образовалось кладбище.
А село разрасталось и зеленело. Работы у меня было очень много, и днём ,и ночью вызовы, амбулаторный приём по 50 больных, обходы в больнице утром и вечером занимали всё моё время. Моя сестра осталась в Харькове, нашла брошенную квартиру, как-то отремонтировала её, устроилась на работу. Со мной осталась тётя Рая, которая была дома с дочкой, готовила пищу.
Этот период жизни глубоко врезался в мою память. Люди хорошие, пережившие столько горя и ужасов, были очень чуткими к окружающим и очень старались помочь им, чем могли. В Ивоте, набрав по возможности какой-то штат, стали обслуживать больных - вначале на дому, потом стали свозить в больницу очень тяжёлых больных, т.к. они нуждались в постоянном наблюдении. Клали на пол на солому, покрытую рядном, которое брали у больных дома, если оно у них было, т.к. все жители потеряли всё, что имели. Весь штат делал подворные осмотры, выявляя температурящих больных, одновременно собирая "пожертвования" на больницу - кто что мог дать. Так собрали пару десятков ложек, мисок, чашек без ручек, а также куски полотна, из которых шили сами наволочки, которые наталкивали соломой, получая таким образом подобие постели. Затем стали собирать по селу обгоревшие кровати, выравнивали их и приспосабливали для больных. Стёкла в окна собирали по кусочкам, которые склеивали крахмалом или тестом.
Самое трудное было отремонтировать печи, т.к. зимой своим теплом, т.е. теплом собственного тела, не согреешься. А печей было много. Топили в коридоре -для каждой палаты - печь. Дрова приходилось возить на детских саночках. В лес ходить девушки боялись, т.к. во время войны там развелось очень много волков. А ещё больше боялись беглых немецких солдат. Вначале отапливали одну женскую палату. Но появились мальчики и старики, которых тоже надо было как-то госпитализировать. Решили забирать оконные проёмы до лета и открыть ещё одну палату. Палаты получились большие, топки уходило много, но топили почти круглые сутки, т.к. одеял ещё не было и больных укрывали чем придётся. В основном лежали сыпнотифозные больные, часто целыми семьями.
Однажды положили мы одну очень тяжёлую сыпнотифозную больную. Она всё время бредила и страшно плевалась, образовав вокруг себя целое «плевковое» ограждение, часто срывалась бежать и кричала. Но главное было в том, что во время отступления наших войск у неё в сарае спряталось восемь наших солдат, которые не могли прорваться в лес, т.к. в селе было много немцев. Хозяйка, узнав об этом, выдала их немцам, за что получила у тех какое-то поощрение и продукты питания. Солдат окружили и захватили в плен, а после допроса - расстреляли. Всё село не могло простить этой женщине её предательство, и мне в больнице приходилось много беседовать с персоналом о долге медицинских работников оказывать помощь всем нуждающимся в ней без разбора. После того , как мы вылечили эту женщину, её арестовали и дело передали в суд. Заключения суда я, к сожалению, не знаю.
Так бежало время. Хлопоты и невзгоды были у всех, все голодали. Пайка, который мы получали по карточкам, не хватало. Приходилось добавлять лепёшками или хлебом с картофельными очистками, травой, в лучшем случае с кукурузой, но не падали духом. На праздники женщины собирались в складчину, несли что у кого есть. Там я впервые увидела действие эфира как спиртного, т.к. спиртного ничего не было. Спирт после разграбления шосткинских заводов, где изготовляли киноплёнку и порох, уже закончился, остался только эфир. Решили и его приспособить для пития. Разводили его квасом, кислым молоком или водой 1:3, взбалтывали, чтобы раствор не расслоился, и быстро выпивали. Опьянение наступало немедленно, возбуждённые люди смеялись, пели , плясали. Но так же быстро всё это угасало и пили снова. Я не пробовала этого, как меня не уговаривали, но насмотрелась вдоволь.
В свободное время я что-то делала на огороде. Однажды я жала маленький участочек ржи. Жала серпом, дочь сидела рядом и играла с черепками. Вдруг она закричала не своим голосом. Я перепугалась и сильно обрезала левую кисть серпом. Глянув туда, куда указывала Люда, я увидела матёрого волка, который не спеша перепрыгивал через узкий ровик с водой. Мы стали кричать, и он поспешил дальше без оглядки.
А вообще встреча с волками была опасна. Людей они уже не боялись, т.к. часто встречались в лесах с ранеными, кругом было много убитых - человечиной им доводилось лакомиться часто. Нападали на людей, утаскивали в лес и там съедали. Чаще нападали на одиноких путников. Много женщин исчезло в зиму 1943 – 1944г.г. Однажды девочка лет десяти пошла в огород нарвать травы для поросёнка и пропала. Только обрывки её платья нашли за селом возле леса. За дровами в лес женщины собирались группами - поодиночке ходить боялись. Иногда ночью волки заходили в село и бродили по дворам в поисках добычи, и утром жители обнаруживали их крупные следы у себя под окнами.
Днём в свободное, очень редко выпадавшее, время, мы иногда шли в гости к Осначам. У них был сад с превосходными яблоками, которые они мочили на зиму. Нас всегда угощали ими и домой давали полакомиться. Однажды мы пошли к ним зимой через сад и увязли в снегу по плечи. Еле-еле выбрались. Пришли к ним, отогрелись после снеговой ванны и долго потом смеялись. А летом какой у них красивый был сад! Яблоки антоновка, которые Осначи особенно любили, вырастали величиной с пол-литровую банку, таким же был и ранний белый налив, слегка светящийся желтизной. Вкус этих яблок был необыкновенный, есть их можно было губами, оторваться прямо было невозможно, да ещё когда угощают от всей души. Это были уже пожилые бездетные люди. Хозяин работал мельником, и нужды они не знали. Жена была занята только домом и немного помогала мужу в саду, т.к. основную работу по саду он делал сам умеючи и с любовью. Он был охотником и имел ружьё. Сад охранял не столько от воровства, сколько от разбоя, как он говорил: «чтобы не ломали и не портили деревья». Устраивал он и разные звуковые ловушки и выходил на их звук с ружьём; его боялись. Но днём, кто бы ни пришёл, он всех угощал своими яблоками, т.к. был очень чуткий и добрый человек.
Наконец, в начале весны Воробьёв привёл мне под уздцы коня. Зрелище это было очень впечатляющее. Конь, мы его назвали Васькой, был очень жалок. Кожа на нём висела клочьями и облазила, т.к. он болел чесоткой (по народному просто коростой) и сильно отощал, вследствие чего колхоз от него отказался, и заведующий райздравом больше 20 км вёл его пешком - сесть на него было нельзя. Отказаться от такого коня было невозможно, ибо участок был большой и без транспорта было не управиться - обрадовались и такому коню. Каждый принёс ему свою пайку хлеба и мы первым долгом его напоили и накормили а затем, окружив его всеми сотрудниками, стали думать, как Ваську превратить в коня. Поставили его в мой сарай и ухаживали всей своей женской бригадой. Посоветовались со стариками, т.к. ветврача у нас не было, и стали его лечить по народному. Чистили, мазали, а главное, кормили его лучше себя, чтобы он набрался сил. Это было разумное существо, сильно преданное нам. Поправившись, он стал помогать нам в уборке нашего подсобного хозяйства. Мы имели свой участок сенокоса и своими силами его скосили, сено просушили, и уже с Васькой сгребли в копны и валки и понемногу стали перевозить его в больничный двор, где складывали в стог. Я научилась хорошо хозяйничать. Для больных из урожая со своего огорода мы два раза в день варили еду и подкармливали их (до этого им носили очень скудную еду из дому).
Так продолжали жить. Часто ездили в район на Ваське и иногда случались встречи с волками. Васька испытывал ужас при их приближении. Обычно я ездила, пока кучера-конюха не было, с завхозом. Это была маленькая молоденькая девушка Маня. Она прекрасно справлялась с конём, была честной и добросовестной. В городе, когда я бывала на совещании или бегала по инстанциям, добывая что-нибудь для больницы, она распрягала коня, кормила, поила его, иногда что-то тоже доставала для хозяйства, т.к. не было гвоздей, шпингалетов, завес, а стекло было на вес золота - ведь окна ещё зияли дырами или были забиты или заложены кирпичом. Оконное стекло мы начали доставать постепенно в обмен на лишнее сено. Приходилось мне с Маней самим возить сено в город, продавать или менять его на стекло. Коллектив нам доверял, склок не было и мы за осень остеклили все палаты больницы, разобрав завалы возле стен со всех четырёх сторон. Нам уже стало теплее и радостнее.
Жили все больницей, её заботы были нашими заботами. А если бы кто видел, как 2 мая мы сажали картофель для больных! Пришли все, хоть тогда это для нас был большой праздник. Впрягались по 4 человека в плуг, а пятая шла сзади - остальные все бросали картошку или глазки во вспаханную землю и засыпали её. Урожай был хороший, и мы занялись приготовлением погреба для хранения припасов. На эту зиму мы уже имели, чем кормить больных - ведь у нас ещё выросли фасоль и горох. Беспокоило отсутствие гречки, но у нас было мало земли, а желание было большое как можно лучше справиться с задачей оздоровления ослабевших людей.
Один эпизод запомнился мне на всю жизнь. Однажды завхоз нашей больницы приехала из какой-то деловой поездки, выпрягла коня во дворе больницы, стреножила его, чтоб не ускакал в рожь, и отошла по делам. В это время я была дома с семьёй. Вдруг паника на улице, дикое ржание, причём в голосе коня слышен ужас и слёзы! Я выскочила из дома (а жила я через дорогу от больницы) и остолбенела. Наш стреноженный конь из последних сил скакал, а впереди него, стоя на задних лапах, большой старый волк прыгал ему на холку, царапая его и грозно рыча, а сзади Ваську преследовал второй волк. Они старались свалить коня, нападая с двух сторон. Все выскочили, подняли крик и стук лопатами, вёдрами, бросали в волков палки - и волки, очевидно, поняли, что их замысел не удался. Тогда задний волк накинулся на ближнюю к нему заднюю часть коня и, вырвав огромный кусок мяса, отступил в рожь, которая росла возле больницы, а мы бросились успокаивать лошадь. Развязали ноги, вытерли пену с крупа, и я повела нашего незаменимого помощника через всё село к ветврачу для оказания квалифицированной помощи. Врач как раз только приехал с поля. Ваську поставили в загородку, но рана с огромным дефектом ткани ягодицы была так велика, что зашивать нечего было и думать. Решили лечить открытым способом. Засыпали стрептоцидом, напоили, дали два кусочка сахара, который случайно нашёлся у врача. Васька никак не мог успокоиться, весь дрожал и постанывал. Долго мы его лечили. Мухи не давали ему покоя, и мы боялись, чтобы не нагноилась рана. Кормили нашего любимца с рук, делились с ним последним куском. К уборке сена Васька хоть понемногу, но начал нам помогать. Он ходил, прихрамывая, и, чтобы сбруя не растирала свежую раневую поверхность и молодой рубец, мы придумывали всякие способы охраны. Только к зиме Васька окончательно поправился, но всё же хромал.
Однажды в райвоенкомате мне вручили ответ на мои неоднократные запросы, что мой муж значится в списках пропавших без вести в сентябре 1941 года, но мне не хотелось верить в это - я всё ещё надеялась.
Наконец 9 Мая мы узнали об окончании войны. Все от малого до старого собрались в центре села на митинг. Поставили трибуну и руководители колхоза - председатель, председатель сельского совета, парторг - выступили перед народом. Сказали о великой радости, что войне конец, что наши заняли Берлин, на стенах Рейхстага оставив многие имена. Сколько радости, смеха вперемежку со слезами было тогда! Но только совсем немногие ликовали от радости, что все близкие остались живы - большинство же плакало и рыдало от горького напоминания, что их родные отцы, братья, мужья, дети уже не вернутся и не разделят с ними радость. Вечером собрались со своими близкими и отметили этот день, как могли. На площади в центре села поставили столы и, собрав со всех дворов всё, что имели, пили, пели, плясали и плакали. После этого ещё тяжелее было на душе у тех, кто потерял своих близких, но ничего не поделаешь. Живые должны жить, кормить и учить детей, работать и восстанавливать разрушенную страну. И все впрягались и тащили ещё больший груз.
Я стала собираться в Харьков, т.к. розыски мужа ничего не давали. Я не верила, что навсегда потеряла своего верного любимого друга, и надеялась, что в Харькове мне легче будет его разыскать, да и ему, если он жив, легче найти нас на родине. Меня не хотели отпускать, ввиду отсутствия замены, но наконец, я добилась от облздрава разрешения заменить меня фельдшером-акушеркой временно, до прибытия врача.
Я выехала в Харьков не имея разрешения на прописку, квартиры, никаких оснований на работу - лишь с крохотной надеждой на чудо. Жилья не было и пришлось остановиться у сестры. Спали на полу, т.к. у неё была одна студенческая железная кровать, где она спала с сожителем. Я бегала по инстанциям, чтобы встать на учёт в горздравотдел, но не тут-то было. Нужно было направление из облздравотдела, а там откровенно вымогали деньги и немалые, а их у меня не было. Только в 1948 году мне удалось взять справку у своего деверя Иосифа, который уже работал в Харькове художником-оформителем и, т.к. его инициалы совпадали с инициалами моего мужа, справка сошла. Меня взяли не совсем честно на учёт в горздраве для направления на работу, а пока я устроилась на посудо-оцинковачный завод врачом на место ушедшей в декретный отпуск врача. Там я проработала 6 месяцев и, когда вернулась из отпуска та врач, вместо которой я была принята на работу, была уволена. Меня горздравотдел направил на ХЭМЗ и ХТГЗ на должность терапевта. Я работала 3 часа в поликлинике ХЭМЗа и бежала на ХТГЗ, где работала сколько было необходимо - была рада уже и этому. На турбинном заводе заведующей медпунктом была врач-стоматолог Моисеева Фаина Михайловна. Это была средних лет женщина, уверенная в своей неотразимости. Первым долгом она сочла необходимым мне сказать, чтобы я "шашней" на заводе не заводила, т.к. одну она уже выдворила за подобное. В дальнейшем она хорошо ко мне относилась, и мы вполне с ней сработались, тем более, что она в терапии и профилактике по профессиям ничего не понимала.
Вначале мне было трудно, т.к. на обоих заводах прикрепили цеха и пришлось изучать профпатологию, трудоустройство рабочих, вести борьбу за снижение заболеваемости. Наша работа в заводе была как работа участкового врача, который отвечает за всю заболеваемость и условия труда рабочих своих цехов. Со временем меня перевели на работу только в ХТГЗ, где оборудовали поликлинику, в которой вёлся приём больных 3 часа, а 3 часа отводились на профилактическую работу, отчётность, работу с больничными листами, представление больных на ВКК и ВТЭК. Чем бы ни болел рабочий - последнее слово было за терапевтом. Наибольшая трудность состояла в вызове рабочих на периодические профосмотры, в чём очень помогала мне прикреплённая медсестра Валечка Шеремет, которая пришла ко мне работать после мед техникума и, как и я ,была не в курсе нашей работы. Меня направили на прослушивание курса профпатологии в институте Гигиены труда,где я занималась без отрыва от работы. Иногда меня освобождали от работы, иногда после рабочего дня, но я освоила курс. Теперь мне было уже легче и интереснее работать в заводе, т.к. к этому времени я уже освоила специфику всех рабочих профессий завода, знала больных своих цехов, занималась их трудоустройством и оздоровлением, улучшением условий труда. Часто консультировалась с работниками института. Мне приходилось заниматься осмотром, выявлением больных не только рабочих вредных профессий, но и подростков.
С Меланьей Семёновной Тимошенко я познакомилась в паротурбинном цехе ХТГЗ в 1948 году. Она работала в должности мастера, была членом компартии, общественницей. Миля помогала мне организовывать лекции на медицинские темы, которые я обычно читала в цехе 1-2 раза в месяц в обеденный перерыв. В 1951 году я получила от завода комнату в 12 кв.м и она, вместе с ещё одной общественницей пришла меня поздравить с новосельем. Это было
началом нашей дружбы. Миля умела дружить, быть преданной и помогать в разных жизненных ситуациях. Мы вместе вставляли замки в двери, переставляли мебель, стали вместе ездить отдыхать. Если случалось заболеть - ухаживали друг за другом. Лучше её никто не умел ухаживать за мной. Хоть она бывала и грубовата, но сердце у неё было мягкое, доброе.
Миля в жизни редко болела, но в последний год её стало беспокоить сердце - стенокардия. Лекарства, назначенные врачом, принимала аккуратно, но это не помогло. Прибывшая Скорая помощь сделала инъекцию, но... Она умерла в 8 часов утра 27 февраля 1996 года с кошкой Муркой на груди, которая старалась её согреть своим теплом. Не стало человека, с которым я могла поделиться, поговорить, а в старости это очень важно - однолетки уходят, и коротать остаток жизни всё трудней и трудней.
Так я работала, справлялась с трудностями. Дочь училась в школе - училась хорошо, и меня не огорчала. Материально мне все годы было очень трудно, т.к. зарплата была 80 рублей, пенсию на ребёнка получали до 18 лет (сначала 20, а затем 45 рублей). Девочку надо было одевать. О поступлении в институт трудно было и мечтать. Процветали взятки, а средств у меня не было и помощь ждать было тоже неоткуда.
Живя у сестры я всё время беспокоилась о жилье. Т.к. в Харькове с этим вопросом было очень трудно, то мне пришлось пойти на такой шаг, как купля жилья на Клочковской улице. Квартиру продавали мать с сыном - инвалидом войны, которые голодали и хотели уехать в село, где можно было прожить на вырученные деньги. Они выписались, взяв у меня деньги (их мне дала тётя Рая, жившая в это время в Москве со своим мужем), но тут началась конфискационная денежная реформа 1948 года и деньги превратились в ничто. Бывшие хозяева квартиры решили вернуть мои деньги 1 к 10, а квартиру оставить за собой. Они приехали в Харьков, попросились переночевать, я их, конечно, пустила. Дальше получилось всё, как в сказке. Поставив свои сумки, они заявили, что никуда не уйдут и устроили мне такую жизнь, что я не могла даже войти в свою квартиру, а дочь не могла выйти из неё. Они грозили мне военкоматом и судом, я ночевала у сестры, забрав ребёнка. Бывшие хозяева воспользовались моей слабостью и обратно прописались; управдом, которая устроила мне эту аферу, была тем временем арестована. Правда, деньги эти люди по курсу мне выплатили, но малыми частями. Так я лишилась и квартиры и денег.
Я тяжело заболела - температура, сердцебиение - и меня с диагнозом эндокардит поместили в областную больницу. Там, обследовав, пришли к выводу, что у меня увеличена щитовидная железа, и направили на лечение в эндокринологическую больницу. Меня лечили сном, т.к. нервная система от всех перипетий дала срыв, но лечение эффекта не дало. Я вышла на работу, наблюдаясь в эндокринологическом диспансере. Катастрофически худея дошла до 45 килограмм, появилось сильное пучеглазие, руки дрожали так, что не могла даже писать, посуда валилась из рук. После интенсивного лечения мне сделали операцию - субтотальное удаление щитовидной железы. Делал профессор Михаил Михайлович (Ляховицкий). Операция делалась под местным наркозом, т.к. с больным приходилось всё время разговаривать, а чтобы умерить боль, старались дать больше новокаина. Вдруг я потеряла дар речи. Профессор так волновался, что пот со лба стал капать крупными каплями, которые подхватывали полотенцем. Он волновался, чтобы я не испугалась, уговаривал, что это переанестезия и очень быстро пройдёт. Так оно и было и состояние быстро выровнялось, операция продолжалась. Самое трудное было перенести ночь после операции. Я наняла сиделку, которая всю ночь не отходила от меня, т.к. у меня была острая боль и чувство, будто разрезан глубоко затылок, хоть операция была на передней стороне шеи. После операции мне дали больничный лист на 2 месяца и я начала постепенно поправляться. До операции у меня пульс не могли сосчитать, т.к. он был больше 150 ударов в минуту, а после стал уже 80. Я съездила с Людой в гости к родственникам в Луганск, постепенно успокоилась и опять приступила к работе. Операция была сделана в 1951 году по поводу быстро текущей базедовой болезни.
В 1952 году опять операция - адено-фиброма молочной железы. Делали мне, как обычно врачам, между двумя операциями, т.к. думали -, что это займёт мало времени и новокаина, а дальше должна была быть операция резекции желудка. Новокаин экономили и мне делали операцию на "крикаине", как выразилась хирург. Оказалось - не просто. т.к. вся молочная железа была проращена опухолью и встал вопрос о полном удалении железы Для этого накрыли рану салфеткой и пошли советоваться с профессором - ведь мне было всего 34 года и может еще придётся рожать, а гистологическое исследование может быть готово только через 3 недели. Решили пока зашивать как есть, а если гистология будет плохой, то оперировать вторично. Таким образом, я пролежала с "ерундовой" операцией, как предполагали, больше двух часов в волнении, т.к. мог быть рак. Когда мне велели встать со стола, я потеряла сознание. Меня подхватили и уже на каталке доставили в палату, быстро освободив место, т.к. не предполагалось, что придётся мне лежать.
В следующем, 1953 году, опять операция по поводу спаечного аппендицита, которая тоже под местным наркозом длилась 4 часа. Спайки посращивали очень сильно кишечник и боялись прорыва кишки. В 1954 году опять была операция на верхней челюсти, которая тоже длилась 4 часа, т.к. операция началась по поводу остеомиелита челюсти. Думали удалить 1 зуб и почистить лунку, но не тут-то было. Оказалась повторно нагнаивавшаяся киста со сращением её стенок с окружающими тканями, и выскоблить её стенки не удавалось. Пришлось вместо одного зуба удалять 4, а сильное кровотечение не давало работать, никакая тампонада не помогала и операцию прекратили, надеясь на судьбу и случай. Через неделю меня выписали, но на перевязки я ещё долго ходила в больницу, т.к. раневая поверхность была очень большая и плохо заживала.
Моя невестка Лида (брат женился на ней в 1946 году в Москве, когда приезжал из Германии сдавать военное имущество перед демобилизацией) меня уговаривала в 1950 году выйти замуж, т.к., судя по всему, уже моего мужа в живых я не найду. Дочь моя сказала, что этого не потерпит. Она хорошо помнила отца, хотя ей было всего 2,5 года, когда мы видели его в последний раз. Правда, после окончания школы она призналась мне, что тогда была не права. Впрочем, я и сама к этому не стремилась. За все годы ни с кем не встречалась, жила работой и семьёй.
Дочь пыталась поступить в институт Иностранных языков, но не прошла по конкурсу. (Не следует забывать и об отношении к нашей национальности в то время и в последующем в нашем государстве). Правда она мечтала о медицине, но попасть в мединститут тогда можно было только за очень большие деньги (18-20 тыс.рублей при зарплате в 800 рублей), которых у меня не было. Обращаться за помощью к родственникам я не могла, а они сами не замечали нашей нужды. Люда пошла работать копировщицей на завод и на подготовительные курсы в Политехнический институт, где потом и училась. В 1961 году она вышла замуж за студента Ситникова Сергея Валентиновича, которого привела ко мне в дом. После работы приходилось ухаживать уже за тремя: готовить, стирать, убирать т.к. Люда часто болела и я, как все матери мира, старалась забежать ей все дороги. А главное, стало на много труднее материально, т.к. его мать давала ему деньги только на карманные расходы, мне же оставалось всё содержание с моей небольшой зарплаты - ведь мы, медики, всегда финансировались по остаточному принципу. У меня оклад был до 10 лет стажа – 64 руб., с 10 до 20 лет - 80 руб., с 20 лет -140 руб., а свыше 30 лет -170 до самой пенсии. Так и жили. Зять закончил институт, а дочь брала несколько раз академотпуск, т.к. болела ревмокардитом. Несмотря на хорошие и даже отличные успехи решила институт с 3 курса бросить и закончила позже техникум с красным дипломом. В 1964 году Люда родила дочь.
Жили мы все практически в одной комнате, т.к. тётя Рая после смерти её второго мужа переехала в Харьков в 1964 же году, обменяв свою московскую квартиру на одну комнату с подселением на 5 этаже без лифта. Вскоре она заболела воспалением легких, и мне после работы приходилось ездить к ней, кормить, обстирывать, вызывать ей врача и т.д. Наконец я нашла обмен и мы объединились, но тётя требовала для себя отдельную комнату в двухкомнатной квартире, в той самой, в которой я живу до сегодняшнего дня и где пишу эти воспоминания. Материально не стало легче т.к. тётя получала всего 5 (пять) руб. пенсии за мужа из-за того, что её документы не сохранились (а она была 1886 года рождения). В 1975 году я вынуждена была уйти на пенсию в связи с тяжёлым состоянием тёти. Она пролежала в постели 6 месяцев, никого не узнавая, и умерла 20 мая 1976 года .
Люда с детьми (в 1970 году у неё родился сын) уехала из Харькова. С мужем она много ездила по стране, жили в Днепропетровске (Приднепровская ГРЭС), в Казахстане (г. Ермак) и на Урале (Рефтинская ГРЭС под г. Асбест Свердловской области). Сейчас осели в Запорожской области (всё вернулось к истокам?) в Энергодаре. С мужем Люда разошлась и живёт с дочерью Леной, её мужем Михаилом Ивановичем Шевченко и их детьми маленькой Леночкой и Ростиком. Люда работала на АЭС, а в 1996 году ушла на пенсию, чтобы нянчить внуков. Лена и Миша работают там же. Сергей тоже. Мой внук Александр живёт в Харькове, но у меня бывает редко. Сестра Софа живёт в Харькове. Она, как и я, одинока. В 1995 году у неё был правосторонний инсульт, после которого она так полностью и не оправилась. Я вижу её очень редко - сама поехать уже не могу. Видимся, только когда приезжают дети или кто-нибудь другой помогает мне съездить. Узнать о её состоянии могу по телефону у сестры милосердия из Красного Креста, которая вот уже несколько лет посещает Софу.
Многое из моей жизни я хотела бы ещё рассказать, память высвечивает целые куски, периоды и эпизоды, но глаза, увы, отказываются служить, и писать становится недоступным, как стало недоступным уже многое другое. Старость отвоёвывает у жизни всё новые и новые позиции. Дальнейшая жизнь безрадостна. Одолевают болезни возрастные и нажитые, одиночество, трудности материальные и моральные в ожидании финала.
Рукопись закончена в 1998г.
Моя жизнь
© Copyright: Мария Хазанова, 2007
Свидетельство о публикации №207050900203
Свидетельство о публикации №207050900203
Рецензии
На сайте стихи ру.Есть такая же героиня как Вы.(Лихачева )Степанова Ираида ПЕтрорвна..
Вы молодцы.Но она старше.....
Ипидифор Аврорин 09.03.2012 01:43 • Заявить о нарушении
Вы молодцы.Но она старше.....
Ипидифор Аврорин 09.03.2012 01:43 • Заявить о нарушении