Танцовщица Души. Марина Цветаева

ТАНЦОВЩИЦА ДУШИ

ПЬЕСА В 3-х АКТАХ

Действующие лица

1. Марина Цветаева
2. Муся (Марина в детстве)
3. Мать (Мария Цветаева-Мейн)
4. Няня
5. Мышатый
6. Сонечка Голлидэй
7. Павел Антокольский
8. Юра Н.
9. Осип Мандельштам
10. Аля
11. Надя
12. Анастасия
13. Морек
14. Володя Алексеев
15. Сергей Эфрон
16. Швейцар
17. Бальмонт
18. Волошин
19. Хозяйка
20. Каплан
21. Левит
22. Рузман
23. Кузнецов
24. Сваха
25. Разин
26. Зять свахи
27. Комендант
28. Ариадна
29. Следователь НКВД
30. Мур
31. Ахматова
32. Ардов
33. Рильке
34. Незнакомка
35. Пастернак
36. Франзуский следователь
37. Полицейский
38. Флора Лейтес
39. Чуковская
40. Смирнова







ПРЕЛЮДИЯ

Сцена 1.

Вечер. На заднем плане, на возвышении стоит рояль. В углу за столом сидит няня и раскладывает пасьянс. В комнату быстрым шагом входит прямая, строгая, одетая в тёмное платье женщина – Мать, М.А. Цветаева (Мейн). Следом за ней входит Муся.
МУСЯ (забегая вперёд, восторженно): Мама! Мне сегодня снились… утопленники… Будто они меня взяли на руки и несли через реку, а тот, главный утопленник, мне сказал: «Мы с тобой когда-нибудь поженимся, чёрт возьми!»
МАТЬ (насмешливо): Поздравляю! Я тебе всегда говорила! Хороших детей через пропасть переводят ангелы, а таких, как ты…
МУСЯ (поспешно): Но это, правда, были утопленники, самые-совершенные, синие… «И в распухнувшее тело раки чёрные впились!»
МАТЬ: И ты находишь, что это – лучше? Какая гадость! Глупая ты…
НЯНЯ: Муся у нас умница… Муся у нас стихи читает… Пушкина…
Мать поднимается к роялю и начинает играть.
МАТЬ (поёт): Сквозь волнистые туманы
       Пробирается луна,
       На печальные поляны
       Льёт печально свет она…
НЯНЯ (шёпотом, тасуя карты): Поиграем, Мусенька?
МУСЯ: Я перочинный ножик потеряла… Няня, ты его не видела?
НЯНЯ: Нет, не видала… (лукаво подмигивая) Никак не иначе, как чёрт занёс! Привяжи, Мусенька, платочек к стуловой ножке и три раза, да так – без сердца, ласково: «Чёрт-чёрт, поиграй да отдай, чёрт-чёрт, поиграй да отдай…»
Муся достаёт платок и обвязывает его вокруг ножки стула.
Няня раскладывает пасьянс. Мать поёт.
МУСЯ (ходя по комнате, шёпотом): Чёрт-чёрт, поиграй да отдай, чёрт-чёрт, поиграй да отдай, чёрт-чёрт, поиграй да отдай…
Всё погружается во мрак…

Сцена 2.
       
Мрак. Откуда-то приглушённо доносится поющий голос Матери. Слышится шёпот Муси: «Чёрт-чёрт, поиграй да отдай…» Посреди сцены вспыхивает неяркий свет. Из мрака в этот освещённый круг входит Муся. Там стоит кровать. На кровати, положив ногу на ногу, сидит Мышатый.
МУСЯ: Чёрт-чёрт, поиграй да отдай… Чёрт-чёрт…
Муся видит Мышатого и останавливается перед ним. Мышатый внимательно смотрит на неё. Муся стоит неподвижно, не сводя с него глаз. Немая сцена. Наконец, Мышатый протягивает Мусе руку, разворачивает ладонь: на ней лежит перочинный нож. Муся берёт нож. Мышатый убирает руку.
Музыка и песня умолкают. Наступает полная тишина. Мышатый и Муся продолжают смотреть друг на друга. Голос из-за сцены: «Муся! Ася!»
Муся убегает на зов. Мышатый смотрит ей вслед. Свет гаснет.

Сцена 3.

Первая комната. В ней уже нет няни. Уже не вечер, а день. Рояль одиноко стоит на возвышении, позади всего, вздымаясь надо всем, как идол. Муся одиноко озирается по сторонам.
Тяжёло входит Мать, потирая грудь.
МАТЬ (поворачиваясь к роялю, тихо): Мне жалко только музыки и солнца…
Мать поднимается к роялю.
МАТЬ: Посмотрим, куда я ещё гожусь?..
Мать опускается к роялю и начинает играть…
Всё тонет в музыке…
Чёрный занавес медленно опускается, скрывая возвышение, на котором царит рояль. Вот, он опустился совсем. На сцене стоит, замерев, Муся. Музыка за чёрным полотном резко обрывается…


АКТ I

Действие 1

Сцена 1.

Ночь. Слабое освещение. Комната, носящая на себе печать разрухи. Ящики, сундуки, разбросанные вещи. Играет граммофон. Окно, настежь распахнутое. Недалеко от него стоит Сонечка, опирающаяся на спинку стула. Чуть поодаль – Антокольский. В окне появляется Марина, держащая в руке свечу. Следом за ней – Юра Н. Антокольский подаёт Марине руку, и она спускается с подоконника в комнату. Юра Н. – следом.
СОНЕЧКА: Марина, Алечка сказала, что она меня не любит!
МАРИНА (улыбаясь): Не может быть!
Марина садится на диван. У окна – Юра Н. Курит. Рядом – Антокольский.
СОНЕЧКА (покачиваясь): Я сегодня мимо Храма Христа Спасителя шла… Какое у меня чувство особенное при виде его! Я ведь туда обед им носила… Голубчикам моим. Юнкерам… Как я их любила! Как я о них тогда плакала! Как за них молилась! Вы знаете, Марина, когда я люблю – я ничего не боюсь, земли под собой не чувствую! Мне все: «Куда ты! Убьют! Там – самая пальба!» А я каждый день к ним приходила, приносила им обед в корзиночке… И сквозь всех красногвардейцев проходила. «Ты куда идёшь, красавица?» - «Больной маме обед несу, она у меня за Москвой-рекой осталась». – «Знаем мы эту больную маму! С усами и с бородой!» - «Ой, нет, я усатых-бородатых не люблю: усатый – кот, а бородатый козёл! Я, правда, к маме!» (И плачу) – «Ну ежели правда – к маме, проходи, проходи, да только в оба глаза гляди, а то неровен час – убьют, наша, что ли, али юнкерская пуля – и останется старая мама без обеду»…
Юра Н. и Антокольский смеются.
МАРИНА: На вас, Сонечка, большой поэт нужен.
АНТОКОЛЬСКИЙ (задумчиво): Вот, я намедни подумал: у Господа был Иуда. А кто же у Дьявола – Иуда?
МАРИНА: Это, конечно, будет женщина. Дьявол её полюбит, и она захочет вернуть его к Богу, - и вернёт.
АНТОКОЛЬСКИЙ: А она застрелится. Но я утверждаю, что это будет мужчина.
МАРИНА: Женщина полюбит Дьявола, а её полюбит мужчина. Он придёт к ней и скажет: «Ты его любишь, неужели тебе его не жаль? Ведь ему плохо, верни его к Богу». – И она вернёт…
АНТОКОЛЬСКИЙ: И разлюбит.
МАРИНА: Нет, она не разлюбит. Он её разлюбит, потому что теперь у него Бог, она ему больше не нужна. Не разлюбит, но бросится к тому.
АНТОКОЛЬСКИЙ: И, смотря в его глаза, увидит, что всё те же глаза, что она сама побеждена – Дьяволом.
МАРИНА: Ах, я говорю о любовной драме!
АНТОКОЛЬСКИЙ: А я говорю об имени, которое останется на скрижалях.
МАРИНА: Антокольский, можно ли назвать то, что мы сейчас делаем – мыслью?
АНТОКОЛЬСКИЙ (робко): Это – вселенское дело: то же самое, что сидеть в облаках и править миром…
ЮРА Н.: Позвольте заметить, что уже глубокая ночь. Не пора ли дать Марине Ивановне отдохнуть от нашего общества?
АНТОКОЛЬСКИЙ: В самом деле. Нам уже пора. До свидания, Марина!
ЮРА Н. (уходя): Спокойной ночи.
МАРИНА (поднимаясь): Берегите себя!
АНТОКОЛЬСКИЙ: До свидания, Марина!
МАРИНА: До свидания, Павлик!
Антокольский уходит вслед за Юрой Н.

Сцена 2.

То же. Те же, кроме Юры Н. и Антокольского. Марина курит, облокотившись на край стола. Сонечка подходит и внимательно смотрит на песочные часы, стоящие на столе.
СОНЕЧКА: Вот, ещё пять минуточек прошло… Сейчас будет последняя, последняя песчиночка… Всё! О, Марина, я однажды забыла перевернуть их… И эта струечка, ожидавшая, чтобы я перевернула, замерла… У меня было чувство, что я кого-то убила!
МАРИНА: Вы время убили, Сонечка: «Который час» - его спросили здесь, А он ответил любопытным: «Вечность».
СОНЕЧКА: О, как чудесно! Что это? Кто этот он и это правда – было?
МАРИНА: Он, это с ума сошедший поэт Батюшков, и это, правда, было.
СОНЕЧКА: Глупо у поэта спрашивать время. Без-дарно. Потому он и сошёл с ума – от таких глупых вопросов. Нашли себе часы! Ему нужно говорить время, а не у него – спрашивать.
МАРИНА: Не то: он уже был на подозрении безумия и хотели проверить.
СОНЕЧКА: И опозорились, потому что ответ – гения, чистого духа. А вопрос – студента-медика. Дурака… Но, Марина, представьте себе что я была бы – Бог… нет, не так: что вместо меня Бог держал бы часы и забыл бы перевернуть. Ну, задумался на секундочку – и – кончено – время…
МАРИНА: Иногда, Сонечка, мне кажется, что это уже случилось… Время исчезло, кончилось, а Россия – хаос, взятый на учёт… И я в ней – бессмысленна. Все мои партнёры (указывая вверх) там… У меня не остаётся времени даже писать. Служба, топка плиты, купание и укладывание детей… Воду – носить. Шкафы – на дрова – рубить… Бог, давший мне широкие плечи и крепкие руки, знал, что делал. Но Бог, давший при этом такую душу, определённо не знал… Я в столовой, страшно сказать, думаю, кому суп дать: Але или Ирине? Ирина меньше, слабее, а Алю я больше люблю… Ирина плоха, а Аля ещё держится… Аля на днях мне сказала: «Когда у нас совсем нечего будет есть – даже гнилой картошки – я сделаю чудо. Я теперь его не делаю, потому что раз мы едим гнилую картошку, - значит, её можно есть?..»
СОНЕЧКА: О, Марина, как я люблю вас!
МАРИНА: И я вас, Сонечка.
СОНЕЧКА: Марина, вы меня всегда будете любить, потому что я скоро умру, я совсем не знаю отчего, я так люблю жизнь, но я знаю, что скоро умру, и потому, потому все так безумно, безнадежно люблю... Когда я говорю: Юра — вы не верьте. Потому что я знаю, что в других городах... — Только вас, Марина, нет в других городах, а — их!.. Меня никто почему-то не любит… А я любить люблю, Марина! Безумно люблю – сама любить! О, какие они все скупые, расчётливые, опасливые… Мне всегда хочется сказать: «Ты только – скажи. Я проверять – не буду…» Но не говорят, потому то думают, что это – жениться, связаться…
МАРИНА: Ах, Сонечка, перенести бы вас в осьмнадцатый век, ваш век… Ведь вы сокровище, и никто этого в Москве 19-го года не видит, кроме меня, которая ничего не может… Сонечка, а почему вы бус не носите?
СОНЕЧКА: Потому что у меня их нет… Мой отец был бедный скрипач, Марина. Он умер в больнице… А мои сёстры (восторженно) красавицы! Обе. Высокие, белокурые, голубоглазые – настоящие леди. Это я – такая дурнушка, чернушка. Мне, некрасавице, мало нужно, а красавицам – всегда – во всех сказках – много нужно. Не могут они одеваться – как я!
МАРИНА: А я думала, вы бус не любите…
СОНЕЧКА: О, Марина! Я бы душу отдала за ожерелье – коралловое!
МАРИНА: А сказку про коралловое ожерелье – хотите? Ну, слушайте. Ее звали Ундина, а его Гульдбранд, и он был рыцарь, и его загнал поток в хижину, где она жила со стариком и старухой. Он же загнал к ним старого патера, и тот их обвенчал, и она получила живую душу. И сразу переменилась: из бездушной, то есть счастливой, сделалась несчастной, то есть любящей — и я убеждена, что он тут же стал меньше любить ее, хотя в сказке этого не сказано. И потом он увез ее в свой замок — и стал любить ее все меньше и меньше — и влюбился в дочь герцога — Бертальду. И вот они все втроем поехали в Вену, водою, Дунаем, и Бертальда с лодки играла в воде своим жемчужным ожерельем — вдруг из воды рука и с дьявольским хохотом — цап ожерелье! И вся вода вокруг покрылась харями, и лодка чуть не перевернулась. Тогда Рыцарь страшно рассердился, и Ундина зажала ему рукою рот, умоляя его не бранить ее на воде, потому что на воде сильна ее родня. И Рыцарь утихомирился, а Ундина наклонилась к воде и что-то льстиво и долго ей говорила — и вдруг вынула — вот это вот!
Марина протягивает Сонечке коралловое ожерелье.
СОНЕЧКА: О, Марина! Что это?
МАРИНА: Кораллы, Сонечка, Ундинино ожерелье.
СОНЕЧКА: Такие громадные? Такие тёмные? Это – ваши?
МАРИНА: Нет.
СОНЕЧКА: Какая жалость! Чьи же?
МАРИНА: Ваши, Сонечка. Вам.
Сонечка изумлённо и восторженно берёт ожерелье и одевает его.
СОНЕЧКА: Да ведь они мне – до колен!
МАРИНА: Погодите, состаритесь – до земли будут.
СОНЕЧКА: Я лучше не состарюсь, Марина, потому что разве старухе можно носить – такое? Марина! Я никогда не понимала слова счастие. Тонким пером круг – во весь небосвод, а внутри – ничего. Теперь я сама – счастие. Я плюс кораллы – знак равенства – счастие. И – решена задача! (целуя каждую бусину) Марина, я ведь знаю, что я – в последний раз живу…
Марина садится на диван. Сонечка вдруг опускается перед ней на колени.
СОНЕЧКА: Марина! Знаете мой самый большой подвиг? Что я тогда, после «Метели», все-таки не поцеловала вам руку! Не рабство, нет, не страх глаз, — страх вас, Марина, страх вас разом потерять, или разом заполучить (какое гнусное слово! заполучить, приобрести, завоевать — все гнусное!) или разом — наоборот, страх — вас, Марина, ну, Божий страх, то, что называется — Божий страх, нет, еще не то: страх — повернуть ключ, проглотить яд — и что-то начнется, чего уж потом не остановить... «Сезам, откройся!» И забыть обратное слово! И никогда уже не выйти из той горы... Быть заживо погребенной в той горе... Которая на тебя еще и обрушится... И просто — страх вашего страха, Марина. Откуда мне было знать? Всю мою жизнь, Марина, я одна была такая: слово, и дело, и мысль — одно, и сразу, и одновременно, так что у меня не было ни слова, ни дела, ни мысли, а только... какая-то электрическая молния! Так о Метели: когда я услышала, ушами услышала:
       — Князь, это сон — или грех?
       — Бедный испуганный птенчик!
       — Первая я — раньше всех! —
       Ваш услыхала бубенчик!
       Вот это первая — и раньше, с этим ударением, как я бы сказала, у меня изо рта вынутое — Марина! (вдруг, притихше) О, Марина, как я люблю боль! Даже – простую головную… Зубной – я не знаю… А говорят, это такая чудная боль: нудная…
МАРИНА (усаживая Сонечку рядом с собой и обнимая): Сонечка, вы просто с ума сошли! Тьфу, тьфу, не сглазить, чертовка! Вы Малибран знаете?
СОНЕЧКА: Нет.
МАРИНА: Певица.
СОНЕЧКА: Она умерла?
МАРИНА: Около ста лет назад, и молодая. Муссе написал ей стихи «Стансы Малибран». И они кончались словами: «Любить страдание – значит искушать Бога».
СОНЕЧКА: Значит, мы искушаем Бога?
МАРИНА: Не знаю… Не знаю, искушаем ли, не знаю, грешны ли… Знаю одно: несчастливы… Бог создал нас такими. Не знаю, зачем…
За окном слышится вой ветра. Свеча гаснет.
МАРИНА (тихо): Неужели когда-то было иначе? Была – другая жизнь? Или она лишь приснилась?..


Сон 1

Сцена 1.

На заднем плане идут поезда с солдатами. Солдаты поют. Видно, как вслед поездам машут платками несколько человек. На переднем плане комната деревенского дома. За столом сидит и пишет – Марина. Поезд проходит. Марина поднимается и, взяв со стола исписанный лист бумаги, читает.
МАРИНА: Чем прогневили тебя эти серые хаты,
       Господи! – и для чего стольким простреливать грудь?
       Поезд прошёл и завыл, и завыли солдаты,
       И запылил, запылил отступающий путь…
       Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше,
       Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой
       О чернобровых красавицах. – Ох, и поют же
       Нынче солдаты! О, Господи Боже ты мой!
Идёт очередной поезд, и всё тонет в вое, стуке колёс, всё исчезает…

Сцена 2.

Старое кладбище. Среди могил слышен детский смех. Иногда появляется играющая Аля. По дороге неспешно идут Марина и Мандельштам.
МАНДЕЛЬШТАМ: Зачем мы сюда пришли? Какой ужасный ветер! И чему вы так радуетесь?
МАРИНА: Так, - берёзам, небу, - всему!
МАНДЕЛЬШТАМ: Да, потому что вы женщина. Я ужасно хочу быть женщиной. Во мне страшная пустота, я гибну.
МАРИНА: От чего?
МАНДЕЛЬШТАМ: От пустоты. Я не могу больше вынести одиночества, я с ума сойду, мне нужно, чтобы кто-нибудь обо мне думал, заботился… Мне нужно жениться!
МАРИНА: Вы в кого-нибудь влюблены?
МАНДЕЛЬШТАМ: Нет.
МАРИНА: Так зачем же жениться?
МАНДЕЛЬШТАМ: Чтобы иметь свой угол, семью…
МАРИНА: Вы шутите?
МАНДЕЛЬШТАМ: Ах, Мариночка, я сам не знаю! Ах, зачем вы меня сюда привели? Мне страшно…
МАРИНА: Хорошо лежать…
МАНДЕЛЬШТАМ: Совсем не хорошо: вы будете лежать, а я по вас ходить.
МАРИНА: А при жизни не ходили?
МАНДЕЛЬШТАМ: Метафора! Я о ногах, даже о сапогах говорю.
МАРИНА: Да не по вас же! Вы будете – душа.
МАНДЕЛЬШТАМ: Этого-то и боюсь! Из двух: голой души и разлагающегося тела ещё неизвестно, что страшнее.
МАРИНА: Чего же вы хотите? Жить вечно? Даже без надежды на конец?
МАНДЕЛЬШТАМ: Ах, я не знаю! Знаю только, что мне страшно и что хочу домой.
МАРИНА (тихо): Не думай, что здесь – могила,
       Что я появлюсь, грозя…
       Я слишком сама любила
       Смеяться когда нельзя!
Уходят. Ещё некоторое время слышны удаляющиеся шаги и тихий голос Марины.
       Сорви себе стебель дикий
       И ягоду ему вслед, -
       Кладбищенской земляники
       Крупнее и слаще нет.
       Как луч тебя освещает!
       Ты весь в золотой пыли…
       - И пусть тебя не смущает
       Мой голос из-под земли…

Сцена 3.

Та же деревенская комната, что и в Сцене 1. Только солдаты не поют. Марина и Надя сидят за столом.
НАДЯ: Барыня! Чего это у нас Осип Емельич такие чуднЫе? Кормлю нынче Андрюшу кашей, а они мне: «Счастливый у вас, Надя, Андрюша, завсегда ему каша готова, и все дырки на носках перештопаны. А меня – говорят – никто кашей не накормит, а мне – говорят – никто носков не штопает». И так тяжело-о вздохнули, сирота горькая. Жа-алкие они какие-то… А я им: а вы бы, Осип Емельич, женились. Ведь любая за вас барышня замуж пойдёт. Хотите, сосватаю? Поповну одну.
МАРИНА (листая книгу): И вы серьёзно, Надя, думаете, то любая барышня?..
НАДЯ: Да что вы, барыня, это я им для утехи, уж очень меня разжалобили. Не только что любая, а ни одна даже, разве уж сухоручка какая. Чудён больно! Я им давеча типяток несу, а они мне так жа-алобно: «Надя! А шоколадику нет?» - «Нет, - говорю, - варенье есть». А они как застонут: «Варенье, варенье, весь день варенье ем, не хочу я вашего варенья. Что за дом такой – шоколада нет!» - «Есть, Осип Емельич, плиточка, только Андрюшина». – «Андрюшина! Андрюшина! Печенье – Андрюшино, шоколад – Андрюшин, вчера хотел в кресло сесть – тоже Андрюшино!.. А вы отломите». – «Отломить не отломлю, а вереньица принесу». Так и выпил типятку – с вареньем!
Марина и Надя смеются.
Входит раздражённый Мандельштам. Надя, замолкнув, бочком уходит.
МАНДЕЛЬШТАМ (сердито покосившись ей вслед): Что это у вас за Надя такая? Няня, а глаза волчьи. Я бы ей ни за что – не только ребёнка, котёнка бы не доверил! Стирает, а сама хохочет, одна в пустой кухне. Попросил её чаю – вы тогда уходили с Алей – говорит: весь вышел. «Купите!» - «Не могу от Андрюши отойти». – «Со мной оставьте». – «С ва-ами?» И этот оскорбительный хохот! Глаза – щели, зубы громадные! – Волк!
Входят, смеясь, Анастасия и Морек. Следом за ними – Надя.
НАДЯ: Осип Емельич, может, покушать желаете?
МАНДЕЛЬШТАМ: Да что же это, наконец?! Не могу же я целый день есть! Я с ума схожу! Зачем я сюда приехал! Мне надоело! Я хочу сейчас же ехать! Мне это, наконец, надоело!
Все присутствующие удивлённо переглядываются.
МОРЕК: Осип Эмильевич, к чему же так нервничать? Хотите я уступлю вам свою постель?
АНАСТАСИЯ: Может быть, вы хотите один побыть?
МАРИНА: В самом деле, мы можем уйти… Хотите?
МАНДЕЛЬШТАМ: Нет!!! Я ничего не хочу… Сейчас же ехать хочу! (немного успокаиваясь) А когда у вас поезд?
МОРЕК: Поезд? У нас? Куда?
МАНДЕЛЬШТАМ: В Крым. Необходимо сегодня же.
АНАСТАСИЯ: Почему?
МАНДЕЛЬШТАМ: Я-я-я здесь больше не могу. И вообще пора всё это прекратить!
НАДЯ: Осип Емельич, как же вы поедете? Бельё сырое!
МАНДЕЛЬШТАМ (беспечно): Высохнет на крымском солнце! (Марине) Вы, конечно, проводите меня до вокзала?..

Сцена 4.

Вокзал. Поезд. Мандельштам стоит на подножке вагона. На перроне Марина, Надя и Аля.
АЛЯ (Марине): Он вернётся? Он не насовсем уезжает? Он только так?
НАДЯ: Сказали бы с вечера, Осип Емельич, я бы вам на дорогу носки выштопала… пирог спекла…
Раздаётся первый звонок.
МАНДЕЛЬШТАМ: Марина Ивановна! Я, может быть, глупость делаю, что уезжаю?
МАРИНА: Конечно… конечно – нет! Подумайте: Макс, Карадаг, Пра… И вы всегда же можете вернуться…
Второй звонок.
МАНДЕЛЬШТАМ: Марина Ивановна! Я, наверное, глупость делаю! Мне здесь, мне у вас было так… так… мне никогда ни с… Мне так не хочется в Крым!
Поезд трогается. Надя с детьми машут вслед. Марина идёт рядом с поездом по перрону. Поезд уходит, и издалека доносится голос Мандельштама, читающего стихи.
МАНДЕЛЬШТАМ: Не веря воскресенью чуду,
       На кладбище гуляли мы.
       Ты знаешь, мне земля повсюду
       Напоминает те холмы.
       От монастырских косогоров
       Широкий убегает луг.
       Мне от владимирских просторов
       Так не хотелося на юг.
       Но в этой темной, деревянной
       И юродивой слободе
       С такой монашкою туманной
       Остаться – значит быть беде…
Голос стихает, и всё, и все исчезают в дыме уходящего поезда…


Действие 2

Сцена 1

Ночь. Чердак, заваленный и заставленный разным хламом. Темнота. Марина стоит перед окном и курит. Аля – на коленях перед иконой.
АЛЯ: Спаси, Господи, и помилуй: папу, дорогого папу, чтобы он приехал живым и здоровым, сделай также, Господи, чтобы мама была жива и здорова – и Ирина – и Надя – и Ася – и Андрюша… Спаси, Господи, и помилуй – Сокола, Пра, Бальмонта и всех его жён… И спаси, Господи, и помилуй всех, кто на море… - Дай, Господи, чтобы те, кто уехали, не пропали… Упокой, Господи, душу Царя… Упокой, Господи, душу Белого Генерала… Упокой, Господи, душу генерала Корнилова… Упокой, Господи, душу Пушкина… Душу Андерсена… (крестится) Марина! Когда я слышу колокол, я думаю: вот сейчас белые убивают красных…
МАРИНА: А красные белых, Аля.
АЛЯ: Да, но белый убивает, как видение, как ангел с мечом, а красный – просто солдат.
МАРИНА: Аля, если ты, как Христос велел, всех любишь, ты должна любить и большевиков…
АЛЯ: Нет, я буду молиться о том, чтобы они умерли, а когда они умрут, я буду молиться за упокой их души…
МАРИНА (тихо): Страстная суббота… Аля! Когда люди так брошены людьми, как мы с тобой, - нечего лезть к Богу – как нищие. У него таких и без нас много! Никуда мы не пойдём, ни в какую церковь, и никакого Христос Воскресе не будет – а ляжем с тобой спать – как собаки!
АЛЯ: Да, да, конечно, милая Марина! К таким, как мы, Бог сам должен приходить! Потому что мы застенчивые нищие, правда? Не желающие омрачать его праздника…
Аля ложится в постель.
МАРИНА (тихо, глядя в окно): Жестокосердные мои друзья! Если бы вы, вместо того, чтобы угощать меня за чайным столом печеньем, просто дали мне на завтра утром кусочек хлеба… Но я сама виновата, я слишком смеюсь над людьми. Кроме того, когда вы выходите, я у вас этот хлеб – краду. Как одинок человек всю жизнь! В детстве мать, которая вечером, когда её безумнее всего любишь – уезжает в концерт… И, в конце концов, когда человек умрёт, чужие люди, которых при жизни и через порог бы не пустили, копаются в ваших вещах и передают друг другу ваши последние слова… Я уверена, что если бы я сейчас умерла, обо мне больше всего бы горевали (кроме Али и Нади) какие-то Х и У, чья любовь мне никогда не была нужна при жизни. Завадский сказал бы: «Это ужасно!» - вижу его бьющиеся ресницы – помолчал бы с секундочку и – с лёгким вздохом: «Господа, давайте репетировать!» Антокольский написал бы стихи… Володя Алексеев пошёл бы на похороны… Стахович умер как раз от того, от чего сейчас так мучусь (хочу умереть) – я: от того, что я никому не нужна. Никто не поймёт бездны, которую разверзает во мне это соответствие…
АЛЯ (сквозь сон): Марина, а что такое бездна?
МАРИНА: Без – дна…
Слышится стук в дверь. Марина вздрагивает и скрывается в темноте. Через мгновение она возвращается вместе с Володей.
ВОЛОДЯ: Христос Воскресе, Марина Ивановна!
МАРИНА: Воистину Воскресе, Володя!
АЛЯ (сонно): Я же вам говорила, Марина, что Бог к нам сам придёт. Но так как Бог – дух, и у него нет ног, и так как мы бы умерли со страху, если бы его увидели…
ВОЛОДЯ: Что? Что она говорит?
МАРИНА: Ничего, она просто спит…
АЛЯ: Нет, Марина, я совсем не сплю: так как Бог не мог сам к нам прийти, то он послал к нам Володю. Чтобы мы ещё больше в него верили. Правда, Володя?
ВОЛОДЯ: Правда, Алечка. (пауза) Марина Ивановна! Сегодня наш последний вечер. Я завтра уезжаю на юг.
МАРИНА: Последний… завтра… Но почему же вы, как вы могли мне раньше…
ВОЛОДЯ: Марина Ивановна! Не заставляйте меня говорить того, что не нужно: мне – говорить, вам – слышать. Но будьте уверены, что у меня на то были – серьёзные причины.
МАРИНА: Скрыть от меня – конец? Ходить как ни в чём не бывало, а самому знать? Одному – знать?
ВОЛОДЯ: Ну, если уж вы решительно хотите…
МАРИНА: Ни решительно, ни нерешительно, а просто – ничего не хочу. Бог с вами совсем! Мне просто – всё это – приснилось, ну – лишний раз – всё приснилось!
ВОЛОДЯ: Марина Ивановна! Вы всё-таки – человек, и я – человек, а человеком быть – это чувствовать боль. Зачем же мне, которому вы дали столько радости, только радость, было причинять вам эту боль – до сроку? Достаточно было – моей.
МАРИНА (опускаясь на стул): Володя, вы твёрдо решили?
ВОЛОДЯ: Уже чемодан уложен.
МАРИНА: Вы один едете?
ВОЛОДЯ: Нет, нас несколько. Несколько – студийцев. Потом я от них отделюсь.
МАРИНА: А родители?
ВОЛОДЯ: Они думают играть. Все думают – играть. Только – вы. Марина Ивановна, мне здесь больше делать нечего. Здесь - не жизнь. Мне здесь – не жизнь. Я не могу играть жизнь, когда другие – живут. Играть, когда другие – умирают. Я не актёр.
МАРИНА: Я это – всегда знала.
ВОЛОДЯ: А теперь забудем и будем проводить вечер как всегда.
МАРИНА: А Ангел-то были вы, Володечка…
ВОЛОДЯ: Нет, Марина Ивановна, я не ангел: моя самая большая мечта когда-нибудь стать человеком… (пауза) Я, может быть, был слишком честным…
За окном брезжит свет. Володя снимает кольцо и протягивает его Марине.
МАРИНА (беря кольцо и надевая его): Володя, знаете, для чего существуют поэты? Для того, чтобы не стыдно было говорить – самые большие вещи: Да сохранят всегда мои дороги – твою печать…
Луч солнца озаряет комнату, падает на Володю.
МАРИНА (поражённо): Володя! Да что же это такое? Да вы же совсем не чёрный! Вы же – русый!
ВОЛОДЯ: И даже светло-русый, Марина Ивановна.
МАРИНА: Господи, а я-то столько времени продружила с чёрным!
ВОЛОДЯ (грустно): Марина Ивановна, боюсь, что вы и все остальное моё видели по-своему! Всего меня, а не только (показывая на волосы) – это!
МАРИНА: А если – разве плохо видела?
ВОЛОДЯ: Нет, Марина Ивановна, хорошо, даже слишком хорошо, потому и боюсь я с вами – дневного света… Вот я уже оказался – русым, а завтра бы оказался – скучным. Может быть – хорошо, что я еду?
МАРИНА: Володя! Не выводите меня из себя, из моего последнего с вами терпения, из нашего последнего с вами терпения! У меня полон рот, понимаете, полон рот – и я сейчас всем этим – задохнусь!
ВОЛОДЯ: Не надо, Марина Ивановна. (пауза)
Подходит Аля, неся в руке книгу Марины «Волшебный фонарь».
АЛЯ: Марина! А можно мне подарить Володе мой «Волшебный фонарь»? Чтобы он читал в вагоне, если уж очень будут ругаться солдаты. Чтобы он им читал, потому что они тогда от удивления усмирятся, а потом заснут. Потому что деревенские, от стихов, всегда засыпают. Я, когда Наде читала стихи, она всегда спала.
ВОЛОДЯ (целуя Але ручку и беря книгу): Я не с солдатами еду, Алечка, а с сумасшедшими, говорят – тихими, но сейчас тихих нет, сейчас – все буйные. Ну, они уж от Марининых стихов – не заснут!
МАРИНА: Когда ваш поезд?
ВОЛОДЯ: Скоро. Мне уже идти нужно.
МАРИНА: А проводить?..
ВОЛОДЯ: Нет, Марина Ивановна, я хочу с вами проститься – здесь.
МАРИНА: Тогда посидим перед дорогой…
Марина, Володя и Аля садятся на диван.
АЛЯ: Дай, Господи, Володе счастливо доехать и найти на Юге то, что ищет. И потом вернуться в Москву – на белом коне. И чтобы мы ещё были живы, и чтобы наш дом ещё стоял. Аминь.
Все трое крестятся и поднимаются.
ВОЛОДЯ: Не провожайте…
Марина трижды крестит его.
ВОЛОДЯ: Прощайте Марина… Ивановна…
Володя уходит. Марина смотрит ему вслед. Всё погружается во мрак, и слышен лишь голос Марины.
МАРИНА: Белая гвардия, путь твой высок:
       Чёрному дулу - грудь и висок.
       Божье да белое - твоё дело:
       Белое тело твоё - в песок.
       Не лебедей это в небе стая:
       Белогвардейская рать святая
       Белым видением тает, тает…
       Старого мира - последний сон:
       Молодость - Доблесть - Вандея - Дон.

Сцена 2.

Всё то же. Серый день. Али нет. Марина читает, сидя за столом. В комнату впархивает Сонечка.
СОНЕЧКА: Марина!
Марина поднимает голову.
МАРИНА: Сонечка? Вы?
СОНЕЧКА: У меня только час… Я только что приехала и сейчас опять уезжаю… У нас с вами только час… Я только для вас приехала. Только час!
Марина и Сонечка обнимаются. Сонечка озирается по сторонам.
СОНЕЧКА: Марина, я очень странно себя чувствую – точно я уже умерла и посещаю места… Марина, а граммофон – ещё играет?
МАРИНА: С тех пор не заводила, Сонечка.
Сонечка и Марина садятся на диван.
СОНЕЧКА: И Володечки нет. Не то, что нет — его ведь часто не было — а вот то, что не войдет... Если бы я знала, что все так будет ужасно, я бы, может быть, не пришла к вам в первый раз? (подходя к окну) Это сюда кот к вам лазил, в дыру в окне? Каждую ночь — в котором часу? Марина, может быть это моя смерть была — он ведь валерьянкой пах? — когда умирают, ведь тоже пахнет эфиром... Потому что зачем ему было лазить, раз нечего было есть? Он за мной приходил, Марина, за нашей смертью, за концом этого всего... Такой светло-светло-серый, почти совсем невидный — как рассвет? И весь в слюнях? О, какая гадость, Марина, какая гадость! (пауза) ...И Алечки моей нет... Который час? Ах, это у вас — в «Приключении» — она все спрашивает: который час? И потом опять: который час? И никогда не слышит ответа, потому что это не «который час», а: когда — смерть? Марина, нельзя все вернуть назад, взять и повернуть — руками — как реку? Пустить — обратно? Чтобы опять была зима — и та сцена — и вы читаете «Метель». Чтобы был не последний раз, а — первый раз? О, если бы мне тогда сказали, что все это так кончится! Я бы не только не пришла к вам в первый раз, я бы на свет придти — отказалась... Но все-таки — который час, Марина? Это уже я — сериозно. Потому что меня к вам — не хотели пускать, я еле умолила, дала честное слово, что ровно в четыре буду на вокзале...
МАРИНА: Половина четвёртого…
Сонечка вскакивает и садится вновь.
СОНЕЧКА: Марина, зачем я еду? Ведь я никого не убью — если не поеду? ведь — никто не умрет? Марина, можете ли вы меня понять? Я сейчас уезжаю от вас, которая для меня — все — потому что дала слово в четыре быть на вокзале. Я сейчас (навзрыд плача) в первый раз за весь этот месяц — живу, последний час перед смертью — живу, и сколько бы мне еще ни осталось жить, Марина — это был мой последний час.
Сонечка поднимается. Марина – следом.
СОНЕЧКА: И моей Ирины нет. Я знала, что ее нет, но как-то не ждала пустой кроватки... (Сама себе, потерянно) Гал-ли-да, Галли-да... (Тихо, почти шепотом)
       От лихой любовной думки
       Как поеду по чугунке,
       Распыхтится паровоз,
       И под гул его угрюмый
       Буду думать, буду думать,
       Что сам Черт меня унес...
       Марина! Как ужасно сбывается! Потому что это сам Черт меня уносит от Вас...
Сонечка обнимает Марину.
СОНЕЧКА (плача): Марина! Я осенью вернусь! Я осенью вернусь!
Сонечка уходит, пятясь…
Марина подходит к окну, смотрит вдаль.
МАРИНА: …И если сердце, разрываясь,
       Без лекаря снимает швы, -
       Знай, что от сердца – голова есть,
       И есть топор – от головы…

Сцена 3.

Всё то же. Марина берёт со стола раскрытую тетрадь, поднимается из-за стола, читает, проверяя на слух только что написанное.
МАРИНА: Белизна – угроза Черноте.
       Белый храм грозит гробам и грому.
       Бледный праведник грозит Содому
       Не мечом – а лилией в щите!
       Белизна! Нерукотворный круг!
       Чан крестильный! Вещие седины!
       Червь и чернь узнают Господина
       По цветку, цветущему из рук.
       Только агнца убоится – волк,
       Только ангелу сдается крепость.
       Торжество – в подвалах и в вертепах!
       И взойдет в Столицу – Белый полк!
       Ах, если бы вы, Серёженька, хотя бы когда-нибудь прочли это!
На столе звонит телефон. Марина снимает трубку.
МАРИНА: Я слушаю. (пауза) Это я. (пауза) Здравствуйте, Константин Васильевич. (пауза) Серёжа?... (едва слышно) Убит… Жив?! (роняет трубку и бессильно опускается на колени, крестясь) Живой… Господи Боже ты мой! Сделай так, чтобы я встретилась с Серёжей – здесь на земле. Пошли, Господи, здоровья и долгой жизни Але. Спаси, Господи, Асю, Валю и Андрюшу. Спаси, Господи, Сонечку Голлидэй и Володечку. Прости, Господи, все мои прегрешения. Благодарю тебя, Господи, за всё, если Серёжа жив. Дай мне, Господи, умереть раньше Сережи и Али. Спасибо тебе, Господи, за всё. Аминь.
Марина закрывает лицо руками и плачет.


Сон 2

Сцена 1.

Мягкий солнечный свет. Песок. Горы. Шум прибоя. Марина неспешно идёт по берегу, собирая разноцветные камешки. Чуть поодаль на скамейке сидит, любуясь видом, Эфрон. Заметив Марину, он подходит к ней.
ЭФРОН: Прошу прощения, вы что-то ищите? Вам помочь?
Марина оборачивается и несколько мгновений смотрит на него.
МАРИНА: От такого любезного предложения не отказываются. Я ищу камень. Но необычный… Чтобы память была…
ЭФРОН: Я понял. Постойте здесь, подождите! Я найду!
Эфрон спускается к морю и начинает искать.
МАРИНА (шёпотом): Ну, можно ли быть таким прекрасным?.. Когда взглянёшь на такого – стыдно ходить по земле! Если этот незнакомец принесёт мне камень, о котором я мечтаю, я выйду за него замуж…
ЭФРОН (радостно): Нашёл!
Эфрон подходит к Марине и протягивает ей генуэзскую сердоликовую бусу.
ЭФРОН: Я угадал? Вы такой искали?
МАРИНА (не сводя глаз с Эфрона): Да, такой… Такой, о каком я мечтала… Спасибо!
ЭФРОН: Скажите же, как ваше имя?
МАРИНА: Марина… Марина Цветаева.
ЭФРОН: Сергей Эфрон. Для вас – Серёжа.
Марина и Эфрон смотрят друг на друга.
МАРИНА (негромко): Так, драгоценный и спокойный,
       Лежите, взглядом не даря,
       Но взгляните – и вспыхнут войны,
       И горы двинутся в моря.
       И новые зажгутся луны,
       И лягут яростные львы –
       По наклоненью вашей юной
       Великолепной головы…
Внезапно налетает сильный ветер, всё темнеет. Буря.
ЭФРОН: Ждите меня, Марина! Я скоро вернусь! Подождите!
Эфрон скрывается во тьме бури. Марина бежит за ним.
МАРИНА: Серёжа! Серёженька! Куда вы?! Не уходите! Серёжа!

Сцена 2.

Мрак. Марина одна.
МАРИНА:И страшные мне снятся сны:
       Телега красная,
       За ней - согбенные - моей страны
       Идут сыны.
       Золотокудрого воздев
       Ребенка - матери
       Вопят. На паперти
       На стяг
       Пурпуровый маша рукой беспалой
       Вопит калека, тряпкой алой
       Горит безногого костыль,
       И красная - до неба - пыль.
       Колеса ржавые скрипят.
       Конь пляшет, взбешенный.
       Все окна флагами кипят.
       Одно - завешено…

Сцена 3.

Мрак. Марина стучит в дверь. Появляется швейцар.
МАРИНА: А Сергей Яковлевич?..
ШВЕЙЦАР: О, он давно умер… (захлопывает дверь)
Марина, шатаясь, отходит.
МАРИНА: Я на красной Руси зажилась – вознеси!
Тяжело опускается на землю и замирает.

Сцена 4.

Свет. Яркий белый свет. Марина лежит на земле. Появляется Эфрон в мундире добровольца, светящийся, точно парящий.
ЭФРОН: Марина! Мариночка!
Марина неуверенно поднимается.
МАРИНА: Серёженька, вы? Я думала, что… Ведь мы – умерли?
ЭФРОН (обнимая Марину): Это ничего, Мариночка. Так даже лучше. Тогда было рано для встречи. Я не был достаточно готов для неё.
МАРИНА (полушутя): Нет, Серёженька, я предпочла бы встретиться иначе!
ЭФРОН: Я знал, что вы это скажете. Но ведь мы скоро родимся опять…


ЗАНАВЕС


АКТ II

Действие 1

Сцена 1.

Чердак. Утро. Стук в дверь. Марина открывает. Входит Бальмонт.
БАЛЬМОНТ (возбуждённо): Марина, вы не представляете, что только что со мною случилось… Я шёл по улице, и вдруг она остановила меня…
МАРИНА: Кто?!
БАЛЬМОНТ: Женщина… Девушка… Лицо потерянное… Остановила и заглядывает в глаза. Пристально так… И спрашивает меня: «Где мой дом? Отведи меня домой… Где мой дом?» Я отвечаю: «Не знаю, где…» А она: «Знаешь, знаешь…» И ушла… Так странно всё это! И такое лицо!
МАРИНА: Это должно было случиться…
БАЛЬМОНТ: Что?
МАРИНА: Бальмонтик, это ведь Россия к вам приходила.
(пауза)
МАРИНА (спохватываясь): Однако проходите. Что же мы стоим? Только осторожнее: у меня здесь стекло битое… И холод…
БАЛЬМОНТ: (пробираясь вслед за Мариной между хламом): Да, Деникин не пришёл, а зима пришла…
МАРИНА: Бальмонтик, вы видели сегодняшний декрет?
БАЛЬМОНТ: Нет, ибо я не имею привычки читать надписи на заборах.
Марина садится на диван.
БАЛЬМОНТ: Представьте, иду на днях ночью по одному из арбатских переулков. Вижу – сломанный автомобиль, а вокруг трое солдат. Повинуясь какому-то внутреннему голосу, перехожу было на другую сторону, но в последнюю секунду – конечно – остаюсь. И в ту же секунду один из них: «Эй, поп!» Подхожу к ним вплоть: «Я действительно священник и скажу вам следующее: ты (указываю на одного) скоро умрёшь от сыпного тифа, тебя (указываю на другого) повесит Колчак, а ты уцелеешь, тебе ничего не будет».
МАРИНА: Почему же вы пощадили третьего?
БАЛЬМОНТ (смеясь): Чтобы он помешал двум первым разорвать меня! (прохаживаясь по комнате) Нет, это будет позорная страница в истории Москвы! Я не говорю о себе, как о поэте, я говорю о себе, как о труженике. Я перевёл Шелли, Кальдерона, Эдгара По…Не сидел ли я с 19-ти лет над словарями, вместо того, чтобы гулять и влюбляться?! – Ведь я в буквальном смысле – голодаю. Дальше остаётся только голодная смерть! Глупцы думают, что голод – это тело. Нет, голод – душа, тотчас же всей тяжестью падает на душу. Я угнетён, я в тоске, я не могу писать!
МАРИНА: Бальмонтик, у вас есть покурить?
Бальмонт извлекает трубку и протягивает Марине.
БАЛЬМОНТ: Эта трубка требует большого внимания к себе, поэтому советую вам не разговаривать, ибо лишних спичек у меня нет.
Марина затягивается несколько раз и возвращает трубку.
МАРИНА: Спасибо, накурилась.
Бальмонт курит трубку.
БАЛЬМОНТ: Нилендер жаловался мне, что во время лекций ему даже глотка воды не дают.
МАРИНА: Брал бы с собой в бутылочке и пил! Наплевать, что сейчас 19-й год!
БАЛЬМОНТ: И потом – бутылкой в публику! И присовокупить подобное нравоучение: «Видите, господа, как легко разрушать! А попробуйте-ка восстановить эту разбитую бутылку!»
МАРИНА: Вот, послушайте, братик. Я вам, кажется, этого ещё не читала.
       Из строгого, стройного храма
       Ты вышла на визг площадей...
       - Свобода! - Прекрасная Дама
       Маркизов и русских князей.
       Свершается страшная спевка, -
       Обедня еще впереди!
       - Свобода! - Гулящая девка
       На шалой солдатской груди!
БАЛЬМОНТ: Мне не нравится ваше презрение к девке! Я обижен за девку! Потому что (блаженно) иная девка…
МАРИНА: Как жаль, то я не могу ответить: «Как и иной солдат…»
Бальмонт и Марина смеются.
МАРИНА: Последнее время не могу заснуть от мысли: чтобы я делала в первые дни Реставрации?! Ведь те, кого я любила, вернулись! Ведь Тот, кого я любила, свержен! Зная себя, знаю: Бонапарта я бы осмелилась полюбить в день его гибели, Бурбонов разлюбить – в день их торжества. (пауза) А вернее всего погибла бы - в полном пылу любви и преданности – на Гревской площади – за крики «Да здравствует Король!»
БАЛЬМОНТ: Малютка! (продолжительная пауза)
МАРИНА: Бальмонтик, мне вчера Волконский звонил… Ничего не понял из моего письма. Просто-таки лаял. «Я старый человек и считаю долгом сказать вам, что незнакомым людям не пишут! Это нахальство! Советую вам другой раз так не шутить, потому что такие шутки могут очень плохо кончиться! Это неслыханно!» Чувствую, будто посреди лица плевок…
БАЛЬМОНТ: Так разговаривать с женщиной? Это орангутанг! Но вы, дорогая, должен попенять вам, так невнимательны… Зачем вам князь Волконский?
МАРИНА: О чём вы?
БАЛЬМОНТ: Неужели вы не чувствуете, сколь вы мне желанны?
(пауза)
Бальмонт садится рядом с Мариной
БАЛЬМОНТ (вкрадчиво): Если ты когда-нибудь почувствуешь себя свободной… Если ты когда-нибудь отчаешься и почувствуешь себя свободной…
МАРИНА: Никогда!
БАЛЬМОНТ: …в минуту нежной прихоти – подари мне себя!
МАРИНА: А я сначала думала, что это стихи.
БАЛЬМОНТ (отодвигаясь): Сколько раз моё желание сталкивалось с вашим нет!
Где-то снаружи раздаётся чей-то крик.
БАЛЬМОНТ (вздрагивая): У меня уже начинаются слуховые галлюцинации. Я, например, сейчас ясно слышал: «Пара калачей – 16 копеек!»
МАРИНА (восторженно): Неужели – 16?
БАЛЬМОНТ: Глупые женщины! Нужно не иметь никакого чутья к красоте, чтобы не понимать, как это было бы прекрасно, ребёнок от Бальмонта и Марины Цветаевой!
МАРИНА (ласково): Да, Бальмонтик, но чтобы был этот ребёнок – он, конечно, будет прекрасен! – надо любить отца… Кроме того я трезва: обычно вокруг вас всякие Лизы, Кати, Саши, а сейчас никого нет – только я…
БАЛЬМОНТ (со вздохом): Нет, ничем хорошим это всё закончиться не может… Я, наверное, на время уеду за границу… Пока здесь как-то утрясётся…
МАРИНА: И Москва для меня с вашим отъездом останется окончательно пустой и чужой… Идёмте, братик, я вас хотя бы чаем напою…
Марина и Бальмонт уходят.

Сцена 2.

Всё то же. Марина возвращается одна и останавливается у окна.
МАРИНА: Что я умела в жизни? Давать, давать, давать… Что не умела? Продавать, продавать, продавать… О, если бы я была богата! Раньше, когда у всех всё было, я и то ухитрялась давать, а сейчас, когда ни у кого ничего нет, я ничего не могу дать, кроме души – улыбки – иногда полена дров (от легкомыслия!) – а этого мало! О, какое поле деятельности для меня сейчас, для моей ненасытности на любовь! Я – бродячая собака… Я в каждую секунду своей жизни готова идти за каждым. Мой хозяин – все – и никто. Я, кажется, требую, чтобы меня сейчас любили, как будут любить через сто лет. Так же безнадёжно, как требовать деньги за счёт – очень верного! но через сто лет – наследства. И требовать не у того, кто оставит, а у других. И гарантией выставлять – свою уверенность. – Соответствие полное. Дело аферистов, - не моё! Впрочем, аферист не свяжется ни с той любовью, которой я хочу, ни с какими-нибудь – тысячами «в счёт», - загребёт весь миллион и пустит по миру! Самое обидно, что я ведь знаю, как меня будут любить через 100 лет! (обращаясь к залу) Вы – через 100 лет! – любите моего Серёжу, и мою Асю, и мою Алю, и мою Сонечку! Вы – через 100 лет! – почему я никогда не узнаю, какие у вас глаза?

Сцена 3.

Всё то же. Стук в дверь. Марина скрывается во мраке и вскоре возвращается, держа в дрожащих руках письмо.
МАРИНА (читает): «…Пишу вам по поручению Сергея Яковлевича… Он был у нас… Выглядел очень хорошо и чувствовал себя отлично… …прямо умоляет вас ехать в Феодосию или в Коктебель… (отнимая от глаз письмо) О, Серёженька мой, Герда найдёт Кая! (продолжает читать) Если в Коктебель поедете, то там остановитесь у Максимилиана Волошина…» (сворачивает письмо и прижимает его к груди) О, Макс, Макс! Как же мне не хватает тебя… Ведь ты наперёд знал, что будет… Ты всё это предвидел… Макс! Если бы и этот пожар ты мог погасить Словом!..


Сон 2

Сцена 1.

Башня Волошина. Огонь в печи. Книги. Маски. Мольберт. Холсты. Вой ветра и рёв моря. Волошин подбрасывает дров в печь и прислушивается к вою бури. Голоса за сценой: «Макс! Макс!» Волошин резко оборачивается. Мгновение, и в комнату со смехом врываются замёрзшие, в снегу, Марина, Анастасия и Эфрон с корзиной в руке.
ВОЛОШИН (поражённо): Серёжа! Ася! Марина! Это – невозможно. В такую бурю! Это – невероятно! (снимает с Аси шубу)
МАРИНА (улыбнувшись через плечо Сереже, помогающему ей раздеться): Макс, а разве ты забыл: «Я давно уж не приемлю чуда, но как сладко видеть: чудо есть!»
ВОЛОШИН (обнимая Марину): Вы все – настоящее чудо!
МАРИНА: Макс…
АНАСТАСИЯ (смеясь): Макс, чудо преодолело 18 вёрст сквозь норд-ост, страшно замёрзло и проголодалось.
ВОЛОШИН (спохватываясь): Ах, да, да… Только у меня шаром покати…
ЭФРОН (указывая на корзину): Здесь всё есть. Нужны только стаканы, ножи…
ВОЛОШИН: Я же говорил, что вы чудо. Сейчас! (уходит)
Эфорон опускается к огню и греет руки. Марина и Анастасия оправляют свои платья и причёски и начинают разбирать содержимое корзины. Волошин возвращается, неся три стакана, чашку с отбитой ручкой, нож без черенка и ещё какую-то утварь.
ВОЛОШИН: Мама, уезжая, всё заперла, чтобы не растащили, а кому растаскивать? – собаки вилками не едят.
МАРИНА: Макс, а где же собаки?
ВОЛОШИН: Все на даче Юнге, потому что, ты знаешь, от меня и объедков не остаётся: я ем всё! Пожили, пожили со мною недели две и, видя, что это верная голодная смерть, ушли к Юнге. Просыпаюсь – ни одной!
Волошин и Анастасия накрывают на стол.
ЭФРОН (глядя на часы): До Нового года осталось пять минут.
Эфрон поднимается и наполняет стаканы и чашку вином. Волошин берёт чашку, остальные поднимают стаканы.
ЭФРОН: Друзья мои, выпьем за наступающий 1914 год, и пусть он принесёт нам то счастье, о котором все мы мечтаем! С новым годом!
Все чокаются и выпивают.
АНАСТАСИЯ (ставя стакан): Макс, ты не находишь, что странно пахнет?
ВОЛОШИН: Здесь всегда так пахнет, когда норд-ост. Думаю, новый год лучше всего начать стихами! Марина, Ася, прочтите что-нибудь вместе!
Марина и Ася лукаво переглядываются.
МАРИНА И АНАСТАСИЯ: В тяжелой мантии торжественных обрядов,
       Неумолимая, меня не встреть.
       На площади, под тысячами взглядов,
       Позволь мне умереть.
       Чтобы лился на волосы и в губы
       Полуденный огонь.
       Чтоб были флаги, чтоб гремели трубы
       И гарцевал мой конь.
       Чтобы церквей сияла позолота,
       В раскаты грома превращался гул,
       Чтоб из толпы мне юный кто-то
       И кто-то маленький кивнул.
В лице младенца ли, в лице ли рока
       Ты явишься - моя мольба тебе:
       Дай умереть прожившей одиноко
       Под музыку в толпе.
Внезапно из-под пола начинает струиться дым. Все недоумённо переглядываются.
ЭФРОН: Макс, да это пожар! Башня горит!
Волошин стоит неподвижно, точно не понимая.
ЭФРОН: Внизу ведро? Одно?
ВОЛОШИН: Неужели ты думаешь, Серёжа, что можно затушить вёдрами?..
Эфрон убегает. Марина и Анастасия – следом. Волошин неотрывно смотрит на дым.
Возвращаются Марина, Анастасия и Эфрон с двумя вёдрами и кувшином, заливают пожар.
ЭФРОН: Макс, что ты стоишь? Неужели ты не понимаешь, что сгореть не может! Ну???
МАРИНА: Мы – водой, а ты… Да ну же!
Вновь убегают втроём. Волошин воздевает над рвущимся пламенем руку и начинает шептать что-то.
Возвращаются Эфрон, Марина и Анастасия и останавливаются на пороге. Волошин продолжает шептать (заклинать). Огонь гаснет… Волошин поворачивается к друзьям, широко улыбаясь. Гости опускаются на кресла и засыпают.


Действие 2

Сцена 1.

Просторная комната. Столовая. Посреди – длинный деревянный стол. В углу сидит пёстро и безвкусно одетая хозяйка. Марина моет пол.
ХОЗЯЙКА: Ещё лужу подотрите! Да вы не так! По половицам надо! Разве у вас в Москве другая манера? А я, знаете, совсем не могу мыть пола, - знаете: поясница болит! Вы, наверное, с детства привыкли?
Марина бросает тряпку в ведро, поднимается и утирает рукой лоб.
ХОЗЯЙКА (заметив кольца на руке Марины): Это у вас платиновые кольца?
МАРИНА: Нет, серебряные.
ХОЗЯЙКА: Так зачем же вы носите?
МАРИНА: Люблю.
ХОЗЯЙКА: А золотых у вас нет?
МАРИНА: Нет, есть, но я вообще не люблю золота: грубо, явно…
ХОЗЯЙКА: Ах, что вы говорите! Золото, это ведь самый благородный металл. Всякая война, мне Иося говорил, ведётся из-за золота.
МАРИНА (в сторону): Как и всякая революция…
ХОЗЯЙКА: А, позвольте узнать, ваши золотые вещи с вами? Может быть, уступите что-нибудь? О, вы не волнуйтесь, я Иосе не передам, это будет маленькое женское дело между нами! Наш маленький секрет! (хихикая) Мы могли бы устроить в некотором роде обмен. (понижая голос) Ведь у меня хорошенькие запасы… Я Иосе тоже не всегда говорю!.. Если вам нужно свиное сало, например, или совсем белую муку…
МАРИНА: Но у меня ничего с собой нет… Две пустых корзинки для пшена и десять аршин розового ситца…
ХОЗЯЙКА (раздражённо): А где же вы свои золотые вещи оставили? Разве можно золотые вещи оставлять, а самой уезжать?..
МАРИНА: Я не только золотые вещи оставила, но… детей!
ХОЗЯЙКА (смеясь): Ах, какая вы забавная! Да, разве дети, это такой товар? Все теперь своих детей оставляют, пристраивают. Какие же дети, когда кушать нечего? (сентенциозно) Для детей есть приюты. Дети, это собственность нашей социалистической коммуны…
(пауза)
ХОЗЯЙКА: Ах, а ведь я прежде владела трикотажной фабрикой в Петрограде… Какая у нас квартирка была! Конфетка, а не квартирка! Три комнаты, кухня, чуланчик для прислуги… Я никогда не позволяла служанке спать в кухне, - это нечистоплотно: могут волосы упасть в кастрюлю. У Иоси был целый курильный прибор: такой столик филигранной работы… По случаю у одного фабриканта купили… И в карты у нас играли, уверяю вас, на совсем не шуточные суммы… И всё это пришлось оставить: что-то продали, что-то припрятали… Конечно, Иося прав, народ не может больше томиться в оковах буржуазии, но всё-таки, имев такую квартирку…
МАРИНА: А что же вы здесь делаете, когда дождь, когда все ваши на реквизиции? Читаете?
ХОЗЯЙКА: Да-а…
МАРИНА: А что вы читаете?
ХОЗЯЙКА: «Капитал» Маркса, мне муж романов не даёт…
Раздаются громкие шаги многих сапог, хриплые и крикливые голоса. Вваливается реквизиционная комиссия во главе с хозяином, Рузманом, Левитом и Кузнецовым.
ХОЗЯИН: Жена, подавай на стол!
Хозяйка вскакивает. Из-за пазухи у неё выпадает стопка золота, золотые раскатываются по полу. Присутствующие отводят глаза. Хозяйка быстро всё собирает и прячет обратно. Хозяин с гостями рассаживаются вокруг стола. В углу притуляется сваха.
РУЗМАН: Сегодня у одного кулака куль муки нашёл… Эх! И семейство большое… Нельзя же, в самом деле, семь собственных детей, жену, бабушку и дедушку одним чистым воздухом питать!
ЛЕВИТ: Контру жалеешь?
Хозяйка и Марина накрывают на стол и также садятся.
ЛЕВИТ: Я у купца одного нынче тысячу червонцев реквизировал!
КУЗНЕЦОВ: А я маслицем топлёным да петушком токмо разжился…
СВАХА: И не боитесь вы Бога-то?
ЛЕВИТ: Какого ещё Бога, старая дура! Бога – нет!
МАРИНА: Господа, если его нет – за что же вы его так ненавидите?
ЛЕВИТ: А кто вам сказал, что мы Господа Бога ненавидим?
МАРИНА: Или вы его слишком любите: вы неустанно о нем говорите.
ЛЕВИТ: Говорим, потому, что многие в эти пустяки еще верят.
СВАХА: Я первая! Дурой родилась, дурой помру.
ЛЕВИТ (снисходительно): Вы, мадам, это вполне объяснимое явление, все наши мамаши и папаши веровали, но вот (пожатие плеч в сторону Марины)... что товарищ в таком молодом возрасте и еще имев возможность пользоваться всеми культурными благами столицы...
СВАХА: Ну что ж, что из столицы? Вы думаете, у нас в Москве все нехристи, что ль? Да у нас в Москве церквей одних сорок сороков, да монастырей, да...
ЛЕВИТ: Это пережитки буржуазного строя. Ваши колокола мы перельем на памятники.
МАРИНА: Марксу.
ЛЕВИТ (чеканно): Вот именно.
МАРИНА: И убиенному Урицкому. Я, кстати, знала его убийцу. (пауза) ...Как же, — вместе в песок играли: Каннегиссер Леонид.
ЛЕВИТ: Поздравляю вас, товарищ, с такими играми!
МАРИНА: …еврей…
ЛЕВИТ (вскипая): Ну, это к делу не относится!
СВАХА: Кого жиды убили?
МАРИНА: Урицкого, начальника петербургской Чрезвычайки.
СВАХА: И-ишь. А что, он тоже из жидов был?
МАРИНА: Еврей. Из хорошей семьи.
СВАХА: Ну, значит свои повздорили. Впрочем, это между жидами редкость, у них это, наоборот, один другого покрывает, кум обжегся — сват дует, ей-Богу!
ЛЕВИТ (Марине): Ну и что же, товарищ, дальше?
МАРИНА: А дальше покушение на Ленина. Тоже еврейка (обращаясь к хозяину, любезно) Ваша однофамилица: Каплан.
ЛЕВИТ (перехватывая ответ Каплана): И что же вы этим хотите доказать?
МАРИНА: Что евреи, как русские, разные бывают.
ЛЕВИТ (вскакивая): Я, товарищ, не понимаю; или я не своими ушами слышу, или ваш язык не то произносит. Вы сейчас находитесь на реквизиционном пункте, станция Усмань, у действительного члена Р. К. П., товарища Каплана…
МАРИНА: Под портретом Маркса...
ЛЕВИТ: И тем не менее вы...
МАРИНА: И тем не менее я. Отчего же не обменяться мнениями?
КУЗНЕЦОВ: А это правильно товарищ говорит. Какая ж свобода слова, если ты и икнуть по-своему не смеешь! И ничего товарищ особенного не заявляли: только, что жид жида уложил, это мы и без того знаем.
ЛЕВИТ: Товарищ Кузнецов, прошу вас взять свое оскорбление обратно!
КУЗНЕЦОВ: Какое такое оскорбление?
ЛЕВИТ: Вы изволили выразиться про идейную жертву — жид?!
КУЗНЕЦОВ: Да вы, товарищ, потише, я сам член Коммунистической партии, а что я жид сказал — у меня привычка такая!
СВАХА (Левиту): Да что ж это вы, голубчик, всхорохорились? Подумаешь — «жид». Да у нас вся Москва жидом выражается, — и никакие ваши декреты запретные не помогут! Потому и жид, что Христа распял!
ЛЕВИТ: Хрисс — та — а?!! (вскакивает) Так вы вот каких убеждений, Мадам? Так вы вот за какими продуктами по губерниям ездите! — Это и к вам, товарищ, относится! — Пропаганду вести? Погромы подстраивать? Советскую власть раскачивать? Да я вас!.. Да я вас в одну сотую долю секунды...
СВАХА: И не испугалась! А сын-то у меня на что ж? Самый что ни на есть большевик, почище вас будет. Ишь — расходился! Вот только змеем шипеть! Пятьдесят лет живу, — такого срама...
ХОЗЯЙКА: Мадам! Мадам! Успокойтесь! Товарищ Левит пошутил, товарищ всегда так шутит! Да вы сами посудите...
СВАХА (отмахиваясь): И судить не хочу, и шутить не хочу. Надоела мне ваша новая жизнь! Был Николаша — были у нас хлеб да каша, а теперь за кашей за этой — прости Господи! — как пес язык высуня 30 верст по грязи отмахиваем...
КУЗНЕЦОВ: Николаша да каша? Эх вы, мамаша!.. А не пора ли нам ребята, по домам? Завтра чем свет в Ипатовку надо.
Все поднимаются со своих мест и расходятся.

Сцена 2.

Та же столовая. Темно. Марина сидит за столом. Разин осторожно подходит.

РАЗИН: Из Москвы, товарищ? Как же, как же, Москву знаю! С самых семи холмов Москву озирал! Ещё махонький был, стих про Москву учил: «Город славный, город древний…» Москва – всем городам мать. С Москвы всё и пошло – царство-то.
МАРИНА: Москвой и кончилось.
РАЗИН (смеясь): Это вы верно заметили… Пасху аккурат в Москве встречал. Как загудел это Иван-Великий-Колокол – да в ответ-то ему – да кажинная на свой голос-то – да врозь, да в лад, да в лоб, да в тыл – уж и не знаю: чугун ли гудит, во мне ли гудет. Как в уме порешился – ей-Богу! Никогда мне того не забыть…
Разин садится рядом с Мариной.
РАЗИН: Вы вот, товарищ, обижаетесь, когда на попов ругаются, монашескую жизнь восхваляете. Я против того ничего не говорю: не можешь с людьми — иди в леса. На миру души не спасешь, сорок сороков чужих загубишь. Только, по совести, разве в попы да в монахи затем идут? За брюхом своим идут, за жизнью сладкой. Вроде как мы, к примеру, на реквизицию, — ей-Богу! А Бог-то при чем? Бога-то, на святость ту глядя, с души воротит. И не против Бога я, товарищ, восстаю, а против слуг его: рук неверных! Сколько через эти руки от него народу отпало! Да разве у всех рассудок есть? Вот, хотя бы отец мой, к примеру, — как началось это гонение, он сразу рассудил: с больной головы да на здоровую валят. Поп, крысий хвост, нашкодил — Бога вешать ведут. Не ответствен Бог за поповский зоб!
МАРИНА: А кто ваш отец был?
РАЗИН: Отец мой — околоточный надзиратель царского времени. Великий человек. Так бы за ним ходил с перышком круглые сутки и все бы записывал. Не слова роняет: камни-тяжеловесы! Все: скрижали, да державы, да денницы... Аж мороз по коже, ей-Богу! Раздует себе ночью самоварчик, оденет очки роговые, книжищу свою разворотит — и ну листами бури-ветры подымать! (понижая голос) ...Все судьбы знает. Все сроки. Все кому что положено, кому что заказано, никого не помилует. И царское крушение предсказал. Даром, что царя-то вровень с Богом чтил. И сейчас говорит: «Хоть режьте, хоть живьем ешьте, а не держаться этой власти боле семи годов. Змей — она, змеиной кожей и свалится»...
МАРИНА: А вы..?
РАЗИН: Я? До того как в Одессе банк грабил, в полку Наследника служил. Выходит он из вагона: худенький, хорошенький, и жалобным таким голоском: «А куда мне сейчас можно будет пойти?» - «Вас автомобиль ждёт, Ваше высочество». Многие солдаты плакали… На войне был… Два Георгия имею, знамя спас…
МАРИНА: А что вы чувствовали, когда спасали знамя?
РАЗИН: Ничего не чувствовал! Есть знамя – есть полк, а нет знамени – нет полка!
МАРИНА: А хотите я вам стихи почитаю?
Разин кивает.
МАРИНА: Кровных коней запрягайте в дровни!
       Графские вина пейте из луж!
       Единодержцы штыков и душ!
       Распродавайте - на вес - часовни,
       Монастыри - с молотка - на слом.
       Рвитесь на лошади в Божий дом!
       Перепивайтесь кровавым пойлом!
       Стойла - в соборы! Соборы - в стойла!
       В чертову дюжину - календарь!
       Нас под рогожу за слово: царь!
       Единодержцы грошей и часа!
       На куполах вымещайте злость!
       Распродавая нас всех на мясо,
       Раб худородный увидит - Расу:
       Черная кость - белую кость.
РАЗИН: Это какой же человек сочинял? Не из простых, чай? А раскат-то какой! Аккурат как громом перекатило! — ...Пойла — стойла... А здорово ж ему бы нагорело за стойла за эти! А я полагаю — не в памяти писано, а? Убили отца, убили мать, убили братьев, убили сестер, — вот он и записа-ал! С хорошей жизни так не запишешь! А нельзя ли было бы, барышня, мне этот стих про стойла на память списать?
МАРИНА: Попадетесь.
РАЗИН: Я?!! Я — да попасться? Нерожён еще про'пад тот, через который я пропасть должен! Нерожён — непроложен! Да у меня, барышня, золотых часов четверо. (руки по карманам) Хотите — сверяйтесь! И все по разному времени ходят: одни по московскому, другие по питерскому, третьи по рязанскому, а эти вот (ударяя кулаком в грудь) — по разинскому!
МАРИНА: Вот, у меня с собою книжечка о Москве. Возьмите её. (подаёт книжку) Не смотрите, что она маленькая – в ней весь московский звон!
РАЗИН (беря книжку и поднимаясь): Ну а как в Москве буду – навестить можно? Я даже имени-отчества вашего не спросил…
МАРИНА: Дайте книжку, запишу.
Марина надписывает книжку.
РАЗИН: Спасибо.
Разин уходит.

Сцена 3.

Та же столовая. Рассвет. Марина прибирает стол. Крадучась, входит зять свахи и хватает её за руку.
ЗЯТЬ: Марина Ивановна, сматывайтесь — и айда! Что вы здесь с тещей натворили? Этот, в красной черкеске, в бешенстве! Полночи его работал. Наврал, что вы и с Лениным и с Троцким, что вы им всем очки втирали, что вы тайно командированы, черт знает чего наплел! Да иначе не вывез бы! Контрреволюция, орет, юдофобство, в одной люльке с убийцами Урицкого, орет, качалась! Это теща, говорю, качалась (тещу-то Колька вывезет!). Обе, обе, орет, — одного поля ягодки! Ну потом, когда я и про Троцкого и про Ленина, немножечко осел. А Каплан мне — так уж безо всяких: — «Убирайтесь сегодня же, наши посадят. За завтрашний день не ручаюсь». — Такие дела! А еще знаете, другое удовольствие: ночью проснулся — разговор. Черт этот — еще с каким-то. Крестьяне поезд взорвать хотят, слежка идет... Три деревни точно... Ну и гнездо, Марина Ивановна! Да ведь это ж — Хитровка! Я волосы на себе рву, что вас здесь с ними одну оставил! Вы же ничего не понимаете: они все будут расстреляны!
МАРИНА: Повешены. У меня даже в книжке записано.
ЗАТЬ: И не повешены, а расстреляны. Советскими же. Тут ревизии ждут. Левит на Каплана донес, а на Левита — Каплан донес. И вот, кто кого. Такая пойдет разборка! Ведь здесь главный ссыпной пункт — понимаете?
МАРИНА: Ни звука. Но ехать, определенно, надо. А тещин сын?
ЗЯТЬ: С нами едет, — мать будто проводить. Не вернется. Ну, Марина Ивановна, за дело: вещи складывать! ...И, ради Бога, ни одного слова лишнего! Мы уж с Колькой тещу за сумасшедшую выдали. Задаром пропадем!
Зять уходит. Марина начинает быстро складывать в свои корзинки сало и пшено. Входит хозяйка.
ХОЗЯЙКА: Уже уезжаете, товарищ?
МАРИНА: Да!
ХОЗЯЙКА: Все товарищ, товарищ, но есть же у человека все-таки свое собственное имя. Вы, может быть, скажете мне, как вас зовут?
МАРИНА: Циперович, Мальвина Ивановна.
ХОЗЯЙКА: Представьте себе, никак не могла ожидать. Очень, очень приятно.
МАРИНА: Это моего гражданского мужа фамилия, он актер во всех московских театрах.
ХОЗЯЙКА: Ах, и в опере?
МАРИНА: Да, еще бы: бас. Первый после Шаляпина (подумав) ...Но он и тенором может.
ХОЗЯЙКА: Ах, скажите! Так что, если мы с Иосей в Москву приедем...
МАРИНА: Ах, пожалуйста, — во все театры! В неограниченном количестве! Он и в Кремле поет.
ХОЗЯЙКА: В Крем...?!
МАРИНА: Да, да, на всех кремлевских. (интимно) Потому что, знаете, люди везде люди. Хочется же поразвлечься после трудов. Все эти расправы и расстрелы...
ХОЗЯЙКА: Ах, разумеется! Кто же обвинит? Человек — не жертва, надо же и для себя... И скажите, много ваш супруг зарабатывает?
МАРИНА: Деньгами — нет, товаром — да. В Кремле ведь склады. В Успенском соборе — шелка, в Архангельском (вдохновляясь) меха и бриллианты...
ХОЗЯЙКА: А-ах! (внезапно усомнившись) Но зачем же вы, товарищ, и в таком виде, в эту некультурную провинцию? И своими ногами 10 коробочек спичек разносите?
МАРИНА: Тайная командировка!
ХОЗЯЙКА (подскакивая): Так значит вы, маленькая плутовка, так-таки кое-что, а? Маленький запасец, а?
МАРИНА (снисходительно): Приезжайте в Москву, дело сделаем. Нельзя же здесь, на реквизиционном пункте, где все для других живут...
ХОЗЯЙКА: О, вы абсолютно правы! А ваш адресок вы мне все-таки на память, а? Мы с Иосей непременно, и в возможно скором времени...
МАРИНА (покровительственно): Только торопитесь, этот товар не залеживается. У меня не то, чтобы груды, а все-таки...
ХОЗЯЙКА: И по сходной цене уступите?
МАРИНА (царственно): По своей.
ХОЗЯЙКА (хватая Марину за руки): Вы мне, может быть, запишете свой адресок?
МАРИНА (диктуя): Москва, Лобное место, — это площадь такая, где царей казнят — Брутова улица, переулок Троцкого.
ХОЗЯЙКА (записывая): Ах, уже и такой есть?
МАРИНА: Новый, только что пробит. (стыдливо) Только дом не очень хорош: № 13, и квартира — представьте — тоже 13! Некоторые даже опасаются.
ХОЗЯЙКА: Ах, мы с Иосей выше предрассудков. Скажите, и недалеко от центра?
МАРИНА: В самом Центре: три шага — и Совет.
ХОЗЯЙКА: Ах, как приятно... Если б Иося только знал! Он будет в отчаянии! Он бы собственноручно проводил вас. Подумайте, такое знакомство!
МАРИНА: Встретимся, встретимся.
ХОЗЯЙКА: И я бы сама, Мальвина Ивановна, с таким большим желанием сопровождала вас до станции, но у нас сегодня обедают приезжие, русские, — надо блины готовить на семь персон. Ах, вы не можете себе представить, как я устала от этих низких интересов.
МАРИНА (пожимая хозяйке руку): Итак, помните, мой скромный дом, как и я сама и муж, — всегда к вашим услугам. Только непременно известите, чтобы на вокзале встретили.
ХОЗЯЙКА: О, Иося даст служебную телеграмму.
Марина уходит. Хозяйка провожает её долгим взглядом, удивлённо качая головой.


Действие 3

Сцена 1.

Чердак. Вещей уже меньше. Чувствуется запустение. Марина рассматривает фотографии, сидя за столом. На одну из них она смотрит особенно долго. Марина поднимается и медленно идёт по комнате, держа в руке фотографию.
МАРИНА: Мой Серёженька! Если вы живы – я спасена… 18-го января было 3 года, как мы расстались. 5-го мая будет 10 лет, как мы встретились. 10 лет тому назад! Але уж 8 лет, Серёженька! Серёженька! – ради неё – надо, чтобы вы были живы! Мне страшно вам писать, я так давно живу в тупом задеревенелом ужасе, не смея надеяться, что живы – и лбом – руками – грудью отталкивая то, другое. – Не смею. – Вот все мои мысли о вас. Не знаю судьбы, не знаю и Бога, не знаю, что им нужно от меня, что задумали, поэтому не знаю, что думать о Вас. Я знаю, что у меня есть судьба. – Это страшно. Если Богу нужно от меня покорности, - есть, смирения – есть – перед всем и каждым! – но, отнимая Вас у меня, он бы отнял – жизнь. А прощать Богу чужую муку – гибель – страдания, - я до этой низости, до этого неслыханного беззакония никогда не дойду. – Другому больно, а я прощаю! Если хочешь поразить меня, рази – меня! – в грудь! Быт, - всё это такие пустяки! Мне надо знать одно – что Вы живы. А если Вы живы, я ни о чём не могу говорить: лбом в снег! Серёженька, умру ли я завтра или 70 лет проживу – всё равно! – я знаю, как уже тогда, в первую минуту: Навек. – Никого другого. – Я столько людей перевидала, во стольких судьбах перегостила, - нет на земле второго вас, это для меня роковое. Всё трогает меня, но ничего не пронзает, я от всего мира заграждена – вами! Я просто не могу никого любить. Если вы живы – это такое страшное чудо, что ни одно слово не достойно быть произнесённым, - надо что-то другое. Не пишу вам подробно о смерти Ирины. Это была страшная зима. То, что Аля уцелела – чудо. Я вырывала её у смерти, а я была совершенно безоружна! Серёженька, если вы живы, мы встретимся, у нас будет сын… Если вы живы. Вы скоро будете читать мои стихи, из них многое поймёте. О, Господи, дай знать, что вы прочтёте эту книгу, - что бы я дала за это! – Жизнь? – Но это такой пустяк. – На колесе бы смеялась! Серёженька! – Если вы живы, буду жить во что бы то ни стало, а если вас нет – лучше бы я никогда не родилась! Не пишу: целую, я вся уже в вас – так, что у меня нет уже ни глаз, ни губ, ни рук, - ничего, кроме дыхания и биения сердца…
Входит Аля.
АЛЯ: Марина, чего бы вы больше хотели: письма от Ланна или самого Ланна?
МАРИНА: Конечно, письма!
АЛЯ: Какой странный ответ! – Ну, а теперь: письма от папы или самого папу?
МАРИНА: О! Папу!
АЛЯ: Я так и знала.
МАРИНА: Потому что это – Любовь, а то – Романтизм!

Сцена 2.

Всё то же. Несколько тюков с вещами. Марина оглядывает квартиру, по очереди подходя к каждой оставшейся вещью, прощаясь. Осторожно входит Антокольский.
АТОКОЛЬСКИЙ: Я… узнал… Мне Елизавета Яковлевна сказала, что вы… нынче… едете за границу?..
МАРИНА: Да, Павлик. Я получила от Эренбурга письмо. Серёжа в Праге!
АНТОКОЛЬСКИЙ: Марина Ивановна, можно?..
МАРИНА: Нет. У меня до отъезда час. Я должна… собраться с мыслями, проститься с местами…
АТОКОЛЬСКИЙ: Но – на одну минуту?
МАРИНА: Она уже прошла, Павлик.
АНТОКОЛЬСКИЙ: Но я вам всё-таки скажу, я должен вам сказать… Марина, я бесконечно жалею о каждой минуте этих лет, проведённой не с вами…
МАРИНА: Павлик, времени уже нет, только одно: если вы меня когда-нибудь – хоть чу-точку! – любили, разыщите мне мою Сонечку Голлидэй.
АНТОКОЛЬСКИЙ (сдавленно): Обещаю.
Атокольский и Марина пожимают друг другу руки, и Антокольский уходит.
Входит Аля.
АЛЯ: Марина, нам пора?
МАРИНА: Да, Аля. Сядем на дорожку.
Аля и Марина садятся на диван и несколько мгновений молчат. Затем поднимаются.
МАРИНА: Аля, перекрестись.
Аля крестится. Марина – также.
МАРИНА: Теперь иди. Я – следом.
Аля уходит.
МАРИНА: Ну, вот и всё…
Марина проводит рукой по спинке дивана, подходит к окну.
МАРИНА: Где лебеди? – А лебеди ушли.
       Где вороны? – А вороны – остались.
       Куда ушли? – Куда и журавли.
       Зачем ушли? – Чтоб крылья не достались…


ЗАНАВЕС


АКТ III

Действие 1

Сцена 1.

Тёмная кухня, освещённая керосиновой лампой. Марина моет посуду. Эфрон мрачно сидит в кресле. Раздаётся стук в дверь. Марина оставляет посуду и идёт открывать. Входят сотрудники НКВД во главе с комендантом.
КОМЕНДАНТ: Вы – Марина Ивановна Эфрон?
МАРИНА: Да…
КОМЕНДАНТ: Нам нужна Ариадна Сергеевна Эфрон.
Марина отступает назад. Выходит Ариадна.
АРИАДНА: Я Ариадна Эфрон.
КОМЕНДАНТ: Вы арестованы, гражданка Эфрон.
МАРИНА: Господи, за что?..
КОМЕНДАНТ: Там разберутся, за что.
МАРИНА (поворачиваясь к дочери): Аля… Как же…
АРИАДНА (бравируя): Не волнуйтесь. Ерунда какая-то. Всё выяснится, и я скоро к вам вернусь. (коменданту) Идёмте!
МАРИНА: Что же ты, Аля, так, ни с кем не простившись?
Ариадна оборачивается, утирая слёзы, и отмахивается.
КОМЕНДАНТ: Так – лучше. Долгие проводы – лишние слёзы.
Ариадна уходит в сопровождении сотрудников НКВД.
КОМЕНДАНТ: Не прощаюсь. Мы ещё к вам будем… беляки… (уходит, хлопнув дверью)
Марина бессильно опускается за стол, перед Эфроном. Некоторое время они молча смотрят друг другу в глаза.
МАРИНА: Серёжа, что теперь будет?.. Куда нас всех ведут?
ЭФРОН: В бездну…
Молчание. Тикают часы. Свет на мгновение гаснет и загорается вновь. Стук в дверь. Марина вздрагивает. Эфрон тяжело поднимается и направляется к двери. Марина хватает его за руку.
МАРИНА: Серёженька…
ЭФРОН: Это… за мной…
Стук повторяется. Эфрон уходит. Марина остаётся стоять, точно окаменев.

Сцена 2.

Кабинет следователя. Мрак. Горит лишь настольная лампа, обращённая в лицо допрашиваемому. За столом – следователь. Перед ним сидит на стуле Эфрон. Позади него двое конвоиров.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Какую антисоветскую работу проводила ваша жена?
ЭФРОН: Никакой антисоветской работы моя жена не вела. Она всю жизнь писала стихи и прозу. Хотя в некоторых своих произведениях высказывала взгляды несоветские…
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Значит, всё-таки…
ЭФРОН: Нет! Я клянусь вам, что моя жена в душе всегда была убеждённой революционеркой! Я не отрицаю того факта, что она печаталась на страницах белоэмигрантской прессы, однако никакой антисоветской политической работы не вела!
СЛЕДОВАТЕЛЬ (поднимаясь и становясь перед Эфроном): Не советую вам отпираться, гражданин Эфрон. Советская власть беспощадна к изменникам Родине.
ЭФРОН: Изменники? Мы? Я?.. Но ведь это какая-то чудовищная ошибка… Ведь коммунизм – единственная моя религия… Я клянусь вам…
СЛЕДОВАТЕЛЬ: У нас ошибок не бывает. (ударяет Эфрона и перешагивает через него, упавшего на пол) Вы, гражданин Эфрон, шпион, передававший сведения о политических программах СССР иностранным государствам. Нами получены соответствующие показания ваших подельников, а потому отпираться бесполезно.
ЭФРОН: Это ошибка… (заходится кашлем)
СЛЕДОВАТЕЛЬ (конвоирам): Увести! У нас ещё будет время продолжить этот разговор. Много времени…
Эфрона поднимают и уводят.

Сцена 3.
 
Кухня, тускло освещаемая керосиновой лампой. Из репродуктора звучат победные реляции. Марина пишет, склонившись над столом.
МАРИНА: Товарищ Сталин! Я не знаю, в чём обвиняют моего мужа, но знаю, что ни на какое предательство, двурушничество и вероломство он не способен. Я знаю его без малого 30 лет, но то, что знаю о нём, знала уже с первого дня: что это человек величайшей чистоты, жертвенности и ответственности. То же о нём скажут и друзья, и враги. Когда в точности Сергей Эфрон стал заниматься активной советской работой, не знаю, но это должно быть известно из его предыдущих анкет. Но что я достоверно знала и знаю – это о его страстной и неизменной мечте о Советском Союзе и страстном служении ему. Как он радовался, читая в газетах об очередном советском достижении, от малейшего экономического успеха – как сиял! («Теперь у нас есть то-то… Скоро у нас будет то-то и то-то…»). Есть у меня и важный свидетель – сын, росший под такие возгласы и с пяти лет ничего другого не слыхавший. Кончаю призывом о справедливости. Если это донос, проверьте доносчика. Если же это ошибка – умоляю, исправьте, пока не поздно!
Марина опускает голову на стол и плачет. Из репродуктора нарастающе:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов полей и рек,
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!


Сон 1

Парк. Музыка. Карусель. На ней Марина, Эфрон и Аля.
МАРИНА: Господи, Серёженька, как я ждала этой встречи, как вымаливала её у Бога…
ЭФРОН: Я так сильно, так незыблемо вас люблю, что всё это время боялся лишь одного: вашей смерти, Марина… Мы с вами единое целое, без вас – внутри меня страшная пустота…
МАРИНА: Вы совсем не изменились, Серёженька… Вы всё такой же прекрасный… А я постарела… У меня седые волосы уже… (проводит по волосам)
ЭФРОН: Я этого не вижу. Вы для меня всегда будете такой, как в первую нашу встречу, там, в Коктебеле…
Карусель замедляет ход.
МАРИНА (задумчиво): По-моему, и в природе нет отдыха. Вот я думаю: когда буду умирать, у меня будет такое же чувство, как здесь, сейчас, в этом парке; печали? – торжественности? И весь грохот, все кружения – оканчиваются?
АЛЯ: Но ведь это и есть – отдых?
ЭФРОН (со вздохом): Ах, если бы на этих лошадях, на этой карусели умчаться бы теперь в Россию… В Россию так страшно тянет…
АЛЯ: И умчимся! Непременно! Мы же не навсегда здесь…
Марина молчит. Карусель останавливается.


Действие 2

Комната. Груда чемоданов, задрапированная пледом, кровать, кушетка, лампочка без абажура. Стол. На подоконнике – верба. Марина входит, держа в руках газету.
МАРИНА: Стихи Цветаевой формалистичны, то есть бессодержательны… О, сволочь Зелинский! (отбрасывает газету и садится на кушетку)
Входит Мур.
МУР: Мама! Нам что, опять переезжать придётся?
МАРИНА: Не знаю, Мур…
МУР: Сколько это может продолжаться! Вы хоть что-нибудь можете сделать?!
МАРИНА: Мур…
МУР (зло): Ну, и сидите, подставляйте щёку! (собирается уходить)
МАРИНА: Мур, куда ты?
МУР: А вам что за дело? Гулять!
МАРИНА: С ней?
МУР: Да!
МАРИНА: Ты мог бы, Мур, хотя бы рассказать мне о своей знакомой! Ведь я ничего о ней не знаю до сих пор!
МУР: Оставьте, мама! Вы похожи на страшную деревенскую старуху! (уходит)
МАРИНА: Деревенскую… Как это хорошо, что деревенскую… (пауза) Неужели и впрямь и отсюда съезжать придётся? С этими переездами я постепенно утрачиваю чувство реальности… Меня – всё меньше и меньше, вроде того стада, которое на каждой изгороди оставляло по клоку пуха… Остаётся только моё основное нет… Я не истеричка, нет… Но за этот год жизнь меня – добила… И исхода не вижу… Меня все считают мужественной. Я не знаю человека робче себя. Боюсь – всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего – себя, своей головы – если это голова, так преданно служившая в тетради и так убивающая меня – в жизни. Никто не видит – не знает, - что год уже ищу глазами – крюк, но его нет, потому что везде электричество. Никаких люстр. Я год примеряю смерть. Всё уродливо и страшно… Я не хочу – умереть, я хочу – не быть. Вздор… Пока я нужна… Но, Господи, как я мало, как я ничего не могу!
       Доживать – дожёвывать
       Горькую полынь…
       Неужели я не имею права жить в родном городе? Я имею право на Москву! В порядке каждого русского поэта, в ней живущего и работающего, книги которого в её лучшей библиотеке! Книжки нужны? А поэт – нет?! Эх вы, лизатели сливок! Что я дала Москве? То, что я в ней родилась! (пауза) Но нет… Москва ни при чём! То же было и в Париже… Просто я никому не нужна: мой огонь никому не нужен, потому что на нём каши не сваришь…


Сон 2

Пустынное пространство. Слышится шум ветра. Стол. На нём – письма. Подле – Марина. В стороне, на возвышении – похожая на тень фигура – Рильке.
МАРИНА: Райнер Мария Рильке! Дозволено ли так к Вам обратиться? Одно Ваше имя — поэма. Оно рифмуется не со временем — оно приходит из прежде или из после — искони. Что после Вас можно еще делать поэту? Вы — невозможная задача для будущих поэтов. Поэт, который придет после Вас, должен быть Вами, то есть Вы должны будете родиться вновь. Почему я не пришла к Вам? Потому что Вы мой возлюбленнейший — на целом свете. Очень просто. А еще потому, что Вы меня не знали. Из страдающей гордости, из благоговения перед случаем (судьбой ли). Из — трусости, вероятно, чтобы не пришлось сносить Ваш отчужденный взгляд — на пороге Вашей комнаты. Чего я от тебя хочу, Райнер? Ничего. Всего. Чтобы ты позволил мне каждое мгновение моей жизни устремлять взор к тебе — как к вершине, которая защищает (некий каменный ангел-хранитель!). Пока я тебя не знала — можно было и так, но сейчас, когда я тебя знаю,— требуется разрешение. Ибо моя душа хорошо воспитана.
РИЛЬКЕ: Марина Цветаева, неужели Вы только что здесь были? Но тогда где был я? Сегодня, Марина, принял я тебя своим сердцем, всем своим сознанием, которое сотрясается тобою, твоим приходом, как будто вместе с тобою сердечным потоком на меня обрушился твой великий со-читатель океан. Ты подала мне руки, поочередно, а потом, складывая их вместе, ты погрузила свои руки, Марина, в мое сердце, как в чашу, где течет источник: и вот тебя омывает, покуда ты их так держишь внутри, омывает этот теснящий поток... Сноси его терпеливо.
МАРИНА: Любимый, я уже всё знаю — от меня к тебе — но для многого еще слишком рано. Нечто в тебе еще должно ко мне привыкнуть.
РИЛЬКЕ: Какой же силой обладаешь ты, поэтесса! Твой шаг, звучащий по ступеням, твой тон, ТЫ. Твоя легкость, твой владетельный, одаряющий вес.
МАРИНА: Моя любовь к тебе разорвана на дни и письма, часы и строчки. Ты живешь, я хочу тебя видеть. Пересаживание из Всегда в Сейчас. Отсюда мука, счет-дней, бесценность каждого часа, час лишь как еще одна ступень к письму…
РИЛЬКЕ: С некоторых пор, вероятно по причине физической, так боязно, когда кто-то, кто-то любимый ждет от меня чего-то большого или перемен, а я: вдруг спасую, не оправдав ожиданий...
МАРИНА: Я — дурная, Райнер. Я — многие, понимаешь ли ты это? Может быть, неисчислимые! (Ненасытимая бесчисленность!) Даже в самой себе не хочу иметь соучастников, не только что — вокруг себя. Всю жизнь я в ложном положении. «Ибо где я согнут,— я солган». Солгана, Райнер, но не лжива! «Радуйся же, скоро это кончится!» — так говорит моя душа моим губам. И обнимать дерево или человека — для меня едино. Едино суть. Любимый! Хочу послать тебе одно слово, может быть, ты его не знаешь. Больно — вот правдивое слово, больно — вот доброе слово, больно — вот милостивое слово.
РИЛЬКЕ: Чудная Марина, как в первом твоем письме, так и в каждом последующем я любуюсь и восхищаюсь точностью, с какой ты ищешь и находишь, твоим неутомимым путем к тому, о чем ты думаешь, и — всегда — твоей правотой. Сейчас я сам — тяжесть, а мир — как сон вокруг, а лето так странно рассеянно, словно оно не думает о своих собственных предметах...
МАРИНА: Я незнакомка в чужом сне. Я никогда не жду тебя, но узнаю постоянно. Если кому-нибудь мы приснимся вместе — вот тогда мы и встретимся. Райнер, я хочу к тебе еще и ради себя новой, той, которая может возникнуть лишь с тобою, в тебе. И потом, Райнер, только не злись на меня, ведь это же я, я хочу с тобой спать — заснуть и спать. Великолепное народное словцо, как глубоко, как правдиво, как недвусмысленно, как точно то, что оно выражает. Просто — спать. И больше ничего. Нет, еще: головой в твое левое плечо, руку — вокруг твоего правого — и больше ничего. Нет, еще: и в самом глубоком сне знать, что это ты. И еще: как звенит твое сердце. И — целовать это сердце…
РИЛЬКЕ: Да и Да и Да, Марина, всяческое Да, которого ты хочешь и которым ты являешься, такое большое и единое, как Да — самой жизни... но ведь в нем скрыты все десять тысяч Нет — непредвиденные. Забудь же, дорогая, о том, что было спрошено и что отвечено, возьми это под защиту, под охрану той радости, которую ты приносишь, в которой я нуждаюсь, которую принесу и я, быть может, если начало приношению положишь ты…
МАРИНА: Райнер, говори всегда только «да!» всему, чего я хочу, и тогда из этого не выйдет ничего столь уж дурного. Любовь живет исключениями, обособлениями, запретами. Любовь живет словами и гибнет в действиях. Я знаю тебя, Райнер, так же, как знаю себя. Чем дальше от себя, тем дальше в себя. Я живу не в себе, но вне себя. Я живу не в устах моих, и тот, кто целует меня, меня не встречает… Увидимся ли когда-нибудь?..
Вой ветра усиливается. Идёт снег. Рильке исчезает.
МАРИНА (озираясь кругом): Райнер! Райнер! Райнер, любишь ли ты меня ещё? Райнер, откликнись! Райнер!
Входит Незнакомка, подаёт Марине письмо и уходит. Марина читает письмо, роняет его.
МАРИНА (обращаясь ввысь): Год кончается твоей смертью? Конец? Начало! Ты самому себе — самый новый год. Райнер, вот я плачу, ты льешься у меня из глаз! Милый, раз ты умер — значит, нет никакой смерти (или никакой жизни). Любимый, сделай так, чтобы я часто видела тебя во сне — нет, неверно: живи в моем сне. Нет, ты еще не высоко и не далеко, ты совсем рядом, твой лоб на моем плече. Ты никогда не будешь далеко: никогда недосягаемо высоко. С Новым годом и прекрасным небесным пейзажем!


Действие 3

Столовая. Ясный день. На диване сидит царственно прямая женщина – Анна Ахматова. Ардов вводит Марину. Ахматова с волнением поднимается ей навстречу. Обе женщины идут навстречу друг другу и молча пожимают руки. Ардов осторожно удаляется.
АХМАТОВА: Сядем?
Марина кивает. Ахматова вновь садится на диван. Марина опускается на стул неподалёку.
АХМАТОВА: Я многое слышала о вас, Марина Ивановна… Я сожалею, что наша встреча происходит в столь тяжёлых для нас обеих обстоятельствах… Мне говорили о вашем горе…
МАРИНА: Да, моя сестра, дочь и муж арестованы. Я… до сих пор не могу прийти в себя…
АХМАТОВА: Мой сын также находится в заключении. Когда его арестовали, я писала на самый верх, но…
МАРИНА: Вам не ответили?
АХМАТОВА: И вам тоже?
МАРИНА: Всё последнее время я не живу… Я бы хотела, чтобы все чувства мои умерли, но одно живёт: страх! Я боюсь каждого стука в дверь. Постучат, а я думаю: за кем? За мной? Или, не дай Бог, за сыном? Не могу понять, отчего арестовав всех моих родных, меня саму ещё оставляют на свободе… Зачем? Точно кошка с мышкой играет… Какая-то утончённая пытка… Страхом!
АХМАТОВА: О моём аресте было распоряжение, но меня предупредили, и я уехала… Впрочем, это неважно: разве отъезд мог что-то изменить?.. Почему-то передумали, оставили пока… Надолго ли? Мне кажется, что мы сегодня все живём в огромном остроге… Вся Россия – «Кресты»… Одни – внутри их, а другие – у стен в слезах и с передачами и с вечным страхом услышать…
МАРИНА: …в списках не значится…
АХМАТОВА: «Кресты», Крест, а на нём мы, распятые, или возле него – мы, о распятых рыдающие и распятия ждущие…
МАРИНА: Нехорошо мне, Анна Андреевна… Иногда думаю: зачем я вернулась? Душная, отравленная атмосфера эмиграции мне давно опостылела… Я старалась больше общаться с французами. Они любезны, с ними легко, но этого мне было мало. Потянуло домой – сама не знаю, что я себе при этом представляла…
       Тоска по Родине! Давно
       Разоблаченная морока!
       Мне совершенно все равно -
       Где совершенно одинокой
       Быть, по каким камням домой
       Брести с кошёлкою базарной
       В дом, и не знающий, что - мой,
       Как госпиталь или казарма.
       Не обольщусь и языком
       Родным, его призывом млечным.
       Мне безразлично, на каком
       Не понимаемой быть встречным!
       Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
       И всё – равно, и всё – едино.
       Но если по дороге – куст
       Встаёт, особенно – рябина…
       Что-то такое, наверное… Знаете, ещё в Париже Сергей Яковлевич принёс однажды домой газету, просоветскую, разумеется, где были напечатаны фотографии столовой для рабочих на одном из провинциальных заводов. Столики накрыты тугими крахмальными скатертями, приборы сверкают; посреди каждого стола – горшок с цветами. Я ему говорю: а в тарелках – ЧТО? А В ГОЛОВАХ – ЧТО? А в будущем – ЧТО?! И, смотрите, что получилось. Родных – забрали, меня – сторонятся. Я ничего не понимаю в том, что тут происходит, и меня никто не понимает. Когда я была там, у меня хоть в мечтах была родина. А здесь у меня мечту – отняли… И с этой путаницей мне не справиться… У меня здесь даже угла своего нет…
АХМАТОВА: Я вас понимаю. Меня саму сторонятся, точно я прокаженная или даже хуже... И своего угла у меня тоже, можно считать, нет. Спасибо Ардовым, что всегда готовы приютить… А всё-таки надо терпеть. Однажды – зачтётся…
       Но знаем, что в оценке поздней
       Оправдан будет каждый час.
       Но в мире нет людей бесслёзней,
       Надменнее и проще нас!
МАРИНА: Мне нужно уходить… Там у дома стоит… (понижая голос) следит… Топтун…
АХМАТОВА: Любопытно лишь, за кем он следит: за мною или за вами? Впрочем, быть может, за обеими… (поднимается)
Марина встаёт также.
АХМАТОВА: До свидания!
МАРИНА: Прощайте!
Пожимают друг другу руки. Марина поворачивается, чтобы уйти.
АХМАТОВА: Постойте!
Марина оборачивается.
АХМАТОВА: Дайте я вас перекрещу.
Ахматова крестит Марину, и та уходит.


Сон 3

Сцена 1.

Медон. Комната. Диван, стол, кресла. В кресле сидит Анастасия. Входит Марина в фартуке, неся кофейник. Марина разливает кофе в две чашки, достаёт из кармана фартука папиросу и вытягивается на диване.
АНАСТАСИЯ (отпивая кофе): Как всё здесь странно, непривычно…
МАРИНА: Париж изменился… А, может быть, изменились мы…
АНАСТАСИЯ: Ты пишешь?
МАРИНА: Пишу… Но, Ася, милая, пойми: как писать, когда с утра нужно идти на рынок, покупать еду (самую дешёвую, потому что денег нет), потом чистить, варить, а, когда все накормлены, всё убрано – я лежу, вот так, вся пустая, ни одной строки! А утром так рвусь к столу – и это изо дня в день! Серёжа работает, как может, устаёт очень и сильно болен… Я одного хочу: быть свободной – от всего. Быть одной и писать, писать… Но день у меня съедает жизнь… И ведь никто не виноват! И я не виновата… Замкнутый круг!
АНАСТАСИЯ: Что же все прочие? Мережковский? Гиппиус? Бунин? Как они?
МАРИНА: Они теперь среди тех, что до сих пор спорят, какой великий князь будет царствовать – Кирилл или кто-то ещё… Держатся особняком и необычайно гордятся! Каждый – собой (хоть бы – друг другом!) Меня – не выносят. Я прохожу – не кланяюсь. Не могу. А они – ненавидят! Пресса сделала своё дело: участие в Вёрстах, муж-евразиец и, вот, в итоге у меня комсомольские стихи и я на содержании у большевиков!
АНАСТАСИЯ (осторожно): Может быть, в России было бы легче?
МАРИНА: У меня нет сил ехать… всё заново? Не могу! Уехать бы на какой-нибудь остров Пасхи… Но и там теперь тишины нет… Некуда от людей укрыться! Ты – добрее меня, наверное. Ты ещё любишь людей? А я уже давно ничего не люблю, кроме животных, деревьев… Аля очень умна, талантлива, но вся другая… Мур – мой, чудный…
АНАСТАСИЯ: Однако, я всё-таки не вижу препятствий вам – вернуться!
МАРИНА: Всё меня выталкивает в Россию, в которую я ехать не могу. Здесь я не нужна. Там я невозможна. Вот, и ты скоро уедешь… В Россию… Все мои – бредят Россией… А ведь России (звука) нет… Есть буквы: СССР. Как же ехать в глухую, без гласных, свистящую гущу? От одной мысли душно. Буквы не раздвинутся и не впустят… Меня…

Сцена 2

Та же комната. Вечер. Распахнутое окно. Колыхающиеся шторы. Диван разобран. На постели сидит полураздетая Ариадна. Эфрон читает газету. Ерзает на стуле Мур. Входит Марина.
МАРИНА: Аля, не сиди, пожалуйста, на моей постели.
Ариадна поднимается, садится на подоконник и вяжет.
МАРИНА: Аля, закрой окно.
АРИАДНА: Как – это – глупо.
МАРИНА: Что именно?
АРИАДНА: Всё! Мы! Здесь! Зачем мы – здесь? Никому не нужные! Чего мы ждём? Надо возвращаться… В Россию!
МУР: Аля, неужели ты этими своими глазами видела Россию: Москву: ну – всё – то – такое… чего я никогда не видал…
АРИАДНА: И увижу опять! (поднимается с подоконника) И очень скоро! Я уже запросила визу в советском посольстве, и скоро получу документ…
МАРИНА: Аля!
АРИАДНА: Да! Да! Да! Вы можете ещё сколько угодно заживо хоронить себя в этом болоте, а я не желаю! Я устала! Вы заняты своими стихами, а я жизни не вижу! Вы мне жить не даёте! А я жить хочу! Жить! Оставайтесь все тут! А я уеду! Домой! В Россию!
ЭФРОН: Молодец, Алечка! Я твоё решение поддерживаю всецело! Только негоже уезжать так: прежде следует купить всё необходимое – вещи и прочее… Я сам… запутался, как муха в паутине, но ты абсолютно права: поезжай!
АРИАДНА (обнимая отца): Спасибо!
ЭФРОН: Настоящее всё – в России, а здесь – химера и только. Но, однако же, всё нужно хорошенько обсудить. Твой отъезд. Идём ко мне.
Эфрон и Ариадна уходят.
МУР (растягивая): Россия-я-я… Там – Маяковский…
МАРИНА: Ты любишь Маяковского, Мур?
МУР: Да! Вам так никогда не написать.
МАРИНА: Да, так – никогда…
МУР: Я тоже в Россию хочу.
МАРИНА (опускаясь на постель): Нет… Там душно, душно… Я задохнусь там…
МУР: Вы, мама, всегда не верите! А всё будет отлично! (уходит вслед за отцом и сестрой)
МАРИНА: Нас Родина не позовёт!
       Езжай, мой сын, домой – вперёд –
       В свой край, в свой век, в свой час, - от нас –
       В Россию – вас, в Россию – масс,
       В наш-час – страну! В сей-час страну!
       В на-Марс страну! В без-нас страну!..

Сцена 3.

Франция. Кабинет следователя. Следователь, несколько полицейских и Марина.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Мадам Эфрон, потрудитесь объяснить, где теперь находится ваш муж?
МАРИНА: Я не знаю.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Как давно он работает на Советский Союз?
МАРИНА: Серёжа? Нет… Вы не понимаете… Он просто очень любит Россию и мечтает вернуться… И любовь сталкивается с долгом…
СЛЕДОВАТЕЛЬ (раздражённо): Что вам известно о деятельности «Союза возвращения на родину», мадам Эфрон?
МАРИНА: Ничего…
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вы, вообще, ничего не знаете о деятельности вашего супруга? А, между тем, господин Эфрон развил потрясающую советскую деятельность!
МАРИНА: Я знаю только одно: он самый честный, самый благородный, самый человечный из людей. Но его доверие могло быть обмануто. Моё к нему – никогда.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вам знакомы друзья вашего мужа? Кто они? Назовите их!
МАРИНА (покачиваясь из стороны в сторону): Кто - мы? Потонул в медведях
       Тот край, потонул в полозьях.
       Кто - мы? Не из тех, что ездят -
       Вот - мы! А из тех, что возят:
       Возницы. В раненьях жгучих
       В грязь вбитые - за везучесть.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Что ещё такое?
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Пытается изобразить помешанную. Обычное дело.
МАРИНА: Везло! Через Дон -- так голым
       Льдом. Хвать -- так всегда патроном
       Последним. Привар -- несолон.
       Хлеб -- вышел. Уж так везло нам!
       Всю Русь в наведенных дулах
       Несли на плечах сутулых.
       Не вывезли! Пешим дралом --
       В ночь, выхаркнуты народом!
       Кто мы? да по всем вокзалам!
       Кто мы? да по всем заводам!
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Извольте прекратить комедию, мадам Эфрон! С нами этот номер не пройдёт! Отвечайте на поставленный вопрос!
МАРИНА: Баррикады, а нынче -- троны.
       Но всё тот же мозольный лоск.
       И сейчас уже Шарантоны
       Не вмещают российских тоск.
       Мрем от них. Под шинелью драной --
       Мрем, наган наставляя в бред...
       Перестраивайте Бедламы:
       Все -- малы для российских бед!
СЛЕДОВАТЕЛЬ (ударяя ладонью по столу): Прекратить! Когда вы в последний раз видели вашего мужа? Отвечайте!
МАРИНА: Бредит шпорой костыль -- острите! --
       Пулеметом -- пустой обшлаг.
       В сердце, явственном после вскрытья --
       Ледяного похода знак.
       Всеми пытками не исторгли!
       И да будет известно -- там:
       Доктора узнают нас в морге
       По не в меру большим сердцам…
ПОЛИЦЕЙСКИЙ (следователю): Да она, кажется, в самом деле, помешалась…
МАРИНА: Что же делать, певцу и первенцу
       В мире где наичернейший сер!
       Где вдохновенья хранят, как в термосе!
       С этой безмерностью в мире мер!? (уронив голову на руки) Что же делать?!...
СЛЕДОВАТЕЛЬ (махнув рукой): Полоумная русская!
 
Сцена 4.

Чемоданы, тюки. Марина грустно оглядывает их.
МАРИНА: Осколки жития солдатского… Куда я еду? Зачем? Ведь не зря же Пастернак сказал… Как ты сказал? «Не езжай в Россию, там холодно, сплошной сквозняк…» Мне уже заранее холодно, до сроку просквозило… (листая тетрадь, читает) «Серёженька, если Бог сделает это чудо – оставит Вас живым – отдаю вам всё: до конца моих дней и на все века. И буду ходить за вами, как собака…» (закрывая тетрадь) И, вот, иду… Как собака!
МУР (входя): Мама, вы скоро уже?
МАРИНА: Да, Мур, да…
МУР: Торопитесь, наконец! Сколько можно ждать? (уходит)
Марина крестится.
МАРИНА: Мне Францией — нету
       Нежнее страны —
       На долгую память
       Два перла даны.
       Они на ресницах
       Недвижно стоят.
       Дано мне отплытье
       Марии Стюарт…


Действие 4

Сцена 1.

Абсолютный мрак. Проблески зениток. Сирены. Голос из репродуктора: «Внимание: сегодня началась война!»

Сцена 2.

Комната. Груда чемоданов, кровать, кушетка, лампочка без абажура. Марина, возбуждённая, судорожно собирает вещи. Пастернак печально наблюет за ней.
ПАСТЕРНАК: Марина, мне кажется ты делаешь ошибку… Зачем тебе уезжать в эвакуацию?
МАРИНА: Мура привлечён к дежурствам по противоракетной обороне… Он по ночам с крыш должен сбрасывать… бомбы… Это тяжело, опасно! А если взорвётся?! А если призовут… (резко подходит к Пастернаку) Пастернак, Пастернак, ты должен мне помочь! Ты должен спасти нас!
ПАСТЕРНАК: Как?
МАРИНА: Спрятать! Да-да! Ты должен нас спрятать!
ПАСТЕРНАК: Да где же?!
МАРИНА: На даче… Ведь у тебя дача под Москвой! Там нет этих ужасных взрывов, этих сирен… Господи, я не могу больше просыпаться по ночам от их воя в страхе за Мура… Я больше не могу! Они же ни на секунду не умолкают почти… Ведь ты можешь нас спасти от этого!
ПАСТЕРНАК: Мариночка, успокойся… Ты сейчас взволнованна, это понятно. Мы все взвинчены, все на пределе…
МАРИНА: Я не на пределе! Я уже за – пределом!
ПАСТЕРНАК: Прости… Я готов всеми своими силами помогать вам с Муром, но дача… Ведь я не один там живу… Я и не могу решать… И… Пойми…
МАРИНА: Понимаю. Прости и ты меня… Я всё понимаю… Нигде нам места нет… Точно зачумлённым… Все двери – закрыты…
ПАСТЕРНАК: Марина!
МАРИНА: Не нужно ничего говорить! Завтра же мы уедем… Опять… уедем… (складывает в мешок какое-то тряпьё)
Входит Мур.
МУР: Что это ещё здесь такое?
МАРИНА: Мы уезжаем, Мур! В эвакуацию…
МУР: Да? Вы уезжаете? Что ж, скатертью дорога.
МАРИНА: Я сказала: мы!
МУР: А я никуда не еду! Мне и здесь неплохо. Если вам охота, езжайте одна!
МАРИНА: Мур, ты должен ехать со мной! Тебе нельзя здесь оставаться! Ведь если тебя убьют…
МУР: Мама, вы просто дура! (отталкивает чемодан и ударяет кулаком о стену)
Марина пытается закрыть чемодан.
МАРИНА: Не закрывается… Пастернак, мне нужна верёвка…
ПАСТЕРНАК: Подожди… (уходит)
Мур зло косится на мать. Марина утирает пот со лба. Возвращается Пастернак, держа в руках верёвку.
ПАСТЕРНАК: Вот, пожалуйста.
МАРИНА (беря верёвку): А крепкая она?
ПАСТЕРНАК: Крепкая. Хоть вешайся!
МАРИНА: Правда?
ПАСТЕРНАК: Ну, я не то хотел сказать… Просто, что крепкая. Что даже вес человеческого тела выдержит…
МАРИНА (перевязывая чемодан): Это хорошо… Это очень хорошо…
Свет гаснет. Слышится вой сирен.
МАРИНА: Господи Боже мой, опять…
       

Действие 5

Сцена 1.

Серый день. Набережная Камы. По ней медленно, время от времени останавливаясь, идут Марина, мнущая в руках странный мешочек, и Чуковская.
МАРИНА: Я знаю вас всего пять минут, Лидия Корнеевна, но чувствую себя с вами свободно. Когда я уезжала из Москвы, я ничего с собой не взяла. Понимала ясно, что моя жизнь окончена. Я даже письма Бореньки Пастернака не захватила с собою… Скажите, пожалуйста, скажите, почему вы думаете, что жить ещё стоит? Разве вы не понимаете будущего?
ЧУКОВСКАЯ: Стоит – не стоит – об этом я давно уже не рассуждаю. У меня в 37-м арестовали, а в 38-м расстреляли мужа. Мне жить, безусловно, не стоит, и уж во всяком случае всё равно – как и где. Но у меня дочка…
МАРИНА (поворачиваясь с Чуковской): Да разве вы не понимаете, что всё кончено! И для вас, и для вашей дочери, и вообще…
ЧУКОВСКАЯ: Что – всё?
МАРИНА: Вообще – всё! Ну, например, Россия! Нет будущего! Нет России…
ЧУКОВСКАЯ: Немцы?
МАРИНА: И немцы тоже.
ЧУКОВСКАЯ: Не знаю. Я не знаю, захватят ли немцы Россию, а если захватят, надолго ли. Я и об этом размышляю мало. Я ведь мобилизована. Мобилизованным рассуждать не положено. Сейчас на моём попечении двое детей, и я за них в ответе. За их жизнь, здоровье, покой, обучение, веселье.
(пауза)
ЧУКОВСКАЯ: Одному я рада, Ахматова сейчас не в Чистополе. Надеюсь, ей выпала другая карта. Здесь она непременно погибла бы.
МАРИНА: По-че-му?
ЧУКОВСКАЯ: Потому, что не справиться бы ей со здешним бытом. Она ведь ничего не умеет, ровно ничего не может. Даже в городском быту, даже в мирное время.
МАРИНА: А вы думаете, я – могу?! Ахматова не может, а я, по-вашему, могу?!
Марина быстро идёт вперёд, спотыкаясь. Чуковская, качая головой, следом.

Сцена 2.

Елабуга. Тёмное помещение, заставленное вещами. На потолке – крюк. В окно просачивается свет. Марина ходит из стороны в сторону, тря виски.
МАРИНА: Звуки, звуки… Не смолкают… То же было с Шуманом… Переутомление мозга… Он бросился в воду, а его вытащили… Зачем помешали? Мне не помешают… Это надо кончить, пока я ещё я управляю своим мозгом… Потом будет поздно… Смерти нет, своей смерти нет. Что такое смерть? Почувствовать себя мёртвым. Но раз мы чувствуем, значит, мы не мертвы, раз мы мертвы, мы не чувствуем. «Боюсь смерти» - неверно. «Боюсь боли, судорог, пены у рта» - да. Но боль, судороги, пена у рта – это всё-таки жизнь. Две возможности: или я, вздохнув в последний раз, становлюсь вещью (не чувствую), или последнего вздоха – нет. (Бессмертие.) Я же никогда не узнаю, что я умерла! И в ответ – дьявольская мысль: «А вдруг – может быть всё дело в том? – узнаешь?!» Смерть. – Хочу допонять…
Марина опускается на один из чемоданов.
МАРИНА: Мур, Мур, мой бедный кот, что же будет с тобой? Но так будет и лучше… Я лишь помеха тебе, жернов на твоей шее… Я мешаю тебе жить… Я больше не буду… Может, тогда хотя бы тебя не тронут, оставят в покое… (поднимается резко и завешивает окно)
       О, черная гора,
       Затмившая весь свет!
       Пора — пора — пора
       Творцу вернуть билет.
       Отказываюсь — быть.
       В Бедламе нелюдей
       Отказываюсь — жить.
       С волками площадей
       Отказываюсь — выть.
       С акулами равнин
       Отказываюсь плыть
       Вниз — по теченью спин.
       Не надо мне ни дыр
       Ушных, ни вещих глаз.
       На твой безумный мир
       Ответ один — отказ.
Марина озирается по сторонам.
МАРИНА: А где же?... Куда же я подевала?... (ищет что-то) Не иначе как чёрт унёс…
Марина роется в карманах, достаёт платок и обматывает его вокруг ножки стула.
МАРИНА: Чёрт-чёрт, поиграй да отдай, чёрт-чёрт, поиграй да отдай, чёрт-чёрт, поиграй да отдай…
В углу на одном из чемоданов появляется Мышатый. Он сидит и смотрит на Марину. Марина медленно подходит к нему. Мышатый протягивает ей верёвку. Марина берёт её, неотрывно глядя на Мышатого. Издали, нарастая, слышится музыка рояля, та самая, последняя, которую играла Мать… Всё погружается во мрак.


ЗАНАВЕС