Почему волки воют

Был тот лес большущий, зеленющий, и чего там только не росло! Ёлочки-сосёночки игольчатые, осинки да берёзки листвяные, кусточки вереска,  заросли ягодные…  Летом сладких ягод да грибов диковинных полным-полно – бабы да ребятишки завсегда набирали с верхом свои лукошки да короба берестяные. Пуще всего любили ходить в лес по грибы. А уж грибочки…  так и зазывают, так и манят. До чего ж хороши крепенькие подосиновики в красных шляпках да  на толстеньких ножках, до чего ж запашисты рыжички с колючего ельника,  а вот груздочки больше всех любят прятаться – листочками-то, нападавшими за осень, уж так прикроются…  и рядом не увидишь. Белочки водились – тут и  шишек насобираешь на еду, и грибков на зиму назапасаешь – легко  жилось пушистым попрыгуньям. А по всему-то лесу много всякоразного зверья проживало.

Ну, а наш сказ больше про волка, такого же как и все, серого, клыкастого. Был он и не старый, но уже и не молодой. Кое-что повидал по белу свету, если можно лес так назвать. Нельзя промолчать да не сказать, что был он очень добрый и доверчивый, но не было у него друзей.
Ну, вот так всё получалось… 
Заяц боялся – больно трусоват, по слабости своей. У лисы – свои дела да приятели… хитрющая,  завидущая, врунья к тому же. Ёж, тот вообще ни с кем не разговаривал – только встретит кого, свернётся в свой клубок, иголками окружится… дикий какой-то. Люди-то всех в лесу дикими называют, а выходит, что среди самих зверей свои дикари водятся. А уж про медведя… и говорить нечего – молчун, а нет, так ворчун, всё под свою широкую лапу гребёт. Лучше подальше от таких.
Вот и получалось, что не с кем волку дружить, горем ли поделиться, некому пожалиться на свою жизнь. Сильно тосковал он по хорошему другу. И все страданья-переживанья Луне высказывал. Дождётся, как в силу-то полную она войдёт да располнеет до округлости, и начинаются волчьи песни. Будто плакался ночной красавице про одиночество да житьё худое. Луна смотрит на него, и казалось бедному, что она всё понимает и жалеет его.
Слуху-то у волка век свой не бывало, и вот как затянет на одной «у-у-у!»… до-олго тянуть может, передышку сделает,  и всё сызнова. Да столько тоски да печали в голосе… не высказать словами. Наверно, поэтому волчий плач воем зовётся.

Звери по-разному на эти концерты посматривали. Вот, ежли начать с медведя, по солидности, так зимой-то в берлоге ничего и не слыхать – спит себе крепким сном, только лапу свою посасывает. А так… не зря сказано «медведь на  ухо наступил» – всё понятно сразу: или петь не умеет, или туговат на ухо, то есть глуховат. Выходит, что  косолапый вовсе не  слышал волчьего пения.
Заяц? Тот в усмерть боится серого, как бы не наскочить ненароком, а уж набиваться – избави дух лесной.
Лиса? Так ведь хитрая она – и слышит, да не подойдёт. Охота ли связываться с чужой бедой? Подальше от неудобств. Лучше прикрыть ушки-то хвостом своим пушистым, меньше и слышно, глядишь, и соснёшь ночью-то, отдохнёшь:
– Такие-то песни только от худой жизни петь, а мне зачем лишние хлопоты?

Но однажды даже лиса не вытерпела, уж больно жутко выводил волк, казалось, рыдает навзрыд. Даже как-то беспокойно стало. То ли сон растревожил? А приснилось ей, будто петуха в лапах держит, уж и в лес бежит, а петух-то…  вдруг обернулся в злющего волка, а тот пасть раскрыл, по-шальному как запоёт: «Ку-ка-ре-ку!» Тут она и проснулась:
– Видать, не к добру…
 Услышала волка. «Ну, – думает, – погоди, серый, получишь ты у меня. Не я лиса буду, если не спроважу тебя из лесу».

И направилась к нему на полянку, залитую лунным светом. Волк, как сноп ржаной на поле, сидит на пригорке, морду вверх задрал и без умолку: «У-у-у-у-у…»
Тихонечко рыжая подсела рядышком, подняла свой нос туда же – ничего, кроме круглой, как блюдо, Луны, не увидела: «Висит и висит себе».

 А ночка хороша! Тишина вокруг, даже ветер стих, кажется, и листья  на деревьях замерли. На небе кое-где  звёздочки подмигивают, далёкие такие, век не добраться до них, и белке, точно, не допрыгнуть.

Волк-то и  притих. Сидели-сидели рядком, молча… Лиса не вытерпела (не за тем явилась),  молвила:
– Скажи, серый, чего это ты  по ночам  не спишь?
Тот молчит. Не знает, с чем пришла хитрая, какую пакость учинит.
– Лапу подвернул? Живот али клыки болят?
Тот молчит, а сам думает: «Ох, и хитрющая! Небось, нашкодила где – не спится, так решила надо мной потешиться».
Лиса певуче так, почти нежно:
– Ну, что же ты нахохлился, как ворон на той ёлке? Ну, скажи словечушко, поделись своей печалью. Облегчи волчью душеньку. Я ж к тебе со всем моим расположеньицем, как к другу лучшему.
Добрый-то волк уж почти и расслабился,  думает: «Чёй-то тут не так. Не станет рыжая заливать спроста. Вона, как сладко поёт. А что? Давай побалякаю, нето совсем одичаю  по серости своей». Глянул тоскливыми глазищами на  лукавую, вздохнул тяжело:
– Ох, голубушка, и тяжко же мне! Один одинёшенек живу.
– Так ить и я одна. Намедни ходила к зайцу в гости. Отчаёвничали с медком. Уж так весело, так весело! Уж такой хохотун заяц!
– А мне и перемолвиться-то не с кем, –  выдохнул волк.
 Лису понесло:
– Приглашал косой почаще заходить, да подумаю. Лучше мишеньку попроведаю. Просил компанию составить да на малинник вместе прогуляться. Уж никак не ожидала от него, но так зазывал, так зазывал… А что? И проведём времечко за весёлой беседой. Уж он как разговорится, так и не остановить. Такой говорун! 
Волк заёрзал:
– Вот бы меня кто позвал, хоть помочь в каком деле. Я бы уж расстарался.
А лиса завирает:
– На деревню-то хаживала… три дня как прошло. Уж такие все приветливые, в гости так и зазывают, мол, заходи на пироги, красавица. В крайнюю-то избу чуть не затащили, еле отговорилась. Обещалась на недельке заглянуть.

На самом-то деле лиса едва лапоньки унесла. У той самой крайней избы баба за хвост уж схватила её в курятнике, ещё б немного, и не сдобровать рыжей воровке. Откуда силы взялись? Вырвалась да вон бежать, век так не бегала. Вот и сны беспокойные уж третью ночь снятся. А тут этот волк не даёт в себя придти.

Пожал серый плечами, посомневался на счёт гостеприимства деревенских. А та заливает:
– Уж не ведаю, куда собак подевали? Ни одной не встретила. А старик знакомый говорит, мол, приходи, лисонька, как к себе домой, гостю завсегда рады. Да и с собой кого приводи с лесу-то. Потолкуем,  вы – про лесные новости, мы – свои обскажем. Век свой живём по соседству, чего враждовать-то? Меня послушай, жизнь долгую прожил, накопил ума-то. Да и один я, как волк, живу. Не с кем словечком перекинуться.

Волк задумался. А лиса всё про то же талдычит, уж стала приглашать в деревню наведаться. Тот всё думает-смекает, не верит «побрякушкам» лисьиным, но так ловко рыжая обвела да обставила, а на душе так одиноко да тоскливо:
– Была-не была, уговорила. Когда  двинем? Раззадорила, однако.
– Да хоть сейчас. Пока идём, так и утречко наступит, как раз к самовару и поспеем.

Направились они в сторону деревни. За разговором не заметили, как и Луна ушла, уступая место на небе Солнышку. Отдохнул лес за ноченьку, просыпаться стал. Уже и птички защебетали. А вон и деревню видать… 

Вдруг ни с того, ни с сего охнула лиса да и свалилась на бок как раз под кусточком:
    – Ой, ой, ой!
      Что же с моей ноженькой?
      Подвернула-подломнула…
      Слышал, серый, как хрустнуло?
      Не могу с тобой идти.
      Ты меня, дружок, прости.
Волк-то и поверил сразу, стоит и думает: «Видать, совсем худо лисоньке. Вишь, как! Не зря стишками заголосила. Эк её, бедную, тряхнуло».
А лиса, не будь дурой, дальше заливает:
    – Ты уж, серенький, поди
      Да на помощь позови
      Старика ли бабу ту,
      А уж я тут полежу.
      Знают, как лечить, они.
      Ой! Скорей, дружок, беги!

Побежал добрый волк звать на помощь людей. В деревню-то только сунулся – на собак сразу и нарвался…  лишь успел увидеть, как баба с крайней избы с коромыслом наперевес бежала за сворой и вовсю голосила:
– Мужики! В ружьё! Волки!
Серый еле лапы унёс.
С тех пор он уже навсегда понял, что друзей у него никогда не будет, и ещё тоскливей ведал на небо молчаливой луне о своём одиночестве.

Коточик да палочка, вся моя и сказочка.
29.02.00.