У попа была...

Отец Илларион услышал голоса во дворе и замер. Он старался унять дрожь и дышать потише, но зубы вскоре опять начали стучать. Ночью он сильно мерз, кутался в старую шинель, что дал ему Степан, но под утро, когда небо стало серым, холод усилился до невозможной степени. Отец Илларион, как мог, грелся, тер себе бока и плечи ладонями, топтался на месте. Но шуметь нельзя! Особенно под утро, когда любой звук далеко разносится, несмотря на туман. Не ровен час, услышит кто. А сейчас ведь такие времена – не разберешь, кто друг кто враг, хоть и все в одной деревне живут.
Отец Илларион осторожно выглянул в узкое окошко, скорее даже щель между бревнами и соломенной крышей сарая. Не дыша, смотрел во двор, сколько мог вытерпеть, потом тихонько сел тут же, у стены и, уткнувшись себе в колени задышал, стараясь своим теплом согреть вдыхаемый воздух. Ноги чувствовали нерпивычную свободу без рясы, одетые только в городские брюки и обутые в ботинки с обмотками.
Он подтянул к себе ружье и, переломив ствол, стал негнущимися пальцами засовывать заряды с дробью. Зарядов было четыре, и два оставшихся батюшка положил справа от себя на земляной пол.
- Спаси и помилуй, царица небесная, - прошептал он и снова выглянул в щель.
Во дворе стоял хозяин – Степан, а перед ним, положив руку на деревянную длинную кобуру и широко расставив ноги стоял человек в черной кожанке и такой же фуражке. Второй рукой человек сильно тыкал в грудь хозяина, как будто вознамерился пробить в нем дырку. Степан покачивался от каждого тычка, но отойти не смел. За воротами стояла телега, возле которой сгрудились несколько парней в солдатской форме. У некоторых на форму были нашиты красные звезды. За спинами у парней болтались винтовки с примкнутыми штыкакми. Вытянув шеи, все они глядели во двор.
 
- Неужели кто-то видел? – прошептал Отец Илларион. – Господи, за что же Степану такое испытание? Ведь по вере и совести он поступил...

- Я же не хотел, Господи, - продолжил он диалог, который не прекращался в его мыслях вот уж несколько суток кряду. – Я же хотел только поесть и обогреться. Я и не узнал его, хоть он и добрый прихожанин. Это он меня узнал, несотря на мирскую одежду да бороду стрижену. Хотя, если в зеркало поглядеть, косо стриженая борода меня и выдает. Только Степан по имени меня позвал, кинулся руку целовать! Как я ему руку дам целовать? Грешную. И не отец Ларион я уже. А Леонид Михайлов.
А! что там! И отца Лариона, и Леонида Михайлова - обоих найдут рано или поздно. Потому как преступник. И по божескому закону, и по закону их революции. Только что же мне было делать, Господи!? Направь и укрепи!
Отец Илларион перекрестился занемевшей от холода рукой и поудобнее взял ружье.
- Да и ружье это я зря взял… А как не брать? Если берешь оружие – готовься из него стрелять. Две души уже загубленные на моей совести есть. А только не знаю я до сих пор, были ли души у тех людей? Или это зло, воплощенное в человеческий облик, и ничего кроме? Ты же знаешь, Господи, что не мог я стерпеть, или допустить, чтобы невинного ребенка на моих глазах погубили зверски. Нет в дитяти вины за то, что его мать дворянка, а отец – офицер. И не мог я не укрыть своих прихожан… А те люди… Не люди они. Не могли они оставаться людьми, когда такое творили. А по писанию выходит, что я смертный грех на себя взял. И что досаднее всего, Господи, что не спас я их, не мог спасти! Выходит, зря на смертоубийство пошел? А более – двойной на мне грех теперь, и за тех, нелюдей, и за этих, безвинно загубленных. А что же делать, Господи? Бороться ли со злом? Когда оно во всей своей силе людьми завладело. Если следовать писанию, то невинно убиенные в рай пойдут, а убийцы их – в ад кромешный. Да ведь только так скоро на Земле одни убийцы и останутся, и будет ад на Земле. Это ли не есть царствие Антихриста? Так разве не бороться с этими убийцами, не уничтожать их, хотя бы ценой собственной души загубленной? А тогда я кто? Тоже убийца? И тоже в аду на Земле жить принужден? А может, и сам этот ад произвожу?
Со двора послышалсиь резкие команды. Несколько пар сапог тяжело затопали вдоль плетня. Слышно было звяканье металла и шумное дыхание. Отец Илларион положил ствол ружья на край щели и осторожно выглянул наружу. Там, посреди двора, человек в кожанке тряс длинным револьвером у самого лица Степана. Степан отрицательно качал головой, глядя на свои стоптанные сапоги. Солдат за плетнем уже не было. Только один стоял, положив винтовку на ворота, и тревожно вглядывался в утренний туман.
- Ну вот, - подумал отец Илларион, - опять два врага. А у меня как раз два заряда. А там – как Бог даст. Успею перезарядить – хорошо, а не успею…А может, не стрелять? И так на душе две жизни загубленных. Да еще и своими руками, топором. Такой грех вовек не отмолишь. Сметрный он и есть. Даже если в себя выстрелить – и то не поможет. Потому – любую душу сгубить, что свою, что чужую – грех смертный. Душа-то черна уж, запятнана кровью-то. Все одно гореть. А если еще хоть одного антихриста с лика земного в ад отправлю, все ж польза какая-то. А про себя не думай. Нет души – нет человека. Так что и тебя нету, отец Ларион, тридцати двух лет, бывший священник ***ского уезда, объявленный в розыск за убийство двух уполномоченных при исполнении. Оболочка одна.
Отец Илларион затаил вздох и стал прицеливаться. Сначала нужно главного ихнего снять. Только бы Степана не задело. Дробь все-таки, разлет большой. А вторым зарядом придется того паренька, у ворот. Дыхание успокоилось, и даже холод как будто отступил. За домом залаял пес, и тут же захлебнулся визгом. Степан дернулся в ту сторону, но командир рванул его за рукав, разворачивая к себе. В раскрытой двери за спиной Степана мелькнул и тут же пропал силует мальчишки, маленького, лет четырех. В доме стояла тишина. Человек в кожанке тоже успел заметить мальчишку, и отодвинув с дороги Степана, направился к дому, на ходу засовывая в кобуру свой револьвер.
В это момент раздался выстрел.
Командир мгновенно пригнулся и, притянув к себе Степана, прикрылся за ним, обеими руками схватив его за локти. Из-за плеча Степана он смотрел в сторону сарая. Степан же стоял прямо, выставив бороденку, и взгляд его был направлен поверх плетня на кроны деревьев и весенние облачка в белесом предрассветном небе. Солдат из-за ворот выстрелил по сараю, передернул затвор, выстрелил еще раз. Из-за дома послышались шаги. Кто-то бежал, пригнувшись за плетнем, так, что не видно было головы. Командир тоже выстрелил два раза из револьвера, уперев руку Степану на плечо. Ответных выстрелов из сарая не последовало.
Обождав еще немного, командир подтолкнул Степана к двери сарая. Сам стал за его спиной.
Степан негнущимися ногами сделал несколько шагов и толкнул дверь. Постоял перед входом, глядя внутрь, в полумрак, размашисто перекрестился и шагнул внутрь. Из сарая не доносилось ни звука.
Отец Илларион лежал, отброшенный выстрелом к стене, раскинув руки. Ружье лежало у него на коленях. Массивный крест на груди, поверх рубахи, был обильно залит кровью…
Командир остановился в дверях. Степан, не оборачиваясь, посторонился, чтобы не загораживать собой лежашего священника. Правая рука его потянулась было ко лбу сложенной щепотью, но осеклась на полдороги. Командир оглянулся на дверь. В проеме пусто.
- Ладно… Крестись уж! – махнул рукой Степану и вышел во двор.

Мимо Степана прошли четверо парней с винтовками и, шаркая подошвами и сопя, вынесли тело отца Иллариона за ворота. Погрузив его в телегу, они молча гурьбой побрели в сторону села. Командир шел впереди.
Степан долго стоял у ворот, глядя вслед.