Троллейбусное детство. История третья

Я ничего не мог с собой поделать, я ненавидел «продленку», а после случая с выходом к доске и опозорившей меня на весь класс (а потом и на всю школу) фразой Нины Кирилловны, я возненавидел всю школу, – всех учителей, которые в ней учили, всех детей, которые в ней учились, здание, в котором она находилась, и все, что в ней находилось, тоже: классы, коридоры, столовую, спортивный и актовый залы, короче, я ненавидел абсолютно все. Я ни с кем не дружил, не хотел ни с кем разговаривать; все что я делал, это кое-как учился, оставаясь в «продленке» я делал домашнее задание и вместе со всеми ходил гулять. Каждый день я мечтал убежать от сюда, и мне не важно было, как я это сделаю и что мне потом за это будет. Раз в неделю, или раз в две недели, я убегал. Мама в очередной раз приходила в школу забирать меня, но меня не было. Она еще долгое время переживала и бегала искать меня с надеждой найти, но потом и она отчаилась, и просто возвращалась домой, плакал и ждала меня. Иногда меня подбирали и приводили какие-то люди, иногда я оказывался в отделении милиции, и участковый отводил меня домой, иногда я приходил сам. Папа всегда наказывал меня одним и тем же способом; очень скоро я возненавидел и его.

Однажды, после моего очередного «возвращения с побега», папа, как обычно, выпорол меня и со словами: «А теперь иди и успокойся» запер в спальне. Я рыдал, всхлипывал и бормотал себе под нос, что пока меня будут бить, я буду убегать. «Вот вы меня бьете, поэтому я и убегаю. А вот не били бы, то и не убегал», лепетал я. Вдруг дверь в спальню распахнулась, и папа довольно раздраженно, но не повышая голос сказал: «Ах так! Ты говоришь, что если я тебя не буду бить, то и не будешь убегать? Хорошо! Давай попробуем. В следующий раз я тебя не трону. Давай посмотрим, долго ли ты продержишься». Он сдержал слово и два следующих раза не бил меня, но я не «продержался». Я не мог. Я все равно ненавидел школу, и я убегал. Папа спокойно вернулся к старому, он уже и не кричал на меня особенно, но продолжал бить беспощадно.

Так прошла осень, зима, и наступила весна. На первое мая мама с папой решили взять нас с братом и съездить погулять и отдохнуть в Москву. За месяц до этого для меня было выставлено условие: «До первого мая никуда не бегать, никаких троллейбусов. Понял? Иначе ты остаешься дома и никуда не едешь!», сказали хором мама и папа. Я, естественно, ответил: «Понял» и все время думал об этом, и мужественно «держался». Оставалась последняя неделя.

В очередной день я пошел в школу. После второго урока я вышел на перемену в коридор и подошел к окну. Я спокойно стоял один и наблюдал, как на улице уже на черной после схода снега земле пробивалась первая травка. Погода была отличная, светило солнышко, небо было голубым без облаков, и я мечтал как мы поедем в Москву, наверное в парк с каруселями, и обязятельно будем есть вкусное московское «эскимо». До этого я был один раз в Москве (еще до школы) с мамой, и она купила мне мороженое; это было «эскимо», и вкус его я запомнил на всю жизнь. Я захотел «по маленькому» и зашел в туалет. Пока я делал свое дело, в туалет зашли несколько мальчиков из нашего класса и из параллельных, всего человек десять, и закрыли за собой дверь. Вова Уланов (из нашего класса) встал возле двери и подпер ее, чтобы снаружи нельзя было открыть, остальные стали приближаться ко мне. Я понял, что мне уже никуда не деться. Самое страшное, что среди них был Сережа Дубоделов, который был сильный и ужасный драчун, и его боялись все и в нашем и в других классах. Он-то и начал разговор. «Ну че, псих, все на троллейбусах катаешься, а? А может ты просто из психбольницы сбежал, придурок, а?», все засмеялись. «Ну че ты молчишь?» «Да надо избить его, да и все», сказал какой-то мальчик из первого «Б», «че тут думать-то». Я сжал кулаки, я был готов, надо было только прорваться к двери, только прорваться. Сережа подошел и ударил меня в плечо: «Ну че, че молчишь, псих, а?» Я решил, что медлить нельзя, но их так много... Я заорал что есть мочи и начал, размахивая руками и пинаясь ногами, продираться к выходу. Я закричал: «Уйдите, сволочи, я – псих, я всех убью, всех убью». Но это оказалось непросто. Они начали бить меня, их было слишко много на меня одного. Не помню, сколько времени продолжалась эта возня (мне показалось, что целая вечность), но весь побитый я все таки пробился к двери, врезал Вове Уланову со всей силы прямо по голове и заорал: «Я псих, уйди, убью». Он отлетел в с сторону, и я выскочил из туалета. Не помню, как я выбежал из школы, но очнулся я уже сидя в троллейбусе возле окна и только минут через пятнадцать я немного успокоился и стал приходить в себя. Слезы еще очень долго текли по моим щекам, а я смотрел в окно и понимал, что «эскимо» я уже не поем.

Конечно, почему я опять убежал из школы, я никому не рассказал, даже маме (мне просто было очень стыдно), но меня, естественно, наказали, как и обещали. Мама с папой и братом уехали в Москву на первое мая, а я остался с нашими соседями по лестничной площадке, – с Вовой, который по утрам водил меня в школу, его сестрой и их родителями. Сначал я очень плакал, потому что мне было просто обидно и завидно брату, но потом понемногу успокоился. Света, младшая сестра Вовы, была всего на год меня старше и училась во втором классе. Она предложила во что-то поиграть, я уже не помню, во что, но так потихоньку время дотянулось до вечера. Понятно, что их родители покормили меня и обедом и ужином, а уже поздно вечером вернулись и мои, и забрали меня домой. Я ничего не стал у них распрашивать, ни у мамы, ни у брата (с папой я уже давно не разговаривал), – я ничего не хотел знать про Москву, мне было все равно. Я уже начал бояться, что скоро и мама меня перестанет понимать и любить, а от этого мне становилось еще хуже. Я лег спать в свою кровать и долго-долго плакал.

Продолжение следует...