Магомед СУЛТАНОВ-БАРСОВ
Содержание:
Глава первая
НА РАЗВАЛИНАХ ДУХА
Глава вторая
БЕЗДАРНОЕ СУДИЛИЩЕ
Глава третья
ЛУЧЕЗАРНЫЙ ТРОФЕЙ
Глава четвертая
ЖЕНОУБИЙЦЫ
..........................
Глава первая
НА РАЗВАЛИНАХ ДУХА
- Эй, Хайям, мудрец бесстрашный! – крикнул знатный нишапурец по имени Юлдуз-мурза, что значит «звездный князь». Но поэт-мыслитель и ухом не повел, ибо знал, что этот балагур, младший брат наместника Хоросана, напыщенный индюк, ничего путного не скажет и не сделает.
Солнце уже скрылось за горизонтом и над Нишапуром стремительно зажглась звездная ночь. Зороастрийский дух, некогда безраздельно господствовавший здесь, как и во всей Персии, ныне был гоним могучими аятами Корана, подкрепленными саблями ревнителей Ислама. И все равно, словно из укрытия зороастрийское веселье понемногу стало проявляться среди людей. На площади и отходящих от нее широких, вымощенных камнем улицах один за другими вспыхивали осветительные костры, стражники крепили на столбах большие факелы , обильно смоченные черным маслом , чтоб веселее полыхали и ярче освещали.
Начинался праздник весны и любви, который по высочайшему указу блистательного правителя сельджукской империи Мелик-шаха, продлиться в Нишапуре целую неделю. На праздник были созваны из разных городов и стран сотни торговых караванов. Целых семь благодатно-теплых дней и ночей после слякотной, зябкой зимы, здесь будут наслаждаться жизнью, и умножать богатства торговлей. Только на полях и в садах, а так же в многочисленных ремесленных мастерских работы не прекратятся ни на один день, ибо праздники не для рабов. Так же праздником весны и любви не будут наслаждаться неимущие простолюдины, едва сводящие концы с концами, нанимаясь то на одни то на другие работы, хотя и обладают они бесценным даром неба - свободой.
К мерно журчащим фонтанам, вокруг которых вся площадь светилась как днем, стекались богатые и среднеимущие нишапурцы, приезжие купцы и странники, имеющие в кошельке звонкую монету.
Всюду по площади бегали дети, группами ходили нарядно одетые женщины и девушки, некоторые даже с неприкрытыми головами, что ревнителями мусульманской веры расценивается почти как прелюбодеянье. Но в высочайшем указе Мелик-шаха, который был подготовлен светлым умом великого и очень мудрого визиря Низама аль-Мулька, говорилось, что «...женщины и девушки вольны одеваться и украшаться на празднике, как сочтут нужным. Их защита, а так же защита прочих людей, особенно иноземных купцов и их слуг – на городской страже, военачальниках и наместнике Хорасана».
Всем слугам престола было предписано руководствоваться принципом: «Лучше умножать богатство торговлей, чем проливать кровь в военных походах». За нарушение празднества, султан империи, повелевает строго карать по шариату...»
Очень двусмысленное требование. Его можно толковать так и этак...
Но те, кому положено было знать подробности указа, знали, что ни у блистательного правителя, ни у могущественного визиря не было иной формулировки. Как бы могущественны ни были Мелик-шах и ал-Мульк, все же они не могли устраивать праздник, игнорируя шариат, не упоминая в документах основания, для поощрения и наказания.
Тем не менее, праздник начался. Он был очень похож на древний Навруз, когда запрещать винопитие никому не приходило в голову.
Рабы-музыканты играли на барбатах , домбрах и прочих инструментах, красивые невольницы пели и плясали так, словно не ведали иных забот, кроме как предаваться заветным страстям и искусной любви, полной интриги и таинства. Где-то посреди площади дивили народ циркачи своими фокусами и головокружительными прыжками.
И в самом деле, любовь таится в душах людей, как огонь внутри камней, которым стоит лишь силой соприкоснуться друг с другом, как из небытия в бытие врывается всепоглощающий огонь – живая стихия неживого мира. Так и любовь, стоит лишь на ночных гуляньях, как верно рассчитал великий визир, соприкоснутся душам и... И невидимый глазу огонь мгновенно охватывает сердца непреодолимой страстью. А за фонтанами раскинуты просторные сады, где кроме плодоносящих деревьев благоухают весенними ароматами кусты жасмина, шафрана, сирени. Тут воистину можно затеряться, улизнув на время с освещенной площади, чтобы на несколько незабываемых мгновений предаваться тому, чего больше всего на свете желает человеческая душа...
Турки-сельджуки, волей непредсказуемого рока, стремительно захватившие почти всю Персию, присоединив к ней еще и несколько соседних стран, по истине мудро обращались с народом, пытаясь всячески уверить людей в преимуществе их власти над прочими правлениями, какие только были известны издревле. Глашатаи неустанно твердили на землях, где забивали свои колья победоносные сельджукские полководцы, что еще ни где, ни когда, ни одна династия правителей не заботилась о людях и стране так, как Тогрул-бек – основатель династии, его мудрый сын - Алп Арслан и достойный внук - Мелик-шах, да продлит Аллах его дни, а ушедших привечает в раю.
И народ в своем большинстве искренне верил сельджукам. Воздавал им хвалу, особенно ныне правящему Мелик-шаху, который поощрял науки, искусства и покровительствовал тем, кого за инакомыслие подвергали гонениям ревнители веры.
- Эй, Хайям, глава ученых! – еще громче крикнул знатный нишапурец, перекрывая шум музыки и гомон толпы. – Не прочтешь ли ты нам свои мудрые стихи, чтобы украсить этот прекрасный праздник?..
- У меня не столь громкий голос, - отмахнулся философ, которого владыка империи Мелик-шах действительно провозгласил «Царем ученых», когда поручил ему руководство над строительством обсерватории, щедро оплачивая расходы, чтобы оно превосходило все иные обсерватории, какие только могли быть в подлунном мире.
А этот знатный нишапурец, рожденный нишапурской персиянкой от сельджукского полководца, являлся типичным аристократом. Его старший брат три года назад был назначен здесь наместником, а по сему и был он под сенью шариата очень уютно устроен... А вот политикой визиря, стремившегося привить народу светский образ жизни, этот аристократ, как доводилось слышать Хайяму, был не доволен.
Когда-то Юлдуз-мурза учился вместе с Хайямом в нишапурском медресе, но ни дружбы, ни вражды между ними не было. Полутюрк-полуперс не отличался ни любовью к мудрости, ни ревностью в служении Богу. В его невежественной душе вмешались только два понятия: «белая кость», «черная кость», взаимоотношения между которыми по букве шариата его вполне устраивали.
И в самом деле, разве плохо иметь четыре жены и сколько угодно наложниц, с которыми шариат дозволяет совокупляться без всяких венчальных церемоний.
А еще этот аристократ любил наряжаться в парчовые одежды, словно силился оправдать свое весьма поэтическое имя – Юлдуз-мурза. Только с чего это вдруг ему захотелось послушать мудрые рубаи царя ученных? Конечно, желание похвальное, но время и место он выбрал почему-то не очень подходящее.
В свете многочисленных огней Хайяму хорошо были видны лица его веселой компании, которая хотела, чтобы глава имперских ученых присоединился к ним. Но для чего? Вряд ли в их мутных душах праздник зажег светлые мысли! Чудес на свете не бывает, как ни раз убеждался Хайям, а посему и не стремился он угождать влиятельным лицам. Да и не до них ему сейчас было. Час назад какой-то мальчик передал секретное письмо от хорошо ему известного лица, кстати, Юлдуз-мурзе тоже, с просьбой о встрече...
Хайям поискал глазами секретаря великого визиря, официально возглавляющего этот удлиненный и приуроченный к большой торговой ярмарке праздник. Раджаб аль-Мавид, сорокапятилетний тюрок-огуз, хорошо образованный и преданный Низаму аль-Мульку, стоял в компании военачальников подальше от местной, кичливой знати и, что-то усердно им втолковывал.
Между тем, полуобнаженные танцовщицы завораживали публику. Некоторые девушки и молодые знатные женщины, игриво вторя им, пели и танцевали, что раздражало аристократов из числа ревнителей веры, и весьма радовало тех, кто любил вино и все прекрасное, что только может быть в жизни.
Омар Хайям приехал в Нишапур, в свой родной город, из столицы империи Исфахана, в составе высокой делегации, по поручению Низама аль-Мулька. Чрезмерно занятый государственными делами визир не мог тратить время на дорогу и долгий праздник. А еще это было бы очень накладно, ибо великого визиря должно сопровождать внушительное войско, которое надо кормить и поить... Довольно и докладов верных ему людей – секретаря, писарей, ученых и конечно военачальников, – чтобы получить истинную картину праздника. Визир должен был решить: насколько удачной оказалась его мысль о проведении такого удлиненного праздника, совокупив его к большой торговле? Укрепляет ли это власть и стоит ли провидит такой праздник впредь, в том числе в столице империи?
Прибыв в Нишапур еще вчера, глава ученых столкнулся с несколькими странностями, которые он тут же отметил в походной тетради специально затуманенными рубаями...
Главная странность заключалось в том, что наместник Хорасана Дару-мурза настоял, чтобы царь ученых остановился в его дворце, в комнате с широкими окнами, выходящими в благоухающий сад.
Это конечно честь, для главы ученых, выходца из простолюдинов, ведь наместник Хорасана происходил из того же царского рода, что и блистательный правитель империи. Но, учитывая дружбу наместника с ревнителями веры (за три года наместничества Дару-мурза казнил в Нишапуре десятка полтора мужчин и женщин за прелюбодеяния) его гостеприимный жесть не мог не вызывать у царя ученых подозрение. Но поразмыслив немного, Хайям решил, что вельможа благодарен ему за лекарство, которое он подарил ему зимой в Исфахане и согласился остановиться в предложенных ему покоях...
Погуляв еще немного по площади, примечая настроения людей, то, как им по нраву ночные гулянья, и много ли мужчин и женщин из числа нишапурской бедноты отважились явиться на дворцовую площадь.., он двинул на улицу ремесленников, где его дожидался воин-телохранитель с двумя лошадьми.
Проехав длинную вереницу различных мастерских, они свернули на запад, в самую старинную и бедняцкую часть города, застроенную в ужасной тесноте низкими глинобитными домами с плоскими крышами.
Здесь ни кто не зажигал осветительных огней. Мечта великого визиря Низама аль-Мулька о всеобщем благоденствии и достатке была еще далека от воплощения. Нагроможденные друг на друга в два и три этажа жилища бедняков тонули в густых сумерках и характерных запахах. Мерцающие на темном бархате неба звезды слабо освещали кривые переулки. Местами до ушей долетали детский плач, стоны больных, ругань пьяниц...
- А знаешь ли, друг мой, Аббас, - сказал Хайям воину, ехавшему на резвом скакуне впереди него, - эти кварталы персы начали строить еще в те времена, когда в Хорасане никто не знал о детях пустыни – арабах? Этаких, бедуинах духа...
Воин не понял смысла сказанного его просвещенным и немного властным начальником, ибо не был посвящен в знания о мире, людях и душах – самых таинственных сущностях на земле. Но и невеждой его нельзя было назвать – за годы службы с царем ученых он слышал столько всего, что впору было самому засесть за трактат, предварительно поупражнявшись в письме.
- А дворцы, мой господин? – не впопад спросил воин.
- Что, дворцы?
- Дворцы тоже наши предки строили до прихода арабов?
- Дворцы, – добродушно рассмеялся Хайям – персы научились строит еще задолго до царя Джамшида, когда нога арабов не ступала за пределы своих сыпучих песков, когда они поклонялись статуе Аллаха в числе других божеств, как мужского, так и женского родов...
Воин замер в седле, словно силился срастись с животным, чтобы никто не видел его в компании столь дерзкого, граничащего с богохульством спутника. И хотя Аббас едва умел читать и писать, а иной раз его мысли мало чем отличались от вопросов отрока, только-только открывающего новые грани бесконечно множественного мира, он был весьма умным человеком, способным отличать белое от черного, равно, как и сущее от не сущего. Но тем не менее, в вопросах веры он плыл по мутному течению, не внимая доводам своего знаменитого друга.
Вообще он был везучим воином, выходил из жарких сражений с пустячными царапинами. Походная добыча позволяла ему хорошо содержать большое семейство – жену, шестерых детей и престарелых родителей. Но вот при столкновении с войсками бухарского владыки он был тяжело ранен. Кровавое было то сраженье. Войска схлестнулись под палящим солнцем, не возможно было надевать железные доспехи, воины рубились без кольчуг и шлемов. В том сражении шальной стрелой был смертельно ранен и сам султан империи Алп Арслан, находившийся в окружении своих неутомимых военачальников. После этой досадной гибели султана на престол взошел его старший сын Мелик-шах.
И хотя победу тогда, одержали сельджуки, в силу чего бухарское государство стало частью их империи, воин из простолюдинов не разбогател. Доля от походной добычи Аббаса быстро закончилась – много ушло на оплату лекарям и все без толку – рана на груди у него не заживала.
Затем наступил неурожайный год, пришлось влезать в долги. И все бы ничего, если бы он поправился и мог сеять, пахать, возить часть урожая на рынок. Но нет, ему приходилось нанимать людей, а они, как это не прискорбно, разворовывали зерно, для засева. И таким образом за три года долг вырос до ужасного размера. Ни участок пахотного поля, ни дом с хлевом уже не погашали его долговые обязательства.
Он вместе с семьей, едва не попал в рабство из-за козней хитроумных ростовщиков . Многих мальчиков и девочек тогда увели на невольничьи рынки за долги, а некоторые семьи и вовсе, целиком уходили с «Помоста несчастья» в неведомые края...
Хайям, друг детства, услышав о беде Аббаса, примчался из столицы в деревушку под Нишапуром и выплатил все его долги. Затем забрал его вместе с семьей в Исфахан, вылечил от не заживавшей раны, и принял к себе на службу телохранителем.
Казалось бы судьба должна научить его понимать тонкости веры и безверия, различать истинно святых алимов и рядящихся под личины божественных знаний душегубов. Но мозги-то свои, как деньги не одолжишь!
- Аббас, ты любишь арабов?
- Да, мой господин, - бесхитростно отозвался воин и даже попытался обосновать свои чувства к этому народу: - В хадисе сказано: «Кто любит арабов, тот – любит Бога».
- Неужели?! – язвительно хохотнул философ. – Значит, по твоему, те, кто не любит арабов, равнодушны к Богу?!
- Очевидно так, мой господин, - неуверенно пробормотал он.
- Но на свете много разных народов, которые даже не слыхивали про арабов, а Бога они все же любят ни чуть не меньше! Значит, что?..
Он помолчал немного, разглядывая черные силуэты домов, но ответа от воина не последовало.
- Не догадываешься? А ведь это просто...
- Не знаю, мой господи, я же ни алим...
- Не важно, что ни алим, важно, что человек, а это куда почетнее! И дело не в хадисе, будь он ложный или истинный, но в том дело, что до появления арабов в Нишапуре была почти полная свобода культам. И народ тогда, как ни странно, был умнее и добрее, о чем свидетельствуют уцелевшие скрижали, народные предания и песни...
Он помолчал немного и продолжил философствовать:
- Правда, «все течет, все меняется», как писал еще тысячу лет назад один мудрый эллин... И вот уже триста лет, как наш многострадальный город со всеми своими селами и хуторами стал частицей мусульманского мира... А знаешь ли ты, Аббас, что на смену Исламу грядет, еще какой-то, не известный нам мир. Очень загадочный, не предсказуемый...
- Во истину так, мой господин, ибо один Аллах во всем сведущ...
- Мрак – черный, Аббас, но огонь-то ни белый, - коротко рассмеялся Хайям и попробовал пояснить свою философскую мысль: - Человек, говорящий о всеведенье Аллаха, вольно или не вольно покушается на истину... Оскверняет ее своим невежеством. Ведь ты не можешь знать о том, что знает или что не знает Аллах! Верно?..
Воин не ответил, лишь хмурясь, пристальнее стал вглядываться в темноту узкой улочки. Допытывающийся своими речами Хайям, снова помолчал, а затем произнес с досадой:
- О, если б Заратустра оказался чуточку мудрее...
Любопытство воина взяло верх, он захотел узнать:
- Что же тогда было бы, мой господин?..
- Не называй меня так! Я для тебя друг детства, чью никчемную жизнь ты взялся защищать за ничтожную плату... Ты из свободных гражданин империи и предо мной не должен раболепствовать. Сколько можно напоминать тебе об этом! Мы равны с тобой по сословию, хотя, очень сильно разнимся по духу... Я тружусь, размышляю, а ты нет. Ленишься...
Над головами всадников прочертили свои стремительные зигзаги летучие мыши, где-то пронзительно прокричал отужинавший чем-то филин. За дувалами в двориках то и дело замирали чьи-то тени, очевидно прислушиваясь к словам безмятежного всадника, смеющего рассуждать о великих вещах всуе, словно его душа не знает над собой никакой власти.
- Но вопрос ты задал хороший, Аббас. Хвалю. Так вот, слушай. Если бы персидский мудрец Заратустра, живший за тысячу лет до рождения Печати пророков, оказался бы более мудрым и прозорливым, то мир сегодня был бы куда добрее... Мы, иранцы были бы столь же дружны между собой, как тесны дома в этих кварталах...
Воин повертел головой, разглядывая черные силуэты убогих жилищ, с тускло светящимися лучинами в маленьких, не застекленных окнах, словно только сейчас он заметил их жалкую сущность, которая, оказывается, сродни человеческой дружбе...
Да и что удивительного! Ведь Аллах сотворил человека из глины, запретил творить на земле бесчинства... Значит глина – священна! Только почему-то имамы мечетей и достопочтенные алимы, ведающие судебными тяжбами, живут не в махаллях, а в кварталах купцов и работорговцев, в больших каменных домах. Некоторые и вовсе умудрились отгрохать себе настоящие дворцы, выстроит большие конюшни, амбары, а вокруг разбит плодоносящие сады с беседками и ручейками, напоминающими благодатные кущи рая, обещанные Аллахом на том свете правоверным.
- А знаешь ли ты, мой друг, что всему в этом мире есть начало и конец? Даже в Коране об этом сказано ...
- Да, мой господин, - ответил воин в неизменно почтительном тоне, нарушая тем самым только что прозвучавший приказ.
- Считай, я тебе поверил...
- С тех пор, как ты спас меня и мою семью от рабства, а за тем вылечил и милостиво взял к себе на службу, я ни разу не соврал тебе, мой господин. И клянусь именем Всевышнего Аллаха, ни когда не совру!..
- Прямо – нет, не соврал и не соврешь, а косвенно – врешь, Аббас, ты мне на каждом шагу!..
Воин не знал, что значит «косвенно врать», тем более «на каждом шагу», но мысль своего начальника понял совершенно верно, а потому и промолчал, чтобы не нарваться на совсем уж откровенный упрек в тупости. Философ, хотя и был по представлению этого воина самым добрым человеком на свете, имел очень вспыльчивый характер. Его злило то, что люди плохо вникают в смыслы вещей, не хотят утруждать мозги поиском сущей истины, той, которая нужна в повседневной жизни, равно, как и при судьбоносных решениях. Он ненавидел «стадную истину», легкую, для запоминания и очень лживую, для справедливости. Он считал ее недостойной высокого предназначения – Венца вселенной. Он называл таких людей «развалинами духа», «медными перстнями», «фальшивыми алмазами»... А когда совсем уж бывал зол на что-то или кого-то, извергал на головы невежд, ханжей и прочих спесивцев, мнящих себя мудрецами, самые не лестные эпитеты...
Сейчас же философ был в своем обычном расположении духа, разве что чуточку заведен просьбой Юлдуз-мурзы на площади и неожиданным, секретным приглашением в харабат. В то самое питейное заведение, владельцу которого он покровительствовал из столицы, через влиятельных военачальников...
Они свернули на еще более тесную дорожку, которая змейкой убегала между домами в глубь махаллей. Случайным встречным приходилось прижиматься к стенам, чтобы пропустить конных. Некоторые узнавали по голосу ученого-царедворца, который по долгу службы, бывало, произносил свои мудрые речи на базарных площадях, перед войсками и, конечно же в мечетях...
- О, Омар Хайям! Да будет ласково к тебе ночное небо и счастливы все дни твои на земле!..
- Спасибо дети разума, да возрадуются и ваши сердца! – отвечал и он простолюдинам. – Пейте вино и будьте мудрыми, как змеи...
Хайям, овеянный святой и грешней славой еретика, словно спешил закрепить в душах людей навечно эту, не безопасную для него молву. Она по истине уносилась далеко за пределы империи. В Исфахан, Нишапур, в Багдад, в Бухару с торговыми караванами приходили письма кордовских книгочеев и алимов. Но как ни странно, близость к теням великих мыслителей Греции и блистательных ораторов Рима, мало вразумляли европейских мусульман. Большинство письма были гневные, осуждающие его, доселе неслыханные, рубаи, в которых он осмеливался говорить с Богом дерзновенным, уличающим языком. Служителей же веры, ревностных догматиков, и вовсе предавал он в своих рубаях вселенскому презрению...
- Аббас, попробуй порассуждать вместе со мной, - предложил философ. – Для того, чтобы верно мыслить совсем не обязательно читать книги в дорогих, позолоченных переплетах – истина разлита в сердцах людей, как воздух по бескрайнему небу, умей только улавливать ее дуновенье, как умеешь дышать, есть, пить. Вот, к примеру, почему индусов, китайцев, христиан и иудеев, живущих в наших городах и селах, храня верность своим культам, мы, мусульмане, не притесняем?..
- Да, мой господин, истинная правда, мусульмане – добрые, у нас есть иман , - снова невпопад отозвался воин.
- Болван! Какой же ты болван! – раздражаясь пробурчал философ. - Ты бы лучше подумал о том, «почему не притесняем?» чем поспешно присваивать себе сомнительную добродетель!
- Ну, знаешь, мой господин, в науках тебе не угодишь!.. – обижено проворчал теперь и воин. – Сам же говоришь, что я неуч, а тебя сам царь империи прозвал – царем ученых!..
- Если бы ты перестал называть меня «своим господином» и постарался бы прежде угодить самому себе, то клянусь этим звездным шатром, нависающим над нами, как перевернутая тарелка, ты бы научился мне угождать! Но твое раболепское упрямство и деревенская леность к рассуждениям мешают это сделать...
Откуда-то из окна доносилась колыбельная песня. Голос был слабый, старческий. Хайям напряг слух, прислушиваясь.
«Спи мой внучек, спи родной,
Прочь уходит дух шальной.
Сон твой некому тревожит,
Злобу Мелик-шах стреножит,
Нас никто не потревожит.
Спи любимый, мой родной...»
- Слыхал, как уповает народ на султана?
- Какого султана? – не понял вопроса Аббас, ибо не прислушивался к песне бедной старушки.
- Ты хоть одну притчу знаешь наизусть? – вместо ответа спросил Хайям.
- Ну, знаю несколько...
- Среди них есть притчи про осла и Аллаха?
- Нет, такую не знаю.
- Тогда слушай внимательно! Ведь Аллах не стесняется приводить в Коране притчу даже про комара, ибо оно очень полезно, для невежд... Так вот, Аббас. Однажды Творец решил одарить осла за трудолюбие – раем. Но осел заупрямился. Уперся четырьмя копытами в землю и ни за что не хотел входить в благодатные кущи. Тогда Господь разозлился и, схватив его за уши, сильно потянул. Но ничего не вышло. Осел не сдвинулось с места, только уши его удлинились...
Хайям, громко рассмеялся, а воин обиженно пробурчал:
- Я догадываюсь, кто из нас осел... Спасибо...
- Да ладно, не обижайся, это же шутка.
Они переехали мост, через широкий арык, желтоватые воды которого орошали городские сады и поили бедняцкие кварталы.
- Так вот, Аббас, слушай прерванную мысль... И перестань прощупывать копьем дорогу! Кони лучше нас видят в темноте. Иноверцев мусульмане не притесняют только в том случае, если они исправно платят дань и не ведут миссионерскую работу, тайно или явно разоблачая Коран...
- Астовпируллах! – воскликнул воин. - Господь Милосердный! Как можно разоблачать Слово Аллаха! За такое ведь и казнить мало...
- Эта мысль, мой друг, будет верна, если только Сам Аллах и станет совершать казни. А то как-то странно получается! Диван-бек приговаривает человека к смерти, палач – отрубает ему голову, а люди упрямо твердят, что это Аллах убил грешника. Где же тут логика, Аббас?
- Прости, мой господин, очень темно, лошадь может ногу сломать...
- Ни увиливай, паршивец! Если Аллах способен казнить за те или иные прегрешения, то пусть Он это делает без помощи рук человеческих... Можешь ты понять эту простую истину или нет?!
- Понять-то я могу, но принять – боюсь, - опасливо пробормотал воин, чем еще больше рассмешил философа.
- Это очень на тебя похоже!..
Насмеявшись, философ снова заговорил в своем критическом духе:
- Для зороастрийцев нынче наступили не сладкие времена... Шейхи утверждают, что всякий иранец – должен быть мусульманином, ибо все фарсоязычные племена исповедуют ислам, хотя и в не непримиримо враждебных толках... Даже справедливейший догмат, изреченный Аллахом в Коране: «Нет принуждения в вере!» эти надменные факихи умудряются переворачивать с ног на голову, чтобы насаждать ту сомнительную истину, которая им дороже любой очевидной добродетели. В том числе и коранической, вот что обидно мне!..
По мере того, как они углублялись в глинобитные кварталы, все чаще стали попадаться заброшенные дома, многие из которых были с провалившимися стенами и крышами. Но судя по горевшим в них очагам и привязанным к стойлам осликам, лошадкам, тут тоже жили люди. Это обычно приезжие из окрестных сел на базар простолюдины, решившие приберечь медный грош, который им пришлось бы потратить за ночлег в караван-сарае . Но более всех в этих развалинах обитают бродячие дервиши , живущие подаянием и сумрачной любовью к Всевышнему, которой, как они клятвенно заверяют, не изменят даже за все сокровища мира.
«Но кто тебе, жалкому червю, предложит подковаться лошадиною подковою?! – невольно мелькнула у философа очередная мысль. - Ты лихо воздвигаешь дворцы и сады, в мгновенье ока пересекаешь звездные миры и даже сливаешься с Божеством... Но! Но все это лишь в мистическом воображении, настолько далеком от истины, что стыдно мне за вас, братья по мыслящему духу...»
Над этой мыслью следовало потрудиться, прежде чем она превратится в полноценный, неподражаемо лаконичный рубай. А когда все же превратится, новая философско-поэтическая мысль, как с ветром, унесется по городам и селам, умножая и так не малую славу о его «грешной» мудрости. Только сейчас не время предаваться сочинительству – он ехал на встречу с непростым человеком, в беседе с которым ухо следует держать востро...
С Хасаном ас-Саббахом судьба столкнула Хайяма еще в отрочестве, в годы учебы в нишапурском медресе. Они частенько там дрались и никогда по настоящему не дружили. Ас-Сабах, хотя и был способным учеником, но как-то неистово тянулся к крамольным знаниям - к колдовству и воинскому ремеслу. Он редко расставался с деревянным мечом и много времени тратил на стрельбу из лука.
Однажды, когда им было лет по тринадцать, не больше, Саббах при учениках медресе стал дразнить Хайяма, надсмехаться. Он тогда, ко всеобщему удивлению так сильно разозлился на него, что разбил ему кулаком нос, а Саббах, державший в руке свой деревянный меч огрел его им по голове. Неизвестно, чем бы закончилась драка невооруженного с вооруженным, если бы один из юношей, тоже учившийся в их медресе, не вмешался в драку. Он дал Хайяму палку, примерно той же длины, что и деревянный меч Саббаха. И тогда, воодушевленный заступничеством старшего, Хайям проучил забияку, как следует. Тот бежал, выронив свой меч.
Но с тех пор прошли годы...
Они выросли, поумнели и возмужали. Главное, каждый выбрал себе жизненный путь, наметил цели. А человеку свойственно пересматривать взгляды, определять свое отношение к духовным и материальным ценностям. Но так редко это происходит в лучшую сторону, что превратности мира не переставали удивлять философа.
В одно время ас-Саббах был принят на высокую службу – в дворцовую стражу Мелик-шаха, и даже стал продвигаться вверх. Он несколько раз спасал влиятельных вельмож от убийц, готовых пожертвовать собой, выполняя чей-то безумный приказ. Его имя тогда зазвучало в устах сельджукской знати почти как символ мудрого воина, ведомого рукой самого Всевышнего. В нем было то, чего не доставало многим воинам – он умел угадывать скрытые желания людей, чем видимо и расположил к себе военачальника Кара-мурзу, благодаря которому и попал Саббах в дворцовую стражу. Тогда-то и поручили Саббаху руководство всей дворцовой стражей правителя империи. Но его тайные помыслы оказались куда более дерзновеннее, чем уже достигнутое положение – охрана покоя правителя империи и всей его дворцовой челяди. С ним считались самые крупные полководцы и богатые аристократы, а он захотел еще большего – осмелился влезть в интриги на стороне Кара-мурзы, против визиря Низама аль-Мулька.
Но не зря аль-Мульк слыл великим визирем, еще при Алп Арслане! В ответных интригах он почти разоблачил Саббаха, обыграл его, словно дилетанта на шахматной доске и выпроводил из дворца. Через полгода та же участь постигла и Кара-мурзу – визир и его сумел отстранить от власти над войском империи за кражу золота из казны и замену испытанных в боях военачальников на новых, еще ни чем себя не проявивших, как воины.
Но Мелик-шах почему-то не казнил явного врага, доводившегося ему двоюродным братом, лишь приказал переселиться из столицы в провинцию, где было у Кара-мурзы большое имение, много земли и рабов.
Теперь, спустя четыре года, когда улеглись те тайные страсти, ас-Саббах неожиданно объявился на празднике весны и любви в Нишапуре. Изгнанный со службы воин, как доводилось слышать Хайяму, занялся купеческим промыслом и довольно преуспевал на этом, очень изменчивом и опасном поприще. Что ж, праздник весны и любви присовокуплен к большой ярмарке, а по сему и не стоит, наверное, удивляться, что он здесь, в своем родном городе, хотя и не живет в Нишапуре уже давно. Интересно бы узнать, кто из его многочисленных родственников остались в Нишапуре? Хайям решил при случае поинтересоваться этим. Вдруг, да прольется свет на его темную душу... Вряд ли он об этом скажет прямо. Но раз пригласил на встречу, что-то все же придется ему говорить... А потом, как нибудь можно и просветить его тайные намеренья. Пусть сначала только раскроет свой хищный рот...
Возле одного полуразваленного трехэтажного дома, с торчащими из тонких глинобитных стен прогнившими жердями, философ остановил коня. От небольшого костра мгновенно отшатнулись двое, затем еще в разных местах мелькнули и скрылись несколько теней.
- Эти люди, пугливые, как дикие козы, - пробормотал философ, а про себя подумал:
«Наверное, беглые рабы...»
И не удивительно. Для беглых рабов конные так редко бывают друзьями.
Двенадцать лет назад он и сам испытал лишения беглой жизни. И хотя он никогда не был рабом, а вот хлебнуть горькую чашу гонения довелось. Еще будучи юношей он разделил трагическую судьбу своего великого учителя – Абу Али Ибн-Сины.
Абу Али Ибн-Сина, тоже был вознесен волей судьбы к вершинам власти и даже успел править страной в сане 5-го, а затем и 4-го визиря при бухарском престоле.
Великий врачеватель выстроил тогда по стране десятки больниц, сократил численность войска, умножая при этом ее боевую мощь за счет дисциплины, качественного оружия и мобильных дислокаций. Он, при содействии Абу Райхана Беруни, уже начинал обучать тысячников и сотников войска бухарского престола искусству определять координаты, вычислять расстояния, чтобы двигаться войскам по самым коротким и верным путям.
Это было время триумфального шествия сельджукидов, но пока еще не был завоеван Багдад и ряд иных стран, у бухарского правителя было время готовиться к войне. Величайшие умы времени – Ибн-Сина и Беруни предсказывали неизбежность столкновения Бухары с сельджукидами... Но! святая вера в Аллаха была полна грешными служителями, облепившими бухарский престол, словно мухи жирную тушу барана. Богословам не понравилось все возрастающее влияние ученого визиря, вольно, а потому и верно мыслящего о власти, народе и хлебе насущном. Они же, каждый без исключения вопрос, сопрягали с далилами – обоснованиями на аятах Корана и хадисах пророка.
Однажды при бухарском хане богословы даже заспорили с Ибн Синой. Хайям, которому волей судьбы тоже довелось быть свидетелем этой дискуссии, помнил ее до мелочей...
- Сельджукские войска лучше обучены, - сказал Ибн-Сина правителю Бухары, - их количество превышает наши войска, а значит есть угроза престолу...
- Как он смеет говорить великому хану такие вещи?! – возмутились богословы.
Правитель Бухары, задав вопрос о возможном исходе войны с Алп Арсланом, хранил мрачное молчанье.
- Приведи далил своим трусливым словам, если ты правдив! – потребовали ревнители веры у ученого.
- Я обосновал свое мнение, - смело глядя в лицо богословам ответил Ибн-Сина, - а далилы по вашей части... Можно подумать, что Коран и Хадисы – зеркала, в которых отражены все люди и события!
- Безбожник! – взревели они хором.
- Обоснуйте, - спокойно предложил им ученый. – Где вы найдете в Коране аят про Бухару и его нынешнего правителя? И где в хадисах сказано, что Бухара столкнется с угрозой войны с тюркской династией сельджукидов? Ну же, святые мужи, отвечайте на вопрос, если вы сами правдивы?!.
Тут правителя Бухары охватил такой смех, что он едва не скатился с трона. Враги разума в тот день ушли посрамленные. Но правитель неожиданно заболел и умер. На его трон сел старший сын и вот тогда-то алимы припомнили ученому все, что было и не было в их спорах!
О чем только думал молодой правитель государства Бухарского и его светское окружение, один Аллах знает! Мудрейший слуга престола, честный вельможа, который мог бы положить начало новому аристократическому роду в государстве Бухарском, был разорен духовенством, как некогда блистательный Рим полчищами варваров.
Правда, великий врачеватель мог избежать сей горькой участи, попросив пощады у врагов разума. Но законная гордость не позволила ему принести перед ними покаянную клятву – товбу. Они ведь на этом все равно не остановятся. Захотят, чтобы он еще пресмыкался перед ними, потакал их невежеству и алчности...
Нет, он предпочел вверить себя призрачной судьбе беглеца и завершить труд своей жизни – «Книгу исцеления», которая после его смерти станет настоящим каноном медицинской науки, для всего мира.
Ибн-Сина бежал из Бухары вместе со своим лучшим учеником. Хайям к тому времени, - ему едва исполнилось шестнадцать, - уже решил уравнение с тремя неизвестными, и тем самым опередил в познаниях весь богословский свет Бухары, Хорезма и Хоросана вместе взятые, если не считать, конечно, единомышленников Ибн-Сины, Абу Райхана Бируни и нескольких его верных товарищей, имевших много прочих заслуг в познании. В частности в минералах.
Через несколько дней, после исчезновения из Бухары, Ибн-Сина был приговорен диван-судом к смертной казни. Великий врачеватель оказался брошен на растерзание бесчувственным догматикам. Военачальники, которых он вылечивал от страшных ран, полученных в сраженьях, на охоте, равно как и от других тяжелых недугов, вдруг отвернулись от него, как от прокаженного. Имамы мечетей и прочие алимы убедили их в том, что не ученый ум врачевателя исцеляет от ран и болезней, но «Аллах Всевышний дарует здоровье, кому пожелает!» За трактаты же богохульные – гореть нечестивому врачевателю в аду вечно! А так же гнев Аллах на тех, кто потворствует его кафирским книгам, ограждает мунафика (лицемера) от священного суда шариата...
Ибн-Сина и юный Хайям скрывались под чужими именами, двигались от села к селу пока не угодили в лапы местных ревнителей веры. Но откупились, точнее их беззастенчиво ограбили и отпустили на все четыре стороны света только затем, чтобы не вносить в казну отобранные у врачевателя золотые монеты.
Потом им удалось пристроиться к одному торговому каравану, направляющемуся из Хорезма в Хорасан, арендовав по одному ослику за пять серебряных дирхемов, которые Хайям предусмотрительно припрятал в складках одежды.
Но и тут их дожидалась новая беда – по пути они были разоблачены, слишком уж известной была народу внешность великого врачевателя и государственного мужа. Их чуть было не отдали в руки «святых» гонителей, помог лишь случай. А случилось так, что юный сын владельца каравана, которого отец готовил к купеческому промыслу, заболел в пути лихорадкой. Ибн-Сина его вылечил, настоями из полевых трав и кореньев, а купец в благодарность за это довез их до Нишапура. Даже насыпал на ладонь горсточку серебряных монет. Но эти деньги быстро закончились.
Они зарабатывали на пропитание торговлей травяных лекарств, а еще юный Хайям добывал еду для себя и учителя чтением Корана, который он знал наизусть, от корки до корки. Но еда их все равно оставалось скудной – ржаные лепешки, толокно, высохший сыр или прокисшее молоко. Им часто приходилось пить воду из арыка и хлебать чечевичную похлебку, в следствии чего Ибн-Сину стали мучить боли в животе. Он не мог предстать пред местной знатью, имамы мечетей - словно сговорились - и здесь были ему не рады.
А как же иначе! Ведь он своим просветительством урезал их «святые» доходы, обучал лекарей искусству врачевания. Люди все чаще отдавали предпочтения лекарствам, нежели талисманам в виде сложенного треугольником или квадратиком клочка бумаги, на котором начертан стих Корана.
Они снова пустились в странствия, покинули Нишапур, где у Хайяма из близких родственников уже никого не было. Мать и сестренка его, после смерти отца, были вынуждены продать дом в городе и переехать в деревню к родне.
Везде и всюду великому врачевателю грозила опасность. Но тут на престол Сельджукской империи, после смерти Тугрул-бека взошел его старший сын Алп Арслан и стремительно начал расширять границы, вести нескончаемые войны. Затем в народе пошли слухи, что Алп Арслан благоволит к ученым и врачевателям, защищает их от произвола духовенства. Через полтора года они вернулись в Нишапур, до столицы же, в Исфахан, было не близко, да и не безопасно.
Они поселились в развалинах, перед которым сейчас Хайям остановил свою лошадь. Отсюда великий врачеватель отправил несколько писем Алп Арслану, прося о помощи и предлагая свои услуги ученого и врачевателя. Но ответа не последовало. Один Аллах знает, дошли ли до правителя его письма. Он дописывал, живя в этом, полуразрушенном доме при свете дня и под язычками сосновых лучин последние страницы «Книги исцеления», которой было суждено обойти весь мир и пережить века! Но исцелить себя он уже не мог. Он умер, испытывая страшные муки в животе, пятидесяти шести лет от роду. Его черная борода лишь на четверть была покрыта благородным инеем седины, хоть и опережал он разумом все человечество...
У его верного ученика Гияс ад-Дина Омара ибн Ибрахима аль-Хайяма, который из-зо всех сил пытался помочь и спасти учителя, только-только пробивался пушок бородки и усов. И кроме того, что сделал, он больше ни чем не мог помочь умирающему учителю.
- О, Господи Жестокосердный! – воскликнул сейчас философ, вглядываясь в темные развалины и испытывая с новой силой чувство великой утраты. - Есть ли еще один такой шутник под звездным шатром, который мудрых – ударяет, а лжецов - одаряет?..
Пред умственным взором философа возникло искаженное предсмертными муками лицо учителя, который спас сотни больных от мучительной смерти, но его никто не спас. Он ушел в рассвете своей великой мудрости на вечный покой, оставляя на земле бесценный след. След верно мыслящего духа.
- Мой господин, здесь не хорошее место, – нетерпеливо пробурчал воин, желая побыстрее убраться отсюда подальше.
- Ошибаешься, мой друг, это самая лучшая в мире развалина! – со смешанным чувством боли и радости возразил философ. Затем, вглядевшись в темноту крикнул: - Эй вы! Дети мрака и света! Кого испугались? Грейтесь смело у костра! Двенадцать лет назад, живя в этих развалинах, писал свои бессмертные трактаты великий врачеватель – Абу Али Ибн-Сина! Так будьте же достойны его священного духа, безмолвно обитающего здесь и взирающего на нас с затаенной надеждой!..
Когда философ умолк, ответом была лишь тишина.
Через несколько мгновений послышались шорохи, затем прозвучали приглушенные голоса, слов которых было не разобрать. Философ еще раз обратился к прячущимся:
- Если и в самом деле Аллах Милосерд, то видя и слыша трепетно бьющиеся сердца, Он непременно поможет, устроит дело так, что боятся будет нечего...
- Это, наверное, Хайям! – догадался кто-то в темноте.
- Воистину Хайям! Никто иной не отважится говорить о Боге, как с равным!..
Из темноты вышел к костру один из прятавшихся и спросил:
- О, кто ты, мудрый господи? Можем ли мы тебе довериться?..
- Мое имя Омар Хайям, как вы сами только что шептались. А довериться мне вы можете, как самому Богу! Я не приемлю зла и помогаю нуждающимся...
Тут к костру подошли и другие. Кто-то подбросил хворосту и пламя поднялось выше, позволяя разглядеть убогие лохмотья их одежды и заросшие, как львиные гривы головы и лица.
- Кто самый смелый, подойди ко мне, и огня прихвати с собой, чтобы певец духа и разума мог оценить его по достоинству...
Рослый мужчина в грязном, рваном чапане , взял от костра горящий сучок и подошел поближе, освещая себе лицо – волосы на голове и борода, которых давно не касалась теплая вода с щелочным раствором слепились в одну причудливую, грязную гриву, походившую на мохнатую овечью шапку. Было видно, что он еще молод. Воин-телохранитель, уловив в его походке мощный пружинящий шаг, подъехал в плотную к своему господину и поудобнее перехватил копье. Так, на всякий случай – мало ли дерзостей у шайтана! Ты ему кусок хлеба, а он тебе – нож в сердце, что частенько случается на развалинах, будь они не ладны!
- Как твое имя?
- Халил, добрый господин, - низко кланяясь ответил он.
- Из беглых?
- Да, мудрейший, ты пронзил мою бедную душу насквозь.
- И от кого же ты убежал, если не секрет?
- От Саббаха, мудрый господин, - вдруг, прямо в цвет выдал беглый раб свою тайну.
Воин встрепенулся от такого совпадения – они едут к нему на встречу, а тут объявляется его беглый раб. Чудеса! Он даже повел копьем в сторону раба, невольно готовясь к отражению возможной атаки.
- Которого, Саббаха? Их много на свете, - коротко хохотнув, уточнил философ.
- Хасана Ибн Тарик ас-Сабаха, - опасливо, но достаточно четко произнес раб.
- Ого! Это же богатый купец! Тебе что, плохо жилось в его дворе?
- Он приказал мне убить женщину с грудным младенцем...
- Замолчи, безумец! – раздался испугано-злобный голос и снова от костра метнулся человек в темноту.
- Кто это такой злой и трусливый?..
- Это Юнус, мой друг, - ответил беглый раб и поспешил с пояснением. - Он честный человек, не гневайтесь на него, добрый господин. Мы были рабами ас-Саббаха до того дня, как ослушались его приказа во имя Аллаха, ведь Аллах не любит детоубийц...
- Верно, не любит. А давно это было?
- Два месяца назад...
- А кто была та женщина с грудным ребенком?
- Жена индийского купца, имя которого мне не ведомо, а так же я не знаю, чем провинился индус, что столь жестоко решил ему отмстить мой бывший хозяин. Но женщину с младенцем я и пальцем не тронул, довез до первовстречного каравана, идущего в Индию, а сам с Юнусом стал скитаться по разным землям и городам...
«И так удачно встретился со мной на празднике весны в Нишапуре, когда до встречи с твоим хозяином мне осталось проехать всего два или три полета стрелы?..» – промелькнуло в голове философа недоверчивая мысль. Вслух же он спросил об ином:
- Откуда ты родом?
- Не знаю, добрый господин, я и мой друг Юнус родились рабами и был вещью многих господ, которые продавали и перепродавали нас несчетное количество раз...
- Но судя по лицу ты иранец, хотя можешь сойти и за араба, а то и за тюрка-огуза и... вообще за человека разумного. Ха-ха-ха! – рассмеялся философ и быстро оборвав себя серьезно спросил: - Грамоте обучен?
- Да, господин. И воинскому ремеслу тоже...
- Разбойничаешь?
- Нет, господин, я уважаю человеческую душу и тоже не приемлю зла...
- Тогда ты во истину достоин гордого звания Человек...
- Благодарю, добрый господин.
- Рано благодаришь, я еще ни чем не облегчил твою участь в этом жестоком мире...
- Бог мой! – с чувством воскликнул беглый раб, приклоняя оба колени. – Я бы служил тебе верой и правдой до последнего вздоха!
- Я тебе верю, несчастный дух... Но дождись утра, я пришлю за тобой и твоими товарищами, - пообещал философ и тронул коня, произвольно вычисляя в уме неизвестные корни двух известных случайностей. Неожиданное приглашение на встречу и еще более неожиданная встреча с беглыми рабами, приглашавшего на встречу. Как бы не мала была случайность такой вероятности, ум исследователя не хотел уклониться от навязываемой ему игры...
Вскоре они въехали во двор полуразваленного дома.
К стойлам уже были привязаны с полдюжины лошадей, чья породистость угадывалась по сильному стуканью копыт об землю, ретивому фырканью и четким силуэтам. Они бросили поводья, выскочившим из темноты слугам владельца тайного питейного заведения и прошли по узкой галерее до трехугольной башни – символ иудейского культа.
Когда-то здесь была шумная, веселая синагога. Правда, в Нишапуре, синагога была и сейчас, но когда и по какой причине прекратила свое существование эта синагога, Хайям не знал. Не знал и сам харабатчик-иудей, устроивший здесь скрытое от посторонних глаз питейное заведение.
Несколько в стороне от башни, спиралью шел под землю коридор, освещаемый коптящимися на стенах маленькими факелами. Пройдя три с половиной кольца под землю, они очутились в просторном зале с неожиданно высокими, сводчатыми потолками, опиравшимися на два ряда каменных колонн. Тут горели три десятка восковых свечей и в центре зала было очень светло. Ни какой копоти, ни зловония. Напротив, здесь пахло хорошим вином, индийскими благовониями и терпко-душыстым кальяном. Воздух исправно циркулировал, через мудро встроенные вытяжки. Стены были обиты прочной серой тканью, а полы всюду устланы коврами.
На одной стене были вмонтированы водяные часы из двух больших, как каракумские дыни, стеклянных колб, повернутых друг к другу острыми горлышками, зазор между которым был аккуратно замазан клейкой смолой. Капавшая с верхней колбы в нижнюю желтая эмульсия показывала черные деления минут и часов. Когда же последняя капля пробьет полночь, колбы вновь будут перевернуты харабатчиком Абрамом и поделенные мудрыми астрономами драгоценные мгновенья вечности заново начнут отсчитывать ни кому не подвластное время.
В дальнем углу играли на свирели и домбре два уже не молодых музыканта, рядом с которыми, подыгрывая себе на бубнах, лениво танцевали молоденькие рабыни, с обвязанными вокруг широких бедер платками. Около десяти человек, предпочетших всеобщему празднику на площади питейное подземелье, среди которых были и несколько женщин, неспешно пили вино и наслаждались музыкой.
Хозяин харабата был правоверным иудеем. Ему не стукнуло еще и пятидесяти, но уже поездил по миру, повидал много разного и вот уже несколько лет, как вернулся в родной город и под покровительством царя ученых открыл питейное заведенье. Хайям не называл его иначе, как виночерпием и тот был ему безмерно благодарен
- Мархаба джан-Хайям ! Да будет светел твой лик тысячу лет! – виночерпий, прижав к груди обе руки низко поклонился философу.
- О, мой Бог! – вскочил с подушек из-за широкого низенького столика мужчина в дорогом атласном халате. - Мудрец преславный, нет высшего счастья, чем лицезреть тебя вновь!
Это был тот самый человек, чье имя столь неожиданно назвал на дорогих сердцу философа развалинах беглый раб.
- Мир разумный детям разума! – громко приветствовал отдыхающих и Хайям, подняв правую руку, а за тем прижав ее к сердцу добавил: - Да пребудут с вами вино и любовь до скончанья века!..
Он был в темно-зеленом бархатном мантии, с расшитыми золотом львами по плечам – знак сельджукской власти, имеющие право носить лишь царедворцы султана. Харабатчик бережно, как сокровище принял мантию философа и унес в угол, для одежды.
- Преславны все, кто святому унынью предпочитает – греховное веселье! Ибо лишь из греха мы являемся на свет...
- Отлично сказано, друг мой! Твои золотые слова переживут века! – пророчески изрек Саббах.
Они поздоровались рукопожатием и двоекратно обнялись.
Кто-то с полуседой бородкой, шепотом спросил у прервавших игру музыкантов:
- Кто это?
- Это Омар Хайям, великий ученый, поэт и звездочет, разгадавший все тайны вселенной, - не раздумывая ответил раб-музыкант, испытывая законную гордость за честь говорить о нем.
- О, Аллах, неужели это он? Глазам своим не верю! Я вижу царя дерзких философов? Да продлятся его дни на земле, хоть она и не достойна носить столь ценный дух... А кто это с ним?
- Это слуга его...
Второй вошедший с царедворцем, коренастый мужчина, примерно одного с ним возраста, по всему было видно, что воин. Он стоял, несколько отстранившись, внимательно разглядывая людей. В правой руке сжимал древко не очень высокого копья, левая – покоилась на рукоятке кривого меча, висевшего у него на боку под черной воинской мантией из прочной походной ткани. Она тоже была расшита по плечам серебряной нитью сельджукскими узорами, свидетельствующими о его принадлежности к воинскому сословию.
- Проходи к столу, мой друг, - щеголь в шелковых одеждах сделал широкий, приглашающий жест, - я пью сегодня вино сам и угощаю своих друзей в твою честь! И да будут мои друзья с этих пор и твоими друзьями! Нам без тебя здесь было тоскливо, как македонцам, застрявшим на развалинах мира , когда по воле Немилосердного они остались без Искандера Великого...
- Ого! – воскликнул Хайям. – Ты с каждым годом все больше покоряешь вершины красноречия! В самую пору взяться за перо... Если еще не взялся...
Философ столь искусно пошутил, что Саббах и его спутники – двое мужчин и одна женщина даже не уловили иронии. Но Хайяма это мало волновало, пусть и они ломают себе голову над задачей, как он над уравнением с двумя, или даже с тремя неизвестными: Саббах и его неожиданное приглашение на встречу, затем беглые рабы, с еще более неожиданным признанием, ну и дворец наместника, настоявшего, чтобы глава ученых непременно остановился в его дворце... Зная о родстве Кара-мурзы с Дару-мурзой и о близких отношениях Саббаха с первым, он не мог не связывать эту цепь случайностей.
Пройдя к богато накрытому разными яствами столику, за которым сидели двое мужчин, судя по одежде и дорогим перстням на пальцах, такие же хваткие и удачливые купцы, как и этот, Хасан ас-Саббах, который, если верить беглому рабу, не гнушается и детоубийством... А значит, подлежит суровому суду – вот где не мешало бы применить шариат! Но свидетельства рабов, слишком слабое доказательство, для ловкачей от шариата, им бедняжку подавай, которая сжигаемая естественной страстью отдалась какому ни будь самцу, а тот не сумел так устроить свиданье, чтобы ни одна живая душа об этом не узнала... Да и пострадавших – индианки с младенцем нет в наличии. Так что об этом лучше забыть на время.
В компании Саббаха сидела красивая женщина, с распущенными волнистыми волосами и высокой, слегка отвисшей, как это бывает у женщин с возрастом, грудью. По всему видно она далека от бессмысленного унынья и прочих запретов, делающих жизнь мрачной и бедной. Напротив, она выглядела вполне счастливой. На ней была одежда из прозрачного шелка – коротенькое платьице, шаровары и длинная накидка, позволяющая в тех местах, куда она не доставала, обозревать ее греховно-сладостные прелести очень недурственного тела.
Хайям подал знак своему воину сесть за стол, а сам остался стоять в раздумье, в более красноречивой позе, чем слова иных ораторов.
Он был немного выше среднего роста, хорошо сложен и очень красив лицом. Белое овальное лицо философа с правильными чертами окаймляла черная, коротко стриженая бородка. Когда разговаривал белоснежные ряды зубов вкупе с правильно очерченным ртом, приковывали внимание. Особенно, женское.
Воин прислонил копье к стене, развязал ремни тяжелых сандалий и, босиком пройдя по ковру, опустился на плоскую подушку, подвернув под себя одну пятку и, выставив вперед одно колено, чтобы в случае опасности мог мгновенно встать и пустить в ход свой меч, с которым он редко расставался. Мало ли откуда может выскочит враг! Их, как ни печально, у достойного ученика великого Ибн Сины, с каждым годом становиться все больше и больше. Его рубаи и трактаты, а так же публичные речи, в которых дерзкая мудрость плескалось, как волны неспокойного Абескунского моря, вызывали гнев во многих городах мусульманского мира у определенного сорта священников. Народ же, несмотря на пророчащие в мечетях немыслимые кары на его буйную голову, хватал каждую изреченную им строчку стиха и передавал из уст в уста. Более состоятельные и приобщенные к грамоте переписывали его рубаи и трактаты, а купцы заказывали писарям копии и неплохо торговали ими.
Хайямом дивились бедные и богатые, рабы и вольные, аристократы и правители, полководцы и разбойники. Но как он начал замечать с некоторых пор, равнодушными к его рубаям оставались лишь совсем немногие... Это те, которым хоть потом, хоть засуха, лишь бы им было хорошо, сытно и безопасно. Только ведь так не бывает, они разве тугодумам и эгоистам объяснишь!
Как бы то ни было, рожденному под необыкновенной звездой мудрецу покровительствовал сельджукский правитель и его верный визир, никто из слепорожденных догматиков в пределах империи не смел преследовать его. Хотя попытки были и очень возможно, что будут они и впредь.
Постояв у стола, он поймал миг всеобщего внимания и, вскинув в широком жесте руку, изрек необычайно проникновенным голосом:
- Скорее, виночерпий, рубин дай в хрустале!
Пусть наш душевный друг да будет на столе.
Все мирозданье в пыль, вот-вот развеет ветер!..
Успей же дать вина, пока мы на земле.
Под восторженные возгласы хозяин харабата, вскочил на ноги и метнулся к стене, где на полках, упиравшихся под потолок, стояли выстроенные в ряд различные посудины – глиняный, медный и серебряный кувшины с разными сортами вин. Через несколько мгновений в хрустальный китайский кубок полилась хмельная темно-красная жидкость. Все так же, оставаясь на ногах, почти священнодействуя, он отпил два глотка, затем улыбнулся хозяину и кивнул.
- Да-а, это оно! То самое вино, что должно течь в раю бесплатно. Но поскольку нам еще рано отправляться в рай небесный... – Он прервал себя и продекламировал:
В объятья гурии в раю, мол, попадешь,
Потоки меда там, ручьи вина... Но все ж
Не слишком доверяй посулам виночерпий,
В кредит вина не лей, бери наличный грош.
Раздался восторженный смех.
Виночерпий счастливо улыбнулся своему покровителю, который оберегал его от шариатского суда и прочих корыстолюбцев из числа местной власти. Небольшая публика, шумно выразив свой восторг, утихла, ожидая еще и другие, совсем уж дерзкие, неслыханные рубаи, которые будоражили воображение и открывали жаждущим истины мрачные завесы.
Хайям опустился на подушки и поставил на стол свой кубок, после чего раздались сразу несколько голосов, прося прочесть еще рубаи. Философ, от уважения к публике не поленившись встал, но уже без кубка в руке, и прочел с веселой задоринкой:
- Сегодня наша степь, как райская страна.
С друзьями и вином гуляем допоздна!
Назавтра свой ковер опять свернет весна,
Упущенного дня нам не вернет она.
- О, Аллах, как мудро замечено! – с чувством воскликнул Саббах, сидя на подушках. – Ведь утраченное время и в самом деле к нам не возвращается... Эти рубаи стоят сотни савабов ... Ты когда ты их сочинил, прямо сейчас или они из ранее написанных тобой?..
Губы поэта на миг сжались в ровную линию. Видимо, как заметил воин, его господину не понравился вопрос купца. То ли холенное лицо этого богача, снизошедшего до отдаленного от глаз «святых» имамов питейного заведения, показалось ему через чур уж лукавым, то ли его могучий ум за считанные мгновенья сложил и разделил сотни мелочей не видимых глазу, из которых он вывел какую-то совсем уж не мелочную вещь... Но воин знал, что этот щеголь по имени Хасан ас-Саббах был давним приятелем Хайяма. И сейчас, услышав этот, внешне совершенно безобидный вопрос, философ опустился на подушки и, повернув к нему голову, внимательно посмотрел в его темные, близко посаженные глаза. Затем, вместо ответа, он задал ему свой вопрос:
- Расскажи-ка мне лучше о своей последней сделке с индийским купцом... Сколь удачной она была?
- Столь же, сколь удачны в душах мудрецов представления о благодатных садах обещанного рая, которые ты так вдохновенно разоблачаешь в рубаях, - не раздумывая ответил купец и зашелся в слабо сдерживаемом смехе, видимо найдя свой ответ очень остроумным.
Вторя ему, рассмеялись и его друзья-купцы, но тут же наткнулись на колкий, как острие копья взгляд воина и быстро посерьезнели.
Виночерпий между тем поставил на достархан перед Хайямом его любимую еду – горячую румяную лепешку и тарелку со свежим овечьим творогом, обильно перемешанным с изюмом, урюком и черносливом. Куски вареного мяса, плов и различная зелень с фруктами уже лежали здесь на больших глиняных тарелках в изобилии и перед каждым стояла фарфоровая пиала, наполненная вином.
- Мой караван в Палестине этой зимой дважды подвергся набегу разбойников, - уже в другим, печально-трагическим тоном заговорил Саббах. - Отступая с боями я потерял восемь верблюдов, загруженных разными товарами и одиннадцать хорошо обученных сражаться рабов, четверых друзей... Да смилуется над ними Аллах... – Он глотнул вина и, помолчав немного, живо добавил: - Имамиты разъярены, словно дикие звери!.. – И снова сменил тон: - Но стоит ли печалиться, когда есть вино и рядом самый вдохновенный в мире человек, чьи слова способны развеять даже смертельную тоску...
«Однако об индийском купце говорить он не хочет», - подумал философ и кивнул на земную гурию:
- Кто эта женщина?
Он внимательно посмотрел на сидящую напротив него столь по-небесному одетую красавицу, которая, в свою очередь, как завороженная пожирала глазами поэта-филосфа.
- Мне кажется я ее где-то видел...
- О, да, мудрейший, мы встречались прежде в Исфахане... – она сама ответила, хотя вопрос был адресован купцу. - Я вдова Абу Валида, которого вы назначили сотником в войске Хамыз-бека...
- А-а, - вспомнил Хайям и, покачав головой, уточнил: - Я лишь посоветовал беку назначит вашего супруга сотником, да будет ему земля пухом... А назначения ни в моей власти, луноликая... У вас, кажется остались дети от Абу Валида?
- Да, почтенный господин, именно так, два сына и одна дочь. Но слава Богу они здоровы и ни в чем не нуждаются...
По лицам сидящих широким кругом прокатились лукавые ухмылки. С чего бы им бедствовать! Такой красивой матери сам Иблис велел зарабатывать телом. Грешный товар – верная прибыль! Не зря же богачи эту тридцатичетырехлетнюю вдову предпочитают пятнадцатилетним девственницам, и платят не скупаясь, запрошенные ею суммы в золоте и серебре.
- О преславный из поэтов, - вдруг воззвала она, сияя улыбкой, - не посвятите ли мне, хотя бы две строчки стихов? Я о них так давно мечтала...
Все притихли в ожидании.
Хайям отвел в сторону взгляд, - он всегда так делал, когда ему было не приятно смотреть, - подумал немного о чем-то и изрек нечто общее:
- Твой локон – как вьюнок. Вьюнками – страсть во мне.
Глаза твои – нарцисс. Нарциссы в каждом сне.
Твои рубины – хмель. Хмелит питье любое...
Лицо твое – огонь. Огонь – сродни вине.
- Спасибо, - пролепетала женщина, одаривая поэта многообещающим взглядом и демонстративно вздыхая, хотя ничего не поняла из прочитанного стиха.
Он уже не смотрел на нее. Ее улыбки были ему приторны, от них веяло чем-то фальшивым, корыстным, как впрочем, и от Саббаха тоже, неизвестно зачем пригласившего сюда эту женщину – торговку чувственной любовью, что грешно осуждать, равно и поощрять.
Философ поднял хрустальный кубок и медленно, смакуя по глоточку, осушил его. Воин же к вину не притрагивался, лениво жевал мясо. Отпив из кубка, Хайям преломил теплую лепешку и начал есть, обильно прихватывая им овечьего творога.
Виночерпий подал музыкантам знак. Снова заиграли домбра и свирель, танцовщицы мерно ударяя в бубны вышли вперед и запели легкую, очень любовно-философскую песенку:
«Господь меня задумал,
Красиво воплотил,
И символом любви
Мне ножки освятил!
Такая ни одна я,
Но мир во мне таков,
За щедрости, лаская
Дарю я всем любовь...»
Вдруг с ее бедер слетела цветастая повязка-юбка, позволяя обозреть в свете двух десятков свечей, имеющиеся у нее в наличии прелести: белые красивые ножки, круглые, как арбузики ягодицы и аккуратно общипанный треугольник темного лобка – символ звезды царя Давида ...
Музыканты усилили ритм, громче запела и вторая танцовщица, обнажаясь выше пояса. Они так красиво выказывали свои прелести – белые, красивые груди одна танцовщица и заветную телесную щелку – другая, что о пошлости мог подумать только ханжа. Рабыни дарили своей танец дорогому гостью, покровителю сего заведения, где никогда не продавались женщины, как например сплошь и рядом это делают мусульманские священники, причем, освящая свою торговлю святостью шариата, обойти которого они сами и придумывают сотни способов... Здесь предоставлялась возможность пришедшим испить чашу, другую вина, самим решать свои сердечные дела. И пока они танцевали в подземное заведенье вошли еще несколько мужчин со спутницами, расселись за вновь накрытым достарханом и заказали большой кувшин вина с какой-то едой.
Тут добрая половина публики была знакома с философом. Они подходили к нему, выражали свои почтения и вежливо отдалялись к своим компаниям, чтобы не докучать ему, видя как он занят беседой с каким-то важным господином.
Спутник поэта за все это время едва ли проронил и пяти слов, но слушал и впитывал все, что говорили другие, как засохшая земля воду, оставаясь при этом бесстрастным ко всему, что происходило. Его не интересовало ничего, кроме возможной угрозы. Какая-то женьщина, попробовало было ласкаясь прислониться к плечу философа, но воин остановил ее резким жестом повелел удалиться.
Эти стены видели всякое. Жестокую поножовщину и настоящие поединки на мечах. Слышали и великие речи во славу мыслящего духа, и пошлую, похабщину, сродни двуногим зверям. Впрочем, и не мудрено. Где вино – веселье, где веселье – порок и гордыня, которые то и дело норовят скреститься, как мечи, обратить истинную мудрость в безобразие. Только сейчас ничего подобного не намечалось, старых забияк отвадили являться сюда воины престола по просьбе царя ученых, а новые еще не завелись. И слава Богу!
Щеголь в парчовом халате, излучавший веселье и благодушие, выбрал момент и попросил философа отойти с ним в сторонку, к стене с водяными часами.
«Наконец-то», - мелькнуло в голове Хайяма.
- Как наш друг Низам аль-Мульк поживает? Да продлит Аллах его дни и упрочит руку, управляющую великим государством! Я слышал он немного болел зимой...
- Да, но уже поправился, теперь здоров, как бык и весел, как лев! - ответил Хайям в тон ему.
- Я рад за него, свидетелем небо! – старательно воскликнул ас-Саббах, спеша уверить философа в своей искренности. - Я готовлю большой караван в Индию... Если великий визир того пожелает, я повезу на богатые рынки, растянувшиеся по берегам Хинда и его товары. Даю слово, что утрою их там за счет драгоценных камней...
Философ лишь поглубже вонзил свой острый взгляд в близко посаженные глаза купца и ничего не ответил, терпеливо выждал продолжения его мыслей.
- И за эту свою услугу я надеюсь искупить свой проступок... Я хочу вновь обрести в благородном лице великого визиря друга и господина. Ведь я могу быть полезен не только в дворцовой страже, но и во многих иных предприятиях...
- В каких?
- В торговле, - как само собой разумеющееся ответил он, - в дипломатии, в упрочении влияния престола в иных странах...
- О, это хорошо, - улыбнулся философ. - Я передам Низаму твои слова и готовность оказывать империи и ему лично ценные услуги... А то с индусами у нас беда, ни как не хотят раджи договориться с нами о взаимовыгодных предприятиях. Но почему ты так уверен, что на богатых индийских рынках никто не причинит тебе беспокойства, позволят торговать без высоких пошлин и налогов?..
- Хороший вопрос, в самое темя, - коротко рассмеявшись, похвалил купец философа. – Но дело в том, что среди индийских купцов у меня много друзей, в том числе из царских родов. Им тоже выгодно со мной торговать... И потом, жизнь купца – вечная борьба, а к борьбе я обучен, как ты сам знаешь, неплохо... Главное, ни единой иголки вверенного мне имущества визиря не пропадет. Ну а если все же, пропадет, то мой верблюжий табун полтысячи голов да будет залогом сохранности его товара.
- И где же пасется столь большое богатство? – ухмыльнулся философ, сверля своим проницательным взглядом, плутоватые глаза купца.
- В долине Джебаруда, у пастухов Зейд-бека, он может выступить хранителем залога за товар.
Тонкие губы Саббаха сложились в почти ровную линию, он замолчал ожидая ответ царедворца.
- Хорошо. Я думаю, Низам будет рад твоей услуге... - Хайям глянул на водяные часы – из верхней колбы в нижнюю капала ярко-желтая эмульсия и, возрастая снизу вверх по черным делениям показывала, что до полуночи остался один час, сорок семь минут.
Он встал на ноги и, резко вскинув вверх руку, громко скомандовал:
- Внимание и повиновение! Через несколько минут на небесах Хорасана появиться молодой месяц, первые отблески его лучей содержат в себе «живое золото»... Оно очень благотворно для мужского здоровья, а для женского.., - философ специально выдержал паузу, обостряя внимание публики, уже охваченное не шуточным интересом, - ...полезно в двойне!
С этими словами он направился к спиралеобразному выходу, следом потянулись и все остальные.
Темно-бархатное небо заметно побледнело, звезды тоже поблекли, а значит, царица ночи была, где-то близко и вот-вот на юго-западном горизонте появиться его тонкий рожок, освещая желтым светом тьму весенней ночи. Новолунье, так уж устроен мир кем-то или чем-то, будоражит всякие души, имеющие подобие рассудка.
И точно, примерно, через десять минут на юго-западе выглянул верхний рожок молодого месяца и брызжущий от него свет разбудил почти весь город.
Сперва, раздались протяжные, очень схожие на детский плач, кошачьи песни. Видимо они более чувствительны к изменениям в окружающей среде. С каждым мгновеньем число кошек в этом до смешного удивительном хоре стало возрастать. За тем, уже через пару минут, к ним прибавилось лошадиное ржание, следом раздался поистине дурацкий рев ослов. И лишь потом залаяли собаки.
В один какой-то миг разнообразие животных «голосов», встречающие таким образом новолунье, смешалось воедино, делая невидимый театр жутким зрелищем для слуха. В души невеждам, особенно одиноким, бедным, которым некому пояснять законы природы, как знал философ, этот животный театр вселяет мистический страх. Те же, кто поопытнее в мистическом творчестве, хотя тоже испытывает напрасный ужас, сочиняют стройные легенды о падших духах, выдавая их затем за сущую истину... Особенно в этом преуспели суфийские шейхи и прочие колдуны, исповедующие прочие верования.
Так продолжалось, что-то около шести-семи минут, потом, когда видимо кошки пропели почти все свои куплеты, лошади проржали – рифмованную прозу, ослы – бессвязный ор, а собаки – привычные угрозы, подлунный мир снова стал затихать.
- О, Аллах, как это все странно! – воскликнула красивая вдова, прижимаясь от страха к одному из друзей Саббаха, - я раньше такого не замечала...
- О, мудрейший! – воскликнул один из мужчин, - позволь слуге твоему покорному обратиться к тебе с вопросом?
- Позволяю, спрашивай.
- Это правда, что кошки, лошади, ослы и собаки понимают языки друг друга?
- Истинная правда! Их ведь усердно обучают этому в медресе...
Все дружно рассмеялись. Философ выждал минуту и продекламировал еще один свой рубай:
Винопоклонникам рассветы и цветы.
Сокровища – в сердцах, а кошельки – пусты.
Нас от незнания ни знания спасают,
А постижение всеобщей красоты.
После этого, он кивнул харабатчику и попросил принести его мантию. Саббах, раздосадованный тем, что царедворец уже уходит, шепнул ему на ухо:
- Разве ты не замечаешь, как вожделенно смотрит на тебя красавица Зухра?..
- Замечаю. Но сегодня я должен встретиться с небесной с Зухрой ... Она появится в созвездии Рыбы примерно через два часа.
- Понимаю, понимаю, - замысловато покачал головой купец. – Земной рай для тебя важнее небесного, а интересы науки превыше блаженств в обоих мирах...
- Я бы не стал так высоко возносить дух в бренном теле... И вообще различать понятия блаженства, ибо все прочно увязано между собой... Без науки – нет земного рая, а без земного – нет и небесного... А что до вдовы славного воина, погибшего в сраженье против врагов нашего светлейшего султана, то для кого она здесь?
- Я купил ее ночь.., но увидев, как она возжелала тебя, хочу уступить от чистого сердца! Можешь располагать ею, прямо сейчас, а за планетами ты сможешь понаблюдать и в столице... Я слышал, что в Исфахане уже завершается строительство крупнейшей в мире обсерватории...
- Тебе везет на собеседников, много полезной информации, - двусмысленно заметил философ и, поменяв шуточный тон, задал серьезный вопрос: - За что ты хотел казнить женщину с грудным младенцем?
- Что? Нет, я вопрос услышал, но не понял его содержания... Казнить женщину с младенцем?
- Ну так поясни мне, откуда взялись эти слухи?
- Думаю, что их придумали и распространяют мои беглые рабы, чтобы оправдаться за бегство...
- Перед кем, оправдаться?
- Кто их знает? Может, рассчитывают на влиятельного заступника, который через шариат лишит меня права на обладание ими. Но если даже такое случиться, я не очень-то расстроюсь... Рабов и золота у меня сейчас предостаточно.
- Сколько рабов твоих убежали и как их имена?
- Двое, Юнус и Халил, - не раздумывая ответил Саббах. – А почему ты спрашиваешь, тебе что-то известно о них?..
- На все твои вопросы я отвечу в Исфахане, куда отправлюсь только после праздника... Надеюсь, мы еще увидимся здесь, в Нишапуре...
В свете золотого месяца философ отчетливо разглядел на лице купца растерянность. Между тем слуги виночерпия подвели к нему коня и он, ловко, как воин запрыгнув в седло, рысью пустил коня по залитой лунным светом узкой улице. Следом поспешил на резвом скакуне и воин-телохранитель.
Глава вторая
БЕЗДАРНОЕ СУДИЛИЩЕ
Хайям проснулся около полудня и, как всегда, прежде чем встать с постели, застеленном шелком и атласом, подумал об увиденном... Ничего особенного в этом сне не нашел, обычные картины жизни, хаотично, как облака, плывшие в тонких просторах вечно бодрствующего мозга, где очевидно и обитает человеческая душа. Хотя, судя по противоречиям мыслей и чувств, совершенно не ясно, в каком именно месте человеческого тела находиться душа. И в Коране об этом почему-то нет ни слова. Правда об этом пишет Библия, что, мол, душа находиться в крови, но как в этом убедиться, опять-таки нет ни какой возможности...
Он, не спеша, поднялся с широкой постели, подошел к застекленному окну и открыл створки. Весенний сад, утопающий в цветах черешни, персика, инжира и многих других деревьев, дыхнул в лицо целебной свежестью. Дыхнул нежно, ласково, словно живое, мыслящее существо. И опять в мозгу философа невольно возникла мысль:
«Вот почему суфии силятся видеть в природе растворенное тело Аллаха, Его безграничную эманацию...»
В следующем мгновенье в голове возникла картина о планете Зухра. Произвольно возникла мысль о ее траектории, но за спиной шумно открылась дверь.
- Добрый день, господин, - весело пролепетала по-арабски высокая стройная рабыня с миндалевидными глазами. – Как вам спалось? Что чудесного привиделось? Чего желаете в первую очередь, ванну или завтрак?
- В первую очередь? – переспросил он и через мгновенье почувствовал легкое желанием, совершенно иного, третьего свойства...
Невольница была очень хороша собой и почему-то полураздета... По всему было видно, она старалась ему понравиться – вошла без платка, халата и шароваров, в одном легком платьице, под которой угадывалось сильное тело.
Но почему она простреливает его глазками? Вчера утром никто к нему не входил, что же случилось сегодня?
Вдруг он поймал себя на том, что ему жалко ее. Видимо ни каждый день гостят во дворце наместника Хорасана приятной внешности мужчины и невольнице все чаще приходиться ублажать тех, на которых, будь ее воля, она бы и не взглянула. Но он тут же посмеялся над своей наивностью и отогнал эту мысль, достойную разве что самовлюбленного невежды.
- Приготовь-ка мне ванну, - повелительно произнес он и, снова повернувшись к окну, добавил: - Мне надо торопиться...
- Слушаю, господин, - кротко произнесла рабыня и упорхнула из комнаты.
Его невольное желание само собой исчезло. Он не относился к тем, кто западал на чужих женщин, пусть даже невольниц, которых при желании можно купить, заплатив не скупясь золотые монеты. Они у него, благо, водились предостаточно. Он получал из казны несколько жалований – за руководство всем, что касалось астрономии и составления календаря, за врачевание во дворце и в главной имперской больнице, за лекарства, которые он производил из различных материалов, в основном растительного свойства, за астрологические заказы, которым он сам уже давно не верил.
В общем, царь ученых, хотя и не имел большого богатства, как иные аристократы, но был далеко не бедным человеком.
Немного поглазев на сад, он тоже вышел из спальни и, когда вошел в ванную, заметил, как невольница украдкой смахнула с длинных, густых ресниц, крупную слезу. Она вливала ковшом горячую воду в огромный чан, в котором легко можно уместиться вдвоем.
- Почему ты плачешь, милое дитя? – спросил он, внимательно наблюдая за ее удивительно белым личиком.
- Не знаю, мой господин, - пряча глаза, ответила она, но тут же метнула в него зазывающий взгляд и, лукаво улыбаясь пролепетала: - Мудрецы более сведущи в женских печалях... И если сам царь ученых не поймет мою душу, то мне не на кого больше уповать...
- Где ты выучила арабский? – спросил он на персидском и понял, что фарси она не владеет. Затем, то же самое спросил на арабском.
- В Багдаде, в городе господ и рабов, греха и святости, - ответила рабыня с затаенным вздохом.
- Да-а? Вот уж не знал, - притворно удивился философ. – В чем же греховность Багдада?
- В том, что там много несчастных...
- Ну-у, несчастных везде много, - как бы отмахиваясь пробурчал он и зачем-то еще добавил: - Надо дорожить текущим мигом...
- Хороший совет. Но сам ты, господин, почему-то не следуешь ему, - вдруг, выпрямившись у чана и, посмотрев прямо ему в глаза сказала невольница.
Правда, через мгновенье смутилась и отвернувшись принялась снова черпать горячую воду. Но это уже не имело значения. Не помня себя от неожиданно вспыхнувшей страсти, он подошел к ней сзади и обнял ее. Сжал упругие, почти, как у девственницы груди и...
Дальше все произошло само по себе. В их умах и душах не осталось место благоразумию. Податливое тело невольницы было красноречивее всяких слов – она хотела его. И он ее заполучил...
Сначала, он овладел ею прямо здесь в ванной. Затем, взяв на руки унес в спальню на широкую кровать. Когда их душевная жажда была утолена, они вместе направились в ванную, смыли «грех» и быстро разошлись, ибо понимали, чем рисковали. Пусть не до конца, но все же.
«О, Аллах Всемогущий, зачем ты научил человека порабощать себе подобного? – вспыхнули в голове философа извечные мысли. - Неужели нельзя было устроит человеческую душу и жизнь, как-то иначе?..»
Выйдя во двор, он попытался сосредоточиться на других заботах текущего дня. К нему привели его гнедого коня со спокойным нравом, но садиться в седло не хотелось. Он повел четвероногого друга на поводу, решив поразмять немного ноги. Идя по улицам родного города все думал о произошедшем в гостях у наместника, пытался просечь затаенный смысл. Сама ли рабыня возжелала отдаться ему или это наместник столь благосклонен к нему, что повелел своей невольнице ублажать ценителя красоты? Но ответов, конечно же, не было. Он не мог заранее знать, лишь предполагал, теряясь в самых невероятных догадках...
Обогнув двор большой городской стражи, где располагались местные темницы и зинданы, он въехал во двор караван-сарая, где среди прочих лошадей, верблюдов и ослов, нашел лошадь Аббаса. Привязал рядом свою и повелел гостиничному слуге проводит его в покои, в которых его должны ждать люди.
Рабов Саббаха Аббас расположил в одной комнате, в другой, по соседству, отдыхал сам. Он лежал на топчане прямо в одежде, даже меч не отстегнул от пояса, лишь мантию снял и копье приставил в углу к стене. Услышав голос Хайяма, он мгновенно проснулся, бодро вскочил на ноги. Когда он привел в свою комнату беглых рабов, Хайям весело приветствовал их:
- Салам алейкум, дети света и мрака, носители великой печали и истинных радостей!
- Ваалейкум салам, добрый господин, - прижимая обе руки к груди и кланяясь по пояс, по-рабски учтиво ответили и они. – Да будет светел твой лик и чиста душа во все века!..
Их теперь трудно было узнать.
Они сбрили головы и бороды, искупались в горячей водой с щелочным раствором и переоделись в простые, но новые одежды, которые, как велел Хайям, прикупил для них Аббас.
- А где остальные? Вас ведь на развалинах было много...
- Они не захотели выходить в люди, - ответил Аббас.
- Ну и ладно. Как вам здесь, в жилище купцов и прочих, не разоренных судьбой, странников?
- Гораздо лучше, чем на развалинах, добрый господин, - снова поклонился до пояса Халил, а следом и Юнус, который еще добавил: – Да возрадует Аллах твое золотое сердце и воздаст сторицей за хлеб и вино, за одежду и кров!
- Аббас, скажи чайханщику, чтобы принесли сюда хорошую еду и кувшин красного, отменного вина. Эти люди, как чует мое сердце, и в самом деле умеют быть благодарны...
Теперь, при свете дня их лица, выраженья глаз и контуры тел под одеждой были хорошо видны философу. Они расположились на ковре за низеньким столиком, и за трапезой пошла неспешная беседа. Первый тост Хайям произнес в честь персидского пророка Заратустры, второй произнес Аббас - за Рустама , а третий и четвертый тосты были предложены рабам, которые традиционно пресмыкаясь благодарили «доброго господина» и просили Йезида много счастья, для него и всей его родни. Он же, сокрушающийся по чужой беде, мечтатель о всеобщем счастье рода человеческого, лишь снисходительно улыбнулся, слагая и вычитая в уме множество неизвестных. Только до ответов на них было еще далеко...
Варенная баранина под терпко-кисловатое вино хорошо жевалось. Теплые пшеничные лепешки и разнообразная зелень повышали аппетит. Но по тому, как ели гости, нельзя было сказать, что они сильно голодали последнее время. Выглядели они весьма здоровыми, сильными. До прихода сельджуков в Хорасане, в Хорезме, Бухаре, да и в иных землях, мужчины порицались и даже наказывались за длинные волосы, если только они не спрятаны под чалмой или иным головным убором. Теперь не редко можно встретить мужчин с чисто отбритыми лицами и немного заросшими на голове волосами. Но Аббас им велел побрит головы и бороды, чтобы избавиться от очень возможных вшей, которыми они могли заражать и тех, кто с ними общается.
Хайям молча, не задавая вопросов, давал им выговариваться. Внимательно слушал их сбивчивые, перемежавшиеся от одних событий к другим, речи и все думал. Думал о неизвестных вещах, уровнять которые не возможно вне условии достаточно известных обстоятельств. Да и уравнение жизни существенно отличается от уравнения на бумаге, хотя принципы их решений одни и те же – строгость границ числительных, точность мыслительного действия, ну и проверка на верность полученного результата.
О многом рассказывали рабы.
Говорили с каких пор понять себя на этой бренной земле и как усваивали различия и сходства между рабами и господами, как и при каких хозяевах жили и росли, в каких странах и городах доводилось бывать, у каких учителей обучались грамоте, какими ремеслами владеют, а так же сколько раз приходилось участвовать в смертельных схватках, защищая имущество и жизнь своих хозяев...
Они оба были рослыми и крепкими мужчинами, примерно лет на пять-десять старше Хайяма и Аббаса, которым в этот год исполнилось по двадцать девять лет. И, тем не менее, как успел прощупать их взглядом философ, в этих беглых рабах чувствовалась не дюжая сила. Он бы не отважился выставить против любого из них своего телохранителя Аббаса, который хоть и поправился от раны, но былой силой уже не владел. Слишком ленив, не хочет совершенствовать ни ум, ни тело, целиком полагается на свой отважный дух и волю Аллаха.
Затем Хайям поинтересовался о стычке с разбойниками в Палестине и они подтвердили слова Саббаха о том, что был бой на караванном пути и много жертв. Вот только точных потерь ни со стороны каравана, ни со стороны разбойников, о которых говорил Саббах, они не знали, хотя сами тоже участвовали в сраженье и даже закололи стрелами из лука по одному и зарубили мечами троих разбойников.
Что «чет», что «нечет» – основы мира великие! Не зря ими клянется в Коране Аллах. Но в решении уравнении с неизвестными, цифры сами по себе ни чем не помогут. Во всяком случае в математике о таких чудесах ничего не известно. Тут нужна завершенная примером задача. И чем быстрее он получит этот пример для уравнения со многими неизвестными, тем лучше, для него, философа-царедворца, и всех тех, кто ему верит, надеется на его мудрость и благочестие, а главное зависит от его благополучия.
- А жены у вас были? Детей они от вас не рожали? – задал очередной, ничего внешне не значащий вопрос Хайям.
- Да, бывали у меня женщины и детей они от меня рожали, - вздохнул Халил покорно судьбе, - но каждый раз мои владельцы их продавали и об их дальнейших судьбах мне ничего не ведомо...
Та же история была и с Юнусом, которому тоже хозяин дарил в награду за преданность и ценную работу, какую ни будь невольницу, которые то и дело несли от него под сердцем новую жизнь. Но такова рабская доля, что ничего в этом мире ему не принадлежит, ни собственное дитя, ни собственная жизнь, ни тем более плоды трудов. Но кому, как ни философу знать, что и среди рабов рождаются герои и великие мудрецы тоже.
- А хотели бы получить вольную?
- Вольную? – быстро переспросили рабы и прослезились так, словно их было не два человека, но одна душа, один мыслящий и чувствующий дух.
Аббас подлил вина в пиалы и сочувственно вздохнул.
Наверное, представил весь ужас, если бы в деревеньку под Нишапуром пять лет назад не заехал друг детства. Ясные, как нетронутые тучами глаза его дочерей и сынов, еще ни чего не мыслящие в игрищах добра и зла, стали бы в чьих ни будь руках игрушками. А жена Мадина! Даже после шести родов ее нежный лик не утратил прежней, девичьей красоты, которым наделил ее Творец при рождении...
Он встряхнул головой, отгоняя невольные воспоминания и, не дожидаясь тоста, взял со стола пиалу и выпил до дна. Хайям уловил его настроение. Но сейчас не время говорить об этом.
- Я бы пил воду, которой омывал ноги того, кто подарить мне вольную! – горячо сказал Халил и снова вытер слезу со своих зеленоватых глаз.
- Я молился бы на того, кто подарить мне вольную, как на Бога, - словно состязаясь в выражении глубины чувств, проговорил Юнус. – Жизнь и смерть моя были бы добровольным подарком такому благодетелю...
Философ снисходительно рассмеялся и спросил, как бы между прочим:
- А какой смысл в подаренной вам вольной, если вам оставаться столь обязанными ему? Ведь ваша готовность к жертвам – есть настоящее рабство...
На одно, очень короткое мгновенье в глазах Халила вспыхнул испуг, который тут же сменившись на растерянность, исчез, как дымок от только что зажженного светильника. Он заглянул в глаза философу и изрек, пожимая плечами, нечто книжное, философское:
- Дух мыслящий тем и велик, что умеет быть благодарным и приносить себя в жертву добровольно. И мы, рабы, рожденные в рабстве, наверное, очень тонко ощущаем необходимость в благодарности своим благодетелям...
- Прекрасные слова. Я доволен встречей.., - пробормотал Хайям и добавил: - Я приложу все усилия к тому, чтобы вас выкупить у Саббаха. За тем я подарю вам вольную и поселю в чьих ни будь мастерских в Исфахане, где выделывая сукно или лепя глиняную посуду, вы сможете заработать достаточно денег, чтобы купить себе со временем жилье и обзавестись семьями, как вольные граждане империи. И лучшей благодарностью мне от вас будет – ваша честность, полезность, для людей...
Покончив с обедом, он попрощался с беглыми рабами. Во дворе удалился с Аббасом в дальний угол, чтобы никто их не слышал и поручил ему новое дело, подробно разъяснив, как надлежит действовать.
Выехав из караван-сарая, Хайям завернул на базар, нашел там оружейные ряды и выбрал себе небольшой кинжал с позолоченными ножнами. Что-то очень уж много неизвестных совпадений, и они ему решительно не нравились... Правда, он понимал, что один кинжал ему ни чем не поможет, если уже навис злой рок своим неумолимо мрачным крылом. Но! борьба – удел благородных, а посему и следует иметь при себе оружие...
* * *
...Время третьего, предвечернего намаза застало Хайяма в зале собраний хоросанского наместника Дару-мурзы, который почему-то сам отсутствовал. Не было здесь и секретаря великого визиря. А те кто был принялись обсуждались вопросы выгоды длительного праздника и, хотя прямо никто не смел критиковать идею великого визиря, в их речах ощущалась прохлада к организации ночных гуляний...
Справа от пустовавшего кресла наместника сидел муфтий Хорасана Махмуд Ибн Ахмат. Иранец, переметнувшийся от шиитов к суннитам, когда власть сельджукидов окрепла, а в дали замаячили завидные выгоды. Остальные, около двадцати человек, были местные купцы, владельцы ремесленных мастерских и обширных земельных угодий, которые в то же время состояли на службе по управлению краем.
Все из себя такие важные, в личинах мудрецов, большинство из которых до безобразия заплыли жиром, были искренне рады тому, что в Нишапур приехали около двух сотен купцов из самых разных земель и стран – из Сирии, Ирака, Кавказа, Бухары, Самарканда и даже Китая. Никто не говорил о том, что такой наплыв купеческих караванов, стало возможным лишь из-за соблазна побывать на ночных гуляньях. А так же количество людей в Нишапуре многократно увеличилось, опять-таки притянутыми долгим праздником. Вот только с берегов Инда не приехал ни одни купец, торговля с которыми сулило выгоду в драгоценных камнях и жемчуге.
Индийские правители, видя молниеносные завоевания сельджуков, опасались за свою независимость, а посему и старались держаться подальше от владений Мелик-шаха. Всего несколько купцов из северных городов Индии, граничащих с Хорасаном, были здесь со своими малоинтересными товарами, но из-за дешевизны у них тоже не плохо прошел первый день торговли.
Визир еще зимой советовался с Хайямом по вопросам вербовки влиятельных индийских купцов, военачальников и даже принцев, недовольных существующим там раскладом сил и власти. Но обсуждать столь важный вопрос на этом собрании никто ему не поручал, да и не было охоты говорить с невежественной знатью о политике на серьезный лад. Они же всякий вопрос начнут толковать с оговорками на Аллаха! Так ведь удобно, голова не переутомляется...
Вообще, спекуляция именами Всевышнего, прикрывание ими своих скудных знаний, дело очень привычное в среде мусульман, в какой бы части мира они не жили. Частые ссылки на аяты и хадисы по всяким вопросам, какие только возникают в жизни и в быту, как считал глава ученых, сводят размышление к нелепостям.
А между тем мир сильно меняется.
На Западе укрепляются страны Франков, Германцев, Британцев, Римлян. Если еще в прошлом столетье под натиском великого халифата они едва сохраняли свою независимость, то теперь, судя по всему, время упущено и под угрозой находятся сами мусульмане Кордовы. Но попробуй им это доказать – обвинят в безбожии! По происшествии тринадцати веков, после молниеносного завоевания македонцами, в их головах уже не укладывается, как это вечерние страны могут взять верх над блистательным Востоком, облагодетельствованным Самим Аллахом. Ведь сказано в Коране, что победа будет за мусульманами!
За все время совещания Хайям не проронил и двадцати слов. Он внимательно слушал богачей Хорасана и делал свои выводы. Великому визирю будет интересно его мнение о том, кто на что годиться в Хорасане...
Пение муэдзина с высокой башни соборной мечети, расположенной отсюда в одном квартале, прервал уже повторяющиеся слова участников собрания. Когда призыв к молитве утих, в зале появился наместник Дару-мурза и с какой-то хмурой важностью произнес:
- Служение Аллаху важнее самого мудрого совещания! Но поскольку накопилось много вопросов.., в том числе грешных... –При этих словах он полоснул по лицу Хайяма острым взглядом, -предлагаю, совершить намаз во дворце, чтобы за тем снова приступить к нашим текущим делам...
«О, вот это уже по-государственному, - мысленно похвалил его Хайям и тут же расценил его недобрый взгляд, как ревность... Но не плевать ли ему на его ревность? Нечего было направлять в его спальню изнывающую от страсти невольницу...
Он неспешно двинул в ряду местной знати в молитвенный зал дворца. Ничем, не выделяясь от остальных, исправно совершил омовение и коллективный намаз, на котором имамствовал муфтий Хорасана, своим скрипуче-писклявым голосом.
Минут через двадцать, когда долги Аллаху были исправно отданы, они снова вернулись в зал собраний, где к немалому его удивлению, оказались накрыты столы весьма аппетитными кушаньями. И хотя от некоторых кувшинов не двусмысленно исходил хмельной, винный аромат, все дружно засели на подушки за столиками.
А вот и новая странность, ни наместника, ни местного муфтия в компании не оказалось. Кто-то из присутствующих обосновал застолье плоской шуткой:
- Когда правоверные отдают долги, Аллах тоже радует их, ниспосылает с неба самые лучшие яства, фруктовые соки, чьи благодати неисчерпаемы...
Собрание без долгих церемоний приступило к еде. С обсуждением текущих дел никто не спешил. Казалось, они даже забыли зачем собрались здесь.
Начали традиционно с чая, но горячую водицу почти никто не хлебал, толстые руки богачей потянулись к кувшинам с «фруктовым соком», к плову. Ягнятина буквально таяло во рту, ее почти не приходилось жевать. Вино же пили без тостов, даже не упоминая о том, что это вино. И ели довольно быстро, почти не разговаривая. Затем, принялись за жареные перепела, которые обещаны Аллахом в раю в изобилии.
По мере того, как насыщались участники собрания, все больше возрастал гул голосов, звучали короткие, сдержанные смешки и все чаще поглядывали в сторону царя науки.
- А что это, Хайям сегодня не весел? – вкрадчиво, с затаенным смыслом поинтересовался осоловевший от вина сводный брат наместника.
- Да и в самом деле, о, славный поэт, возрадуй собрание мудрым стишком, - загнусавил еще кто-то.
Хайям предвидел эти, полные скрытой враждой предложения и, не раздумывая прочел им в тон:
- Затерян меж дворцов, бесславен я и мал,
Уже под тридцать мне, а счастья не видал.
Мне так же горестно, как гостю-бедолаге:
Хоть выпивки полно, на свадьбу опоздал...
- Как же так?!.
- Столько дев в стране, любую выбирай!..
- Он что, не женат до сих пор?..
Все разом загалдели, буквально восприняв сей стих.
- Прочти же что ни будь посущественнее... Про вино, например...
- Пока пленяет уст вишневый самоцвет,
Пока на зов зурны душа звенит в ответ,
Народам созидать, престолу же сиять
И винный аромат мужам страны вдыхать.
- О-о! Это уже интереснее. По-государственному звучит, - заметил кто-то, но философ не обратил внимание на дурашливую реплику, тут же выдал новый рубай:
- Корану мудрому – заслуженная честь!
Но нету времени, чтоб за него засесть.
На донце пиалы волшебный стих начертан,
Который надо бы еще разок прочесть...
Эти строки вызвали у собрания смешанные чувства. Большинству они явно понравились, ибо мысль в них выглядела примиряющей - святой запрет Аллаха и греховная слабость человека к вину находили в них не столь заметными.
Между тем солнце на половину скатилось за горизонт и с минаретов нишапурских мечетей снова прозвучали призывы к молитве, уже четвертой за день. И хотя добрая половина присутствующих были шиитами, которые лишь трижды совершают намаз, никто не хотел выделяться. Власть-то в империи - суннитская, обязывающая пятикратно молиться каждый божий день. А коли так, то и след держаться за власть, превышая троекратные намазы, тем более что нет в этом особого греха последователям божественного Али и его святого потомства.
Все как один встали и снова двинули в молитвенный зал дворца. Омовенье не совершали, считая что «волшебный стих на донцах пиалы» не нарушил предвечернего. Женщин тут не было, которые случайным прикосновением могли нарушить их старое омовение. А что до порчи воздуха, тихим, незаметным выпуском газа из набитого едой желудка, так это никто не видел, не слышал... А Господь Всевидящий, Всезнающий, Всеслыщащий, к нему будет милостив на Судном дне. Не бросить же он его в огонь, как неверного!
После намаза все вышли на площадь.
Огненный диск солнца уже скатился за горизонт. Осветительных огней еще не зажигали, многочисленные слуги наместника и уличная стража ждали, пока сгустятся сумерки. И народ, видимо, ждал темноту, чтобы выйти на ярко освещенную площадь.
Когда же небо совершенно потемнело и один за другим вспыхнули костры и факелы, то народ толпами повалил на площадь. Еще более громче, чем вчера заиграла музыка, запели и заплясали искусные невольницы, запрыгали-зафокусничали циркачи. И народ все шел и шел, переполняя собой площадь и близлежащие широкие улицы, где соревновались местные и приезжие поэты, декламируя свои стихи.
Женщины и девушки уже не скрывали свои лица, веселились еще более шумно, чем мужчины.
- О Аллах! – не удержался от радостного восклицания в толпе нишапурской знати философ. – Наступает золотой век Рустама – примирителя двух великих народов, персов и тюрков!..
- Да уж, - без тени улыбки на лице парировал один из недавних сотрапезников, - разврата теперь будет по более, чем во времена джахилии ...
Они встретились глазами и поняли друг друга без слов – им никогда не стать друзьями. Философ ревновал исчезающие от людей естественные радости к искусственно образованному безумию, а этот, нишапурский богач – запреты шариата к ликованию народа, к возможности людей предаваться любви и неге вне брака, заключать который не у каждого хватает средства. И вот, всюду были видны, более менее празднично одетых простолюдинов и простолюдинок, души которых тоже жаждут счастья.
И в самом деле, за южной оградой площади утопал в ароматах весенних цветов плодоносящий сад. В безлунную ночь ничего не стоит двум страстным сердцам затеряться в кустах жасмина или сирени и снова, а потом.., как ни в чем не бывало вернуться на площадь, послушать музыку, песни или стихи поэтов, мечтающих о всеобщем признании.
Хайям отошел от смертельно надоевшей ему компании и стал прогуливался по площади, разглядывая людей, прислушиваясь к их разговорам. У многих на устах звучало имя Фирдоуси, но чаще слышались строки из его, дерзновенных четверостиший...
Простолюдин средних лет, привлеченный компанией богатых нишапурянок, рядом с которыми стояли их мужья и слуги, декламировал почти без передышки:
Какой соблазн, какой искус, храни Аллах!
Твое лицо и день, и ночь царит в мечтах.
Вот потому и боль в груди, и трепет в сердце,
И сухость губ, и влажность глаз, и дрожь в руках.
О, королева, ты искусней всех ферзей,
Куда мне, пешему, от конницы твоей!
Слоном и королем я, бедный, загнан в угол
И получаю мат от сдвоенных ладей.
Я лунной ночью ждал свидания с тобой,
Гляжу, идет она. О, сердце, что со мной?
Глазам своим не веря, стучишь ты в разнобой.
Небесная луна померкла пред земной.
Эти, по глубинной сути своей, очень горькие стихи, вызывали у женщин шумное веселье и смех.
- А кого бы ты из нас выбрал? Кого бы счел своей земной луной? – неотвязно приставали к простолюдину богатые женщины, чьи мужья снисходительно улыбались, видя как терялся и заикался бедняк.
- Вы все, слава Господу, прекрасны, - благоразумно отвечал простолюдин, не выделяя из толпы ни одну. – И ваши мужья, дай-то вам Бог, чтобы видели в вас – луну и солнце... Ибо жизнь без любви, что огонь – без жара...
В другом месте, Хайям слышал, как читались его философские рубаи, преисполненные требованием к Господу и презрением к жестокостям священников. И главное, это нравилось народу, их души откликались на призыв к справедливости, к просветлению...
Но кому, как ни ему – царю ученых – знать, что одних праздников, пусть даже длинных, присовокупленных к торговым и политическим выгодам, а так же к условиям, для любви и искусств, мало. Необходимы реформы, новые толкования священных текстов, что позволило бы заново переписать шариат...
Отважиться ли на такое Низам аль-Мульк? Позволит ли это сделать Мелик-шах? Наверное, нет. Скорее всего, нет. Они хоть и обладают формами светского мышления, но слишком мало сведущи в истории и в логике. Они, к сожалению не достаточно хорошо знают, как развивались науки и ремесла на Востоке и Западе, на Севере и Юге. Но более проблемны те пробелы их знаний, которые касаются человеческих душ, их изменчивости и сумрачной дремоты, которую с помощью власти можно и нужно направлять в сторону истинной мудрости, а значит - добра.
При живом Эскандере ни кто не смел причинять зло царю философии – Аристотелю, но едва завоевателя вселенной унесло небо в свои безвозвратные глубины, как враги мудрости сбросили со своих лиц мазки лицемерия и вместо лести стали источать ядовитую желчь. К ним прибавились еще и завистники из числа философов, которые столько лет пресмыкались перед Аристотелем, всячески выражая ему преданность, признание.
И что же? Аристотель увидел во мраках душ человеческих, в том числе и просвещенных немыслимо сложную эргономику. И тогда он пришел к выводу, что если и суждено Роду человеческому победить невежество, то это произойдет лишь по истечению многих веков. «Сколько именно?» – спросили его афинские злопыхатели. «Это никто не знает, даже боги Олимпа», - был его ответ. И тогда ему нанесли неотразимый удар – его обвинили в измене греческим богам. Приговор о смертной казни стало лишь делом формальности, но мудрец, как считал Хайям, знающий древнегреческий и читавший его труды на языке оригинала, не позволил ничтожеству ликовать. Он сумел их обмануть и тайно покинуть желто-мраморные Афины. И поскольку никто не нашел его тело, равно как и могилу – царь философии ушел из жизни в возрасте шестидесяти двух лет непобежденным.
Так закатилось солнце греческой мудрости. После чего у этого, по истине великого народа, началось череда военных бедствий – они неизменно оказывались под властью то одних, то других завоевателей.
Размышления Хайяма прервал Аббас, который, выполнив очередное задание, разыскал его в толпе праздно гуляющих.
- Я нашел Саббаха, мой господин, - сообщил ему воин. – Он во дворце племянника Кара-Мурзы, развлекается с какими-то мальчишками...
- Он что, мужеложствует? – удивился Хайям, ибо за этим корыстолюбцем такого порока прежде не замечалось.
- Не знаю, - пожал плечами Аббас, - я же во дворец не заходил и самих мальчишек не видел. Но невольник, что стоит у ворот дворца, сообщил нанятой мной женщине, что Саббах развлекается с мальчишками... Их там много, около десяти или больше.
- А-ах, вот оно в чем дело!.. – осенила философа еще более неприятная догадка.
- В чем, мой господин? – заинтриговано воззрился на него воин.
Философ лишь рассмеялся, но выказать телохранителю свои подозрения не стал. Дал новое указание, нанять опытных соглядатаев, не жалея денег, чтобы днем и ночью следили за ним.
- Потом оставайся в караван-сарае, беглых рабов нельзя надолго оставлять одних. Кто знает, что у них на уме!
На площади с небольших ручных тележек продавали вино и разные сладости, к которым Аббас был равнодушен. Он тут же кивнул и отправился выполнять приказ.
После этого не долго удалось погулять ему.
- Господин! – из толпы гуляющих возник перед Хайямом вышколенный юноша. - Вас просит к себе его светлость Махмуд Ибн Ахмат. Прошу проследовать за мной...
Прозвучало, как приказ. Хотя он мог ослушаться – муфтий империи, по установленному Мелик-шахом порядку, не являлся ему начальником. Но все же последовал за юношей, уже догадываясь о чем пойдет речь...
* * *
С площади юноша свернул на купеческую улицу, затем пересек его и завернул на самую широкую и нарядную в городе улицу, улицу работорговцев, выстроенную сплошь из высоких дворцов. Тут везде на стойках полыхали большие факелы, обильно смоченные черным, земляным маслом на долго сохраняющим под огнем ветошь. Было достаточно светло, чтобы разглядывая фасады домов, оценивать вкусы их хозяев – многочисленные карнизы, замысловатые орнаменты крашеных камней и черепиц на стенах, говорили прежде всего о материальном благосостоянии их владельцев и лишь за тем можно было думать об их любви к искусству, красоте мира.
Но сколько ни думай, замкнутый круг бытия не разомкнуть, а посему и следует дышать полной грудью, жить благородной мечтой и... Конечно же, бороться. Не даром же он накануне днем купил острый кинжал...
Они быстро подошли к дому нишапурского муфтия, в котором и двор с множеством лошадей, привязанных к стойлам, и комнаты были хорошо освещены. Но почему его пригласили сюда, а не в дом наместника?
В большом зале, куда Хайям попал сразу, войдя в парадную, оказалось много людей, почти вся верхушка провинции – работорговцы, купцы, военачальники и факихи. Куда же без них-то, коль самый главный священник империи здесь!
Махмуд Ибн Ахмат – бухарский алим из сеидов, то есть потомков пророка Мухаммеда, слыл человеком очень сведущим в божественных законах. Всего год назад Мелик-шах дал ему пост главного муфтия, не без подачи должно быть влиятельной царицы Туркан-хатун, которой он доводился троюродным братом по материнской линии. Он восседал здесь в низком кресле, устланной шелковым ковром, остальные сидели на коврах, поджав под себя ноги.
Едва философ вошел в ярко освещенный зал, как взгляды присутствующих, в которых не было и тени на улыбку, вонзились в него словно кинжалы заговорщиков. Местный муфтий шагнул на встречу и, ни чего не объясняя, предложил сесть по средине ковра. Правда предложение прозвучало, как приказ, а потому и не спешил его выполнять Хайям, остался стоять и осклабясь громко спросил:
- Что произошло?
- Аллах тебе скажет на Судном дне! – воскликнул гневно муфтий империи. – Сядь на том месте, где стоишь!
- Аллах не только мне, но и тебе много чего скажет на Судном дне, - спокойно парировал философ и, откинув в сторону полу мантии, положил руку на рукоятку кинжала. – Кто здесь смеет мне приказывать?
Главный священник трижды хлопнул в ладоши и тут же в зал вошли четыре рослых стражника с копьями в руках и мечами на поясах. Без щитов, чтобы удобно было увести сопротивляющегося.
- Это что, заговор против престола Мелик-шаха?!
- Замолчи безумец! – вскричал снова муфтий империи. – Мы здесь – защитники престола Мелик-шаха, а ты грязный грешник, именем Всевышнего Аллаха, Милостивого и Милосердного, арестован и будешь предан шариатскому суду за прелюбодеяние!..
В зале наступила гробовая тишина.
Хайям переступил с ноги на ногу, ни сколько не теряя самообладания оглядел лица присутствующих и, увидев дурно перекошенное лицо наместника Дару-Мурзы, неожиданно для всех громко рассмеялся.
- Над Аллахом смеешься, мунафик ! – снова вскричал главный священник.
- Будем упражняться в оскорблениях или приступим к сути дела?! – практически уже начал свою контроатаку философ. – Но имейте в виду, мой клинок вонзиться в брюхо каждого, кто осмелиться прикоснуться ко мне! И если вы еще не шайка разбойников, то скажите мне, почему здесь нет Раджаба аль-Мавида?!.
- За секретарем великого визиря уже послали. А сейчас ты должен ответить на наши вопросы, - продолжал главный священник. – Выдержав небольшую паузу, муфтий почесал свою большую, лохматую бороду и спросил: - Это правда, что утром сего, прошедшего дня, ты совокупился с невольницей наместника Дару-мурзы, оказавшего тебе честь своим гостеприимством?
- Ах вот оно в чем дело! – снова рассмеялся философ, но быстро прервав веселье, ответил длинной репликой: - А я то все ломал голову, чего это он так печется о моем удобстве и покоях для отдыха; не уж то задумал, обыграть меня умом своим...
Тут сразу загалдели сидящие на коврах.
- Какой он резвый, этот философ!
- Все они грешники такие!..
- Стыд и срам! Как он посмел творить мерзость в доме, где его приютили, накормили и напоили!..
Муфтий кивнул наместнику и тот, поднявшись на ноги, заговорил смиренно прискорбным голосом:
- О, досточтимый алим из благородных сеидов! Братья мусульмане, правоверные мужи, дозволь мне с именем Аллаха, высказать жалобу на этого человека, которого зовут Гияс-адин Омар Ибн-Ибрагим Хайям?
- Дозволяется, - еще раз кивнул главный муфтий.
- Этот, человек, да простить меня Аллах за мою оскорбленную душу, осквернил мой гостеприимный дом, коварно изнасиловав мою невольницу этим ясным утром... Совокупился с нею, ввергнув ее и себя в великий грех, которому нет прощения у Аллаха, ибо эта мерзость из числа больших грехов... И сейчас, я, как правоверный мусульманин прошу вас, ваша светлость, дать мне удовлетворение по шариату... Если виновен я, да будет суровой наказание, если же виновен этот грешник, то – и ему назначьте равный удел.., как того приписывает свешенный закон Аллаха, выше которого нет на земле ни царя, ни разбойника, ни тем более – философа...
- Смерть грехопадшему!
- Смерть безбожнику!
Толпа загудела гневными выкриками.
Главенствующий на судилище поднял вверх руку, прося тишины. Не им же потом отвечать, за принятое вдали от правителя и визиря решение...
- А есть ли у тебя, о, благородный потомок великих сельджуков, свидетели, которые бы подтвердили твое обвинение? Если есть, то какого их количество и каково их вероисповедание?..
- О, да, светлый факих, - слегка поклонившись ответил наместник, - у меня есть свидетели, их четыре человека, все правоверные мусульмане и все благородного происхождения...
«О, Аллах, какие дураки орудуют наместниками и муфтиями! – подумал философ, уже просчитав в уме все возможные ходы-выходы из сложившейся обстановки. – Даже врать толком не умеют. Коль уж задумали сорвать ночные гулянья казнью царедворца, и тем самым посрамить гениальный план великого визиря, то на ночлег меня следовало устроить в доме попроще... Да и не рабыню подсылать, но вольную мусульманку, жену или дочь кого-нибудь из сидящих тут на коврах. Тогда лишь шариат предписывает смертную казнь. А за совокупление не женатого мужчины с чьей бы то ни было рабыней, ни как не тянет на умершвление «виновного», если только насилие и в самом деле не имело место быть в действительности. Но кто им поверит, что Омар Хайям совершил столь дурацкий поступок?! Только ревнители веры. Но слава небесам, не они на престоле империи!»
На миг сердце философа кольнуло острой иглой страха. Но то был страх не за себя, а за судьбу сестры, зятя, племянников, Аббаса, Абрама-харабатчика и всех тех, кто жил благодаря его покровительству. А это более полусотни душ, которым тяжко придется без него на этой бренной земле.
Нет, он не может позволить себе столь глупо и досадно кончить путь свой земной. Если ока за ока, как сказано в Коране, справедливо, то верно выставить и ложь за лож!
- Где твои свидетели, веди их сюда? – приказал главенствующий на суде муфтий империи, а местный муфтий, сидя среди, уже ликующей знати, уже, как заупокойную читал едва слышным шепотом огромный Коран.
Свидетели, как выяснилось через минуту, ожидали приглашения в другой комнате. А это красноречиво свидетельствовало о том, что сей суд тщательно готовился уже с того момента, как Хайям приехал в Нишапур. Но здесь не было ни одного человека, кто мог бы изложить великому визирю сомнительную хронологию, если уж суд свершится вопреки расчетам философа, легко, играючи, решающего уравнения с тремя неизвестными. Все зависело от того, как далеко готовы они зайти, способны ли рисковать своими богатствами, благополучием, да и жизнями тоже. От верного гнева визиря и правителя их может спасти лишь неопровержимое доказательство его смертного греха. А такого доказательства у них не будет, если только он сам не признается в грехе. А что до свидетелей, которых на самом деле не было, пусть хоть десятерых выставляют – они запоют по иному, когда за дело возьмется Низам аль-Мульк и верные ему военачальники.
В зал вошли двое мужчин и двое женщин с приторными выражениями богобоязненности на холенных лицах. И все, как один, словно выученный наизусть урок, подтвердили слова наместника: «Он схватил невольницу, силой поволил ее на постель и совокупился с нею..» Причем, говорили они это, предварительно поклявшись на Коране не врать, словно адские муки за лжесвидетельство на них не распространялось.
«О, сколь смешно ты, человек, на земле зачат! – невольно нахлынули на философа совершенно новые строки стихов, пока еще без отточенного размера. - И веря в Бога умудряешься в безбожие впадать. И мысль свою, корыстную Аллаху приписать, А лжесвидетельства свои в добродетель обращать...»
После четвертого свидетеля, Хайям, не дожидаясь соизволения говорить, выразил протест:
- Этот суд без секретаря великого визиря не действителен, ибо я нахожусь в Нишапуре в составе его делегации по приказу Низама аль-Мулька...
- Замолчи грешник, тебе еще слово не давали!
- Если бы я был грешником, то я бы сейчас покаялся, но видит Творец, я чист, как стеклышко! Вы все тут заблуждаетесь!..
- Это решит священный суд! – несколько озадаченно прокричал главенствующий.
- Да, но только после того, как выслушает и моих свидетелей! – шагнув дерзко к восседавшему в кресле муфтию, заявил Хайям. – Я могу здесь освежить кое-кому память!..
Махмуд Ибн Ахмат по всему было видно на миг растерялся. Он едва удержал готовое вырваться со рта оскорбление, хотел обозвать судимого «шайтаном». Но философ поспешил закрепить за собой это верное преимущество. Он приблизился к муфтию и тихо прошептал:
- С чего ты решил, что обыграешь меня в знаниях законов шариата? Разве твои учителя не говорили тебе, что мантик легко дается только математикам и с ними лучше не состязаться в интригах... Если даже эти лжесвидетельства подтвердит и невольница.., но и тогда вы далеко отстоите от того, что предписывает шариат. И последнее, я не желаю тебе зла, бухарский сеид, остановись пока я не раскрыл рот в присутствии Раджаба аль-Мавида...
Муфтий теперь совершенно потерялся. Действительно он не может вынести судебное решение казнить царя ученых этой же ночью, даже если бы секретарь визиря принял их сторону... Суд должен состоятся днем, при главной мечети города и края и если обвиняемый тоже имеет свидетелей, то их придется выслушать. Иначе, возникнут проблемы при отчете владыке империи. А что у него за свидетели? Муфтий ужасно хотел это знать, но так чтобы не слышали присутствующие. Он уже подумывал, - как легко догадался философ, глядя в упор в его лицо, - прервать суд на время и посовещаться без публики, пусть даже всецело ратующую на их стороне.
- Хорошо, я подумаю, - еще тише, чем он, шепнул муфтий и тут же громко добавил: - Встань на свое место! Или садись, если хочешь. Я должен подумать...
Он поднялся из кресла, сделал пару шагов и произнес в совершенно ином тоне, куда менее воинственном.
- Благородных мужей – наместника Дару-мурзу и муфтия Ибн Муслима прошу пройтись со мной на совещание...
Они втроем завернули под широкую лестницу, ведущую на второй и третий этажи, и видимо зашли в какую-то комнату. До ушей Хаймя донесся окрик хозяина дома, который гнал кого-то, видимо прислугу. Продолжать стоять, как столб по среди зала, уже не имело смысла, он отошел немного в сторону и, словжив друг на друга три кожаных подушек, присел. Но не долго пришлось ему ждать, уже минут через десять слуга сообщил судимому, что его просят в кабинет Алтана.
Тут ему предложили сесть на диван, от чего он и не подумал отказаться.
- Ну, царь ученых, какие у тебя свидетели? – начал имперский муфтий.
- И, что не менее важно, - подхватил муфтий местного масштаба, - свидетели чего? Греха твоего смертного?
Хайям закинул ногу на ногу, осклабился хищно, словно поймал уже жертву своими острыми когтями и обратился к наместнику с вопросом:
- Помнишь, ты у меня зимой покупал лекарство? В Исфахане? Когда приходил в обсерваторию?..
- Тыквенную бутыль дрянного раствора?! Да как ты смеешь врать, безбожник! Я ничего у тебя не покупал, ты мне подарил, эту мочу шайтана!..
- Этим лекарством, я лечу Мелик-шаха, его детей и других вельмож империи сельджукидов, а ты жук навозный, смеешь оскорблять их? Хорошо, как только секретарь визиря здесь появиться я передам ему твои слова...
- Хватить софистики! – вскричал главный священник и тут же гневно глянув на наместника, уже чуть спокойнее сказал: - И тебе следует выбирать выражения... – Затем, уже поняв стратегию защиты философа, очень мягко спросил: - Ну и кто там может подтвердить, что ты продал лекарство Дару-мурзе, которое ни как не может стоит дороже тридцати дирхемов...
- Ошибаешься, Мухмуд, цену на лекарство я назвал в момент торга и покупатель мою цену принял... Так что вам мой добрый совет не растрачивайте понапрасну умственные силы... Из вашей затеи ничего не выйдет. Все мои коллеги ученые подтвердят, что наместник Хорасана обещал мне на празднике весны красивую индианку за одну тыквенную бутылку жемщеневого раствора...
Местный муфтий метнул ненавидящий взгляд в наместника, а имперский, который прекрасно знал, что Хайям является придворным врачом, так сильно затушевался сейчас, что незнал куда себя деть. Он то вскакивал из кресла напротив судимого им философа, то вновь садился напротив и начинал нести околесицу о многочисленных купцах, прибывших в Нишапур на благо казне и народу страны. Его страх и страх местного муфтия теперь передался и наместнику. Но испытывать судьбу и злорадствовать, право же, никому в этой жизни не стоит.
- Аллах – Милосерд, я не держу долго зла, да и зачем... Людям свойственно заблуждаться, а память – штука тонка, проваливается, когда много важных государственных дел... В общем, мудрецы тем и отличаются от глупцов, что в любых ситуациях умеют договариваться...
- Истинные слова, достопочтенный алимум малик! – просияв лицом воскликнул имперский муфтий.
«О, уже признал царем науки! – ухмыльнулся в душе философ. – А что же эти?..»
А эти двое тоже поплыли по течению.
- Хорошо, я снимаю свое обвинение и плачу за лекарство и причиненные хлопоты штраф – сто золотых, - пробурчал, через силу наместник.
- Ну-у, уважаемый вельможа, это не серезно... Аллах над нами! Он ведь и в самом деле не прощает большие грехи...
- Какие у тебя будут условия? – осведомился местный муфтий.
- Индийская невольница – моя, ну и приданное, для наложницы, я надеюсь получить достойное царя науки...
- Нет-нет, я дам тебе двух наложниц и двести золотых!
- Хоть тысячу золотых и тысячу наложниц! – твердо, как заправский купец озвучил свое непоколебимое условие Хайям. – Мне нужна именно та невольница, с которой я не грешил, а наслаждался в дозволенном Аллахом соитии.
Наместник попробовал, было, возразить, но тут оба муфтия, как накинулись на него, что самому философу стыдно стало...
Никуда не делся сельджукский аристократ, принял условия философа, после чего он тепло, как с добрыми приятелями, попрощался. И они не остались в долгу, церемонно проводили его на глазах обескураженной местной знати до самых ворот. Даже лошадь хорошую подарили, его ведь оставалась в конюшне наместника.
Глава третья
ЛУЧЕЗАРНЫЙ ТРОФЕЙ
Опасения Хайяма относительно своего помощника оказались не напрасны. Прискакав по залитым лунным светом улицам до караван-сарая, он едва успел выслушать рассказ Аббаса, которого тоже пытались обвинить в смертном грехе, да не в одном... Но! потом, вдруг, ничего не объяснив, взяли и отпустили, иди, мол, отсюда, пока не передумали, пока Аллах Свой гнев сменил на милость.
Его доклад был прерван свадебными напевами под звонкие добры. Они вышли на улицу, где уже толпились еще не отошедшие в эту лунную ночь ко сну люди. На его гнедом коне, ведомом под уздцы евнухом, привезли виновницу скоротечного и весьма благополучного для философа судилища. Она была разодета во все шелковое, на плечах ее висел роскошный парчовый плащ, а с головы на лицо свисала накидка.
«Прямо, как невесту-девственницу с почестями привезли, и с такой поспешностью, точно опасаются, что я пошлю в Исфахан почтового голубя...» - с презрением к врагам разума подумал философ.
Впереди шествия играли рабы-музыканты, плясали рабыни-танцовщицы, а позади и по бокам топали в тяжелых сандалиях рослые пехотинцы с копьями и щитами. И приданое привезли, как было потребовано философом, правда, не уточняя частности, такие, как что именно и сколько всего должно быть. Но видимо, доверившиеся бездарному плану наместника муфтии разгневаны на него, они-то, похоже и расстарались раскошелить наместника. С него не убудет! Уже три года ворует налоги с благодатного края, которые должны пополнять казну империи... Мало ему обширных земельных угодий, десятки ремесленных мастерских, где в поте лица умножают его богатство более тысячи рабов.
Наложницу и приданое к ней передали главе ученых из рук в руки слуги наместника из числа вольных нишапурцев, после короткой церемонии по обмену любезностями и подписями на купчей бумаге, составленной в двух экземплярах, где говорилось:
«Дару-мурза, выполняя свои обязательства за купленное прошлой зимой у Гияс ад-Дина Абуль-Фатха Омара Ибн Ибрагима аль-Хайяма Нишапури лекарство, передает ему в вечное пользование свою молодую невольницу по имени Гюльнар индийского происхождения и не мусульманского вероисповедания. В придачу, в знак своего искреннего расположения к царю ученых, как нарек Омара Хайяма блистательнейший из всех правителей мира, его священное величество Мелик-шах аль-Сельджуки, дает в приданое следующие предметы:
белую кобылицу, одну;
позолоченное седло с инкрустированной уздечкой, по одному;
трех верблюдов, загруженных шелками, атласом, парчой, коврами, серебряной посудой и одним шатром из прочной походной ткани белого цвета;
сто золотых динар исфаханской чеканки;
священный Коран, один экземпляр;
диван священных хадисов собранных святым угодником Аллаха Мухаммедом аль-Бухари, собрание в пяти книгах.
Да возрадует наложница сердце правоверного ученого в дозволенном Аллахом союзе».
В душе Хайяма вдруг проснулись дикий варвар, кровожадный воитель и какой-то ликующий шут... Но усилием великой воли философ их смел с поля души, как мусор со стола, и вновь начал мыслить в своей обычной манере, соответственно текущим обстоятельствам. Он источал в адрес наместника столь красноречивые благодарности, что его слуги даже прослезились от умиления к божественной воле, за брежение которой, как говорил им Хайям, Дару-мурзе достанется одно из самых лучших мест в раю - по близости с Печатью Пророков, господином вселенной...
Все было понятно. Боятся теперь ревнители веры, умасливают изворотливого философа, чтобы не жаловался могущественному визирю и блистательному султану. Но они не могут не понимать, что все равно об их коварной попытке – подвести его под казнь и сорвать тем самым ночные гулянья – визирю станет известно, а значит и Мелик-шаху.
И тут его словно поразило. Да чего же они невежественны! Они не понимают, что уже разоблачены, что даже ленивый математик просчитает их ходы и помыслы наперед и придет к выводу о том, что начинается борьба за престол. Намерения очищать веру и блюсти шариат не более, чем предлог, удобные, для невежд правила игры... На что только они рассчитывают сейчас, одному Аллаху известно!
Хайям занял теперь в караван-сарае отдельный небольшой домик, с несколькими хорошо обставленными комнатами. Сам зажег две лампады, запер на засов дверь и плотно занавесил застекленные окна, чтобы не подсматривали. Вдруг еще кому-то захочется коварно подшутить над ним – ведь мир не знает границ в своих измышлениях.
Затем, оставшись со своим трофеем наедине, повелел скинуть с головы большой темный платок и снять плащ. Едва она предстала его взору, как философ обомлел. Даже заморгал часто, не веря своим глазам...
Интересно, по своей ли она воле соблазняла его или выполняла чей-то приказ? А еще, была ли она готова лжесвидетельствовать на суде о том, что он ее истинно изнасиловал?
Нет, думать и говорить об этом сейчас ему не хотелось. Он зажег еще один светильник и повелел ей раздеться. Невольница охотно подчинилась. Светясь улыбкой, она стянула с себя верхнее платье, потом нижнее, затем – шаровары...
«О, Бог мой!» – воскликнул он мысленно, когда она предстала перед ним, как Хава перед Адамом.
Хайям был поражен совершенством ее тела и лица, их редкой гармонией.
«Как это я утром не увидел в ней столь редкую красоту?! Какая пелена застилала мой наметанный глаз?!. Да за нее не только с невежественными вельможами, но и с самим Иблисом следует биться насмерть!»
Он ухмыльнулся в душе над собой, относя сей факт невнимательности к тому, что слишком был сосредоточен на делах государственной важности, торопился увидит беглых рабов Саббаха и разговорить их, чтобы хоть сколько-нибудь прояснить текущие в Нишапуре интриги.
Но теперь, когда все страхи и заботы остались позади, по крайней мере, до утра не должно произойти ничего такого, что нарушило бы блаженный покой, добытую в смертельно опасной схватке умов. Утомленный событиями дня и половины ночи, еще несколько минут назад он хотел упасть и уснуть. Только не теперь, когда сон улетучился, словно дымок от огня, затухшего под внезапным порывом ветра. Осталось лишь одно единственное желание – испить с ее грудей напиток любовного бессмертия!
Он тоже скинул с себя одежду и, подойдя к ней, бережно заключил ее в свои объятия. Упругое, сладостное тело невольницы оказалось еще и гибким, трепетно-чувствительным. Она тоже горела непередаваемой страстью...
Прильнув к ее устам он долго не мог оторваться.
Потом, лег с ней на мягкую, широкую постель, застеленную атласом поверх огромного шерстяного матраца, и, лаская рукой груди, спросил:
- Не жалеешь, что твой хозяин продал мне тебя?
- Он не продал меня, - лукаво улыбнулась рабыня, - это ты обыграл его в ответной интриге и забрал меня, как трофей... Ты победил его и стал моим господином. И я теперь – счастлива!
- Откуда тебе это известно, милое дитя? – искренне удивился философ ее осведомленности.
- Шакти мне все рассказал... Это евнух Дару-мурзы, что вел твою лошадь под уздцы, на котором меня привезли к тебе.
- Неужели у наместника столь болтливые рабы? А если его слова кто-нибудь да расслышал?
- Они бы все равно ничего бы не поняли. В Нишапуре никто не знает тот язык, на котором он мне это говорил. Он говорил мне это на моем родном языке – кхекраби...
- Кхекраби? – повторил Хайям, напрягая память. На севере и в центральной части Индии такого народа он не слышал, хотя малочисленных народов в этой, самой разноцветной в мире стране преогромное множество, всех не упомнишь. Он спросил наугад: - Это народ живущий, где-то на юге Индии?..
- О, да, мой прекрасный господин, царь ученых! Ты первый человек в Хоросане, кто слышал о моем бедном, но очень гордом народе. Мы живем у самого берега Великого моря и поем от рождения до смерти...
Он не стал ее разуверять относительно своих познаний о ее народе, о котором ничего не слышал.
- А давно ты у наместника? И как ты к нему попала?
- Четвертый день истек этой ночью? Он купил меня, едва караван моего хозяина въехал в этот город, за сто золотых... Глупый купец! Не продал меня бухарскому шейху, который предлагал ему триста динар. Он хотел выручить за меня в Нишапуре пятьсот золотых, но злой наместник ему чем-то пригрозил, – я же не знаю тюркского языка, как и фарси, - и он был вынужден продать меня себе в убыток...
Хайям призадумался, что видимо, ей не понравилось - она перевернула его на спину и легла сверху.
- Но ты вовремя отнял меня! В Нишапуре, кроме тебя никто ко мне не прикасался...
Сказав это, невольница так искренне и звонко рассмеялась, что философа едва не перехватил дух. Он выскользнул из под нее, точно бычок из под когтей молодой тигрицы, встряхнул головой, отгоняя наважденье прекрасного, которое, оказывается, тоже может быть опасным, разрывающим сердце. Он открыл створки окна подышал немного и когда сердцебиение пришло в норму, затворив раму и плотно надвинув штору, вернулся к постели. «Сознает ли она свою неотразимость в той мере, в которой оно соответствует действительности? У нее хорошая арабская речь, изысканные манеры и божественная красота...»
- Тебя, что-то заботит мой господин?
- Нет, ничего. После ванной во дворце наместника, я все гадал, откуда в тебе дар очаровывать мужчин? Ты, значит, из народа, исповедующих религию любви - тантру? – снова наугад спросил философ. И снова попал в цель.
- О, да, мой земной повелитель, Тантра – мой Бог и моя Богиня, оба начала в одном лице. И я люблю свое Божество больше всего на свете...
- А что, твои бывшие хозяева арабы не просвещал тебя в истинной вере, не предлагал принять ислам?
- Нет, - захихикала она, мотнув головой, и волны распушенных волос качнулись тяжелыми локонами. – Просвещать просвещали, а принять не предлагали. А зачем им это? Ведь тогда я упала бы в цене...
- Ты и об этом знаешь?! – аж воскликнул Хайям.
В следующую минуту его охватил приступ болезнетворного смеха, он катился по широкой пастели почти беззвучно хохоча и вытирая слезы. Это был смех вызванный смешанными чувствами – верой в Истину, уважением к Корану, надеждой на личное счастье и счастье родных и близких, не мыслимые в отрыве от общественного благополучия, презрением к фанатикам, ханжам и прочим спесивцам...
Кому, как ни ему знать наидосаднейщие излишки попавшие в шариат в силу разных обстоятельств, равно, как и те великие законоположения, которые остались за пределами внимания факихов... А ведь все так просто, только мозги поднапряги, и придет понимание, что в шариате много такого, что на руку лишь беснующимся от жира невеждам, видящий оба мира – земной и загробный – через личную выгоду. Ни в одном аяте Корана не сказано, чтобы невольниц из числа не мусульманок пускали в оборот, как разменную монету и прочие материальные ценности. Но такова жестокая реальность, что невольницами даже публично обмениваются, как животными. Произнесение имен Аллаха и выказывание «благочестивых» намерений при обмене невольницами или их передаче одним лицом другому, как на вечное пользование, так и на временное, делает «блуд» дозволенным. Не зря столетье назад забили тревогу мутазилиты, говоря, что Коран нельзя толковать буквально и, настаивая на его аллегорически-рациональном толковании, соразмеряя принимаемый в свод шариата законы с логикой.
Но! вероучение ислама претерпело, как предсказывал сам пророк Мухаммед, разделение на множество враждебных толков, которым есть только одно разумное объяснение – небрежение естественными законами окружающего мира...
Она прикоснулась к нему, шепча на ухо ласковые слова, от которых Хайям стал успокаиваться. Затем, она так выгнула свою гибкую спину, что полные, упругие груди игриво качнулись, дразня и маня к себе его руки. А потом... Потом, она стала вытворять такое, что еще ни одна женщина с ним не делала...
Эта невольница по истине оказалась искуснейшей тантристкой. Такому вряд ли можно обучить, такой надо родиться...
* * *
Хайям проснулся около девяти часов утра.
Город утопал в ярких лучах, еще не очень знойного солнца – весна мягко оживляла землю, покрывала сады плодоносящими цветами, а луга изумрудной травой.
Смыв с себя ночной грех и, позавтракав по-индийски приготовленной яичницей, в котором на оливковом масле жарятся изюмом, чернослив или еще что-нибудь из сушеных фруктов, Хайям пристегнул к поясу кинжал и направился на рынок.
На огромной площади в конце купеческой улицы ровными рядами были разбиты палатки приезжих и местных купцов. Прилавки ломились от разных товаров. Зазывалы наперебой расхваливали добродетели своих господ-купцов и выставленные ими на продажу всевозможные вещи, уверяя чуть ли не клятвенно, что такого и за такую цену больше ни где не купить.
Звучали в основном персидская, тюркская и арабская речь. Местами кряхтели короткими обрывочными фразами китайцы, которые привезли в Нишапур свои знаменитые щелка, хрустальную и фарфоровую посуду, чай, лекарственные травы, корни женьшеня и много прочего...
Покупатели толпами прохаживались вдоль рядов, больше разглядывая товары, нежели приобретая их. Но так на всяком рынке. Сначала люди прицениваются к понравившейся вещи, торгуются и лишь за тем, убедившись, что дешевле нигде это не купить, отсчитывают серебряные или золотые монеты. Многие платили товаром за товар, обменивались вещами, драгоценностями и, как это не прискорбно, даже рабами.
Хайям протискивался в толпе, разглядывая людей, отмечая великолепие ломящихся от товара прилавков.
В ряду местных купцов было мало народу, хотя их товары мало чем уступали иноземным. Нишапурские мастера очень хорошо выделывают кожу и шьют красивые, удобные башмаки, сандалии, сапоги.
В ряду багдадских и египетских купцов было много писчей бумаги, книг, уже шитой одежды, серебряной и золотой посуды, а так же нательных масел, твердых комков щелочи, для бань и много разной мелочи.
Бухарские купцы больше прочих вещей завалили свои прилавки красками. Их зазывалы уверяли покупателей, что блеск их краски не потускнеет и через стони лет.
Всюду горели мангалы и дымились шашлыки, рядом продавались все возможных сортов вина. Поодаль заняли пятачок циркачи, восхищая зевак своими головокружительными трюками, прыжками.
На оружейных рядах, где слышалась больше тюркская речь, свисали с перекладин разнообразные мечи, кинжалы, секиры, наконечники, для стрел, копий и дротиков, защитные шиты всех размеров и форм. А на прилавках вроде столиков лежали тяжелые доспехи – кольчуги, панцири, шлемы, налокотники, наколенники, а еще броня, для боевых лошадей и верблюдов.
В ряду сирийских же купцов-оружейников товару было немного, но покупатели более всего толпились именно здесь, хотя далеко не каждый мог позволить себе купить их мечи, кинжалы или даже небольшой нож. Продавцы сирийских купцов то и дело демонстрировали толпе качество их стали – позволяли любому желающему ударять своим мечом об их булатные клинки. И каждый раз меч желающего убедиться в превосходстве дамасской стали получал зазубрины, а их, сирийские клинки оставались столь же острым, как и до удара. И стоили эти клинки в десять, а то и в сто раз дороже обычных...
Хайям искал здесь Саббаха, но его нигде не было видно.
Дольше иных прилавков, он задержался в длиннющем ряду работорговцев, которые кроме невольников никакие иные товары не выставляли. Здесь можно было купит мастера на все руки: строителя, ремесленника, художника, музыканта, поэта, философа, воина, атлета, повара, портного, прислугу и даже вора, как это ни странно. А женщины! Какие были здесь женщины!
Цены на женщин выстраивались соразмерно красоте их лица и тела. Для большинства покупателей мастерство к искусствам танца и пения, рисования и вышивания, равно как и образование, имело очень второстепенное значение,. Многие хотели купить красивую наложницу и не за дорого.
Большинство работорговцев, как заметил философ, были арабы. Вообще, у арабов к рабовладению особая страсть. Они выставляли на продажу рабов на любой вкус, в том числе и на тот, который карается шариатом смертной казнью - таких рабов легко угадывать по женственным чертам...
На помосте Несчастья были выставлены даже малые дети. Продавались и умудренные жизнью седые старики, которые, как заверяли продавцы, очень пригодны в хозяйстве. Старые рабы, - говорили они, - хорошо различают травы, умеют варить снадобья и осветительные масла для ночников и факелов, а так же знают множество притч и легенд о древних царствах, далеких городах и странах... Они могут обучить господских детей грамоте и иноземным искусствам. И покупались ведь...
Вдруг толпа покупателей живого товара шумно расступилось. В ряду, между помостами с невольниками, грубо окрикивая появились свирепые стражники с копьями и щитами, за которыми важно ступая шел сам наместник Хорасана Дару-мурза, в расшитом золотыми нитями одеждах и в розовой чалме с изумрудной кокардой на лбу. И надо же, он подошел, к купцу с индианками и начал их внимательно рассматривать...
Бедняга, наверное, несмотря на широкий жест, после провала судилища, тяжело переживает потерю тантристки. Что ж, его можно понять. Желание восполнить потерю, узаконенную шариатом, можно и уважить, тем более, что для этого затерявшемуся в толпе философу ничего не надо было предпринимать. Он не подошел к нему. Зачем? Пусть себе спокойно выбирает.
И долго же, стервец коварный, выбирал, бессовестно на глазах у нишапурцев и гостей города, в том числе иноземных, ощупывал бедра, груди, ягодицы и животики индианок...
«Похотливый святоша! – ругнулся мысленно Хайям. – Четыре законных жены из благородных семей империи, и три десятка наложниц у этого вельможи, а ему все мало, все чего-то хочется еще. Он и одну-то женщину не сможет удовлетворить плотским сношением, но! Порядок такой. Дозволяет шариат...»
В конце концов наместник выбрал одну. Хайяму издалека ее было не разглядеть. Кто-то из слуг, очевидно евнух, отсчитал купцу сколько-то монет и тут же накинул на голову бедняжки темную накидку с прорезями для глаз и спустил с помоста несчастия, придерживая за руку и поплелся за хозяином, словно нянька с ребенком.
Немного выждав, как волк в засаде, Хайям подошел к купцу, поинтересовался за сколько он продал наместнику индианку? Купец был явно удручен, но ответил-таки:
- О, Аллах Милостивый! Почему человек, чем богаче – тем жаднее? Я сам ее купил за сорок золотых, целый месяц кормил и поил, одевал и обувал, и хотел получить всего-то десять золотых сверху, а пришлось потерять целых пятнадцать...
- Аллах, конечно, милостив, - пробормотал для приличия Хайям, - но видимо ему нет дела до базарной суеты... Но все равно, не отчаивайся брат, жизнь скоротечна, наслаждайся мгновеньем, все образуется у тебя...
- Ты, что поэт? – со скучным видом бормотнул купец и уже хотел было отвернуться от бесполезного собеседника, который по всему было видно никого из его красавиц покупать не собирается.
- Да, я пишу рубаи. Может, доводилось их тебе читать или слышать?
- Постой, постой! Уж ни сам ли Омар, сын нишапурского палаточника, прозванный самим султаном империи «царем ученых», стоит предо мной? Признайся мне, чтобы не прогневить Творца, ты – Хайям?!
- Да, брат, я – Омар Хайям, - улыбнулся он.
- О, Бог мой! – воскликнули купец на арабском и тут же понизив голос шепнул на фарси: - Святой Заратустра!.. Не соизволишь ли, о, достопочтенный, войти в мою скромную лавку? Я так давно мечтал о встрече с тобой...
- Отчего же не войти, с радостью преломлю хлеб и пригублю вино в твоей лавке, купит которые я сейчас же пошлю кого-нибудь...
- Не обижай, хоть и бедного, но честного купца, который никогда не был скрягой и до сих пор не знает, чем прогневил Творца!.. – замысловато заговорил уже посветлевший лицом работорговец. – И хлеб, и вино найдутся в моей лавке. Заходи дорогой, да будет светел твой лик и насытится плоть твоя за моим достарханом.
С этими слова купец поднял подол палатки на входе и пропустил во внутрь философа-поэта, чья грешная слава оказалась, для тайно исповедующего древнеиранскую веру, священной.
В палатке-лавке, ожидая своего часа выхода на помост несчастья, сидели около десяти невольниц, большинство индианки. Одна из них быстро постелила на ковре белую скатерть, другая - поставила серебряный кувшин с вином и две китайские чаши, третья - подала хлеб, сыр, зелень, четвертая – двумя минутами позже, внесла в палатку дымящиеся шашлыки.
Когда Хайям взял в руки чашу с рубино-красным вином, купец выжидательно замер – неужели Хайям выпьет вино, не прочитав свои рубаи, как тост?!.
«Не пей вина!» – кричат, пророчат гибель мне,
Шумят про Страшный Суд, про пьяницу в огне...
Но мудрому известно, грешат они вдвойне!
Блаженство и восторг – единственно в вине.
Купец от этих строк пришел в неописуемый восторг. Воскликнул персидское «за здравие!» и выпил свою чашу до дна. За тем, упоенно прочитал и сам рубаи Хайяма, которые он, оказывается, выучивает наизусть.
Пока не рухнул ты, от кубка Смерти пьян,
И пахарями в прах не втоптан, как бурьян,
С деньгами к нам иди! Монеты в мир загробный
Брать не советую, на них не тот чекан.
Купец, прочел еще несколько рубаи на одном дыхании, затем снова налил полные чащи вина и предложил гостью прочесть еще что-нибудь. Хайям оглядел невольниц, среди которых, возможно есть и те, кто владеет языком фарси. Затем, мило улыбнулся и прочел:
Что у тебя, ходжа, плутающий во тьме,
Помимо зависти вселенской на уме?
Мы всеми мыслями – в Творце, в Его творенье!
Ты – в женских месячных и всяческом дерьме...
Несколько невольниц захихикали и тут же кинулись переводить это подружкам по несчастью.
- О! – воскликнул купец, подняв к верху указательный палец, - в этих строках я угадываю портрет намест... – он прервал себя на полуслове и быстро найдясь, произнес: - ...намеренного ханжи, которых в наше время развелось, как саранчи.
Хайям оценил сдержанность купца.
И в самом деле, было бы опрометчиво при невольницах говорить о влиятельном вельможе в таком духе, будь он даже хуже холеры страшной. Не важно, что только двое девушек владели иранским языком, он ведь их продаст, а там, кто знает, кому они поведает о ненависти бывшего хозяина? И сколько насочиняют сверху, чтобы вернее досадить. За несправедливость наместника к этому купцу, вряд ли станет визир назначать Комиссию истины. Наместник при желании без особого риска для себе может уничтожит этого купца и конфисковать весь его ясноокий товар, ездовых и вьючных животных, а так же всю золотую и серебряную наличность. Конечно, если только у купца не окажется, какой-нибудь влиятельный покровитель...
- А скажи-ка мне, брать мой, еще, не доводилось ли тебе встречаться с купцом по имени Хасан ас-Саббах?
- Как же, доводилось... Очень мерзкий человек! Слышал, что из сектантов-исмаилитов, не гнушается ни разбоем, ни убийствами.
Хайям невольно замер ожидая продолжение, но купец вдруг сник, в его глазах мелькнул страх. Философ просек его замешательство и поспешил развеять сомнения.
- Я тоже его знаю, как носителя мерзкой душонки... Но все же откровенничать с незнакомыми людьми не следует, брат мой. Если же приключиться с тобой беда, то помни, Омар Хайям придет тебе на помощь или пошлет кого-нибудь из своих влиятельных друзей, успей только сообщить мне о нависшей беде...
Купец при этих словах замер, даже в лице немного изменился, но через мгновенье издал, какой-то затаенный вздох и снова принял свой прежний вид.
- Мне Саббах нужен по одному важному делу, касающегося его рабов, которые сбежали от него. Я хочу их выкупить... Ты ничего не слышал о его беглых рабах?
- Нет, ничего.
- А где он здесь выставил свои товары? Я обошел полрынка, но его нигде не увидел...
- Если хочешь, я пошлю слугу к главному базаргану, распределителю торговых мест?
- Да, пожалуйста, ты мне этим очень поможешь.
Пока посланный к рыночному начальству слуга, узнавал, где разбил свою палатку купец по имени Хасан ас-Сабах, философ поинтересовался тем, какие преступления он видел со стороны Саббаха? Оказалось, никакие. Он судил об этом ловкаче со слов других купцов, которые очень сильно пострадали от него. Но опять-таки, если верить им на слово.
Хайяма всегда удивляло то, что купцы, подвергшиеся несправедливости, а то и вовсе разбою, редко обращались за помощью к властям, не искали справедливости в блистательном дворце Мелик-шаха, где для разбирательства судебных тяжб каждый день, кроме пятницы, работают десятки законоведов.
Вернувшийся слуга сообщил ряд и место торговли Саббаха, после чего, выпив по третьей чаще, Хайям бросил на стол золотую динару, чем вызвал протест купца и был вынужден забрать монету обратно, чтобы уважит его гостеприимство. Этот купец мог бы стать его единомышленником, если бы не придавал зороастрийским ритуалам сверхъестественной силы, веря в существование «мыслящего духа огня» столь буквально, как мусульмане – начертанным на листке бумаги стихам Корана, которые, якобы, имеют сверхъестественной силы, оберегающей их от врагов.
Но увы, фетишизм – заразная болезнь, почти как холера и чума от которых, как говорил Ибн-Сина, можно спастись лишь вводя прививки сразу после первых признаков. Но как бы то ни было, разуверять купца в лживости зороастризма, столь же бесполезно, как переубеждать мусульманина в его надежде на дармовщину от Аллаха, обещавшему в Коране окончательной победы мусульман; или христианина – во всемогуществе христовых апостолов, которые «и мертвого воскресят», как сказано в Евангелии; так же не дано разуверить правоверного иудея в прибыльности сделки - с Богом. Такова суть души человеческой.
Во всякой вере, как считал Хайям, хрусталь мудрости затемняется не самосознающимся лукавством. Лукавство человека при умножении на большое количество адептов вырастает в дракона, более кровожадного, чем шестиметровые чудовища, обитающие в желтых водах великого Нила. От такого лукавства – несусветные глупости, сорные мысли, которые скапливаясь в голове человека досадно затемняют его душу, могущей быть и весьма светлой, честной.
Прощаясь с купцом, философ еще раз оглядел его невольниц и спросил:
- А скажи-ка, мне еще: пять дней назад наместник не покупал у тебя невольницу по имени Гульнар?
- Гульнар? О, моя Гульнар, несравненная Роза Индии! Как же, не покупал, покупал, и всего-то за сто золотых... Клянусь Творцом, такой красавицы еще не видели небеса над Нишапуром! – поэтично и с какою-то болью воскликнул купец.
- А сколько ты просил за нее?
- Пятьсот. Но разве в наш век ценят красоту!.. Наверное, мне следовало приезжать сюда, через Исфахан, чтобы предложить Розу Индии самому Мелик-шаху, тонкому ценителю искусств, да бережет его Творец!..
Внутри философа мелькнула молния и ударил гром. Однажды уже пересеклись его любовные страсти с... любовным интересом владыки империи. Но ангел-хранитель уберег его тогда от досадной казни, его связь с ныне блистающей у трона царицей Туркан-хатун осталась тайной двух сердец. Хотя, нет, чем взрослее становился Хайям, тем отчетливее понимал он, что все же есть на свете люди, знающие о его «преступной» любви к тогда еще бухарской принцессе. Но поскольку он еще жив, значит есть на свете и чистые, святые души... Только зачем сейчас об этом думать! Второе «соперничество» с владыкой империи, если даже наметить в его судьбе неумолимый-непостижимый рок...
Он загасил в душе искру памяти и продолжил диалог в том же духе.
- А где ты приобрел, эту удивительно красивую девушку? И как ее настоящее имя?
- О, достопочтенный мудрец, ты думаешь, что я и есть хозяин богатства, которое выставлено на помосте несчастья? Нет, мудрейший, я всего лишь бедный купец из Табриза, вынужденный работать на Халида аш-Шахбани, чтобы заработать... – купец вдруг прослезился, вытер кулаком глаза и сказал: - на собственную свободу...
Наверное, лицо Хайяма, несмотря на тонкие, правильные черты, сделалось смешным. Купец громко рассмеялся и поспешил с пояснением:
- Нет-нет, ты не подумай, я из благородного древнеперсидского рода, который никогда не знал рабства. Но вот, несколько лет назад в Багдаде, куда я привозил из Табриза свои товары – ковры, сукно, полотно, – я попал в беду... Я – художник. Рисую разноцветной тушью лица людей, что, как ты знаешь, карается – смертью. Но в Багдаде есть ценители прекрасного, чьи заказы я выполнял в тайне от мира. На этом я зарабатывал больше, чем на торговле... Но однажды меня разоблачили и предложили мне выбор: меч палача или неволя? Я выбрал второе и с тех пор я работаю на Шахбани. Договор мой с ним такой – в тот день, когда я брошу в его сундук поверх десяти тысяч один динар – я свободен!
Хайям помолчал немного, думая над услышанным, потом предложил табризцу приехать к нему в Исфахан в гости, и вышел из палатки, чтобы найти Саббаха.
Нашел лавку Саббаха, но его самого здесь не было и, как сказали его слуги-продавцы – не будет сегодня. Если верить им на слово, он занят ибадатом . Уточнять же не стали, где именно, в мечети, в караван-сарае или поле на весеннем ветру. Хайям отметил, для себя великолепие его товаров, которые бойко распродавались, и двинул на выход с рынка.
У самых ворот, какой-то факир завораживал змей игрой на флейте. Видя, как кобры раскачиваются, не отрывая своих немигающих глаз от дудочки, люди говорили друг другу, что не только люди, но и змеи понимают музыку. Бросали в перевернутую тюбетейку медные монеты, иногда звякала и серебряная. А факиру невежество людей только на руку. Он-то хорошо знает, что эти ядовитые твари ни черта не смыслят в искусствах. Сытые кобры, повинуясь инстинкту самосохранения, иначе защиты, неотрывно следят за длинным, свистящим предметом. Попробовал бы он заворожить кобру, не накормив ее до сыта лягушками, мышами и прочей мелкой живностью! Первым же броском она выбила бы флейту из его рук, а вторым, если он окажется не расторопным, смертельное жало вонзилось бы и в него самого.
Некоторые, более искусные факиры перед аттракционом не только кормят змей, но еще и выдавливают из их жала смертельный яд, который покупал Учитель Востока и Запада Ибн-Сина и делал из него целебные мази...
Призыв муэдзина на обеденный намаз прозвучал уже, когда он вышел за ворота рыночной площади. Но сейчас служение Всевышнему его меньше всего беспокоило, он хотел увидеться с главой столичной делегации секретарем Раджабом аль-Мавидом, которому, должно быть, уже известны подробности о его прекрасном приобретении от наместника и муфтиев. Но стоит ли спешить с их корректировкой, пусть уверятся, что «царь ученых» простил им. Они ведь от него тоже самое хотят...
Не купив ничего, философ вернулся в свои покои в караван-сарае, жаждя увидит свою наложницу, которую была бы его воля, он сделал бы – законной женой.
Нет, формально по шариату такое право у него было. Но как бы не силились факихи и все иные ревнители веры Аллаха подчинить шариату всякие человеческие мысли и чувства, вплоть до побуждений к чувствованию и мышлению, действительность оставалась суровой... Рабы и рабыни, получившие вольную, останутся с клеймом до конца дней своих. И даже их дети, хотя и рожденные от свободного мужчины, не избавятся от этого клейма...
Но счастливой невольнице было плевать на людскую молву. Она встретила наконец мужчину своей мечты и в первое же утро принялась за танцы и пение, точнее начала в них упражняться. Но прежде она вызвала служанку из караван-сарая, дала ей денег и отправила за продуктами, объяснив, что и сколько следует купить. Потом, отрываясь на несколько минут наставляла на кухне, подсказывала, как готовит обед. И вновь, подыгрывая себе на бубне и браслетами-погремушками, продолжала петь и танцевать.
Во внутреннем дворе, люди сидели в беседках, слушая ее песни, хотя и не понимали языка. Тонкий и очень сильный голосок, звучащий в изысканных мелодиях, ласкал слух и будоражил воображение, навевая разные мечты о красивой и чистой люби.
Когда он появился, находившиеся во внутреннем дворе караван-сарая посмотрели на главу ученых с восхищением и завистью. Что ж, это так естественно, не стоит обижаться.
Когда он вошел в дом она прервала себя и виновато улыбнулась.
- Прости, мой повелитель, я снова хочу петь и танцевать лучше всех на свете!..
Она была вся потная от долгих усилий, замысловатых, очень ритмичных телодвижений и одновременного пения. Платье и шаровары прилипли к ее прекрасному телу, и на какой-то миг она показалась ему смешной, не послушной девочкой, шалуньей.
- Почему, снова?
- Потому, мой господин, что я не танцевала уже больше года... Но теперь я нашла смысл в своем существовании – и это ты, мой солнцеликий, мой царь, мой бог, моя – любовь!
Хайям какое-то время смотрел на нею зачаровано.
Никакого любопытства о ее прошлых «богах» и «царях» он не испытывал, равно как и глубокого чувства, которое силой воли гасил в себе. Гасил, как рвущийся из недр земли огонь . Но во чреве земли столько силы, что ни зимние холодные ливни, ни магические заклятия шейхов не погасят это... пламя! Он хорошо это знал. Он был уже во власти ее редкой красоты и понимал, что обязан непостижимой игре обстоятельств, какой-то ошибке в стане тайных врагов Мелик-шаха и его верного визиря, от страха пред которыми они уступили ему эту земную луну, эту девушку полную волшебных чар.
Но на долго ли? В Исфахане, да и здесь, в Нишапуре тоже, найдутся не мало «ценителей» женской красоты, которые не моргнув глазом отсчитают за нее и пятьсот, и тысячу золотых, и даже много больше этого. И пока он не вступит ногой к подножию трона Мелик-шаха и не заручится его величественной защитой – владение Розой Индии под угрозой. В любую минуту дня и ночи наместник может организовать разбойничий налет и похитить ее у него...
Она словно прочитала по глазам его тайные страхи, игриво улыбнулась и сказала:
- В моей жизни больше не будет других мужчин...
- Что? – в его забитую мыслями голову не сразу дошел смысл сказанного ею.
- Не желает ли мой господин горячий обед?
- Горячий обед?
- Да. Я наняла служанку и приготовила обед. Или ты сыт?
- Нет, я голоден, как волк.
- Тогда позволь мне привести себя порядок и я накормлю тебя, как это делают женщины на моей Родине...
Через полчаса с небольшим, искупавшись в большом чане, она предстала его взору по истине лучезарной.
Овальное лицо с белой шелковистой кожей, черные длинноватые глаза с густыми, изогнутыми дугой ресницами, чувственный рот со сложенными, как лепестки розы, губами, длинная шея, оточенные, как румийские изваяния руки, груди, талия, ноги... Промытые волосы были забраны в какую-то красную материю и закреплены на голове куполом. Только сережка на носике его немного смущала, но красная родинка на лбу - умиляла.
Он любовался ею, забыв о еде, которая была в нос вкусными запахами и ароматами, только их он почти не чувствовал. Разделавшись с рисом, почему-то розово сваренным, и жареным мясом, а затем, запив это все хорошей порцией красного вина, он увлек ее в постель...
* * *
Под вечер, выспавшись и бодрый, он вышел из покоев. Пора приступать к делам государственной важности – к ночным гуляньям...
Беглые саббаховские рабы, хоть и имели сейчас нормальный человеческий вид, сидели все время в своих комнатах тихо, как мыши. Когда он взял собой Аббаса, велев оставить свое неразлучное копье, и опоясанный только мечом пешком двинулся к дворцовой площади, воин рассказал ему, что беглые рабы переживают за свою дальнейшую судьбу, сомневаются в том, что ему их удастся защитить от Саббаха, если вдруг их разоблачат и схватят.
- А что ты им сказал?
- Я сказал, чтобы не выходили на улицу, пусть гуляют во внутреннем дворике.
- Правильно сказал. Как они на твой взгляд, заслуживают доверия?..
- Не знаю, мой господин...
Хайям промолчал, пока мимо них шла группа каких-то людей, за тем со вздохом досады произнес:
- Вот и я не знаю, Аббас, почему человек так устроен? Ты – ему делаешь добро, а он – упорно причиняет тебе боль...
- Упорно? – удивился Аббас. - Ты о ком, мой господин?
- Я о тебе, мой господин!..
Воин оторопел. Даже приостановился.
- Прости... Но я же тебе не господин...
- А где написано, что я – тебе господин?! Мы росли вместе, ты что забыл? Меня часто мать привозила в деревню к бабушке и дедушке. Наши дома были неподалеку друг от друга. И вдруг на те вам, я сделался твоим – господин! Как тебе это нравиться? Мне, не очень. И знаешь еще, что я тебе скажу... Ты не только не логичен в этом вопросе, но еще и очень сильно задеваешь мои убеждения... Как будто нарочно. Ведь тебе известно, что я – ненавижу рабство! Моя вера в человека – как в венца творенья – страдает от того, что в мире существует этот позор. А ты упорно, а может быть даже нарочно, словно враг тайный продолжает причинять мне боль. Сколько можно! Пора бы уже прекратить.
Хайям говорил тихо, чтобы его слова не долетали до ушей случайных прохожих. И судя по тому, что ответил на это воин, философ его ни чуть не переубедил. А ответил он следующее:
- Если бы рабство было не угодно Аллаху, то пророк бы сам это запретил...
- Так ведь и запретил же! – воскликнул почти в отчаянье философ, уже не обращая внимания на прохожих. – Разве не сказано в Коране, что человек – раб Аллаха и только Ему Одному его поклоненье?!
- Верно. Сказано. Но, как я слышал на пятничных проповедях, это относиться только к молитвам, которые следует обращать к Единому и Всевышнему...
- Получается уже два бога, если ты умеешь считать до двух... И потом, кому ты больше доверяешь, проповедям имамов или мне?
- Тебя.., - он сделал над собой усилие, чтобы не обронить столь ненавистное царю ученых обращение, - я больше всех на свете люблю! – с чувством ответил воин и добавил со вздохом: - Но в вопросах веры я доверяю - имамам...
- Ага-а! Вчера они чуть не засудили меня за прелюбодеяние... Так что же получается, Аббас, если бы я не сумел выкрутиться, и был бы назначен публичный суд, как ты знаешь, очень скорый на руку, то в числе других, кто доверяет имамам, и ты бы бросил в меня камень?
- Нет, я бы с ними сражался, - как само собой разумеющееся произнес воин, пожав плечами.
Эти слова резанули тонкий слух философа. Впервые за все годы он уловил в голосе друга фальшь. Шаг сам по себе замедлился, вырвался короткий смешок и уже ничего не значащий вопрос:
- А на долго ли тебя, одного, хватило бы?
- На то воля Аллаха, мой господин, и я ей покорен!..
- Вот как? То есть, ты сознательно пойдешь против шариатского суда, против которого не устоишь и пяти мгновений, ни чем мне не поможешь, а сам будешь после смерти вечно гореть в аду?..
- Выходит так, мой господин... Другого выбора у меня нет.
Вот тут философа озарило, как никогда прежде.
Он мотнул в сторону головой, не желая больше видит это лицо, слышать этот голос, но тут вдруг наткнулся на надпись на фасаде какого-то большого, богатого дома:
«Познай самого себя» . И подпись: «Хадис Печати Пророков».
Он остановился, спросил прохожих, чей этот дом и, запомнив имя, неверно подписавшего авторство афоризму, вновь продолжил путь.
Он почти зримо представил сейчас душу друга детства. Увидел в ней ужасное переплетение веры и безверия, правды и лжи. Зачем он пытается сделать из него толкового военачальника, которому можно было бы доверить авангардный отряд престола? В следующую минуту ему представились лица муфтиев и наместника... Сколь заискивающими стали бы они, если бы его сопровождал командир авангардного отряда. Но вместо этого он, как посмешище ходить с одним олухом, очень напоминающим собой осла из притчи... А это не красит и его самого.
В следующее мгновенье философ испытал чувство облегчения – он пришел наконец к решению: это не тот человек, которого стоит обучать и вести в верх по лестнице жизни. Самое большее, что ему можно доверить, это охрану дома или хутора, для чего не нужно быть мыслителем.
Хайям даже встряхнул головой, чтобы отбросить лишнее и острее прочувствовать главное.
Но острее было уже некуда. Аббас, друг его детства, опережавший всех мальчишек в физическом развитии и довольно намного, а так же являвшийся его надежной защитой среди деревенской, затем и городской детворы, попросту не желает принимать сан из его рук. И вера тут, скорее всего, не причем. Он уязвлен раскладом судьбы, он ему попросту завидует. Тот, кто, не раздумывая готов сразиться с заведомо сильным противником, идти на явную смерть, не станет признавать правоту своих убийц и убийц того, кого он берется защищать. Да и ни такой он невежда, чтобы не отличать черное от белого... Скорее всего, он хорошо пригрелся на солнце – пора хладнокровному уползать в свою законную нору... И это его выбор. Он имеет на то законное право.
Ему же нужен другой воин. Воин – единомышленник.
Великий визир уже дважды выражал свое недоумение по поводу отсутствия у царя ученых своих единомышленников в войсках престола... Что ж, пусть поздно, но зато вернее он подберет нужных людей...
Когда они дошли до дворцовой площади, было еще светло. Солнце только коснулось своим круглым подножьем западного горизонта и уличные стражники готовились разжигать новые осветительные костры, обматывали железные муфты факелов новой ветошью и смачивали в черном масле.
Косые лучи солнца били по высоким фонтанам в центре бассейна, окрашивая журчащие воды в золотистый цвет. Музыканты и танцовщицы сидели в сторонке от фонтана на ковре, застеленном поверх вымощенного камня ковре, и болтали о чем-то, о своем. За высокими столетними чинарами с пышными кронами, что тянулись ровным рядом на южном краю площади, виднелась высокая, конусообразная крыша на манер китайской архитектуры. Этот дворец являлся частью государственной казны и переходил из рук в руки при назначении управлять краем очередного наместника. Но как однажды посетовал в личной беседе с Хайямом великий визир, каждый наместник старается включить этот дворец в свое завещание, и Дару-мурза не составляет в этом преступном нахальстве исключения. Мелик-шах слишком добр к своим родичам, лишь в пылу неистового гнева он казнил нескольких военачальников и вельмож, приходившиеся ему троюродными и четверородными братьями. А более близких родственников даже в темницу не посадил за куда большие преступления. Лишь нескольких отдалил от власти, оставляя во владении огромные богатства, которые очень бы не помешали казне.
- Оставайся здесь, - сказал он Аббасу непривычно холодным голосом, - а затем, когда возгорятся костры и факелы, оправляйся в караван-сарай и сиди во внутреннем дворе. Охраняй покой моей новой наложницы!
У ворот дворца наместника уже собралась местная знать и высокие столичные гости из свиты визирского секретаря. Некоторые были навеселе, но это не помешает принять участие в предвечернем намазе.
Хайям вошел вместе со всеми во дворец, как ни в чем ни бывало. Недавние злопыхатели были сейчас очень приветливы с ним. Он исправно совершил омовение и встал на намаз примерно по среди ровных рядов. Имамствовал на сей раз в коллективном намазе муфтий империи Махмуд Ибн Ахмат. В первых рядах, вместе с наместником, местным муфтием и прочими алимами, военачальниками, совершал намаз и визирский секретарь, весьма светский человек с очень свободными на мир взглядами, который в обычных условиях никогда не тратит время на ритуальные поклоны.
Во время намаза слуги зажгли в зале лампады, а через несколько минут солнце совершенно скрылось за горизонтом и в центре города вновь запылали осветительные костры и большие уличные факелы.
Во дворце же из молельного зала знать перешла в просторную столовую, расселась на коврах за обильно накрытыми разными кушаньями низенькими столами.
Дару-мурза был непритворно рад снова увидеть главу ученых в своем доме, что свидетельствовало о примирении. Раджаб аль-Мавид выглядел бодро. В разговоре с Хайямом не проронил ни слово о вчерашней попытке подвести его под казнь, словно и не знал об этом. Но взглядами и интонацией речи, он дал понять царю ученых, что знает о разбитом им вдребезги судилища.
Трапеза прошла в сдержанном и даже несколько суховатом тоне. Когда вышли на площадь, небо было темно-бархатным, сплошь рассыпанным в непомерных высях звездами, а площадь залита светом костров и факелов. Народу было заметно больше, чем в два предыдущие дни, особенно прибавилось женщин из числа простолюдинок.
Вельможи и духовные лица поднялись на трибуну, музыканты прекратили игру, народ затих ожидая речи высоких санов.
- О, правоверные! – произнес хрипло-писклявым голосом местный муфтий на языке фарси. - Слушайте и повинуйтесь во имя Аллаха Милостивого и Милосердного! Дарующего и отбирающего жизнь, направляющего и сбивающего с верного пути!..
При последних словах по площади прокатился сдержанный, но явственный смешок – ведь не хорошо сбивать с пути! Эту часть коранических текстов, как утверждали мутазилиты, следует относить к разряду сокровенных аллегорий, а он, муфтий досточтимый, буквально талдычит веселой публике, что «Аллах сбивает с верного пути». Да если сбить с верного пути, то любой заблудится, и в чем же его вина тогда?!
- Наш великий султан Мелик-шах аль-Сельджуки, - при этих словах народ несколько притих, ибо искренне любил своего владыку, - достойный сын его величества Алп Арслана аль-Сельджуки, именем Аллаха дарует вам этот праздник. Праздник весны и любви...
На эти слова публика отреагировала восторженным шумом. Слышались выкрики в честь правителя. И шум обещал быть долгим, если бы не вмешался опытный глашатай со своим очень громким голосом:
- Тишину и повиновение! Сейчас с вами будет говорить муфтий империи Махмуд Ибн Ахмад.
Народ быстро утих.
- Ассаламу алейкум, варахматуллахи, вабаракатухи... – начал главный священник страны речь в строгом соответствии с канонами веры и прочитав зычным голосом молитву перешел к сути дела. - О, народ великой империи! Гости прекрасного города Нишапура! От имени его величества, блистательного султана Мелик-шаха и его великого визиря Низама аль-Мулька, я - поздравляю вас с третьим днем праздника весны и любви, и от всего сердца желаю много радостей, незабываемых встреч и веселья! А так же я желаю вам хорошей, прибыльной торговли. Мелик-шах приказал мне сообщить народу его священную волю: «Лучше умножать богатство торговлей, чем проливать кровь военными походами!» Так радуйтесь и наслаждайтесь, уважайте друг друга и не совершайте противозаконные деяния, чтобы не подвергнуться потом силе стражников престола, а на Страшном Суде – гневу Аллаха. Шариат милостив к добродеющим и суров – к безобразничающим.
Еще раз передаю вам от владыки империи и его великого визиря самые добрые напутствия – хорошего урожая этим летом и благоденствия Аллаха в жизни земной и загробной...
Затем он представил народу секретаря визиря Раджаба аль-Мовида, который произнес более долгую и более содержательную речь. Рассказал о «неразумности» индийских правителей за рекой Хинд, которые не пропустили за границу своих владений десятки богатых караванов, чем нанесли ущерб прежде всего себе самим.
- Если бы блистательный Мелик-шах хотел завоевать Индию, - сказал вельможа, - то с помощью Аллаха она уже была бы частью нашей империи. Но нет же, не понимают не разумные, что на престоле сельджукидов восседает мудрец, каких мир не видел после пророков Аллаха!.. Мелик-шах хочет, чтобы народы становились лучше, чтобы развивались ремесла, торговля, искусства и науки. Чтобы везде в городах и больших селах были больницы и справедливые начальники. Чтобы никто не был подвергнут беззаконию и произволу. И чем быстрее индийские раджи это поймут, тем лучше будет для всех. Мелик-шах отдал приказ своему великому визирю очистить караванные пути от разбойников! Нукеры престола повсюду преследуют сектантов-убийц исмаилитского и прочего толков, продавших души Иблису презренному!..
Он сошел с трибуны, закончив речь в совершенно светской манере. То бишь с пожеланиями радости и счастья на празднике, не упоминая при этом имени Всевышнего.
Через несколько минут вновь заиграли музыканты, заплясали полуобнаженные танцовщицы, забегали крикливые, беспечные дети. Площадь пришла в свое естественное оживление.
Хайям же находясь в гуще толпы подумал, что если и дальше так пойдут дела сельджукидов, то империя и впрямь просуществует долгие века. А что до языкового противоречия, то это не беда. Сельджукиды хоть и ревностно защищают свое происхождение – стараются зачинать детей только от тюрчанок-огузок, но понимают безусловное превосходство фарси и воспринимают его, как второй свой родной язык. Во всяком случае, охотнее говорят с народом на фарси, нежели на арабском.
Следующая мысль неприятно кольнула ему в сердце...
Ему вдруг подумалось о том, сколько же надо потратить золота из казны, чтобы сделать праздник весны и любви повсеместным, устойчивым обычаем, для того чтобы этими гуляньями сбить всевозрастающий в народах религиозный фанатизм? Фанатизм – естество порочное, самовозростающееся, а совершенство мыслящего духа – естество искусственное, хрупкое, требующее много тепла и внимания, а так же большой силы для защиты...
Подумав об этом он мысленно прочитал свою любимую молитву:
«О, Аллах, что Ты там, на небесах, в непостижимой звездной пучине, уготовил народам земли? Неужели мудрое начинание затухнет, как бедняцкий костер от внезапного ливня?! Смилуйся и образумь народы, отучи тугодумов в разноцветных чалмах от бессмысленной жестокости, от вражды против собственных теней и собственных душ тоже...»
В разгар веселья на площади к Хайяму подошел один из многочисленных писарей секретаря и, убедившись, что рядом нет людей, могущих иметь интерес к его беседе с царем ученых, сказал:
- Аль-Мавид поздравляет тебя с очередной победой над врагами престола. Они сообщили ему о произощедщем «недоразумении» лишь после того, как ты подписал их купчую бумагу в свою верную пользу, чем несказанно будет рад великий визир... А еще он велел мне передать тебе, что ценить твое разумное поведение, то что ты не спешишь к нему с докладом...
- Еще целых четыре дня и ночи нам ходить по острию меча...
- Ничего. Они не осмелятся разыграть вторую партию – ты им поставил великолепный мат! Правда, евнуха по имени Шакти, который почему-то перепутал невольницу, предназначавшуюся, для тебя в качестве греховной приманки, а за тем и лжесвидетельствования, они изрубили на куски и вскормили собакам...
- О, небо! – вырвалось у Хайяма.
Писарь огляделся по сторонам.
Всюду веселился народ, мужчины открыто, а женщины воровато пили вино, многие нишапурцы из благородных домов вместе с простолюдинами, взявшись за руки, как братья и сестры, пели и плясали до самозабвенья. Естество человеческое брало верх над вычурной мрачностью...
- Сегодня на рассвете тронулись в путь сразу несколько гонцов с докладом секретаря, где говориться и о твоей истории... Можешь быть спокоен, аль-Мавид видит и слышит все, что происходит в Нишапуре... Наслаждайся праздником и... – уголки губ писаря растянулись в поощрительной улыбке, - лучезарной индианкой, которая отказалась лжесвидетельствовать против тебя. Отказалась, не смотря на угрозы пыток и смерти. Они и в самом деле враги разума...
Глава четвертая
ЖЕНОУБИЙЦЫ
Наконец отгремели семь праздничных дней и ночей.
Слава Творцу! Народ был доволен.
За эти дни в Нишапуре не случилось ничего такого, что могло бы омрачить праздник и отпугнуть иноземных, да и местных купцов тоже от того, чтобы и в следующую весну направлять сюда свои богатые караваны. Ведь не малая часть выгодных торговых сделок пришлось и на долю самих купцов, которые тоже покупали друг у друга подходящие товары. Ни кто из купцов не подвергся явному беззаконию, если не считать несколько принудительных сделок. Но они не отразились на общеймассе, а по сему и прощались купцы друг с другом с намерениями встретить в центре Хорасана и следующую весну.
На восьмой день один за другим потянулись многочисленные караваны в свои города и страны. Нишапур и его окрестности походили на большой муравейник.
Караван, во главе с секретарем визиря, в котором было двадцать телег, до полусотни вьючных верблюдов и около сотни лошадей и мулов, не считая ездовых животных, выехал из Нишапура на десятый день. Его сопровождал отряд авангардного войска престола в количестве шести десятков мечей. Каждый из этих воинов был равен трем-четырем обычным воинам. Так что можно было не бояться набега разбойничающих сектантов, особенно исмаилитов, отличающихся кровожадностью и безумным фанатизмом. На подвластных сельджукскому престолу землях они еще не выступали большими силами, чтобы нападать на войска, как это частенько происходило в Сирии, в Палестине, в Египте.
Путь до Исфахана займет не менее полторы недели, а не обремененные вьючными животными и телегами конные, покрывают это расстояние за пять-шесть дней. Гонцы же, имеющие право менять лошадей в любом встречном селении, добираются в двое быстрее. Так что великий визир и блистательный султан уже знали, что тайные враги престола предприняли слабую попытку сорвать праздник. Но Хайям не знал, какие шаги были предприняты Мелик-шахом и аль-Мульком и собираются ли предпринимать вообще...
Это угнетало философа, имеющего на многое происходящее в государстве свои взгляды. Некоторыми из них он делился с султаном и его визирем вот уже на протяжении нескольких лет, но далеко не все его советы находили в их душах понимание... И тогда ему оставалось лишь смиряться с долей ученого-царедворца, чье благополучие, жизнь и смерть всецело зависело от правителей, а их от него – отчасти, но! тоже зависело. Только его влияния, влияние ученого, на события в стране были совершенно не заметны.
Хайям так и не нашел Саббаха после той памятной встречи в харабате. Его след не обнаружили и вновь нанятые уже им лично соглядатаи, умеющие незримо присутствовать в самых сложных местах и следить, подслушивать. Караван этого ловкача выехал из Нишапура без него, что очень ему не понравилось. И он уже не знал, как поступить с его двумя беглыми рабами – Юнусом и Халилом, которых, не смотря ни на что, он все же взял с собой. Купил, для них лошадей и приветил в своей группе, примерно по средине длиннющего каравана.
Розу Индии он вез на верблюде, оседланном специальной палаткой, где можно спать лежа. Но резвая, жизнерадостная девушка быстро утомлялась на спине корабля пустыни, ее молодое сильное тело хотело простора и движения в нем. Она просилась свою белую кобылицу, которая оказалась очень быстроногой лошадью, как и сама Гульнар - отличной наездницей.
Хайям ей не отказывал. И она, нарушая шариатский запрет – управлять женщине ездовыми животными, резвилась на лошади, скакала в перед и назад вдоль каравана. Ее звонкий смех и свобода движения вызывали зависть у других женщин, едущих в этом караване. Кто-то из них злословил, но большинство, как замечал философ, восхищались ею, она всем нравилась.
Когда караван останавливался на ночлег в открытой степи, казалось придуманный великим визирем праздник продолжается. Но опять-таки не для всех...
Кто-то должен был ставить шатры и разбивать палатки, затем собирать хворост, сухой толстый бурьян, для костра, а потом пасти лошадей и мулов, которые не могут, как верблюды, долго не щипать траву и не пить воду. Благо земли здесь не пустынные, лишь местами белели солончаки, а всюду зеленела изумрудная трава, сквозь которых на тонких стебельках качались головами, как в приветствии, цветы. Только ночью их не видно, разве что под луной, и то если очень приглядеться...
Люди собирались у костров, варили вкусные похлебки, пили вино и беседовали, рассказывали друг другу о впечатлениях, об интересных знакомствах с иноземцами. Спать никто не хотел. Кто-то брал в руки чанг и затягивал песню про любовь – про вечную радость и про вечную боль.
Командир авангардного отряда расставлял часовых и уже глубокой ночью, когда выходила луна и блекли звезды, караван затихал. Люди ложились спать, имущие – в шатрах и палатках, иные – на каких-нибудь тряпицах под открытым небом.
В уютной палатке, Гюльнар рассказывала Хайяму о себе, о том, какого она происхождения и, как попала в неволю. Это оказалось обычной историей, мир, не смотря на все свои красоты, очень жесток и коварен. Так многие попадают в рабство, хотя главный источник этого несчастья, конечно же - война.
Родилась она в семье тантрийского жреца. Кастовые индусы не очень-то жалуют культ Тантры, но в том городке, где они жили, тантристы преобладали и были в большом почете. Это объясняло философу откуда у нее изысканные манеры, переходящие в аристократические жесты – она любила повелевать, что проявилось в ее характере в первый же день, когда наняла прислугу, для приготовления обеда, а сама репетировала, пела и танцевала.
В отчем доме она получила хорошее образование на сокровенном языке Индии – санскрите, прочла все ведические книги и готовилась стать жрицей любви в храме Нахатригманда, одного из основателей этого древнего культа, причисленного к лику святых. Но для этого она должна была достичь совершеннолетия и обязательно выйти замуж, ибо велик соблазн, для незамужней жрицы в тантрическом храме... К ней ведь будут приходить с разных концов страны самые разные люди и просить, умолять о заступничестве перед всесильным божеством. Одни – приходят в храм, чтобы спасти гибнущую в супружестве любовь, другие – желают найти потерявшуюся жену или мужа, третьи – ищут исцеления от половой слабости и полного бессилия, четвертые – отдают дань благодарности божеству, пятые – лишь смутно представляют чего хотят. И эти самые опасные прихожане в тантрическом храме, чей культ предписывает причастия один на один... В лабиринтообразных залах храма, жрец или жрица принимает одного страждущего, будь то мужчина или женщина, богатый или бедный, разбойник или преполненый благочестия мыслитель. И тогда, когда страждущий рассказывает о своей любви, о том, что ему не достает, для полного счастья, какие страданья он переживает и много прочего, а ты должен хоть чем-нибудь ему помочь, принести ему ощутимое облегчение велик соблазн впасть в безумие – во второю ипостась любви...
В Индии превеликое множество культов, которые в свою очередь бесконечно делятся на отдельные толки, ритуальные традиции и магические секреты. Вражда и споры между ними, наверное, не утихнут до скончания века. Но в городе Гульнар порядок поддерживался воинским сословием, члены которой тоже исповедовали культ Тантры. А храм, где служили многие поколения ее предков, считался самым чистым и был известен далеко за пределами их маленького города.
Незадолго до ее свадьбы, когда ей уже исполнилось шестнадцать, она вместе со всей своей семьей - с отцом, матерью, двумя старшими и одни младшим братом и тремя сестрами направились в поломничество к святым, для тантристов места на севере Индии. Их поломничество заключалось в поклонении гробницам святых брахманов. Но до святых мощей они не добрались, в пути на их семейный караван напали разбойники. Отца, мать и двух старших братьев зарубили злодеи мечами, а ее, трех сестер и младшего братика, увезли на невольничий рынок. Первой с помоста несчастья купили ее. И с тех пор она не видела своих сестер и братика, не слышала об их судьбе вот уже почти десять лет.
Своих хозяев она помнит по именам, их было немного, если сравнивать с тем, что о себе рассказывали ей другие невольницы... Он оказался у нее пятым...
В темноте палатки, она нежно прикоснулась рукой к его бородке.
- О, мой благодетель, о чем ты все время думаешь? Ты меня почти не слушаешь...
- О, тебе, моя сладкая, все мои мысли, - сказал он тихо смеясь и добавил: - А еще я думаю о мире нашем жестоком и прекрасном одновременно...
- Это, как мусульманское божество – Аллах, который безгранично Милостив, но в то же время – Беспощаден...
- У тебя хорошие познания в религии, но все же будь осторожна, не откровенничай ни с кем...
- Хорошо, любимый, обещаю превратиться в кобру, в мудрейшее существо на земле...
- Но это по символу так...
- Ну да! – рассмеялась и она. – Не ужели ты думаешь, что я верю в то, будто эти ядовитые твари умеют мыслить. Нет конечно! Мышлением Тантра наделил только людей...
- А чувством любви, выражающемся в соитии, всех прочих животных, - добавил он и оба порывисто обнявшись долго смеялись, пока страсти не накалили их души до предела, после чего, не помня себя от грешного затменья, он вошел в нее.
Следующая ночь в палатке началась с грустного.
- Что тебя беспокоит, Гульнар?
- Скоро мы приедем в столицу этой страны и я не знаю, что будет со мной, как будут ко мне относиться твои жены...
- Но у меня нет жены.
- Ка-ак?! – удивилась она. – И никогда не было?
- Не было.
- А дети? Детей тебе не рожали такие, как я наложницы?
- Какая ты у меня коварная, корыстная и... – он прильнул к ее грудям и, покрывая их поцелуями закончил мысл: - неотразимая и царственная!..
- Это хорошо, если господин моей души, на самом деле таковой меня считает. Предчувствие того утра, значит, меня не обмануло...
- Интуиция великая сила, содержащая в себе две равные половины... - он оторвался от ее грудей, присел на пастели, застеленном в палатке по верх войлока и ковра. – Но никогда нельзя быть уверенным, какую из своих частей она выдаст – истинную или ложную. А что до детей, то клянусь небом, не знаю, может и бегают где-то по миру, но так, чтобы я знал о них, увы, у меня нет детей.
- А хочешь, я рожу тебе?
- Хочу.
- А сколько ты хочешь детей?
- Сколько небо даст.
- И ты их всех усыновишь, наделишь правом наследства?
- А зачем усыновлять собственных детей? По шариату, рожденные рабыней от не раба – не рабы. Все отцовское имущество по праву принадлежит им.
- Я это много раз слышала в Багдаде, но на деле, как успела заметить там же, дети, рожденные рабыней - все равно малоправны. А в селах и вовсе – остаются рабами...
- Пусть так, - пожал он плечами. – Мир нам не изменит. Я могу лишь дать своим детям такое образование и воспитание, которые им позволят повелевать...
- О, Господи, Творец милосердный! Мне все равно как зовут истинное Божество, я готова Ему служить денно и нощно! – воскликнула она каким-то, глубинным голосом и едва не лишалась от счастья рассудка.
Душа невольницы просто не вмещала в себя полное счастье. Потом успокоилась, выпила воды из тыквенной бутылки и, как-то отрешенно заявила:
- Больше я в чужие руки не перейду! Я проколю собственное сердце кинжалом, чем раскрою другому мужчине объятье!
Это было не простое заявление, не пустые слова. Она заслужила доверие тем, что прошла испытание угрозами пыток и смерти. Хайям ни на мгновенье не усомнился в ее словах. Она была из тех женщин, которые бросались со скалы, прыгали в бушующее пламя, чтобы не достаться врагу или нелюбимому.
Но истинный философ не может принять такой жертвы. Он снисходительно рассмеялся и сказал ей проникновенно:
- Мне приятно это слышать, дорогая, но никогда больше не спеши с зароками, особенно с такими... Жизнь штука странная, счастливы обычно те, кто умеет довольствоваться текущими мгновеньями. Смерть лучше не торопить, хотя не стоит и цепляться за жизнь... Во всем нужна мера...
- Замолчи! – она закрыла ладонью его рот, затем поцеловала и произнесла: - Предпочтенье смерти измене будет моей мерой в этом мире. - И добавила еще, отстраняясь. – Если даже это не имеет для тебя никакой ценности...
После этих ее слов с ним сделалось нехорошо.
Он отвернулся и лег, пытаясь уснуть, но картины прошлого не давали ему покоя, не желали исчезать, упрямо протекали пред умственным взором, который не отвести в сторону, как глаза, не прикрыт веками. Он видел сраженье. Ватаги диких горцев, именующие себя македонцами на низкорослых лошадях из разных сторон возникли в долине. Молниеносный набег на богатое селение, застигнутое врасплох. Мужчины не успевают собраться в мощный кулак, чтобы отразить атаку, их рубят, как пенки в одиночку и малыми группами. Где-то во дворах, еще кто-то сражается со злодеями, но их много, они беспощадны. Через час с не большим, все кончено. Плененных жителей – горсточку мужчин, много женщин и девушек заставляют вьючит лошадей, выгребают из домов все ценное, малых детей привязывают к седлам, как кули и хурджуны, затем поспешно уводят в горы, в рабство. И он, отрок, будущий царь ученых, среди плененных варварами крестян. Он видел, как молодая, красивая женщина на привале, просит врагов позволит ей вместе с семилетним сыном подойти к роднику, чтобы испить воды. Но едва она оказалась на свободе, вместо того, чтобы двинуться к холодному ключу с хрустальной водой, она стремительно бежит к пропасти и не раздумывая бросается вниз.
Варвары взбешены. За эту персиянку и красивого мальчика они бы получили от работорговцев звонкую монету. Злодеи начинают хлестать кнутом своих пленников и торопить, до вечера еще далеко, погоня из отрядов, собранных из соседних сел, может настигнуть разбойников. Они хотят затеряться в разветвленных ущельях, но для этого надо быстро идти. Но тут воспротивилась, какая-то девушка, она бросает в лицо врагам проклятия и тут же от взмаха меча ее голова отлетает от тела и катится по наклону. Из толпы пленных мужчин выскакивает один парень, хватает с земли камень и кидает его в убийцу, но мимо. Второй разбойник, подскочив к безоружному разрубает его на куски мечом.
И все. Остальные притихают и повинуются. Караван варваров с награбленным и пленными двигается дальше в горы. Но не успевают они свернуть в узкое ущелье – погоня на быстроногих конях настигает караван несчастья. Варвары бросают все награбленное и пускают галопом лошадей... Хайям видел как двое разбойников столкнулась бок о бок на узкой тропе и оба вместе с конями полетели в пропасть. В горах на крутых склонах не особо разгонишься галопом. И персы наседают сзади, рубят кривыми мечами настигнутых разбойников, растянувшихся длинной цепочкой. Они и не помышляют остановиться и дать бой жаждущим возмездия крестянам, хотя преследующих заметно меньше, чем преследуемых...
Вот так однажды будущий мыслитель едва не попал в рабство. Он видел, как взывал к Творцу муж и отец той несчастной, которая, предпочла смерть позорной неволе, слышал слова, обезумевшие от горя человека:
«Господи, что же Ты сделал?! Как ты мог?! За что ты погубил мою жену и сына?! В каком грехе я повинен? Ежели повинен, то почему не меня, но их, невинных, Ты столкнул со скалы?.. Я всю жизнь молился тебе, Господи, но сейчас Ты мне должен ответит, объяснить... Эй! Э-э-эй! Где ты там? Откликнись, отзовись или хотя бы покажись с этих проклятых небес! Кому я столько лет платил налог зерном и скотиной, твоим служителям, которые уверяют, что это только Ты умерщвляешь?! Тогда, кто же убийца, Ты или дикие горцы? Горцы или Ты?..
Следом пронеслись и другие картины человеческой жестокости. Но рассказывать о них – только душу травить. Она и не просила. Она поняла его и без слов, тихо затянула песню своей Родины и вскоре под ее сладкий голос и волшебный мотив он забылся в целебном сне.
И новое утро в пути было ясным, солнце уже оторвалось от горизонта и караван, поторапливаемый вольными служителями главного караванщика, спешно снимал шатры и палатки, вьючил лошадей. Хайям бодрый вскочил на свою гнедую, а Гульнар, счастливая, досматривала свои сны на спине корабля пустыни, укрытая от солнца и ветров. Ближе к полудню, как всегда она высунула голову из своего походного укрытия, лукаво улыбнулась своему возлюбленному господину, но ничего ни сказав, снова исчезла за тканью палатки. Радом с Хайямом ехали на лошадях спутники, а выражать при людях сокровенные чувства – бесстыдство неслыханное.
Она поглядывала из-за ткани в другую сторону и вскоре увидела пруд с небесно-синей водой. Тут же вылезла из палатки, соскользнула с движущегося верблюда на землю, держась за ремни и подбежала к своей кобылице, которая за ночь хорошо напаслась и теперь бодро вышагивала привязанная к седлу вьючной лошади. Гульнар, отвязала ее, ловко запрыгнула в седло, чем не мало поразила спутников, и не говоря ни слова поскакала к пруду.
- Смотри, Хайям, накликает она беду на твою мудрую голову, - осторожно заметил ехавший рядом один из спутников, тоже являвшийся писарем секретаря аль-Мавида.
Этот, уже не молодой ученый был знатоком греческого языка и философии, и помимо жалования зарабатывал еще и переводами. И вообще он был человеком благонравным, рассудительным и совсем не богатым.
- Что ты имеешь в виду, коллега? – притворился непонимающим философ.
- Уже четвертый день воины только о ней и говорят...
- Пусть говорят.
- Что ж, тебе виднее, ты царь ученых, кто же сравниться с тобой в мудрости, - на полном серьезе, без всякого лукавства, ответил писарь, прослуживший у подножья престола больше, чем жил Хайям на свете, которому еще не стукнуло и тридцати.
- Я благодарен тебе коллега за заботу, но скажи-ка мне такую вещь... Как ты думаешь, может ли человек, будь он мудрым или невеждой, напиться воды, не увлажняя уста свои? Или вспахать землю не пропылившись?
- Нет не может, - не раздумывая ответил писарь.
- Тогда, как же ты намерен исполнять волю великого визиря, одобренную его величеством Мелик-шахом, по поводу обращения нашего общества к светской стороне жизни?
- Для простого писаря, почтенный Хайям, ты задаешь очень сложный вопрос. Я тружусь в меру своих скромных сил...
- Верно. Но допустим ты молод, здоров и любим... Что бы ты сделал в жизни?
- Очень туманный вопрос...
- Ну и ты ответь очень туманно...
Хайям внимательно проследил за лицом замолчавшего писаря, по сути весьма светского человека, как и многие тысячи и тысячи граждан страны. Но однако, для торжества уже начавшейся воплощаться в жизнь многовековой мечты выдающихся мыслителей, начиная от Гипократа, чьи труды о функциях мозга, как раз и переводил он по совету великого Ибн-Сины, он видимо ни чем не собирался рисковать. Всю жизнь отсидел в тиши да прохладе служебных палат различных правителей и только удовлетворенно отмечал, для себя, что Низам аль-Мульк разворачивает великие идеи. Идеи созидания.
Писарь прекрасно понял его, но сказать по этому поводу попросту было нечего. Он потянул поводя своей лошади и под отстал немного, чтобы не продолжать дискуссию дальше. А тут его дочь, увидев, как ускакала к пруду Гульнар, начала проситься у отца, разрешить ей искупаться, но получив категорический отказ, спряталась в палатке над верблюдом.
- О, нет, коллега, я с тобой категорически не согласен! Это мы мужчины можем ходить и ехать потными, а для девушек, это тяжелая кара. Да и полезно будет молодой освежиться, пусть скачет на моем коне...
Но она, как многие благовоспитанные мусульманки, не умела ездить верхом, а потому, вежливо поблагодарив Хайяма от пустилась по степи бегом. Следом за ней пошли еще несколько женщин, девушек и девочек с мальчиками.
- Не беда если даже отстанут, я попрошу воинов, чтобы присмотрели за ними, - сказал Хайям. – К тому же скоро привал на обед.
После этого дискуссия о пользе деятельного образа жизни была подхвачена другими спутниками и пожилой писарь оказался в нее втянут вопреки своей воле. Он был вынужден согласиться с тем, что жизнь практически не добродеющего человека лишена высшего смысла.
Потянувшаяся следом за Гульнар к пруду была его самая младшая дочь, которую он надеялся удачно выдать замуж в Нишапуре за какого-нибудь купца, землевладельца или если совсем повезет - вельможу. Да и девушка была красивой, образованной, владела помимо персидского и тюркского, еще и арабским, греческим и латынью. Она могла удовлетворять любопытство в познании знатных женщин. Отец готовил ее к руководству женского медресе, что выглядело на первый взгляд весьма перспективно. Но женское познание в науках быстро удовлетворяется. Совсем другое дело наряды, песни и пляски, что дозволяется шариатом в исключительном отрыве от мужского общества. И понимая все это, мудрый отец, в соответствии с традициями и пользуясь столь большим наплывом мужчин на праздник, очень старался выдать дочь замуж. Но, ничего не вышло.
Испытавшая сладость познания, имеющая представления о многих иных культурах мира, исфаханка, попросту не захотела становиться четвертой, третьей или даже второй женой. Ну, а такого, кто был бы богат и не женат, даже среди молодых людей не нашлось на празднике. Омар Хайям, в этом вопросе, был редким исключением, только его дочь, несмотря на то, что девственница и никогда не знала рабства, а так же, ни на йоту не умоляя ее человеческого достоинства, не могла заинтересовать философа. А Гульнар, не по годам умудренная жизнью, была словно небом ему послана.
* * *
На шестой день, караван шел мимо последних хоросанских деревень, расположенных неподалеку друг от друга. Еще было далеко до полудня, когда из одного, довольно крупного села послышались хрипловатые звуки сигнальных труб. Созывали народ из окрестных сел на какое-то важное мероприятие. Это могла быть свадьба, но могли быть и похороны – трубачи не знают мелодий, кроме одного громкого, хриплого звука.
Секретарь – являющимся начальником всего каравана и сопровождающего его войска, отправил двух слуг, чтобы узнать о сельской новости. Вскоре они прискакали назад и сообщили, что сельский имам созывает народ на казнь прелюбодейки, которая тайно родила девочку и отдала ее пожилой цыганке-повитухе на вечное пользование. Но пожилую цыганку заподозрили – слишком уж белокожим был младенец по сравнению с их младенцами, и вскоре под пытками она созналась. И теперь, люди, в соответствии с шариатом, собираются казнить ее.
По каравану быстро прошелся слух о сельской новости, расцениваемый очень по-разному. Многие жалели несчастную, но были и такие, кто отпускал злорадные реплики, приговаривая, что Аллах все равно все видит и все знает...
Когда по веренице от главы поезда эта новость дошла до Хайям, его оценка была однозначной и очень быстрой. Он прискакал к секретарю и попросил десяток воинов, дабы не произошло среди деревенских невежд вопиющая несправедливость...
Вельможа колебался.
- В стране каждый день совершаются сотни казней, Хайям, и ты это знаешь не хуже меня. Равно, как и то, что вмешиваться в дела всех подвластных престолу деревень нет никакой практической возможности.
- Важен, прецедент, Мавид, а не неусыпное око стражи, - парировал царь ученых. – И потом, это еще один повод показать заботу престола о народе...
Вельможа не охотно согласился, но напомнил о том, что вся ответственность, в случае чего, ляжет на него самого... Хайям охотно согласился на это и окликнув движущихся в стороне длинной цепочкой воинов, поскакал к селению, откуда раздавался трубный глас.
Когда философ во главе небольшого, но великолепно вооруженного отряда вошел на деревенскую площадь, молодая женщина уже была привязана к столбу, а народ с камнями, в руках ждал последних слов приговора божьего служителя в белой чалме, который, обильно украшал свою культовую речь самыми популярными именами Аллаха - Милостивый и Милосердный.
Где-то в пыли, почти без чувств лежала мать обвиненной в прелюбодеянии женщины. Охрипшим, едва слышным голосом она взывала к пощаде, именем Бога просила о милосердии, но ее никто не слышал. А если и слышал, и даже сочувствовал, то не имел мужества выступить против воли муллы и правоверной традиции – родила в не брака, значит – прелюбодейка, а прелюбодеек (равно, как и прелюбодеев) Аллах предписал забивать камнями.
Но тут, завидя конный отряд, галопом мчащийся от караванного тракта к их селу, народ притих и мулла прервал чтение соответствующих молитв.
Десять, привыкших побеждать в сражениях, воинов с командиром в дорогой мантии, с великолепно расшитой по плечам львами, одним своим вторжением внушали крестьянам уважение к себе.
- Ассалам алейкум правоверные! – громко и властно приветствовал Хайям деревенский народ. – Именем престола тишину и повиновение! За не покорность каждый будет предан смерти!
Никто и не собирался бунтовать. Площадь аж засветилась улыбками, ибо ретивый вельможа, - а кто же еще может так грозно сверкать очами и призывать людей к повиновению! – явился им, как бальзам на сердце, украшая собой и своим великолепным отрядом однообразный сельский быт. Хайям тоже почувствовал миролюбие толпы, только эффекта внезапности по отношению к тем, кто руководит еще не состоявшейся казнью, не удалось уловить.
Гарцуя на коне, как заправский воитель, он выждал их ответ.
- Повинуемся... – раздалось в разных местах площади.
А вот пожилой мужчина с белой лохматой бородой, в чалме законоведа, не спешил с ответом. Хмурил седые брови и ухмылялся в столь же седую бороду. Хайям безошибочно угадал в нем сельского муллу, являющегося здесь всякой властью – духовной, хозяйственной и военной. Философ вонзил в него острый взгляд и крикнул:
- Кто вершитель казни, подойди ко мне?!
- Вершитель казни – Аллах, - пробурчал мулла, вырывая смех у толпы, - а мы лишь его послушные рабы, славный вельможа...
- Посмотрим насколько ты послушен священной воле Аллаха... – произнес он не особенно громко на фарси и тут же громко заговорил на языке Корана, то бишь на арабском: - Ты – выносишь приговор несчастной?
- Йя выношу, йя, - покочал он головой, отвечая тоже на арабском и, подозрительно косясь на «вельможу» у которого, кроме небольшого кинжала на поясе не было никакого оружия. Да и конь под ним не конь воина. И черты лица слишком гладкие, чтобы он был из тех, кто может забавляться кровью непослушных крестьян.
- Подойди ко мне! Моей душе угодно узнать подробности вины этой несчастной! – он показал рукой на привязанную к столбу в центре площади женщину. - Но прежде назови мне свое имя и скажи, какого толка ислам ты исповедуешь?
- Имя мое – Муслим-ходжа, я - имам этих сел, где живут правоверные ханафиты, - ответил старик, с блуждающей по бородатому лицу ухмылкой. - А теперь ты назови нам свое имя и веру?
Первой мыслю философа было соврать, ибо знал, что его имя, для любого догматика уже стало притчей во язы цех. В их глазах он безбожник и богохульник. А это значит, что велик риск наткнуться на неповиновение и даже на атаку. Что стоит толпе, более, чем в тысячу человек, прогнать или даже уничтожит отряд из десяти воинов, пусть даже таких великолепных, как эти, что смело гарцевали за его спиной.
Но назвавшись чужим именем, он смутит воинов. И потом, они ведь тоже – мусульмане традиционного толка и вряд ли поддержат его, если он будет явно противоречит общепривычным нормам шариата.
Он кивнул ближайшему к нему воину и тот угадав просьбу Хайяма, поднялся на стременах и крикнул своим, не в пример философу, грозным голосом:
- С вами разговаривает царь ученых! Великий астроном и ученый - Омар Хайям!
- А-а, - протянул мулла, словно воришку поймал у себя в амбаре, - фи-ло-соф, поэт...
Глазки муллы зажглись затаенным злорадством. Он противно захихикал, что по телу Хайяма и в самом деле пробежали мурашки. Ощущение было такое, что стоиш, хоть и на коне, но перед привыкшим испиваться чужой кровью злодеем. Для таких, как этот фанатиков, жизнь одного или сотен людей, если только их деяние подпадает под предписание шариата, как вот сейчас, не стоят и выеденного яйца. Они, фанатики эти, будут резать людей, как домашний скот, давить головы, как ядовитым змеям.
- Что же понадобилось в нашем бедном джамаате сыну палаточника из Нишапура?!
Хайям уже успел разглядеть и оценить толпу.
За спиной муллы пестрили аятами Корана ворота старой мечети, по бокам площади тянулись низкие, одноэтажные домики с глинобитными стенами и плоскими, под небольшим наклоном крышами. С южной стороны еще продолжали прибывать люди, конные и пешие, видимо жители дальних сел.
Одно не верное слово, опрометчивый жест, - как понял сейчас философ, - и он вместе отрядом подвергнется атаке, которая скорее всего закончиться его позорным бегством. А потом, кто и как будут с разбираться с этим фанатиком, и будут ли разбираться вообще, не известно.
- Бисмиллахир рахманин рахим, - громко протянул Хайям редким ритуальным напевом и начал читать тем же напевом пятьдесят третью суру Корана – «Звезда».
Народ затих, хотя едва ли тут найдутся и десяток человек, знающий арабский. Но не это было сейчас важно. Магическое воздействие звучание коранических текстов оказывает больше на тех, кто не знает его языка. И он не ошибся в своем расчете – народ слушал его звонкий голос, как завороженный, а редкий ритуальный напев, который они никогда не слышали, ввел их в мистический трепет.
Прочитав всего двенадцать стихов-строк, Хайям начал переводит на фарси:
«Клянусь звездой, когда она закатываться!
Не сбился с пути ваш товарищ и не заблудился.
И говорить он не по пристрастию.
Это – только откровение, которое ниспосылается.
Научил его сильный мощью,
обладатель могущества; вот Он встал прямо
на высшем горизонте,
потом приблизился и спустился
и был на растоянии двух луков или ближе,
и открыл Своему рабу то, что открыл
Сердце (ему) не солгало то, что он видел.
Разве вы станете спорит с ним о том, что он видит?»
Закончив переводит, Хайям снова обратился к мулле на арабском:
- Разве ты не знаешь, что не сословие заслуживает милость Аллаха, но иман?! И то, как трудиться человек на пути Аллаха, как жертвует собой выполняя Его священную волю?! Отвечай мне сейчас же!
Мулла начал отвечать на арабском, как оказалось, очень плохо им выученном языке, и этим не пременул воспользоваться философ.
- По каким книгам ты собрался выносил решение? Где вторая половина греха? Где мужчина-прелюбодей?
- Мужчину мы еще не нашли, - попытался было объяснить мулла, но философ его тут же перебил:
- Джихилун ! Как ты смеешь выносит шариатские решения, будучи не сведущим в святых науках?! Гнев Аллаха на тебе. О, правоверные, именем Всевышнего и престола Мелик-шаха, я отстраняю невежественного мулу от суда и сам приму святое решение!
Народ разом загудел. И в первую минуту было непонятно, как, одобряюще или... Но нет, народ оказывается восхищен и ликует. Толпа хлынула к нему, каждый старался прикоснуться к нему, к его мантии рукой. Тут воины – молодцы, постарались, криками и угрозами отдалили людей от «вельможи», после чего Хайям спрыгнул с коня и подошел к столбу казни.
Несчастная посмотрел ему в лицо с такой мольбой и надеждой в глазах, что сердце философа облилось кровью от жалости. Но виду нельзя было подавать. Он уже завоевал у крестьян безграничное религиозное и «вельможье» доверие.
- Где свидетели вины этой женщины? Подойдите ко мне!..
Свидетелей сначала оказалось очень много. Все кричали о ее вине, но стоило лишь столичному «факиху», указывая пальцем, подзывать их, как количество свидетелей таяло на глазах. Ибо в устах «факиха» начали звучали, очень уж хлесткие вопросы:
- Ты видел это... своими глазами?
Как ты там... очутился?
А я сейчас спрошу несчастную, что ты там... делал? Подойди сюда. Но кто, кто мне укажет на виновника греха? А может эта бедная женщина, как святая Марьям зачала от дуновения ангела? Что вы на это скажете? Но где же тогда грех ее, если вы не знаете, с кем она грешила?!
Люди все дальше стали отступать от дотошного «факиха».
Мулла и небольшая кучка его приближенных и сторонников хмуро наблюдали за всем этим издали.
- О, народ правоверный, я вижу тут великое заблуждение! И гнев Аллаха на том, кто принимает не верные решения! Немедленно развяжите эту женщину...
Ликующая толпа с превеликой охотой исполнила приказ. Развязали несчастную.
- Нельзя казнить женщину за прелюбодеяние пока не будет установлен мужчина прелюбодей! Ведь вы говорите она вдова? А вдова имеет право согласится на брак с правоверным, никого об этом не извещая. Так гласит закон Аллаха! И если мужчина тоже окажется вдовцом или не женатым, то никакой казни быть не должно. В книге святого имама Ханафи сказано, что их следует наказать телестно, но так чтобы не повредить здоровью и, наставив на путь истинной веры, обручить друг с другом...
Всюду стали раздаваться одобрительные голоса. Теперь мулла вряд ли осмелиться настаивать на своем.
- Уведите несчастную домой и помогите ей, чем можете – Аллах любит добродеющих больше, нежели вечно стукающих лбом по земле ибадатчиков , от которых ни пользы, ни вреда...
Каждое его слово, которому при желании можно найти в Коране обоснование, но досадно мало популярные в религиозных кругах, находило в душе народа самую благодатную почву. Оно и не удивительно, святых – нет на грешней земле, каждый знает о себе.., и не хочет в один прекрасный момент оказаться привязанным к столбу смерти.
Когда женщину и ее плачущую мать-старушку увели люди домой, Хайям подошел к мулле и завязал с ним миролюбивый разговор. Тот по закону гостеприимства стал приглашать их в дом, но Хайям сославшись на дальнюю дорогу отказался. В свою очередь пригласил его в гости, сказав, что если он по каким-нибудь делам будет в Исфахате, то поможет ему их решит, чем восстановил пошатнувшийся было авторитет муллы. Все-таки хуже, когда села остаются без всякой власти.
Хайям с воинами выехали из села, чувствуя за спинами добрый след. Караван по тракту, ушедший далеко вперед за это время, они догнала за два часа до сумерков. Секретарь, не слезая с уютно оседланной спины верблюда, выслушал доклад Хайяма, рассмеялся и сказал:
- Если и дальше ты будешь делать такие успехи на шариатских судах, то султан отнимет сан муфтия у родственника царицы и передаст тебе... Ты сможешь тогда сделаться самым богатым человеком в империи...
- Богатство ученого в ином, почтенный коллега... – мягко парировал он. - Я молю небо, что бы мои усилия оказались по душе султану и его великому визирю. Иное не столь существенно.
- Особенно, если везешь домой пурпурную розу Индии...
- Но это уже частность...
- А продать «частность» не думаешь? А то в караване есть желающие купить ее... И согласны заплатить запрошенную табризцем первоначальную сумму – пятьсот золотых.
- Нет, Мавид, я хочу, чтобы Гульнар родила мне детей...
- Ну-у, что ж, желание благородное. И дай-то бог, что бы оно сбылось.
- Спасибо, - бросил Хайям, поворачивая коня назад и жаждя скорее увидит ее, послушать звонкий смех и волшебные напевы загадочной Индии.
Омар Хайям
© Copyright: Магомед Султанов-Барсов, 2007
Свидетельство о публикации №207051300119
Свидетельство о публикации №207051300119
Рецензии
ЗДРАВСТВУЙ МАГОМЕД,НА МОЙ ВЗГЛЯД ОМАР ХАЙЯМ УДАЛСЯ,ЧИТАЕТСЯ ЛЕГКО,МНЕ ПОНРАВИЛОСЬ,МНЕ ВООБЩЕ ПОНРАВИЛОСЬ ЧИТАТЬ ВАШИ ПРОИЗВЕДЕНИЯ.СПАСИБО ВАМ,ЧТО ПРОВОЖУ СВОЕ ВРЕМЯ СВОБОДНОЕ,ПОЧТИ В ВАШЕМ ТВОРЧЕСТВЕ.ВАША ЧИТАТЕЛЬНИЦА,САБИНА.
Сабина Мукаилова 22.09.2012 09:59 • Заявить о нарушении
Сабина Мукаилова 22.09.2012 09:59 • Заявить о нарушении
На это произведение написаны 4 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.