Старуха

Случилось это 24 марта 1990 года. Шел мне тогда девятый год. Помню точную дату лишь по тому обстоятельству, что в тот день был я приглашен на день рождение моего знакомого. Однако, моему появлению на торжествах не суждено было сбыться.
Проснулся я в тот день, как это ни странно, в шесть утра. И не будильник заставил меня открыть глаза в столь ранний субботний час, и даже не мама, будившая обычно. Я проснулся от дикой боли в животе, какую не испытывал никогда в жизни.
Весь последующий день я провалялся в кровати, ворочаясь с одного бока на другой, пытаясь найти наиболее приемлемое положение тела, дабы минимизировать острые рези в животе, весь в холодном поту и поминутно стонущий. Надо отдать должное уровню преподавания в медицинских университетах, упомянув о том, что лишь четвертая бригада скорой помощи забрала меня в больницу поздней ночью, после того как три предыдущие, в недоумении, разводя руками, уезжали восвояси. Да, и, то, везли меня в больницу, так, на всякий случай, не установив причину непрекращающихся болей.
Но самое загадочное до сих пор для меня то, что даже в больнице никто не мог поставить мне точного диагноза. Вскользь замечу, что жил я тогда в городе, где в разное время работали такие выдающиеся ученые-медики как Пирогов, Боткин, Мечников и другие. Впрочем, сарказм в сторону.
Ночь я провел на больничной койке, выспался даже, хотя, подозреваю, что это явилось следствием действия отборной дозы хорошего анальгетика в сочетании со снотворным, введенной мне вечером.
Больничный режим предполагает ранний подъем, поэтому я уже на ногах, а точнее на кровати, когда солнце только начинает показываться из-за горизонта. Дикие рези в животе больше не напоминают о себе, и я приятно удивлен этому факту.
Надо мной склонились несколько серьезных физиономий в марлевых повязках в нерешительности и немым вопросом в глазах, относительно моей дальнейшей судьбы. Консилиум не увенчивается успехом и на этот раз. Во мне начинает таиться надежда на скорое возвращение домой, но именно в этот момент дверь палаты открывается, и на пороге появляется маленькая, согбенная старуха. Идет она медленно, опираясь на костыль в левой руке, и кажется, она вот-вот споткнется и упадет на пол. По мере ее приближения к моей койке, я начинаю улавливать некоторые черты ее лица, если вообще в таком древнем возрасте можно иметь эти черты. Все лицо ее испещрено мелкими морщинами, выцветшие глаза маленькие, но, встретившись взглядами, я утопаю в их глубине и неимоверной внутренней силе, и от того они кажутся мне огромными.
Однако, возраст не мешает ей носить белый медицинский халат, колпак и марлевую повязку, висящую в данный момент на шее вместе со стетоскопом. Эта древняя женщина усаживается ко мне на кровать, сиплым, не терпящим возражений, голосом просит согнуть в коленях ноги, поднять майку, затем начинает ощупывать сухими шершавыми пальцами мой живот, и я замечаю, что руки у нее не дрожат, как это часто бывает у пожилых людей, а кожа на них не подвержена морщинам, в отличие от лица. Совершая этот ритуал, старуха не произносит ни единого слова, а умиротворенный взгляд ее практически все время устремлен в окно, за которым накрапывает дождь.
Пальцы старухи, неприятно щекоча, скользят по животу, едва касаясь его, и складывается впечатление, что ее мало интересует больной, а движения кистей и пальцев рук напоминают некие магические символы при заклинаниях.
Внезапно, пальцы колдуньи сгибаются в напряжении больше прежнего, резко уходя в глубь живота, именно в ту его точку, которую она, видимо, так тщательно искала. Издав душераздирающий вопль, я подпрыгиваю на кровати чуть ли не до потолка. Согнувшись пополам и корчась от боли, я ненавижу старуху в эту минуту, я готов ругаться и плакать, не понимая значения ее поступка. А старая кляча в это время быстро встает, и тут же отдает, не подлежащее обсуждению, распоряжение: «В операционную».
Единственный сосед по палате с нескрываемым интересом наблюдает за развитием событий, в то время, как заботливая медсестра всаживает в мое мягкое место три шприца один за другим и настоятельно рекомендует не вставать с постели, так как под действием лекарств я могу не удержаться на ногах. После иглоукалывания сестра покидает палату, а парень в койке напротив начинает уговаривать меня проверить ее слова на практике, но я отчаиваюсь поддаться его пытливому уму.
И вот надо мной уже проносятся лампы больничных коридоров, затем возникает огромного размера лифт, вмещающий двух медсестер и каталку со мной, который перемещает нас на неизвестный этаж. Мне почему-то совсем не страшно, я с интересом наблюдаю за происходящим, клонит немного ко сну, и каталка, летящая по коридорам больницы, напоминает приятный аттракцион. Единственно только, никак не хочет уходить затаенная обида на согбенную старуху с костылем в левой руке.
Опять коридоры, а после, несколько небольших комнат, слепящих белизной стеночных плиток, дверной проем, закрытый зелеными тканями, миновав который, я еду навстречу нескольким людям в зеленых халатах, повязками на лицах и перчатками на руках. В операционной очень тихо, все в этой комнате отдает аккуратностью, порядком и чистотой. Окна завешены мутно-прозрачными тканями. Люди перемещаются бесшумно, их лица сосредоточены и каждый погружен в свою, одному ему известную заботу. Атмосфера умиротворенности расслабляет и, мне кажется, что я в сказочном доме.
Меня перекладывают на необыкновенной конфигурации стол, накрывают простыней, а в глаза начинает светить огромная овальной формы лампа, с множеством лампочек внутри.
Учтивая женщина в очках с роговой оправой предлагает подышать из подозрительной трубочки, воздух в которой отдает неприятно-сладким запахом. «Саша, считай до десяти», - произносит далекий женский голос. Склонив голову на левое плечо, я наблюдаю в стеклянной колбе черную резиновую помпу, которая то поднимается, то опускается, отвечая на мое дыхание. Я начинаю мысленно считать, дохожу до цифры пятнадцать, не переставая с интересом наблюдать за передвижением черного предмета. «Саша, посмотри на нас. Саша, посмотри сюда», - слышу я голос где-то справа от себя, поворачиваю голову и встречаюсь взглядом с женщиной в роговых очках, сквозь которые на меня смотрят удивительной доброты глаза. «Во всем виновата старуха», - успеваю подумать я.
Открываю глаза, приподымая тяжелые веки, передо мной возникает расплывчатая картина незнакомой просторной палаты, множество коек с мальчишками, глазеющими в мою сторону. Я силюсь поднять голову и что-то сказать им, но снова дремота окутывает сознание и уносит в мир сновидений. Все повторяется через некоторое время, и, наконец, я отхожу от затягивающего, поглощающего сна. На правую сторону живота приятно действует холод, поднимая простыню, обнаруживаю источник в виде резиновой грелки голубого цвета со льдом.
Соседи по палате не тянут со знакомством, и через десять минут мы уже закадычные друзья. Ребята, кажется, уделяют мне слишком много внимания, рассказывая мне самые веселые истории и анекдоты. И как только мое лицо расплывается в первой улыбке, я разгадываю их цель - от смеха напрягаются мышцы живота, и дико режет в том месте, где покоится грелка. Отчего приходится либо закрывать уши руками, дабы не слышать нескончаемый поток анекдотов, либо заменять смех криком, в том случае, если информация все же достигла адресата.
На второй день я делаю осторожные шаги. Первая цель покоряется мне, туалет, путь до которого в двадцать метров стоит мне десяти минут времени – шрам еще до конца не зажил. На обратном пути бросаю взгляд в окно и столбенею, через дорогу, как раз напротив больницы, виднеется старое кладбище. «Интересно, кто догадался построить больницу именно здесь. И случайное ли совпадение, такое, странное на первый взгляд, соседство», - думаю я. Образ старухи, причинившей мне боль, всплывает в голове, и я снова начинаю втихомолку ее ненавидеть.
Вечером приходит мама. Множество фруктов поглощаю я, в то время как она рассказывает про операцию, которой я подвергся. Оказывается, у меня был гнойный аппендицит готовый разорваться в любой момент, что грозило бы мне как минимум реанимацией. Врачи долго не могли диагностировать его, и если бы не Антонина Григорьевна, все могло бы закончится плачевно. «А кто такая Антонина Григорьевна», - интересуюсь я. «Какая-то очень пожилая женщина, которая последней осматривала тебя, перед тем как отправить на операцию», - отвечает мама.
И вот уже прошло много лет с тех пор, шрам давно зарубцевался, больницы с кладбищем напротив я почти не помню, как и своего лечащего врача, женщины в роговой оправе очков, да и соседи по палате, так старательно веселящие меня анекдотами, позабыты.
Но до сих пор в памяти приятно всплывает образ старухи с морщинистым лицом и сухими, шершавыми пальцами, напрягшимися и согнутыми в своей готовности в любой момент утонуть в моем животе.