Наше первое

Темная подворотня. И вечер. И вьюга. Завывающие снежные вихри, делающие страшно одиноким город, сквозь который ты идешь ко мне. Ты еще сама ни о чем не знаешь, даже не догадываешься. Ты идешь откуда-то с дружеской вечеринки, от метро, слегка уставшая, слегка замерзшая, но не до конца (все-таки несколько бокалов), пытаясь укрыться от колючего пронизывающего ветра. Ты идешь и таешь от одиночества, и думаешь о том, как накормить кошку, насмерть соскучившуюся без тебя за день в пустой квартире. Ты поднимаешь глаза, смотришь на небо и видишь то же, что и я: темную пелену, снеговые разводы, но метель ослепляет, склеивает ресницы, смотреть неудобно, идти тяжело, и пряча лицо в шарф, ты торопишься дальше, чтобы совсем скоро и совсем рядом со своим домом наткнуться на меня.
 Я прячусь от снега и ветра (не очень удачно), прячусь от людей, которые мне сейчас не нужны, курю мокнущие в метели сигареты… Я не знаю, куда идти дальше… Не знаю, зачем куда-то дальше идти… Но еще четверть часа - и промозглая ноябрьская вьюга доконает меня. Я совсем замерзну, окончательно остыну от одиночества и выползу отсюда, как бывало уже не раз. И есть запасной выход: в сумке, как связь с большой землей, телефон. Пару раз нажму на кнопки и: «Ириша, я тут загулялась, я в центре, ты не волнуйся, я уже еду». Фальшивую улыбку на лицо и – вперед, во вьюгу, к метро, к людям, к спасению. Что ж, действительно, этим всегда и заканчиваются мои попытки прийти в себя.. Там оказывается слишком холодно и больно, и я, струсившая, в очередной раз не выдержав очной ставки с собственным истинным лицом, выбираюсь на свет, в привычную суету обыденного существования. Эх…
А тут ты. Твоя темная сжавшаяся от холода фигурка на фоне искрящегося в фонарном свете снега рождает вдруг надежду.
- Извините, пожалуйста, - делаю шаг вперед. – Это Павлоградская улица?
Ты останавливаешься и смотришь с сочувствием, с готовностью помочь.
- Да…
- А вы… Здесь живете?
Потому что вдруг ты забрела сюда точно так же, как и я, случайно-неслучайно, в поисках смысла и выхода.
- Да. Вам помочь чем-нибудь?
Глубокий вдох. А вдруг? (И сигарета, спрятанная за спиной от непонятной вежливости, безвольно падает из руки).
- Да… Я ищу… Мне нужен дом пятнадцать «а», - как мучительно говорить, кажется, я краснею, хотя это и глупо: ну, откуда тебе знать, что по упомянутому адресу проживает любовь всей моей жизни!
- Очень сожалею, но такого тут нет. Дома идут подряд: тринадцать, пятнадцать, семнадцать. У нас вообще нет домов «а», «б». Только номера, без букв.
Твой сочувственный тон не меняет главного: им произносится приговор. На данный момент – приговор всей моей жизни. И никакое сочувствие мне не поможет. И я перестаю видеть и тебя, и темную грязную стену, и снег… Укол одиночества. Острая боль отчаяния.
- И что теперь остается, - то ли вслух, то ли про себя.
Застывшая маска. И слезы, которые не спасают. Впереди – зима. Вечная. Как судьба. И не скрыться, не вырваться. Только лед и боль. Как всегда, как и сто тысяч раз до этого.
- Девушка, подождите! – позади меня твой голос.
Я не определяю, какой. Я почти не слышу.
- Подождите, - уже ближе.
Оказалось, я развернулась и пошла. Я пытаюсь сохранить лицо. Сжимаю зубы. Улыбки не получится, это выше моих сил, хотя бы так…
Ты подходишь ко мне и сразу берешь за руку.
- Вы очень торопитесь?
Почему-то я сразу доверяюсь тебе, твоему ласковому тону, твоей мягкой ладони.
- Нет.
- Пойдемте со мной. Я живу в этом доме, - неопределенный кивок куда-то в сторону. – Пойдемте.
Ужасно хочется пойти. Говорю же, доверяюсь сразу и до конца. Ужасно хочется прижаться к тебе, уткнуться куда-нибудь в плечо, и плакать, и чтобы ты гладила меня по голове щекой, и крепко-крепко обнимала. Только…
- А что скажут ваши домашние?
- Ничего не скажут. Из домашних только кошка. Мама у сестры. Может быть, вернулась, но это все равно. У нас места много. Согласны?
- Если можно, - обреченно вздыхаю: ненавижу навязываться людям, но почему-то не могу потерять тебя сейчас – случайную ласковую незнакомую, пришедшую в мой кошмар из ноябрьской метели.
Ты киваешь, и мы идем вглубь дворика. Метель здесь меньше, в ней тонут огромные, вровень с крышей, старые деревья, их верхушки теряются где-то там, в снежной мгле. Под ногами снеговая каша, двери подъездов кажутся мертвыми и неестественно смотрятся на черной мрачной стене яркие прямоугольнички окон.
Скрип подъездной двери.
- Ну, что же ты? Заходи! – кричишь ты откуда-то из темноты и снова появляешься.
Я медлю на ступеньках. Зачем я тебе? Издерганная, отчаявшаяся, потерявшая себя, насквозь больная от одиночества… Ты пожалела меня в подворотне, а потом пожалеешь, что пожалела. Зачем тебе все эти мои проблемы? И ты не выгонишь меня из вежливости, будешь натужно улыбаться, и ниочемный разговор будет замирать после точки в предложении. А это будет еще хуже, чем сейчас.
- Вы уверены, что…
- Какая-то ты странная! Сказала: да! Пошли, - ты весело и крепче, чем раньше, берешь меня за руку и втаскиваешь в подъезд.
- И давай на «ты», - продолжаешь ты откуда-то из темноты.
- Давай.
Ничего не вижу. Спотыкаюсь на ступеньках. Запах сырости, подгоревшего молока… Почему все подъезды так похожи?
- Лифт второй день ремонтируют, пока ходим пешком.
На одной из площадок был свет, и пока ты что-то говоришь мне, я могу рассмотреть тебя. Роста среднего, с меня, темные джинсы, короткое пальто. Ты сняла капюшон: короткие темно-русые волосы, приятное лицо, толстый пестрый шарф.
- Кошку зовут Дуся. Она живет с нами Бог знает сколько лет. Мама даже говорит…
Наконец. Мы добираемся до последнего этажа. Чисто. Тихо. Узкая лестница куда-то вверх, люк в потолке.
- Ну вот, пришли, - ты останавливаешься перед черной дерматиновой дверью. - Кстати, а как тебя зовут?
- Рина.
- А меня Настя.
Пока ты возишься с входной дверью, я тоскливо смотрю в наполовину заметенное окно на лестничной площадке. Тусклый фонарный свет, мелькание снега… Зачем я согласилась с тобой пойти? Надолго ли это? Меня ждут, волнуются. А я даже не позвонила…
- Входи.
Яркий свет в прихожей, огромной, как мне кажется. Светлые деревянные панели, какие-то рога на стенах, гравюры. Много обуви на полу и одежды - на вешалке. А в отдалении – шум, то ли поют, то ли телевизор.
- Надо же, мама вернулась! – весело говоришь ты, сбрасывая пальто.
- Настенька, это ты? – одновременно доносится издалека не менее веселый голос.
- Я, мамуль. Ну, раздевайся, - киваешь ты мне.
Я снимаю куртку. Ты быстро вешаешь ее рядом со своей на эти самые рога.
- Ботинки оставляй. Тебе тапки нужны? Пойдем знакомиться.
Через бесконечный полутемный коридор ты ведешь меня к какой-то двери. Опять яркий свет. Обилие диванов, кресел (диван один, и всего три кресла, но это я уже потом пойму), странных ваз, цветов, фотографий, картин.
- Мама, познакомьтесь. Здравствуйте, тетя Веня.
Из кресла навстречу мне поднимается маленькая женщина в возрасте. Немного седеющие волосы хорошо причесаны. Светлые глаза, открытое лицо, темно-вишневое платье, белая кружевная шаль.
- Добрый вечер. Меня зовут Маргарита Марковна.
- Рина, - тихонько пожимаю протянутую руку.
- А я Венера. Венера Галактионовна, - маленькая юркая старушка, совсем седая, но пышно уложенная, тяжелое серебро в ушах, на шее и на пальцах.
- Моя подруга, - улыбается Маргарита Марковна. – Мы тут беседуем. Присоединяйтесь к нам.
- Спасибо, - я растерянно: не хочется обижать этих милых женщин, но…
- Нет, мамуль, нам тоже надо поговорить.
- Конечно, - Маргарита Марковна улыбается как-то мудро и печально.
А ты уже тащишь меня по коридору. И вот кухня, тоже большая, с огромным незанавешенным окном, в котором только темнота и мокрые снеговые пятна с той стороны.
- Чай? Кофе?
Ты гремишь посудой, зажигаешь газ, переставляешь банки, чашки, ты такая быстрая, легкая, веселая.
- Ну так что, чай, кофе?
- Чай.
Мне ужасно интересно наблюдать за твоими действиями. И пока ты достаешь начатый торт из холодильника, и забираешься шерстяными носками на табуретку (куда-то за конфетами), и разливаешь кипяток по чашкам (а чай в пакетиках, что тоже очень здорово), я чувствую, что о боли забываю. Знаю, что она есть, что еще даст о себе знать, но не сейчас! И это счастье!
- Куришь?
- Да, в общем-то…
Ты со стуком ставишь на стол пепельницу. И садишься на табуретку напротив меня.
- Приступим. Ах, да!
Движение – и на столе бутылка коньяка и два бокала. Еще движение – и они на треть налиты.
- Ну, теперь приступим? – бокал в твоей руке, глаза весело щурятся на меня.
Идиотизм! Зачем-то ворваться в квартиру к незнакомому человеку, нарушить семейный уют, напроситься на чай да еще пить чужой коньяк! И все это в девять вечера! Но тепло расходится по телу, боль отступает еще дальше, ее уже трудно разглядеть, кажется, она почти исчезла. Хотя бы на время.
- А где Дуся? – спрашиваю я, чтобы поддержать разговор.
- Да! – ты вскакиваешь, и через перу минут возвращаешься с огромной сонной рыжей кошкой на руках.
Кошка недовольно щурится, пытаясь отвернуться от света.
- Это и есть Дуся. Огромная, да?
- Да уж.
Ты сажаешь кошку на табуретку, и я начинаю гладить ее, большое теплое создание… Ты рассказываешь историю ее появления у тебя, я слушаю, но не слышу. Коньяк уже начал действовать, и все вокруг выглядит нереальным. Чужие стены, мебель, яркий свет, рыжая кошка… Только ты, сидящая напротив, кажешься мне своей, родной, как будто я сто лет тебя знаю! И я узнаю твой серый свитер, и длинные пальцы без колец и маникюра, и особую посадку головы, и крупноватый рот, и близко посаженные светлые глаза… Может, ты снилась мне уже, когда-то давно, в сладком, забытом сне, несущем освобождение и такие легкие слезы по пробуждении… Кажется, если бы ты всегда была рядом, я не сошла бы с ума, не заболела бы, не боялась бы так панически колючего ветра, пустых июльских дней, чужих людей, мертвых подъездов, подворотен… Не было бы ледяного комка одиночества внутри… Наверное, о тебе я мечтала, когда бесполезно-роскошными майскими вечерами сидела на подоконнике в окне шестого этажа. Знаешь, в тот момент мне достаточно было позвонить куда-нибудь тебе, услышать твое тихое или веселое «Привет!», чтобы успокоиться… Но теперь поздно. Страх навсегда поселился во мне. Страх потери. Страх нелюбви.
Боль нелюбви. И твое появление вряд ли что-то изменит. Я сама уйду, забуду и тебя, и твой уютный вечер. Я не впущу тебя к себе. Не позволю. Это слишком дорого мне обойдется. Чтобы не терять, надо научиться ничего не иметь. Я научилась этому, так что… Я научилась отдавать, спокойно и безропотно. Я научилась не брать.
- Давай еще, - интересно, заметила ты или нет, что я не слушала тебя?
Еще бокал. Так еще легче. Сейчас станет весело, и буду болтать.
- Ты откуда?
Я называю город.
- Красивый. Я там была.
- Красивый, - соглашаюсь вяло: ну не рассказывать же тебе, что я ненавижу и этот город, и все, что в нем есть…
- А к нам надолго?
Рассказываю внешнюю часть своей истории. Все стандартно и понятно. Ой! Я же так и не позвонила Иришке!
- Я забыла им позвонить!
Ты киваешь. Ты приносишь сумку из прихожей. Пока я ищу телефон и Иришкин номер в нем, ты меняешь чашки и наливаешь еще коньяка.
- Да! Ты где? Рина! Что с тобой? – Иришкин взволнованный голос несется сквозь помехи ноябрьской метели.
- Привет, Ириш. Со мной все хорошо! Случайно встретила подругу, она года два назад сюда уехала, вместе учились. Я у нее. Все нормально!
- Блин, а раньше не могла позвонить? Волнуйся тут…
- Ну, прости, Ириш! Я у нее. Скоро еду!
Ты мягко берешь меня за плечо. Я поднимаю глаза: ты качаешь головой.
- Куда ты поедешь?! – несется из трубки. – Возьми такси! Слышишь?! А лучше…
- Оставайся здесь, - шепчешь ты одними губами.
Я столбенею. Как это? Так бывает?
- Можешь там остаться? Ну! Рина!
- Да…
- Да что с тобой? Что ты молчишь? Где там эта подруга? Дай мне ее!
Но ты уже сама берешь трубку. Вы о чем-то долго договариваетесь. Ты смеешься. И почему-то очень не похожа на ту хрупкую фигурку в метели, к которой я сто лет назад обратилась в темной подворотне…
- Она передавала тебе привет, - ты нажимаешь кнопки и вдруг перестаешь улыбаться. – Часто врешь?
Киваю.
- Зачем?
- Чтобы не доставали.
- Человек услышит то, что хочет, успокоится и отстанет?
- Я не могу иначе. Наверное, не родилась для открытой борьбы. Устаю. И больно…
Вдруг все вспоминается, заново, весь десятилетний кошмар, финал, и опять глаза наполняются слезами.
- Давай, - ты берешь бокал в руки.
Я сижу. Ты стоишь рядом. Я делаю глоток.
- Ты много плачешь.
Опять киваю.
- Почему? Тебе жить тяжело?
Киваю. Ты молча пьешь. Потом включаешь маленькую лампу и выключаешь верхний свет. Ты права, так уютнее, но «изливать душу» я не хочу. Ну это все…
- Дай сигарету.
Я достаю пачку, зажигалку, протягиваю. Ты закуриваешь. Я молча смотрю на слабый электрический свет – чтобы не смотреть на тебя.
- Я вообще не курю. Так, иногда. А ты?
- Много. Слушай, наверное, я все-таки лучше пойду.
- Не, - мотаешь головой. – Нормально все. Останешься. С подругой твоей я договорилась. А у нас комнат много. Будешь спать в мастерской.
- Где?
- В мастерской. У меня мама художница. Раньше здесь была коммуналка. Но мамины друзья все расселили. Квартира наша. Ремонт. Но мама не смогла работать дома. Дома надо отдыхать и набираться сил. И мы переделали мастерскую в обычную комнату.
- А ты?
- Что я?
- Чем занимаешься?
- Ну, тоже пишу, немного. Графика.
- Гравюры в прихожей?
- Нет, - улыбаешься ты. – Я этим не занимаюсь. Друг.
Ты разливаешь остатки коньяка. Мы чокаемся. И ты начинаешь что-то рассказывать.
Маргарита Марковна и Венера Галактионовна внезапно появляются из коридора.
- Девочки, мы вам не помешаем? Мы за кофе.
- Чудная мысль! – ты вскакиваешь. – Конечно, кофе!
Начинается веселое столпотворение у плиты. Откуда-то появляются два старинных стула, красивые резные спинки. Маргарита Марковна и Венера Галактионовна устраиваются на них и закуривают: Маргарита Марковна - тонкую коричневую сигарету, а Венера Галактионовна – что-то совершенно странное, да еще в черном мундштуке. Они узнают, что я приехала, узнают, откуда, и я жду, что на меня посыплются броские названия: « А там Вы были? А это посетили? Да что Вы, деточка, сходите обязательно!» Но они вдруг наперегонки заговаривают о городе, где я живу, улицы, площади, первый русский театр. «А этот дом стоит?» «А там теперь что?» «А набережная?» И оказывается, Венера Галактионовна родилась там, ее мама уехала из родного города еще до войны, а Маргарита Марковна уже в пятидесятые годы каждое лето приезжала в гости к тете. И там они, собственно, и познакомились.
- Мир тесен! – весело говоришь ты.
Мы пьем кофе из маленьких фарфоровых чашечек. Снова зажжен верхний свет, принесена сонная Дуся. Появляются пирожные безе. Я уже охотнее отвечаю на вопросы и перевожу взгляд с тебя на Маргариту Марковну: вы и похожи, и непохожи одновременно. Внешне – скорее, нет, но манера улыбаться, выражение глаз… Мама… Впрочем, не надо.
Ты, видимо, что-то замечаешь в моем настроении, потому что в самый «нужный» момент касаешься руки, или приобнимаешь меня, или просто смотришь пристально, а потом улыбаешься.
Мне кажется, что я устаю. Разговор проходит как-то мимо. Необходимость что-то говорить, улыбаться да даже просто воспринимать что-то утомляет. Опять! Как я все это ненавижу! Ненавижу! Иногда хочется встать и уйти. Неважно, куда, неважно, зачем… Просто бросить фальшивый разговор, перестать натянуто улыбаться и уйти… Большинство тех, с кем я общалась и общаюсь на протяжении жизни, не интересуют меня нисколько. Порой мне кажется, что судьба нарочно подсовывает мне все эти фигуры, лица и положения, чтобы не дать быть самой собой. Сколько их всех, непонятных, ненужных, лишних! А чего я хочу? Может быть, этого я и сама точно не знаю. Знаю только, что в многочисленных жизненных столкновениях я поняла, чего именно я не хочу. И вот бесконечные встречи, от которых устаешь и остываешь. И неверие уже, что может быть иначе! Может быть, прав был один человек, долго и с раздражением мне втолковывавший, что я сама не знаю, что мне надо, и бешусь от нечего делать.
Хотя… Эта точка зрения меня добила окончательно. Любые обстоятельства, даже самые тяжелые, можно вынести, если честно осознавать, что они тебя не устраивают, и что есть хотя бы вероятность чего-то иного, нормального, хорошего. А вот если тебе больно, а ты сам себя убеждаешь, что надо найти в ситуации положительный момент, да еще и ругаешь себя за то, что не находишь его… Потеря собственного мнения, перестаешь доверять своим ощущениям, пытаешься их задавить, ломаешь себя, теряешь… Вот тогда и приходит она – вечная боль, уже неосознаваемая, кажущаяся беспричинной. Она сидит в тебе, она отравляет тебя, она неотступна, постоянна, она убивает тебя. Ты так и не научишься быть, как все. Тебе кажется, что это нелепо, и не получится все равно. Но и самим собой ты не будешь. Путем долгих и мучительных усилий ты вытравил себя из себя. Если не повезет, ты всю жизнь будешь так: где-то между собой и другими. Если повезет, тебя вообще не будет…
- О чем думаешь?
Оказывается, мы с тобой опять одни на кухне. Они ушли. Интересно, давно ли? А ты уже умудрилась помыть посуду.
- Да так…
- Спать хочешь?
Спать? Ну, наверное, надо… Что-то неприятное завозилось внутри, но…
- Хочешь. Тогда пошли, покажу.
Покорно бреду за тобой по коридору. Темно, на стенах дерево, какие-то картины, двери. Одну из них ты распахиваешь.
- Проходи.
Я вхожу в темноту. Ты что-то делаешь, и появляется слабый свет в углу. Я подхожу к окну. Совсем ночь, и снег закончился, слабо светятся сугробы где-то внизу, завтра все растает, будет грязь, каша, сырость… Ноябрь.
- Тебе здесь будет удобно, - ты что-то разбираешь, надеваешь какие-то наволочки на подушки… Я не смотрю. Я смотрю в окно. Все-таки я опьянела и чувства притупились. Неужели это скоро пройдет?
- Вот полотенце, ванная в самом конце коридора. Пойдем, покажу.
Я опять подчиняюсь. В конце концов, какая разница. Ты оставляешь меня в ванной. Я закрываю дверь, сажусь на чугунный бортик. И что теперь? Душ? Ну и идиотизм! Зачем и как я сюда попала? Что меня сюда принесло? Ладно, сейчас я пьяная, сейчас ночь, и все кажется относительно нормальным. Но что будет утром, уже через несколько часов, когда я протрезвею, проснусь с дикой головной болью (а так и будет, уже начинается), когда я выйду на кухню, сонная, взъерошенная, чужая? Вот, главное: чужая! Каково это, появление на утренней кухне совершенно чужого, непонятно зачем попавшего к вам в дом человека? Ох, Господи, что я за дура? И решив уже сейчас готовиться к этим утренним попыткам изобразить бодрость и что «все ок», хотя на самом деле будет ужасно неловко и захочется убраться куда-нибудь подальше, я открываю холодную воду и умываюсь. На минуту становится легче. Ну все это к черту! Проснусь, поздороваюсь и уйду! Кофе выпью где-нибудь по дороге. У Иришки завтра выходной, она будет дома…
Ты встречаешь меня в коридоре.
- Все нормально?
- Да, спасибо, все прекрасно.
- Ну, тогда спать. Давай.
В комнате тихо. Ночник. Приготовленная кровать.
- Ну, спокойной ночи?
- Спокойной, - натужно улыбаюсь.
- Надо что-нибудь еще? Да ты не стесняйся! Ну!
- Нет, все нормально. Я засну моментально: коньяк.
- Ну, спи, - ты киваешь с улыбкой и исчезаешь за дверью.
Одна. Спать я, наверное, не смогу. Пока, по крайней мере. Я выключаю ночник и забираюсь с ногами на широкий подоконник. За окном темное небо, бледные снеговые пятна, силуэты деревьев. В комнате темно… Где-то там, где, я не знаю, ты… Может, ты тоже не спишь, может, сидишь у окна и, может быть, думаешь обо мне. Ты смотришь в это темное небо, и скучаешь, и хочешь меня увидеть, как когда-то, когда ты писала мне об этом посреди ночи из разных городов. Когда-то ты будила меня звонками, невзирая на время – два, три, четыре, пять ночи – только, чтобы я прочитала твои слова и ответила тебе. И могла приехать внезапно…
Слезы текут, и их не остановить. Почему ты сменила номер? Почему дала мне неверный адрес? Ты знала, что я не смогу там без тебя, рванусь за тобой, бросив все и вся… А ты? Что ты сделала? За что?
Тихий скрип двери.
- Не спишь?
- Нет.
- Можно?
- Конечно.
Ты заходишь и тихо прикрываешь за собой дверь. Глаза уже привыкли к темноте, и я хорошо вижу тебя, скользящую ко мне с пепельницей и пачкой сигарет в руках. Ты протягиваешь все это мне. Я беру сигарету, ты достаешь откуда-то зажигалку.
- Ты его очень любишь?
Качаю головой.
- Не его. Ее.
Ты берешь стул, садишься верхом и тоже закуриваешь. У тебя странный взгляд. И странная улыбка.
- Что произошло?
- Я люблю ее, а она… Бросила меня…
- Это серьезно?
- Она дала мне другой адрес. Придумала его и сказала. Придумала…
Мы молча курим в темноте. Я смотрю в окно, и плачу беззвучно, одними слезами. И понимаю, что теперь ты уже никуда не уйдешь, и это хорошо. И знаю, что ты поймешь меня. Почему-то…
- Я люблю ее. Это какая-то фатальная любовь. Дурацкая. Постоянно пытаюсь отделаться от этого, убедить себя в том, что это просто сильная дружеская привязанность. Но вот не получается.
- Зачем? Из-за того, что она женщина?
- Нет, - качаю головой.
Действительно, зачем? Сколько раз сама себе задавала этот вопрос. И отвечала, что да, как же это так, я женщина, и она женщина, и так не бывает, это бред, идиотизм, не ожидала от себя такого… Но легче не становилось. И боль не проходила.
Боль проходила только рядом с ней. Ее запах. Ее жесткие волосы, ее нежная кожа, наивные плечи и руки, ее лицо, такое удивительно родное. Без которого я не могу уже ни минуты. Господи, какая же я дура! Ведь мне не жить без нее! Это сейчас я еще не осознаю всего, что произошло. А вот когда осознаю…
- Дело не в этом. Я сама долго думала, что в этом. Пыталась что-то понять, рассматривала причины, почему я такая, не такая, как все. Ну, как большинство.
– И что?
Пауза. Перерыв. Я говорю что-то не то. Какая разница: такая, не такая! Не в это дело…
- Не в этом дело…
Молча курим. Твои глаза блестят. А у меня лихорадочное возбуждение, и руки дрожат. Что за реакции?!
Ты смотришь на меня, наблюдаешь. Твои очертания: нежные и решительные линии, белеет изгиб запястья, поворот головы… Мне почему-то не хочется ничего говорить. И отпускать тебя тоже не хочется!
Ты еще немного сидишь молча, потом поднимаешься.
- Ладно, спокойной ночи.
Но это провокация. Ты не собираешься уходить: только что у меня почти была истерика, как оставить меня в таком состоянии?! А значит…
- Не уходи.
И ты с готовностью остаешься. Просто ложишься поперек кровати на спину, руки за голову. Я остаюсь на подоконнике.
- Она меня бросила. О нас никто не узнал, у нее был парень, тут, она к нему приехала, дала мне адрес, сказала, что ждет. А ты говоришь, нет такого дома.
- Может, ты ошиблась, адрес другой…
- Нет. Да и какая теперь разница? Она все равно выйдет замуж.
- При желании это не помеха…
- Для меня помеха. Я не могу. Ее делить… Делить любимого человека… Почему-то когда парень и девушка, делить не принято… Парень, девушка… Какая разница…
- Ты собственница.
- Нет. Просто, понимаешь… Для меня любовь - это… Ну, спасение, что ли… От боли, от одиночества… Любимый – это, знаешь, когда в сырую ветреную ночь бредешь по улице и встречаешь его, и он приводит тебя в свое тепло, и дарит…
- В сырую ноябрьскую ночь... – задумчиво говоришь ты.
И я краснею – щекам горячо. Ты как-то чувствуешь мое смущение.
- Извини…
- Неважно. Это и есть любовь. Когда два человека изголодались по теплу, по человечности, по пониманию… Они находят друг друга посреди холодного…
- И титры…
- А?
- Хэппи энд, они целуются на фоне восходящего солнца, потом пошли титры.
Внезапный холод. Что-то резко оборвалось внутри. Даже слез не сдержать. Креплюсь. Щекой к плечу. Смотреть в окно, не мигая: может, пройдет. Почему за стеклом так расплывчато?
- Прости меня, - ты тихо. – Жестоко, согласна.
Молчу.
- У тебя так было?
- Я не знаю. Ты права, наверное, такого не существует. А я ищу. Показалось, что нашла. Я думала, что мы с ней – такие вот изголодавшиеся… В холоде… Сквозь боль и слезы… Навсегда… Какой тут муж… Любить его она не может, ну, по-моему, раз мы с ней любим одинаково. Как единственное в мире близкое существо. А по-другому зачем7
- Дети, стабильность?
- Mне это не близко.
 И опять молчание. Я смотрю на тебя. Ты все еще лежишь на кровати.
- Мне нужно это, пойми. Может, это глупо, может, по-детски. Только я не могу жить нормальной жизнью. Я должна спать днем вместо ночи. Должна стоять на краю крыши. Должна плакать, глядя на ночные огни. Должна ждать… Должна идти сквозь холод без шапки и под дождем без зонта. Иначе зачем жить?
- Ты бежишь не к теплу, а от тепла.
- Может быть.
- А что такое свобода?
Ты смотришь в потолок. Я – на огни ночного заметенного снегом города.
- Знаешь?
- Знаю. Свобода – это большая плоская крыша небоскреба в солнечный и ветреный день. Когда ты стоишь на этой крыше, раскинув руки, и над тобой голубое небо, легкие облачка. И ветер… И ты дышишь ветром…
- А люди?
- Люди заняты делами. Они работают в офисах, жарят бифштексы, водят трамваи, красят волосы в рыжий цвет, прогуливают болонок… Они заняты и счастливы…
- А ты на крыше?
- Ага. Дышу ветром.
- Какая уж тут любовь.
- Любовь рядом. А потом можно и титры.
Тихонько смеемся.
- Ты живешь пиковыми ощущениями.
- Что ж делать…
Я смотрю в окно. Метель утихла. Черное небо, даже, кажется, звезды. Завтра будет холодно…
- Хочешь еще выпить?
- Нет, я хочу полежать.
Ты с готовностью перекладываешься. Я бросаюсь рядом, лицом в подушку.
- Я счастлива!
- А?
- Не знаю, мне хорошо!
- Ты странная какая-то, - ты улыбаешься и вдруг кладешь руку мне на плечо.
От твоей руки тепло. И мне почему-то хочется улыбаться.
- Я трезвая. Все в порядке. Мне просто так легко!
- Ага, - ты смеешься.
- Ага! «Теперь я точно знаю, что такое любовь!»
- Ну ты вообще!
Мы начинаем хохотать, я утыкаюсь в твою теплую приятно пахнущую майку, ты отталкиваешь меня, я швыряю подушку…
Твои блестящие глаза, растрепанные волосы..
Я никогда раньше не дралась подушками… Мы устаем одновременно, ты падаешь навзничь на кровать, я зарываюсь в гладкое прохладное одеяло… Шумное тяжелое дыхание… Внезапно возникает мысль…
- Мы твою маму не разбудили?
- Не, она не услышит. Здесь звукоизоляция.
И снова мысль…
- А что она подумала? – и краснею.
- Про что?
- Про меня. Ну, откуда я, зачем…
- Она привыкла…
Молчание. Слышу, как бьется сердце. Мое. Чувствую, как бьется… На языке вопрос… Кашляю…
- Можно спросить? – робко, пожалуй.
- Можно.
- Ты… - дальше язык не поворачивается.
- Да.
- Господи… - прижимаюсь лбом к твоей руке, такой мягкой.- Ты не подумай ничего…
- Я не думаю, - ты притягиваешь меня к себе, обхватываешь.
"Как заботливая мать"
- А как ты поняла?
- Что? – я чувствую, как ты улыбаешься в темноте.
- Ну, что ты…
- А… не знаю, сама как-то. Периодически появлялась огромная нежность к подруге. Затапливало…
- А у меня…
- Чш-ш-ш, - ты мягко закрываешь мне рот ладошкой.
Я покорно замолкаю. Мы лежим в полумраке, глаза различают очертания мебели, из окна слабый фонарный свет. Тишина. Лишь какие-то отдаленные шорохи, звуки, может быть, скрипы. И так трудно молчать.
- А я все-таки брела. Сквозь туман, холод, боль, страх. Натыкалась на какие-то острые углы. Искала что-то. И вот нашла. Ее. И бросилась к ней, чтобы укрыться, спрятаться. Глупо?
Вместо ответа ты гладишь меня по голове.
- Знаю. Глупо. Слабость. Я постоянно ищу убежище. От мира.
- А она знала?
- Вряд ли. У нее это как-то проще. Наверное… Ну, чтобы время занять, что ли. Такое вот развлечение.
Твое теплое дыхание у виска… Губы еле скользнули, оставив ощущение чего-то нежного… Я словно в лодке… В маленькой речной заводи, под укрытием старых ив. Я закрываю глаза и… Только легкое покачивание, уютно, тепло… Изо всех сил обнимаю тебя и снова проваливаюсь куда-то, в мягкое, убаюкивающее…
Неяркий фонарный свет успокаивает. Где-то там темное небо над пустынной леденеющей рекой. По огромным пространствам льда несется куда-то одичавший от одиночества ветер, и его завывания разбиваются о мрачные ночные стены дворцов… Где-то холодные мокрые сугробы, застывшие в поздней осени деревья, занесенные трамвайные пути, дремлющие одноэтажные домики со слепыми окнами… Где-то холод и мрак… Где-то… Где-то… Где-то…
… Надо мною яркое голубое небо в прогалинах цветущих вишен. Море пестрых беловато-розовых цветов, и небо просвечивает, и солнце слепит глаза… И я кружусь, и закрываюсь ладонью от солнечного диска, и мелькают вишневые цветы, и я падаю в траву, такую сочную, мягкую, душистую, и надо мной бело-голубой ковер из неба и вишен, и я свободна, и я дышу, и счастье заполняет всю меня, и, кажется, я кричу и плачу от счастья…
Я открываю глаза: пестрая подушка, полированная дверца шкафа и твои глаза, прозрачные, смеющиеся. Улыбка. Короткие светлые волосы.
- Доброе утро!
А у меня еще сладкая истома, как после напряжения, и так легко, и глаза вроде бы мокрые.
- Привет.
- Ты удивительная. Ты во сне плакала от счастья.
- Ты видела?
- Да, - киваешь. – Зашла посмотреть, может, ты проснулась, а ты… Не могла налюбоваться.
Чувствую, что краснею. Ты перестаешь улыбаться, смотришь серьезно, берешь мои виски ладонями и тихо целуешь в лоб. Но движения не рассчитала, и вот уже мои руки вокруг тебя, и я вдыхаю запах твоих волос, и наше дыхание прерывается невпопад…
Времени нет… Только жар у лица, твои закрытые глаза и желание податься вперед – через невидимую черту, разделяющую нас. И так страшно сделать это последнее движение…
Ты сочно целуешь меня в щеку.
- Доброе утро! Пора вставать!
- Пора?
- Да.
Ты ходишь по комнате, что-то убирая и развешивая. Я наблюдаю за тобой. Ты спокойна, деловита, совершенно не стесняешься меня. Смотришь в глаза, иногда улыбаешься. Но, чувствую, думаешь о чем-то…
- Хорошо.
Я подумаю об этом потом. Встану, оденусь, возьму вещи, попрощаюсь (кукольно-фарфоровая улыбка, пустой взгляд, ненужный обмен телефонами), выйду на улицу, побреду, не оглядываясь, к метро. И вот там, у метро, среди людей, которым я абсолютно безразлична, я отпущу себя… Мокрый снег на лице, сигареты, слезы. Вечная безысходность и безвыходность. Чего я, собственно, хотела…
- Хорошо. Встаю.
- Подожди, - вздыхаешь ты.
Садишься быстро, обреченно, сутулые плечи, тихий голос.
- Мне двадцать шесть лет… Я работаю в трех местах, иногда сутками, иногда… Когда как… Ненавижу ходить по магазинам. Не люблю цветы. Не ношу яркую одежду. Человек я, в общем-то, спокойный, не кричу, плачу крайне редко. На крышу за тобой… Полезу: вдруг тебя оттуда сдует…
Я не выдерживаю серьезности момента. Ты быстро взглянула на меня и тоже засмеялась.
- Не сдует. Я вешу шестьдесят четыре килограмма.
- Я тоже. Люблю чай с лимоном. И сладкий.
- Все это напоминает какой-то фильм.
- Два. Оба с титрами.
Мы смеемся. Твое смущение умиляет меня. Я вскакиваю.
- Значит…
- Значит, пойдем пить чай?
- С лимоном?
Я киваю.
- Пойдем.
Я делаю шаг к тебе, и какая-то книга с глухим стуком падает на пол.
- Извини, прости… Я подниму, я…
Поднимаю, какой-то листок выпал, машинально я читаю прямой черный почерк:
И нас разлучить не смогут
Ни стены, ни дождь, ни ветер,
Ни даже банальная старость…
Я буду любить тебя вечно
- Чьи это стихи?
- Так… Одного хорошего человека…
Я смотрю на тебя.
- Знаешь, я у мамы спросила… Ну, про дом пятнадцать «а», - ты отвернулась.
- И…
- Он действительно был. Раньше. Еще до моего рождения. Потом… Его сломали. Он был двухэтажный, деревянный.
- Где?
- Здесь, - выдыхаешь ты. – Наш дом построили на его месте. Вернее, пристроили. Мы живем в пятнадцатом доме. Так что она… Не совсем… тебя обманула. Может, у нее самой неверный адрес. Он был, дом пятнадцать «а». Она не обманула, и ты… пришла по адресу…
Я перебираю листок со странным стихотворением, разворачиваюсь к окну. Снова метель, и мокрые хлопья бьются в стекло, и носится ветер, и кто-то, наверное, бредет по снеговой каше к метро, и прячется в подворотнях, и плачет, и курит мокрые сигареты… Кто-то… Но уже не я!