Отец Караулий

– Стой, кто идет!
– Ша! Уже никто никуда не идет.
(Народная мудрость)


Монастырский привратник, отец Караулий, добр как Анискин, хитер как Фантомас и бдителен как турникет Московского метрополитена. В охраняемые им ворота не то что монах, но даже мышь! не прошмыгнет без подписанной Настоятелем увольнительной записки. Поэтому все те, кто такой запиской не обладает, но кому пройти все-таки нужно, обходят формальности, перелезая через забор.

Ничто в этом раздобревшем и разленившемся стороже не напоминает того молодого, подтянутого лейтенанта, что прибыл некогда на N-скую погранзаставу осуществлять свои идеалы. Точно зная, где проходит граница между Добром и Злом, он, подобно херувиму, занял позицию в воротах советско-колхозного рая, полный решимости не допустить проникновения без уважительной причины «сюда» кого бы то ни было «оттуда», дабы чуждый элемент не осквернял своим присутствием, и дабы никакие темные личности с сомнительными намерениями не мешали бы народному веселью.

Каково же было его удивление, когда он обнаружил, что незаконное пересечение границы происходит в противоположном ожидавшемуся направлении, и в то время как темные личности заставляют себя ждать, досыта навеселившиеся трудящиеся в массовом порядке втаптывают его идеалы в контрольно-следовую полосу.

Удивление скоро переросло в привычку, и он уже не ворчал, когда припозднившиеся нарушители будили его, чтобы спросить дорогу, но напоив их чаем (а то и чем покрепче) и проводив до ближайшего брода, отправлялся спать с сознанием выполненного долга.

Так он, наверное, и прозябал бы в глуши до генеральского чина, если бы однажды ночью новая жизнь не постучалась в дверь его дежурки в виде отягощенного книгами издерганного бродяги, который (направляясь за границу якобы на лечение) ни в коем случае не соглашался брать с собой в дорогу книги, именно в них полагая причину своего недуга. «Во многой мудрости много печали» - печально цитировал он, - и добавлял от себя, что хранение и ношение столь мудрых книг способно хоть кому испортить настроение.

Такого странного нарушителя границ не приглашал к своему столу еще ни один пограничник. Нервно листая книжку за книжкой и отбрасывая их в угол, гость бормотал что-то о поверхностности книжного знания, его доступности и продажности, и, уподобляя книги мудрецов винному отстою, утверждал, что-де человек истинно разумный учится, не читая книг.

Горячий чай и холодная закуска несколько поуняли его дрожь, но ясности в его речах от этого не прибавилось. Да он к ней, по-видимому, и не стремился. Не обременял он себя и подбором выражений. Отдавая предпочтение ненормативной лексике, он сулил сдержанному в словах успех во всех его начинаниях, и, видя смущение солдат, отродясь не слыхавших подобной матершины, пояснил, что «верные слова неприличны, приличные слова – не верны».

Сбитый с толку пограничник-идеалист навалился, было, на пришельца с уймою вопросов, но был отброшен, как враг от Москвы, одним исчерпывающим ответом, гласящим, что глупец способен задать больше вопросов, чем мудрец дать ответов, и что истинная мудрость заключается не в том, что бы находить правильные ответы, но в том, чтобы задавать правильные вопросы, причем так, чтобы не получить от мудрецов по шее.

Такие речи смутили бы самого Конфуция, что там говорить о безусом лейтенанте, вся домашняя библиотека которого состояла из одной единственной книги «О вкусной и здоровой пище»? Всякий раз, когда он, уловив, как ему казалось, нить этих бессвязных рассуждений, мысленно восклицал «Эврика!», нить ускользала от него, как заброшенный из-за кордона диверсант, испуганный окриком «Стой, кто идет!» В конце концов он решил, что вся эта мудрость не для средних умов, и что Высшее Знание, носителем которого вне всякого сомненья являлся его ночной посетитель, для простого человека есть тайна за семью печатями и глупость чистой воды.

И все же будущий отец Караулий уже тогда обладал зачатками почти чекистской хватки (без чего он вряд ли бы когда стал отцом Караулием), и кое-что из услышанного в тот вечер было, не смотря ни на что, им уловлено, обдумано и усвоено, а затем начисто стерто из памяти утренним похмельем, как ученические каракули с классной доски.

Но даже тряпка учителя не способна стереть с доски нацарапанные на ней хулиганские надписи, и одной из таких царапин врезалась в него мысль о том, что наличие государственных границ (как, впрочем, и существование самих государств) является анахронизмом, и что нет большего несчастья для стража границ, чем незнание границ своей ограниченности.

Как осколок фашистской мины, как бандитская пуля сидела в нем эта мысль, отравляя его покой ноющим беспокойством сомнения, до тех пор, пока он не проснулся однажды от острого, как заноза, чувства, что до сих пор он жил жизнью, в общем-то, чужого ему человека, и не желая более вмешиваться в его личную жизнь, он сложил с себя погоны, раздал имущество свое подчиненным и, прихватив на всякий случай пару книг из сваленной в углу макулатуры, отправился на поиски правильных вопросов.

Где только не искал он! – от биржи труда до бюро находок. Особенно понравилось ему искать в одном бродячем цирке, куда он устроился гардеробщиком, и одно время неплохо проводил там время, колеся по стране в обществе провинциальных клоунов и воздушных акробатов. Однако по мере того как, страна все более превращалась в один огромный цирк, в котором столичные клоуны проворачивали такие трюки, что даже у воздушных акробатов дух захватывало, всем, в том числе и ему, становилось все менее смешно.

К тому же атмосфера цирка, где и без того всегда немного попахивает помётом, сделалась и вовсе нестерпимой, как при разложении большого организма. Обычные среди работников культурны беззлобие и взаимолюбие в одночасье куда-то испарились, уступив место склокам, подсиживанью и параноидным интригам. Уровень культурной программы упал до уровня плинтуса, и зрители почти перестали покупать билеты. Да и кто, в самом деле, нагорбатившись задень, захочет платить деньги, чтобы вечером смотреть тоже вульгарное представление, которое он может видеть каждый день совершенно бесплатно, да еще, при желании, в нем и поучаствовать?

Все это, вместе взятое, имело следствием развал дисциплины и текучесть кадров. Талантливые артисты покидали цирк, бездарные – спивались, и даже дрессированные животные, почуяв отсутствие сильной руки, расшалились и начали кусаться.

ПРИМЕЧАНИЕ: Трактовать вышесказанное иносказательно было бы если и не провокацией, то, по меньшей мере, грубой политической ошибкой – тов. Максим.

Понятно, что в такой обстановке не место человеку ищущему, особенно если он сам толком не знает, что именно он ищет. Ибо главное в подобных исканиях – определить (хотя бы приблизительно) направление поиска, и сделать это лучше всего в каком-нибудь тихом, уединенном месте, где в кампании лишь бутылки и стакана до утра можно придаваться размышленьям над хорошей книгой или у телевизора.

Общепризнанно, что одним из лучших мест такого рода (если не лучшим такого рода местом) является каморка складского сторожа, где бывший вратарь-херувим и продолжил свои изыскания.

Хотя склад секретным и не был, он так и не узнал, что же он сторожил, потому что расхитители народного добра, стесняясь беспокоить сторожа, выносили товары, минуя проходную, через дыру в заборе. Когда склад был окончательно разворован (включая стены, крышу и забор), опустевшее место отдали под коммерческую автостоянку, а ему намекнули на досрочное окончание трудового пути.

Но он был еще полон сил, наполовину молод и к тому же в нем проснулась потребность вновь во что-то верить. Лучшего набора деловых качеств трудно было себе пожелать, чтобы вчерашний лейтенант-расстрига принял должность церковного сторожа – венец карьеры всех неудавшихся сторожей.

Базис паствы затёртой среди массивных правительственных зданий уютной церквушки в центре города составляли так называемые «новые верующие», окапавшиеся в них еще со старых времен. Всю свою жизнь они с высоты научных позиций последовательно разоблачали религиозные предрассудки и были до того поглощены этим занятием, что не заметили, как не только сплели из них новую религию, но и заставили чуть ли ни пол мира жить по ее догматам, и вот, после насильственной секуляризации реально построенной ими теократической монархии, повалили в церковь чуть ли не валом.

Они составляли, как уже было сказано, базис ее паствы, в то время как ее надстройку составлял сам преподобный пастырь. «Перекуем серпы на кадила!» – взывал с амвона отец Ипостасий (тоже, кстати, бывший политработник), и искушенная в диалектике паства прекрасно понимала, о чем он говорит.

Возможно ли, спросите вы, чтобы убежденный атеист, беззаветно притеснявший верующих людей, после того, как ему перестали за это платить, вдруг волшебным образом переродился в верующего человека? Поверить в это, скажете вы, было бы нелепо, но именно поэтому он в это и поверил.

Видя неподдельную набожность этих людей, новый сторож незаметно для себя заразился от них подобием религиозности, так, что теплящаяся в нем с давних пор искра сомнения разгорелась – пусть и не неистовым, но все же – пламенем веры.

Он принял в жизни охраняемой им общины живейшее участие: помогал организовывать собрания, на которых прорабатывались недостаточно стойкие в вере; не артачился, когда прорабатывали его самого; исправно вносил в общинную кассу взносы из своего скромного (общиной же выплачиваемого) жалованья, и благодаря многочисленным своим талантам, чудеснейшими из коих были два – покладистость и молчаливость, дослужился бы, быть может, и до епископа, если бы однажды с группой новообращенных обкомовских работников не принял участие в организованной под девизом «НАШЕ НАСЛЕДИЕ – НАСЛЕДУЕМ И ПЕРЕДАЕМ ПО НАСЛЕДСТВУ» экскурсии в незадолго до того освященный монастырь Марксизма-Ленинизма.

Пораженный отсутствием в воротах Монастыря какого бы то ни было контроля он, повинуясь могучему сторожевому инстинкту, принялся наводить порядок среди туристов, не впуская желающих войти и не выпуская желающих выйти, чем привлек к себе внимание Настоятеля, и после непродолжительного собеседования с восторгом вступил в должность монастырского привратника.

Вахтер! Как много в этом слове для сердца сторожа слилось? Многое, и даже очень! Почти все, что составляет добродетель этого звания: здесь и приятная тяжесть возложенной ответственности, и сопряженная с нею гордость оказанным доверием; здесь граничащее с религиозным благоговение перед проезжающим начальством и безнаказанность произвола в отношении смертных просителей; а главное – абсолютное, ни чем не ограниченное безделье под флагом трудовой деятельности.