3. Служба спасения

3. СЛУЖБА СПАСЕНИЯ

Художник Кашмирский сидел в своей мастерской на пятом этаже и писал вид из окна. Обычно в мастерской он работал, когда эскизы на природе уже были сделаны, цвет и тон определены, и можно было приниматься за картину. Если и глядел в окно, то просто на погоду. Но в это раз нахлынуло, он сел и зачем-то стал писать внизу расположенные детский садик, забор, кроны деревьев… Ну, никакой композиции. Да и в самой манере выходило что-то неожиданно наивное, детское. Короткие, широкие мазочки... Набросок все меньше и меньше ему нравился. К тому же, что-то мешало.
Бум-бум.
Кашмирский был человеком недалеким. Но ремесленником был хорошим. И как всякий недалекий человек, но хороший ремесленник, он считал себя вполне состоявшимся, очень хорошим художником. Картины его были не лишены изящной тщательной прорисовки, но все они были одинаковыми. Искусственно выведеный пейзаж с роковой игрой светотени и театральными купами деревьев по бокам и вдалеке. Портретов не писал, вазы с букетами не удавались.
Бум! Бу-бум!
Он отложил фанерку, на которой работал, стал вытирать кисти. Бум.
- Что это там такое бухает? - подумал он, наконец, словами свои мысли и прислушался. Глухие удары доносились сверху, с чердака. Вслушавшись, он понял, что между ударами имеется и еще какой-то звук. Будто кто-то кричит в голос. И следом опять "бум".
В течение дня, за домашними делами и своими мыслями он несколько раз забывал про шум и удары и столько же раз опять про них вспоминал, вдруг отчетливо слыша снова, тревожась и почему-то злясь на себя. "Нет, наверное, придется пойти посмотреть,- думал он и с внезапной нежностью добавлял, - …будто мучается»,- уже не различая, чью же муку он воспринимает, свою, из-за необходимости идти и смотреть или ту, чужую, того, кто наверху.
- Ну, хватит! На чердаке должно быть тихо, - невнятно, и для лучшей убедительности вслух сказал он ближе к полудню, взял из-под ванной молоток и пошел к входной двери. Осторожно вышел на лестничную площадку, заглянул в пролет, вниз-вверх... Постоял, держась за перила, задрав подбородок и опять вслушиваясь. В подъезде было тихо. Лишь, как в раковине, будто шумело море.
До чердака было полтора пролета. Он стал подниматься, принуждая себя не обернуться чего доброго раньше времени на постепенно с некоторого места становящуюся видимой дверь чердака. Закрытой плотно, без ручки и замка, густо закрашенной серой масляной краской, забитой ржавыми гигантскими гвоздями, заклеенной по периметру газетной бумагой, чтоб даже и щелей... - запечатанной древним заговором рисовалась ему эта дверь, а грузная, грудастая комендантша из домоуправления, призванная проследить, чтобы весь ритуал был соблюден по правилам, была грубой, но справедливой мамашей-волшебницей-королевой.
Дверь оказалась преступно приоткрытой. Что-то екнуло. Захотелось убежать, закрыться на все замки. Он остановился и опять прислушался. Тихо!
- Может это и не тут вовсе, может мне все показалось...- уговаривая себя таким образом, художник Кашмирский проник внутрь.
Чердак – интимное место. И всегда оно, не всегда очень чистое, рядом с нами. Оказываясь, шугаемся близкости.
Кашмирский стоял у двери полувосторженно, словно у рояля, одной рукой продолжая за нее держаться, другой сжимая рукоять молотка. Косил глазом в темные углы, в места скопления стропил. Боялся услышать тишину тишины, потому что знал, что вот сейчас, сейчас она самым ужасным образом невероятно видоизменится.
Что сразу же не преминуло и случиться.
Преображение началось в темно-серой стороне наискосок. Там что-то забулькало, заклокотало. Потом еле заметно подернулось движением и, следом, несколько раз глухо, с силой стукнуло. «Словно козлиным раздвоенным копытом», - подумал Кашмирский, не до конца, впрочем, уверенный в раздвоенности козлиных копыт. И вдруг он понял, что видит глаза, вернее, отблески на темных, величиной со сливу, глазных яблоках. Скрытые до того серым маскхалатом чердачных сумерек, те уже давно за ним наблюдали. И вот, в одно мгновение глухое постукивание превратилось в сухой треск, клокотание - в визг. Влекомая силой инерции уже куда-то вбок, на приличной скорости, судорожно перебирая короткими ножками, раскраивая воздух криком, прямо на художника неслась средних размеров свинья.
Он не успел шелохнуться. Двигаясь по дуге, свинья проскочила мимо и с чувством врезалась в одно из толстых поперечных бревен перекрытия. Резаный крик от наносимой в слепой ярости самому себе боли - и вот уж кабан несется назад, до стены, о стену. Удар сбивает его с ног, он кувыркается, захлебываясь в высоком, на грани слышимого, паническом визге, буксует и снова грозно, неумолимо набирает скорость.
…И слышно было, как при каждом ударе низко гудел, резонировал кровлей чердак.
Именно это гармоничное гудение будет потом особенно ясно вспоминаться. Но это потом. А сейчас художник Кашмирский пребывал в оцепенении. И вовсе не от испуга, а от какой-то парадоксальности и неразрешимости своих мыслей. Сердце бухало слепым чувством, с каким свинья колотилась о препятствия. Только разумное существо может страдать с такой отчаянной стихийностью, - как-то так подумал Кашмирский.
В полном, автоматическом спокойствии, цепляя мизинцем замковое ушко чтобы затворить за собой дверь, - и та неожиданно легко подчинилась, - ретируясь задом, художник Кашмирский оказался опять на лестничной площадке. Решение было готово, будто и не приходило, и всегда было. Он уже знал, что будет делать. Он собирался звонить местным спасателям, учения которых время от времени отстраненно наблюдал в новостных репортажах местного телевидения. Ан, вот и пригодилось!
Спасатели поначалу отказали. Мол, спасают только людей. После некоторого сумбурного молчания, во время которого Кашмирский неуклюже перебирал причины, но, выпустив весь пар в междометия, так ни одной и не назвал, а они решали, отказать окончательно или все же согласиться, но так, чтобы было видно, что делают они это нехотя, потому что у них и без этого первоочередных важных дел хоть отбавляй, - решили все-таки приехать, все-таки жилое помещение и только, мол, потому…
Подъехали на «буханке». Вышли трое. В темно-синих комбинезонах. На спинах вышитая оранжевая летучая мышь. Направились к подъезду.
Вот этот невысокий, светло-рыжий, почти лысый, видимо, старший. На плече бухта какого-то пегого троса. Его Кашмирский узнал. Он помнил его залезающим по какой-то отвесной стене и стоящим около какой-то плохо освещенной двери. Потом показали лицо крупно. Оловянные глаза без ресниц. Что-то пояснял…
Следом шел черный, худой, почти мальчик, с металлическим чемоданчиком в руке. Лица он не помнил, но черный затылок его, там, на экране, вроде бы мелькал в толпе зевак, рядом с серебристой, стремительной, с легкостью достающей до третьего этажа какого-то здания пожарной лестницей.
Третий был шофером, как все шоферы, вступал неохотно, когда без его помощи было уже не обойтись. Сейчас он топтался в отдалении, лузгал семечки, и художнику не вспомнился совсем.
- Ну?.. - спросил Рыжий.
- Ага, пошли, - после мгновенной паузы засуетился Кашмирский, и они стали шумно подниматься по лестнице.
Кашмирский ринулся объяснять. Бегает… Колотится… Хрюкает… Но был грубовато, с расстановкой перебит Рыжим:
- Надо посмотреть.
- Ну, посмотрите, посмотрите, увидите, - согласился Кашмирский, на врачей и спасателей не обижаются, и дальше поднимались уже молча.
- Вася, а ты помнишь прошлым летом на проспекте грузовик перевернулся, а в нем корову перевозили? Гоняли потом ее по скверику… Ну дура-а-а! – вдруг, между четвертым и пятым этажом, преувеличенно громко хохотнул Рыжий, обращаясь к черненькому. Но ответа не было.
К двери приближались с тревогой, открывали с умелой осторожностью. Тут заповедь какая, - не производить лишних движений и шума, не суетиться и постараться увидеть первым то что бы там, за дверью ни находилось. Вот ведь работка! Из-за такой вот двери с азиатским роскошеством каждый день на тебя вываливается неизведанное!
Они огляделись, замерли и прислушались. Было тихо.
- Она затихла, так и в первый раз было, а сама наблюдает, - горячо зашептал Кашмирский в профессионально-непроницаемый, плоский затылок Рыжего.


Свинья ревела как тепловоз, надсадно, в два горла.
Рыжий командовал.
- В угол загоняй! Ну, ты руки-то расставь!..
Вася, так звали напарника, раскинув в стороны руки, приседая на длинных, мешающих ногах, очередной раз заводил свинью в угол. Вырваться ей ничего не стоило. Когда отступать становилось некуда, она мгновенно, с места разгонялась, всеми своими семидесятипятью килограммами, помноженными на скорость, превращалась в болид и с легкостью пробивала хлипкую Васину защиту.
- Э-эх! – театрально сетовал Рыжий.
Процедура покорно повторялась.
На шестой или седьмой раз Рыжий, наконец, сжалился:
- Дай-ка я!
Он сделал из троса петлю, и, в очередной заход, не без трудности, но и не без сноровки, на свинью её накинул, а та, при всем своем коварстве и разуме, сама же себе ее на шее и затянула.
С силой дернув один раз небольшое, но мускулистое тельце Рыжего, свинья два раза, но уже как-то тускло, рявкнула и застыла, став вдруг словно домашней.
- Гм, - невольно хмыкнул стоявший за их спинами Кашмирский.
- Выводи, - сказал Рыжий, передавая трос в Васины рассеянные руки.
Вася, держа принятый трос на вытянутой руке, второй потянулся к двери и начал деликатно выводить. Кабан делал то, что от него требовалось, вышел на лестницу, раскачиваясь, стал спускаться по ступенькам.
- Вот молодец, вот молодец, - боясь спугнуть стихийные силы животного, мягко приговаривал Вася.
Сзади следовал, неся непригодившийся чемоданчик, Рыжий, семенил ненужный Кашмирский. Уважительно молчал.
Молоток… Ах да, молоток! Молотка в руках не было. Вероятно, оставил где-то наверху. Собирался помочь, отложил в сторону, да так больше про него и не вспомнил.
Животное поместили сзади, отгородив от салона куском фанеры. Свинья, очутившись в замкнутом пространстве, совсем успокоилась, улеглась, урчала.
- Куда ж вы теперь с ней?
- Эт надо подумать. Но в любом случае разберемся, - с официальной интонацией сказал Рыжий.
Кашмирский хлопнул глазами.
«Хох, коровы, свиньи как ошалелые звери, по городу носятся, - подумал он уже одним общим веселым настроением и увидел в беге задранный кверху коровий хвост, ее безумные глаза…
Поднявшись к себе, оглядел пейзаж на фанерке. Да, чего-то не хватало. Он совсем было уже понял чего, взял кисть. Но подошел к окну. Машина все еще была во дворе.
«Может, заколобродила опять? Ну, эти ребята крепкие, решат, что надо делать», - решил он, и на миг показалось, что машина качнулась.
Коровы, свиньи… Это, конечно, да! Только была тут граничка, понимать которую Кашмирский понимал, но которую в искреннем своем, смешливом веселье неизвестно как проскакивал, пролетал. И напрасно! Глядишь, а с другой ее стороны все было вроде бы так же, да уже и не так, - неловко об этом лишний раз и говорить. Если корову, испуганно несущуюся с задранным хвостом, на проспекте среди машин представить еще можно было, то вот свиньям на чердаке делать было нечего, это точно!
Так же как, впрочем, и ежам!
Вдруг скрутилось внутри в жгут что-то живое, пульсирующее, и не знал о наличии которого.
Запахнуло, без труда накрыло по самые глаза…


…И действительно, мотора не заводили, решали, что делать. На том настоял Рыжий. Такое вот правило спасателя. Не делай два дела сразу. Суета и недодуманность мыслей приводят к глупостям, на которые у тебя права нет. Поедешь, как следует не подумав, - не доедешь.
На базу свинью везти не хотелось. Некуда, засмеют, да и кормить заставят… На мясокомбинат?
- Не-а, не примут. Справок нет, - мечтательно протянул Вася.
- Каких, ёптыть, справок? Привезли и слава богу, дармовое-то.
- Они не имеют право его взять, ну там болезни всякие у свиней… Должны быть справки.
- А ты откуда знаешь? – Рыжий начинал кипятиться. Вася, без году неделя, а учить вздумал!
- Я свининой торговал. Оптом. Деревенские, у которых мы закупались, специально ездили куда-то эти справки заверять. Иначе, на первом же посту мильтоны тебя назад завернут. Если не откупишься. Ну, так мы-то на рынок сдавали, там проще, Валя, Зина… На мясокомбинат точно не примут.
- Постой, постой!..
- Она мне сейчас тут все засрет!..
Ехать решили к Андрюхе, бывшему Васиному напарнику. Свой дом, загон. И заколоть сможет.
Машина рванула, и вскоре ее задок уже мелькал, подпрыгивая на ухабах, меж полисадников на окраине города, за Фабричкой.
Андрюха оказался дома. Вышел в валенках на босу ногу, в чем-то, накинутом на плечи, с голой грудью, заспанный. Свиней давно не возил, но эту принять не отказался.
Задок подогнали к сараю. Свинья из машины не выходила. Вдруг взревела чего-то испугавшись, но жестокой, брезгливой шоферской ногой была внезапно вытолкнута наружу. Хищно полаивая, напряженной рысью промчалась по периметру загона. Замерла, облокотившись на стену. Андрюха равнодушно вывинтил тусклую лампочку, закрыл сарай.
- Когда вам?
- А чего тянуть-то?..
- Ну, завтра утром подъезжайте.
Делить решили поровну, на четверых.


Он словно всхрапнул.
Опять эта чертова математика! Но сожаление, будучи умозрительным, будучи следствием (гм, странно, и когда успело?..) пошловатой психологической банальности, заезженных манер, сразу ушло. Осталось одно нутро, блаженство. Кто там у нас самый главный романтик? Какова обязательная, эмоциональная составляющая делания и дальнейшего существования мира?.. Только «красивая» формула правильна... Мир вдруг смилостивился и на какое-то мгновение показал, что может делиться на разум без остатка. Стал видим внутренним глазом во все стороны весь. Следом, там же, внутри что-то заклубилось, загудело с диссонансным интервалом в секунду, заскрежетало, взрезало по живому вдруг явившуюся, не запылившуюся, будь она не ладна, душу.
Как говорится, все эти мысли одновременно…
Сколько-то времени он видел темноту. Появился серый цвет. Он понял, что пятится и что смотрит в темный угол. Амбар, как в деревне… Увидел плечи, пальцы. Дернул чем-то внутри. Пальцы дернулись - его.
Ныл затылок, но на удивление легко и ясно складывались мысли.
Похмелье, что ли? Может снится, что похмелье. Но когда во сне начинаешь задумываться «не снится ли?», уже точно знаешь, что снится. И с удовольствием просыпаешься. Сейчас двигаться было некуда, он не спал.
Где он?
Твердый, сухой, земляной, весь в колдобинах пол. Доски, щели, сарай. Звуки, голоса. Он знал, что идут сюда, к нему, за ним. Спрятаться? Но ничего не скрыть, и все обнаружится. Чего уж тут!.. Вот только надо встать…


Резать было страшно только один, первый раз. Именно погружать длинное лезвие ножа вот в это углубление под ухом. А потом все просто. Прижав всем телом, выжидать, смотреть в ее пьянеющие глаза. Думать, что вот ей, наверное, в этот миг хорошо…
Со временем появились ладность движений и скупая ремесленническая мудрость.
Андрюха шел к сараю. Были зрители. Они перетаптывались где-то за спиной. У Андрюхи сладко и тупо, будто при перемене погоды, рдело что-то внутри и в голове в предвкушении демонстрации мастерства ритуала, когда тело и руки – инструмент, уже бездумно не совершающий ничего лишнего, и можно на всю эту элегантную, метафизическую красоту движений смотреть со стороны.
Он оглянулся, далеко ли отстали (может, подождать, улыбнуться?). Нет, следуют приемлемо рядом, глупыши. Поворачивая ключ, он запрокинул голову. Глядя куда-то в небо, выпростал из ушек душку замка. Легко приподнял и отвел в сторону висевшую на двух вырезанных из зиловских покрышек, размятых временем, непогодой и частым повторением движения петлях дверь. С лукавым изгибом на губах присел и… мгновенно исчез в темени сарая.


- А где свинья?
- Не знаю…
Он спросил про свинью, потому что надо же было о чем-то спрашивать. Молчание было глупее всего. То, что свиньи не оказалось на месте, его почти не тронуло. Возмутило наличие этого мужика в его сарае. И только потом - украл? Но чего тогда сам остался? Что-то тут не связывалось, и это задерживало развязку.
Ниже его, весь в пыли, видимо, валялся. В сумраке возраст ускользал. Ну, старше его. Лет сорок. В общем, старше тридцати, - старичок. А как у них там дальше-то, у старичков, – неизвестно. Не бывал, не знаю…
Может по пьяни забрел?
- А ты кто?
- Я сейчас уйду.
- А чего тут делаешь?
Молчание.
- Мне надо идти…
- Ну ты хоть объясни, чего ты тут делал? - по Андрюхиной спине побежали мурашки, он вдруг заговорил тихо, рассудительно, и ему это нравилось. Мы, мол, тоже интеллигентно поговорить умеем и без причины морды не бьем.
- Случайно.
Все длилось мгновение. Вполне вероятно, что и диалога-то никокого не было. Может, глаза одни говорили… А может и не только глаза, но, пока Андрюха находился в рассеянности от собственных чувств, мужик, ретируясь стороной, вышел в дверь…


Вместо Андрюхи со свиньей Рыжий, Василий и водитель увидели незнакомого мужика. Озирается. Одежда городская, но вся грязная. Пошел к калитке. Затворив ее, вяло побежал.
Где же Андрюха?
Стоит в дверях, облокотился о косяк, то ли щурится от света, то ли ухмыляется.
- А свиньи вашей нет!.. – развел руками. Э-эх, можно пожертвовать сараем, можно позволить мужикам отираться на его территории и потом без объяснений уходить, можно пожертвовать многим, здравой памятью, безопасностью и всем остальным, но чтобы только иметь возможность хотя бы иногда вот так вот разводить руками и так, с укором, говорить – «а свиньи-то вашей нет!..»
А эти трое об этой истории будут потом не сговорившись синхронно помалкивать. Для начальства и других, - понятно - хотели воспользоваться служебным положением. Друг перед другом, - вроде бы неловко было, что приходится это скрывать, лучше молчать, будто не было! Но на самом деле молчать они будут совсем о другом, о том, что с самого начала чуяли, понимали они, что свининка-то эта какая-то, ну, странненькая, ненастоящая что ли, что не далась бы она им по-любому. А по прошествии времени и вся эта история стала казаться всем троим какой-то стыдной, ненастоящей, словно сели четыре взрослых, серьезных мужика среди бела дня ни с того ни сего в песочницу и стали лепить куличики. Нет, лучше уж ее не касаться больше вовсе, этой истории, и в самом деле – как не было! Короче, заморока.