1. Удивительное - рядом

1. УДИВИТЕЛЬНОЕ - РЯДОМ

Впереди шел мальчик. Аккуратненький, как и положено мальчику вечно что-то изображающий своей походкой, широкими брючками, курточкой, вязаной шапочкой… Рюкзачок. Как же сейчас без него! Класс шестой.
На пересечении Дворовой и Садово-Бульварной из-за угла старого дома выбежала дворняга. Средних размеров, худая, шерсть клоками, язык болтается. На морде – полное довольство бродячей жизнью, улыбка.
Мотнувшись к ученику, и уже отбрасывая голову в противоположную сторону, побежала дальше.
«У собак с мальчишками тайный заговор», - подумал прохожий.
Не то чтобы у него были неприятности с собаками. Ну, облает иной раз неожиданно, до сердечного стука и бодрости. А так, - старался обходить стороной. И знал о собачьей способности чувствовать «боязнь» человека. Поэтому демонстративно «не боялся», что давалось, в общем-то, легко.
Увлеченный движением ходьбы и полумыслями, плавающими в черепной коробке и никак не могущими причалить к мозгу, чтобы превратиться, наконец, в мысли, чему он, находясь по эдакой приятной медитации, был почему-то рад, - эту тоже «не заметил».
И зря!
Собака исчезла уже даже с периферии бокового зрения и из сознания, когда он почувствовал и почти мгновенно понял, что ждал этого: «А ведь укусила!»
- А-а-а щ-щ-щерт, случилось же!.. – с досадным смаком вырвалось следом.
Он нагнулся к ноге, задрал порчину. Крови не было. Были содраны несколько чешуек кожи. Пустяк! Хватка была не больная, какая-то сухая, похожая на крепкое мужское рукопожатие.
Не разгибаясь, он посмотрел вслед собаке, которая - бежала дальше, смешно разбрасывая лапы по сторонам, и уже забыв о нем в своем тренировочном забеге.
Дома снял вельветовые брюки. Заволновался. На икре проявились две припухлые красноватые полосы. «Прямо колдовство какое-то!.. Ничего ведь не было!» В обычных случаях ссадины, подобные этим, не кровоточили и, спустя короткое время, уже не замечались.
Осмотрел порчины. Дырок нет! Отложил. Походил. Взял снова. Ворсинки на самом дне четко обозначенных углублений, на которые пришлись клыки, были влажные. «Слюна!.. Но дырок-то нет! Значит, контакта не было», - он сбивал волны душного, пунцового волнения, ужасаясь того, что он должен, хочет и не сможет окончательно теперь тут что-нибудь различить.
Нога незнакомо болела.


Будем звать его Ипполит.
Имя редкое. Книжное. Автор, дающий такие имена, подслеповат. Он не видит ни своего героя, который с таким именем – гомункул, ни себя, токующего, оригинальничающего. А это не имя вовсе, это школьная кличка, - говорит автор. Имя самое обычное, Володя, Сережа… «Ипполит» появилось враз, из ничего, из Ильфа и Петрова, прицепилось мгновенно, именно потому что «просто так», потому что кто-то смешно проблеял. «Эп-п-пол-ле-е-е-ет!..» – заходились иные в пароксизме от этой парадоксальности. И он не обижался.
Пусть теперь его так и зовут!


Этим же днем.
Подвал одного из домов на проспекте. Большая пустая комната, выкрашенная в серо-желтый цвет. Окошко - у потолка. По стенам - голые полки, сохранившиеся с тех пор, когда здесь была полуподпольная студия по тиражированию видеофильмов, и бурлила жизнь. В центре комнаты - прямоугольный саркофаг фараона, - копировальная машина Canon.
Тут Ипполит работал, обслуживал так и не ставших частыми посетителей.
Махина по большей части простаивала, нуждаясь в ремонте. Слишком много у нее внутри было всяких сложных деталей, чтобы они одновременно находились и в исправном состоянии и еще, правильно сцепляясь одна с другой, работали. Тонер новый поставил, - выходит из строя какой-нибудь обтюратор. Отремонтировали, - на очереди дэвелопер, щетки и барабан. А то и вовсе, все, вроде, исправлено, а работать все равно ни в какую не хочет!
Монстр был капризен, вел себя как ему захочется. Ипполит его боялся и последнее время по большей части даже не включал, - просто сидел рядом на стуле в ожидании, как ему казалось, клиента или очередного приезда мастера по ремонту. Надо же было как-то оправдывать ожидание.
Когда становилось невмоготу, - вставал и шел наверх, слонялся по торговому залу.
В зале торговали телевизорами. Разных размеров и форм, разом включенные, они горели одним и тем же нестерпимым, туповато-восторженным светом.
За прилавком Бим и Бом, - ежедневное представление дают болтливая, худая Танька и молчаливая, толстая Наташка. Одна, в общем-то, неизвестно к кому обращаясь, все время без умолку пищит «пи-пи-пи», другая, через раз, гундосит «ду-ду-ду», так же, по большому счету, не ей в ответ.
И так весь день, изо дня в день…
Ипполит сворачивает в узкий коридор, уверенно топает по топким доскам слегка подгнившего пола и с внутренним ощущением значительности и достоинства человека, которому дозволено проходить через подсобку, выходит во двор.
Каменка. Так местные жители называли эту часть города. Четыре больших дома образуют квадрат, защищают от непрошенных вторжений сквер со старыми липами, рядами некогда бывших кустами деревьев боярышника и с громадным тополем посередине. Продолжение сквера и его часть – огороженный детский сад и каменная трансформаторная будка.
Ах, сколько здесь было всяких потаенных складочек!
Все это, как казалось Ипполиту, стояло именно на том месте, на котором должно было стоять, и вовсе не потому, что вот в этом пятиэтажном доме Каменки он когда-то жил, летними, солнечными утрами с зеркальцем в руке нырял в этот сквер и выныривал, одуревший, только к вечеру и прочая, прочая, прочая…
Ипполит различал, так сказать, «плохие» и «хорошие» места и дороги. Ну, вот идет иной раз где-нибудь, и точно знает, что дорога, по которой идет, к примеру, «хорошая», а район города, в котором находится - «плохой». Чего тут еще добавить?! Эти простые слова были его словами. Их нашел и ими называл. Но чувства… Какое-то время он это просто чувствовал. Потом стал задумываться, бросать взгляды назад, в сказочную историю. Ну там, перекрестки, гиблые места… «Сказки», опять же, на ощупь, оказались ближе и верней, чем вся эта твоя наука. А он, поняв, что ничего точнее он объяснить себе здесь не сможет, да и незачем, оставил и свои чувства в покое. Пусть будут какие есть.
Вообще, тут он метался. Ощущение, образ мысли, взгляд на вещи. И кажется, что так думают все. Потом, на вопрос «А думают ли так все?», был естественный ответ – «Нет!» Хо-хо, его образ мысли оказывался оригинальным! Период заигрывания и кокетства, когда способность быть и слабость казаться мутузили друг друга, быстро наскучивал, был недолог. Первоначальное ощущение равнодушно взирало на эту суету и оказывалось незыблемым, недоказанным, верным.
Каменка была местом очень даже «хорошим»! И, быть может, одним из числа немногих ощущений подтверждающих это, осмысленным, но при этом продолжающим быть столь же необъяснимым, было ощущение, что место это, с возрастом, и его и самого Ипполита, не скукожилось, не ссохлось, не стало меньше, не разочаровало. По-прежнему остается родным, с кое-где облупившейся штукатуркой, но ладным. Выветрился раствор, постарел кирпич, стал ноздреватым пенопластом… Тем родней!
Он стоял у самой стены родного дома, задрав голову вверх. По небу плыли облака, отчего казалось, что стена дома заваливается прямо на него, падает, падает. И не может упасть.
- Что-то голова сегодня кружится…


Утром волнение без труда подхватилось. Слова, в которые он его облекал накануне, вернулись. Но какими-то лукавыми. Он точно знал, что там, в щели между двумя – вчерашней и сегодняшней - плотно пригнанными глыбами видимой реальности, что-то происходило и гораздо стремительней, чем вот это еле заметное изменение интонации слов, и тем стремительней, чем плотнее была щель. «Нас словами не обманешь», - иногда вдруг нервно думал он, грозил чуть ли не пальцем, чуть ли не в небо, неизвестно кому, и, с каким-то неожиданным урчанием, подхохатывал.
К полудню самого же себя испугался, спохватился, пошел в поликлинику, думая, приуготовляясь: «Кто там, хирург, как его, птичья фамилия, что-то с голубым небом еще связано…»
Врачей поликлиники, в которую Ипполит последние десять лет ни разу не заходил, на Фабричке знали и в лицо и по имени-отчеству. Перспектива встречи с врачом, каким бы то ни было, вызвала в нем сейчас приступ тягучей тоски.
Первым делом – в регистратуру, к пластиглазовому кривому стеклу и окошку в нем:
- Скажите, пожалуйста, а вот если собака укусила, это к вам можно обратиться?
Немолодая крашеная блондинка в, как и положено, белом халате, но как-то странно сидящая, будто она тут посторонняя, зашла подождать кое-кого, да в ожидании вот так почиркать на бумажке шариковой ручкой, подняла на него темные, словно без зрачков, глаза.
- Да, конечно, это в хирургию, девятнадцатый кабинет.
Тон был неожиданно доброжелательным, и Ипполит принялся уточнять:
- Там хирург, да? Фамилию забыл… Скажите, а мне в общей очереди?
- Да нет, там сейчас никого нет. Хирург Синицын.
- Ага-ага!
Кабинет был рядом, в пазухе коридора. Пустые стулья. Одинокая бухта пальто. «Вот и славненько, сейчас выйдут, я зайду, укольчик влеплю и будет поррррядок!» - были последние укладывающиеся мысли, прежде чем он, на четыре с половиной минуты, до выхода посетителя, уставился в табличку на двери с указанными на ней часами приема.
- Можно?
- Вы по записи? – хирург с, как показалось, умными, добрыми глазами поверх очков держал в руке разграфленный листок бумаги и всем настроением движения своего холеного тела торопился удостовериться, что больше на прием никого нет.
«Так значит вот ты какой, хирург Синицын. Наслышан. Бездарь! Сидеть тебе всю жизнь в городской поликлинике!» - подумал Ипполит.
- Вы знаете, меня укусила собака…
- Опять не по записи! Ну, вот и хорошо, пойдете в травму, вам в травму надо, - хирург вскинул подбородок и посмотрел на Ипполита как-то строго, сквозь очки.
- Это что ж, туда ехать надо?! - Ипполит в отчаянии махнул рукой, указывая куда-то очень далеко за пределы кабинета, в сторону районной больницы, стоящей многооконной стеной в поле, на окраине города, и почему-то, как ему показалось, освещаемой сейчас, утром, лучами красного, заходящего солнца.
- Ну да, конечно туда, там и укольчик, и всё… - хирург Синицын опять смотрел поверх очков, выжидая, каков будет следующий вопрос пациента.
- А мне сказали, что можно к вам, вот и в регистратуре…
- Они там никогда ничего не знают! У меня сейчас даже медсестры нет. Садитесь. Когда укусила?
- Вчера вечером.
- Юлечка, форму номер девять.
Молчаливая, глуповатого вида Юлечка обнаружилась вдруг слева, открыла верхний ящик стола и подала ему желтый листок, потом встала, положила на Ипполита равнодушный взгляд и ушла в соседнюю комнату.
- Тэк-с, вечером, значит? Чья собака?
- Да, б-бродячая, шальная какая-то, - Ипполит почему-то с трудом вспомнил слово «бродячая».
- Не провоцировали, ну там, не дразнили?
- Да нет, я уже совсем было прошел мимо, а она - цап!.. Весна!..
- Гм, да-а-а-а. Какое место?
Он задрал левую порчину и показал два зеленых, живописного вида продолговатых пятна.
- Ну, ничего-ничего, раздражения нет, зеленочкой продолжайте мазать, а укольчик пойдете сделаете в процедурный. Юлечка, какая вакцина?!
- 542-я!
- Скажите, а почему так долго заживает?
- Ну, полость рта – самая бактереносная область. Не только собачий укус долго заживает. Так-так, вчера какое число у нас было? Ага! Шмок-шмок, вот здесь вот собаки тоже всё время сидят, чего с ними делать? Шмок-шмок, ну ничего, сейчас пойдете, сделаете укольчи-и-ик!.. – хирург Синицын объяснял, проявляя не то чтобы очень неприятное, но неожиданное, странное, отметил Ипполит, участие, как-то ерзая, причмокивая, параллельно заполняя желтый бланк формы номер девять и изредка поднимая на Ипполита веселые глаза поверх узких врачебно-хирургических очков с пластиковыми стеклами. Всё у них тут какое-то пластмассовое. Регистратура, очки, шприцы… Он что-то там про укус говорил, «не только собачий», звучит зловеще, а какой еще укус может быть, человечий что-ли?! И часто люди кусаются? Страстно! В плечо! Два пунцовых полукруга от зубов! Потом плечо становится фиолетовым, потом… - ...придете, Юлечка, посмотри шестое – это у нас на что попадает? На суббо-о-о-о-ту… Сейчас в процедурный, уколитесь и уточните в субботу они работают? Потом к нам, мы дадим вам вакцину. А во вторник – опять ко мне! – он развел руками, мол, не отвертеться.
Процедурный. Никакого запаха. Молоденькая медсестра без подбородка. Ширма. Заряжающийся мобильник в углу, на кушетке. Открытая и перевернутая корешком вверх Донцова на холодильнике. Две ампулы, щелк, щелк. Уй, черт!
- А мочить можно?
- Не знаю.
Странно, не знает, а кажется должна все знать.
- Может беспокоить.
- Угу. Вы в субботу работаете?
- Первая половина дня.
- Спасибо.
Он вышел в коридор. На стыке передней и задней областей плеча слабо ныло что-то инородное. То медузой расползалась вакцина, он видел стягивающие щупальца.


Чердак. В этом королевстве наклонных прямых, нависающих плоскостей, напоминая упрямой параллельностью своей оси горизонту о том, что есть наш, обычный мир, и тем успокаивая - слева - слуховое окно. Это те самые окошки, которые снаружи, издалека выглядят как глазки на картофелине. Ну вот, наконец-то, он здесь!.. Или редкие зазубрины на рашпиле, или с трудом открывшееся веко последний раз посмотреть уже оттуда, из-за черты, мутным глазом на видимый мир. Прощайте все!
Свет из окошка занавешивал мрак занавесками. Тот подходил очень близко, был уверенным, не суетился. Но свет и разгонял его мелких серых прихвостней по далеким углам, угадывать пространство и делать его бездонным.
Треугольник стропил. У основания, - он, увязнув по колено, будто стоя на темном облаке, поверх всех светлых. И взглядом – туда, где уже нет и не может быть облаков, туда, где сходились в грань, как две ладони, два ската крыши. В школе он любил математику, геометрию. Мог решать задачки, почти не зная правил, по наитию, заворожено прислушиваясь к какой-то вдруг появляющейся у него внутри упругой мелодии, пытаясь спеть ее человеческим голосом, разгадывая ее красоту. А правильное решение – это было уже не столь интересно, так – дежурный сахарок…
Со временем он понял, что мелодия звучит в нем всегда. Просто иногда, за шумом дня, он ее не слышит.
И он успокоился.
Было душно. Он забрался высоко. До купола неба. Туда, где лицевая сторона становится изнанкой.
Оттуда, снаружи светило солнце, напирало, проникало внутрь через случайные щели и отверстия, нагревало невидимую ему сейчас сторону крыши, и можно было легко догадаться каким нестерпимо ярким оно было!
Весь в поту, он проснулся.


Привет, Карамелька!
Выходит так, что я уже не могу без твоих писем. Ты иногда не отвечаешь очень долго, и у меня кончается кислород. Когда-нибудь задохнусь.
Твои ли, мои ли письма – это для меня Ты и есть. Ныряю в неизбежное будничное молчание между ними и плыву насколько хватает дыхания, не видя суши. И вот где-то выныриваю - снова письмо. С удивлением обнаруживаю в тебе, в себе новое, и снова пишу...
Мы не говорим никаких-таких особенных слов. Ну, ты-то уж точно! Прячешься за иностранные, будто не ты это вовсе говоришь, или «хихикаешь», будто все это не очень серьезно. Но «тихий шелест нежности»… Стоя ко мне вполоборота, не глядя в мою сторону и обращаясь будто не ко мне, ты надеешься, что я его услышу.
Услышишь ли ты?
…а потом вдруг, сами того не ожидая, выводим что-нибудь типа «ты мне нужен» или «я без тебя не могу» и с тех самых пор уверены, что так оно и есть. Магия слов? Или совсем другая магия, и там, в наших буднях, действительно что-то сдвинулось, и не сказать этого очередной раз было уже нельзя, и, говоря так, мы были естественны и искренни, и нам было уже все равно, что об этом подумают, и как это будет выглядеть.
Не могу отделаться от наваждения, что именно в молчаливом пространстве между письмами, там, где другие константы, - именно там с нами и происходит всё главное! Очень стремительно, со скоростью света.
Ну вот, вроде все и сказал, чего еще не мог сказать в прошлый раз и уже не скажу в следующий.
Твой Лоллипоп.
P. S. Недавно укусила собака. Бродячая. До крови. Весь прямо истек. И прививку я не пошел делать. Специяльно! Вот возьму и умру от бешенства.
Или нет, лучше я стану оборотнем!


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


Нога не беспокоила. Лишь иногда холодела ниже колена, будто понизу время от времени проходил сквознячок. И на пальцах рук, там и сям появилась какая-то корочка, кое-где рассекаемая красноватыми трещинками. «Витаминов не хватает, - думал он отвлеченно, – как в детстве, в деревне». Треснувшая возле ногтей кожа, при сгибании пальцев давала о себе знать еле заметным зудом. Тогда, в детстве, он научился его не замечать.
- Вы на прием? – голова хирурга Синицына, в медицинской, цилиндрической шапочке, воровато выглянула из-за двери кабинета. Маленькие глазки стрельнули туда-сюда по пустому коридору.
- Да нет, я уколоться.
- А-а-а-а, б-бродячая собака… А она - цап! Весна! – Хирург его предразнивал. - Сейчас сделаем!..
Голова быстро исчезла, дверь захлопнулась.
Ипполит стал покорно и покойно ждать. Он удивился памяти хирурга Синицына и ему было приятно, что его помнили.
Некоторое время было тихо.
Внезапно открылась соседняя дверь. Мужеподобного вида медсестра, держась за ручку, почти не глядя на Ипполита, мотнула головой. Он вошел в перевязочную.
Опять ширма. Круглый тигель для нагревания чего-то там. Стеклянный медицинский столик, редкие пузырьки, желтая жидкость на блюдце.
- Фамилия, – медсестра сидела в соседнем кабинете, за столом. – Да вам же надо было еще три дня назад прийти! Прерывать-то ведь нельзя-я-я-я! Непрерывность тут важна! А вы гуляете где-то непонятно где…
Ипполит вдруг испугался, что его начнут, уже начали, ругать, вот так, зло, по-взрослому, чуть ли не с криком. Но сразу же и понял, что ничего такого не будет, и все это – дежурная строгость. С чего бы это ей переживать за него. Он бы не стал. К-к-кылятва Гиппократа!..
- Да у меня работа такая, что отлучиться нельзя.
- Врете! – она подскочила на стуле, с сухим треском шлепнула пластмассой ручки о стекло на столе. - Нет ничего такого, чтоб не отлучиться! – и в тоне уже звучало заговорческое.
Ипполит криво улыбнулся, прошел вглубь кабинета, к ширме, повернулся спиной к окну. Засучив рукав, с той же улыбкой стал ждать, мол, мы-то с вами одной крови, это какой-нибудь там дядя Вася Стрункин не поймет, мы-то понимаем.
Молчаливая манипуляция с ампулами. Шприц у водопоя кверху задницей.
Непонятно откуда выскочил хирург Синицын.
- Как собачка поживает? – проходя какой-то цапельной походкой, вроде как мимо, дальше, в третий кабинет с кушеткой и холодильником, повернулся к Ипполиту, подмигнул, шмокнул пухлыми губами.
- Собачка нормально. Бегает, наверное…
- Навернуее, навернуее… - с наигранной, видной многозначительностью, уже не слыша Ипполита, пропел Синицын.
Он что, такой же, как начальник нашей районки? О том слухи ходят. Как-то слишком легко стали появляться такие слухи. Или сейчас это считается красивыми слухами?.. Все говорят, но никто этого не видел. Гм, только за пологом нашей реальности…
Медсестра всадила ему шприц неожиданно лихо, с размаха. Он даже будто бы услышал характерный звук – щ-щ-л-ы-п! Но боли не было. Он смотрел в другую сторону. Повернулся. Она сосредоточенно застыла рядом.
- Совсем не больно…
В ответ только взмах подбородком, сдержанное молчание, искринка в глазах. Всплыло что-то вроде цитаты: «В его глазах постоянно мелькал огонек; казалось, что этот человек постиг Первичную Истину Бытия, но сострадание не позволяет ему громко смеяться от радости в присутствии тех, кому это недоступно…». Тычок ватного тампона.
- В следующий раз вам семнадцатого. Карта останется у нас. Запомнили?
- Да, спасибо, - Ипполит по-деловому направился к двери, спуская рукав, мол, чего задерживать очередь, которая могла образоваться с той стороны.
- Всего хорошего, молодой человек. Поосторожней там все-таки с собаками, кто его знает… - донеслось из-за стены, через открытую дверь.
- Да уж, теперь конечно…
Горький запах. Медикаменты, испарения стариковских тел, новый линолеум - в коридоре шибануло так, что он шатнулся. Густой теплый сироп, который осязался всем телом! По нему можно было только вплавь.
На улице солнце. Он на мгновение ослеп, закрыл глаза, попятился в тень от крыльца-пристройки. Шофер стоявшей у входа громадной иномарки лениво поворачивал голову в его сторону.
Постоял, приоткрыв один глаз и пытаясь привыкнуть к нестерпимому свету. Потом, не думая, оттолкнулся и пошел сквозь скупую тень и горьковатый, но уже по-другому, запах только что развернувших листья тополей.


Двойка и четверка. Он нажал на две самые темные из десяти кнопки кодового замка. Кольцо защелки легко сдвинулось вверх. Дверь открылась.
Обратил внимание на неожиданно низкие подоконники.
Он так боялся подниматься в детстве по этим лестницам один, когда вечером в подъезде вдруг неожиданно не оказывалось света. Все время оглядывался и готов был кружиться на месте в погоне за тем, кто прячется у него за спиной и пытается ускользнуть от его взгляда. Успокаивался когда прижимался спиной к стене. Но так можно только стоять на месте. И пытка продолжалась.
Пятый этаж. Дверь квартиры. Будто не его.
Выше. Еще пролет и пол пролета. Странно как-то - полтора пролета, словно надстраивали. Дверь на чердак показалась смешной, квадратной, неожиданно низкой, из сказки про Алису. Ушки для замка. Он склонился и боком, правой половиной тела навалился на обитую железным листом и выкрашенную серой краской створку. Осевшая, та подалась. Бум- бум! Еще раз, еще… О том, что дверь может оказаться закрытой на замок или просто быть заколоченной, он не подумал.
Полубоком проник в образовавшуюся щель, распрямился. Чердака не узнал. И во сне, и в воспоминаниях, тот тоже был другим. Не важно. Со своей обычной манерой сравнивать, он сейчас легко даже не справился… - просто спокойно прошел сквозь нее, равнодушно доверился родному месту.
Изнанка крыши, амбарная полутень, стропила, голубиный помет.
Он присел, потом прилег, сгруппировавшись как эмбрион, на песок у самой стены, на том самом, как ему показалось, месте, на котором они с отцом когда-то в детстве, бесстрашно засунув руку в черную, жуткую щель вытяжки, спасали заблудившегося ежа.
Ноги, уперевшись в стену, несколько раз судорожно дернулись, заворачивая тело по неизвестной математике кривой вокруг невидимого центра. Кафка, Вениамин, семнадцатое… – были последние не слова, - послевкусия слов, возникшие в голове. Потом все банально погрузилось во мрак.