Прим.: Цены, зарплаты и курсы валют 2004 года, Украина
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГОРОД Х
1. ЧЕЛОВЕК И ЕГО СОСЕДИ
– Комната в трехкомнатной квартире. Что вы морщитесь, дорогая моя? Да, не в центре. Район несколько... удаленный. Но за ваши деньги в центре – это нереально, вы понимаете?
– Да, понимаю... А хозяйка?..
– Хозяин. Вот, у меня здесь все записано: дядя Юра. Значит, объясняю вам, ситуация такая: одну комнату у него снимает семейная пара, – агент по недвижимости смотрит в свою разлинованую тетрадку, – семейная пара с ребенком. В другой живет он сам. А третью сдает. Вам, извините, сколько лет?
– Двадцать семь.
– Это очень хорошо. Он хочет взять на квартиру женщину старше двадцати пяти лет, не студентку, работающую и некурящую, без нежелательных связей и знакомств. Вы подходите.
– А ребенок?
– Какой ребенок? У вас ребенок? Ну, моя дорогая, за такие деньги и с ребенком?! Вы ничего не найдете! – предупреждает девушка.
– Нет, тот ребенок, который там...
– Ах, ребенок... Очень тихая, чудесная девочка. Она же, в конце концов, не в вашей комнате будет. Так?
– Так.
– За услуги – восемьдесят гривень. И я вам дам адрес дяди Юры. Ему – сто пятьдесят в месяц. С новосельем!
Дядя Юра производит очень гадкое впечатление. Это высокий, полноватый, лысый мужчина, голова и шея которого представляют собой единое целое, плавно переходящее в длинный острый нос. Над этим выростом поблескивают маленькие, узко посаженные под нависшим низким лбом глазки. Но ведь человек не виноват в том, каким сотворила его природа. Распространено мнение, что мир создан чудесно.
«Семейную пару» зовут Тамара и Коля. Коля – высокий, усатый шофер. Тамара – высокая, безусая медсестра. Их «тихая, чудесная девочка» – восьмилетний Степка, который носится по квартире, сметая на своем пути все живое.
– Вот ваша комната...
Дядя Юра входит следом. Окна плотно зашторены желтыми занавесками – тускло, желчно. У стены – кровать и стул. Старый шкаф с приоткрытой дверцей. Квадратный кухонный стол, покрытый скатертью в коричневых пятнах.
На кухне гремят кастрюли.
– Степка, кушать! – зовет Тамара.
– Сто пятьдесят гривень, – добавляет дядя Юра.
Хочется не то что отказаться, не то что «развернуться и уйти», а бежать отсюда, вниз по лестнице, с шестого этажа, сломя голову, ехать отсюда троллейбусом, потом метро, потом... А что потом? Поездом? Самолетом? Куда?
Вспоминаются восемьдесят гривень, которые она уже отдала агенту по недвижимости.
– Да, я согласна.
– Вам нравится?
– Очень.
Теперь ей кажется, что дядя Юра произвел на нее такое неприятное впечатление только потому, что он хо-зя-ин, то есть владелец квартиры в большом городе, и, значит, стоит выше на социальной лестнице, даже если внешне напоминает червя, объевшегося удобрений.
Такой просто у нее взгляд на жизнь. В первую очередь она подмечает в людях и обстоятельствах самое гадкое, самое скверное, поэтому и первая реакция на мир – резкое неприятие, отторжение, тошнота. Она никак к нему не привыкнет, не смирится.
Она и к себе тоже так – резко, до боли. Ей не нравится ее имя, ее внешность, ее жизнь, потому что и она – часть того мира, который не выбирала. Она не выбрала бы для себя имя Виктория, не выбрала бы эти тонкие волосы, эти вечно холодные пальцы и это горячее сердце. Сердце... Сердце – лишнее, слишком ранимое, слишком живое, слишком... Сердце – это слишком.
Таковы и ее картины. Они не шокируют, но пронизывают уже при первом взгляде – так, что не всем ценителям прекрасного хочется всматриваться пристальнее. А второй взгляд открывает другое – то, что дает ей самой силы жить, бороться, надеяться на новый рассвет. Второй взгляд открывает тем, кто приближается к ее полотнам, что у девочки-инвалида лицо ангела, даже если это ангел с поломанными крыльями, что в луже крови, растекшейся на месте автокатастрофы, отражаются облака, что женщина, стоящая на подоконнике распахнутого окна, смотрит не вниз, а вверх – на стаю птиц в небе.
– Ваше творчество – это катастрофа, точнее, разновидность катастрофы. Я верю в ваш несомненный дар, но вы это... не продадите, – заметил ей владелец столичной галереи. – Людям не нужны лишние потрясения. Цветы, мирные пейзажи, дети с собачками на руках – это выход.
– Здесь тускло. Я не смогу рисовать...
Дядя Юра раздвигает желтые шторы. Открываются очертания соседних домов и двор внизу. Но света не становится больше.
– Лучше?
– Да, спасибо. Я не буду рисовать.
Зачем? Это лишнее. То, что просится на бумагу, давным-давно известно. И это нельзя продать.
– Сто пятьдесят гривень вперед, – напоминает он.
Вика выкладывает деньги на стол. Смотрит, как они исчезают в его массивных лапах. Он был фокусником. Сейчас, по привычке, он зажмет купюру в кулаке, потом дунет и раскроет кулак, и на его ладони будет сидеть маленький воробышек. И никуда не улетит. Будет сидеть и смотреть на этого огромного, уродливого человека и думать, человек ли он.
– А кем вы работали? – спрашивает она дядю Юру.
– Слесарем на заводе, потом в котельной. Женат не был, жил с матерью и ее сестрой. Потом похоронил всех и стал сдавать комнаты. Ты не куришь? – он по-свойски переходит на «ты».
– Степка, собери с пола кашу! – орет Тамара.
– Не курю, – заверяет Вика.
Он не был фокусником. Наоборот, он был слесарем. Не будет никакого воробышка.
– Вам не мешает этот шум?
– Нормально. Есть, с кем поговорить. Томка посменно работает. Мальчик ихний в школе допоздна. Потом Коля с работы приходит. А ты работающая?
– Работающая.
– Не топчись по каше, идиот! – доносится из кухни.
Дядя Юра садится на стул у кровати, и Вика понимает, что не скоро останется одна и сможет лечь в постель. Более того, за свои сто пятьдесят гривень ей придется долго отвечать на вопросы старика, рассказывая о том, есть ли у нее папа-мама, откуда она приехала в город и зачем. И сама неотвратимая необходимость формулировать свои мысли и излагать их этому антипатичному ей человеку заставляет ее замереть неподвижно и молча смотреть в его лицо.
В дверном проеме вдруг появляется еще одна физиономия – с усами.
– Че, обживаетесь? С новосельем!
– Эта дверь закрывается на ключ? – спрашивает вдруг Вика.
– А чего? Чего тут закрываться? – удивляется дядя Юра.
– Свои все, – подтверждает Коля.
– Мы тут мирно живем, – возникает на пороге Тамара.
– Мам, я гулять! – вбегает в комнату Степка. – Вас зовут тетя Вика?
Она отворачивается. Соседи растекаются медленно. Человек не может находиться один в пространстве Вселенной, это ясно. Наряду с необитаемыми островами существуют и квартиры, в которых в плохих бытовых условиях вместе живут отдельные семьи – живут по причине резкой нехватки финансов или резкого порочного интереса к посторонним людям.
Вика с первого взгляда определила, что дядя Юра порочен. Его глазки, блестящие слащавым, нездоровым и бесстыжим блеском, явно свидетельствуют о порочности. Но в чем именно состоит эта порочность, она не может определить наверняка.
Он не рассматривает ее тело, не заглядывает в ее дорожные сумки, не выпытывает интимные подробности ее жизни, но в то же время, видя ее молчаливую, усталую покорность, он становится заметно веселее, его глазки начинают блестеть еще ярче, выдавая в нем хищника, нашедшего, наконец, свою жертву.
Оставшись поздно вечером одна, она ложится в постель. Кровать твердая и не скрипит, за стенами слышится разный шум – шаги, голоса, стук дверей, звон посуды. Она вспоминает, что ничего не ела сегодня, и начинает медленно проваливаться в сон.
Дверь распахивается резко.
– Теть Вик, вы спите? А я хотел спросить...
Дверь закрывается. Она встает, подпирает дверь стулом и снова ложится. Слышно, как Степка шмыгает по квартире.
– Пап, а почему?..
– Заткнись, придурок!
– Дай папе поесть спокойно! – Тамара озвучивает свой подзатыльник.
2. ЧЕЛОВЕК И ЕГО РЕЗЮМЕ
Все посреднические агентства – недвижимости, кадровые, брачные и прочие – призваны помочь людям встретиться. Работодатель может годами искать специалиста для своего предприятия, а специалист может годами искать подходящую работу, но вероятность того, что они найдут друг друга в хаосе будней, очень невелика. Для того чтобы заработать на проблемах и тех, и других, и существуют подобные конторы, с лихвой окупающие затраты на аренду аккуратных офисов в центре города. Одна такая фирма уже помогла Вике встретиться с дядей Юрой, то есть найти по крайней мере место для ночлега под чужой крышей. Теперь другой агент – с виду вполне успешная девушка в очках – поможет ей найти место работы.
– Кто вы по специальности?
– Художник.
– В смысле?
– Живописец.
Она хмурится.
– Сложно? – пытается угадать Вика.
– Нет, это хорошо, потому что мы не устраиваем на рабочие специальности, – утешает та слоганом рекламы своей конторы. – Нужно начать с резюме. Мы предлагаем вам обширную анкету, которая поможет раскрыть все ваши способности. Некоторые вопросы могут показаться вам не относящимися к делу, но для нас бывают важны. Понимаете, мы заинтересованы в том, чтобы помочь вам...
– Понимаю.
– Двадцать гривень анкета. Оплата услуг после трудоустройства, с первой зарплаты, – улыбается агент так ослепительно, словно первая зарплата Вики уже лежит в ее кармане.
– Будем надеяться, – с сомнением кивает Вика.
Анкета. Перечень вопросов, из ответов на которые составят ее резюме и распечатают на аккуратном бланке. Вика пытается сосредоточиться на вопросах, чтобы ответить кратко и ясно, а получается – расплывчато и туманно. Это сложно.
1. Фамилия, имя, отчество.
Казалось бы, с этим не должно быть проблем: Власова Виктория Александровна. Но картины она подписывала Виктор Власов. Зачем? Трудно сказать. Не стремилась сознательно к сокрытие феминности, но в ее живописи было так мало женского, что не хотелось смягчать изображение женской подписью. Та единственная картина, которую ей удалось продать, была подписана «Виктор Власов», и посредник – снова посредник! – случайный, но относительно честный, не раскрыл покупателю тайну имени. Тогда все вышло как-то случайно – случайный посредник, которого она мельком видела в Академии, случайный покупатель из какого-то случайного зарубежья. «А он больше ничего не хочет купить?» – с надеждой спросила Вика. Илья пожал плечами: «Он сказал, что для него и это слишком». Словно прочел ее мысли – это слишком, это зашкаливает. Но деньги, вырученные за тот двойной портрет, до сих пор еще не закончились. Конечно, Илья был в доле, но она все еще расплачивается из этой суммы с другими, менее честными и менее надежными посредниками.
2. Адрес.
Вот больной вопрос. Нет точки на карте мира, которую она могла бы обвести красной замкнутой линией. Раньше где-то существовали города, где жили порознь ее отец и мать. Сейчас их нет. Нет этих городов. А она – после всех мучительных раздумий – остановилась здесь.
Ее адрес – здесь. Здесь расположен город, который когда-то был столицей, но уже давно утратил свой статус. Это лейтмотив всех городских пейзажей – утраченная столичность. Центр отдает буржуазностью начала прошлого века, окраины – модерном новостроек. Зимой здесь слякоть и серые елки, украшенные голубоватыми гирляндами. До Нового года – неделя. Это время, за которое придется что-то решить.
Этот город Х – ее адрес. Но зачем она здесь? Вика сидит, подперев голову рукой, и смотрит на второй пункт анкеты – «адрес». В кафе пока немноголюдно, она заказывает еще чашку кофе. Она приехала сюда впервые три месяца назад, а теперь – после нескольких возвращений назад и снова обратно, когда уже были утрачены все ориентиры, сама жизнь обрела четкую направленность – только сюда, в город Х! И эта направленность сама по себе болезненна, поскольку абсолютно бесперспективна. Но до такой же болезненности и навязчива, как пучина, которая влечет именно неизвестностью.
Ход заведомо провальный. Не первый бессмысленный поступок в ее жизни, и привлекателен только тем, что здесь ей легче будет мириться с тем, что она сознательно допустила ошибку, ошибку в чистом виде, ошибку ради ошибки.
Этот адрес – ошибка. Этот город – ошибка. И значит, полностью соответствует общей результативности ее жизни.
3. Телефон.
Ок. Простой вопрос. Номер мобилки. Благо, наступила эра мобильных телефонов.
4. Дата рождения.
Тут уже сложнее. Двадцать семь лет тому назад она родилась. Она молода и уже не молода. Уже достаточно опытна, чтобы разбираться в людях, но еще недостаточно для того, чтобы умышленно не причинять вред самой себе, и тем более – уметь себе помочь. В ее годы – даже без родительской помощи – она уже могла бы иметь что-то, но она не имеет ничего, кроме своего «несомненного дара».
5. Знак зодиака.
Что? Вика начинает сомневаться в целесообразности выданной ей анкеты. Какое отношение может иметь знак зодиака к трудоустройству? Хотя, возможно, здесь тоже используются новейшие технологии структурирования образа потенциального сотрудника. Овен, ну?
6. Жизненное кредо.
О, Господи! Жить – через «не могу», через «не хочу», просто жить.
7. Специальность...
Дальше идут более конкретные вопросы. Вика отвечает старательно. Потом возвращается в агентство, платит двадцать гривень и оставляет номер своего телефона.
– Мы сообщим, как только подыщем что-то. Может, в рекламе. Или в газете.
– Да, это было бы чудесно... Замечательно...
На миг Вика верит заверениям агента, но выходит и понимает, что – вряд ли... Просто заплатила двадцатку, чтобы подробно рассказать о себе в письменной форме.
Женщина на улице привлекает ее внимание. Вика идет за ней следом и рассматривает ее. Джинсы, молодежная куртка, яркий шарф, сапоги на шпильках и – под броской косметикой – лицо шестидесятилетней женщины. Так обходятся с людьми деньги, когда приходят слишком поздно: безжалостно издеваются над зеркальными отражениями. Хочется быть богатой в молодости, хочется быть молодой и богатой, а не растрачивать потом состояние на пластические операции и молодежные наряды – в погоне за тем, что ушло безвозвратно. Вика отворачивается и идет в противоположную сторону. Она хочет иметь все сейчас, а иначе – не хочет.
Мгновенно возникает мысль нарисовать эту женщину в ярком шарфе, с нарумяненными щеками. И Вика останавливает себя: довольно картин, которые не кормят. Не рисовать! Ее «несомненный дар» продолжает толкать к ошибочным действиям. Это другая история. Не для резюме.
Но «не рисовать» – все равно, что быть слепой, глухой, парализованной. Достаточно одного взгляда – изображение преломляется в ее восприятии и ложится на бумагу. Каждый день дарит тысячу графических зарисовок, тысячу портретов и тысячу разочарований в своей счастливой судьбе. Ее работы нельзя продать: они не ласкают взор. Они никому не нужны. И, значит, никому не нужна ее жизнь.
Деньги пока есть. Пока есть деньги для дяди Юры и для того, чтобы съедать один хот-дог в день и выпивать две чашки кофе. На большее – нет. Поэтому действительно нужно искать работу. Постоянно хочется есть, и Вика не считает, что талант должен быть голодным. Голодный талант будет думать только о втором хот-доге, а не о «прекрасном». Хотя, второй хот-дог – это прекрасно. Она обходит стороной кафешки на площади.
Этот город когда-то был столицей. Размах прошлых веков теперь не кажется шикарным, но дух столичности еще не выветрился из старинных зданий. Величественные постройки в центре уносят назад на века... Она берет извозчика и едет по самой большой площади Европы. Приглядывается к толпе горожан, надеясь встретить того, ради кого пространство и время поворачиваются вспять. Но его нигде не видно. Может, сидит в своем теплом и уютном кабинете и не думает о преломлениях пространства и времени. Вика останавливается перед зданием службы безопасности, и картина прошлого века тает…
Она не чувствует себя свободной. В этом городе, теперь, здесь – больше, чем где бы то ни было, – она несвободна, потому что любит человека, которого не встретила сегодня ни среди горожан прошлого века, ни среди торопливых современников. Но она знает наверняка, что он реально существует, живет и работает здесь. Это его город.
О, конечно, он не градоначальник, и она не обязана спрашивать у него разрешение на въезд в пределы его города и на пребывание в нем. Она даже не должна сообщать ему о своем местонахождении. Скорее всего, ему это не слишком интересно. Но она все-таки сообщила. Написала ему смс:
– Поздравь меня между прочим: я переселилась в Х.
И он вежливо ответил:
– Поздравляю. Нужно завтра встретиться.
Это «завтра» уже прошло. Истекло и закончилось. Это «завтра» – всего лишь краткий промежуток времени для города, который насчитывает века. Но для нее это «завтра» было половиной ее жизни, и теперь она живет во второй половине. Обижаться на него бессмысленно: между ними нет постоянных, теплых, добрых, сердечных отношений. Она знает, что сигналы телефона его раздражают, кто бы ему ни звонил...
В этом городе ее любовь сильнее, чем на расстоянии. Это его город. Он здесь живет, занимает высокий пост и горит на работе. Он – здесь, и она уже не может быть далеко. Он пообещал ей это «завтра» из вежливости и тут же забыл об этом, и назначил на это «завтра» тысячу других, более важных дел. Они не встретились.
Но они не встретились – уже после того, как однажды встретились, и после того, как она в него влюбилась. Она и любовь тоже чувствует очень резко, чувствует, что внезапно стала несвободной, и ее «несвобода» никому не нужна, ее нежность никем не востребована, и ее любовь – очередная картина, на которую нет спросу.
Вика насилу отвлекается от мыслей о своей несвободе в огромном городе. Едет на окраину – к дяде Юре. Тот, как обычно, дома. Степка еще на продленке, Коля и Тамара – на работе. Вика кивает хозяину хмуро. Но это не мешает ему войти следом за ней в комнату и, не давая ей даже переодеться, усесться на стул у стола.
– Что-то ты рано сегодня.
– У меня гибкий график.
Человек-червяк смотрит пристально блестящими глазками. И снова Вику обжигает мысль о его порочности, непонятно, в чем состоящей, но очевидной. Дядя Юра не говорит ничего странного. Он навязчив – как все квартирные хозяева, которые проводят свои дни в одиночестве и рады объявившимся собеседникам.
Вика покорно опускается на кровать. Дядя Юра хочет общаться, что-то рассказывать, вспоминать свою молодость, пересказывать сны или старческие фантазии. Вряд ли это желание само по себе порочно. Она прогоняет дурные предчувствия.
3. ЧЕЛОВЕК И ЕГО ИСТОРИИ
Но постепенно Вика понимает, что все-таки была права в своих опасениях. Впрочем, понимает это уже почти равнодушно-полусознательно. Устала...
Он начинает так, как обычно начинают свои россказни старики – о чем-то давнем, далеком и интересном только им самим.
– Вот помню, когда я только начинал работать на заводе, познакомился там с одной девочкой, контролершей. А она жила одна и стала меня к себе приглашать. Ну, чайку попить. Я ей пирожки носил с вокзала. А как-то раз прихожу я к ней, а она, знаешь, в одном халатике меня встречает, так, по-домашнему. Давай, говорит, чай в спальне будем пить – там уютнее. Ну, я, конечно, согласился. Сели с ней рядком на кровать, с чашками. Время тогда какое было – стеснялись всего, боялись. Я, это самое, уже дрожу весь и чувствую, как мой петушок начинает подниматься. Она тоже так, чашки убрала и легла. А трусиков на ней вообще никаких нет. Я так рукой до ее груди дотронулся – и лифчика нет. А она давай пуговички на халатике расстегивать. И лежит уже голенькая передо мной. И ножки раздвинула. И...
Вика смотрит недоуменно. Видит, как блеск в его глазах становится ярче. Именно в том, чтобы долго и слащаво говорить о сексе, находит он непомерное удовольствие. Реакция слушателя его не интересует. Его интересует сам процесс перебирания и нанизывания пошлых подробностей. Вика вдруг чувствует подступающую тошноту – «начинает быть плохо». Дядя Юра, между тем, продолжает смаковать подробности.
– Она мне брючки расстегнула и выпустила моего петушка. Я чувствую, что она уже вся мокренькая, просто капает, моя девочка. И я стал язычком облизывать ее всю – сосочки ее, писечку. Она стонет, хватается руками за меня...
– Не хочу это слушать! – резко обрывает Вика.
Он, словно выйдя из транса, лепечет совсем другим, смущенным голосом:
– Да я ж так просто. Вспомнилось чего-то. Молодость моя...
И ей, несмотря на чувство тошноты, становится жаль его и стыдно за то, что прервала его так грубо. Безобидная, в принципе, порочность – пошлое, старческое словоблудие.
– Я устала, дядя Юра.
– Да-да. Покушаешь, может? Я котлеток нажарил, – предлагает он заботливо.
«За полрассказа я заслужила котлетку», – отмечает про себя Вика и вежливо отказывается.
Но дядя Юра становится к ней все добрее. И она уже догадывается, что не сможет избавиться от этих душных и гадких историй. Что, не зная никого в этом городе, кроме одного человека, не имея здесь друзей, ни с кем не общаясь, обречена слушать дядю Юру и подавлять чувство отвращения к его внешности и голосу.
Ее вещи в шкафу постоянно меняют свое место. Наконец, потеряв терпение, Вика идет к соседям и застает дома Колю.
– Коля, извините меня... Скажите вашему ребенку, чтобы он не рылся в моем шкафу...
– Степка? Вот падла! Ну, он у меня получит! – радостно обещает Коля и подходит ближе. – А ты, правда, художница?
Вика выходит в коридор, Коля – за ней.
– Да, художница...
– А меня можешь нарисовать?
– Вас – нет.
– Почему? – он следует за ней по пятам.
– Я сейчас не рисую.
– А ты мне нравишься, – говорит он без связи. – Томка пока на работе, давай?
Она выталкивает его, захлопывает дверь и подпирает ее спиной. Коля стучит тихонько, чтобы не разбудить дядю Юру.
А вечером врывается разъяренная Тамара.
– Ты видела, чтобы мой Степа у тебя в шкафу рылся? Думай, что говоришь! Мой мальчик к тебе в комнату и ногой не ступал!
В результате соседи, затаив обиду, прекращают общаться с Викой. Остается только дядя Юра со своими бесконечными историями.
– Она сама меня раздела и давай целовать, и все ниже опускается. И зубками так прихватывает, а потом берет в руки моего петушка и начинает его облизывать – и так, и сяк, и снизу, и сверху...
– Дядя Юра, мне в душ нужно...
– Да, я вот подумал, тебе одной тяжело жить-то... Без родителей, девушке. Мне и сто гривень за квартиру хватит.
Ясно. Нашел своего слушателя – пусть неблагодарного, но и не злого. После того, как кадровое агентство ответило отказом, Вика радуется скидке. И снова покорно садится на кровать.
– А потом, знаешь, так берет всего в ротик и начинает сосать, как конфетку...
У каждого человека есть свои истории, но не должны же все быть одинаково гадкими. Или просто из его уст все звучит одинаково скверно?
Вика, уже научившись отвлекаться от его слюнявой болтовни, начинает вспоминать собственную историю. И даже представляет, как она рассказала бы ее незнакомому человеку.
– Это случилось после того, как я продала свою картину. Свою лучшую – программную, самую дорогую для меня. Илья передал мне деньги, не преминув высказать при этом собственное мнение: «Чудом купили. Кажется, пассажир до конца так и не понял, в чем там фишка. Просто чем-то его зацепило. Но мой тебе совет – перейди к позитиву. Искусство нашего времени должно быть жизнеутверждающим. Даже портретная живопись». Я тогда расхохоталась. А Илья оборвал меня вполне серьезно: «Существуют люди, которые честно делают свое дело. Существуют герои. И ими нужно гордиться». И я, правда, задумалась о позитиве – уже одно то, что я переключилась на другие мысли, меня удивило. Может, сработал-таки закон конъюнктуры рынка: это купят.
Возникло даже какое-то навязчивое желание – изобразить героя. Не придуманного, не киношного, не сериального, а реального человека, со своими достоинствами и недостатками, но такого, в котором побеждает безусловно доброе, позитивное начало, и вся деятельность которого характеризуется положительным зарядом и направленностью на «добро для всей Земли». В это время запускали очередной сериал про ментов, и я встретилась с автором сценария.
– Ваш герой – безукоризненный человек. Вы верите в существование таких людей?
– А вы сомневаетесь в их существовании?
– Очень сомневаюсь...
– Напрасно! Они существуют! – воскликнул сценарист. – Скажу вам даже больше – я лично знаком с прототипом моего героя. Это мой большой друг. Человек, который занимает значительный пост в Х и при этом не теряет своей человечности. Его зовут так же, как и героя моей книги – Олег Лунгин.
Тогда я призналась, что хочу написать портрет такого человека. Автор пришел в неописуемый восторг. Если писателя можно назвать фанатом своего героя, это был именно тот случай. Он при мне позвонил Лунгину в Х и договорился о нашей встрече. Тот согласился не очень уверенно – как-то между прочим. Но согласился.
Для меня это был переворот. Это была революция внутри меня. Я уже почти поверила, что отказаться от предубежденно пессимистичного взгляда на жизнь возможно. Действительно, мир не может быть обречен, если в нем существуют люди, способные вдохновлять писателей и художников.
Впервые я приехала в Х в начале ноября – в период по-летнему теплых дней и по-осеннему золотых листьев. Не знаю, что и почему с такой силой влекло меня в этот город, но знай я это тогда – отказалась бы от своей затеи. Я остановилась в отеле, переоделась, нанесла макияж, чтобы скрыть следы дорожной усталости. И в час дня мы встретились у фонтана в центре...
Этот человек опоздал на пятнадцать минут. Перезвонил мне и извинился, ссылаясь на занятость. И я почувствовала себя виноватой в том, что отрываю его от важных дел. А через пятнадцать минут ко мне подошел довольно высокий, несколько полноватый, лысоватый мужчина лет тридцати пяти, гладко выбритый, с острыми, некрупными чертами лица. Глаза – светло-карие – казались почти желтыми в солнечных лучах, крылья носа были слегка расширены, рот – маленький, губы – тонкие. Короче говоря, его лицо не было привлекательным и не просилось на холст. К тому же он был одет несколько нелепо – в темно-синий костюм, бордовую рубашку и галстук таких же бордово-фиолетовых тонов. Бордо поглощал свет. И только его рысьи желтоватые глаза – маленькие и слегка раскосые – спокойно улыбались и сияли солнцем.
Его внешность была настолько далека от внешности актера, играющего его в сериале, что в первую секунду я застыла от недоумения. Поняла, что автор приукрасил. Но если этот человек – герой, его черты сами по себе должны нести одухотворенность. Он не обязан быть Аленом Делоном, он должен оставаться самим собой.
Завязалась легкая и непринужденная беседа. Он тоже присматривался ко мне, словно это он собирался писать мой портрет. И, по-видимому, остался более довольным, чем я. Мы зашли в кафе и совершенно забыли о цели нашей встречи. Но под конец разговора, он вдруг вспомнил о ней.
– Вика, я не хочу, чтобы вы меня рисовали. Даже не потому, что в тридцать один год я толст и плешив, а потому, что это не вполне удобно.
Я смеялась от души. Тогда мне понравилось в нем все без исключения: и его самоирония, и его ум, и его ядовитый галстук. И я тогда тоже понравилась ему. Пожалуй, это был очень счастливый день. Он показался мне высокоинтеллектуальным человеком, а я ему – вполне успешной представительницей богемы. Вечером мы пошли в театр, потом снова в кафе, выпили, перешли на «ты», и жизнь сделалась сказочно прекрасной.
Он с интересом расспрашивал меня о вещах, которых не знал, а я, в свою очередь, расспрашивала о его жизни, хотя часто не получала ответа. Выходило, что о палитре красок я могла рассказать больше, чем он о любом дне, проведенном в своем кабинете. Для себя я уяснила следующее: он не женат, поглощен работой, абсолютно не пошл и не слишком интересуется женщинами. За те несколько дней, что мы провели вместе – без разговоров о личном, без единого намека на отношения, и, тем более, без секса, я поняла, что люблю этого человека. Ни за что. Просто так.
Потом он провожал меня на вокзале, рассказывая мне между прочим обо всех встречных прохожих, которых знал (по долгу службы), поцеловал меня на прощанье в щеку и помахал рукой в окно поезда. И я увезла с собой его портрет – в своем сердце.
Так оборвалась эта история. Мне казалось, что после того, что было, обязательно должно быть продолжение. Но его не было. Он ни разу не позвонил. И я тоже не звонила. Так прошел месяц.
Прожив ожиданием и надеждой все это время, я снова поехала в Х и позвонила ему уже из отеля:
– Я приехала на выставку. Встретимся?
Про выставку я соврала. А когда мы встретились вечером, то просто бросились друг другу в объятия – без объяснений, без вопросов, без претензий друг к другу. Осень к тому времени уже стала хмурой, не было ни солнца, ни золотых листьев. Была одна прекрасная ночь, когда я верила в то, что он любит меня так же, как я его.
А рассвет мы не пережили. На рассвете стало холодно, сумрачно и пустынно. Следующим вечером он был занят, и я уехала не попрощавшись. То, что мы совершили, было глупостью. Но после этой глупости он нырнул в свои умные дела, а я – так и осталась на берегу, как вытащенная из воды рыба с ободранной чешуей. Никогда в моей жизни не было одноразовых отношений. Были люди, от которых я бежала, с которыми пыталась кого-то забыть, с которыми просто «не сложилось». Но вот так – просто и бессердечно – такого не было...
Портрет моего «героя» так и висел в моей памяти. Как-то я позвонила, он ответил вежливо – ни о чем. Потом я выдумала, что мне предлагают работу в Х. Он ответил, что на моем месте стоило бы хорошо все обдумать, прежде чем решаться на переезд. А тем временем моя жизнь в столице уже становилась слишком дорогой для меня и бесполезной игрушкой. Мой «несомненный дар» был ясно объявлен невостребованным. И нужно было что-то решать… срочно.
И я решила. Я приехала сюда. Потому что в моей жизни не осталось ничего, кроме ненаписанного портрета моей любви. У меня нет иллюзий на его счет, я ясно вижу, что этот человек не тянет на героя, но это уже безразлично. Это уже не имеет значения, потому что любовь сильнее всей моей жизни и меня самой.
– А он знает, что ты приехала? – спрашивает вдруг дядя Юра.
Вика вздрагивает.
– Что?
– Он знает, что ты здесь?
Значит, она говорила вслух. Боже! Она говорила вслух. Она рассказывала совершенно чужому и неприятному ей человеку о своей любви – в обмен на его гадкую болтовню о его «петушке».
– Да, он знает, – кивает она, отворачиваясь к окну. – Мы завтра встречаемся.
– Может, он пригласит тебя на Новый год?
– Может. Но вряд ли. Он довольно ясно дал мне понять, что я ему не нужна...
– Значит, дома останешься? Вот и хорошо. Я оливье сделаю. И будем телевизор смотреть, – сияет дядя Юра. – А Томка с Колькой в гости пойдут.
Вика не отвечает. Завтра, на самом деле, они должны встретиться с Лунгиным, но этот разговор уже ничего не изменит. Это легко угадать. Но, несмотря на это, она все равно будет жить здесь, дышать воздухом прошлых веков и гулять по самой большой площади Европы.
4. ЧЕЛОВЕК И ЕГО ДОЛЖНОСТЬ
Чтобы в тридцать один год занимать высокий пост и иметь значительные перспективы карьерного роста, человек еще в детстве должен понять, как лучше всего о себе позаботиться. Лунгин догадался об этом очень рано, поэтому – без особых капиталовложений, без соответствующего образования и протекции свыше – сидел в своем кресле довольно прочно.
Свою карьеру он начал, еще будучи пионером, проявляя живой интерес ко всему, что происходило в отряде, и своевременно информируя старших товарищей. Комсомол открыл неожиданные перспективы – он быстро стал одним из вожаков молодежной организации, быстро вошел во вкус слетов, банкетов и привилегии руководить другими, но так же быстро столкнулся и с первым препятствием: комсомол прекратил свое существование. Высокий, темноволосый мальчик со звонким голосом, веселыми глазами и уверенными жестами несомненно стал бы первым секретарем обкома комсомола, потопив не одного конкурента на пути к персональному светлому будущему, но организация утонула сама – вся и целиком.
К тому времени Олег закончил школу с золотой медалью и поступил в университет – на ничем с виду не привлекательную для юноши специальность филолога. Подспудный рассчет был и здесь: в то время специальность негласно опекалась структурой КГБ – активные ребята, умеющие ясно и четко излагать свои мысли, должны были быть на примете у органов. Лунгин был более чем активным и эрудированным: бессменный староста курса, правая рука проректора по воспитательной работе, явный и бесспорный лидер.
Результат не заставил себя долго ждать. Однажды студента второго курса филологического факультета Олега Лунгина вызвал с семинара по социологии полковник к тому времени уже переименованной в службу безопасности структуры и предложил не просто сотрудничество, а место в штате серьезной организации и должность главного редактора новой газеты, так сказать – для претворения в жизнь четко заданного курса. Лунгин сделал вид, что раздумывает, и не забыл упомянуть о своем горячем желании обучать школьников русскому языку и литературе. На что полковник строго заметил, что Олег нужен Родине. Через два дня Лунгин, «все взвесив», согласился.
Отстаивая четко заданный курс и проводя строго намеченную линию, он был очень успешен. И чувствовал себя так, словно вернулось время комсомола и все дни слились для него в бесконечную череду праздников, банкетов и фуршетов. Юная мальчишеская красота стала выцветать – голова начала резко лысеть, а живот стал выделяться под пиджаком. Но карьера шла вгору. По окончании университета, когда газета, уже сыграв свою роль, была закрыта, Олег был направлен на курсы в столицу и через полгода уже занял свой кабинет. Свой родной кабинет.
Дни были заполнены суетой, спешкой, неусыпным вниманием и давлением руководства, но ни один из них не был прожит напрасно. Лунгин знал, что каждый день приближает его к чему-то несравненно лучшему, и весь ход его жизни направлен в светлое будущее.
С женитьбой не получилось. Поиски выгодной партии не увенчались успехом, но – честно говоря – они и не велись целенаправленно и планомерно. Конечно, имей генерал дочь, Лунгин, может, и приложил бы некоторые усилия к организации семейной жизни, но дочери ни у генерала Сивоконя, ни у полковника Ильясова не было, а работа настолько поглощала его мысли, что увлечение женщинами притупилось само собой. Жил Олег с матерью, хотя имел и служебную квартиру в центре города. С мамой, однако, было проще – не нужно было беспокоиться о завтраках и ужинах.
С художницей же произошло все странно. Хотелось чего-то нового и... стояла такая красивая осень. Лунгин вовсе не мечтал быть увековеченным на холсте, но поддался на уговоры друга и встретился с этой девушкой. Тогда она показалась ему абсолютно непохожей на всех остальных женщин – воздушной, эфемерной, абстрактной, нематериальной. Целый месяц он вспоминал о ней с грустью и иногда даже думал, что от такой жены он не отказался бы – от такой красивой, умной и тонкой женщины, пришедшей из совершенно чужого ему мира. И вдруг она снова появилась, словно материализовалась из его мыслей, его грусти и смутных надежд. И он решился пригласить ее к себе не потому, что был уверен в ее согласии, а потому, что до этого выпивал с двумя вице-мэрами в горадминистрации, и ему было все равно, согласится ли она. Он просто ее хотел.
А потом все осложнилось. Нет, она повела себя деликатно, очень редко напоминая о себе телефонными звонками. Но он вообще не хотел о ней вспоминать. Убедился, что такая жена ему не нужна, что она ему не подходит. Что она легка и воздушна, потому что она и есть воздух – ничто материальное не держит ее на земле: ни родные, ни дом, ни деньги, ни автомобиль, ничего, кроме ее же эфемерного творчества. А творчество – это слишком незначительная основа для прочного будущего. Лунгина пугала подобная зыбкость существования, и он поспешил отдалиться от нее, как от темной воды, которая манит неизвестностью.
Ее переезд в город Х очень озадачил. Хотелось увидеться с ней, но мешали дела, и в то же время... не хотелось. Еще раз взглянуть на отражение звездной ночи в темной воде? Какой в этом смысл?
Новый год подступал чередой корпоративных вечеринок и повсеместных банкетов. Пиджак перестал застегиваться, и переходить от стола к столу сделалось тяжелее. Действительно, служба в органах требовала недюжинного здоровья.
Стали звонить важные люди, обращаясь с добросердечными поздравлениями. Лунгин рассыпался в ответных благодарностях и смеялся в маленькую казенную мобилу:
– Ах, рано, рано меня поздравлять! К весне только жду звания.
Ждал «подполковника»: карьера шла семимильными шагами. Мать только качала головой: считала, что сын губит себя на работе, подвергает свою жизнь ежесекундной опасности, а свой организм – угрозе истощения, поскольку дома Олег держал рождественский пост, надеясь проносить костюм хотя бы до весны. А весной, после получения звания, можно будет сделать себе подарок.
Тридцать первого декабря, к полудню Олег сдает все дела и уходит в отпуск – до февраля. Планов – громадье, вплоть до лыжного отдыха в Карпатах. И тут вспоминает о том, что здесь, по улицам этого города, бродит Вика, непонятно, зачем приехавшая в Х. К нему? К нему?.. Не может быть этого. Хотя... люди искусства... у них своя шиза. Вот, дернуло его тогда приблизиться к этой темной воде! Пьян был...
Они встречаются у метро, в четыре часа дня. Город уже пустеет, люди растекаются по квартирам – к елкам и накрытым столам.
Увидев Лунгина, Вика не может удержать улыбки: ее любимый к зиме отпустил усы и бороду, и все это так нелепо, как и розовый в черную полоску галстук, – усы топорщатся обувной щеткой, а борода произрастает клочками на подбородке. Хочется объяснить ему, что следовало бы обратиться за помощью к специалистам мужских салонов, но город Х – уже давно не столица, здесь все кустарно.
Лунгин, целуя ее в щеку, ловит ее улыбку.
– Ты еще не видела меня с бородой?
– Тебе очень идет, – говорит зачем-то Вика.
И он вдруг вспоминает, что вечером его ждут в компании, а до вечера – он должен уделять свое время и внимание Вике, и ему становится зябко на улице и постепенно охватывает чувство досады.
– Зачем ты приехала?
– Я теперь здесь живу.
В кафе досада не отступает. Ей начинает казаться, что она попала на допрос к следователю, что остается только доказать ей самой ее вину, и приговор будет подписан.
– Живешь? Ты работаешь? На какие деньги ты собираешься жить? – прямо спрашивает Лунгин.
Вопрос кажется ей, по меньшей мере, бестактным. Говорить о деньгах неловко, да и не о чем говорить. И она на его месте не спрашивала бы женщину о ее доходах с такой прямотой.
– Я не хочу говорить об этом. Я отвыкла говорить... и не хочу.
– А ты попытайся, – улыбается Лунгин. – Развивай речевой аппарат. Выражай свои мысли.
– У меня нет мыслей. Я пока буду жить здесь... Просто жить, без мыслей.
– На какие средства?
– У меня пока есть средства. Когда-то я продала одну картину. И с тех пор живу на деньги от продажи.
– Всего одну картину? – в его глазах появляется неподдельный интерес.
– Да. Она была мне очень дорога, но пугала меня. Я долго шла к этой работе. А потом хотела избавиться от нее.
– Что в ней было такого страшного?
Вика задумывается. Не хочется говорить об этом с человеком, который прикидывает в уме стоимость всех ее непроданных картин, а с другой стороны, говорить с ним о том, чего он не может понять, – единственный выход. Это докажет, что в чем-то она несравненно выше, чище и духовнее, чем он.
– Про себя я называла ее «Найдите десять отличий». Знаешь, когда пишешь с натуры, ты передаешь напряжение каждой мышцы, даже не идущего или бегущего человека, а просто – живого тела. Одно время меня очень интересовало различие между живым и мертвым. Я ходила в анатомку и изображала покойников. Это были абсолютно мертвые картины – человеческое тело не содержало в себе даже импульса потенциального движения. И я научилась ловить эту необратимость и отражать ее на полотне. А потом одна наша натурщица покончила с собой. У меня было несколько ее портретов в обнаженном виде – это была особа подвижная, гибкая, не очень удобная для изображения, по кличке Амеба. Ее тело все время будто перетекало из одного положения в другое. Она меняла опорную ногу так незаметно, разворачивалась к свету другим боком так плавно, что из-за нее преподаватели перечеркивали студентам немало работ. Кроме всего прочего, она была истеричкой, танцевала стриптиз в одном ночном клубе, подрабатывала проституцией и употребляла наркотики. Она и умерла от передоза, но говорили, что пошла на это умышленно.
И тогда я написала эту картину – двойной портрет. Внизу – обнаженная девушка, со всей живостью черт лица и своих потенциальных движений, лежащая, но готовая в любой момент подняться и уйти, а вверху – она же мертвая, с открытыми, но невидящими глазами. Она лежала на боку в той же позе, но... это было совершенно другое, застывшее и холодное тело. Там было не десять, а тысяча отличий, но видели это не все. То есть не все понимали, в чем основное отличие.
Написав это, я сама была в восхищении. Но постепенно картина стала давить. Может, потому, что я хорошо знала Амебу при жизни, мне казалось, что ее тело начинает двигаться, что свет уже падает иначе, что она водит глазами, и вдруг – в один миг – становится мертвой, застывает и смотрит на меня уже с того света. Пожалуй, мне не следовало изображать смерть так откровенно...
Тот, кто купил эту картину, вряд ли нашел все отличия, а может, не понял и главного. Скорее всего, его привлекло ее безукоризненное тело, выписанное дважды. Я не знала покупателя лично, это был какой-то богач из Франции, кажется русский по происхождению, или, может, даже новый русский. Я была рада, что – с помощью посредника – мне удалось избавиться от этой картины и при этом заработать приличные деньги.
Рассказывая, Вика не смотрит на Лунгина. Он слушает молча. Безусловно, ему интересно то, о чем она говорит, но вместе с тем, и это тоже раздражает его.
– Нужно было впихнуть ему и все остальное! – подсказывает он практичное решение.
Вика пожимает плечами.
– Наверное. Но и это было слишком. Слишком хорошо для меня. А, может, слишком дорого для него. Теперь буду искать работу...
– Какую?
– Самую простую.
Лунгин смотрит на часы.
– Я знаю, – говорит вдруг Вика. – Это был провальный ход. Но я иногда делаю такие ходы – заведомо безуспешные. Чтобы сделать себе хуже, больнее.
Он прищуривает и без того узкие глаза.
– Чисто женское лукавство! Все равно существует предел, и ты никогда не переступишь через него. Ты просто играешь – вот, до сих пор, до этого предела.
Это уже вызов. Фактически звучит следующее: «Ты же не покончишь с собой! Несмотря на все свои неудачи и неуспешность, ты не сведешь счеты с жизнью!»
– Не знаю, – Вика отворачивается. – Маятник ведь раскачивается.
Лунгин снова смотрит на часы, потом на нее.
– Одно только непонятно: как ты рисуешь…
– Что?!
Вика едва не вскакивает. Это подведенная черта – Лунгину все в ней понятно: ее неудачи, ее отчаяние, ее безбудущность. И непонятно ему в ней только одно: ее «несомненный дар». Он говорит об этом так удивленно, словно общается с членистоногим, которое не имеет даже соответствующей конечности, чтобы зажать в ней кисть и малевать.
– Я рисую... просто, чтобы не сойти с ума...
– И снова ложь! – бросает он с досадой. – Убивал бы женщин! Основная цель твоего творчества – «не сойти с ума»? Это даже не цель, это одно из следствий, притом не самое важное. А цель – это выразить… – начинает растолковывать он.
– Я ничего не хочу выражать!
В конце концов, разговор становится непереносимым.
– Я ничего не хочу выражать! Я не хочу... даже говорить с тобой! Это просто невозможно! Ты словно копаешься внутри меня, выискивая органы, которые можно продать. Это адски больно.
Он не понимает ее. Не понимает ее гневного возмущения.
– Ну, что-то подыщем тебе, какую-то работу. Нужно подумать. Хочешь продавать мобильные телефоны?
– Я хочу, чтобы ты вообще забыл обо мне!
Вика хватает одежду и выскакивает из кафе.
5. ЧЕЛОВЕК И ЕГО МЫСЛИ
– Так вот, я и говорю, – продолжает дядя Юра, – легли мы в постель, а она была еще девочка. Я ввожу своего петушка и чувствую преграду. Она – чуть ли не в слезы: больно. И не дается мне больше. А я хочу ее – просто яички опухают. Ну, говорю, давай хоть...
Вика уже привыкла к его рассказам. Начинает он как бы ни о чем, но постепенно его болтовня сводится к описанию полового акта во всех подробностях. Она догадывается, что большая часть его историй вымышлены, но он рассказывает их так увлеченно, что его брюки начинают оттопыриваться, и Вика не решается его перебить.
В новогоднюю ночь она спала. Подперла дверь двумя стульями и уснула. Потом проснулась от взрывов фейерверка и снова провалилась в липкий могильный сон.
С Лунгиным – поставила точку. Именно здесь, в этом городе, где все началось, нужно было, чтобы все и закончилось. Он безжалостно указал ей на пропасть, которая лежит между его материальным, вещным миром и ее миром зыбких абстракций и надежд на «авось».
Но в городе Х ей легче переживать свою жизнь, потому что она все равно чувствует его рядом и потому что, несмотря на его отчуждение, она любит его. Она его любит. Для этого ему не нужно быть ни героем современности, ни духовно близким ей человеком. Ему не нужно даже быть привлекательным, можно отпустить такие несуразные усы и носить такую смешную шапку с козырьком и ушами. Не нужно избавляться от своих дурных привычек, можно плевать на тротуар, подфутболивать все камни, попадающиеся на дороге, высовывать то и дело язык и – чисто профессионально – дважды громко переспрашивать любую услышанную фразу под предлогом «я глухой!» Ему не нужно быть к ней внимательным и добрым, не нужно отвечать ей взаимностью. От него ничего не требуется. Он существует на свете – этого вполне достаточно для того, чтобы она его любила.
С тех пор, как Вика стала терпеливо выслушивать дядю Юру ради скидки в пятьдесят гривень, ей гадко даже думать о сексе. Стоит только вспомнить его слюнявые описания, как само собой притупляется всякое живое желание близости. А Лунгин... он тоже не проявляет никакого желания, кроме одного – «убивать женщин».
Секс испортил то, что и так было нехорошо между ними. Вика делает вид, что ей все безразлично, словно такие случайные связи для нее – в порядке вещей. А сердце задыхается от отчаяния и стучит в каждом капилляре – больно.
– Она говорит: мне и так больно. Может и быть, думаю: у меня петушок не маленький, так тоже не входит. Я ее уговариваю: ну, возьми хоть в ротик, мне же хочется...
Кадровое агентство «Фортуна», изучив ее анкету и составив ее резюме, очень скоро поставило перед фактом, что художники в городе Х невостребованы.
– Если бы вы знали бухгалтерию...
– Бухгалтерию?
– Или закончили курсы кассиров...
Это ничего. Вика была готова к отказу. Можно и самой найти что-то простое... Те же «мобильные телефоны». Вика бродит целыми днями среди городских новогодних елок и разыскивает таблички «требуется». Требуются реализаторы газированных напитков и пива, контролеры троллейбусов и био-туалетов.
Наконец, Вика натыкается на табличку, которая ей кажется более пристойной: «Требуется продавец». Магазин называется «Синдерелла». Она останавливается перед дверью, за которой непонятно, что находится. Заблудившаяся Золушка нашла свой замок. А за дверью – second hand. Запах старой, изношенной одежды встречает ее на пороге.
Вряд ли хозяин магазина осознавал злую иронию красивого названия: Синдерелла из секонд-хенда. Поношенная Золушка, которой уже никто не поможет.
Одежда на вес. Ряды вешалок и кучи тряпья по углам. Вику берут на работу без особых колебаний. Ее зарплата – семь гривень в день. И спокойнее, чем «мобильные телефоны». Покупатели в основном одни и те же – небогатые женщины, подбирающие одежду для своих детей и мужей-алкоголиков, и из самой недорогой – самую недорогую – для себя.
Лунгин не звонит, не пишет и не шлет телеграмм. Он живет собственной жизнью, совершенно позабыв о ее существовании. А она живет тем, что смотрит в экран мобильного телефона, ожидая от него звонка. Этот человек – сгусток боли в ее крови, бродит в жилах, угрожая вызвать остановку сердца. Он вдохновлял писателей на создание романов о честных сотрудниках службы безопасности. Он воплощение здравого смысла и холодного рассудка. Практичность, острый ум, недюжинный интеллект и абсолютная подчиненность запланированному светлому будущему.
Если есть на свете два совершенно противоположных человека, то это он и она. У него расписано все до самого смертного часа – получение званий, повышений, депутатство в городском совете, а может, и пост мэра, губернатора или президента – она не настолько посвящена в его планы. Она же продолжает презирать все преходящее. Уверена, что человек не властен над своей судьбой. То, как он живет, кажется ей смешным. А он – с ужасом смотрит на ее жизнь: бессмысленные трепыхания на поверхности земли. При этом, безусловно, он прав, а она – не права. Поэтому он социально более успешен, пользуется заслуженным отпуском и елозит с горы на лыжах, а она сидит на табуретке у окна и дышит пылью секонд-хенда «Синдерелла» – жизнь ставит всех на свои места.
– Тогда я не выдержал, развернул ее к себе спиной и засадил так, знаешь, поглубже. Она – ничего, не трепыхается, понравилось. Вот, думаю, чертовка ты, а не девочка!
Сценарии порно-сериалов из жизни дяди Юры бесконечны. Вика уходит на работу рано утром, а вечером все равно вынуждена быть безмолвным слушателем его маразматического бреда.
И ей уже кажется, что ее положение не так уж и плохо. Быть нелюбимой – своеобразное счастье, потому что не предвещает никаких перемен. Не может быть, чтобы мужчина не любил, а потом вдруг воспылал нежной страстью. Вика в свои двадцать семь лет знает, что такого не бывает, потому что любовь – это данность, а не результат. Она сама словно попала во власть черной магии, и сама судьба вступила в заговор против нее. Нужно просто сказать самой себе: «Любовь – иллюзия. Ее нет. Я не люблю его». Вика говорит себе это и чувствует, что иллюзия – это ее жизнь, а любовь – единственная реальность в ее полуреальном мире.
– Олег...
Рисовать она не может. Не только потому, что желтые шторы в ее комнате задернуты наглухо, а потому что его ненаписанный портрет висит в памяти. Его лицо, его фигура, его характер не заслуживают изображения. Они убедили ее в том, что героев нет, и ее пессимистический взгляд вполне оправдан. Но есть реальная жизнь... реальные люди, которые не обязаны быть героями. Есть любовь. И значит, в своем пессимизме она все-таки была не права, потому что считала себя неспособной влюбиться.
Это случалось с ней всего однажды. Тогда была другая крайность: поэт, непризнанное дарование, человек зыбкого будущего, как и она сама. О, как они любили друг друга – с одинаковой страстью и отчаянием! Так любили, что брак между ними был абсолютно невозможен: обоих убивало неверие в свои силы, страх безбудущности и маниакальное стремление к другой, более достойной их жизни. Они могли обняться и рыдать вместе, вытирать друг другу слезы, утешать, уговаривать и снова плакать. У обоих случались истерики – с битьем стаканов, посуды и мобильных телефонов о стены. Вике тогда было двадцать пять, и она поняла, что сходит с ума и, оставшись с ним, обязательно сойдет. Но бросить человека, которого так любила, была не в силах. Они были единым целым, она была им, а он был ею, они чувствовали одинаково остро, их страсть была взаимна, их боль – всепоглощающа. И эта любовь разрушала их и без того разрушенный мир.
Его пригласили поработать моделью на показе мод, потом отказали, и в тот же день Вика собрала вещи и ушла от него. Месяц длились бесконечные звонки и сообщения – оба снова оплакивали невозможное счастье, но теперь уже порознь. А потом боль стала притупляться и выветрилась совершенно. Они даже не встречались с тех пор и одновременно прекратили звонить друг другу. Выходит, что тогда она дошла до «предела» и остановилась – сработал инстинкт самосохранения.
Этот человек был ей самым близким на свете, был ее зеркальным отражением, и она не смогла с ним жить. Все ее неудачи, ее фобии, ее недостатки отражались в нем по-мужски заостренно, и это было губительно. Потом, без нее, он не пошел на дно, но и не поднялся: несколько раз попался с кокаином, уехал из столицы и снова вернулся, что-то где-то издал и не получил гонорара.
И вот теперь она любит человека, абсолютно ей противоположного. И это не менее болезненно. Так же обречено. Так же губительно. Почему же любовь не подчиняется никаким законам?
– Утром, короче, она проснулась и меня будит: давай зеще раз. А мой петушок утром особенно силен. Я так повернул ее на бочок и сзади пристроился. Она – ничего, уже не фыркает, что больно. Ничего не больно, и в попочку входит, как по маслу, – дядя Юра причмокивает мокрыми губами.
Не смотрит на Вику, смотрит прямо перед собой вникуда маленькими черными глазками, посаженными на голову членистоногого.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ИЗ ФРАНЦИИ С ЛЮБОВЬЮ
1. ЧЕЛОВЕК И ЕГО ШАНС
– Степка, идиота кусок, куда тебя несет? Не лезь туда руками!
Вика притворяется спящей. Если вовремя закрыть дверь своей комнаты, дядя Юра не успевает просочиться к ней со своими историями.
– Не лезь грязными руками! – вопит Тамара за стеной.
Вике уже везде мерещится порно. В этом дурдоме скоро и у нее самой сорвет крышу.
В довершение всего звонит телефон. Высвечивает незнакомый номер – не городской и не столичный. Но первая мысль почему-то: Олег?
Олег! Олег!!!
– Добрый вечер! – говорит низкий мужской голос. – Виктор Власов?
Вика молчит. Не Олег... А кто-то... из прежней жизни. Не из города Х. Она, наконец, отвечает – приглушенно и как можно более низко.
– Я вас слушаю.
– Рад, что нашел вас. Мне дал ваш номер Илья Полетаев, если помните, – продолжает мужчина.
– Да...
– Это я тогда купил вашу картину «Десять отличий». Вы помните?
– Да...
– Я сейчас в России и хотел бы... встретиться с вами.
– Я не в России.
– Нет проблем. Я приеду. Где вы живете?
– В Х.
– Очень хорошо! – почему-то радостно откликается собеседник. – Я не представился. Меня зовут Владимир Юдин. Я сейчас в Москве по делам, но очень хотел бы увидеться с вами. Давайте так: когда я буду в Х, позвоню вам – мы где-то пересечемся и поговорим.
– Вам еще нравится моя картина? – зачем-то спрашивает Вика.
Юдин умолкает, а потом повторяет:
– Поговорим.
И связь обрывается. Вика набирает номер Ильи, а потом кладет трубку. Неизвестно, когда происходил разговор между Ильей и Юдиным, может, еще при продаже картины. Илья просто не сказал, что художник – женщина. И теперь Юдин уверен, что общается с мужчиной и именно с мужчиной хочет встретиться. И если от этой встречи что-то зависит, то она должна целиком и полностью соответствовать его представлению.
«Убивал бы женщин!» Пожалуй, она потеряла дружбу Лунгина именно потому, что оказалась женщиной – обычной женщиной с обычными женскими желаниями. Но если из-за этого она потеряет свой единственный шанс быть успешной, она не простит себе этого. И она этого не допустит! Она станет мужчиной (хотя бы визуально) и добьется того, что этот богач из Франции купит еще несколько ее работ. Для этого ей хватит ее таланта художника.
Вика не спит всю ночь – обдумывает пути и способы намеченного перевоплощения. О, ради своего шанса она решится на любой маскарад и любые затраты! Уж лучше пусть она, на худой конец, выглядит как гей, но не как женщина!
Утром идет в ближайшую парикмахерскую – делает короткую стрижку, оставляя на макушке колючий торчащий ежик обиженных волос.
– Вас... несколько... портит, – не может не признать девочка-ученица.
– Это к лучшему! – сияет Вика.
Теперь она уверена, что все идет к лучшему. Перевоплощение захватывает ее целиком. Сняв приличную сумму с банковского счета, она покупает костюм в самом дорогом магазине города Х, тщательно подбирая к нему рубашки.
– Я всегда примеряю вещи своего брата, – объясняет обескураженным продавцам.
От галстука – отказывается. Галстук – удел кабинетных крыс.
– Я ему покажу, как нужно одеваться! – разговаривает сама с собой о Лунгине.
И, увлекшись, покупает дубленку, ботинки, шарф, кепку и перчатки, – все подходит идеально, и фирменные вещи даже в городе Х оправдывают свои лейблы и цены.
Из зеркала смотрит на нее тонкий парень среднего роста. Пол-лица прикрывает широкий козырек кепки, дубленка делает плечи массивнее. О косметике можно на время забыть. Серьги снять. Грудь заправить под обтягивающую майку. Контуры лица слегка оттенить темным.
Юноша с большими голубыми глазами и бледными губами глядит из зеркала на Вику. Он художник. Он – человек искусства. Он имеет право быть странным. Он имеет право на все, кроме одного – быть женщиной.
Но даже этот тщательно обдуманный и просчитанный образ смущает Вику. Она не решается в таком виде разгуливать по улицам. Знает, что нужно решиться, потому что иначе ей будет неловко наедине с Юдиным, но не может себя перебороть.
Он звонит снова через пять дней.
– Здравствуйте. Я в городе. Остановился в вашем «Национале».
«Он такой же «наш», как и «ваш», – думает Вика о лучшем отеле города Х, ранее именуемом «Интуристом».
– Вам удобно будет встретиться со мной сегодня? – вежливо и почтительно интересуется Юдин.
– Вполне.
– Простите, что отрываю вас от творчества, – извиняется он запоздало. – В шесть вечера устроит?
– Где?
– Если вам будет удобно, у «Националя». Я плохо ориентируюсь в чужих городах.
Вика старается говорить приглушенно. А в шесть – уже темно. И снег снова превратился в лужи, щедро залившие городские тротуары. В городе вообще мало света. В ее случае – это на руку.
Она одевается медленно и тщательно, в который раз контролируя каждую деталь туалета, каждый свой жест и выражение лица, улыбку и запах одеколона, и ни на секунду не прекращая оценивать свое отражение в зеркале. Но, оказавшись на улице, не может заставить себя войти в метро, берет такси до отеля и поеживается, чувствуя на себе взгляд шофера. Тот косится в ее сторону с явным любопытством. Она расплачивается молча, и он тоже молча кивает. Никакой вербальной реакции.
И только у отеля окликает какая-то женщина:
– Молодой человек, не подскажете, который час?
– Шесть.
Молодой человек может себе позволить торчать в сумерках у отеля «Националь», и никто не назовет его при этом проституткой. Хотя... разные бывают молодые люди.
Юдин не заставляет себя ждать ни секунды. Он спускается по ступеням ровно в шесть и протягивает Вике руку.
– Здравствуйте, Виктор. Я очень, очень рад нашей встрече.
– Здравствуйте, – она пожимает его горячую ладонь своими ледяными пальцами.
Юдин оказывается моложе, чем его голос в телефонной трубке. Ему нет и сорока. Это высокий, подтянутый мужчина в длинном черном пальто и белом шарфе. Голова его не покрыта, и ветер шевелит густые темные волосы. Черты лица довольно приятны, хоть и резковаты: высокий лоб, черные густые брови, большие темные глаза, нос, несколько крупный для его лица, но ровный, длинные, тонкие губы и тяжеловатый подбородок. У него смуглая кожа и небритые щеки. Вика пытается вглядеться в его глаза, чтобы уловить их цвет – у него не карие, а совершенно черные глаза, сияющие звездной темнотой нездешних ночей. И весь его облик, несмотря на дорожную усталость и небритость, не утратил шика чужой, иностранной жизни.
– Посидим здесь в ресторане? – предлагает он, недолго думая.
В это время и он присматривается к ней, и на его лице явственно отражается некое замешательство. Вика замирает, стирает приветливую улыбку. Войдя в ресторан, раздевается, но не снимает ни шарфа, ни кепки. Правила хорошего тона – не для художников.
Теперь Юдин смотрит на нее как-то мельком, заказывает что-то быстро, не советуясь. Все, что он делает, делает быстро, но не порывисто, а плавно-уверенно. Может, так сказывается на поведении человека его финансовое состояние.
– Вы живете во Франции? – спрашивает Вика.
– Да, в Марселе. Но я не француз, конечно, – он и улыбается быстро, словно сверкает вспышка фотоаппарата. – Там у меня свой небольшой бизнес.
– Духи?
– Нет. Автомобили.
Он снова недоуменно смотрит на Вику. И она видит, как его парадоксальные – черные, но лунные глаза, удлиненные к вискам, начинают медленно терять свой блеск, словно с каждым взглядом на нее его постигает все большее разочарование.
– Так что стало с моей картиной?
– Ваша картина, – он словно вспоминает о чем-то далеком, – была у меня до тех пор, пока не стала меня преследовать. Поначалу я не видел в ней ничего зловещего, она мне понравилась... просто понравилась своей необычностью, а потом, когда я смотрел на нее, я стал видеть, как тело этой девушки... начинает двигаться, шевелится, словно перетекает, а потом застывает уже в другой форме... как говорят – намертво. Она вдруг начинала двигаться, словно шла к своей смерти. Как мы все... идем к ней... Это стало мучить меня. Я спрятал картину в шкаф, но все равно доставал и разглядывал. А потом сдал в одну галерею.
– В Марселе?
– Нет, в Париже. Там указано ваше имя, не волнуйтесь...
И Юдин снова всматривается в Вику.
– Я приехал, чтобы... чтобы задать вам всего один вопрос: мне это не показалось? Она двигалась?
– Конечно. Пока была жива. Она двигалась, ходила и даже танцевала стриптиз. Второй портрет я делал уже в морге – после ее смерти. Это все, что вы хотели узнать?
Теперь Юдин молчит. Если только за этим он приехал из Франции, то Вика может его успокоить: он не сходит с ума. Это она сама сошла с ума, потому что поверила в свой шанс. А ее картины... ими нельзя любоваться. Их нужно запирать в шкафы или прятать в пыльных галереях. У нее не было шанса!
Официанты приносят вино и закуски. Но Вика не может есть. Поднимается резко.
– Простите, если это все, о чем вы хотели спросить, то мне больше нечего добавить. Мне вы кажетесь абсолютно здоровым человеком. Об остальном – спросите вашего доктора, а меня ждут дела. Было приятно познакомиться...
И уходит. Все было напрасно. Ничего, не в первый раз. У богатых свои причуды – к примеру, путешествие в город Х.
2. ЧЕЛОВЕК И ЕГО РАЗОЧАРОВАНИЯ
В городе Х Юдин оказался случайно... и не случайно. Словно очень долго шел к этому городу Х, нашел его и в тот же день потерял. И причиной тому был Власов.
Автомобили были его жизнью, его семьей, его домом, женой и детьми. Он не строил свой бизнес планомерно, он не просчитывал каждый свой шаг до миллиметра, просто ему посчастливилось заниматься тем, что было ему близко и что ему нравилось. Женился он в девятнадцать лет, еще будучи второкурсником МГУ, по горячей любви, которая быстро закончилась, оставив на память семейные будни и бытовые неурядицы. Физика, которой Юдин выучился в университете, оказалась еще суровее его жены. И с ней он тоже расстался.
За рубеж он никогда не собирался и ни в одной стране мира, кроме России, не имел никаких родственников. Но университетский товарищ с определенными связями уговорил его ехать вместе с ним во Францию. Там их пути разошлись, и Юдину пришлось испытать на собственной шкуре все прелести подметания тротуаров и мытья посуды во французских кафе. Впрочем, период черной работы длился не очень долго. Как только Владимир напал на след какого-то шикарного авто и оказался в авторемонтной мастерской, его умения оценили по достоинству. Он чувствовал технику, как свое собственное тело, если не лучше.
Через шесть лет он открыл свой первый автосалон по продаже автомобилей в комплексе с мастерской по ремонту и обслуживанию машин. Дела уверенно пошли вгору. А с годами гора становилась все выше, с ее вершины уже была видна половина Франции, а Юдину едва исполнилось тридцать семь. Это был безоговорочный успех.
И после стольких лет гладкого и спокойного бизнеса, приносящего немалый доход, после того, как он однажды уже возвращался в Москву, но не смог там жить, а вместо этого открыл на правах дилера «Рено» автосалон и уехал обратно, после свидания с бывшей женой и со всеми потенциальными женами, после смерти родителей, после утраты старых друзей и обретения новых, после всего этого – он задумался о своей жизни.
В тридцать семь лет не только не поздно начинать все заново, но не поздно и просто «начинать». Но все его «начала» сводились к открытию новых автосалонов и связям с новыми женщинами. Пока, наконец, в Киеве, совершенно случайно, на какой-то художественной выставке, он не наткнулся на картину «Десять отличий».
Юдин никогда не был ни ценителем искусства, ни знатоком литературы, ни заядлым театралом, а на выставку пошел исключительно ради своей киевской знакомой, которая любила похвастаться некой приближенностью к столичной богеме. Имя Виктора Власова было ей неизвестно, но Юдин замер у полотна надолго. Поначалу действительно его привлекла необычность изображения: два одинаковых портрета на одном холсте. Но он продолжал всматриваться в картину...
Потом смотрел на нее уже дома, в Марселе. Вглядывался в неприукрашенное изображение жизни человека. Движение, которое постепенно застывает, отражая саму направленность человеческой жизни – к неподвижности и холоду. Мастер, который изобразил Жизнь и Смерть, по мнению Юдина, должен был быть одарен каким-то необычайным знанием.
В глазах Юдина он был почти Гуру. Несмотря на свое неприятие богемной жизни, Юдин готов был простить автору картины все его возможные пороки: беспробудное пьянство, наркотики, нездравое сознание – за один только намек на понятую им истину.
Он взялся искать мастера так настойчиво, что этот поиск сам по себе уже наполнил его жизнь новым смыслом. И он его нашел.
Кого угодно ожидал увидеть Юдин в образе Гуру, но не такого вот парнишку, холодного, равнодушного позера, скрывающегося за модной кепкой и лейблами европейских фирм. Кто он? Может ли он знать истину? Вряд ли...
Юдин не смог говорить с ним. Слова застряли в горле. Говорить с мальчишкой... о своей жизни? О глубоко личном? К чему? Искал его, шел к нему, радуясь, что ступил на верный путь, и зашел в тупик. И тупик оказался в каком-то городе Х.
На следующее утро Юдин проснулся с еще более мучительным сознанием того, что его обманули. Рассвет принес неожиданную болезненность ощущений. В отеле было тихо. Владимир поднялся, собрал вещи, взглянул на купленный вчера, после беседы с Власовым, билет на самолет. И вдруг набрал его номер.
– Здравствуйте, Виктор.
– Здравствуйте, – как всегда невнятно откликнулся тот.
– Я улетаю сегодня. Хотел попрощаться.
– Да. Счастливого пути. Удачи вам, – вежливо пожелал Власов.
И Юдину показалось, что его собственное разочарование отозвалось эхом в голосе Власова. Похоже, ошиблись оба. Юдин ожидал откровений и пророчеств мастера, а ведь мастер... тоже чего-то ожидал, согласившись встретиться с ним. Чего мог ожидать художник от бизнесмена? Денег, не иначе.
Юдин расхохотался в пустом номере. Порвал авиабилет. Как все банально! Вот вам и Гуру! Очень захотелось найти подтверждение своей догадке, и он снова – на этот раз без колебаний и излишнего почтения в голосе – позвонил художнику.
– Мой номер уже высвечивает?
– Да, – ответил тот.
– Уделите мне еще четверть часа, Виктор. Можно подъехать к вам в мастерскую?
– Степка, скотина, куда ты без шапки?! – послышалось вдруг из трубки.
– Вы женаты? – удивился Юдин.
– Ну, идиот, ты получишь!
– Я не дома. И не в студии. Что вы хотите еще услышать? – прямо спросил Власов.
– Давайте вечером в отеле. У меня есть к вам дело, – ответил на это Юдин.
Разочарование в личности мастера, плавно перешедшее в раздражение против него, вдруг совершенно прошло. И Владимир уже без болезненого чувства недоуменной растерянности вспомнил вчерашнюю встречу. Художник показался ему странным малым, не вполне искренним, скованным. Притом в его внешнем виде было что-то неестественное, что насторожило Юдина с первого взгляда. Красивый, голубоглазый парень, худощавый. Но Юдин почему-то обратил внимание на красные дырочки проколов в мочках его ушей. Он снял серьги, идя на встречу с Юдиным. Значит, он их носил. С другой стороны, в прогрессивной Франции Юдин встречал огромное количество представителей нетрадиционной сексуальной ориентации и видел, что Власов не похож на гея. Может, молодость делала его таким хрупким и колким в общении. На это, впрочем, стоило взглянуть во второй раз.
Юдин вдруг с удовольствием представил их встречу вечером. Теперь у него не было причин трепетать перед мальчишкой – не было преклонения перед ним. Все показалось вдруг смешным: его навязчивая привязанность к картине, потом – ее навязчивая боязнь, переосмысление своей жизни и поиск мастера... И этот город... И этот отель... Лучше бы он напился в своем особняке в Марселе, и все прошло бы само собой. Вместо этого он совершил столько глупостей. Осталось только одно – напиться вместе с этим парнем. Он, правда, хорошо рисует. Он одаренный художник, но не больше...
До вечера заняться было нечем, и Юдин вышел в город. Город... совершенно чужой ему, и в то же время – чем-то будто знакомый и местами виденный раньше. Может, вывески магазинов Mango сбивали с толку.
Автомобилей немного, преимущественно импортные, но не новые. Город живет небогато, провинциально, скучно. Что потерял в нем Власов, приехавший сюда из столицы совсем недавно?
Снова мысли возвращались к Власову. Юдин ходил пешком по городским площадям, наблюдал, как разбирают после зимних праздников муниципальные елки, ступал ногами в лужи растаяшего снега и, оказавшись – без авто, без знакомых, без подруг – в чужом городе, чувствовал себя так, словно снова попал в свою молодость, в чужую страну, без копейки денег в кармане, без будущего.
И спохватывался, как после дурного сна: это не может повториться, это кончилось, ушло. Он просто турист, оказавшийся здесь случайно, проездом. Словно вышел где-то на полустанке глотнуть свежего деревенского воздуха, а потом снова нырнет обратно – в свой поезд, несущийся в заданном направлении...
Но как только мысли натыкались на «направление», возникала перед глазами картина «Десять отличий», дающая простой ответ на вопрос о направлении и конечной точке всех земных маршрутов. Цель все ускоряющегося темпа – неподвижность. Действительно, Власов уже ничего не мог добавить к заявленному картиной.
Юдин совсем закружил улицами незнакомого города. Потом взял такси до отеля и вернулся в «Националь». Побродил по номеру, закурил и понял, что его существование в городе Х без Власова, ради встречи с которым он и приехал, не имеет смысла.
Спустился в ресторан и стал ждать. Сумерки – зябкие и влажные – затопили город, а художника все не было. Наконец, около восьми вечера, тот вошел в зал ресторана – в той же кепке, надвинутой на глаза, и черном шарфе, обмотанном вокруг шеи. И у Юдина при виде мальчишки почему-то сжалось сердце – отчего-то стало по-детски радостно и жаль себя. Все его обиды на Власова утонули в сумерках.
3. ЧЕЛОВЕК И ЕГО ДОГАДКИ
– Вас что-то задержало в Х? – первое, что спрашивает Вика, садясь рядом с Юдиным за столик.
– Да, – отвечает тот честно. – Хотел увидеть вас еще раз.
– По поводу?
– По тому же поводу, который и привел меня сюда: коммерческая сделка.
– Сделка?
– Разве у вас нет других картин для продажи?
– Вы хотите купить еще что-то? – усмехается Вика. – Вы ведь и от первой картины избавились.
– Избавился? Вовсе нет. Я любезно предоставил ее галерее и получаю определенный процент от ее показа. Это выгодное вложение, если хотите.
Юдин замечает, что щеки Власова розовеют и лицо словно оживает. Так легко просчитать реакцию мастера! На деньги у всех одинаковая реакция.
В этот момент Юдин ошибается. Вике делается так радостно не от его делового предложения, а от того, что ее картина оказалась оправданной, что она не сыреет где-то в запасниках заброшенного музея, а что, наоборот, ее видят люди.
– То есть вам не кажется, что искусство непременно должно ласкать взгляд?
– Не знаю. Я очень далек от искусства. Ваша картина – первое полотно, которое я вообще заметил.
Вика улыбается. Юдин ловит ее улыбку и тоже начинает улыбаться: смешной парень этот Власов – радуется каким-то собственным мыслям. В этот раз на еду и выпивку оба смотрят благосклонно.
– Поедем потом на вашу студию? – предлагает Юдин, подливая Вике вина.
– У меня нет студии.
– В этом городе?
– Вообще – нет.
О! Мастер только с виду так успешен.
– Я принесу вам кое-что завтра, – добавляет Вика. – Сюда, в отель. Вы же еще будете здесь?
– Мне не нравится этот город. Я заблудился здесь сегодня, – говорит зачем-то он.
– Марсель лучше?
– Несомненно.
– И лучше Парижа?
– Да. Я жил в Париже очень долго, у меня там дела, но Марсель мне ближе. А вам... близок этот город?
– Нет.
– Почему же вы здесь?
Власов молчит, пьет, не ожидая ни тоста, ни звона бокалов. И не отвечает.
– Покажете мне завтра город? – спрашивает вдруг Юдин.
– Я плохо его знаю.
– Пусть будет плохая экскурсия, – соглашается Владимир. – А потом мы вернемся к вашим картинам, к нашей сделке, к ценам...
И снова мастер напрягается. Он явно не готов говорить о деньгах. Юдин легко угадывает в нем профана в финансовых вопросах. В прошлый раз посредник обманул его – сто процентов.
– Это не картины, это фотографии жизни, вырванные из фотопленки дней, – повторяет вдруг Вика слова критиков.
– О, я не интересуюсь фото, – морщится Юдин.
Итак, есть контакт. Какой-то порывистый, но все-таки контакт.
– Мне хочется спросить вас о многом, как представителя другой цивилизации, – признается Юдин Власову. – Но, когда я задаю вопрос, он мне самому кажется банальным, и я уже не хочу ответа. Вам знакомо такое состояние?
Вика пожимает плечами: вряд ли она способна ответить на вопросы Юдина. Но, бесспорно, ситуация переламывается. Вика видит, что это все-таки шанс и дружить с ним стоит. К тому же радует и то, что Юдин не разглядывает ее больше. Он как посмотрел один раз – быстро и пристально, так с тех пор и не уперся ни разу испытывающим взглядом в ее лицо. Кажется, составил о ней определенное мнение и не ищет уже ему ни подтверждений, ни опровержений. Но, кажется, мнение не скверное. Иначе он бы не тратил свое время на общение с ней так охотно.
Выпивая вместе, они не переходят на «ты». Юдин – противник фамильярности. Он что-то говорит еще о Марселе, о своем пустом особняке, о поездке в Штаты, о каких-то женщинах. Вика кивает с улыбкой:
– Ваша жизнь богата... красочными эпизодами.
Юдин качает головой.
– Я бы сказал, что это один-единственный эпизод с разными лицами, которые легко подставляются. Это очень скучная... очень прозаичная жизнь. А... чем богата ваша?
– Она богата... только болью, – честно говорит Вика. – Дело, мне кажется, даже не в наличии или отсутствии материальных благ, а в состоянии души.
– Завтра мы погуляем по городу... и все развеется, – Юдин взмахивает рукой в воздухе. – Подозрительно теплая зима, вам не кажется?
И снова Вика смеется.
– Европейская зима.
– Да. Да-да. Глобальное потепление. Я рад отчего-то. Я редко бываю вот так... без причины рад. И город мне не нравится, и вы серьезные вещи говорите, а я радуюсь почему-то, как ребенок, – признается он.
– Я хочу предупредить вас на счет города. Он очень коварен. Он захлопывается, как мышеловка. Я приехал сюда на несколько дней, по делу, а проторчал неделю, и еще возвращался снова и снова, пока не переехал окончательно.
– Он не стоит того.
– Несмотря на всю мою скромность – да, этот город меня не стоит! – убежденно и гневно бросает Вика.
– Какое же дело могло привести вас сюда из столицы? – искренне недоумевает Юдин.
– Очень простое. И в то же время... Если представится случай, я расскажу вам об этом.
– Обещаете?
– Нет, не обещаю, – Вика усмехается. – Но если выпадет случай, расскажу...
А на следующий день они гуляют по городу. Вика показывает Юдину те же достопримечательности, которые ей показывал Лунгин, и понимает, что город не так уж и богат достопримечательностями.
Погода в январе стоит совсем весенняя, солнце золотит верхние этажи старинных зданий, и ветер развевает волосы девчонок.
– Здесь очень много красивых женщин! – реагирует Юдин.
– Больше, чем во Франции?
– Больше, чем в Москве. А во Франции я общался преимущественно с русскими. Не потому, что француженки были недоступны для меня, а потому, что они слишком искалечены цивилизацией.
– То есть?
– Бесчувственны, корыстны, нацелены исключительно на успех и выгоду...
– Здесь тоже все меняется.
– Да, глобальное потепление, – смеется Юдин. – Это безусловно. Так и должно быть...
Потом они обедают в ресторане. В очень дорогом ресторане. И Вика понимает, что даже половину заказа не будет в состоянии оплатить. Но в конце честно пытается.
– Бог с вами! – останавливает ее Юдин. – Для меня это пустяки.
И спешит перевести разговор:
– Итак, я жду вас вечером у себя – с вашими картинами. Не жаль вам с ними расставаться?
Спрашивает в шутку и видит, как Власов снова напрягается и отвечает серьезно:
– Жаль. Даже к писателю, который продает свои работы, они потом возвращаются – книгами. А художник теряет свои картины навсегда, и с каждой – часть самого себя.
– Вам остается только ехать в Париж и любоваться своими работами в галерее.
Вика грустно улыбается. Париж – это что-то надреальное, это далекое, фантастическое, вымышленное зазеркалье, куда чудом попала ее картина.
А Юдин, распрощавшись на площади с Власовым и вспоминая его грустную улыбку, оказывается полностью поглощен мыслями о том, гей мастер или не гей. Ничего, кроме проколотых мочек ушей не подталкивает Юдина к утвердительному ответу, но эта «боль», о которой он упомянул, сбивает. «Боль» – типичное мировосприятие человека, отвергнутого миром. И... что еще? Он очень скован.
В отеле Юдин продолжает раздумывать. И приходит к выводу, что Власов все-таки гей, но Юдин не в его вкусе. Выходит, что он, соблазнивший стольких женщин, художнику совсем не кажется привлекательным. Это не должно злить, но почему-то злит. Не написано же на лбу у Юдина, что он честный натурал?
В это время Вика мучится другим вопросом: что продать Юдину из того, что для нее наименее ценно? Но каждая картина – часть души, кусок, вырванный с кровью, и отдать это в руки богатого профана она не может решиться. Жаль каждую работу, как свое дитя. Жаль, но нужно с ними расставаться.
4. ЧЕЛОВЕК И ЕГО СДЕЛКИ
Вика все-таки решается: отбирает три картины. Пытается не приглядываться к ним, чтобы не остановиться и не отказаться от продажи. Ничего, ее «несомненный дар» не станет от этого меньше.
Юдин встречает ее любезно. Все внимание – на полотна. Он просто теряется от нахлынувших впечатлений.
– Портреты?..
– Да, можно и так сказать.
А лучше – вообще не говорить об этом. Хоть Юдин и профан в вопросах изящного, но даже он поражен мрачным сиянием картин.
Называет сумму. Вика удовлетворенно закрывает глаза и кивает. Не видеть, не говорить! Взять деньги и исчезнуть навсегда...
– Виктор, не расстраивайтесь так, – Юдин словно тормошит ее и возвращает к жизни. – Я обещаю, что ваши работы увидят во Франции, что их оценят по достоинству, даже если здесь, в России, этого не произошло...
– Здесь не Россия.
– Да, да. Вы поняли, что я имел в виду. Я не повешу их у себя на кухне. Для этого они слишком... отбивают аппетит.
Вика улыбается – через силу.
– Да, об аппетите. Я хочу пригласить вас в ресторан. Не отказывайтесь, – Юдин ловит ее жест. – Я завтра улетаю. Хотелось бы на прощанье... сгладить все расхождения.
– Были расхождения?
– Скажу честно: я представлял вас седовласым, вечно пьяным, перемазанным краской. Думал, когда вы не творите, то вещаете истину, что, в принципе, одно и то же. А вы оказались…
– Кем?
– Вы оказались... очень молодым, очень красивым, немного скованным, чуждым реальности, чувствительным... Со своими собственными тайнами, о которых вовсе не жаждете «вещать».
Вика улыбается.
– Я знаю один очень хороший ресторан. Это первая тайна, которую я раскрываю с удовольствием.
А уже потом, сидя напротив Юдина за столиком, вдруг замечает некоторую странность: они не на равных. Они не только не общаются по-приятельски, но Юдин оказывает ей те знаки внимания, которые обычно оказывают женщинам: открывает ей дверь, пропускает вперед, усаживает любезно в такси, пододвигает стул в ресторане. Может быть, таким образом отдает дань уважения ее таланту...
И теперь наполняет бокалы и впервые за долгое время снова смотрит ей в глаза.
– Ну, Виктор, выпьем за знакомство?
– За знакомство, – откликается Вика.
И вдруг картина вечера распадается. В результате жуткого землетрясения падают на пол столы и стулья, взлетают к потолку бутылки шампанского и посетители. Все взрывается – рассыпается в глазах искрами: в зал входит Лунгин в компании приятелей. Парень и две девушки. Значит, одна из девушек – несомненно, его... Все в равной степени веселы, и непонятно, кто кому близок. Но в целом – это очень близкая, милая компания. Лунгин смеется громче всех.
Вика наблюдает пристально – они делают заказ: коньяк, закуски. Одна из девушек начинает говорить по мобильному. Лунгин обращается к другу. Вика всматривается в его лицо издали так внимательно, что совершенно забывает о Юдине.
Итак, он не умер, не исчез с лица земли. Он продолжает жить в этом городе, радоваться каждому дню и двигаться к своему персональному светлому будущему. Эти люди – вряд ли его попутчики, он их обойдет очень легко, на первом же повороте.
– Вы знакомы с кем-то из них? – прерывает Юдин ее мысли.
– Признаюсь, я приехал в этот город... только ради этого человека, – Вика указывает взглядом на Лунгина. – Точнее, ради того, чтобы написать его портрет.
– Его портрет?
Юдин искренне удивлен. Сам одаренный яркой мужской красотой, он не видит в Лунгине ничего замечательного и достойного изображения.
– Кто он?
– Он занимает важный пост в службе безопасности. Пока еще не имеет много денег и большой власти, но растет, надеется на лучшее...
Вика замолкает. Лунгин, в свою очередь, с интересом смотрит на нее и Юдина.
– Он вас не знает? – спрашивает ее Юдин.
– Нет.
– Странная история. Как бы там ни было, маленькому чиновнику будет очень приятно, если мы ему представимся. Смотрите, что сейчас произойдет...
«Власов – гей», – убеждается Юдин, поднимается и направляется к Лунгину. Вика замирает от ужаса.
– Здравствуйте! – почтительно улыбается Юдин. – Хочу отрекомендоваться: Владимир Иванович Юдин, автопромышленник, из Франции, по делам, можно сказать, проездом. Позвольте пригласить вас за наш столик...
Лунгину действительно очень приятно. Он покидает друзей (вот и первый поворот) и с удовольствием подсаживается к Юдину и Вике.
– Рад, очень рад знакомству. Как для француза, вы живо так по-русски!
– Я всего-то пятнадцать лет, как француз. А это мой компаньон, ВиктОр, останется моим представителем в вашем городе, – и Юдин склоняется ближе к Лунгину. – У мальчика русские корни, но его язык... уже не очень гибок.
– Очень приятно, ВиктОр, – кивает с улыбкой Лунгин. – Будете жить в Х?
– Жить, – соглашается Вика.
Лунгин – в самом деле – не узнает ее. Ему так нравится общаться с французскими миллионерами на равных, словно часть их денег постепенно перетекает в его карманы.
– ВиктОру немного скучно у вас, – продолжает Юдин. – Мальчик привык к роскоши парижской жизни. Но нужно и делом заниматься.
– «Пежо», «Рено»?
– Да, целая сеть автосалонов, – подтверждает Юдин. – Ваши люди уже могут похвастаться необходимой покупательской способностью?
– О, да! – почти по-французски откликается Лунгин. – Очень многие!
Его друзья машут ему, указывая на коньяк, мол, «стынет». Но он все еще с нескрываемым любопытством продолжает разглядывать новых знакомых.
– Я бы предложил вам свою компанию на завтра, – начинает любезно.
– Спасибо большое! – восклицает Юдин. – Только я завтра улетаю, а ВиктОру все не до этого.
– Но наш город прекрасен! Вы должны увидеть хотя бы его лучшие стороны! – настаивает Лунгин.
– Только в обмен на то, что вы посмотрите на лучшие стороны Парижа, – кивает Вика.
Юдин очень доволен. Доволен самим собой, своей проницательностью, тем, что его очередной эксперимент над людьми окончился с тем результатом, который он и предполагал. Если человек имеет пост, но пока еще не имеет денег, он, как на удочку, клюнет на бархатного мальчика-миллионера во французской кепке. И если мальчик приехал в этот город на несколько дней, а остался в нем навсегда, значит, он влюбился. И в кого? Юдин снова присматривается к Лунгину. Господи… Местный дурачок! Так злоупотребляет простотой, что проще него только табурет на четырех ножках. А в то же время – не идиот ведь, а так, сросся с маской.
Наконец, Лунгин возвращается к своим друзьям. И Власов вдруг вскидывает на Юдина свои небесно-голубые глаза и спрашивает прямо и без обычного чопорного «Вы»:
– Зачем ты это сделал?
– Я сделал это затем, чтобы ты посмотрел на этого человека вблизи. В нем нет ничего особенного...
– Я это знаю. И знал раньше.
– Так ты никогда не избавишься от своей «боли».
– Я сделаю больно и ему!
– Виктор, ты... совсем еще молод... и глуп. Боль никогда нельзя исправить болью!
Но Вика упрямо вскидывает голову.
– Я не хочу исправлять. Я хочу сломать боль о боль!
– Это очень зыбкий путь, – делает вывод Юдин. – Я, правда, лечу завтра. Не хочу, но... но помню твое предупреждение о мышеловке. И об автосалонах, не думай, что я блефовал. Хочешь, откроем здесь что-то?
– Я так же далек от автобизнеса, как ты от искусства...
Вика пожимает плечами. Она и без того – на вырученные от продажи картин деньги – сможет жить безбедно.
– Спасибо, Володя, – впервые касается его руки.
Юдин смотрит на маленькую ладошку Власова.
– Оставь это... Потом расскажешь, что вышло с этим Лунгиным. Сейчас его рожа мне совсем испортила аппетит. Неужели он вызывает у тебя какие-то светлые чувства?
– Мне кажется, это моя полная противоположность...
– Подобное притяжение способно привести ко взрыву, послушай физика, – предостерегает Юдин на прощанье.
Но, расставшись с ним в холле ресторана, Вика вдруг снова натыкается на Лунгина.
– До свидания! – машет тот.
И Вика подходит к нему смело.
– На случай, если мне все-таки понадобится совет... Я плохо ориентируюсь в этом городе.
– Конечно, я оставлю свой номер, – Лунгин молниеносно записывает номер телефона на какой-то бумажке. – Обращайтесь без стеснения, в любое время.
– Э… – тянет Вика.
– Что?
– Это правда, что вы работаете в КГБ?
Лунгин добродушно смеется.
– Вас обманули. КГБ давно не существует!
– Очень хорошо, потому что мои прадед и прабабушка были репрессированы.
На это Лунгину ответить нечего. И Вика уходит, резко отвернувшись от его лица.
5. ЧЕЛОВЕК И ЕГО РОЛИ
Девушка-агент, конечно, не помнит ее.
– Недавно вы поселили меня в комнату за сто пятьдесят гривень в месяц, с дядей Юрой и еще одной семьей с ребенком...
– Не припоминаю.
– А вы полистайте ваши записи!
Она листает, натыкается на какую-то кляксу.
– И что? Вы чем-то недовольны?
– Разумеется. Этот ребенок – не девочка, а мальчик Степа, который носится по всей квартире и роется в моих вещах, дверь моей комнаты не закрывается не то, что на ключ, а вообще не закрывается. А дядя Юра – маразматик, который пристает ко мне со своими порно-историями. Вы считаете, что можно жить в таких условиях?
– За сто пятьдесят гривень? Можно! – отрезает агентша, теряя терпение.
– Я согласилась просто потому, что мне было интересно пожить с другими людьми, так сказать, окунуться в социум, – мило улыбается Вика. – А теперь будьте так любезны – подыщите мне пристойное жилье. Небольшое, но в центре. И без всяких сожителей!
– В каких пределах? – спрашивает та о цене.
– Пределы не имеют значения.
А вечером дядя Юра вопит, глядя, как она собирает вещи:
– Не уезжай! Не уезжай! Живи у меня бесплатно!
– У вас темно. А мне рисовать нужно. Я художница.
– Так мы раздвинем... шторы раздвинем...
Вике ничуть не жаль его. За месяц он, разумеется, привык насиловать ее душу своими рассказами, но ее душа никак не привыкла быть изнасилованной. Вместе с квартирой дяди Юры, вместе с его историями, желтыми шторами и воплями соседей, навсегда остается во вчерашнем дне и секонд-хенд «Синдерелла».
В новой квартире Вика в первую очередь устанавливает мольберт и разбирает краски и кисти. Нужно рисовать... Тем более, если это кормит...
Но вечером становится тоскливо на новом пустынном месте, и она, купив новую сим-карту, звонит Лунгину.
– Простите, э, Олег? Это ВиктОр, мы вчера...
– Помню, помню, конечно! – перебивает Лунгин. – Какая-то проблема?
О-о-о! Он не только местный экскурсовод, но и герой-спасатель. Даже в темное время суток...
– Нет. Просто я ищу подходящий ресторан...
– Рекомендую «Парфенон», – рапортует Лунгин.
– Вы там будете сегодня?
Молчание. «Парфенон» несколько не по карману Лунгину.
– Сегодня... вряд ли, – выкручивается он.
– А чем вы заняты? Слежкой за приличными людьми?
– ВиктОр, ваш юмор... несколько странного свойства.
– Давайте это обсудим – вечером, в «Парфеноне».
И Вика отключается. Уверена, что Лунгин придет – деньги манят.
Ах, как манят деньги! Лунгин чувствует, что какой-то водоворот накрывает его с головой. Он одевается перед зеркалом с такой тщательностью, какой давно не замечал за собой. А может, и не знал никогда. Этот иностранец... очень интересен. Очень...
Лунгин, в отличие от Юдина, не задумывается даже над тем, гей ВиктОр или нет. Он – в силу своей личной неиспорченности – вообще не думает об этом. Олега манит просто его шик, его «ненашесть», его странный образ, его дерзость.
В «Парфеноне» Лунгин был всего однажды, когда вице-мэр в тесном кругу отмечал свое пятидесятилетие. И вот – в совершенно другой компании, когда можно полностью расслабиться, быть самим собой и не просчитывать каждое слово.
Но как только Лунгин входит в «Парфенон», первый, кого он замечает в зале ресторана, вовсе не ВиктОр, а сын полковника Ильясова – президент крупной строительной компании. Они не знакомы лично, но Лунгин спиной чувствует, как Ильясов-младший провожает его взглядом.
ВиктОр выглядит несколько иначе, чем в тот вечер, когда Олег увидел его впервые. Он в другом костюме, в светлом шарфе и светлой кепке, по-прежнему закрывающей пол-лица.
– Голову даю на отсечение, вы кого-то узнали, – смеется парень при виде Лунгина.
– Откуда вам знакомы такие выражения – про отсечение головы?
– От мамы. Моя мама очень русская.
– А папа?
– ПапА – не очень.
– Я узнал сына своего начальника, – признается Лунгин.
– Разве он не может здесь ужинать? Его будет ругать его папА?
– Его «папА» будет ругать... не его.
– О! Украинские обычаи! Все так связано! – восклицает ВиктОр.
Вике приятно видеть Лунгина – даже в таком перекособоченном виде. Ярко-розовый галстук в косую черную полоску его явно не портит.
– Можно еще один вопрос? – она дружески касается его локтя.
– Сколько угодно! – с готовностью откликается Лунгин, отворачиваясь от Ильясова-младшего спиной.
– Вы одеваетесь с оптовых рынков?
Лунгин и сам смеется.
– А откуда же еще?! Это не так уж и весело. Вот вы, к примеру, где стриглись? – он смотрит на четкие виски Вики.
– Еще в Париже.
– А я здесь, в цирюльне города Х.
– Я думал, вы сами так ловко – ножничками!
Зато Лунгин хорошо разбирается в меню – живо и с азартом. Понимает, что если его пригласили, ему не платить. Вика отдает должное его энтузиазму – вино и закуски великолепны.
– Я в восторге, Олег! Кое-в-чем вы все-таки имеете вкус!
– Попрошу! Вкусы, мой зарубежный друг, недешево обходятся...
После ужина – пешком гуляют по городу.
– Вы сами не водите? – закидывает удочку Лунгин.
– Честно говоря – нет. У нас мало мест для парковки. На поиски уходит по часу. Терять время не выгодно. Но здесь – совсем другая ситуация. Здесь я возьму авто. А вы – почему без машины?
Такие прямые вопросы несколько выбивают Лунгина.
– Не забывайте, что у меня обычная зарплата государственного служащего. И я живу не один.
– Вы женаты?
– Нет, я живу с матерью.
– А почему не женитесь?
– Помилуйте, мне всего тридцать один год!
– Да? Мне вы показались старше. И что... до тридцати одного года вас не привлекла ни одна женщина?
– Настолько, чтобы жениться? Нет.
– Вас вообще не привлекают женщины?
Лунгин останавливается посреди площади.
– Почему же? Привлекают... но не настолько... А вас?
Думает смутить собеседника. Идет ва-банк.
– Очень редко. Даже не припомню, когда в последний раз я был очарован.
Вика смотрит прямо в глаза Лунгину.
– А я, признаться, хорошо помню именно последний раз. Я был увлечен одной девушкой, художницей. Но...
Лунгин замолкает и снова начинает шагать в сторону моста.
– Постигло разочарование? – помогает Вика.
– Не то чтобы разочарование. Но она оказалась... То есть в ней не оказалось...
Он не может подобрать слов. Вика отворачивается.
– Произошла ошибка, – заканчивает Лунгин просто.
– Мало ли художниц на свете! – поддерживает Вика. – На каждом углу портреты малюют.
Лунгин словно хочет заспорить, а потом машет рукой. Снова идет за ВиктОром, чтобы поскорее отвлечься от неприятных воспоминаний. Но тот оборачивается резко.
– Благодарю за компанию. Мне теперь по делам нужно. Но если вы завтра согласитесь пойти со мной в театр...
– Пожалуй, я не смогу завтра...
– Ну же, сделайте мне одолжение! Не трудитесь же вы двадцать четыре часа в сутки?
Лунгин соглашается очень невнятно. Думает о том, что в театре его точно увидит полгорода. А, с другой стороны, если даже парень выглядит или ведет себя немного странно, он-то здесь ни при чем. Просто юноша несколько избалован. Но общаться с ним и выходить в его компании в свет очень приятно. Лунгин прощается сердечно и обещается завтра быть ко двору...
Вике очень нравится играть с Лунгиным. Ее роль увлекает, страх разоблачения совершенно проходит, уступая место чувству удовлетворения от каждой своей фразы и каждого жеста, обращенного к Олегу. Ее любовь ощущается теперь совершенно иначе – это любовь отвергнутая, злая, готовая погубить все живое и в нем, и в ней самой, и во всем остальном мире.
Напоминая о том, что «остальной мир» по-прежнему существует, звонит Юдин.
– Как ты, Вик?
И Вика догадывается, что Юдина какая-то необъяснимая сила тоже влечет к городу Х, как к Бермудскому треугольнику.
– Я скоро приеду по делам, – говорит он быстро и решительно.
– По каким делам? – все-таки успевает спросить Вика.
– По своим личным делам, – отрезает Юдин.
Вика смеется в трубку, не понимая, какое отношение к ней могут иметь его «личные дела» и зачем он ставит ее в известность о своих поездках. И Юдин тоже чему-то смеется. Связь обрывается на этом смехе.
6. ЧЕЛОВЕК И ЕГО СОМНЕНИЯ
Лунгин думает о ВиктОре и как бы не думает. Не хочет сосредотачиваться на этих мыслях, но то и дело возвращается к тому, как странно парень себя ведет с ним, с какой непосредственностью может приобнять за плечи, и как в театре он, сняв свое роскошное пальто, совершенно неожиданно взял Лунгина под руку, а потом так же неожиданно оставил. Никаких неприятных чувств ВиктОр у него не вызывает, а такие доверчивые жесты – это что-то французское, милое.
Они уже и выпивали вместе – и ничего, парень держится нормально и никаких намеков себе не позволяет. Они уже на «ты», совершенно по-приятельски, но интеллигентно.
– Ты все время живешь с мамой? – интересуется между прочим за ужином.
– Нет, иногда в своей квартире, в центре.
– О, это классно! – усмехается ВиктОр.
И Лунгина настораживает эта усмешка. Следующей должна быть фраза со знаком вопроса в конце: «Ну, что, к тебе?»
Лунгин – человек очень неиспорченный. Никакой голубизны в его крови нет. Но теперь он все чаще задумывается, если бы это было между ним и ВиктОром, то как бы это было. И невольно присматривается к нему уже по-другому – у парня нежная кожа, он всегда гладко и тщательно выбрит, у него мягкие, полные губы, окрашенные томной, слегка розоватой бледностью. Поцелуй с ним не может быть неприятным...
И Лунгин вздрагивает в своем кресле, мысленно застукав самого себя на поцелуе с мужчиной. Чувствует легкое покалывание стыда и возбуждения в теле.
Они уже довольно знакомы для первого шага. Но парень не делает его. Это и радует Лунгина, и тревожит. И совсем сбивает с толку.
– А ты с кем живешь? – ему в тон спрашивает Лунгин.
– Пока один. Но я не хочу быть один. Просто... не хочу и такой связи с человеком, чтобы потом не помнить его лица!
Он не говорит «связи с женщиной» – он говорит «с человеком», а женщину редко называют человеком, следовательно, он имеет в виду все-таки...
– Ты усы эти все время носишь или только зимой... для утепления? – вдруг спрашивает ВиктОр.
– Усы?.. А, усы.... Так, по сезону. Не идет?
– Абсолютно.
Лунгин потом смотрит на себя в зеркало и думает, шутит ВиктОр на счет его усов или нет. Может, сбрить эту растительность? Конечно, в усах и бороде он больше похож на Ленина, но прогрессивному другу-европейцу виднее. Сейчас, в принципе, и безусые юнцы становятся министрами. Наконец, Лунгин бреется и чувствует себя помолодевшим и готовым к любым подвигам.
И вдруг все его мысли о подвигах перебивает вызов к полковнику Ильясову. Лунгин выслушивает его спокойно, но чувствует, что его миру если и не приходит крах, то над ним нависает значительная угроза.
– Я сейчас хочу с тобой поговорить не как начальник с подчиненным, не как старший по званию, а как добрый друг и настоящий товарищ. Как отец, можно сказать...
Уже то, что полковник Ильясов решил проявить отеческую заботу не только о своем сыне-бизнесмене, но и о Лунгине, грозит неминуемыми последствиями.
– Олег, ты... ты находишься только в начале большого пути. Пути, по которому уже не пойду ни я, ни многие другие. А ты уже сделал хорошие, правильные шаги – в нужном направлении. Поэтому, Олег...
Внимание!
– ...поэтому я хочу предупредить тебя – даже не о неверных шагах, а об ошибках, которые могут быть впоследствии чреваты...
Лунгин делает удивленные глаза.
– Ну, не надо! – реагирует на выражение наивного недоумения Ильясов. – Сам знаешь, о ком я говорю. Этот твой французский друг, с которым ты под ручку по театрам и ресторанам расхаживаешь, – это, знаешь, неподобающая экзотика. Молчи! – Ильясов останавливает Лунгина жестом. – Не говори! Я тебя не журю здесь и мозги тебе не промываю. Я тебя предупреждаю: будь внимателен, Олег! Наш народ – это, по сути, сплошная провинция. Кандидату на высокий пост легче простят судимость, и не одну даже (как говорится, от тюрьмы и от сумы не зарекайся), но в нашей стране ни мэром, ни губернатором, ни министром, ни президентом не будет пидарас. Не вся же страна у нас голубые!
– Я не голубой!
– Да я тебя об этом не спрашиваю! Я тебе говорю: будь начеку. На то ты и чекист! Не ходи с закрытыми глазами, Олег. Каждый твой шаг – шаг в будущее. Ты же не хочешь, чтобы, спустя несколько лет, журналюги доставали тебя связью с каким-то желторотым педиком?
– Но у меня с ним нет связи!
– Меня это не интересует! – взрывается Ильясов. – Я тебе говорю прямым текстом: не совершай глупостей. Жениться тебе надо и детей рожать – для будущего! Ты меня понял?
«А в какой позе я жену буду трахать, вас тоже не будет интересовать?» – хочет ответить вопросом Лунгин, но вместо этого отвечает кратко:
– Понял.
– Это опасно, Олег, – добавляет старик напоследок мягко. – Не играй с огнем. Эта Франция, о-ля-ля...
– Понял, – повторяет Лунгин.
– Ну, раз понял, свободен!
Эта карьера... карьера... Лестница вверх, а, может, лестница вникуда? А, может, ну ее, эту лестницу?! Вот так и будут его вечно журить начальники, вечно учить и наставлять на путь истинный – его, взрослого, умного и самостоятельного человека?
Уехать с ВиктОром в Париж... Жить безбедно. Жить, пока... Пока мальчишка его не бросит? ВиктОр – явно не долгосрочный проект. Для начала следовало бы убедиться, что тот хоть что-то к нему чувствует. А даже если и так, не женить же его на себе? Мысли Лунгина заходят в тупик.
Деньги перевешивают на чаше весов карьеру политика и госдеятеля, но деньги – как? Каким образом? Какой ценой? И теперь, когда он уже почувствовал их вкус, услышал их шуршание, увидел блеск той жизни, которую они открывали...
Не медля ни секунды, он набирает номер ВиктОра.
– Добрый вечер... Я хотел бы поговорить с тобой. Это срочно.
– Ты звонишь впервые.
– Это срочно.
– Да, я понимаю, что это срочно, потому что ты звонишь впервые.
– Ты сможешь подъехать через полчаса к «Сафари»?
Тот обещает «постараться». Лунгин почему-то явственно представляет, как ВиктОр накидывает свое пальто, надевает черную кепку, повязывает шарф... Как спускается лифтом... Как ловит на улице такси...
Уже совсем темно. Лунгин оставляет свой кабинет и идет к «Сафари». Ресторан сияет огнями, но в этот раз Олег не настроен наслаждаться изысканным вкусом экзотических блюд.
На улице грязно. Днем шел дождь со снегом, тротуары опять залило бездонными лужами. Лунгин делает широкие шаги, перебираясь с одного островка тротуарной плитки на другой. Широкие шаги к огням «Сафари»... В светлое будущее... Или прочь от него...
Видит, как останавливается такси, и на тротуар ступает ВиктОр. Оглядывается, замечает Лунгина и машет ему снятой перчаткой.
«Баба, мать его!» – ругается сквозь зубы Лунгин.
Но тот, приблизившись, подает холодную ладонь для скупого мужского приветствия. Направляется к ресторану.
– ВиктОр, – окликает его Лунгин, оставшийся позади. – Поедем лучше ко мне, поговорим спокойно.
– Я хочу вина. Хочу выпить вина. А потом поедем.
Он пьет вино долго, закусывает омарами и устрицами в разных соусах. И Лунгин тоже пьет, с опаской поглядывая на устриц.
– Что за дело? – мальчик вскидывает на него небесно-голубые глаза, продолжая жевать.
– Потом...
До квартиры Лунгина берут такси. Внутри ВиктОр оглядывается с любопытством.
– Ничего так. Телик. Видик.
– Это подарки, – по привычке оправдывается Лунгин.
Парень сбрасывает пальто, но шарф и кепку не снимает.
«Не педик!» – начинает сомневаться Лунгин.
– Может, уберешь свет? Глаза режет, – просит ВиктОр.
«Педик!» – убеждается Лунгин и выключает свет.
– Итак, – говорит гость.
В квартире полутемно и тихо. Словно и нет в ней никого. И Лунгин вдруг каждой клеточкой своей кожи начинает ощущать ту зыбкость, которой всегда так боялся. Жаль становится себя и всех своих «мечт». Так мало в них надежды на чудесное исполнение. Всю его уверенность в завтрашнем дне поглощает нахлынувшая невесть откуда темная вода неизвестности...
– Не мучься так, – говорит вдруг ВиктОр, словно протягивает ему тоненькую соломинку. – Я люблю тебя. Хочешь – уедем завтра же в Париж, или в Марсель, или в Ниццу. Бросишь эту гнилую жизнь...
– Она не гнилая!
– Гнилая, я уверен. Ты, имея такую светлую голову на плечах, должен жить на ничтожную зарплату, не позволять себе стричься в дорогих салонах, одеваться в бутиках, иметь авто...
– Есть свои преимущества...
– Ты словно споришь! – усмехается ВиктОр. – Хочешь работать – работай. Я тоже пока живу тут, в вашем городе Х. И я требую только одного – чтобы ты меня любил, – нажимает он. – Редко человек решается требовать от кого-то любви. Но я требую ее не просто так, а в ответ. Я хочу, чтобы ты не сомневался в моих чувствах, и сам не хочу сомневаться в твоих. И если ты сейчас ответишь мне «нет», все закончится здесь же – в этой кромешной темноте твоей служебной квартиры.
Лунгин молчит. Чаши весов не колеблются. Все затопила темная вода. Весы пришли в равновесие.
– Не нужно ничего выдумывать, – усмехается в темноте ВиктОр. – Любовь или есть, или ее нет.
– Да, она есть, – наконец, выдыхает Лунгин.
Вике на глаза наворачиваются слезы: любовь есть? За сколько же она продается? Лунгину безразлично даже, что его карьера пойдет под откос, и даже то, что его партнер мужчина. Он уже ударил молотком в гонг: продано.
В темноте она склоняется к Лунгину и, как покойника, целует его в помертвевшие губы. Она еще помнит эти губы... А он даже не помнит ее лица: она для него безвесна, бесплотна, бесплатна. То ли дело – ВиктОр.
Лунгин замирает. Может, затаив дыхание, ждет продолжения. Но она накидывает пальто и идет к двери. Не сегодня...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
НА ВЕРНИСАЖЕ КАК-ТО РАЗ...
1. ЧЕЛОВЕК И ЕГО ТВОРЧЕСТВО
Лунгин говорил, что творчество обязательно должно «выражать», более того, «выражать», «заявлять», «провозглашать» – основная цель искусства. А для Вики – это просто бегство от себя, от своих мыслей – и все-таки к себе. Это замкнутый круг ее сумасшествия. В каждом портрете, в чужих глазах, в складках чужой кожи – она, она, она!
И вдруг портрет Лунгина, который так долго висел перед ее глазами, ожил, зашевелился и обреченно усмехнулся. Идея пришла внезапно...
Как упоенно Вика рисует, ловит каждый солнечный луч и вплетает в сияние полотна!
На телефон ВиктОра, между прочим, звонит Лунгин, и его голос звучит невесело:
– У меня все чудесно, я занят, – обрывает его Вика. – И буду занят еще дня два. Или три.
– С кем ты? – вдруг спрашивает Лунгин.
– Я один. Но я увяз в бумагах. Я перезвоню тебе, Олег...
Лунгин, кажется, вздыхает в трубку.
– Что с тобой? Что-то случилось? – запоздало интересуется Вика.
– Я привык видеть тебя каждый день. И я скучаю, – грустно говорит Лунгин.
«Перебор!» – усмехается она про себя, но отвечает нежно:
– Я тоже скучаю, мой ангел. Но ты мне сейчас ничем не поможешь.
Прощаются мило. И Вика снова бросается к мольберту.
А через неделю картина готова. Краски еще влажно блестят, но полотно уже полностью удовлетворило Вику. Она ликует.
«Двойной портрет №2». Она сама не ожидала от себя такого, но двойные портреты приносят ей успех. Концепция этого полотна проще, это – семейная концепция.
Слева изображен Лунгин собственной персоной – в своем деловом, сосредоточенном виде. Внешность его не неприятна, но ничем и не приукрашена: блестит лысая макушка, топорщатся усы и ленинская бородка, просматривается двойной подбородок, крылья носа слегка раздуты, лоб чуть нахмурен, узкие светло-карие глаза вбирают яркий солнечный свет и отдают кошачьей желтизной. Это портрет человека серьезного, которого занимаемая должность делает старше его лет, и энтузиазм которого проявляется лишь временами, чаще по распоряжению или приступами.
А справа изображен его энтузиазм – ВиктОр. ВиктОр в светлой кепке и светло-сером шарфе, с голубыми глазами и бледными губами. Необычайная свежесть исходит от его облика – в нем все юно, очаровательно, наивно настолько, что привлекает внимание с первого взгляда и не отпускает. В нем нет ничего порочного. Его лицом хочется любоваться. Его притягательность ощущается мурашками по коже. Не зря Вика так долго и тщательно продумывала его образ, одежду, французские кепки и манеру поведения – полотно, как зеркало, не утаило ни капли его обаяния.
Итак, перед нами «Семейный портрет». Абсолютно разные люди, фактически – ровесники, которые чем-то связаны, которые представляют собой семью. Вика любуется своей работой и хохочет. «Неравный брак»: ремикс.
Она складывает кисти. В комнате уже сумрачно, но лицо ВиктОра на портрете еще хранит свет. Свет прячется в его кепке, в шарфе, в голубых глазах.
Вика подходит к зеркалу и смотрит на себя – она и не она в то же время. Что в ней от этого французского мальчика? Кажется, своим шиком он увлек и ее.
А на самом деле, на все наряды, перевоплощение и на соблазнение Лунгина ушла приличная сумма. Конечно, денег еще достаточно, но пора уже заканчивать этот эксперимент. Лунгину должно быть больно. Должно быть очень больно. Не оттого, что он «скучает» или «привык» (это пустяки для такого закоренелого материалиста), а оттого, что все его «материальное» вдруг ухнет в глубокий колодец небытия.
Да, Вику подталкивает злость. Отчаянная злость – на человека, которого она безумно любит. Казалось бы, причинить боль любимому – плохой подарок ко Дню Святого Валентина. Но после того как он вычеркнул ее из своей жизни – лучшего подарка для него она не придумает! Он заслуживает именно этого!
Кажется, она ненавидит его – за его придуманную любовь к ВиктОру, за его сопение в трубку, за его непривычно робкие жесты, которые вдруг стали обрываться в пространстве. Все это выглядит жалко и не подходит ему. И – какой же сильной должна быть его жажда богатства, чтобы он принял игру и продолжал играть по чуждым ему правилам, с плохой миной, с такой безвольной растерянностью жестов.
Вика себе не может объяснить этого. И то, что кажется ей непонятным в Лунгине, заставляет презирать его еще больше. И еще больше желать ему боли. И с еще большей силой добиваться этого.
Спрятав портрет, на следующий день Вика набирает его номер.
– Ты уже не скучаешь? – интересуется весело.
– Еще как скучаю!
– Пойдем, как у вас говорят «хавать»?
– Хавать? Давай! Ты свои дела разгреб?
– Так, слегка. Скоро Юдин приедет – пусть копается. Это его бизнес.
– Можно вопрос? – вдруг начинает Лунгин.
– Сейчас?
– Да, лучше по телефону.
То так «лучше», то так. А на самом деле, Лунгину – не лучше и не лучше.
– Что за вопрос?
Вика уже догадалась, что Лунгин спросит о бизнесе, какая часть принадлежит Юдину, а какая – ВиктОру.
– У тебя с Юдиным связь? – совершенно неожиданно спрашивает Лунгин.
«Ага, – усмехается про себя Вика. – О том же, но другими словами: общий ли у них капитал».
– У меня с Юдиным общие дела и разные кошельки, – отрезает Вика.
– А… – снова что-то мямлит Лунгин.
– Нет, мы не любовники, – добавляет она.
А за ужином Лунгин ведет себя так, будто не выпытывал по телефону никаких подробностей личной жизни ВиктОра. Пьет, хохочет и выглядит вполне счастливым человеком.
– Как мама? – интересуется Вика.
– Очень хорошо.
– Собака?
– Тоже хорошо.
Короче, все у Лунгина хорошо. Она вспоминает его портрет и усмехается. Выставить бы его в лучшей картинной галерее города Х.
Да, это идея!
2. ЧЕЛОВЕК И ЕГО ЧУВСТВА
Может быть, поначалу Лунгин и играл на том поле и по тем правилам, которые определила для него Вика. Он думал, чем ему стоит пожертвовать, и что он сможет получить в том или ином случае. А потом – хрусь! – это все сломалось. Как-то невнятно прозвучало это «хрусь», но наверняка из глубины – из самого сердца.
Произошло это тогда, когда ВиктОр сказал: «Я люблю тебя… И требую только одного – чтобы ты меня любил!» Олег помнит, что сначала это показалось ему наглым – требовать любви. Не покупает же его этот мальчишка!
Но как только он произнес: «Да, она есть», вдруг понял, что не соврал. Что то, что он чувствует к ВиктОру, это не приятельство, не мужская дружба, не праздный интерес к иностранцу и не жажда личного обогащения. Просто он не знал, как определить это чувство, но как только ВиктОр потребовал любви, Лунгин понял, что любит его.
В то же время он не почувствовал, что изменился. Он не стал присматриваться к другим мужчинам, не стал обращать внимание на мальчишек на улице и вообще внутри себя не ощутил никаких перемен. И после поцелуя ВиктОра – он остался таким же неискушенным в вопросах гомосексуальности, каким и был до этого.
Но вместе с тем, Олег стал замечать, что отношение к нему меняется. Театры, рестораны и клубы, где он появлялся в компании ВиктОра, не прошли даром. Лунгин стал ловить на себе любопытные и улыбчивые взгляды коллег. Конечно, никто не позволил себе ни вопроса, ни намека, ни шутки, но что-то неуловимое, скользкое, ироничное зазвучало даже в простых отчетах подчиненных.
А ВиктОра продолжало тянуть в самые людные и ярко освещенные места, на все театральные премьеры и концерты заезжих звезд, и Лунгин понимал, что не выходить в его обществе в свет – уже поздно...
Внешне все осталось по-прежнему. Лунгин старательно и сосредоточенно трудился на благо Родины, ночевал дома с мамой и утром – до работы – успевал поиграть с собакой. Но любовь уже прочно вошла в его жизнь, он думал о ВиктОре постоянно, сомневался в его верности и даже начал терзаться ревностью к Юдину, который находился вообще в Марселе. Не близость с ВиктОром, а именно – платоническая, бестелесная, абстрактная любовь – привела к этому.
О близости Лунгин вообще не думал. Поцелуй не вызвал в нем каких-то абсолютно новых ощущений, просто вдохнул ледяной запах духов ВиктОра и... ничего больше. Лунгин вообще перестал думать о близости, решив, что ничего неестественного в ней не может быть, потому что сами по себе их отношения очень естественны.
Полковник Ильясов со времени их серьезного разговора два или три раза взглянул на Лунгина недовольно, но на ковер больше не вызывал: про себя уже поставил крест на его дальнейшем продвижении. Лунгин это понял, но до конца еще не обдумал и не осознал – мешали мысли о ВиктОре, роившиеся в его голове.
Лунгин, который обычно увлекался на два-три дня, теперь удивлялся самому себе. Хотелось поговорить с кем-то о своем чувстве. Но с кем? Даже с ВиктОром говорить ему было непросто, потому что тот, несмотря на всю легкость их отношений и свое признание, держался холодно и несколько отстраненно, не проявлял ни особого интереса к жизни своего любимого, ни особой к нему нежности.
Любовь Лунгина, как и любое другое чувство, должна была так или иначе перерасти в какой-то процесс, вылиться во что-то жизненное, деятельное, настоящее, но этого никак не случалось. Наоборот, его чувство продолжало оставаться в тени, словно цветок, который начинает чахнуть еще в бутоне. Отношения с ВиктОром, несмотря на их кажущуюся легкость, перестали его удовлетворять. Разонравилось выходить с ним «в свет», захотелось вдруг тишины, уединения, нежности, разговоров по душам, а не вспышек и выкриков ночных клубов. Парень же продолжал вращаться по своей иностранной орбите: носить французские кепки, пользоваться французскими духами, есть французскую сдобу и жить шумной ночной жизнью – города Х.
Если что-то и изменилось, то никак не ориентация Лунгина, а его отношение к собственной жизни. Жажда светлого и правильного будущего, подчинявшая себе все его существование, отошла куда-то на задний план, а оттуда выступила страстная жажда понимания и нежности, словно его жизнь вдруг утратила свою полноценную самодостаточность и сделалась каким-то приложением к жизни французского мальчика.
– Может, не поедем сегодня в «Гринвич»? – робко интересуется Лунгин вечером. – Посидим у меня просто...
– Футбол будем смотреть? – смеется Виктор.
– Нет. Просто посидим.
– Ну, давай. Чайку попьем.
Но соглашается так, словно делает вынужденную остановку – перерыв между «Сафари» и «Гринвичем». Их пребывание наедине в квартире Лунгин называет про себя «часы без яркого света». ВиктОр предпочитает непрямое освещение настольных ламп или бра. Он не кажется робким или стеснительным, но какое-то внутреннее раздражение не дает ему сосредоточиться при ярком освещении.
Он раздевается, снимает, наконец, перчатки, кепку, шарф, сбрасывает пальто – остается в костюме черного цвета с каким-то стальным отливом и белой рубашке. Ясно, что собирался в дорогой ресторан. Падает в кресло, безжалостно сминая брюки.
Лунгин теряется. Все присматривается к его лицу. Брови ВиктОра начинают хмуриться.
– Чай сделаешь?
– У нас говорят «заваришь»...
На кухне сидят друг напротив друга и пьют чай из разных, каких-то случайных чашек. Лунгин уже не поднимает глаз: редко мальчишка бывает так беззащитно и беззастенчиво близок.
– Что на работе? – спрашивает тот между прочим.
И Лунгин улыбается.
– Ничего. Нормально. А у тебя?
– Пока висим – ждем Юдина.
– Когда он приедет?
– Не знаю. Приедет.
Отчего любовь ни на минуту не дает человеку спокойствия? Лунгин, который так хотел оставить ВиктОра дома, теперь начинает мучиться тем, что парню скучно, и поэтому он раздражен и злится на него.
– Хочешь в «Гринвич»?
– Нет, нормальный чай.
Лунгин молчит. Не получается не только «разговор по душам», но и просто «разговор». Его чувство мучительно, словно остается неразделенным.
И вдруг ВиктОр усмехается, снимая зашкалившее напряжение, и начинает рассказывать:
– Вчера, представь, выхожу из такси, иду в пиццерию. Вот ту, на вашей большой площади. И одна девица как привязалась ко мне! Сначала – «который час?», потом «как пройти?», потом еще что-то. «Я, – говорит, – вас уже встречала в городе, мечтала увидеть еще раз». Прикинь, симпатичная мадемуазель, не путана...
– А ты что?
– Ничего, извинился. Впервые ко мне вот так здесь пристала девушка...
– А там? Не приставали?
– Там – нет. Там было... все ясно.
– Останешься со мной? – вдруг спрашивает Лунгин без всякой видимой связи.
– Когда? – ВиктОр вскидывает ясные глаза.
– Всегда. И сегодня.
– Всегда – да. Сегодня – нет.
– Почему не сегодня?
– Хорошо подумал? – усмехается ВиктОр. – Я же знаю, что ты не встречаешься с мужчинами…
– Мне все равно, кто ты...
– Все равно, кто я?
Он резко поднимается.
– Мне все равно, потому что я тебя люблю, – добавляет Олег. – Я не думаю о сексе, о процессе, как сказать? Я хочу, чтобы ты был рядом, и все...
Лунгин отворачивается. ВиктОр смотрит на него озадаченно.
– И все?
– Ничего другого.
В глазах парня читается недоверие. Но он сдерживает себя.
– Ок. Не хочу говорить о чувствах, как о сделке. Ты же видишь, как ты мне дорог. Я останусь с тобой. Не сегодня, но это ничего не меняет. Вообще... мою любовь к тебе ничего не сможет изменить. Но сближение всегда дается нелегко.
Он начинает быстро одеваться, идет к зеркалу в прихожей, и Лунгин ступает за ним ватными ногами. И тут же, уже надвинув на глаза кепку и наспех обмотавшись шарфом, уже застегнув пальто и натянув перчатки, ВиктОр вдруг обнимает его порывисто и целует на прощание в щеку, а потом смещает свои губы к его губам – и Лунгин чувствует резко и сразу – и его перчатки в своих ладонях, и его губы, и его язык, и сам привлекает его к себе, продлевая их поцелуй, словно человек, у которого перехватывает дыхание, стремится вдохнуть глубже...
ВиктОр отстраняется, отворачивается к зеркалу, поправляет кепку и молча уходит.
3. ЧЕЛОВЕК И ЕГО ЗАБЛУЖДЕНИЯ
Поцелуй окончательно убеждает Вику в том, что ради денег Лунгин пойдет на все. И это, по ее мнению, целиком заслуживает возмездия.
О, как мелочны, злы, коварны и мстительны бывают женщины! Она ревнует Лунгина к ВиктОру – бешено, со страшной силой, и эта сила – целиком разрушительного свойства. Она даже ни на миг не может представить, что Лунгин действительно способен проникнуться какими-то чувствами. Она видит все иначе: через нее, женщину, он мог легко перешагнуть после одной ночи близости, а какого-то француза готов любить вечно – исключительно за его деньги.
Насилу дождавшись утра, Вика, надев лучшее платье и нанеся строгий макияж, отправляется в самую известную картинную галерею города Х. Город Х не богат выставочными залами, и его лучшая галерея находится в одном здании с краеведческим музеем. Руководит ею женщина лет семидесяти со скромной внешностью экскурсовода в отставке. Вика, готовая увидеть на ее месте кого угодно, пусть даже экзальтированную представительницу богемы, останавливается в нерешительности со своей картиной.
– Милочка, – говорит ей полузасохшая старушка, – я не принимаю никаких работ. Это не моя частная коллекция. Это выставка членов Союза художников, жителей нашего города.
– Выставка членов? Пусть так. Я не претендую на многое. Я хочу, чтобы эта картина повисела в центре вашего зала всего две недели. Не думаю, что здесь ежедневно проверяется членство. За это вы получите значительную прибавку к зарплате.
О! Люди прошлого века так туго соображают!
– Вы хотите заплатить? – удивляется старушка.
Вика достает деньги.
Только через двадцать минут та, наконец, понимает, что Вика – художник из столицы, хоть и не «член», и что евро – новая валюта объединенной Европы. Потом дело идет живее. Старушка собственноручно снимает картину «Дети в сугробах» действительного члена Союза художников Э. Налимова и вешает на ее место картину «Семейный портрет» художника В. Власова.
– Вот эти братики пускай пока здесь повисят.
– Какие братики? – удивляется Вика.
– Ну, это же семья...
Оставив портрет в галерее, Вика чувствует, будто потеряла или забыла что-то очень важное. И в то же время радуется тому, что ее злость на Лунгина получила практический выход. Она расклеивает рекламу выставочного зала на все столбы у здания службы безопасности – в надежде, что хоть один страж порядка поведет свою благоверную в культурное место отдыха. Так или иначе, кто-то все равно узнает на портрете Лунгина: он человек в городе довольно известный.
Итак, остается дождаться результата.
В это время Юдин сидит за столом в своем кабинете в Марселе и думает о том, как такое возможно: он в Марселе, а мышеловка в городе Х захлопнулась – и он в ней остался. Он пьет кофе и чувствует, что он там. Читает прессу на французском и ощущает замкнутость капкана.
Набирает Власова и слышит в трубке его глухой и тихий голос.
– Мои дела нормально, – говорит Виктор.
– А с Лунгиным? – интересуется Юдин.
– «Двойной портрет номер два».
– То есть?
– Приедешь – расскажу.
– Приеду.
Он заказывает билеты так поспешно, словно завтра города Х уже не будет на карте.
В чем состоит заблуждение? Юдин – не гей, не поклонник искусства и не уроженец Х. Что же его так тянет к этому городу? Среди всех его друзей вдруг не с кем становится поговорить, среди всех его подруг – не с кем провести ночь. Юдин смотрит на авиабилет как на путевку в другую реальность. А на самом деле эта реальность не имеет к нему никакого отношения: Виктор, кажется, не питает к нему никаких добрых чувств. Но Юдин помнит, какую беспричинную радость он испытывал, находясь рядом с ним, и изо всех сил стремится повторить то детское, чистое, наивное ощущение полета над всем миром.
Смотрит на билет и думает: почему это невозможно? Остается только уладить кое-какие дела во Франции и лететь...
Лунгин понимает, что что-то происходит за его спиной. Водопад ироничных взглядов уже накрывает его с головой. Он держится строго, ему отвечают серьезно, но его так и тянет резко обернуться: кажется, что вслед смеются.
Лунгин не привык быть смешным. Рано почувствовав себя вожаком, лидером и ответственным лицом, он как должное принимал почтение даже со стороны малознакомых людей. Но насмешки от знакомых?!
Через неделю вызывает к себе полковник Ильясов и смотрит куда-то в сторону, словно Лунгин или еще не вошел в кабинет, или представляет теперь для полковника пустое место. Смысл его речи плохо доходит до Лунгина, потому что полковник говорит примерно следующее:
– Много лет тебя знаю, Олег. Много лет, и никогда бы не подумал. Не предположил бы такого. Что вот так, несмотря даже на... А у нас здесь не «Смехопанорама» какая-нибудь, а серьезная организация. И ты так... прославляешь нас, так сказать. В твоем лице всех... да. Можно подумать, что... Ну, чего тут говорить, пиши лучше – в отставку, так сказать, по собственному желанию. Я объясняться тут долго не буду – не на свидании!
Лунгин мигает глазами. Это даже не нервное, а просто – словно после падения на голову бетонной плиты, что-то – чудом – осталось живо, и это «что-то» – мигающие, но бессознательные глаза.
– Майор Лунгин! – Ильясов останавливается прямо перед ним. – Вы меня слышите?!
– Да...
Все происходит очень быстро – одним днем. Словно все, с кем сталкивался Лунгин по долгу службы, хотят отпустить его поскорее, чтобы не отнимать у него больше время.
Лунгин выходит в февральскую слякоть. Выходит вникуда. Просто – выходит. А позади остается его жизнь – и прошлая, и настоящая, и будущая, и следующая после смерти. Там остается все – уничтоженное, осмеянное, растоптанное.
И вдруг дверь из той, другой, только что закончившейся жизни приоткрывается, и оттуда высовывается оперуполномоченный Чекалкин и идет к нему с какой-то бумажкой в руках.
Лунгину почему-то кажется, что Чекалкин, который оказался сегодня здесь совершенно случайно и с которым у него когда-то был конфликт, вышел, чтобы вернуть ему его заявление. Лунгин делает шаг ему навстречу, и тот действительно протягивает ему листок бумаги.
– Олег Константинович, сходите на вернисаж. Наши все были. А у вас теперь свободного времени много!
Лунгин берет приглашение и не чувствует его пальцами. Стискивает руку сильнее и видит, что комкает бумажку. «Наши все были...». Он разворачивает листок: «Выставочный зал «Парнас». Время работы: 9.00-20.00. В здании краеведческого музея».
Все были на вернисаже?
Лунгин берет такси до музея. Входит в зал – и цепенеет. Картина висит в самом центре, затмевая собой прочие работы. Лунгин приближается, останавливается. Посетители выставки смотрят на него обрадованно, узнав его на портрете. Лунгин подходит еще ближе...
Картина излучает свет. Свет вплетен в каждый мазок кисти. И этот свет завораживает.
– Автор? Кто? Кто это нарисовал?! – оглядывается Лунгин на посетителей.
На его возгласы выходит старушка-распорядительница.
– Автор? Где автор? Я вас всех посажу! – кричит Лунгин.
Но она, ничуть не смутившись, не испугавшись и не узнав Лунгина на портрете, отвечает спокойно:
– Товарищ, проходите, не шумите. Это киевский автор, молодая художница. Вот здесь все указано: В. Власова.
– Как вы... вы...
– Чем вы недовольны, гражданин? Здесь не частная коллекция, чтобы вы тут выражали свои претензии. Это полотно повысило интерес к выставочному залу в целом, галереей заинтересовались серьезные люди. И нечего тут шуметь. Выход справа.
Она гневно смотрит ему вслед.
– Товарищи, продолжайте просмотр работ, – слышит Лунгин за спиной ее скрипящий голос, обращенный к посетителям.
Он закрывает за собой дверь.
Его портрет...
«Я приехала в этот город, чтобы написать ваш портрет...»
Вика? Вика! Она могла это сделать неумышленно. Но изобразить ВиктОра так четко? Значит, она следила за ним, она их преследовала. Затаила злобу и сознательно стремилась к мести. Она – источник всех его несчастий. Это ее картина сломала ему жизнь! Она не могла не знать, к чему способны привести ее художества!
Не может идти и речи о случайности. Она сделала это осознанно. Специально. На зло.
Но за что?
4. ЧЕЛОВЕК И ЕГО УБЕЖДЕНИЯ
В городе Х дождь. Февраль течет с неба на землю – чавкает под подошвами ботинок. Юдин, прилетевший вечером, не решается выходить под потоки дождя.
– Придешь ко мне? – спрашивает Виктора по телефону.
– Ясное дело! – слышится его радостный голос. – У меня классные новости.
– У меня тоже!
Вика очень рада приезду Юдина. Наряжается в мужской костюм, хватает зонт и выскакивает под дождь. Ах, сумасшедший февраль!
По пути прихватывает шампанское, фрукты, шоколад. Ах, замечательная погода!
Юдин встречает на пороге, обнимает – вместе с бутылкой шампанского, хлопает по плечу.
– Что отмечаешь?
– Сначала ты... говори свои новости.
Взрыв шампанского наполняет шипением бокалы.
– Это не мои, а твои новости – твои картины выставляются в галерее «Этель» в Париже. И есть еще заказы... И приглашение для тебя. Думаю, с визой не будет проблем. Сможешь пожить там и поработать. Твой французский ничего?
– Ничего хорошего.
– Тебя поймут, – уверяет Юдин. – Твои работы говорят за тебя.
– О, Боже! Это ты сделал! – выдыхает Вика.
– Да, я все это нарисовал, – смеется Юдин. – Это сделал ты, мой друг. Французские критики сказали, что ты обладаешь редким даром – видеть души в искаженных изображениях кривых зеркал нашей жизни. Это несомненный дар. А какие новости у тебя?
Вика смотрит растерянно, насилу приходя в себя.
– Мои новости меркнут перед твоими...
– И все-таки? – Юдин поднимает бокал.
– Лунгина уволили с работы.
– За это ты хочешь выпить? – не понимает Юдин. – Ты это празднуешь?
– Да. Он звонил на мой старый номер – не мог меня отыскать: я не брал трубку. Может, хотел поплакаться на свою судьбу. И я это праздную, потому что это не моя победа, а победа нематериального мира над материальным, победа духовного над плотским, победа искусства над мещанским бытом!
Юдин пьет шампанское, но продолжает качать головой.
– Ничего не понимаю.
Вика отставляет бокал.
– Я объясню. Мне очень нравится эта история. Особенно ее финал. Итак, жил-был на свете один человек...
– Лунгин?
– Да, жил-был на свете Лунгин. Добивался чего-то, конструировал свое персональное светлое будущее, держался за материальное, переоценивая и сам вещный мир, и себя самого в этом мире, измерял все деньгами: ежемесячными прибылями и годовым валовым доходом, строил такие же просчитанные до миллиметра, выверенные до последней запятой планы на каждый следующий день и на десять лет вперед, точно зная, что он будет иметь завтра, а что – через пятилетку. А потом замахнулся на еще более материальный и вещественный мир – мир роскоши, больших денег, шика европейских столиц и легкой аристократической жизни.
И вдруг – в один миг – потерял все. Случилось это незапланированно. Совершенно неожиданно. Мир вещей оказался для него потерян. Он исчез. Рассыпался на осколки. И случилось это всего-навсего из-за одной картины.
– Картины? – удивляется Юдин.
– Картины. То есть образа, символа, намека, который может быть правдой, а может быть и выдумкой. Так мир материальный, мир четких понятий и строго обозначенных положений, столкнулся с миром нематериальным, с миром фантазий и домыслов, миром зыбких контуров, ломаных линий и нечетких границ. И мир нематериальный победил. Вся просчитанная жизнь Лунгина сломалась из-за того, что он никак не мог подвергнуть логическому анализу и просчитать наперед – из-за творчества человека, который не имел в его глазах никаких преимуществ, поскольку не был финансово успешен. И теперь я это праздную! – заканчивает Вика.
Юдин смотрит странно.
– Хотел бы я увидеть эту работу, которая обладает столь разрушительной силой...
– Я приехал сюда, чтобы написать его портрет. И я его написал. И если он разрушил что-то, то это целиком заслуживало разрушения.
– Его практицизм?
– Да! – убежденно говорит Вика. – Практицизм не должен побеждать сердце. Деньги и вещи не должны убивать душу. Ясно, что наша жизнь направлена к смерти, но каждый человек должен обладать тем, чего не в силах будет отнять смерть – не деньгами и не вещами, а тем, что останется навсегда его потомкам и всему миру в наследство – добрая память о нем, его мысли, его светлые чувства, его дела, его отношение к людям, его духовность.
– Ты просто... романтик, Виктор! – обрывает Юдин. – Здоровый практицизм никогда не был помехой для светлых чувств и добрых дел.
– Согласен, но практицизм, который позволяет одному человеку переступать через другого, – нездоровый практицизм!
И снова Юдин пожимает плечами.
– Я не могу понять твоих дел с Лунгиным. Со стороны это напоминает вендетту, – он словно отмахивается. – Ты добился отставки Лунгина, ты рад – и я рад. И очень хотел бы увидеть этот портрет...
Вика смотрит на часы.
– Еще успеем на вернисаж!
Галерея закрывается. Посетителей совсем немного. Юдин останавливается зачарованно перед полотном.
– Двойной портрет?
– Семейный портрет, заметь! – усмехается Вика.
– Это обворожительно... и... очень жестоко.
Посетители галереи в этот раз узнают на картине ВиктОра и окружают Вику, приглядываясь с любопытством. Она отступает к выходу, но Юдин не может отвести взгляда от портрета.
– Володя, пойдем, – зовет она. – Мне здесь становится неловко.
Покинув галерею, Юдин продолжает задумчиво молчать. Думает о том, насколько Виктор обидчив, злопамятен и коварен. Или насколько же сильно должен был унизить его Лунгин, чтобы заслужить такую месть.
– Ты очень его любишь? – спрашивает вдруг.
Вместо ответа – молчание.
– И он отказал тебе?
– Нет, он признался, что тоже любит меня – когда я предложил ему миллионы и Париж.
– Это не так уж и нереально.
– Для Лунгина – нереально.
Юдин останавливается посреди дороги от приступа досады. Такие приступы очень часто вынуждают его сосредотачиваться на чем-то второстепенном, чтобы отвлечься от источника болезненного чувства.
– То есть ты планируешь разочаровать его окончательно? Лишить последней надежды?
– Ты даже не представляешь, до какой степени я планирую его разочаровать, – отвечает Вика.
– Но ты же любишь его! – все-таки восклицает Юдин, вернувшись к своей досаде.
И видит, как Виктор нервно взмахивает рукой, словно хочет выбросить что-то – навсегда в темноту ночи.
– Что за вопросы? Я не понимаю, как мои чувства касаются наших деловых соглашений!
– То есть между нами исключительно деловые отношения?
– А какие, по-твоему? Любовные? – кривится тот в усмешке.
Удар явно ниже пояса – после всего, что Юдин сделал для признания работ Власова во Франции. А с другой стороны – не просил же он об этом. Выходит, что Юдин сделал это для себя, рассчитывая на его благодарность.
– Ясно, – Юдин поворачивает к отелю.
А Виктор, не прощаясь, идет в другую сторону. Чудесный вечер резко переходит в сырую, холодную и липкую февральскую ночь. Юдин думает, что, может, ради этой ночи, он и прилетел из Франции, и ему становится совсем печально в городе Х.
5. ЧЕЛОВЕК И ЕГО НЕСЧАСТЬЯ
Дойдя до «Националя», Юдин не может заставить себя перешагнуть порог своего номера и остаться в такую ночь один-на-один со своими липкими, черными мыслями. Он сворачивает в сторону ресторана, и, войдя в зал, ощущает, что его боль только усиливается – за столиком прямо напротив него сидит Лунгин перед бутылкой коньяка внушительных размеров.
Юдин подходит к нему и без приглашения садится рядом.
– Вы тоже что-то отмечаете?
Лунгин вскидывает уже пьяные глаза.
– А, вы... вы... вернулись? Оттуда? Очень кстати...
И вдруг злость и досада Юдина совершенно проходят. Он видит перед собой человека, который несчастнее его в миллион раз, и еще даже не догадывается о том, что его теперешнее состояние – не предел отчаяния.
Официант приносит еще коньяк и рюмку для Юдина.
– Начало черной полосы? – осведомляется Юдин спокойно.
Лунгин вытирает помокревший лоб рукой.
– Зачем же вы так немилосердно? Я просто... Я, знаете ли... лишился своей должности...
– Неужели?
– В один день.
– Это невероятно!
– Все произошло... очень резко. Вы знаете, никак не могу привыкнуть к этому... Не могу признаться матери. Ей шестьдесят шесть лет – она не перенесет, – Лунгин выпивает еще рюмку, не ожидая Юдина. – Я вам честно признаюсь: ухожу из дому утром, как на работу, а потом – хожу по городу, или остановлюсь где-то и стою, а потом прихожу в себя и не могу понять, о чем я думал и где нахожусь.
– Олег, это не конец света, – вставляет Юдин.
– Но это конец многого.
– Нужно прийти в себя. Уверен, что вы легко найдете работу...
В ресторане совсем немного посетителей, Лунгин, не обращая ни на кого внимания, продолжает, мигая влажными глазами:
– Знаю. Но очень нелегко прийти в себя. Я сам виноват, я сам во всем виноват, и потому... так виню себя, и мне так горько. Я мог это как-то предвидеть. Но такой мести не ожидал даже я... Женщины – самые коварные твари на земле. Одна из них меня погубила...
– Вас погубила женщина? – удивляется Юдин.
– Да. Однажды я совершил ошибку и расплатился за нее только теперь.
Лунгин снова глотает коньяк и закусывает лимоном. Его вид становится еще более удрученным.
– Она приехала в Х, чтобы нарисовать мой портрет… – начинает Лунгин.
– Она?
Юдин напрягается. Он слышал не один раз начало этой истории, но так необычно оно никогда не звучало.
– И только теперь она его нарисовала. А между этими двумя крайними точками лежит всего лишь одна – наша близость. Единственная наша ночь, которую я плохо помню. Я был пьян, я хотел ее. Я хотел ее – это было ошибкой.
– Вы расстались?
– Она – художница, понимаете? У нее совершенно другое восприятие жизни. Мы не могли быть вместе, – оправдывается пьяный Лунгин.
Юдин слушает молча. И это молчание доходит до самого сердца. Это внутренняя тишина, которая наступает после прозрения, когда человек совершенно иначе воспринимает то, к чему привык в темноте, на ощупь. Каждую секунду он делает для себя открытие в мире, который был в его представлениях совершенно иным. И все это в тишине.
– Разве она не доказала вам свою правоту? Ее картина оказалась сильнее вашего прочного социального статуса. Нематериальный мир разрушил материальный. Разве не так? – повторяет, наконец, Юдин слова Вики, не в силах подобрать собственных.
Лунгин качает головой:
– Я не утверждал приоритет материальности. Если бы я был закоренелым, убежденным материалистом, не подставил бы себя под удар так нелепо, не полюбил бы так слепо и не сделался бы таким уязвимым для ее разрушающего творчества. Мое чувство сыграло со мной злую шутку...
– Вы влюбились? – снова удивляется Юдин.
Эта ночь припасла для него бездну неожиданностей. Он тоже пьет, и видит, как Лунгин роняет голову на руки.
– Да. Это случилось...
– Тоже «в один день»? – помогает Юдин.
– Нет. Постепенно. Но это случилось впервые. И теперь я думаю только о том, чтобы этот человек не отвернулся от меня...
– ВиктОр?
Лунгин смотрит в рюмку, словно пытается разглядеть в ней свое смутное будущее.
– И на что вы надеетесь? – спрашивает Юдин прямо.
– На то, что мы будем вместе, несмотря ни на что. Здесь. Или в Париже. Не из-за денег, не думайте! – Лунгин мотает головой. – А потому, что я его люблю.
– За что же вы его любите?! – почти вскрикивает Юдин. – Это развращенный, испорченный, избалованный роскошью мальчишка! Что же вы видите в нем такого, что заставляет вас так слепо идти у него на поводу?
Лунгин вдруг упирается взглядом в Юдина.
– А вы разве не любите его?
– Он мой компаньон.
– Да, бросьте! Я же вижу, как вы коситесь на каждого, кто к нему приближается! Я не соврал вам ни в чем – мне хочется поговорить с кем-то откровенно, а вы мне отвечаете такой бессовестной ложью. Вы влюблены в него ничуть не меньше, чем я! – бросает Лунгин.
Теперь очередь Юдина молчать.
– Речь не идет о столкновении миров, как вы говорите, – продолжает Лунгин. – Это заблуждение, точнее – преувеличение. Речь идет просто о наличии или отсутствии чувства. Я не любил ее, в чем я виноват? В том, что не любил? В том, что люблю теперь? В том, что мне безразлично, какого пола человек, которого я люблю?
– Я не понимаю только одного, – повторяет Юдин упрямо. – Что вас могло привлечь в ВиктОре до такой степени?
– Подозреваете меня в холодном рассчете? Думаете, я поддался магии его роскоши? – спрашивает Лунгин с вызовом. – Поначалу это действительно увлекло меня, но потом, когда я узнал его ближе, это перестало быть значимым. Если бы возникновение чувств можно было объяснить логическими законами анатомии или физики, я бы ответил на ваш бестактный вопрос. Я чувствую притяжение, влечение к нему. Он – все в моей жизни. Я думаю о нем постоянно. Но почему это происходит, для меня самого загадка. Кажется, вот-вот он скажет или сделает что-то, что объяснит мне самому природу моей страсти. Но он ничего не делает, не стремится даже к близости...
– А вы уже решились и на близость? – поражается Юдин.
– Он сказал, что любит меня. И наша близость была бы естественна...
Юдин резко поднимается.
– Простите, мне нужно идти. Олег, не отчаивайтесь прежде времени. Лучше уж потом… – утешает на прощанье.
– Да-да, – соглашается, не понимая его, Лунгин. – Завтра я поговорю с ВиктОром. Обо всем этом. О нас.
– Желаю... Желаю вам.
Юдин спешит удалиться. Над городом Х все еще висит липкая, тягучая ночь. Юдин ныряет в нее, прячась от самого себя.
Он решил, что ставит эксперимент над людьми, знакомя Виктора с Лунгиным, выдавая художника за своего бизнес-партнера и подтверждая это едва ли не документально. А эксперимент был поставлен раньше – не им, а над ним. И теперь результат этого двойного эксперимента – полнейшая потерянность в космосе троих человек. Сплошные душевные раны. Сплошная липкая ночь.
Юдин набирает номер Виктора.
– Не спишь?
– Нет.
– Я хочу приехать, – говорит он прямо. – Дай мне адрес.
Виктор диктует адрес и кладет трубку. Без вопросов.
«Сейчас она одевается», – думает про себя Юдин, садясь в такси.
Он доведет этот эксперимент до точки кипения. Он так решил. Точнее, он на это решился.
6. ЧЕЛОВЕК И ЕГО НЕВОЗМОЖНОЕ
Вика снова одевается, на этот раз – в джинсы и длинный домашний свитер. Приглушает свет. С Юдиным лучше не ссориться, это же ее бизнес-партнер. Он принес ей успех и деньги – за это не следует платить черствой неблагодарностью.
В квартире становится обволакивающе сумрачно. Она открывает Юдину дверь и обращается ласково:
– Никак тебя не ожидал...
– Я и сам себя не ожидал, – усмехается Юдин.
– Выпьешь кофе?
– Давай.
Он не садится. Он ходит с чашечкой кофе по кухне, потом по гостиной.
– Где твой мольберт?
– В шкафу.
Вика смотрит удивленно. Юдин выглядит заметно взволнованным, волосы падают на лоб, а лунные глаза сияют влажной чернотой нездешней ночи.
– Что-то случилось? – догадывается Вика.
– Я хочу поговорить с тобой...
Он отставляет кофе и делает шаг к ней.
– Виктор, я больше не хочу... не могу молчать. Я люблю тебя.
Вика отшатывается от неожиданности и упирается спиной в стену.
– Я люблю тебя! – повторяет Юдин. – Тебе не нужно волноваться, я опытен в любого рода отношениях.
Юдин приближается и берет ее за хрупкие плечи.
– Я приезжаю в этот город только ради тебя, Виктор. Ты же это знаешь.
– Отпусти меня! – выдыхает Вика. – Ты пьян!
– Я пьян, мой мальчик! – не отрицает Юдин. – Твоя хрупкая красота пьянит меня.
Он склоняется к ее лицу, и Вика отталкивает его, что есть сил.
– Убирайся отсюда! Пойди проспись!
– Сегодня я ночую здесь, – радостно сообщает Юдин. – С тобой! Тебе не стоит меня стесняться.
– Ты с ума сошел?! Я не хочу портить деловые отношения связью! – находит она разумный аргумент.
– А я хочу!
Юдин явно пытается ее раздеть. Он уже тянет куда-то вверх ее свитер. И тогда Вика размахивается и со звоном бьет его по лицу. Чувствует ладонью треск и ожог удара. И сама отскакивает от него. Юдин зажимает нос рукой.
– Бешеная! – он вытирает капли крови. – Совсем с ума сошла?! Не насиловать же я тебя собрался!
И только теперь он поднимает глаза на Вику и видит, как ее взгляд переполняется синей влагой и слезы начинают течь по ее лицу так же, как по его лицу кровь.
– Больно? – спрашивает она сквозь слезы.
– Ты-то чего плачешь?
– Я никому не позволю переступать через меня!
Он садится на диван и озадаченно смотрит на свою окровавленную руку. Она отходит к окну и вытирает лицо от слез. Потом идет на кухню – возвращается со льдом в носовом платке.
– Когда ты догадался?
– Я не догадался. Я говорил с пьяным Лунгиным. Только что. И он жаловался мне на то, что некая художница разбила ему жизнь. Представляю, какая неожиданность у него впереди...
– Я же говорила, что он потеряет все...
Вика садится рядом.
– Ты тогда обратился ко мне, как к мужчине, – говорит зачем-то, – когда позвонил впервые. Это все... ты придумал.
– Выходит, что так. Нужно признать, ты нарисовала его потрясающе, этого парня. И сыграла его потрясающе. Это лишний раз убеждает меня в том, что талантливые люди талантливы во всем без исключения.
Вика молчит. И Юдин продолжает после паузы:
– Я уже говорил, что не понимаю и не могу объяснить себе твоего увлечения Лунгиным, так же, как и его увлечения ВиктОром. Но – после вашего разговора – в любом случае все выяснится. Ты отомстишь ему, если считаешь, что вы должны быть квиты. А у меня к тебе всего лишь одна просьба...
– Что угодно.
– Еще льда.
Она еще раз приносит лед в носовом платке. Потом Юдин умывает лицо, накидывает пальто и идет к двери.
– Если после разговора с Лунгиным ты захочешь меня видеть, я еще здесь... несколько дней. Нужно все обдумать, – говорит он, не глядя на Вику. – И прошу прощения за свой эксперимент...
– А я – за свой, – говорит она хмуро.
Юдин уходит. Обрывается какая-то очень тонкая нить, которая только начала протягиваться в сумраке ее полуосвещенной квартиры. Вика садится на то место, где сидел Владимир, и обхватывает голову руками. Чувствует пустоту – ничего, кроме пустоты, внутри и вокруг. Чувствует, что в суете, в смене костюмов и ролей пропустила начало и окончание чего-то очень важного, того, что прошло мимо и вряд ли повторится. Речь не идет ни о дружбе с Юдиным, ни о его визитах в Х, ни о его финансовой поддержке, а только о чем-то невысказанном, о том, что осталось непроявленным в полумраке ее комнаты и уже никогда не будет вынесено на свет, на обсуждение или на суд чьей-то совести. Что-то проскользнуло незаметно. Или просто осталось незамеченным. Что-то ушло в прошлое вместе с дружбой «французских миллионеров» – молодых, умных и интеллигентных мужчин, перед которыми открывались все пути и безграничные перспективы.
Жаль чего-то. Скорее всего, того, что и не было реальным. Жаль, что даже фальшивое, выдуманное объяснение в любви опять-таки было адресовано не ей, а несуществующему парижскому мальчику.
А больше всего – жаль себя.
И только Лунгина – по-прежнему не жаль. Завтра состоится их последний разговор. Лунгин еще надеется на что-то, и ему предстоит сделать для себя очень неприятное открытие.
Итак, окружающим ее людям не хочется видеть ее такой, какая она есть. Им вообще не хочется ее видеть. Им неприятно узнавать, что она – это она, а не какой-то другой вариант человека. Она – неподходящий для них вариант.
Вика пытается настроить себя на позитивные размышления. Ведь есть и другой результат – есть ее работы в парижской галерее и ее приглашение во Францию. Есть ее слабые знания во французском языке и ее мольберт. Наконец, есть ее «несомненный дар», то, чего у нее никому не отнять. Этого вполне достаточно для того, чтобы чувствовать себя счастливой.
И все-таки этого мало для счастья. Не хватает любви – не миллионов почитателей ее таланта во всем мире, а всего лишь одного человека. И что бы она ни сделала, сколько бы ни написала картин, скольким бы ни пожертвовала, чего бы ни достигла – она никогда ее не заслужит. Унизив и растоптав Лунгина, она – тем более – не добьется от него любви. Любви вообще нельзя добиться. Любовь – искра в сердце, и если ее нет, никакие каменные обвалы не высекут этой искры.
Есть абсолютно невозможные вещи, и среди них – любовь Лунгина к Вике. Неизвестно, способен ли он любить вообще. Сейчас, лишившись своей прежней жизни, он хватается изо всех сил за жизнь ВиктОра – человека, которого не существует. Он мечтает о чем-то, что для него является таким же невозможным, как для нее – его любовь. Узнав правду о ВиктОре, Лунгин останется ни с чем, ни с кем, один на один с холодным космосом. А Вика останется со своим «несомненным даром», с тем нематериальным, чего она никогда не лишится. И значит, она в тысячу раз богаче и счастливее Лунгина, несмотря на его «нелюбовь».
Она одевается в последний раз в костюм ВиктОра, смотрит в зеркало и мысленно прощается со своим мужским отражением. Последний выход в свет. Прощальный выход.
Лунгин звонит в полдень.
– ВиктОр, ты... ты сможешь приехать?
– Ты не на работе? – деланно удивляется Вика.
– Я сейчас дома. Мне не очень хорошо, – говорит Лунгин.
– Держись, я уже еду!
А в такси ее захлестывает безудержная, дикая, отчаянная жалость к Лунгину. Его голос в телефонной трубке – уже не его голос. И ей предстоит лишить его последней надежды.
Путь мести – человеку, которого ты любишь, – очень тяжелый путь. Это путь мести собственному сердцу, словно оно виновато в отсутствии ответного чувства.
Вика смахивает слезу, и таксист косится удивленно. Она снова вытирает лицо и надвигает козырек кепки на самые глаза. Боль Лунгина рвет ей сердце. И эту боль оказывается тяжелее пережить, чем его «нелюбовь».
7. ЧЕЛОВЕК И ЕГО НАДЕЖДЫ
Лунгин открывает дверь, пропуская ее внутрь. Вика проходит, стараясь не смотреть ему в глаза, чтобы не задохнуться от своей жалости.
Его фигура словно осела, он небрит, и колючая щетина островками покрывает его щеки.
– А меня с работы уволили, – говорит, словно между прочим.
– Совсем? – зачем-то спрашивает Вика, садясь на диван в верхней одежде и кепке.
– Совсем, – улыбается Лунгин. – Да, ничего. Найду что-то простое, как говорила одна моя знакомая. Может, буду где-то менеджером. Это вполне возможно.
– Конечно, – кивает она.
В квартире Лунгина неуютно. Впервые ей так мучительно неуютно рядом с ним.
– Зато я совершенно свободен. В этом есть свои преимущества: никто не выдвигает мне условия и сроки их выполнения, никто не звонит, никто меня не ищет. Я просто наслаждаюсь отдыхом. Можем ехать на все четыре стороны. Хоть в Париж...
– Конечно, – повторяет Вика.
– Я выучу французский. Ты же не хочешь говорить со мной по-французски, а так я бы уже все понимал, и может, что-то бы уже и говорил. Зато английский у меня совсем не плохой, – заверяет Лунгин.
Он поднимается с дивана и начинает ходить от одного окна к другому. Потом останавливается перед окном, глядя на двор внизу. И, наконец, снова садится напротив Вики.
– Что скажешь?
Она пожимает плечами.
– Совсем нечего сказать? – снова улыбается Лунгин.
И это очень жалкая улыбка – в ней и надежда, и страх отказа, и просто страх... такой несвойственный его фигуре, его лицу, его взгляду – элементарный человеческий страх быть отвергнутым.
– Я хочу сказать тебе некоторые вещи, – начинает Вика как-то не по-русски и чувствует, что его страх передается и ей, сплетаясь с ее жалостью и спутывая мысли.
Она в воображении рисует ножницы и режет этот клубок на мелкие кусочки красных кровавых нитей – на ошметки своих и его чувств.
– Самое первое и самое главное – это то, что я тебя очень люблю. Я люблю тебя с первого дня, когда я тебя увидел, и не могу сказать точно, когда окончится или пройдет это чувство. Мне совершенно безразлично, работаешь ты или нет, хороший ты человек или нет, честен ты со мной или нет. Я тебя люблю, и это так просто не проходит.
Лунгин хочет что-то сказать, но Вика останавливает его жестом.
– Постой! Я знаю, что то, что я сейчас говорю, для тебя не ново, и ты однажды мне уже ответил, что мое чувство взаимно, и тебе все равно, кто я...
Лунгин смотрит пристально и несколько озадаченно: не может понять, к чему ВиктОр произносит такое длинное предисловие.
– А теперь я хочу тебе сказать, кто я, – продолжает тот. – Первое – я никогда не был в Париже, второе – я не имею ничего общего с автомобильным бизнесом, третье – я не миллионер, четвертое – я не мужчина.
Лунгин никак не реагирует. То есть он понимает каждый пункт в отдельности, но соединить все эти факты воедино никак не в состоянии.
Вика снимает кепку и продолжает, глядя Лунгину в глаза:
– И последнее – этот портрет написала я. Я сама. Мне хотелось доказать тебе, что ты не прав, переоценивая свой вещный мир и отвергая все, что не вписывается в его установки. Мне хотелось, чтобы ты убедился в существовании нематериального мира, который может обладать разрушительной силой, но может быть и удивительно прекрасным, – мира искренних чувств, мира фантазий и творчества.
Лунгин молча поднимается, отступает к окну и закуривает. Смотрит на дорожки капель на стекле, курит и стряхивает пепел прямо на ковер.
– Я искал тебя, – говорит, наконец, с трудом. – Звонил тебе и не мог разыскать. А ты была все это время рядом, и я не понял этого. Я действительно влюбился в... в этот образ, в... фантазию. Ты считаешь это победой нематериального мира над материальным. Я считаю это... катастрофой своей жизни. Это все нахлынуло, как... темная вода, и совершенно сбило меня с ног. Не потому, что раньше я отказывался от чувств ради практической выгоды, а потому, что ничего подобного... ничего равного этому спектаклю по магнетической силе воздействия я никогда не испытывал.
– Но ВиктОр – это я...
Лунгин медленно оборачивается.
– Нет! Ты – это воплощение катастрофы! Я не вижу здесь победы духовности одного мира над бездуховностью другого. Я не вижу здесь духовности вообще…
Вика поднимается. Надевает кепку и идет к двери.
– Значит, на этом портрете – я и ты? – вдруг усмехается Лунгин ей вслед.
Она останавливается.
– Так выходит.
Сердце Вики замирает от страстной надежды, что Лунгин сейчас станет ее удерживать, что примет ее в любом образе, что действительно любит ее, кем бы она ни была...
– Постой! – роняет он словно через силу. – Я хочу посмотреть на тебя в последний раз, ВиктОр...
Всматривается в нее так же, как она сама всматривалась в зеркальное отражение ВиктОра, прощаясь с ним навсегда.
Лунгин подходит совсем близко, берет ее лицо в свои ладони и глядит ей в глаза. Потом склоняется к ее губам и нежно их целует.
– Прощай, мой мальчик...
Вика отшатывается.
– Окончилось... самое прекрасное в моей жизни, – заключает Лунгин. – Сказка, за которую стоило заплатить даже такую безумную цену. Я сожалею только о том, что ее автором была ты.
В его лице нет больше ни страха, ни ожидания, есть только глубокое спокойствие, от которого темнеют его светло-карие глаза. Это покой липкой февральской ночи, которая уже скребется сумраком в стекла. И это похоже на тот самый холодный, сумрачный и пустынный рассвет, который они не пережили.
Вику вдруг пронзает мысль, что Лунгин сошел с ума, и потому в силах отвлечься от навязчивого образа. Но его глаза – это глаза здравого, только очень несчастного человека. Это привычные глаза людей на ее портретах. Это и ее глаза тоже.
Лунгин не сожалеет ни об одной секунде, проведенной с ВиктОром или в мыслях о нем, ни об одном поступке, совершенном ради него, ни об одном слове, обращенном к нему, ни об одном своем признании. Но все это оказалось адресовано той, которая стремилась разрушить его жизнь. И разрушила ее, лишив его последней надежды.
– Ты убила его!
Вика качает головой.
– Нет. Я создала его. Он – это я. И пока я жива, он будет со мной, я буду жить его жизнью, а он будет жить моей. И если ты не видишь этого, значит, никогда не любил ни меня, ни его!
– Уходи!
Лунгин резко отворачивается, и Вика уходит. Впервые за долгое время осознает до конца всю бесцельность и бессмысленность своей мести.
Она возвращается к себе и раздевается, стараясь не смотреть в зеркало. Откладывает и прячет мужскую одежду, надевает платье, наносит макияж, укладывает короткие волосы и отправляется в картинную галерею. Престарелая распорядительница вовсе не хочет расставаться с «Семейным портретом».
– Эта картина повысила интрес к нашей выставке. Вы хотите ее забрать?
– Да. Хочу забрать ее на память – о самой большой ошибке в своей жизни.
– О, эта работа не может быть ошибкой! – восклицает та, прощаясь с картиной. – Она прекрасна. Эти ребята – такие разные. Они еще сделают вас известной.
Дома Вика прячет портрет в шкаф. Нет сил видеть ни лицо Лунгина, ни – тем более – лицо ВиктОра.
Тишина давит, прилипая к телу. Вика выходит в ночь и берет такси до «Националя». И в ресторане, за столиком замечает Юдина. Он пьет вино, курит и смотрит в темноту за окном.
Вика подходит к нему. Он вскидывает глаза – и не узнает ее.
8. ЧЕЛОВЕК И ЕГО ПАМЯТЬ
Вика, не дожидаясь приглашения, садится напротив и начинает говорить:
– Знаешь, Володя, этот город когда-то был столицей. У него до сих пор осталось желание власти над людьми, над всеми, кто случайно попадает в зону его притяжения. Это капкан. Здесь сильнее, чем где-либо в другом месте, человек ощущает свою несвободу. И я была здесь несвободна, и хотела еще большей несвободы, зависимости от человека, который никогда не любил меня и не имел права даже на ничтожную долю власти над моими чувствами. А сейчас я ощущаю, что капкан раскрылся. Я свободна. И от этого мне еще хуже.
Юдин пожимает плечами. Наливает вина ей в бокал и говорит невесело:
– Все это иллюзия. Не было никакого капкана. Ты сама его придумала, потому что хотела его. А теперь ты потрясающе выглядишь, ты разобралась со своим прошлым и должна смотреть только в будущее. Вы поговорили с Лунгиным – вы теперь квиты.
– Мы квиты, потому что оба побеждены. Потому что оба несчастны. Потому что для нас обоих есть невозможные вещи: для него – миллионы и Париж, для меня – его любовь.
Вика глотает вино, не чокаясь с Юдиным и не глядя ему в глаза. Ресторан «Националя» пустеет.
– Я не хочу говорить о невозможном! – перебивает ее Юдин. – Это ребячество, подростковые глупости. Ваше «невозможное» – преимущественно ненужные, бесполезные вещи. То, что человеку действительно необходимо, он всегда в состоянии достичь. Я скажу прямо. Ты сейчас считаешь невозможной любовь Лунгина. Я... я говорил с ним о его любви. И я думаю, если бы ты сказала Лунгину о том, что уезжаешь во Францию, что тебя ждет успех, что тебя ждет работа…
– Нет...
– Я уверен, что если бы ты сказала ему об этом, он ответил бы, что несказанно рад перевоплощению ВиктОра в женщину, – убежденно говорит Юдин. – Как видишь, это целиком возможно. Но ты не сказала ему всей правды, потому что хотела от него другого – хотела его безоговорочной, бескорыстной, безусловной любви, любви вне зависимости от материального мира. Ты хотела, чтобы любовь изменила Лунгина, но увы...
– Чуда не произошло, – кивает Вика. – Зачем тогда... это все? Зачем я разрушила его жизнь? Для чего?
Юдин усмехается.
– Потому что ты – Женщина. Ты Художница! Ты страстная и мстительная. Ты живая. Увлеченная. Ты потрясающая. Ты самая красивая из всех, кого я встречал. Ты имела право не только разрушить его дрянную чиновничью жизнь, но даже убить его – за его обман! Но дело в том, что он не понимает, что обманул, и не считает себя виноватым. Он другой человек. Ты ошиблась в нем и наказала его же за свою ошибку. Но твоя месть – самое захватывающее шоу в его скучной жизни.
Наконец, они пьют вместе.
– Я улетаю завтра, – говорит Юдин. – Рад, что узнал, где находится город Х. И очень рад, что познакомился с тобой. И – честно признаюсь – никак не ожидал, что мастер окажется еще и девушкой. К тому же столь очаровательной. Но... я не вернусь сюда больше. Никаких автосалонов я здесь открывать не стану. Мне не очень понравился город. И почти во всех ресторанах плохо готовят.
– Я тебя понимаю, – соглашается Вика.
– Все ловушки раскрылись, ты права, – продолжает он. – Если окажешься в Париже, набери мой французский номер, я покажу тебе местные достопримечательности.
Она улыбается, и на глазах выступают слезы.
– Кажется, все прошло. И вместе со всем – ускользнуло и что-то хорошее.
– Да, мы провели хорошие дни, – соглашается Юдин.
Вика всматривается в него – он выглядит грустным, но в то же время очень спокойным. Это уравновешенная грусть – грусть прилетов и возвращений, грусть прощаний и дождливых февральских ночей.
– И погода здесь ужасная, – добавляет он холодно.
– Я тоже улетаю завтра – в столицу. Пойду во французское посольство.
И снова разговор обрывается. Вика вдруг восклицает с нервной усмешкой:
– Насколько же проще быть мужчиной! На месте ВиктОра я бы сейчас сказала прямо: «Мне жаль расставаться с тобой, и очень хочется надеяться, что на свете найдется еще хотя бы один город, где мы встретимся!»
– Я бы подумал, что ты гей, – смеется в ответ Юдин.
– Пускай!
– Пускай?
Юдин берет ее руку и подносит к губам.
– Тебе повезло, что ты встретила старомодного мужчину, иначе я бы в первый же вечер раскусил, кто ты на самом деле...
Вика улыбается. Смотрит, как Юдин целует ее пальцы. Отнимает ладошку. Он вдруг поднимается и снова берет ее за руку.
– Пойдем...
Она идет за ним в номер, не в силах понять, на что он решился. Это было бы... слишком. Слишком – для обоих. Но, едва закрыв дверь, он начинает целовать ее лицо...
– Это на память. Я знаю, что у тебя очень хорошая память. Очень злая, но очень хорошая память...
– Не нужно. Нет, – она отступает. – Все будет испорчено.
– Это сейчас все испорчено. Испорчено этим Лунгиным, этим городом, этим дождем. А потом, когда ты приедешь ко мне – все будет сказочно...
– Но я приеду – не к тебе!
– Да, ты приедешь не ко мне, но я буду тебя ждать. Буду встречать в аэропорту, буду показывать тебе Париж и другие города, и ты никуда не денешься от меня!
И то невысказанное, что казалось безвозвратно утраченным, возвращается из ниоткуда. Юдин ни слова не говорит о чувствах, но его сердце бьется так громко, что слова не нужны. Вика чувствует его удары совсем рядом. Грусть угасает и растворяется, ночь уже не липнет к телу, а окутывает обоих нежно, становясь глубокой, мягкой и спокойной. Это ночь – всего для двоих человек, которым не нужно спорить о противоречиях их миров, потому что для них – мир един, они чувствуют его одинаково.
Вика просыпается первой и смотрит в страхе за окно. Не знает, чего ожидать от этого рассвета. Но Юдин, не открывая глаз, тянется к ней и целует. Потом находит ее губы и привлекает к себе, не в силах выпустить из объятий.
– У тебя самолет, – напоминает Вика.
– Сколько времени потеряно! – бросает он, нехотя отстраняясь.
– Когда?
– Когда ты была… этим парнем!
И, подумав, говорит прямо:
– Не хочу прощаться с тобой в аэропорту. Лучше буду встречать тебя в Париже... потом.
Они целуются у двери. Вика покидает «Националь», и администратор смотрит ей вслед так, как, скорее всего, не посмотрела бы вслед мужчине. Хотя... разные бывают мужчины.
***
Она прячет волосы под кепку и направляется к фотографу. Юдин издали наблюдает, как старик расплывается в приветливой улыбке, а Вика позирует перед объективом его фотоаппарата на фоне Эйфелевой Башни.
Потом, взяв снимок и повертев его в руках, пишет на обратной стороне мелким, неаккуратным почерком. Юдин смотрит через плечо и усмехается. Такие пустяки, как прошлая любовь Вики к Лунгину, не тревожат его совершенно.
А Вика тем временем старается написать как можно разборчивее:
«Дорогой Олег! Во Франции уже совсем весна. Почему-то захотелось поздравить и тебя с украинской весной. С любовью, Виктор. 26.03.2005, Париж».
– Ну, это уже последняя капля, – оценивает Юдин послание Вики без тени сочувствия «дорогому Олегу».
Вика заклеивает конверт и опускает в почтовый ящик.
– Нет, это последняя точка.
2005 г.
Двойной портрет
© Copyright: Тони Ронберг, 2007
Свидетельство о публикации №207051400192
Свидетельство о публикации №207051400192
Рецензии
Это, пожалуй, единственная Ваша повесть, которая оставляет "в легком недоумении". Начало хорошее, а дальше – какая-то пародия на «Гусарскую балладу». Но все равно жму «понравилось», просто для мастера психологической прозы – более жесткие критерии оценки. "Двойной портрет" - хорошее было бы название для сборника Ваших произведений. Хотя мне трудно поверить, что у Вас нет «бумажных» книг. Если есть – то где? Если нет – с этим нужно срочно что-то делать:)
Но Пасаран 20.02.2011 15:22 • Заявить о нарушении
Но Пасаран 20.02.2011 15:22 • Заявить о нарушении
Ну, будем считать, «что-то женское»)))
Давно не перечитывала и не переписывала, но помню, что когда-то эта штука хорошо меня расциклила. А иначе – чем бы закончилось? Бороться с тем, что не нравишься в своей родной оболочке, невозможно.
Про книжки – нет. Да и не нужно, наверно. Все, что меня интересует, я из Сети скачиваю, может, и меня кто-то качнет. Ну, и достаточно. А зарабатываю я другим, к счастью.
Тони Ронберг 21.02.2011 18:33 Заявить о нарушении
Давно не перечитывала и не переписывала, но помню, что когда-то эта штука хорошо меня расциклила. А иначе – чем бы закончилось? Бороться с тем, что не нравишься в своей родной оболочке, невозможно.
Про книжки – нет. Да и не нужно, наверно. Все, что меня интересует, я из Сети скачиваю, может, и меня кто-то качнет. Ну, и достаточно. А зарабатываю я другим, к счастью.
Тони Ронберг 21.02.2011 18:33 Заявить о нарушении
Цитата с одного форума 21.02.2011
«- книжка в руках і на ноуті - це різні речі. Але , наприклад, класику читати на компі - це збочення. Шекспір у форматі - хіба ж це Шекспір?
-так.тільки Шекспір у форматі fb2 чи txt .»
:-)Ваше хочется читать на бумаге.Хорошо, что есть на свете принтер.
Но Пасаран 22.02.2011 12:34 Заявить о нарушении
«- книжка в руках і на ноуті - це різні речі. Але , наприклад, класику читати на компі - це збочення. Шекспір у форматі - хіба ж це Шекспір?
-так.тільки Шекспір у форматі fb2 чи txt .»
:-)Ваше хочется читать на бумаге.Хорошо, что есть на свете принтер.
Но Пасаран 22.02.2011 12:34 Заявить о нарушении
На это произведение написано 15 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.