От третьего лица

Он живет так, как мне всегда хотелось жить, знаешь. Огромная коммунальная квартира в центре Петербурга, еще в таком квартале, который назвали бы достоевским, если бы не новые здания и не огромные плазменные экраны, отражающиеся в окнах. Кажется, что если открыть эти старые рамы, то они рассыплются в щепки. И еще чай в пакетиках и бутерброды с толстыми кусками самой дешевой ветчины на завтрак.

Может быть, мне всегда хотелось жить так, а может, мне всегда хотелось жить с ним – этого я не знаю. Я знаю только, что засыпаю, представляя, что он со мной рядом, или в другой комнате, и встаю каждое утро на несколько минут раньше, прилежно ставлю будильник на 6-50 утра, чтобы за 10 минут до выхода было время подвести глаза и накрасить губы жидкой растекающейся помадой, на тот случай, если вдруг, мы столкнемся случайно, в темном переходе. Если посчитать все это время, суммировать часы в сутки, то получится, что я несколько часов крашу губы помадой думая о нем. Он вряд ли заметит, что смазалась тушь, но он узнает меня на улице, и что с этим делать? Я знаю все коды к его замкам, знаю, как дойти до его комнаты, но между нами преграды посерьезнее дверей.

А он тоже думает о чем-то перед тем, как уснуть, его пальцы касаются тела другой девушки, они принадлежат ей, ее телу и его музыкальному инструменту, а обращается он с ней ласково, как со своей гитарой. И она завязывает волосы в хвостик, а я состригаю свои, чтобы быть некрасивой, потому что быть красивой бессмысленно, я бы хотела быть для него, но кто- то уже есть. И я остаюсь просто собой, хотя уже не собой даже, а девочкой с коротко стриженными волосами, которая прячет себя от чужих взглядов, приходит каждое утро в офис, поливает цветы хлорированной водой из-под крана, похожей на разведенное сухое молоко, и отвечает на телефонные звонки. Он никогда не позвонит сюда, не позвонит по этому номеру, мне на работу, а я сижу по 8 часов около телефона и распределяю звонки, и разговариваю с людьми, которые звонят не мне. Это так странно, ничего не ждать.

Я приезжаю к нему домой, и радуюсь тому, что у меня есть к нему дело, он щелкает кнопкой мыши, сидит на единственном стуле перед компьютером, а я стою, как школьница, хуже, чем на экзамене и чувствую, как мурашки бегут под футболкой, убираю руки в карман, чтобы он не заметил дрожи. Он любит море, и остров Сахалин, который дальше, чем я могу представить. И говорит, что я не переношу психологическое одиночество, и что надо мне что-нибудь придумать. А я не знаю, куда спрятать тоску в глазах.

- Будешь чай? – спрашивает он меня, а я отвечаю тихо, и уже можно снимать фильм, отвечаю, что я не знаю, буду ли я чай, и что мне все равно, с сахаром он будет или нет.

Я смотрю в то зеркало, в которое они смотрят на себя каждое утро, на тумбочке стоят женские лосьоны, духи, лак для ногтей. Я думаю, что у меня дома все те же марки, такой же лак, и такой же лосьон, но здесь стоят ее вещи, а я просто смотрюсь в это зеркало за секунду до выхода.

Он хорошо ко мне относится, только не знает ничего, да я и сама не знаю, как будто запуталась в паутине улиц, если бы все они были бы параллельными, нам было бы проще, никогда не пересекаться, никогда не здороваться.

Я хотела бы уйти быстрее, потому что я и так все поняла уже, про него, и про ее волосы, ее тело в его руках, ее сны, сплетающиеся с его музыкой. Только я не могу идти, мне кажется, что я упаду сейчас, что ноги подведут меня, а глаза и смазанная тушь выдадут.

Когда я ухожу он говорит, чтобы я звонила, но это не тот случай, когда звонок будет необходим, если бы у меня был повод удалить его номер, я бы это сделала.

Я выходу на улицу, и выбрасываю прямо на тротуар помаду, она стоит 700 рублей. 700 рублей – это ведь целый день работы, и целый день поднимать трубку телефона: «алло, добрый день», но это уже неважно. И нет смысла ни в этой работе, ни в помаде, ни в жизни без этой квартиры со стенами, покрашенными прямо по старым обоям, постерами из журналов и черно-белыми любительскими снимками. И не в квартире дело, и не в стенах, и даже не в оранжевой краске. Если бы дело было в них, все сложилось бы иначе.