11. Рыжий

11. РЫЖИЙ

В этот раз Рыжий проснулся со смущенным сердцем. Он знал, это от приснившегося сна.
Описания снов никого не интересуют, и читать их – как-то лень и бессмысленно. Они – одно своеволие. Ну, вот есть свобода, когда происходит то, что дОлжно произойти, а есть своеволие, которое хаос. Чужой сон – хаос сумасшедшего, даже если в нем происходит привычное. И мы отводим глаза…
В том-то и дело было, что Рыжему показалось, что это был не сон вовсе, хотя он понимал, что это был, конечно, сон. А было похоже на воспоминание. Но и место действия (странное какое-то место действия, впрочем, чего иного ожидать!), и действующие лица (скорее знание о присутствии рядом плавно движущихся, светящихся людей-ангелов с размытыми лицами… – вот-вот, описание уже начинает терять наш интерес) были ему незнакомы. И в то же время знакомы, потому что если и не понимал Рыжий ничего этого, а только чувствовал далекими струнками и ходил после со скрученной в бухту душой, то уж это чувство было ему знакомо вполне точно, физически. Оставим в стороне чужие «когда и откуда», в жизни каждого много неосознанных «когда и откуда». Воспоминание было, в конце концов, все-таки конкретно обликом!
Перво-наперво действовал, конечно, этот сплошь всё заливающий золотистый свет.
Потом, - травяные взгорки поля, синий лес в дымке вдалеке. Они - у деревянного небольшого моста через речку. И речка! С песчаными, как водится, отмелями – здесь, у моста неожиданно глубокая, будто рядом запруда.
Их - несколько. Барахтаются. Он, попробовав раз, не мог не начать снова и снова повторять эту процедуру. Брал в руки камень, заплывал на глубину и наблюдал, как камень медленно уволакивает его на дно.
Камень был по сравнению с ним вовсе даже небольшой. Даже не верилось, странным казалось, как это ему удастся... Сначала вроде бы и не удавалось, они застывали. И Рыжий знал, что если он не отдастся камню, не превратится в него, ничего и не получится. И вот это начиналось. Он ослаблял ноги, прижимал камень к животу, чувствовал его внутри себя. Сначала медленно, всё быстрей, быстрей начиналось это сладостное движение вниз.
Он наблюдал. Каково это – быть камнем. Потом становился путешественником, тяга силы тяжести увозила его куда-то вниз.
Внизу он нашел себе стул, - другой камень, лежащий на дне, плоский. И в этом, в том, что он может здесь устроиться и сидеть так же, как и на суше, тоже была забава. Осматривался. Обживался. Так далеко вперед и вверх сквозь толщу воды он видел впервые. И везде все тот же свет, другой своей разновидностью – блямбами, - подвижными, важными и многозначительными в тишине.
Заканчивался срок. Здесь, внизу смысл жизни был заключен в этих сроках, промежутках и в подчинении им. Не выпуская камня, Рыжий отталкивался от дна ногами, достигал границы миров, с сожалением начинал слышать резкие крики, видеть резкие движения. И спокойно выждав, - ему ведь ничего теперь не угрожает, у него ведь есть теперь кое-что еще, - снова уходил жить вниз.
Настало время и там, внизу, он обратил внимание на то, что рядом была тень от моста. В ней не было света, но он ее не боялся. А потом, когда настала пора уходить совсем, он выложил камень на дно и постарался приметить его место. Потому что вернется. Тут даже не надо никакого восклицательного знака, он будет здесь жить, потому что так будет. Он был зверушкой, он был там, где люди никогда не бывают и называют промеж себя утерянным раем.
И проснулся...


Рыжий жил в Ивановке.
Не то чтобы это свое житьё именно в Ивановке он каким-то особым образом сознавал.
Его дом был странным. К этому кубическому, белого кирпича четырехэтажному строению, в конце концов, ставшему жилым помещением, ничего нельзя было применить, оно, казалось, было возведено неизвестно для чего, - разграфить пространство. И потому в нем было так много несуразностей. К примеру, эти неправомерно, расточительно большие, с внезапными выступами и карманами, пустые холлы между квартирами. Или эти квартиры с, - будто разделенным перегородкой ровно пополам все тем же холлом - двумя абсолютно одинаковыми комнатами, и кухней без окна. Или единственная лестничная клетка с неоштукатуренными стенами, некрашеными перилами и огромным, с первого по четвертый этаж, одним сплошным окном. Вот в таком не-серьезном-доме, полу-доме, не-до-конца-доме и жил Рыжий, и жило, семьями и поодиночке, много других людей, судьбою, у всех по-разному, занесенных сюда, верилось, временно, но так и продолжающих жить и жить, полу-жить, на самом деле серьезно, по-настоящему испуская из себя жизнь.
В этот раз Рыжий, правда, особенно автоматически побрился и позавтракал. Не часто, но утренняя задумчивость случалась и раньше. Когда, к примеру, не хотелось ехать на работу, или днем должны были обязательно произойти какие-то, чаще всего не очень приятные, события, действия или надо было принимать какое-то решение. Неотступным размышлением о них, а также о возможных вариантах их дальнейшего излома и достигался общий автоматизм, - тупой, серый, неосознанный.
У нынешнего была особенность. Рыжий еще помнил конкретные детали, - дымку, зеленый дерн травы, мост, запруду, прохладную плоть светлой воды… И хотя все это, по пробуждении, по молекуле стало распускаться в ежедневности, прозрачневеть, внутри явно звучали звуки. Они несуетно и тихо пели в грудной клетке, расходясь дальше звуком по его небольшому, аккуратному телу и, бери шире, по окружающему пространству, изысканным созвучьем возвращались назад отдаваться в его сухой, белобрысой, поросшей короткими редкими волосиками, похожей на мандолину черепной коробке…
Внутренне вприпрыжку, но и осаживая себя, все-таки солидно он спустился во двор.
Было солнечно. Напевая, а правильней, урча, помогая низким тоном связок общему тону, Рыжий пересек наискосок проезжую часть и пошел по тротуару.
Чтобы добраться до работы, надо было дойти до Проспекта одной из прямых, поперечных, словно ветки растущих к стволу, улиц, сесть на автобус и проехать через центр и весь город на противоположную его окраину с косыми панельными многоэтажками. Короткий участок пути до Проспекта был любимым. После каменных стен всегда было ясно видно как еще колюч и нов день, как еще не испорчен действием и словом, как тебя еще не тащит обыденность, а ты легко идешь, летишь сам, как еще можешь хозяйничать.
Слева, уступом в ряде домов, в глубине, как иконостас - школа. Он не любил школьные годы, десять лет, - сплошное слепое, серое, равнодушное пятно. Но любил лепнину над входом, фуражки, серое сукно школьной формы, ремень с желтой пряжкой и с похожим на бабочку растительным тиснением на ней. Сам не носил, почти не застал, но, кажется, будто держал когда-то в руках, разглядывал, где-то видел, в каких-то кинофильмах. Он увидел себя – плечо, нос, - следящего за серыми тенями на черно-белом, со скругленными углами экране небольшого «Рекорда». Что это? Что там? В усиленной бликом на выпуклом стекле кинескопа дымке солнечного дня - серое здание школы, Агния Барто среди детей, тонкие стволики сейчас же посаженных деревцев. У нижней кромки экрана, с ногами уже под обрезом, - мальчишки с крутыми, белобрысыми лбами что-то по-взрослому обсуждают, откровенно нас не замечая…
Школьный двор. Симметричный, светлый. Только по краям уже выросшие липы. Беленые тумбы ограды, квадратные гирьки с шишечками наверху. Такую подцепляют указательным и средним пальцами, нарочито элегантно и как-то специально подставляя внутреннюю часть, открывая незащищенную брюшину ладони. И с коротким, жестяным звуком кладут на плошку весов… Рыжий согнул в локте правую руку, украдкой посмотрел на ладонь, потом ее откинул. И снова, в радостном движении проходя мимо них, почти не видя их, а только чувствуя, обратился к нынешнему солнцу, бесконечному дню, уже начинавшей тяжелеть его свежести. Он ликовал, так что глупая улыбка внутреннего спокойствия всплыла на лице. Не особенно заметные на пегом лице и в обычный день, в этот, солнечный, сначала совсем исчезли его глаза и ресницы. С каждым шагом и движением со все меньшим усилием пересекая пятна солнца, вместе с потерей таким образом чувства преодоления и чувства тяжести от собственного тела, Рыжий и на эти пятна все меньше обращал внимания, их самих замечал все меньше, и сам на фоне их становился все менее заметен.
Пока, наконец, на мгновение не исчез совсем весь.
Дорожка, песчаная, утоптанная дорожка лежала на всю длину домов, на минимальном от них расстоянии и сглаживая их линию. Дальше полоса травы пошире. Пылевая дорога, с двумя колеями и выпуклым жгутом между ними. Всё это накрывал широченный слой травяной поляны с ломкими кружевными украшениями из соснового леска и можжевеловых кустарников по краю. Дальше – слои и меры уже других масштабов и настроений. Белесое ржаное поле с трещиной дороги и, справа, ивовыми пенными наплывами (может быть там река?). За полем прямая, аккуратная прослойка другой, широкой реки, плавно взмывающий противоположный берег, высокий сосновый бор и далее над ним, выше, уже почти над головой – просто небо.
Жили там, сзади, откуда начали, в тонком придонном пространстве.
Вот большой розовый камень. Или камни, потому что, вестимо, на той же примерно линии, но с другой стороны, на задворках возле леса, в траве у дороги, возле куста орешника, на легком взгорке лежит еще один, поменьше, глаже и сизый. Этот же лежит у угла забора, гранитный, слегка приплюснутый валун с неровными краями. И он единственный, - нигде здесь больше нет камня, лежащего возле дома, между забором и дорожкой, и имеющего себе пару. Никому не приходило в голову его тревожить. Это казалось абсурдным. Все равно, что начать думать о перемещении (смещении, переносе? – тут и слова не подберешь) дома. Нашлись однажды балбесы. Втроем, по темноте покатили его куда-то на середину луговины перед домами, похохатывая и возбуждаясь от собственной дерзости. И камень катить было легче, чем думалось.
Но, потянули за собой занавески…
Камень на середине поляны лежал необычайно маленький. Переругались на пустом месте, кто-то даже получил в морду, и на одно мгновение стало вдруг страшно. Не сговариваясь, и не помня как, катили его на прежнее место.
Не сдвинуть.
Прогон между домами. На ступеньках высокого крыльца дома слева кто-то рьяно играет на балалайке незатейливый аккомпанемент. Все время один и тот же. Видимо, единственно известный, любимый, глуповатый. Но мелодия живет внутри… Этот день пройдет, звуки исчезнут, но через несколько неведомых дней снова зазвучат с того же самого крыльца. Где играющий им научился? В каких-таких неповоротливых мыслях и пальцах сохранилось умение и желание? Почему они звучат в этой деревне, отделяются от своего хозяина и раскрашивают воздух? Есть ответ? Есть! Чтобы жить бесконечно и вмешиваться в чужую жизнь беспрестанно!
На повороте дороги мальчик лет десяти на велосипеде, стоит и смотрит на него. Руки на руле, одна нога упирается в землю, другая закинута через седло. Ждет. Взгляд грустный. Молчит и ждет. За спиной мягкое дно поворота, устланное темно-зеленой листвой. Вокруг никого, только тень чьего-то движения. Поворот дороги подправит, теперь можно только в бок. Все эти не за день наезженные полосы на ее песке, нещадно перемолотый песок бубнят о том, что надо ехать дальше. Они вне дома, далеко от него, и правила другие. И оттого, что они так далеко от дома, что-то замирает в животе. Хочется вернуться, но благодаря этому желанию они и едут вперед. До следующего поворота, по очередной прозрачной сосновой дороге немного в горку, через перелесок, до очередного света сквозь деревья. Замирает оттого, что вот сейчас хватает сил, сил мускул ног ехать и ехать не переставая в упорстве, а потом хватит ли их вернуться назад?..
Мальчик стоит и молча ждет, глядя темными глазами из глубины себя, суля и лишая навсегда возможности впасть в этот уют и в безопасности закатить глаза.
Кто пустил смотреть ягнят? Взрослые не страшные. Вот этот добр, но важный, о чем-то знает и зачем-то требует, чтобы ему подчинялись. Никто не пустил. Сами во мгновение оказались здесь и взяли что хочется. Заходящее солнце особометко. Пройдя миллионы километров, попадает в тесное окно овчарни и на противоположную от него стену кладет багряные пятна. В них - неуклюжие конечности инопланетян с вывернутыми коленками.
Прозрачный сосняк. Особенности объемного зрения хватает на десяток метров. Дальше натянута серая бумага, а близлежащие, покрытые мхом взгорки становятся «как настоящие». Кто-то говорит: “Пойдем, я покажу тебе…” Последнее слово не сказано. Говорящий скуп на чувства, а может, есть слова, которые здесь произносить нельзя? Скорее всего они не нужны, их не надо отыскивать, их не надо запрещать отыскивать. Они – как жизнь ягненка, вместо них – два блямка легких созвучий.
Впереди маячит белобрысый затылок. В округе уже давно все исхожено! Но это место всегда миновалось. Сухие ветки, паутина, ржавый мох, еще малость, и называлось бы «сумрачно». Издали ничего не увидели. Так и появилось. Нет, - и вдруг сразу есть. Правильное, с велосипедное колесо, яркое светло-зеленое пятно. Не за счет окраски. Свет шел изнутри или вертикально сверху. Сквозь. Удивление... Удивление - сбивать! – это разрыв и шумно. Сбивать гул в ушах. Стоять рядом, смотреть. Лишних вопросов не задавать. Уходить молча. Проходить мимо. Задерживаться нельзя. ПРОСТО нельзя.
Когда пересекли дорогу, оглянулся. Оказалось, что все это место хоть и сырое, но на взгорке. И с дороги ничего не видно. Ну еще бы! Да ты второй раз там пойдешь, не найдешь!..
Когда можно было остановиться, сели на высоком песчаном обрыве. Громадная луговина была перед глазами, с далекой, в дымке полосой бора у края и длинным, плотней и плотней укладывающимся червяком речки по полю. А за спинами, совсем рядом... Что это было, Серега? (Гм, того звать Серега…) Ничего, кусок молодой травы, отстань ты! Но разговор еще булькает внутри, - да я понимаю, и все-таки, ты ведь знаешь, скажи… - пока не стихает в бездумной улыбке и невидящем взгляде и полете куда-то за далекий лес.
И вот он уж опять Рыжий, - в солнечных пятнах по дороге на работу.
Вот так, во власти необязательности и непредсказуемости последующего образа из чужой жизни, незнакомости его, нерезкости глазу, но резкости взору, одним мгновением отшвырнув весь город, вопреки правилам комфортной склейки и все-таки ее получая, он обнаружил себя и появился сразу уже на работе.
- Ты чего, Рыжий?
- Чего?
- Да ничего! – Вася ставил ему что-то в укор, будто он, Рыжий, должен о чем-то помнить, да забыл.
Вася, после известных историй, стал другим. Спокойным, снисходительным, дерзко покровительствующим. Иногда так и хотелось дать ему подзатыльник. Но подзатыльник не давался, и не от того ли, что Рыжий как-то внутри себя, то есть не физически, чувствовал себя маленьким, а Вася, рядом с ним, но тоже не физически, был нефизически большим.
Рыжий откликнулся на его призыв. Сегодня все размеры, вот и призывы казались малозначащими. Да он, Рыжий, сам теперь кого хочешь призовет! Да на того же Васю, пройдя мгновенный сверхзвуковой, перпендикулярный путь себя от великого до уничиженного, посмотрит как на равного.
- Пошёл ты, Вася... Я всё знаю!
Но минутой позже, сокровенные слова, важные в миг произнесения, становились стыдными как слезы слабости. Чего он такое знает?! И он замолкал.
Вася будто тишины терпеливо и ждал. Уводил взгляд, присматривался к повседневному, наворачивал на руку трос, перебирал металический инструмент, выходил, заходил. Брошенный Рыжий еще сидел, следил и словно держал в руках что-то теплое, мягкое и рук не касающееся. Наконец занялся собой. Встал, посмотрел на руки, на сиденье стула, куда-то пошел по коридору… Курить давно бросил, но в обед в курилке вытащил у кого-то изо рта плоскую Примочку. В ответ на притворные «охи» громко, бестолково рассмеялся и будто кого-то предал, плеснул на себя холодной водой. Тут же, пряча глаза, вывернул как на шарнире кисть, деловито занялся угольком на короткой, лишь чудесным образом не обжигающей толстоватые средний и большой пальцы, сигарете, - поглядел на него, подул, возгоняя жар, судорожно прижал пальцы к углу плотно сжатых губ, сухо втянул, отстранился и поглядел невидящим кайфующим взглядом на огонек в раковине ладони. Н-да, прихотливо выходит....
Днем Рыжий несколько раз встречал Васин взгляд и с каким-то омерзением одергивался и понимал - молчат одинаково. На свои тени в прозрачном стекле перегородки глядел с убитым раздражением, как на шарики пыли в мертвых углах квартиры. Не веником, пальцами собирать в горстку и с удовольствием избавляться. Умное чувство, которому надо верить… Рыжий отворачивался, старался не замечать, цеплялся глазами за осязаемое, тянулся руками, с удовольствием ощупывал шероховатость троса, взвешивал в ладони приятную тяжесть молотков. Эх, нужная, все-таки, у него работа – спасать живое! Но сейчас же понимал, что хватает тот же трос и инструмент, что до этого и с такой же повадкой держал в руках Вася.
Тошнота не бывает легкой. Даже слабая – она вкрадчивая, шпионская. В момент обнаруживаешь: пропал, завербован.
Бросив все, не слыша окликов, Рыжий небыстро, но твердо направился в конец коридора, схватился за дверь ближайшей кабинки, загремел шпингалетом и сейчас же, обернувшись и низко склонившись, вывернул желудок.
Стоя сложенным и наблюдая за юркими частичками пищи в слабой струйке воды подтекавшего бачка, понял, что уходит мудреная, чужая тоска сегодняшнего дня. Через две или три кабинки справа кто-то громко пернул и затрещал бумагой.
Никогда не болеющий и не отпрашивающийся с работы Рыжий, вдруг твердо решил отпроситься и уйти, смыться с работы. Вот эта легкая возможность именно «смыться», о которой раньше и знать не знал, сейчас вдруг особенно завлекала. Придумать причину и сбежать. Выйти, выключиться из жизни, чтоб его не было. Забраться в кровать, поспать. Без сновидений...
В коридоре увидел статную, лошадиную фигуру начальника. Одутловатое, куклообразное лицо без морщин, с двумя глубокими складками возле крыльев носа. Лицо того типа, про владельцев которого говорят «всегда немного не здесь»
- А что случилось?
- Да я чем-то траванулся.
Тот трусливо помолчал, присматриваясь. Рыжий вроде никогда... Вроде, всегда...
- Ну, хорошо, - и, отвернувшись, забыл, обращаясь уже к кому-то другому, всегда оказывающемуся рядом, но на самом деле очень даже не забыл и за день несколько раз отвлекался, вспоминал и, думая во множественном числе, с досадой решал - обманули или нет? Скорее всего, обманули! Мужики, они хитрожопые, когда им что-то надо!..
Рыжего, так внезапно легко получившего свободу, тоже одолевали сомнения, правда, иного свойства. Подъезжая к центру, он понял, что домой ему сейчас ехать как-то вдруг не очень хочется. Буквально нельзя! Дом вдруг стал ему неприятен, стоит такой, сырой и только и ждет.
И он вышел из транспорта, и оказался один в полуденном, фиолетовом от солнца, будничном городе...
За пунцовым светом, совсем рядом, виляли серые тени, веселили. Рыжий сидел на кованой лавочке возле пруда, ел мороженное, улыбался и не знал, что это возле ходит и рыкает голодная тоска. А сам город, что всегда особенно заметно в такое слепое послеобеденное время, окруженный бездною, несется, очертя голову неизвестно куда.
К вечеру, дома, внутри всё расправилось. Рыжий на секунду услышал прослойку запаха, утренние струны. Но к ночи уже ничего не ждал и даже забыл, что надо и можно что-то ждать. Когда же, не в эту, сейчас даже трудно сказать в какую, в одну из последующих ночей, все-таки туда, куда было завещано, вернулся, было там уже всё, слава богу, по-другому, спокойно, - просто обыкновенным сном.