14. Никогда больше, никогда...

14. НИКОГДА БОЛЬШЕ, НИКОГДА…

Андрюха жил в частном секторе, в старом бабкином доме на краю города, за Фабричкой. Родители его умерли, отец спился, мать вскоре за ним повесилась, - и она с недавних пор тоже попивала и тягу к жизни утрачивала. Когда родилась Танюшка, бабка сама предложила им с Наташкой переехать в ее дом. Сама же перебралась в их коммуналку в одном из районов города.
Андрюху прозвали «резаком» прошлым летом, в те счастливые времена, когда он с этими двумя, Васькой и Сашком, мотался за мясом. Забьются в кабину старого Сашкиного ЗИЛа и шарахаются по отдаленным деревням в поисках еще желающих (их с каждым выездом становилось ощутимо меньше) обменять своих Борек и Машек на деньги. В дороге Андрюха по большей части спал. Приехав домой, загонял свиней в сарай, чтоб потом начать их, ту или другую, по указанию Сашка, вытягивать, резать, получал свои пятнадцать процентов и был доволен. Ох, и сколько животной кровушки земля его возле сарая, под специально сделанным навесом, в себя впитала!
Гораздо больше получал Сашек. Его и деньги, и машина, и сбыт. А у Андрюхи что, только сарай, да руки с ножом!.. Васька тоже получал больше, но сколько точно Андрюха не знал, да и вообще, роль Васьки в их поездках для него оставалась загадкой. Андрюха догадывался, что он у них навроде бухгалтера. Сашек-то сам за всем не поспевает, вот и решил «разделить функцию». Догадываться-то догадывался, но все равно раздражался. Иногда тот только мешается, под ногами путается со своими тетрадками. Но больше, чем своим раздражениям, он все-таки доверял авторитету Сашка (именно Сашек привел Ваську в их компанию), доверял, за авторитетом и прятался, лишние вопросы задавать завершал и старался не завидовать. Что его – то его, а на чужое заглядываться не след. Просто нельзя, а то и опасно. Но мысли, они ведь как дух, они ведь как тараканы!..
Хуже ли, лучше – все движется куда-то вперед своим путем, ничто не возвращается, не идет по кругу, меняется окончательно. Поездки редели. С каждым разом надо было уезжать все дальше, да и конкуренты появились. Из областного центра, в синих, ладных комбинезонах, на скоростных, устойчивых Камазах, они и в цене местным свободно набавляли. Где уж тут Сашкиному ржавому Зилку с подваренными дверями и общей их узости в финансах!
В общем, рай их райский длился недолго, - весну, лето да начало осени. К зиме остался Андрюха-резак без дохода, - ездить перестали. Пробавлялся случайными заработками, дров напилить, огород перекопать. Поначалу даже испугался, к хорошему-то быстро прикипаешь, и от своего испуганного расстройства даже самогонку перестал гнать. Зиму кое-как протянули на очень даже небольшую женину, жены Наташки, зарплату нянечки в детском саду. Только на еду и хватало, которая, кстати, из того же детского сада на столе порой и появлялась. Огородик держали небольшой, и с него какой-никакой нехитрый запас имелся. Ну, так ему и раньше ничего для себя такого особенного не нужно было. Наташка? Ну, Наташка перебьется. А годовалая Танюшка, так та еще маленькая, к тому же все время с матерью, в саду, чем ей плохо. Да и ничего-то она пока не помнит, не понимает.
Жила поначалу бабка в своем доме не единолично. На терраске, рядом с ее дверью, была в бревенчатой стене дверь еще одна. И жил за ней какой-то их дальний родственник по ее, бабкиной, линии. То ли троюродный дядька, то ли еще кто дальше. Когда Андрюха здесь еще до переезда бывал, он этого дядьку видел. Обычный мужик, среднего такого роста, со стертым лицом, а, может, просто Андрюха его, лицо это, за ненадобностью просто не помнил… Жил один, работал тут рядом, на оборонном заводе в оформительском, вроде, отделе. Дома занимался фотографией, чего-то такое для себя рисовал. И ничего не стоило ему однажды, лет уж как десять тому, рвануть куда-то в Сибирь, видимо, на заработки, да там и остаться. Может где осел, завел семью, обжился, а, может, где и замерз, в снегу у железнодорожной насыпи, но только никто о нем с тех пор ничего не слышал.
Комната его так и стояла нетронутая. Ключи у Андрюхи конечно были, кому ж как не ему ключи оставлять! Но заглядывал он за эту пухло обитую старым, кое-где разорванным дерматином дверь редко, почти никогда, а уж переезжать сюда жить, присоединять комнату родственника к комнатам своим – об этом даже как-то и не думал. Вернее, конечно же, думал. Но как только подумает, так ему сразу как-то не по себе делалось, почти даже почему-то жутковато. И потому сторонился он этого чувства, тронуть ничего в этой комнате не решался и тихонечко признавал за ней право на обособленное существование в том виде, в каком та была.

Так вот, значит, - редко, да и заглядывал! Отчего, по какой причине, точно не знал. Отопрет, бывало, войдет, пройдет и уходит. А потом и заходить перестал. Только отопрет, заглянет с порога внутрь, посмотрит на гардероб, кровать с подушками, стол с фотоувеличителем, противоположную стену с картинкой цветов в вазе, и тихо прикрывает дверь. И вроде казалось ему, будто, смотря на все это нежилое, сереющее, покрытое пылью как прозрачным платком, застывшее, видит он что-то далекое, дымкой размытое, одного его манящее. То, куда он, может, и хотел бы попасть, да уже никогда не попадет…
Наступило следующее лето. И вот однажды Васька с мужиками из службы спасения вдруг привозит ему откуда-то эту свинью. Васька! С которым у него никогда никакой особой дружеской близости не было, скорее наоборот!.. А, поди ж ты, приехал с, как ни в чем не бывало, просьбой, да через Сашкину голову, когда именно Андрюха понадобился. Свининка за просто так – это, конечно, хорошо, но только сладко грело-то другое. То, что без Андрюхи иногда прямо-таки ну никак нельзя было обойтись! Андрюха в тот момент дремал. Вышел хорошо, небрежно, в том, что под руку и под ногу попалось, и вроде как ленивое и ему не очень нужное жизни, да и всем другим одолжение оказывая. Эх, жаль Наташка в доме осталась! Посмотрела бы она сейчас на них, да на него!
Свинью загнали как обычно, - оказалась упрямой, но, попав в отгородок сарая, успокоилась. Андрюха (чтоб щетину опалить да вычистить уже прикидывая какую из двух паяльных ламп завести удастся, большую или маленькую - лампы, - они каждая свой живой характер имеют; прикидывая и где его нож, с прошлого лета, не нужный, по двору болтающийся, пропадающий и снова на глаза попадающийся) продолжал гнуть «ленивую» линию, опять снисходил, но и «входил» в положение, и сам назначил (раньше только понукали!) срок.

А на следующее утро, когда резать и собирались, случилось странное. И странное не сколько уж со свиньей, сколько с Андрюхой.
Эти трое приехали как договорились, и уже начался ритуал, ну там – погода, солнышко, в небо взгляды, обладание и несение только ему подвластного умения. Оно ж когда стадо, - настроение не то, считай, что настроения почти и нету, когда штучно – жертвоприношение. Зрители, опять же… Но сарай оказался пуст. Почти пуст. Странность же заключалась в том, что если раньше Андрюха (ну, во всяком случае, так ему на полном серьезе казалось), не раздумывая, проломил бы голову всякому, проникшему без его разрешения на его территорию, то теперь, когда и настал такой момент, он про это даже не подумал. То есть, отсутствие свиньи в загоне его нисколько почти не удивило. Более того, потом, уже спустя время ему стало казаться, что проскочила тогда будто бы мысль, что и не могло ее, этой свиньи, там быть, и что все это смахивает на дурной сериал по телевизору. Ну, вроде, когда смотришь – все на месте и интересно, а поостынешь – фуфло оказывается полное и стыдно, что смотрел. Мужик же этот вызвал в нем не агрессию, а интерес и жалость. По лицу вроде не алкаш, и в то же время взгляд, как у алкаша утром, озирается он им, и будто бы удивлен и самого себя боится. И жалость эта смешивалась в Андрюхиной груди с жалостью другой, внезапно взявшейся, - к самому себе. Хотел он этого мужика о чем-то даже спросить, о чем-то, что сам не знает, но тот должен знать. Но мужик только пятился, да так беспрепятственно и ушел. И, может, хорошо, что ушел…
А этим троим так и надо было. И объяснять ничего не потребовалось. Только сладко попенять, мол, мужика видели? У него и спрашивайте про свинью свою! Они же ничего у Андрюхи и не спросили. Ретировались как-то быстренько, будто хитрость имели, но хитрость не удалась. За такое, кстати, и по мордасам настучать можно было бы, если кто интересуется.
Кстати, выходит и хорошо тоже, что Наташка этой истории почти и не коснулась, только из кухни о чем-то громко спрашивала, кто, да что, детали особо не понимая. О дармовой свининке сказать не успел, хотел сюрприз сделать. Узнала бы чем все закончилось, съела бы, да и вообще…
В общем, закончилось оно все стремительно и как-то поперек обычному настроению, будто Андрюха не своей жизнью вынужден был жить и не по-своему в ней действовать. Не то чтобы ему сильно от этого плохо было. Может, тоскливовато слегка. Похоже на то, когда в другие места из родных переезжаешь и находиться там вынужден. Вот и смотрел Андрюха на привычную обстановку чужими глазами и себя в ней, со стороны, словно не-себя видел.
Но главные странности начались позже. Прошла неделя, пошла вторая, уже почти спокойная, случай этот стал в голове растворяться, таяла и тень Андрюхова двойника. И когда все отдалилось, ушло в лес повседневности, и Андрюха вернулся в себя самого, наступили эти самые ночи.
До этого, накануне, выдались несколько ветренных дней. И вот в одну из ночей, когда все очередной раз привычно угомонились-улеглись и телевизор – эту зудящую муху – наконец-то погасили, стало казаться Андрюхе, что дом его поскрипывает. Ну, то есть, подумал он про этот скрип конкретными мыслями именно в эту ночь, и тут же понял, что дом-то скрипит уже не то чтобы давно. С каких пор – задним числом уже и не определить. Просто в своих, идущих один за другим, мусорных, бесполезных вечерах Андрюха этот скрип, может, и слышал, да только внимания на него не обращал, что тоже, может и правильно, что не обращал, - есть в этой без труда идущей как бы своим ходом жизни своя бессознательная мудрость. Да только вот обратил. И стал прислушиваться.
Скрипело не где-то вокруг, а во вполне определенном месте – за стеной, вроде как в комнате у родственника. Решил сначала Андрюха, не вслушиваясь в сам шум, что это оттого, что дом старый, в начале века, может, построен, вот от ветра и стонет. Свой дом ухода требует. У Андрюхи и руки на месте, да вот только все как-то, вроде, недосуг ему эти руки к дому приложить, все ждет он настроения, как без настроения-то?! А, может, все потому что Наташка понукает, опережает мысли его, ремонтно-строительные, неторопливые, как и дом, терпения, ласки да пестования требующие, сразу после Наташкиных укоров и окриков рассыпающиеся.

Через несколько дней, как сказали по телевизору, что погодный фронт прошел, ветер утих. Телевизор никогда Андрюха специально, вот так, чтобы сесть и только за экраном наблюдать, не смотрел, да и вообще, телевидения не любил. Все в нем было такое, да не такое, вроде о нашей жизни говорят, а на самом деле - о той, которая только в ящике и существует. Местные тоже, - город показывают, улицы узнать можно, начнешь следить и оторваться не можешь. И улицы – уже не улицы. И ты перед ними как истукан с гулкой пустотой внутри. В общем, плохо как-то было Андрюхе от телевизора. Вот и с погодой… Ветер у них там, в телевизоре кончился, вроде и шум в доме затих, да потом опять появился!
И прислушался Андрюха к шуму. Не каждую ночь тот появлялся, иные ночи спокойные были. И еще понял Андрюха, что не скрип это вовсе. Может до этого и был скрип, да только тогда Андрюха про дом думал и скрип единым шумом воспринимал…
Была это будто дробь такая. Несильная, но уж больно четкая. Будто кто-то чем-то во что-то барабанил живо, но не барабанной механичностью живо, а судорожностью какой-то болезненной, стенами приглушенной, да так четко, что всё оно в один сплошной, негромкий монотонный гул сливалось.
«Видать, ежик куда в простенок забрался, вылезти не может… - думал Андрюха. - Одним словом, разбираться так и так нужно, хотя бы удостовериться, что это не животина какая…»
Походил Андрюха днем, не специально, а так, между другими своими делами, постукал сам по стенам, обратил внимание на их толщину, за дверь дерматиновую к родственнику с порога заглянул, взгляд на обстановке, ни на что конкретно не глядя, как обычно задержал, прислушался, с усилием весь привычный дневной шум из своей головы удалить пытаясь… Ничего нового не узнал, а с направлением и вовсе запутался. Вроде, когда ночью лежишь, кажется, что оно точно откуда-то «оттуда» раздается, и ты, слушая, право это на звучание места тем самым признаешь. Но выходишь потом «туда» днем и понимаешь, что ничего-то «отсюда» раздаваться не может, потому что «неоткуда». Да и вообще, дом-то его, все вещи и размеры в нем ему, Андрюхе, понятные, внутренней душою прощупанные и потому не могут они как попало звучать, нет на то претендента!
Последующие ночи были тихими. «Ну вот, посмотрел, и все утихло, - удовлетворенно думал Андрюха. - Убежал ежик. А может, подох. Тут, конечно, неудобство, поди как пахнуть будет, но это потом, потом, может еще и не будет…» - и с мыслью, что все в его доме, наконец, прибрано, Андрюха спокойно засыпал. И даже однажды днем позволил себе по-настоящему никуда не торопиться, на Наташкины утренние окрики внимания не обратил, и, пока она была на работе, с удовольствием разобрал от хлама пристроенную сзади к дому, вполне пригодную для житья в ней летом сараюшку. Наташка пришла было вечером опять хмурая, молчаливая, готовая сорваться бранным словом, но он показал ей просторное, выметенное помещение, сказал, что мусору тут взялось откуда ни возьмись столько! но он, Андрюха, все выбрасывал безжалостно и с удовольствием, и теперь вот даже дышится внутри легко и спокойно. И Наташка улыбнулась, и сказала, что ну и правильно, что выбросил, тут, если подумать, полдома надо выбросить, а потом хлопотала на кухне и даже мурлыкала себе что-то под нос, и жарила Андрюхе его любимую картошку, и ночью у них было все как положено…

Несколько дней ходил Андрюха по двору хозяином, ничего не делал, только прикидывал глазом, за что бы ему еще такое взяться, может сначала незначительное, но чтоб при этом на дело серьезное незаметно для себя, обманом, втянуться. Начал было подправлять навес этот, под которым когда-то свиней колол, доски оторванные приколачивать в закоулке, где самогонный аппарат стоял. И другие доски тоже подправлять, обнаруженные в заборе да в сарае на одном гвозде висящими, как будто, кстати, их кто так специально повесил прикрыть дырку для пролаза. Наташка после работы в мечты ударилась. На работе намечтает, а вечером приходит и делится. Мол, вычистят они тут все, дом покрасят, обои кой-где переклеют, и будет у них совсем как настоящий коттедж, небогатый, но зато ж свой, отдельный, и все, что надо в нем иметься будет, а больше ничего и не надо. Вон заведующая садом, Екатерина Васильевна, хоть и живет в большой городской трехкомнатной квартире, да вместе с дочкой, зятем и маленьким ребенком и по рассказам, не живет, а мучается, потому как не хозяйка, не ее там все, а наполовину зятино, к тому ж в городе этом муторном жить вообще невозможно. И закинула даже Наташка удочку насчет пустующей по сути комнаты родственника, чего де та пустует, устроим там спальню, да и вообще, нехорошо это как-то, комната есть, обстановка есть, а никто не живет, заглядываешь туда, и оторопь берет…
Андрюха насчет комнаты головой покивал, но промолчал, только про себя решил, что тут и впрямь подумать можно. А среди ближайшей ночи проснулся как холодной волной обожженный. Звук за стеной возобновился.
И заныло в груди с удвоенной силой от этих чувств хозяйских и, выходило что, обманчивых. Заныло и от неясности причины, звук порождающей. Отлежался-то еж может и отлежался, и принялся снова в стене, как в коробке черепной, шерудить - а вдруг не еж, вдруг причина другая, в другой, неизвестной стороне лежащая. Лежит и над Андрюхой посмеивается. Он, понятное дело, о всех неожиданностях внешнего мира, - ну, там, к примеру, телевизор сломался – достоверно знать не может. Но ведь где-то она да лежит! Кто-то о местоположении ее знает, для кого-то все это простое объяснение имеет. Эх, хотел бы сейчас Андрюха этого знающего, указующего, рядом с собой увидеть и спросить!
А так выходило, что ему самому все равно надо было идти разбираться. Да и точно понятно теперь, что не иначе как именно ночью. В телевизор этот как в город, наблюдаемый с высоты, свои кварталы, улицы имеющий, наугад паяльником тыкать.
А почему наугад? Направление-то определить можно! Туда и идти. А там видно будет.
Но до этого послушал Андрюха еще раз сами эти звуки. Топот, частый-частый топот как и прежде ему услышался. Далекий-далекий. Если не обращать внимания, - так даже и не заметный, а если обратил да представил, - так вроде как прямо и страстный. Навроде работающего за стеной опять-таки телевизора. Шумит себе и шумит, даже убаюкивает, а вслушаешься, да пойдешь одним глазом в свет слепящий посмотришь – звон доспехов, Александр Македонский на храпящем коне посреди битвы мечом размахивает, головы направо-налево срубает…
И еще. Вместе с топотом, услышался теперь Андрюхе такой же далекий, только еще дальше, крик. И такой высокий, что казался он уже визгом, наподобие того визга, который у человека в голове возникает, когда у него, лежащего на том поле брани, внутренности из вспоротого живота вываливаются, смотрит он на них и понимает, что он уже мертвец, какую-то долю минуты глазам его да мозгу функционировать, на них смотреть и видеть, осталось, и от этого, а не от боли, визг его нечеловеческим становится.
В общем, как-то так Андрюхе показалось, перед глазами возникло и, куда-то девшись, в секунду истаяло. «Ничего хорошего», - должно быть подумал он, на спине лежа и в ночные синие потолочные неровные фанерные листы глядя. Одно укрепляло, что он вроде как пока еще у себя в доме находится, в своей постели. Вот и Наташкина спина, теплом пахнущая, рядом мерно, по-коровьи вздымалась и опадала. Да что он, в конце концов!.. Обычное дело!
И он пошел на звук…
Спустил свои белые безволосые ноги на пол, большими, с большими, необычно большими выпуклыми ногтями, пальцами ступней нашарил тапки, крутя их в нужное направление, шаркнул, мягко притопнул, обрел окончательно. Наташка в полусне зашевелилась, повернулась на спину.
Выйдя из комнаты, повернул на кухню. На ощупь, почти не глядя, взял со своего места ковшик, зачерпнул в ведре воды и так, не от жажды, а для придания всему привычности, пил, стоя около больших алюминиевых бидонов и на темную, бревенчатую, общую с родственником стену равнодушно глядя.
Подойдя к входной двери, неслышно сдвинул шпингалет. Ногой уперся в порог, кистями рук взялся снизу за покатый обод ручки и приподнимающим усилием приотворил дверь. Та не скрипнула.
Оказавшись на терраске, Андрюха замер, прислушался. Светила неполная луна, освещала терраску неярким светом. Шум, хоть чуть и изменился по звучанию, отчетливо доносился со стороны дерматиновой двери. Андрюха, неслышной, журавлиной походкой, сделал к ней несколько шагов. Дверь всегда была заперта, ключ лежал на притолоке.
И вот тут Андрюху взяла робость. Он и днем-то сюда не часто заглядывал, а ночью… Не было такой надобности.
Сначала он почему-то решил, что надо ворваться туда неожиданно. Резко открыть дверь и войти, и увидеть все то, что не сумеет спрятаться. Но, вспомнив про ежа, бедного ежа, усердно, быть может, занятого в этот момент спасением собственной жизни, передумал. Глупо! Бред! Спокойно!.. Спо-о-о-койно-о-о... И, осознавая другой частью своей головы, а, пожалуй что уже и не головы, что вот сейчас он окажется около той самой причины, услышит – полным звуком, увидит - воочию, интимное… - узнает! – пошел Андрюха не думая.
Повернут ключ, с легким потрескиванием приоткрыта дверь, уже появились в проеме серые очертания угла гардероба, и вдруг шум исчез. Ну, теперь уж точно надо было входить и ждать. Андрюха и шагнул через порог…
…И оказался вдруг среди этих вещей. Тронуть никакую не в возможности, даже панически брезгуя, стоял он среди комнаты, казалось, видный со всех сторон и на себе будто чей-то взгляд ощущал. Свет зажечь? Немедленно зажечь свет! Обычно Андрюха этих резких сумеречных движений не любил. Наташка обычно заходит в темное помещение и сразу свет – бац! Особенно если там Андрюха дремлет. Чего ты сразу свет-то? Ты зайди, попривыкни, погрузись, оглядись, прислушайся. Может и зажигать не потребуется. А она по глазам не раздумывая светом – хле-е-е-сь!..
Сейчас Андрюхина рука потянулась к выключателю, чтоб немедленно им щелкнуть, чтобы возникло хоть немного света, чтоб немедленно Андрюхе увидеть сразу все вокруг… Острый язычок выключателя, однако безвольно скользнул из-под пальца, и света не возникло!!! Андрюха отдернул руку и прижал ее к себе. Что делать, фонаря он не взял, но с фонарем-то, как посветишь, еще хуже будет. Именно «хуже», - слово «страшнее» Андрюха подумать не решился.
За короткое время, пока Андрюха стоял в той комнате, шум не возобновился. И Андрюха внешне плавно, а внутренне удирая, боясь, как бы раньше времени снова не начать слышать шевеление, стараясь никуда не глядеть, не разворачиваясь, и вот так, почти спиной, ретировался.
Быстро назад! В родную комнату, к Наташке под мышку! Фонарь? Фонарь возьмет завтра, если потребуется. А может все будет тихо, и не потребуется. Хоть бы не потребовалось! Никогда больше, никогда…