16. Remix -алхимия-

16. REMIX (алхимия)

5. Пять часов утра. Части тела, пущенные до этого на свободу, соединились как им – не нам - надо. За некоторое время до этого, отвалившись одна от другой, они лежат разделенные, пока их веничком, зажатым в доброй руке, аккуратно не пододвигают одну к другой в новый порядок.
Прикрытый во сне ли, в обиде, в истоме влажный глаз огромным веком - рядом с пяткой. Буратиний чуб, декоративная розетка уха, фрагмент ступни… Колено скрыто, но угадывается, как шар, накрытый платком фокусника. Уже не шар... Умело брошенное одеяло разделяет части слепыми зонами, разрывает и намекает на возможное, невидимое сейчас (и вообще, в понятное будничное время) взаимодействие.
Картина Пикассо. Хаос? Может быть. Но скажите, что здесь нет легкого, еле заметного, ироничного присутствия!..
Звуки? Три – уже полноценный аккорд, один – соло. Нужно – в скрытой от глаз стадии оформления. Два!
Цифры? Если строго, - уже «четыре» - много. Но по ощущению, пятерка еще не отделилась от двойки, она связана с ней через тройку и еще не превратилась в сложные многочлены, молекулярные цепочки. В конце концов, школьная пятерка как-то успокаивала…
Веко подрагивает. Летом - уже светло, но людей почти нет. Подглядывать и видеть можно и в остальные часы, но в этот – легче всего. Для новичков.


6. Настырные дела дня иногда дотягиваются и сюда. И тогда приходится терять невинность, вставать и идти занимать место в какую-нибудь будничную очередь.
С шестерки не может не начаться процесс бесконечного деления, замещения, самовоспроизводства. Фракталы. Узоры на стекле. Это, конечно, красиво, соблазняет, но мертво. Как фильтры в фотошопе.


7. В пять вставать легче, чем в семь. В пять ты еще хозяин себе, есть время, да и просто легче. А в семь уже поднимает необходимость, неотвратимость. Да и просто тяжелее, после того, как в пять снова уснул на два часа. Времени ровно столько, чтобы ни на секунду не останавливаясь, успеть делать обязательное. Надо! Во рту затолкнутое туда вареное яйцо и далее по списку.
Но ничего не изменить. Включен приемник, сейчас уже чтобы, наоборот, отогнать подальше чистоту пятичасового утра. Миллионы в одинаковом положении. На ходу - взгляд в окно, и отдохнувшие мысль и глаз бывают не по будничному остры. Но миллионы сейчас – в строй! Популярная цифра. Из приемника вырывается попса, либо блоки новостей, жестко проложенные блоками заранее подготовленных рубрик.


8. Дядя Вася жил в областном центре. Два или три раза появился в деревне. Казался огромен, но то не так, - по дедовой линии высоких не было. Просто был толст, непропорционален. Огромная голова, весь – одно громадное пузо! В городской жизни работал начальником. Был шутлив и громогласен. Его слышали через два дома в обе стороны. Знал необычные словечки. «Рубать» - в молодости служил моряком. С ним - всегда заговор. Привозил подарок. «Хотел телефон на проводе со звонком. Не оказалось», - и достал настольную игру «Поймай рыбку». Опускаешь за ширмочку с нарисованными на ней рыбами и водорослями удочку с ниткой и магнитом на конце, вытаскиваешь фигурку рыбы. Плотва, щука, окунь… - кто наберет больше очков. Но «просто забрасывание» и ожидание того характерного щелчка «когда клюнет» были интереснее, хотя и было понятно, что «просто» примагничивается. Телефон, живой, как настоящий, со звонком, и чтоб в трубке слышался голос, пробежавший по проводам, вспоминался, но изредка и без сожаления, как несбыточное, как что-то из тех далеких пределов, где «магнитные линии».
А в другой раз привез компас.
На воде был умел, свободен. Умел на ней лежать, не совершая никаких помогающих движений. Посередине реки лежал голым, бесстыдно раскинув конечности, и медленно перемещаясь течением. Над водой, намагниченные, выступали части тела, лицо, пузо… Глядел в вечереющее небо, один с ним на один, совсем забыв про нас на берегу.
Курил. На щеках, свечением изнутри, фиолетовый пушок. Изнутри же, из темных недр, и влажный кашель.
С удовольствием напивался.
Храпел колоссально, раскатывая дом по бревнышку!..
О о О О О о о о…
Умер от рака.
…впрочем, пора на работу.


9. На улице - дымка и невидимое солнце откуда-то справа из-за пятиэтажек. Темные, громадные, с прямыми границами поля на земле - тени от домов - слепые, серые. Но на самом деле пунцовые, и если браться рисовать, то надо к черному и белому добавлять, как это ни крамольно, красный и синий. Да хоть бы и желтый. Любой «цвет»!
После подъезда свет бьет по глазам. Они – в щелки. Утренняя улыбка идиота становится гримасой. Как у той девятки. 9. Тут и без того не все в порядке. При фотографировании, когда лицу надо придать выражение, помимо прочего всегда приходится чуть приоткрывать под губами рот, делать щель между зубами. Иначе, нижняя скула уходит вперед, получается упрямо сжатый, угрюмый рот. При от природы близко посаженных глазках и глубокой вертикальной морщине между ними на лбу, получается мрачная картина. Впрочем, морщина иногда разглаживается, глазки неожиданно оказываются добрыми (скажу больше - другими быть просто не могут!), уголки губ уходят чуть назад и вверх, и из-под них показываются два острых, смущенных вампирских зуба. Наверное, именно это выражение имел в виду и ловил П. и все никак не мог поймать. А может мог, трудно понять. Что там происходит на наших лицах, этих переменчивых пейзажах?.. Что в них усматривают другие? Ну, уж не то, что мы хотели, чтоб в них усматривали. Потому что видно, безжалостно видно не то, что мы старательно, изнутри, пытаемся сконструировать. Видео – это магнитное изобретение нашего века сплошных новостей – хладнокровно демонстрирует фальшь. Потому так за себя неловко. Мы думаем, мы другие. А мы пронизанные и больные.
И все-таки утро! Фиг с ним, с выражением! И пока оно, угрюмое, озабочено сверкой по карманам ключей и зажигалок, лоб, не тот, который снаружи, а который внутри, разглаженный, честный, безгрешный, спокойный, - этот лоб - в блаженном утреннем небе.
Я умру солнечным прохладным утром. Где-то около девяти. Будет не страшно. Только грустно.


10. Киноэкран мерцает, как будто рядом горит костёр. Старое кино. Эффекты. Сейчас камера начнет двигаться, неровно наползать на белую плоскость декорации, выдавливая действие к краям и вон из экрана. Так мы пронзаем пространство. На этом пути куда-то, сначала различаем на белом поле знаки, и один из них заметнее всего. Он кажется нарисованным, и тут же, внезапно – каким-то другим. Когда это произошло? Но текучий мир не дает нам возможности вернуться назад. Но что произошло? Внутренняя часть знака, окружности, ожила, дернулась судорогой, и это значит мы приближаемся. Трепещущая бочина другой жизни все приближается, но остается все такой же белой, и мы, догадываясь о размерах животного, уже завораживаемся ужасом. Когда же минуем острую кромку иллюминатора, вваливаемся и приходим, видим белую равнину без края да сизую поземку, от века бегущую к желто-красному солнцу в узкой полоске высокого горизонта. Никого. Полюс. Бездна. Ничто.
Но все-таки это была десятка. И ноль тут не один, чтобы единолично овладевать столь дорогим нынче всеобщим вниманием. Первый рубеж. Десять лет. Понимаю, что теперь они во мне останутся навсегда, и прячусь в темном коридоре нашей громадной коммуналки на Каменке в темный, встроенный в стену шкаф. Сижу тихо. Что-то слушаю.
Десять, 10. Отсюда уже видны зеленые дали дня. Через прогалину в сосновых лапах – внизу луговина, речка, то светлое место на ней, где сидел с камнем на дне, дальше пригорки, поля с мерными копнами убранного хлеба, сизое небо, сулящее дневную жару… Уже видно откуда идем и куда придем, все видно, и незаметно вздымается и опадает округлый бок коровьева бока матушки-земли.


11. Сладкая сердцевина утра. Тихий, эпохалый промежуток с терапевтическим действием. Радость становится спокойней, злоба глохнет, боль тупится. Обязанности даются незаметно, время – как воздух. В одиннадцать мы среди своих. В одиннадцать мы под защитой. Чай. В начинке нет-нет да и попадаются целые кусочки ореха.


12. Полюс? Ну да, мы к нему шли, и он было где-то впереди, где солнце. Но прошагали, протопали своими же ножками прямо по нему, мимо, не узнав. А когда остановились и поняли, - увидели, что солнце раскололось на два, противУположных, и теперь неясно, за каким идти. Ждать до завтра, когда снова будем заходить, пойдем к единственному и опять не узнаем. Как это сейчас называется… - виртуальный… Промахиваемся в день.


13. И попадаем, судя по всему, не в то место и не в то время. Какой-то полуфабрикат. Нераскрашенный, недоделанный. Немощный. А может уже отработанный.
И вообще, 12-13 - чересполосица. Солнце - и рядом серый день. Одна суетня и топочение. Быстрее мимо! Прошло – и слава богу! От греха подальше.


14. Старая графиня сидит перед зеркалом. Мы считаем ее уже глупой, все старики – выжившие из ума. Но она видит все, даже наши мысли, или, в лучшем для нас случае, дает нам право на собственные мысли, догадываясь, что они могут быть всякие. Итак, длинный нос, круглое зеркало… Она сидит перед ним всегда, такое уж сложилось ощущение. Она смотрит туда даже когда с кем-то разговаривает. Нет, она, конечно, оборачивается, но тогда туда смотрит ее ухо. В зеркале она видит не себя, она смотрит внутрь чего-то. Это заменяет ей телевизор и делает редкими выходы на улицу. Куда идти? - она-то знает настоящую всякую стоимость.
Последнее время я бывал тут наскоками. Шальной, взволнованный, бессознательно не давался ее распорядку, не мог забыть про жизнь за окном. Я мог у нее побыть, даже съесть обеденную тарелку супа с вкусным привкусом приправы из пакетика. Но в моем настроении был снисходительный оттенок, ведь главное происходило не здесь! Остаться, чтоб что-то в жизни этим изменить, - нет, это в голову и не приходило!
Это сейчас всплывает, что была старой девой и когда-то работала модисткой. Смогла бы помочь? Смогла бы помочь обмануться! Новости по приемнику, в сарай за дровами, топление печки, обед, соль в стопочках между рамами… Несложный, спокойный распорядок убедить смог бы, но только в согласии с моей на то волей.


15. Смена персонажа. Беспечный зевок, спинка выгнута, секундное счастье. Такова пятерка.
Где-то в это время там, в тени, за бревенчатой стеной, Чистозвонов оказался обыден и даже вроде немного испуган и оттого, наверное, столь же немного зол. Потревожили! Застукали. Кто? Тот, кто был с нами. Вернее, с кем были мы. О чем был разговор неизвестно, но он стал собираться, складывать раскладушку, быть может засовывать под мышку все время раскрываюшуюся книжку. Лежал? Читал?! Спал?!! Разве это может быть интересно, разве это можно делать по собственной воле?.. Ходить, пока не позовут домой, по чужим огородам, стоять, смотреть, открыв рты - вот что интересно!
Позже. Компания мальчишек все время осваивала новые места для купания. Ну, вот то, у моста. Или за Пятаком. Важно, чтоб была глубина, и тогда можно было нырять. В ближней, извилистой, мелкой речке места с глубиной были редки, каждый год на разных участках, что зависело, видимо, от половодья, которого мы не заставали. Отыскивалось такое место быстро, и на все лето становились родимым пятном, отличительной особенностью сезона. Следующей весной случалось новое половодье.
За Пятаком место было глинистое, мутное. Ныряли с разбега, с берега, который крут, или с кочек что пониже. Чистозвонов - старше и потому длиннее всех. Не прыгает. У него единственного – полотенце. То лежит на нем, а то встанет, завернется и потом резко раскрывается, говоря при этом что-то непонятное: «Обнаженная Маха…», и все ходит, ходит между нами петушиной, балетной походкой, потрясывая красивыми ляжками. Временами вдруг заговаривал патетично, будто со сцены.
Еще позже. Остановились напротив Климова дома, разговариваем с Чистозвоновым, а он крутит в руках ключи с потрясающим брелоком-пистолетом и – обладатель такого сокровища! – фразы произносит жеманные, с экивоками, на которые сам тут же и разражается ржанием. У него какие-то дела со студентами из летнего лагеря. Идет туда, вечером - большой костер, а он – конферансье. «Вы не хотите выступить?» Выступить? Страшно… Но вдруг захотелось стремительного признания. Мы – это трио. Долговязый Игорь, Серега и я, самый младший и маленький. Орем на деревне песни, сидя у амбаров, в три гитары рвем струны.
« А сейчас, сюрприз нашей программы! Трио из деревни! Песня про геологов!» Встали лесенкой дураков, сзади – костер. Серега остервенело задергал две струны в отрывистом рифе, квадратом позже вступил я, следуя рисунку на своем «басу» двумя октавами ниже. Игорь на «ритме» вступал третьим. Это стало сюрпризом и для нас. Он вдруг задергался, вперед-назад, вперед-назад, складывая и разгибая в коленях ноги и извиваясь в такт ритму всем своим болезненно-тонким, долговязым телом. «Геологу на свете жить нелегко. От дома он все время далеко. В дороге он все время, все время в пути. И тысячи килОметров позади». Закончили. Лавина овации. Костер горел, концерт продолжался, и мы ходили в толпе как звезды!
Подошел Чистозвонов. Намекнул Игорю, как самому старшему, что-де лучше уйти, бить собираются. Неубедительно намекнул, подумали, что опять жеманится, не придали значения, остались. Игоря побили сильно. Серегу не тронули, он был среднего роста, трудноопознаваем. Я вблизи казался, видимо, совсем ребенком. Вместо меня избили другого, такого же низкорослого, но по комплекции уже подходящего для битья. Я видел, как его отозвали в сторонку и куда-то увели. Обознались.
И вот тут мы испугались. В деревню шли темным лесом, через болото, подолгу стояли, прислушиваясь, присматриваясь. Боялись засады.
Много-много позже. Услышал фамилию Чистозвонов рядом с еще странным для страны в то время словосочетанием «голубые игры».
Слово за слово…
Чистозвонов с раскладушкой в истомленнАй тем часом день и совсем другое во времени и пространстве место - вместе. Как соединить? И зачем? Страна, страна… Автомобиль уже не средство передвижения. Проносится, обдавая облаком пыли. Три часа пополудни. Чистозвонов дремал, все дремлют, бросив мир, и хочется перекрыть дорогу, не пускать, защитить, потому что взять нас сейчас легче всего. Время суток, когда «плохие» места становятся опасны, и расширяются зрачки. Не шути!
Я здесь живу. А вот вы, которые в автомобилях, где вы живете?
В своих автомобилях?


16. Там же. Часом позже. В истекшем промежутке миновали невидимую границу между днем и вечером. Дом, стоящий на повороте, в шестнадцать уже в тени высоких лип, что растут на противоположной стороне дороги. Сзади дома, за покосившимся забором, сад, в саду сливы. Мальчишки. Белобрысый (впрочем, в тени они все белобрысые) на переднем плане, ближе всех, самый любопытный, поднимаясь на цыпочки, заглядывает то ли в глаза, то ли в объектив видеокамеры. Жует. Что жуешь? А вот, - гордо показывает сливину, сорванную, видимо в саду (кто-то из них на заднем плане еще копошится около забора), стирает с нее грязными пальцами пепельный налет и весело отправляет в рот. И эта смелая, неаккуратная, счастливая безалаберность на фоне вечерней задумчивости!.. Цифра «шесть» задумчиво отходит… Когда-то и ты был таким, а теперь…


17. …а теперь, и сумерки, и сливы, и мальчишка – все накрыто этим пеплом, и ты сам уже еле различим в сумерках, - внезапно понимаешь, что жизнь текла-текла незаметно и уже больше чем наполовину вытекла из этого тела, и, что самое страшное, продолжает вытекать дальше, и дырку не заткнуть. А лучи заходящего солнца упругими стрелами лежат высоко над деревьями и бьют в отдаленные части ландшафта, и те становятся все красней…


18. Там же. Пешком по обочине до тропинки, что уходит влево, юркает между кустами боярышника и поднимается к домам, к прогалине между ними, под лисвенницы. Оглянуться. Пластиковая стена кафе как белая одежда на южном, загорелом теле. Из щели между домами вылезают сумерки этой стороны и рассаживаются в будто только для них недавно построенную, еще даже некрашенную беседку. У них прямо нюх на эти беседки. Рассаживаются кто-как, кто на лавку, кто с ногами на спинку, посмотреть на пустыню частной автостоянки, которая и сделала их такими, на отсвет далекого заката на небе. Покалякать. Ну что, наливай! Пусть ты и не их, пусть ты просто проходил мимо и оказался здесь случайно, но если не выламываться и быть искренним, можно даже получить свою долю чуть меньше трети общего стакана.
Да я вот здесь живу, на Фабричке, в пятиэтажном доме на перекрестке.
Угу.
Окна мои тоже выходят на эту сторону, на сторону заката, и в них сейчас тоже, наверное, отражается красное небо. И кажется, что дома никого нет. А потом зажжется свет, и это значит, что кто-то либо пришел, либо ему стало, наконец, темно, и он закончил сумерничать.
Угу. Будешь еще?
А потом зажгутся фонари на улице, и они будут освещать снаружи кроны деревьев, а тот свет из окна будет светить будто бы изнутри кроны и будет казаться, что он там в кроне живет. Живет, как может, и светит, как может, - эти уличные фонари такие яркие, с ними тяжело соперничать - но оттого и свет изнутри совсем как живой, мерцает, а свет фонарей – застывшее техническое благо.
Угу.
На самом деле, хоть он и живой, и хоть я никогда от него всерьез далеко не отдалялся и словно держал всегда в поле зрения, знаете, как в детстве, подсознательно гуляешь в зоне слышимости крика «Пора домой!», хоть это и так, меня мало что с ним связывает. Отец, мать. Это были люди, с которыми, так уж вышло-выпало на этом свете, я был вынужден находиться рядом. Тут было больше скорее долга, чем чего-то еще. Интересно, в каком возрасте я перестал их называть папой-мамой? Как-то вдруг стало стыдно произносить эти слова. Ей богу, иногда это горящее окно казалось мне слюдяным окошком керосинки.
Ну иди, иди, у тебя своя жизнь, у нас своя. Тебя поди заждались уже. Сколько, ксати времени, на твоих золотых?
Шесть. Иду, иду. Да и не кто меня не ждет. Так-то! Эх, ну пока.


19. Кривая ухмылка из-за спины. В компании играют роли.
Если, уходя, в расстройстве или просто срезая путь, не идти дворами старых шлакоблочных двухэтажек, виляя между стволами старых, в кронах беспорядочно разросшихся, опасно нависающих громадными дугами веток над проводами и кровлями, лип-кленов, между пнями их уже отживших, между длинными прямыми маршами доживающих сараев, - если не идти этой короткой, но тоскливой дорогой, а свернуть влево на дорогу длиннее, тем самым, эту тоску, сумрак и опасность будто сознательно обходя, дойдешь до одной пяти и двух девятиэтажек. Они - недавние, почитай что совсем новые, строительство их помнится. А до них тут был овраг с прудом и ручьем. Ручей пустили в трубу, пруд и овраг завалили мусором и землей, как могли распланировали местность и возвели эти три скалы, две громадные и одну, в стороне, чуть меньше. И живут тут потомки кочевников, встали, где ночь застала. Нет-нет, да и хочется иногда им вдруг повыть с балкона на звездное небо.
«Неважное» место. Говорят, у пятиэтажки, стоящей на взгорке, на противоположной от девятиэтажек стороне засыпанного оврага, уже «сползает» фундамент.


20. Впрочем, если кто-то тоскует, цивилизация предоставляет, но с соблюдением законов и в рамках приличий и субординации, такую возможность утолить некоторым народам их страсть к перемещениям.


21. Перемена мест. Но все повторяется в ином обличье. Отзвук тройки. Вот, оказывается, из чего она состоит, вот что, оказывается, одаривает ее способностью тр-трещать, скрежетать и резать. Эта ноющая, еле плетущаяся за двойкой единица. Иногда прям волоком. Двойка, в тупой приверженности порядку и долгу, умоляет напрячься последний раз, дотянуть до блийжайшей границы четверти, «и на этом все». Обманывает, впереди будет еще целая четверть круга, но об этом пока лучше не думать, это потом, потом… Единица просит бросить ее и идти одной, потому что вместе не дойти, и они погубят дело, и надеется, что та ее все-таки не бросит. Ну и парочка! Кино про войну. Таки-доходят. Хором, не скрывая гордости, говорят: «Мы в паре». Двадцать-один «в тылу врага». Так, всё! Снимаем слудующую серию! «Хороший-плохой полицейский».


22. О чем предупреждают ДЕСЯТЬ? О том, что они не столь и добрые, о том, что они все-таки 22. Две четные. Придавит, мало не будет. К вечеру станем кроткими, прислушиваться будем да явно ничего не услышим. Храни нас бог.


23. Крайний срок. Сейчас время начнет сжиматься, заворачиваться само в себя. Звонок в дверь как игла под ребра. Кого еще!.. Компания навеселе. Обознались квартирой. Медленно затворяю дверь, делая щель на лестничную клетку все уже. Оборачиваюсь. Не дать смазать тщательно разложенные эмоции и предметы, как в ритуале харакири. И не упустить момент.


24. Казалось бы, при таком разнообразии средств, этих - всего 24. Тут, конечно, как договориться, но удивляет нелюбознательность.
Весь год не замечаем, а если вдруг замечаем - исчезает стрелка, - то екает внутри. Обычно же сторонимся, спим или притворно вскрикиваем «Ой, смотри, уже половина первого!»
И вот слетаем с катушек, дразним, старательно подчеркиваем и сигнализируем, что увидели. Снова и снова скачем туда-сюда. Стараемся, чтобы и нас увидели. В Петропавловске-Камчатском… А я вот опять видел! Не поймаешь, не поймаешь!
Наконец, входим и хозяйничаем. Кто орет и крушит, кто осматривается. Но головой потом утром трясти, скидывая наваждение, - и тем и другим, - один раз в год.


1. С чистого листа. Итак, список. Первое…
Стоять над бездной и медленно падать, подкошенному, не согнувшись. Задерживать дыхание и вдруг начинать дышать в этой воде, похожей на молоко. Растягивать время, рассматривать, ставшие тяжелыми, барашки на поверхности, заглядывать под закрученную, застывшую алебастровой лепниной волну в ее чистую, таинственную полутень, уходящую в очередной оборот. Рукой - боязно.
Или вода может оказаться мутноватой, речной. С вертикальными нитками игольчатых водорослей. Из бурой близи, со слепыми, нездешними глазами и щеками, раздутыми как яблоко, когда-то выплыл Серега и приблизился. Или не выплыл. Теперь уже все равно.
Или она может оказаться теплой, очень прозрачной, с райской игрой бликов, той, что была тогда у моста, в которую хотелось нырять и на короткий промежуток времени, пока хватало дыхания, воображать, как если бы там живешь.
Или она может оказаться водой в бассейне, то есть почти и не водой, и ты плывешь, плывешь в ней, как заведенный, потому что надо же в этой игрушечной воде что-то делать, и обнаруживаешь рядом столь же целеустремленно плывущего какого-нибудь жителя Фабрички, которого видишь часто на поселке, но проходишь мимо, не здороваясь, будто не знаком, а тут вдруг поздороваешься, и он мотнет тебе головой, и ты, в очередном толчке собрав у себя на носу валик воды, даже пробулькаешь, чтоб поддержать разговор, что-то наподобие «У-уббб», но потом, в раздевалке не произнесешь уже ни слова, и на улице Фабрички при очередной встрече опять не поздороваешься, отвернешься на что-то, якобы, тебя заинтересовавшее, потому что в глаза глядеть будет неловко… Так, отвернувшись, и пройдешь.
Итак, первое…


2. Жизнь тотально банальна.
Средняя полоса России. Немудреная учеба, подруги, бухгалтерия, возможно, короткий промельк чего-то такого, что похоже на слово «счастье», потом семья, будни-кастрюли, может быть дети, внуки, квартира в панельном доме, раздающийся зад на стуле, расхожие представления, сумка-тележка, лавочка у подъезда, пенсия, наследство в виде разваливающегося дома в деревне в тридцати пяти километрах от города, машина внука, смерть мужа, огород, смерть.
Школа, техникум, невнятные мечты, что-то такое, что называют словом «любовь». Работа, свадьба с другой, костюм, машина, близкий друг Толян, попытка замутить свое дело, «левак» в гараже на диване, пиво, новая работа, ремонт в квартире, опять новая работа, опять ремонт, опять новая работа, уже охранником, зачем-то строительство около этой развалюхи в деревне каменной терраски, внезапно – инсульт, палочка, смерть.
Интересное выражение «умер во сне».
Из окна смотрю вниз. Фонарь склоняется над перекрестком. Дуги поворотов дороги и шеи фонаря плавны. Отменный экземпляр освещенного перекрестка. Берите, пользуйтесь.
Щупальца тянутся к окну, стянуть, заморозить еще оставшееся живое. В тихой злобе, бессильные разбить, снуют, хлещут по стеклу тенью. Смотрю наружу как из иллюминатора батискафа. Глупый, тени не вижу. Отворачиваюсь и только слышу, - клинчем с лязгом схватывает снаружи оконную раму.
О, божественная галтель! Сколь холодна и похотлива твоя липнущая округлость. Литейное дело. Учил в институте.


3. Мнимые объекты. Не видел, но постигаю. Явите, хочу потрогать. Э, нет! Показать, покажем, а руками не трогать. Издалека покажем.
Возможно всё!
Призеры фестиваля рекламы «Каннские львы». Старое кино. Толстая, циклопообразная бабища откуда-то из фильма про Синдбада грозно топит корабли, добирается до того, в котором, как заморские пряности, везут тальк от пота. Смена плана. Пещера. Холм белого порошка. Рядом великанша. У входа, случайно увиденный ею смуглый араб. Его лицо сводит судорога, араб дрожит, он думает, что сейчас умрет. Великанша поднимает в замахе руку и внезапно тонким голосом произносит что-то необходимое по сценарию, тычет под мышку белым тампоном, тычет и еще куда-то в складки живота, поднимая клубы талька. Она чрезвычайно довольна и великодушна. Араб, пользуясь ситуацией, смывается. За что наградили? Не за эту же глупость. За стерилизованную картинку, за подрагивание изображения и неровные оттенки серого. За пустоту.
Из такой пустоты вывалились однажды три наши координаты. И повернулось, обратилось наружу лицо, и осветилось. И получились тени.


4. А недавно, всем коллективом, на автобусе выбрались куда-то подальше областного центра. Вечером, после насыщенной экскурсиями программы, уселись на воздухе за длинным столом около санаторного, 50-х годов, корпуса. На траве, в покрытой кочками ложбине было сыро. Ножки белых пластмассовых стульев разъезжались. Травили помаленьку. Выпивали. Всяк старался подхватить и сказать перед всеми что-то остроумное. Толпой гоготали. Но все равно, как ни кучерявь, нет-нет да и поднималась над столом холодная тишина. Тут уж ничем не поможешь. А потом опять шум, скука. Встал, сославшись на усталость, попрощался и медленно, чтобы не подумали, что сбегаю, пренебрегаю, ушел. У входа в корпус оглянулся. Сидят неподвижно вокруг стола. Кто-то глянул вослед, кто-то снова начинал гоготать, кто-то и не заканчивал. Ну и слава богу!
Серые казенные простыни! Спать.