17. Резак

17. РЕЗАК

…И приснились ему красные поросячьи глаза. Никогда больше, ни за что не войдет он в эту комнату!
А наутро проснувшись, попав снова из небытия в безрадостный мир, проговорил он чужим ртом пустые слова:
- Нам надо ее сдать.
Наташка, еще дремавшая, поняла не сразу:
- Чего сдать?
- Ну да, сдать! Комнату эту. Чего зря пустует.
- Не проснулся еще что ли? Комнаты какие-то сдает…
- Я про эту комнату, - и Андрюха махнул рукой себе за голову, в сторону общей стены.
Наташка, поняв, что это она, пожалуй, еще спит, а пора, пора просыпаться, потому что, Андрюха, давно без нее бодрствуя, уже комнаты раздает, села на кровати и так, спиной сидя, сказала:.
- Кому это сдавать?.. Мы же с тобой решили.
Андрюха молчал. Наташка обернулась, посмотреть, чего это он тут молчит? Бывало, Андрюха на нее обижался, и тогда тоже молчал, но громко. Сейчас лежал, молчал молча, хоть в глаза как обычно и не глядя, но непонятно. Было бы понятно, так она б тоже демонстративно помолчала, с наслаждением не замечая, как он своей обидой наслаждается. А так – свербело.
- Никому я ничего сдавать не собираюсь. Будет тут мужик чужой ходить. Не выношу я этого.
- Привыкнешь.
- Чи-и-иво?
Она развернулась всем телом, выкладывая согнутую в колене, обтянутую ночнушкой, похожую на торпеду, еще ладную ляжку на кровать. Андрюха уже отворачивался к стене: «Да ладно, пошутил я».
Этот плоский, стриженый затылок, похожий на задернутое занавеской окно, весь день перед глазами стоял.
Н-да, не в ее сторону смотрел Андрюха, не в ее… Имея перед глазами блеклый рисунок обклеивающего стену обоя, глядел в дали далекие, ничего ни видя и ни о чем не думая. Только хотелось, чтобы за спиной была тишина, и Наташка не зудела. Отзвуком каким-то Андрюха думал одно, что было б лучше, если б ее вообще за спиной не было. И не только за спиной, а и вообще в доме, и во дворе. Нигде. Отзвук этот, впрочем, даже отгонять не требовалось, был он столь мал и невразумителен, сколь бесплотно было мгновение, бездумное мгновение, единственно которым сейчас Андрюха и хотел, чтоб ему жить позволили. То есть считай, что его, отзвука этого, почти и не было.
И ушла Наташка потом на работу.

Ходил Андрюха до середины дня как автомат, сам из себя вытряхнутый. А когда совсем невмоготу становилось, когда внутри него совсем уж его не оставалось, как уже было однажды недавно, - будто бы видел себя, пустого, со стороны.
Наконец, ближе в обеду, слава богу, замаячил возле его калитки Генка-чеченец. Когда ему что-то по обычному делу нужно было, он прямиком в калитку заходил, хозяйки не боялся. Когда же нечастая зарплата, ну или приработок какой случался, то есть выпить у него, у Генки имелось, - тогда долго в видимом далеком створе столбов мялся, мысли затылком во двор кругом Наташки посылая. Генка этот Андрюхе помогал еще в ту пору, когда свиньи были. Колоть помогал, за что Андрюха, будучи при деньгах, потом ему в свою очередь наливал, отдавал требуху на бульон, а то и кусок какой малозначительный от туши отрезать позволял. Помогал Генка негласно, потому что Сашок против был, точнее, наверняка был бы против, если б узнал. Дело не в дополнительных для Сашка расходах было, а более тонкое, можно сказать, нематериальное. Чтоб мясо чего доброго не запахло, ну, там от желчи какой, в неловкости из пропоротого пузыря пролитой, нужна была тут известная точность в действиях. Кто такой Генка, - объяснять, непереобъяснить. Под Андрюхину ответственность? Невелика порука. Вот и не рассказывал. Пару раз, правда, случалось, проливали. Сашок возле туши порченой проходя, движение замедлял, голову поворачивал и будто бы дыхание затаивал, - только таким, деликатным вдохом-выдохом запах давался. Но молчал, и обходилось.
Сейчас, гаркнув в воздух что-то громкое и махнув рукой, дал Андрюха обернувшемуся Генке понять, что Наташки в доме нет, и проход свободен. Так и есть. Приближался тот деловой походкой, сухим, еще трезвым взглядом по сторонам шкрябая, что означало, что сейчас он подойдет вплотную, достанет, словно фокусник, из-под совсем даже не выпирающей полы пиджака заветный предмет известной формы, уединятся они в какое-нибудь близлежащее замкнутое пространство, хотя бы, в ту же недавно вычищенную сараюшку, нальют и выпьют по очереди из общей неглубокой стопки, закусят, так же поочередно кусая холодную сосиску, выпьют по второй, помолчат, покурят, растягивая блаженный момент, когда Христос по душе лаптями проходит, и прислушиваясь к этому благословенному моменту, - и только потом по-мирски разговорятся. Мысли важные-преважные одна за другой плавно у Андрюхи польются…
Да вот не полились в этот раз. Не то что бы их не было. Но только казались они ненужными, будто на заднем дворе его нутра в куличики играющими, от греха подальше на глаза не попадающими. Маялся Андрюха. Нестерпимо чисто было кругом, в им же самим вычищенном помещении. Как на похоронах.
- Не берет тебя сегодня… - то ли спросил, то ли констатировал Генка. Жевал, на чистоту одобрительно оглядывался, пока молчал, но к теме подступал уже вплотную.
- Мне с моей Нюшкой тоже надо ремонт затеять.
Вообще-то его жену звали Галиной, но он законным именем называл ее редко, все больше Нюшкой, со злой ли, доброй, в зависимости от окружающих событий, интонацией произнося. Сейчас интонация была равнодушная. Нюшка она и есть Нюшка, да хоть бы и Галька. А вот чистота – это да. Жаль Андрюха его опередил, не спрося, чистоту у себя раньше устроил.
- А, фигня!.. - Андрюха махнул рукой, на Генку не глянул, уставился в окошко, но, отворачиваясь, интенцию Генкиного взгляда ухватил и даже увидел ее, вмиг заполнившую членистым червяком все свободное пространство.
Маленькое окошко, заботливо обрамленное недавно Наташкой белыми простенькими, но свежестиранными занавесками, подсобранными книзу в разные стороны.
- Тебе можно это сдавать. Эх, жили б мы у моря!..
- И я говорю, - сдавать…
Не брало, но все-таки слегка взяло. Повело Андрюху, и все давеча происходящее, вроде бы обычное, а все же и какое-то странное, словно затаившееся, стало казаться ему как из кино. Из того, что показывают.
- Ты трейлеры смотришь?
- Какие трейлеры?
- Ну, кино такое страшное.
- Ну, смотрю кино-то...
Генка кино, конечно же, смотрел. Когда его волной жизни к нему прибивало. Прибьет, - и вот уж он, не садясь, стоя на самом ходу их кухни в комнату, у гардероба, на него облокотясь, надолго в телевизор уставляется, фигурами на экране заинтересованный. Интересовало его даже не кино, а этих фигур перемещение. Так и смотрит, смотрит… Уж ноги болят, а он стоит, переминается и все следит, не отрываясь, будто песню слушает, слов не разбирая. Они с Нюшкой-Галькой по этому поводу ругались. Она – ты, мол, чего, как на посту, на проходе застыл, мешаешься, я тут со сковородками, сел бы. Он сел, - и всё, чуткость какая-то в нем потерялась, и телевизор как выключили. С тех пор не садился. Смотрит, молчит, огрызается, уходит. Но чтоб сесть! Как в армии на посту - точно. Пока стоишь, - видишь. Как присел - заснул. В армии оно, конечно, когда можно, всегда поспать полезно. А здесь нельзя, здесь он для себя стоит, упустить что-то только для себя важное боится.
- Вот и я смотрю. Трейлеры эти.
И выпустил Андрюха из-под рук живо бьющийся нерв этого дня, потерял он себя из виду, и стало ему самому море, которого он, хоть ты тресни, близко никогда не видел, по колено.
- Пошли, я тебе покажу сейчас, – и потащил Генку неизвестно куда.
Был тут умысел, с одной стороны - поделиться, а с другой - за Генку спрятаться, его вперед пустив. Пусть посмотрит, пощупает. Каков будет?..
Генка пошел за Андрюхой почти уже с интересом. Вышел из замкнутой сараюшки на отрытый воздух, на бескрайние небесные просторы. И вдруг лишило земли, мотнуло вбок и вниз и тут же следом выдернуло и будто в вязкую волну погрузило. Вроде немного выпить успели… Может водка сивая?.. Что такое ему показать могут? Все вокруг известно, обыденно. Ну пошли, по-о-ш-ш-л-ли… Хм, трейлеры...
Пошел Генка за Андрюхой по зеленой травке, на крыльце шумно споткнулся, рукой в острый край ступени уткнувшись. Андрюха впереди шел походкой мягкой, своими маленькими ступнями ступал по земле с носочка, будто в танце топоча, а то и вообще не касаясь. «Он всегда так ходит, а ноги у него, смотри, какие маленькие, смешные»,- подумал Генка, со спотыка, с уровня Андрюхиной ступни лицо вверх поднимая. Андрюха сверху глядел на него и думал:: «Какой он… Ничего не знает. А я знаю».
К двери подошли уже в паре. Андрюха - слева, с той стороны, чтоб, дверь отворив, Генку вперед пропустить. Метнул руку наверх, ключ из левой в правую переложил, кисть наполовину, будто в тину, в лохматый дерматин утопил, стал в невидимом замке поворачивать. Где-то далеко щелкнуло два раза, и дверь двинулась.
Генка, прежде чем внутрь глядеть, обратил внимание на медленно проплывающий возле его носа торец двери, толстый, многослойный как пирог:
- Прямо сейф!.. – и оказался внутри.
Пошел по дуге, оборачиваясь вокруг себя. Рукомойник, гардероб, перпендикулярно к стене поставленный и помещение едва на треть перегораживающий, что-то там за гардеробом, окно, тюлевая занавеска, свет полукругом, мелкий-мелкий, как сквозь сито просеянный… Генка оглядывался, подбородок задирал, почему-то все больше на потолок внимание обращая. Андрюха подумал, что все это, ну и подбородок выставленный, и кружение фигуры человеческой, так, что задом наперед ей двигаться приходится, и неловко выбрасываемые в непривычном для них направлении носки ботинок, и приставной шаг, и опережающий поворот туловища поворот головы, - все это он уже видел. А сейчас Генка дойдет до кровати, сядет не у спинки, а на некотором расстоянии от нее, но сидеть ему будет неудобно, потому что расстояние это от спинки выбрано ровно такое, чтоб сидеть получалось на склоне получающейся под весом тела ложбины с дном в центре кровати.
Генка сел. Чтоб не заваливаться внутрь, уперся руками, хлопнул одной по округлому краю, поднимая ожидаемое, но так и не увиденное облачко пыли. Потом наклонился вперед, задрал край свешивающегося к полу покрывала, заглянул под кровать и тут же выпрямился.
- Да тут богатство. Это твое что ль? – сказал, указывая на стоящий на столе фотоувеличитель. Андрюха молчал.
- Ты чего там стоишь?
И Андрюха тоже шагнул внутрь.

Что он потом вспоминал про это? То, что Генка ходил рядом, касался вещей, стула около стола, увеличителя на нем и все о чем-то говорил, может быть даже к нему обращаясь, но он не понимал о чем. Несколько раз Генка обходил его сзади, зайдет слева, а выйдет справа, и снова - зайдет слева, а выйдет справа. Вспомнил и то, что ни единой мыслью не подумал он о ночном шуме.
Потом Генке стало скучно. Зайдя снова слева, он не появился справа, и Андрюхе пришлось поворачиваться. Генка стоял на пороге, держась за ручку полуоткрытой двери и готовый выходить. И когда он, Андрюху не дожидаясь, вышел, Андрюха перевел глаза с пустого места, оставшегося после Генки, наверх.
Над дверью висела картина. Два существа с круглыми лицами. Одинакового, непонятного пола. Андрюха еще подумал - гомики. Волосы - как та специально навинченная старушечья химия, но только черные, завиток к завитку, густой шапкой. Одеты они были во что-то белое, будто сверху наброшенное. Вроде бы летели. И в полете оба красиво, одинаково наклонялись. Наклонялись совсем как Генка тогда наклонился, на кровать сев. Летели в паре. Одно, правое, глядело на другое, а то, двигаясь спиной в направлении общего движения, повернуто телом было к первому, но наблюдало прямо за Андрюхой, неотрывно, в полуулыбке, живым, темным, вишневым зрачком.
Допивали под Генкин монолог про то, что его батяня тоже фотографией занимался, что этих фотографии где-то целый портфель валяется.
Говорил Генка одно, просто языком болтал как погремушкой без ритма гремел, а думал другое. Думал что-то словами отдельными. Вот дом Андрюхин… старый… Двери в нем… Помещения… Сам Андрюха… Ходит-далеко не отходит… Стенами огороженный… Живё-ё-ёт… А он, Генка, живет в этом общежитии… долбаном… И тоже живё-ё-ёт… Занавеска, гардероб перегородкой… как в этой комнате. Ну, занимался отец его фотографией… и что?.. Зачем?.. Сгинул, как не было, один серый промельк от него в голове остался… и портфель этот… долбаный… Даже и подумать-то про него ничего нельзя кроме слова… Портфе-е-ель… Тошнит что-то, может от водки, или от слова… Выкинуть, сжечь не глядя… выжечь… чтоб ничего даже такого и не осталось… муторного… Ни капли… Кончилось… Пойду…
Уходя, посмотрел Генка на жалкого Андрюху и сказал:
- А тебе, Андрюха… Не жить тебе Андрюха никогда возле моря. Для этого под другой звездой родиться надо.
Спустя двадцать минут орал Генка на свою Нюшку-Гальку, подвернувшуюся ему возле кривой двери единственного подъезда двухэтажного общежития. Не пьяно орал, с бутылки-то, но и не совсем трезво… Так, чтобы слова воплями выходили, вместе с тошнотою и тоской.
Андрюха же, оставшись один, на Генкину злобу внимания не обратил, - не первый раз было. К тому же не имела эта злоба к Андрюхе никакого отношения, и к жизни тоже отношения не имела. Появлялась откуда-то из запредельной неожиданной пустоты, сама пустотою и являясь. Попадется ему назавтра Генка на пути, никакой злобы в отношении не будет , будто Генка сегодня вовсе и не Генкой был. Это ж понимать надо...
Жалким был Андрюха – это точно. Глазами хлопал. Потом понял, что хочет есть, и что стоит в доме в кастрюле вчера сваренный борщ. За конкретное чувство зацепился. Пока ел, надсада отступила и рядом стояла. Потом опять за спину села.
С картинами такое бывает. Еще, помнится, в школе ездили они классом в областную картинную галерею. Была там одна картина. Картинища! Во всю стену!.. Изображено было на ней поле после битвы. И один из убитых лежал ближе всех, ногами - к ним, зрителям, а головой - в поле, так, что лица не было видно. И вот - эти ноги поворачивались. Им сначала экскурсовод сказала, а потом они и сами проверили. В каком бы углу зала они не находились, ноги эти точно на них смотрели. Андрюха даже из одного угла в другой прошелся, от ног взгляда не отрывая, чтоб увидеть тайный момент, когда они сдвигаться начинают. Ничего не увидел. Вроде бы не двигались они, а вроде бы каждый раз на короткий уголок и сдвигались. В результате непостижимого этого неподвижного движения каким-то невероятным образом и поворачивались. Андрюха потом увидел, что многие так делают, - по залу ходят, на ноги глядя...
В зале с иконами та же история повторилась, только теперь с глазами. Глаза эти, из своих темных лунок глядящие, так Андрюху тогда измучили, что уж и глазами-то казаться перестали, и выражение потеряли, и только все двигались… На обратном пути, из окна автобуса глядючи, понял Андрюха, что есть в этом что-то важное. И с тех пор имел к картинам свой проверенный подход. Если было в них это движение, значит и картина была настоящая, истинная, а если нет, значит так, не очень…
А эта картина над дверью? Какая, на фиг, картина? – смешная картинка! Два нелепо нарисованных гомика в париках, в простынях, с голыми ногами… Ангелы что ли? А где тогда крылья, крыльев, вроде, не было. Что там рядом-то изображено? Не вспомнить. Может колонна какая с завитушками, может кустик. Не рассмотрел. Но по-детски все как-то. Смешно родственничек рисовал. И глаза по-детски, да только их Андрюха, живые, сквозь стену так теперь и видел. Ждали они его, потому что без Андрюхи уже не могли.
Подождут!

Между повседневными делами, которых в этот день после обеда не было, стал Андрюха собирать необходимые инструменты. Сам, и чтоб не в последнюю минуту. Чтоб над обстоятельствами власть иметь и для себя свободу.
Фонарь. Фонарь все-таки надо было брать, без него совсем никак. Эх, были там, выключатель забыли посмотреть!..
Фонарь лежал на антресолях в стенке, еще в коробке, новый, с ручкой и большим отражателем. Был куплен год назад Наташкой на его день рождения. Вещь! В руках держать приятно. Тумблер под резинкой. В отражателе блуждал слабый огонек. Батарейки левые, сели. Жаль… На фонарь, такой красивый и светом мощный год назад, были у Андрюхи свои надежды. Ладно, на один раз хватит. Но что обманули, и что кем-то от его жизни опять кусок отрезан и уволочен – это заныло.
В другую руку – оружие другого свойства. Топор? Нет, топор чем-то казался не удобен, а валялся где-то на терраске не в Андрюхиной, в далекой бабкиной жизни из полотна сделанный старый тесак. Мачете средней полосы, юркое и универсальное. И подцепить, и ткнуть, и рубануть. Ручка замотана изолентой, под которой зубья прощупываются, и дальше – одно сплошное полуметровое лезвие, темное, не острое, но внушительное. Но тут много не бывает.
Сложил это все на терраске на старый диван, пальтом старым накрыл. Приуспокоился. Телек смотрел, Наташку ждал. Заметил даже, что не терпится ему в чем-то, что вроде бы сам время к ночи подгоняет.
Наташка, утренние недоразумения помня, с работы пришла осторожная. Увидела Андрюху спокойного, в глаза глядящего, разговаривающего, будто не было ничего, и быстро успокоилась безвозмездно. Про комнату, правда, разговоры снова заводить отложила, но и то хорошо, что вся тяжесть просто с души отошла. С капустой туда-сюда бегала, на тупые да короткие ножи по-доброму жаловалась, мол, крупные кочны не разрезать, шутила, что за острым да длинным пойдет к соседу. Солянку с мясом в утятнице готовила.
Уже давно Танюшка спала, головой в темень, в своей кроватке в углу, лишнее в доме, начиная с дальнего, постепенно выключено, потребное слетелось в уютный кружок. Уже всякий ненужный шорох, вот он, уплотнял тишину, а нужный, где он? громоздил сомнения – что это, какой он, был ли? А как не было? На том с надеждой и заснули.

Ночью Андрюху без всяких уже приготовлений взяли за плечи и повернули. Как и не засыпал! За стеной стучало.
Он встал машинально, как встают на каждодневную работу, которой у него никогда не было. Все шумы в доме молчали. Звучал только этот...
Шел в пустоте, себя не слышал, не было этих звуковых кудряшек, сопровождающих мельчайшее движение жизни. Дверь на терраску - нема. Склонился. Пальто в сторону – без шороха. Фонарь лежал на месте. Тесака не было!
Андрюха включил фонарь. Тот света дал меньше, чем ожидалось. Тесака не было и нигде рядом. «Хыт, носилась тут с капустой своей чертовой... уволокла!..» - Андрюха выпрямился, в бессилии повел фонарем. На узком подоконнике что-то лежало, отгороженное от терраски краем свисающей серой тюлевой занавески. Молоток. «Возьму молоток».
Спохватившись, что может спугнуть, да и батарейки дохлые, - надавил на острый тумблер. Тот вильнул под резинкой, и стало темно. В занавеске путалась острая маленькая звездочка, - далекий фонарь на дороге. Андрюха развернулся и прислушался. Стрекотало далеко в глубине, внутри дома, барабанщик давал соло, бил прихотливую, сдавленно-упругую дробь.
Взяла Андрюху опять секундная злая досада. Что ж это за концерты такие, в конце концов, в его доме?! Уж не хозяин он тут что ли? Почему именно у него? За что? Все как один дома в округе показались ему вдруг живыми, мерно дышащими утесами, на груди которых можно было отдохновенно закрыть глаза и заснуть, что повсеместно и делалось в сей неведомый ночной час на сей территории средней полосы России. Лишь на одном его нелепом клочочке беспокойство и воротня... Найдется ведь всегда один!..
Дверь, ключ, неожиданный слабый скрип, не услышанный днем… Стук стал вроде ближе, яснее, замер и мгновенно опять тихо зашерудил свое, завил бесконечную веревочку ритмического рисунка, но отодвинулся опять куда-то в отдаление, будто во всегда бордовые Андрюхины воспоминания, живущие с недавних пор хоть и в Андрюхе, но без него.
«Ну, сейчас мы тебя отыщем», - яростно и страшно проговорил Андрюха внутри себя, стиснул рукоятку молотка и ощутил, как кровь стала подниматься по телу, застучала в ушах. В угаре, намеренно шумно, шагнул через порог. Еще тяжесть тела не успел перенести, - понял, что проваливается в тишину, что впереди того, что он хочет отыскать, уже нет, - выдернуто.
Но где же теперь оно? Не иначе как уже за спиной, но еще молчит. Андрюха бесшумно повернулся одной головой, краем глаза увидел совсем близко порог, открытую на терраску дверь, пустой кусок терраски. Правильно, не может оно там быть, на терраску, через порог ему не выйти. И понял Андрюха про хитрость сию, что не хитрая она, потому как единственно возможна, и что он мог бы знать это раньше, и знал, но был не чутким, а почему-то дураком каким-то, а сейчас стал чутким, безобразно чутким, но не думать надо, а делать, включить фонарь, наверху оно!
Фонарь неожиданно дал яркий свет, но сразу же сполз до тлеющего и скорее на потолок, чем на картину положил слепое красное пятно. Две черные, будто проколотые точки смотрели как и раньше, но вот куда они смотрели – этого утверждать наверняка было сейчас нельзя, полотно картины уж слишком круто уходило вверх, пространство уж слишком легко переламывалось, и взгляд соскальзывал.
Андрюха опустил голову - посмотреть вперед себя, сделать два шага. Сделал. Посмотрел опять назад уже мельком, - все ли на месте? Еще мысль какая-то была, потом хихикнул, - ага, поди что съехало!.. И увидел, что съехало! И сразу опять мысль, мысль пустая и назойливая, что-то там про обман зрения. Два глаза-то, эти две слепые, без зрачков, вишни смотрели сейчас не на него, а на того, на свою пару, и губы улыбались ей, только ей, и вместе они летели теперь в своем нежном любовном полете, принадлежа только друг другу, жестоко ничего вокруг себя не замечая. И эти себя нашли, опять я один, - подумалось Андрюхе с тоской, но одиночество было сразу же, через правильную паузу, нарушено. Слабо-слабо, слегка устало, оттого, что вот уже который раз надо начинать снова одно и тоже, но и упрямо, терпеливо, нежно – опять зашаркало, будто чечетку подошвами. Надо искать свое, свое то, что прИмет эту… это мое… - с жутью, не умея назвать, миновал Андрюха слово «нежность».
Топотало у противоположной стены, из-под кровати. Четыре шага, потом откинуть покрывало. Не шуметь, бесполезно, успокоиться, да уже и спокоен, некогда, шагаю, не спугнуть, не пропадай, звучи еще немного, дорогое, мое, сейчас, ну…
Откинул он покрывало, гаснущий фонарь направил…
Да уж, дорогое, только его!
На Андрюху смотрели два кровавых навыкате глаза. По-человечески, с мыслью. Он и не понял на морде ли, на лице? Туловища, вроде лежащего на боку и уходящего дальше, под кровать, видно не было. Но было понятно, что оно там сотрясается, сучит какими-то конечностями, с которых, может, содрали кожу, а, может, дополовины отрубили, и они своими торчащими белыми костяшками о стену, о стену… Это было понятно. То есть видеться – не виделось, но зналось, что так оно и есть. А видел Андрюха только красные глаза, поднятые к нему, молча умоляющие в нестерпимой и вечной боли… Бывало, еще в повседневности Андрюха на какой-нибудь привычный предмет также уставлялся. Интересно ему вдруг становилось, как это предмету, табуретке, например, самой по себе быть удается. И чем больше он с этой познавательной мыслью к табуретке подступал, тем вернее она от него ускользала и под его глазами истаивала. Истаивала хитро, - будучи, да не была, - и возникало тогда у Андрюхи, прямо для чувства облегчения какого-то, желание слишком близко к предметам не подходить, сосуществовать, в упор не разглядывая.
Так и сейчас стало. Отвел Андрюха глаза.
А потом дошел до него свистящий, металлический звук, составленный из двух звуков, очень низкого и очень высокого, дошли эти производимые с трудом, будто какой-то машиной, звучащие выхлопами звуки, - произносимые почти без гласных, из чрева, очень близко и очень издалека слова: …мей крвушк мнг втвей змле жртва хр хр…
Андрюха уж знал – красные глаза продолжали глядеть, но невидимое тело сильно забилось в судорогах, шарканье перешло в мелкую дробь, сначала правильную, но по мере усиления все расползающуюся, оплывающую. И вот там, у стены эти короткие ножки уж били, вихлялись, потеряв всяческое свое земное устройство.
И тут фонарь погас.
Андрюха опустил покрывало, выпрямился. Подумал о себе отстраненно: «Все понятные, даже самые далекие, но понятные пределы этой жизни уже влиты в его глаза кином, а непонятные…- их навроде как и нет!»
Повернувшись уходить и пока еще вовсе не думая о том, каково теперь со всем этим ему будет там, в той жизни, увидел комнату свежо, в зеркальном отражении. Увеличитель был теперь по правую руку, а рядом с ним, невидимый раньше, заслоняемый им, лежал, распластавшись на столе, резак. Резак для обрезки кромок фотографий. По сравнению с похожим на модель подъемного крана увеличителем, этот был механизмом простоватым, всего из двух частей, - площадки да, вдоль длинного ее торца, плотно прижатым к нему, металлического лезвия, прямого сверху, снизу идущего плавной дугой секиры и завершающегося уже за пределами площадки пухленькой вытянутой рукоятью. Мелькнуло, - на одну операцию, а изволь купить, потратиться. Все чего-то да стоит. Вроде бы пустяк, - вжик, ровно по краю, - но потом видно, что фотографии до ума доведены, и смотрятся совсем с другим, невидимым настроением. И выходит, что не зря потрачено. Все настоящее - невидимо.
Потянулся Андрюха к резаку, указательным пальцем рукоять лезвия вверх приподнимая, и прислушиваясь, как оно, тяжеленькое, назад тюкает. Вспомнил про свое пропавшее мачете. Шагнул ближе, ногами утвердился, рукоять уже всей ладонью обернул, левой кистью о площадку уперся, большой палец в сторону отведя и его за пределы площадки выставив, взвел лезвие, голову в сторону чуть наклонил, неожиданной красотой положений и действий в секунду чаруясь, медленно лезвие к пальцу подвел, еще раз, еще подвел, примериваясь, коснулся животом острого конца рукояти, отстранился и, ни о чем не думая, накрыл резак всей грудной клеткой.

Потом все как обвалилось и с горки само собой покатилось.
Вывалился Андрюха из комнаты, левую руку правой к животу прижимая, кричать не силах, а только мыча, грохнул на терраске пустым корытом, Наташка уже навстречу бежала.
- Чего у тебя там, чего?!
Увидела приоткрытую им его беду, заверещала смешно и бестолково: «О-ё-ёй, о-ё-ёй!», вслед за Андрюхой устремилась. А он, на свою половину дома попав, уже оседал.
Кровища вытекала ручьем хоть и не сильным, но нудно-постоянным. В Наташкиной голове рой мыслей разом прошелестел и улетучился как не было. Осталась мысль одна единственная. Моток толстой бельевой веревки, будто кто подсунул, сам на глаза попался. Схватила она моток, не отрезая выдернула из него метровый хвост, так что остатки через кухню и комнату в другой ее конец укатились и в дальнем темном углу замерли, обкрутила Андрюхину руку несколько раз повыше локтя, стянула и завязала. На одиночный бант. Молодец Наташка, не растерялась когда надо, будто пусть не часто, но время от времени всегда эти самые жгуты накладывала. Подумал Андрюха про это, когда багровые блямбы в голове из поля зрения куда-то за глаза уплыли и видеть не мешали. Посмотрел на руку. Кровь утихла, и рука была не его.
А вокруг все продолжало вертеться.
«Палец… Где?», - Наташка трясонула Андрюху за плечо. Он только головой мотнул, - то ли «не знаю», то ли «не надо». Махнула рукой, убежала, быстро вернулась, неся что-то, видимо палец, в лодочке ладони, скрипнула дверцей гардероба, выдернула носовой платок, уложила, завернула. Так, что дальше? Сбегать к соседке, позвонить в скорую, - эх, надо было наоборот! - попросить чтоб пришла, ну что ж теперь делать, объяснить - поймет! - чтоб с Танюшкой побыла, пока они ездят. Убежала. Стало тихо. Потом снова стал приближаться шум, разговор. Ехали в машине. Куда? Наверное, в районку. Врачиха в дороге хоть и посмеивалась, но несколько раз от темени за окном отворачивалась и в Андрюху серьезно вглядывалась. В приемном почти и не были. Не повезли – повели Андрюху быстрым шагом по коридорам, идти можешь? – ну так и иди. Шел он, ни о чем не думая, чего теперь думать, он свое дело сделал, теперь другим думать надо. Перед какими-то дверями остановились, приказали сидеть на стуле, из правой руки платок взяли,- сам бережно, по коридорам все это время его да зажатый под левой подмышкой моток веревки и нес.
Последнее, что промелькнуло – шапочка, холеное лицо врача, слова «юлечка», «членовредительство» и еще какое-то на «а».
Наташку дальше приемного не пустили. Села на стул пластмассовый у стенки, стала ждать. Потом поддалась на уговоры медсестер, - действительно, чего сидеть, сейчас его все равно не отпустят, не раньше месяца, но только тут ему сейчас быть и положено – пошла домой. Шла долго, минут сорок, но это даже хорошо, что долго, мысли какие-то все в голове ворочались, и требовалось время, чтобы их думать.
На повороте к дому заметила огонь, - костерок у общежития. Кому это понадобилось? Не загорится ли чего, сараи рядом? Но, увидев в темноте рядом с огнем чье-то освещенное сосредоточенное лицо, отвернулась и сразу забыла. Дома было спокойно, соседка порасспросила шепотом и ушла, обещав прийти утром, может помочь чего…
Танюшка как спала, так и не просыпалась.

Домой Андрюха вернулся спустя почти месяц. Палец пришили, только как-то не очень ловко, был он его, а вроде и не его, будто костяной и прежней ловкости так и не набрал. В комнате этой теперь его бабка была, вернулась из их городской коммуналки. Помочь, пока его не было. Ну и вообще. Наташка сказала, что временно. Она же, по словам все той же Наташки, и батюшку приглашала. Тот приходил, по углам и над притолокой водой брызгал.
В комнате бабка все по-своему переставила, картины «на чердак снесла». Андрюха лишь раз в комнату заглянул и больше не заглядывал. Чего глядеть-то!..
От перестановки ли, от батюшки, от чего другого, только с тех пор у них с Наташкой, да и вообще в доме всё тихо стало, как отрезало.
Молоток… Ах да, молоток. Молоток по такой Андрюхиной инвалидности долго Андрюхе не нужен был, а когда понадобился, пришлось купить новый, черненький, с белой ручкой. И был он всё какой-то неудобный, к руке и в себе самом не притертый. А старый, ладный, так и не нашелся.
Был ли?..