18. Деревня - 2

18. ДЕРЕВНЯ-2

- Да брось ты! Если у них что-то и будет, а, может, уже и было, ты все равно об это не узнаешь.
Полоснуло! Как это? Неужели что-то может происходить втайне, без него?! Ипполит глядел в далекий темный створ амбара, откуда доносились голоса, где на сене была сейчас компания, а в ней была она и этот внезапно возникший в новой роли, кто бы мог подумать, Колька Васильев. Он близко к ней, смеется, почти склоняет голову ей на плечо, если надо то и склонит совсем, смеется и она, и она не имеет ничего против этого склонения. «…А, может, уже и было…» Сговорились!
Серега явно хотел его поддразнить. А заодно и сам примеривался к такой вот «жестокости взрослого мира», сам глядел в темноту створа.
И обманул, всего тогда не сказав, не продолжив. А спустя время Ипполит, ни о чем не подозревая, от Сереги, шкодливо, по-цыгански прищурившегося, все узнал и остался равнодушен. Во-первых, чего-то такого он почти уже ждал и, во-вторых, был после этого даже горд. Горд тем, что он-то ее все равно первый заметил. У него-то здесь уже своя история накопилась, и он в этой истории может позволить себе быть снисходительным, великодушным, может, в конце концов, разочароваться. И правда, откуда Сереге знать, а он вот взял и уже давно разочаровался, тоже своего рода жестокость, - никому не сказав, сделал, а если и не сделал, то и не жалко, пользуйтесь, потому что ни фига-то вы, последыши, не делаете и не сделаете, только языками почешете, «примериваясь», а заметил первый – он! И это уже останется навсегда!


Серега тоже был жестоким, по-своему. От незнания. У него был магнитофон, какая-то там «Яуза». И было несколько пленок с иностранными исполнителями. Ипполит мог слушать их снова и снова. Но у Сереги иногда не было настроения, а вместо него было что-то другое, непонятное Ипполиту.
- Давай послушаем.
- Да неохота.
Чтобы не быть назойливым и не показывать свою зависимость от звуков Ипполит некоторое короткое время молчал. Потом снова подступал: «Ну, давай...»
Что слышалось и виделось? Серый, пластмассовый корпус, металлическая крышка, деревянные декоративные панели по бокам, две ручки, переключаемые с сухим треском, разорванная в нескольких местах и продолжающая рваться пленочка, тип 6, щель, и проскальзывание внутри нее этой пленки, куда она? да куда, с бобины на бобину, дальше не убежит, но все равно - бег этой пленки, это, куда-то, ее убегание. В звуки.
Однажды заводили прямо в темном коридоре. За дверью стучал ливень, может, он и не дал двинуться дальше. Лежали на полу, где и застал и прижал их еще плотнее к полу выпевающий что-то очень долгое и красивое, несущийся над всем все вперед и вперед высокий голос.
- Да, вот ведь как музыка может воздействовать, - сказал Серега в тишине и темноте, после того, как голос унесся на реактивных крыльях за свой горизонт. И Ипполит понял - это Серега услышал, наконец, то, что надо. Понял, потому что выразил он это словами школьными, неуклюжими, стыдными, вовсе их при этом не стыдясь, потому что было не до слов, а до того, что открылось. А если и было до слов, то Серега и намерено сказал их - стыдные, а если бы он знал другие, еще более стыдные, сказал бы именно их, тут был уже раж, чем стыднее произносились слова, тем сильнее они презирались, потому что тем глубже было открывшееся.
Это была репетиция.
В другой раз, когда лето было уже на исходе, тоже в дождь, на этот раз не помешавший ничему, а наоборот, надоумивший, заставивший долго и целенаправленно искать удлинители, их трепетная компания (четыре с половиной человека, хозяйская маленькая Лариска была за половину, неизменно примешивалась, и это было даже хорошо, иногда ее необходимо было заметить, это делало атмосферу не такой нестерпимой) спряталась под крышу дальнего двора, подальше от дома, от всего белого света. Забирались по приставной лестнице, сопели, волокли за собой этот девятикилограммовый ящик, скупо бросали слова. А Женька так и вообще молчала, шла куда вели. Когда уселись, еще в тишине, полуоткрыв рот,
смотрела в дальний угол, под крышу, на только ей одной видное. Тонкий, пронзительно белый провод убегал и быстро гас в сумерках мокрого дня и темени предметов. За сомнением «да неужели по нему еще может что-то такое, что оживляет механизмы, течь» шла убежденность, что только по нему, такому, хрупкому, только и может, и дОлжно, а следом за этим – и просто не желающая ничего больше видеть и слышать надежда на зачем-то какое-то сладкое чудо, которое неизменно угадывали в тех серых углах под крышей, одного его хотели, и в нём были.
Женька знала про Ипполита.
Когда все они доросли до свободы и права приходить домой уже ночью (- Я вчера пришел в два ночи! – А мы вообще ходили к студентам и вернулись в три!.. - деревня давно затихла, сутки углублялись, исследовательское погружение казалось опасным, но каждый раз надо было продвинуться еще нанемного дальше, дотянуться до трех, четырех, - и каждая отвоеванная минута становилось еще тише, опаснее и слаще…), Ипполит подкараулил ее у дома. Ее компания, подобно стае фей, невидимых под лунным светом, то и дело там или здесь выдавала себя слабым звуком. Он сидел на лавке и знал, что надо просто терпеливо ждать. Вдруг зашуршало совсем близко, и она вышла из темноты. Одна.
- Ты не знаешь, где Наташка?
Ему зачем-то надо было, чтоб она села.
- Не знаю, вы же вместе были. Садись.
- Да потерялись…
Слава богу, села, ничего не заметила. Она была с этими двумя своими торчащими из-под щек хвостами, разделявшими обнаружившийся плоский - еще днем увидел - затылок белым пробором и так ей шедшими.
- Это… мне надо тебе кое-что сказать…
- Что? – она лишь мельком взглянула, отвернулась в темноту, всматриваясь.
Вот сейчас! И ухнул:
- Ты мне нравишься.
- Да ты чего такое придумал!? – она испугалась и шарахнулась от него.
- Я не придумал.
Она молчала. Он молчал.
- Ну ладно, я пойду.
- Только просьба, никому об этом не рассказывай.
- Конечно!
Ушла.
Он еще посидел в одиночестве. Просьба была невыполнима. Он догадывался - она обо всем расскажет, пока он вот здесь сейчас один сидит - уже рассказывает, шепчет под одеялом Наташке. Внутри ворочнулось. Всё, теперь без него!..
Утро творения настало, когда пришло его время. Утро было каким-то. Даденые пять чувств не знали расстояний, видели воздух и ощупывали утро одновременно, пугливо и быстро.
Во что проливается? Вот в это, неизбежно и как может. Снует… и вот уж проявляются абрис и профиль.
Как теперь надо-то? Теперь не «как надо» - как сможешь!
Вот это называется «расстояние», оно бывает разное. И туда теперь через теснины не дойти.
А там мельтешня. Глядеть на маленькие, вырезанные из картона фигурки будто по горизонтальному краю занавеси, - черт не разобрать, - отворачиваться, ловить хвосты движений, мышиное ускользание тени, чуять…
Тух, ту-ту-тух… Как колотушкой. А следом - мягкий, выпевающий, но порицающий, пронзительный и властный перелив речи. О чем говорят? Нездешнее сочетание гласных. Аоэиу. Громоздится столбом к небесам. Как песня. Не понять, и не надо. Интонация!..
Ту-ту-тух! Лариска бегала по настилу амбара. Приседая, выбивала дробь стоптанными, задеревенелыми каблуками туфель как копытами, и ей строго выговаривалось. Интонации были чужими, жизнь поворотилась! Что он натворил?!
Пробирайся теперь туда, восстанавливай. Притворяйся, что тебе это надо.
Притворяйся!
Дальше тянуть, - означало бы, что он заметил, что все изменилось.
Пошел, - смог.
Успел.
Ни слова больше.
Обоюдное умалчивание оказалось избыточно доступным.


Итак, Серега уже не скрывался и не гримасничал. И переживал насчет Ипполита. Потому однажды скупо, серьезно, жестоко глядя прямо в глаза, все ему про себя рассказал.
Ипполит неожиданно со всем согласился. Он отступал, подчиняясь сильному? Нет, радовался за него, вспоминая свое когда-то истекающее медом сердце. И этим же делился, когда и ей все простодушно, при Наташке и Лариске, про Серегу рассказал. Она опять отшатнулась, но уже привычно, опытно. Поняла, - подумал Ипполит. А спустя безобидное время, в течение которого, оказывается, что-то непоправимое происходило, услышал от Сереги (тот двусмысленно улыбался и лишних вопросов не задал) ее слова: если случится война, он, Ипполит, будет первым предателем. И удивился. За что? Неужели он себе не хозяин, неужели он, в своих повседневных ухмылочках и пришепётываниях, незаметных ему, но, оказывается, существующих, столь определенно мерзок? Что ж, видимо, мерзок! И расстроился. Как же вокруг бесприютно! Там, где ожидаешь мягкость, вдруг возникают и давят в спину тупые, твердые, неумолимые кочки.
Вот так! Осталось съездить на велосипедах зачем-то до следующей станции по тонкой, вьющейся вдоль железнодорожного полотна тропинке. Туда, где дрожащее марево червлено заветным, темным, крохотным квадратом далекой электрички.
Кукушкино.
А потом свернуть налево, через переезд и ехать еще, еще, до Троицы, слушая скупые признания-пояснения влюбленного в эти места Сереги. Оказывается они все отсюда, и у них тут когда-то был на косогоре большой дом, который был продан, и была у них тут внизу река, она и сейчас текла, но теперь другие пчелы трудились в траве на ее берегах, для других собирали мед, и было тут у них даже кладбище, на котором лежали все Серегины предки.
Пробыли недолго. Постояли около синей терраски дома, посмотрели вниз на реку в зарослях ивняка. Серега извлек из памяти хранимую там какую-то подробность то ли разговора, то ли жеста, случившегося на берегу. И – быстрей прочь от дома, пряча уязвимое на свету чувство опять в свою темень, и дабы кто не обратил на них, торчащих тут дольше положенного кем-то времени, чужаков, внимания.
Обратной дорогой Ипполиту захотелось посвистеть. Нитка грусной, про друга, мелодии песни из далекого Ипполитова детства странным образом сочеталась с их одиноким движением сейчас по тропе, вьющейся под колесами. И Серега даже поинтересовался, что это Ипполит такое красивое насвистывает, и Ипполит с достоинством объяснил…
Заканчивалась пора. Скоро он, Ипполит, уехал и очень долго не появлялся в этих местах. А потом случился тот, самый первый раз, во время которого они снова встретились, открывший череду нечастых возвращений Ипполита, с удивлением обнаружившего (и каждый раз обнаруживавшего заново), что возвращение, во всяком случае, физическое, гораздо сбыточней, чем кажется.
Они купили бутылку портвейна и пошли на край леса, где как-то уж очень быстро нашли вырытый на полметра в землю квадрат, который когда-то рыли, собираясь строить над ним в результате так и не построенный шалаш. Сели на ступеньку. Серега был женат, имел уже троих детей. В глазах было сожаление, что не принадлежит больше себе и понимает это.
- Я переночую?..
- Ага… - Серега отвел глаза.
Выпили. Серега вяло начал что-то вспоминать. Хмель расслюнявил улыбку.
- А мы тебя с Женькой вспоминали. Она, кстати, первая вспомнила. Сказала, что, слышала, ты стал знаменитым человеком, гремишь…
- Они потом еще долго ездили?
- Ну, ездили какое-то время. А где сейчас, я даже и не знаю.


До станции доехали на мопеде. Багажника не было, Ипполиту пришлось сесть на единственное сиденье. Серега всю дорогу простоял на педалях и мчал как угорелый, боясь опоздать, торопясь отвязаться.
Это была, конечно, сцена. Вот они сидят друг против друга и вспоминают о нем. Он и она – может быть даже что-то вместе пережившие, но простым, натуральным образом потом охладевшие, все друг про друга знающие, но все еще спокойно, по-взрослому остающиеся рядом. И она, глядя слегка припухшими глазами куда-то за Серегино ухо, представляла Ипполита таким вот необыкновенно неопределенным, красиво сбывшимся и о чем-то невнятно сожалела, и легко корила себя за некоторые особенности своего характера.


Серега же под конец всем вылепил сюрприз. По слухам, поругался с отцом. Ипполит помнил его, - этого невысокого мужчину с большой головой и длинными ресницами, он еще, будучи занят, посылал однажды Ипполита в соседнюю деревню в магазин за сигаретами. Серега до этого ехать отказался. Ипполит отказать боялся, но ехать медлил, недоумевая, как это взрослый дядька может просить друга его сына, находящегося при том здесь же рядом, - как это его, пацана, запросто посылают купить то, что пацанам покупать не положено. А Серега в открытую и Ипполита подзуживал не ехать, загоняя его неловкость в угол и громоздя ее до неба.
Ипполиту удалось тогда тихо смыться.
И вот Серега схлестнулся с отцом всерьез, не на сигаретах.
По слухам, отец обвинял Серегу в отсутствии чувства ответственности, мол, семью завел, а обеспечить не может. Упрек был давний. Да в этот раз так, видимо, подобрались обстоятельства и настроения – Серега на все эти слова, обидные и справедливые, пошел и тут же, за стеной, у шкафчика выпил уксусной кислоты.
На том жизнь Серегина и закончилась.
Всякий раз, представляя себе эту сцену, Ипполит, конечно, ужасался, но и ловил себя на чувстве, что он не удивлен. Серега всегда уходил из-под опеки, всегда был самостоятелен и порывист. А с недавних пор Ипполит стал приплетать к этому и свой сон, тот, в котором Серегина мать разговаривала с отцом и, указывая на улетающего Ипполита, глядела вслед ему со звериной злобой. Что тут было общего – неведомо. Скорее всего, ничего. Да только вспоминая несчастье с уксусной кислотой, Ипполит сразу вспоминал теперь и эту злобу.
Серега давно лежит на далеком, заброшенном кладбище у Троицы рядом со своими предками. Его череп давно уже, наверное, оголился и стал белым. Или не стал? А сколько времени для этого надо?.. Смешные, запретные мысли возникают иногда у Ипполита в голове. Словами он их думать стесняется, - слова отгоняет. Но это нисколько не меняет теперь какой-то там самой главной сути. Еще более неловкой и зверской, - неважно, жив он или умер. Не-важно! Так, во всяком случае, Ипполиту почему-то настойчиво кажется.