19. Чужие стихи

19. ЧУЖИЕ СТИХИ

И вот, чтоб и вправду ничего дальше в этой жизни уже не чувствовать и не знать, Василий надрался.
И исчез сам.
Обнаружил себя на автобусной остановке, садящимся в такси. Ехать к Ритуле! Куда угодно, только двигаться!
Ритуля жила с отцом в полуторке в самом отдаленном районе города. Автобус... Муторно долго по известной дороге, в страшной близости от равнодушного, неменяющегося города. Его в нем не было, рвался «над», рядом с тучами. Требовалось такое же, тут зашел – там появился. Такси.
За стеклом мелькали люди, сумки, не успевая вызывать чувства. Шофер молча, резко передергивал рукоятку скоростей.
Готово! Протянул кисточку из трех бумажек и высыпал всю мелочь. Зачем-то сказал: «Больше нет». Конечно же, было, а мелочь выгреб, чтоб не путалась по карманам, все усложняя. Так же, ничего не сказав, шофер рванул с места. Может все-таки недодал? Подумает, что зажилил, что не мужик и неудачник… Да ладно, хватит. Все легко и ясно, он, что тот стриженый, загорелый, в белой рубашке, еще недавний дембелек, ухватисто осваивающий «гражданку» и потому с непроизвольным шиком хлопающий дверью автомобиля и направляющийся сейчас по своим делам, осваивать дальше, устраиваться, удачно вливаться, чтоб все было как у людей, и не только на хлеб с маслом хватало. Мысли не из его, чужой жизни усугубляли хмель как дешевое шампанское.
А здесь все по-прежнему, тот же выкрашенный синей краской подъезд, четвертый этаж, та же дверь. Тот самый случай, чтобы ее не оказалось дома, чтобы уехала куда-нибудь надолго, навсегда. Чтобы никто не открыл.
Так и есть. Тишина. Потом вдруг что-то шевельнулось у самой двери.
- Кто там?
Отец! Ну слава тебе…хоть будет ясность!
- Это Василий. А Рита дома?
- А, Василий…
Неуверенно щелкнул замок, дверь отворилась. Василий с удовольствием узнал отца.
- Ее нет, Вась, она еще на рынке.
Значит без сюрпризов. Все так же работает продавцом в палатке, осатанело торгует сезонным товаром, летом овощами-фруктами, зимой мороженой рыбой, окорочками и ничего за пределами одного дня счастливо знать не знает. Лишь бы дождаться!
- А она дома-то бывает, живет тут?
- Как же, как же, живет, где ж ей еще жить?
Ну все, прибыл. Здесь ни-че-го не изменилось! Странно и… хорошо.
- Подождать ее можно?
- Да проходи, жди, - отец даже как-то радостно впустил его в прихожую. – Вот, разувайся, проходи куда тебе удобно.
Вася разувался, нетопливо искал тапки.
- Да куда, наверное, сюда, - и пошел, глядя в спину отца, по узкому тоннелю на кухню.
- А я почти не вижу. Ослеп на старости. Она мне запретила открывать. Ругается.
- Да?.. Вот! – Василий дежурно посочувствовал и выставил на стол семисотграммовую бутыль водки.
- О! – произнес отец с непонятным выражением. А он и не спрашивал, а утверждал, это был его, Василия, праздник. Праздничек…
Незаметно на столе появились капуста, соленые помидоры, хлеб, сто-по-чки…
Когда прошла похотливая суета, отец закурил, стал рассказывать про свою слепоту. Успокоенный Василий откинулся на стену и обратил, наконец, внимание на его глаза. Перед ними, близко-близко, будто натянули лист белой бумаги, и говорил отец затылком, в другую сторону. Василий поддерживал разговор, энергично и на равных - точно, дембелёк. Но потом осел, как-то потерял интерес и отзываться стал лишь ленивым «ага». Ему, бывшему в исходе уже второй почти что полностью день, стало, наконец, терпимо. Тепло и мокро. Вот только очень хотелось съесть чего-нибудь горячего.
- А тепленького ничего нет?
- Да нет. Я ведь сам-то не готовлю. Вот Ритка придет…
- А это что? – Василий кивнул на давно примеченную, стоящую на плите черную сковородку с крышкой.
- А, это… – отец, которому, видимо, не пришло в голову предложить «это» Василию, поднял крышку, и тот увидел остатки макарон. – Сейчас погреем.
Василий не ел ничего вкуснее!
Когда избывать время стало уже почти совсем не больно, появилась Ритка. Незаметно. Как капуста на столе. Зашуршал замок, а когда Василий обернулся, она уже полностью была в прихожей, а за ее спиной, на пол этой самой прихожей, стоял бугай. «Ага-ага» или «у нас гости», - что-то такое невнятно бормотала она, суетливо разувалась, и по серьезному лицу ее было видно, что радоваться ей тут нечему, но смириться придется.
Очутилась на крохотной кухоньке:
- Понятно. Тебе же нельзя, - и, не дожидаясь объяснений отца, исчезла в комнатах, появилась снова, не слушала, обратилась с молчаливым вопросом к Василию: - Что? - но, обгоняя сейчас их обоих да и бугая в прихожей в реакции, не слышала уже и Василия, юрко прикидывая, во что все это может ей сегодня обойтись.
- Это, кстати, Коля.
Коля стоял в проходе, надежно занимая весь его по ширине, да, наверное, и по длине.
Ритка принялась готовить для них, пришедших, еду. Варить-откидывать-жарить все те же макароны. И Василию за этим шуршанием макарон на сковороде было легко, спокойно. И выпить она выпила. И Коля без труда разместился на маленькой табуретке между нею и отцом, тянулся к сковородке вилкой, элегантно отводя в сторону мизинец. Он вообще оказался незаметным, молчаливым и, наверное, добрым.
А объяснять-то Васе, кроме того, что «ему сейчас необходимо где-нибудь переночевать», было нечего.
- У меня места-то нет. Только если рядом с отцом, на диване. И встаю я рано.
Василий и не слышал. Важно – здесь!
Чем закончился вечер неизвестно.
Он открыл глаза, словно нажал на испортившийся, порожний выключатель, - тумблер безвольно провалился под пальцем. С обеих сторон была тьма. Дернул веками еще туда-сюда. С одной стороны заметил синий клок. Свет из окна! Но и там и здесь, всквозную, раздавался этот неприятный звук. Храп. Отец. Сон выпустил Василия, отпрянул и замер как чужой.
Василий опустил ноги и сел. Оказалось, что спал в одежде, в брюках и рубашке - в чем был. Не очень-то Ритка милосердна, как шпалу положила! Впрочем, все равно! В мире опять было пусто - никак.
Ощупью, до двери и направо, добрался до узкого туалета, курнул, очутился на кухне. Было не убрано. Скорлупа тарелок… Он потянулся в темный угол стола и облегченно почувствовал в руке тяжесть. Ядрышко, сила тяжести, оправдание… Плеснул в темноте в стопку. Давясь, выпил.
В комнате осторожно лег на спину, вытянул руки вдоль туловища, закрыл глаза. Дожидавшийся сон склонился, посмотрел на закрытые веки, запахнул…
Утром Вася всех опередил. Дать себе немного никакого времени, вечности, посмотреть сквозь занавеску в окно, прислушаться. Мертвый закоулок за домом, высокая трава, забор детского сада. Утро.
Он зашел потихоньку к ним. Но она уже его сторожила, оглядывала острыми глазками над одеялом. Коля лежал, отвернувшись к стене накрытой глыбой.
- Что у тебя?
- Ничего. Бывает… - и ушел на кухню.
- Так, понятно, ночью вставал, - сказала она, появляясь и глядя на бутылку.
Вася не ответил. Не важно, ну вставал, вставал, значит надо было. Другое!
Ритка вяло поинтересовалась:
- Есть будешь?
- Нет. Мне бы побыть у тебя…
- Мы все уходим, я на рынок, отец в поликлинику. Я бы не хотела…
- Понятно, - перебил он. Это тоже стало не важно.
Ушел и забыл сразу.
Забрел на пустой стадион-призрак. Стоя за полуразрушенными трибунами, разговаривал со среднего возраста тополями. Здесь же, сказав самому себе «хочу умереть» и с наслаждением проваливаясь в небытие, спал на земле. Пять минут? Пять часов? Потом что-то толкнуло. Открыл глаза. Было светло. Надо идти.
Вышел со стадиона на широкую, пустую аллею. Впереди шумела дорога. Надо куда-то туда.
Магазин. Нет сдачи. Рванул в соседний, протягивал пятисотрублевку, просил разменять, зачем-то убеждая: «Настоящая, настоящая». Наверное, намекал, что у него может быть и не настоящая. Дембелек.
Таился в кустах. А когда вышел, тут же и споткнулся…
Случилось худшее, он стал неприкасаемым.
Сидя на бетонной ступени у закрытых наглухо подсобных помещений торговой палатки, ощупывая ссадину на лбу, Василий пытался определить ее размеры. Липкий песок, который было уже не смахнуть, можно было теперь только терпеливо выкатывать по лбу. Эх, зеркало бы сейчас, и хотя бы немного воды. Что там деется?!
Вода могла быть недалеко, с той стороны кустов, в обочине дороги. Отыскав просвет в зарослях, Вася продрался сквозь ветки. Автобусная остановка, заполненная ожидающими людьми, оказалась ближе, чем думалось. А вода в канаве - дальше. И грязней.
Пусть думают, что он что-то уронил и пытается достать. Да мало ли!..
Но даже и таким образом все упростив, даже спускаясь по склону держась за ветки, вытягивая руку вниз, дабы едва коснуться дланью легкой влаги, до воды было не достать. Только свалиться!
Ретировался. Плевал на пальцы. Один раз между кустов на тропинке появился мужик. Увидев Васю, изобразил что-то руками, то ли «давай, давай, вытирай», то ли «ничего не выйдет, как же ты теперь», - определенно сочувственное. И прошел мимо, спеша своей дорогой.
Прошло время, за которое должно же было что-то решиться. И Василий, плеснув на ладонь крепкого алкоголя, чего раньше сделать в голову не приходило, и не поморщившись, стер-таки, как ему показалось, со лба почти весь ненавистный песок и открыл будто широким шлейцем сделанный там красный полукруглый мазок. А потом оказался у автомобиля-такси, стоявшего все на той же остановке, только, чтоб не мешать подъезжающим атобусам, чуть впереди, склонился к полуопущенному стеклу и произнес без выражения в лицо крепкому, серьезному парню: «Проедем до Каменки» и получил в ответ почти ожидаемое: «Не поеду».
И вот здесь, загнанный к краю чередой неудач этого дня, Василий явил чудо. Обходя автомобиль спереди, остановился у капота, развернулся к лобовому стеклу. Глядя сквозь стекло внутрь злых глаз шофера, тыча, заталкивая что-то указательным пальцем прямо ему в нутро, с расстановкой прошелестел:
- Раз так… стоять чтоб тебе на этом месте до ночи… не сдвинуться!
Шофер всплеснул руками и прошамкал рыбьим ртом что-то навроде «да пошел ты». Оно, обыденное, стукнулось о стекло и осело рядом, к остальному. Краем глаза, коротко увидел это Василий, но резко отвернулся - было лишне видеть, и шагал прочь. Да и не просто так лишне. Повернулся бы рассмотреть и добавить – умалилась бы его убежденность, уверенность, и остались бы тогда все эти тыкания пальцем простым пижонством. А так… За легким поначалу разговором с подсевшим было в салон знакомым, вот только где познакомились, никак вспомнить не мог, за острым желанием отрегулировать, наконец, этот чертов карбюратор, а потом и действительно его регулировкой, вышедшей в результате полной разрегулировкой, за беспокойным прохаживанием да похлопыванием ладони о ладонь в ожидании чего-то неопределенного, клиента–не клиента, да уж куда с таким карбюратором!.. - за всем этим быстро прошло время, и обнаружил шофер, что уже стемнело…
Шагал Василий прочь, обо всем забыв, вперед без цели к углу дома. А как зашел за угол, - испугался. Сейчас там поймут, пустятся в погоню.
И он тихо обернулся и исчез в подъезде.
Стоя на втором этаже у окна, ждал, замирал, затаивал тело в сумерках лестничной клетки, превращался в слух.


Он увидел складки несвежего, узмученного, безответного пододеяльника. Было жуткое, светлое время неизвестно какого дня. Он был дома.
Все близилось к концу, потому что все на свете когда-то да и заканчивается. Он знал, как будет. Набрал номер.
- Привет…
- Привет…
- Ты куда-то пропала…
- Да нет… - сказала она, как всегда не договаривая и молча заглядывая в пустоту.
Нет? Что же тогда «да»? Он засомневался во всем с ними произошедшем. Чего оно тогда все стОит?
- Я разговаривал с мамой.
- Да?
Пауза. Насторожилась.
- Мама у тебя сильная женщина.
- В общем, да, – выдохнула. И опять пусто…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Мне надо почитать тебе стихи. Можно?
- Да.
Как-то давно, еще зимой, со съемочной группой ездили в полуразрушенное здание «под снос» в один из переулков рядом с Александровской. Внизу там еще был когда-то магазин. Снимали политическое, и он не вслушивался. Ходил по второму этажу, скрипел осколками кирпича. выдвигал на всякий случай ящики старого, раздолбанного трюмо, стоящего в простенке, между оконными провалами, и во втором ящике снизу, нашел эти несколько отпечатанных на машинке листков. В столбик – стихи, и как-то не в рифму. Но было что-то необычное в этом стоянии на морозе и чтении шепотом этих строчек, которые казались вовсе и не строчками, а уже знакомыми ему живыми червяками. …И будешь ты со мною столь недолго, - покуда ты сама, твое желание прийти, и, наконец-то, сам уже приход, покуда вы, сорвавшись вдруг, летите вниз, в мою зияющую пропасть ожиданья. Так пусть же у нее не будет дна!..
- Это твое?
Соврал:
- Да.
- Ты где-то был? Где ты был?
- Мотался. Приходи ко мне сейчас, - попросил он, зная, что она ответит «нет».
- Нет.
И опять, понарошку:
- Приходи!
- Нет.
…А в его дверь уже звонили, стучали и ломились…
- К тебе пришли?
- Не имеет значения.
- Нет, надо открыть. К тебе пришли, так нельзя.
- Не имеет значения.
- Так нельзя.
- Не имеет значения.
Какой тут был выход? Идти к ее дому и где-то там, рядом, быть, ждать? Как в том сне, когда он строил в ветках берез из досок и фанеры будку над землей, напротив ее окон, и повторял: «Ну вот, теперь я буду здесь жить», и прозрачные кроны стояли отовсюду залитые золотым молоком…
Но он не пошел. Боль отпускала, и разговор вдруг превращался в беседу, которая может легко заканчиваться.
- Ну что ж, тогда ладно, пока!
- Пока-пока…
Он спокойно положил трубку. Как заканчиваться, так и начаться. Эта будничная вольность определяла, что ей не начаться больше никогда.
…А в дверь стучали и ломились, будто знали, что он там. А если и не знали, то все равно стучали, в безысходности, настойчивости и упорстве, потому что ничего уже не оставалось делать, как только стучать и ломиться в последней надежде, что он все-таки окажется за дверью.