20. Весенняя

20. ВЕСЕННЯЯ

Стояла почему-то ранняя весна. Одинокие, как тяжелые жуки, капли отрывались от краев крыш, летели отвесно, тыкались в землю.
Стояла смешная весна. Они все смешные. Прут. Но звуки, поднимающиеся и бьющие изнутри, не просты. И не к месту. Стоишь в прихожей у тумбочки, собираешь в карманы ну там мелочь, ключи перед выходом, вдруг внутри легонько так наводится резкость, появляется неизвестно что, что угодно, случайное, - показывается как запах, когда чувствуешь рядом, и даже вроде видишь, но потрогать не можешь – движется и уходит. Открывается важность момента, открывается бессилие его изолировать, огородить, оставить себе и рассмотреть, - не подчинится, поиграет тенью мысли чьего-то ума и отойдет. Затык! Стоишь с сосредоточенным лицом, выглядишь идиотом, а за окном, куда надо идти, весна!
Одним промозглым весенним днем Ипполит опять шел куда-то в сторону центра по Александровской.
Н-да, странные шутки. Сначала не придаешь им значения - захваченный врасплох, просто плачешь внутренне, как когда-то в детстве плакал наружу, да и все это само – будто в детстве рожденное, издалека, из далекого прошлого выплывает.
До понимания, если удастся, доживаешь.
И вот тюкает.
Все большее незаметно располагается в прошлом. Лежит, гудит, урчит, всхрапывает. И все это оттуда. Выстраивается в ситуацию. Вот так было, и так - вспомина-а-а-ем!.. До подробностей. Но вдруг протыкает, - «вспоминаешь» вдруг не то, что было, а внезапную, ни с чем не связанную мелодию.
Вот и недавно. Музыка. Ну слушали ее когда-то зимой, именно эту, казалась интересной, несмотря на то, что рядом кто-то бубнил, что какая-то она плоская, - таков расклад. Звучит снова, уже действительно не так интересна, оцениваешь точность найденного тогда слова «плоская», булькает, и вот в промежутке между четвертым и пятым бульками - зима, сугробы, солнце в дымке, деревянный дом, печка, - все одновременно, коротко и густо. Мелодия… истиная, невыносимая.
Вот это чувство, чье оно?
Из-за своей произвольности, не связанности ни с чем, случайности, взятости наугад и вообще, невозможности быть классифицированным и воспроизведенным каким-либо известным способом, оно - не его. Не-его!
Чье?
Тут – всё! Ответов не было. Спустя, правда, время Ипполит как-то в довесок вдруг подумал, что оно ведь может, пожалуй, и убить. Ясности это не добавляло, но было верным.
Дойдя до конца Александровской, Ипполит неожиданно свернул направо и стал подниматься по Проспекту в сторону своего подвала.
____________

"…та, что смотрит искоса, та, что игриво смотрит исподлобья, та, что ходит с грустным видом, та, что хохочет без меры, та, что улыбается, прикрываясь ладошкой, ветреная, благочестивая, боязливая, сильная и храбрая, молчаливая, та, что оправдывается, та, что боится навредить, та, что вредит не думая, та, что глядит за спину, знает об отдаленных событиях и видит то, что приближается сейчас, та, что ничего не делает, та, что готова защищать и идти куда угодно, та, что подозревает других в смешных мыслях, та, что смешна сама, та, что упорна, обыденна, непреклонна, мудра, та, что…"
Прочитав эти слова, Василий будто споткнулся, но, выправившись, обыкновенно прошел мимо и забыл. А спустя пресловутое время стал вспоминать о чем-то недавно приключившемся. Книгу вспомнил, но нужное место не отыскивалось. Он помнил даже его меспоположение на странице, рисунок абзацев на ней, настроение окружающих мыслей, уложенных в абзацы и получавших от их толщины в свою очередь новый оттенок чувства. Тонкие как бритвы листы бумаги выражали искреннюю (разве что несколько назойливую) заинтересованность в положительном исходе поисков и столь же искренние (разве что несколько шумные) недоумение и досаду после их неудачи. Отрывок не отыскивался, неизменно пролистывался, будучи сначала совсем рядом, впереди, на следующей стороне переворачиваемого листа и тут же уже позади. Это был коллективный заговор, круговая порука. Заговорщики умело растворялись в толпе.
Не отыскал.
Слова вспоминались общим настроением. Василий добавлял своих, которые скоро уже были неотличимы от чужих. Общее настроение от этого только ширилось и густело.
Но тут была хитрость. Об нее-то он, похоже, и споткнулся в первый раз.
Слова употреблялись, взятые будто бы из какого каталога, перечня разрешенных к использованию. И, несмотря на словесный напор (видно, что каталог, из которого они набирались, огромен!) и его исследовательский, иступленный энтузиазм, были весьма однородны.
Удивлял метод. Не называть впрямую, - «та, которая…» Слова подступали с одного бока, с другого… Объект обходился вокруг, обкладывался и окружался. Поименованный таким образом он был живее иных. Но ускользал и жил не здесь.
С телевидения Василия уволили. Парень он исполнительный, но последнее время непредсказуемый. До того, что пришлось вызывать службу спасения и чуть ли не с ее помощью пытаться вскрывать дверь его квартиры. Это тоже были чувства, эмоции, выпученные в притворно-искреннем недоумении глаза и человеческое отношение. С Васей после этого побеседовали всего один раз, потом все больше шептались и говорили о нем уже как-то в третьем лице. Уволили.
Тут же походатайствовали в службу спасения. Он, конечно, Вася, вот такой, какой есть, и он это тоже должен понимать, но, мало ли, вдруг возьмут. А нет, - ну хоть старались, не бросили откровенно, тоже понимая что-то. Но сторонились уже почти боязливо.
А в службу спасения его неожиданно взяли. То ли у них недобор был, то ли что… История с прогулами увязла и до нового начальства не дошла.
Еще одна случайность вылепилась, когда он обнаружил на городской площади, в которую упиралась Александровская, рыночек безделушек. Впервые с интересом туда пошел. Вспомнил свои поиски у такого же рынка в областном центре. Вспомнил и про червяков своих, не то чтобы выедающих пространство, но сидящих в нем там и сям. Червоточины да интерес - случилось все как-то враз.
На рыночке он был несколько раз. Шел вдоль ряда столов. Количество и разнообразие поделок развлекали. Незаметно доходил до конца и здесь, в углу всякий раз видел интеллигентную старушку с картинками. Приходила в голову мысль, что хаос этот – кажущийся, и что тут у каждого свое место.
Однажды, в тот же самый «промозглый весенний день», полистал лежащий на столике толстый альбом.
- Это…
- Это офорты, - подхватила старушка.
Офорты были с видами города. Вложенных в полиэтиленовые карманы, их оказалось мало, они то и дело повторялись, исполненные в разных оттенках. Лишь один, мелькнув, не повторился. Василий, долистав до конца, ощутил де жавю и стал отыскивать то, что должно было опять затеряться.
Это было маленькое по центру листа расположенное поясное изображение женской фигурки. Василий разглядел складки одежды, что-то массивное на голове, большую птицу рядом.
- А как это называется?
- Удод.
Василий торопливо купил.
Дома в разное время его беспокоило разное.
Удод был похож на попугая. Короткий клюв, большая голова в маленькой охотничьей шляпе с тонким пером. Он важно сидел на плече женщины, повернув к ней свое крупное мужское лицо с темной бородой, жгучей бровью и большим, скошенным в сторону глазом. Иногда, подчиняясь больше игре, чем потребности, с ним, похоже, советовались. Все остальное время он молчал, был многозначителен и доволен собой.
Потом Василий заинтересовался тем, что было у нее на голове. Сооружение, исполненное мелкими, замысловатыми формами, в которых, среди прочего, угадывались муха, гусеница и бегущий маленький человечек с поднятыми руками. Так и есть - то была шляпа в виде наполненной цветами и плодами корзины, из тех, что водружены на головы давно бесполых богинь плодородия, нет-нет, да и попадающихся Василию в иных энциклопедиях.
В другой раз внимание привлекла одежда. Это было замысловатым образом заверченное и закрепленное большой круглой заколкой у плеча рядом с удодом одеяние с множеством складок. Но Вася смотрел и не видел. И лишь позже в один миг обнаружил, что ткань драпирует складками и шею, и затылок, видный из-под шляпы. Ткань словно старательно закрывала все открытые участки тела.
И тогда он обратил внимание на лицо. Оно единственное оставалось не закрытым. То есть что, - это было не лицо, а маска!? И тут же увидел этому подтверждение – лицо белое, черные, без зрачков глазницы, ироничный, слегка кривой, неподвижный разрез рта!..
Он изумился своему открытию. Итальянский карнавал какой-то!
Но более он изумился своим глазам, по какой-то причине, однажды, вдруг начинавшим видеть то, что до этого не замечали.
И еще более – новому, гуще недавнего, де жавю, к которому его глаза, как ведомые, стремились. Глухие покровы плотно прятали то, что так же плотно окружали и прятали слова недавно потерянного отрывка.
Наконец, третье, уже не связанное с картинкой. Он обнаружил, что они тезки. До этого улицы словно не было. Теперь она была Александровской. Не бог весть, конечно, что, но все-таки… Кто знает, что еще в будущем может обнаружиться. Эта припасливость была тихой, интимной и самой сейчас важной.


Идя по Проспекту, удаляясь от того места, где Василий сейчас листал альбом с офортами, Ипполит думал о том, что вот, живя в этом городе и опять проходя здесь, он опять думает о том, почему он здесь живет и проходит. Ответы? Либо как головой о стену, либо вдруг - движение веток, земершие тени по углам домов и дворов. В зависимости от настроения, будь оно неладно!..
Магазин. Он зашел через внешний вход и торговый зал, как проще и сейчас ближе. Танька, увидев его, защебетала из-за прилавка с новой силой.
- Тебя тут ищут, а ты ходишь где-то.
- Кто? – равнодушно поинтересовался Ипполит. Спокойнее! Ничего долгожданного. Сейчас все выяснится.
- Ну кто? – и она мотнула головой за подсобку и коридор в сторону кабинета начальника. – Аппарат-то твой не работает, приехали, что-то делают.
- Понятно. Сейчас спущусь. Защелкала, синица весенняя!..- сдержанно, выпуская наружу какой-то свой внутренний голос, почти пропел он навстречу Таньке.
- Защелкал, защелкал - не печатает, - подхватила она в тон, осеклась, поняла, что не про то, покосилась, но было уже поздно. Ему стало ее жалко.
- Синичка… - продолжил он о прежнем, но тише.
- Что?
- Ничего.
Вдруг расстроился, не для себя, - стало жалко всех. Абсолютно бесполезный разговор. Она же ничего не понимает! Дура!
И двинул направо, в коридор, мимо грузчика Паши, что сидел в закутке за их, охранников-грузчиков, столом, смотрел какой-то журнал, на лестницу, вниз.


Этого ничто не предвещало. Рыжий женился. Казалось, что торопливо. Даже уже сидящим за свадебным столом некоторым гостям вдруг ясно чудилось, как Рыжий встает и говорит: «Ну, вы-то все прекрасно понимаете, что этого не может быть, а потому…»
Но он упорно молчал и терпеливо избывал празднество. Целовался когда требовалось, со своей, в жизни очаровательной, но в свадебном платье ставшей вдруг неинтересной, невестой. Жестикулировал рукой с бокалом, посылая широко раскрытыми глазами в дальний конец стола сигналы ребятам с работы. Просто сидел. И свадьба, несмотря на всю ее неловкость и сопротивление самой себе, продолжалась. А Рыжий - был, был… И стал!
И дальше. Встречая их на Каменке, куда они переехали жить в женину квартиру в доме рядом с детским садом, никто им, конечно, ничего про себя плохого не желал. Да только многие старались не думать дальше положенного, не замечать, приписывать только себе, но в себе же и хранить, смутные мысли о том, что долго этим двоим вместе не быть. И, отойдя от них, слава богу, о них забывали.
А они жили как могли. Улеглось свадебное волнение. Новизна первых совместных дней случилась и незаметно потухла. Началась обычная жизнь, с терпением, похожим на то, свадьбишное, когда свадебное платье - нужно, его надо просто перетерпеть.
А они все жили и жили вместе.
Он курил в ванной. Она вязала на кухне, прислушиваясь к работающему телевизору. Вечер заканчивался, и сигарета в нем была точкой невозврата.
Рыжий вышел из ванной, потоптался в коротком переходе от одной двери к другой.
- Всё, я спать, - сказал он вслух об и без того очевидном, обращая его в свою пользу.
Она молча полуобернулась к нему.
Он делал так почти каждый вечер, привычно ложился раньше нее, плотно прикрывал за собою дверь, отодвигая звук телевизора как можно дальше. Но сегодня всё увиделось очень ясно. Их двое. Почему-то они вместе. И вот эта стремительно сужающаяся щель, влажный щелчок двери, спасительная тишина. Она осталась там. Его там нет. Совсем-совсем. На его месте там, на кухне, рядом с ней - просто прохладный воздух из полуоткрытого окна.
Ясность была короткой, сразу стала затягиваться, постепенно забылась и больше не повторялась.
Они прожили вместе всю жизнь. Детей не было.


Привет, Карамелька!
Ну вот и всё.
Мы с тобой никогда не увидимся.
Я тут читал. Книга так себе, но два места интересны. Есть такая трава Atropa. Название еще более древнее, от греков. Сок травы употребляли дамы, чтобы расширить зрачки и придать слепому взгляду мечтательность и невыразимую молчаливую прелесть. Atropa могла продлять или обрезать нить жизни…
Красивая история, вот это – «продлять или обрезать».
Молчи.
Избыток так же скучен, как и недостаток. Ни то, ни другое не имеют отношения к сути. Древние были ближе к ней, чем мы, с нашими методами. Во всяком случае, не-дальше.
Чтобы «произвести впечатление», история должна иметь определенный объем, набрать вес. Должно быть сказано некоторое необходимое и достаточное количество слов. В этой мере – вся способность «заговорить», околдовать. Все остальное - снование по поверхности, фотография, щелканье рамки для слайдов, спорт. И я не уверен, что это шевеление рядом со мной не есть уже то же самое - столь гипнотическое и становящееся уже назойливым мерцание теней на стекле.
Прощай, Карамелька.
Твой Лоллипоп.
PS. Продлять или обрезать… – так и было.


В подвале орудовали трое. Один, в расстегнутом пальто и с папкой под мышкой, держался в отдалении, указывал пальцем, руководил. Двое других, в синих комбинезонах, суетились около аппарата.
Занятые работой, на Ипполита внимания не обратили. Он прошел, сел на стул и стал наблюдать.
Аппарат для этих двоих был слишком тяжел. Каждый со своей стороны, они хватались за его далеко расположенные друг от друга прорези-ручки, упирались грудью в ребро, как штангисты, отводили назад зады, тянули вверх, но аппарат отрывался от пола на безнадежно малое расстояние и неизменно возвращался на прежнее место.
Подступали снова. То и дело звучало «удоды» - который в пальто не выговаривал «р».
- Не справятся, - подумал Ипполит.
Обратил внимание на большой поддон, стоявший рядом, и все понял.
- Может помочь?..
На него посмотрели и промолчали.
- Хватаемся каждый за свою ручку, мы двоем – с этой стороны, а вы двоем, - он обратился к субъекту в пальто, - вы – с той.
Субъект переложил папку под другую подмышку и осмотрительно приблизился.
- Раз, два – хоп!
Аппарат воспарил и как по волшебству опустился на поддон.
Как эти двое, волоком, двигали его до двери, Ипполит видел. Как потом, с натужным сипом тянули по коридору – слышал.
Громыхнула дверца грузового лифта, и все стихло.
Он сидел на стуле в пустой комнате. Совсем недавно и стены ее освободили от бесполезных стелажей. Грузчик Паша их без энтузиазма отдирал, носил к лифту, поднимал наверх, грузил в машину.
Сидя среди пустых стен, Ипполит подумал, что он, без сомнения, излишне сентиментален, и что пора ему уже тоже подниматься наверх, для того, чтобы хотя бы узнать, каковы должны быть его дальнейшие действия.
Но сделать это сейчас он был, понятное дело, абсолютно не в силах. Тишина сковывала и соблазняла. Где-то далеко опять эхом громыхнула створка лифта, усугубляя провал и разливая по телу в два звука, низко, в терцию гудящую гармонию.
В углу справа шевельнулось. Дернулся. Ничего не увидел.
Рядом или уж опять совсем очень далеко неожиданно различилось и увиделось то ли загадочное и вроде бы неизвестно чье, но все же и знакомое «…нная Маха», то ли, в ответ на рукоприкладство грузчика Паши, Танькино «Нахал», то ли задумчивое «Ямаха» его же, Паши, страстно, но тупо, до мычания и оловянных глаз интересующегося картинками в мотоциклетном каталоге. Потом зазвучало еще и еще, со всех сторон, уже неразличимое, уже просто шелестящее. Подумал: «Слова. О чем они? Уже не поймешь. Слишком много их. Как взглядом об эту, выкрашенную блестящей масляной краской стену, будешь скользить по ним, не пробьешся». Как цитату из технического текста, из холодного, сухого и беспристрастного описания естесстоиспытателя, вспомнил: «…имеют свойство сбиваться в группы, колонии…» Спокойно констатировал: «То-то давно уже нет ничего на углах Александровской». Не поворачиваясь, почувствовал, как сзади что-то придвинулось вплотную всем своим числом, весом и площадью. Уже знал, что оно было стертого, серого, бесполезного цвета и накрывало пологом.


Полгодом раньше.
Вова Федякин возвращался домой с женой Наташкой и спаниелем Чарли из доставшегося ему от родителей сада. Шесть соток, грядки-яблони, крохотная беседка «только от дождя»… С садом все получилось само собой. Вова и не задумывался, как оно должно было получиться.
Шли по тротуару, привычно, неприметно, молча. Наташка шла справа, Чарли впереди, слева, гнал свой извечный вихляющий след. Время от времени пробегал в опасной близости от проезжей части, но, в конце концов, все равно сворачивал на тротуар, под ноги, будто след этот кто-то заранее, осознанно проложил пусть и прихотливым, но безопасным образом, и Вова уже давно за собаку не волновался.
Он увидел Ипполита издалека. Тот приближался, пересекая под углом проезжую часть, и был еще далеко. Вова отвел глаза на собаку, на пустые окна ремонтирующейся поликлиники, на полого поднимающийся в горку к угловому дому тротуар, чтобы в нужное время их снова вернуть к Ипполиту, мотнуть головой в знак приветствия.
Ипполит был человеком из детства. Они вместе гуляли во дворе. Днем, в тот блаженный промежуток, когда родители были еще на работе, Ипполит несколько раз приходил к нему домой. Одни, в большой, тихой квартире с темным коридором, они ползали по полу, по его широким, рыжим доскам, устраивали своим немногочисленным, по одному-два у каждого, странно одиноким солдатикам полевую жизнь с палатками, сделанными из листов плотной бумаги. Он, Вовка, научил! Ипполит потом то и дело расправлял уже свернутый из бумаги конус, снова и снова заводил один край на другой, наблюдая, как начинал при этом выгибаться плоский лист. В перестрелках почти не участвовал, накрывал солдата колпаком и, распластавшись на полу, прищурив глаз, пытался через щель подглядывать внутрь.
А что потом? Потом Ипполит растворился как рафинад и в жизни Вовки отсутствовал. Тот женился, умерли родители, родилась дочь, поменялось несколько работ, последняя из которых – сборщиком пластиковых окон на средних размеров, но надежной, известной в городе фирме. Лет пятнадцать прошло.
Однажды он неожиданно его увидел. На углу стоящей немного на взгорке Каменки, у ступенек. Ступенек? Каких ступенек? Ну, ступенек. Они всегда тут были. Тут, и еще на другом углу, у детского сада, у его, Вовкиного, дома.
Они сближались. Вова его узнал сразу, но потом вдруг засомневался, он ли? Здороваться-нет? Мало ли… Взгляды встретились.
- Привет, Ипполит.
Ипполит, узнав тоже, улыбнулся в ответ, кивнул головой и прошел мимо.
С тех пор так и было. Короткое приветствие с обеих сторон, но Вова издалека сразу выделял этого человека и ловил себя на мысли, что специально готовится с ним поздороваться. С кем, с кем, а с Ипполитом поздороваться было необходимо.
Где тот все это время был? Может куда-то уезжал, из этого района или из города? А то и не уезжал. Жил себе. Просто заканчивается детство, и люди исчезают… А потом иногда появляются снова. Вова вдруг понял, что вся его, Вовы, жизнь в этом промежутке Ипполитова отсутствия, все эти смерти, свадьбы, рождения и много всего еще помельче, - что все это прошло как-то слишком незаметно, слишком само собой, было каким-то сереньким, никаким, и что нельзя так говорить и думать, но так оно, по правде сказать, и было и быть должно, и что это и есть та самая пустота, посреди которой вдруг опять и возник, материализовался этот человек, и Вова с ним здоровался.
Вове становилось от этого очень спокойно.


the end