Встреча

***
Она лежала на серой койке бледная, с кругами под глазами и сжатыми губами. Было душно и зловонно, несмотря на открытое окно. На соседних кроватях лежали женщины разного возраста и стонали - кто громко выдыхая воздух, кто поскуливая. А у нее сидел рядом сын, и она не хотела делать ему еще больнее своими стонами. Это был хоспис.
Сын мягко сжимал ее напряженную руку и говорил о том, что договорился со священником, и тот придет днем следующего дня. Она отрешенно кивала. Сын ушел. А она осталась думать о смерти, жизни, предстоящем событии. Умирать было страшно.

Священник был высокий, но сутулый, и какой-то высохший. Лицо его показалось ей строгим и усталым. Он оккуратно разложил на подоконнике крест, евангелие, сосуд с запасными Дарами. Встал перед нею на колени и наклонился к ее лицу. Она не знала, как должна проходить исповедь, что нужно говорить. Но почему-то она поняла, что он знает о ее затруднении. Священник спросил, читала ли она евангелие. Женщина ответила, что читала только детскую библию, когда детям нужно было в школе. Священник кивнул:
- Как Вы думаете, о чем эта книга? - спросил он, глядя в стену.
- Я не думала об этом. Мне казалось, там об Иисусе написано, - несколько удивленно ответила женщина.
Священник чуть улыбнулся, помолчал:
- Знаете, она о Любви.
Она молчала. Она боялась смерти. Боялась тьмы. Боялась неизвестности. Она надеялась, что священник что-нибудь сделает с этим ее паническим ужасом, который сильнее боли и желания прекращения мучений. И с этими словами священника "о любви", ей показалось, что ей нечего больше ждать, кроме проповедей и обрядового фальшивого "каюсь" (или как там нужно говорить?), и винного вкуса во рту. Сын будет рад. Значит, нужно подчиниться старому фанатику и кивать.
Священник посмотрел на ее сжатые губы:
- Вы счастливый человек, N, Вы знаете, что такое Любовь. У Вас трое деток, и все они Вас очень любят. И, полагаю, любили даже тогда, когда Вы их за что-нибудь журили и наказывали, вот и сейчас не оставляют Вас. А Вы любите их. И прощаете.
"Отче наш" - вспомнила она выражение "знать как "Отче наш". И догадалась: "сейчас будет параллели проводить". А священник задумчиво произнес:
- Вы, наверное, читали в юности "Овода"? Помните там слова старого больного пресвитера, когда он отдал на расстрел собственного сына? Именно с этих слов, знаете, во мне произошел переворот...
Но ей было это не интересно. Ее крутила боль, страх и разочарование.

- Как Вы думаете, почему мы боимся смерти? - вдруг спросил он.
Она внимательно посмотрела на него. С одной стороны, ей очень нужен был этот разговор. С другой, еще в детстве разучилась она так запросто доверяться незнакомым людям. А этот худой старый человек с суровыми чертами лица не располагал к откровениям. Что уж поделаешь.
- А это, что, по-Вашему, грех? Мне всегда казалось это естественным, - она произнесла вопрос довольно холодно и устало, словно готовясь к долгому спору, и подумала: "скорее бы это кончилось"
- Грех? Хм. Не знаю... - священник задумался, - Грех это предательство Любви, измена Ей. Если бы мы все любили друг друга, заботились друг о друге, были честны друг с другом, мы не боялись бы друг друга, разве не так?
 
"Идеалист" - снова устало подумала женщина. А священник меж тем продолжил:
- Мне кажется, смерти человек боится потому, что предполагает болезненность процесса умирания и не верит, или мало верит, в то, что это не конец. А ведь Христос, - священник сделал паузу и вдохнул: - Вос-крес!.. -
Женщина еще по инерции отметила, как все это неутешительно, но что-то успокаивающее все же проникло в нее от этого вдоха "Вос-крес". Она почему-то вспомнила, что никогда не считала библию враньем и сказкой, и, получается, верила в это "вос-крес", но не осознавала этого. И удивленно тихо произнесла:
- Да.. я верю в это... - священник улыбнулся ей, и от морщин вокруг глаз его лицо стало чуть менее строгим. - А еще многим страшно умирать непрощенными, когда человека тяготит мысль, что его не смогут простить. И страшно умирать непростившими. Ибо каждый непростивший обычно в чем-то ином является и непрощенным тоже.
Ее взгляд снова стал холодным:
- Я никогда не ходила в храм, меня нельзя назвать христианкой, хоть я и была крещена в детстве бабкой, и мне очень страшно умирать. Но я не смогу никогда простить зло, причиненное моим детям.
- Какое зло Вы не сможете простить? Это что-то конкретное? - священник опустил взгляд, его руки непроизвольно сжались.

***
Щупленькая девчушка, лет 7-9, оцепенела в углу душевой. Она сидела на скользком влажном полу и закрывалась руками, не мигая глядя на приближавшегося к ней. Непонимание и страх, животный ужас пришпилили ее к коричневой плитке. Безочетно повторяемое про себя отчаянное: "не надо - не надо - не надо - не надо!" не могло вырваться на ружу, пока превратившийся в чужого врага политрук ее пионерлагеря не снял, почти перепрыгнув, быстрым рывком свои шорты, и она не увидела то страшное, что они скрывали. Приговаривая что-то про проклятых маленьких коммунистов в красных тряпках, он нагнулся к ней и предупредил:
- Заткнись, ты знаешь, что нач.лагеря мой отчим, а мать тут врач, мне ничего не будет все равно.
Она слабо всхлипнула:
- Пожалуйста, не трогайте меня!
А когда он без особых усилий разжал ее руки, сложенные на груди, из нее вырвался вопль: "нет!", рот некрасиво скривился и крупные детские слезы покатились на еще мокрое после бани тельце. Он перехватил ее руки в одну свою левую и зажал ей рот огромной широкой правой ладонью:
- Куда те вставить, пионер? В пииииииип или в зад? - поинтересовался насильник, - Орать все равно будешь от боли, не надейся, все едино порву голубку, - цинично просветил он.
Ее глаза и без того большие совсем округлились, от ужаса она почти перестала дышать. А он продолжил лекцию:
- Если как обычно, тебя потом никто замуж не возьмет, такую потаскуху, да и родишь еще ненароком от меня, - мужчина ухмыльнулся пьяно. - А в зад так не знаю, поместится ли мое хозяйство, но ты всего-то ср**ть нормально не сможешь.
Она осознала, что у нее есть выбор и удивилась. И она все еще думала, что это какой-то сон, что такого не может быть в СССР - стране, где все люди, а особенно политруки, так хотят друг другу счастья, но теперь она думала еще и о том, что скажет мама, когда узнает, что ее дочка обесчесчена, что папа выгонит ее из дома, что соседский Витька - да и все - узнают об этом ее унижении и стыде.
- Ну так что? - повторил он вопрос, - Первое?"
Она отчаянно попробовала замотать головой под его лапой, прижимавшей ее голову к стене. И он радостно распевно констатировал:
- Вто-рое!
Она зажмурила глаза, брови сошлись домиком. Он рывком перехватил ее тело, перевернул спиной к себе, зажав рот другой рукой, и придавил к холодному полу.
Невыключенный душ шумел. Она попробовала заорать, вырваться, когда немыслимая боль толчком пронзила ее, а потом она, видимо, потеряла сознание. Первый раз очнулась она уже одна. От нестерпимой боли и холода. Душ продолжал шуметь. Ее мокрое белье валялось рядом и было какое-то коричнево-красное.. Она попробовала ползти и расплакалась от бессилия, унижения и боли. Второе пробуждение ждало ее в лазарете. Она увидела перед собой улыбающееся лицо мучителя и попробовала отшатнутся. Но он с улыбкой пожелал ей поправляться и, наклонившись, очень тихо сказал:
- Пикнешь, и то же самое будет с твоим братом.
С этого времени и до встречи с будущим мужем страх был постоянно с ней. В лагере ее зашили, усиленно охраняли от родителей и друзей, якобы за победу в конкурсе продлили бесплатно путевку.. За три месяца тело все-же зажило. А вот душа... Она боялась, что все откроется, что ее станут презирать, показывать пальцем, она представляла лица родителей и ненавидела себя за то, что не ушла с подружками вовремя из помещения душевой. Они дежурили и должны были уйти последними, а она задержалась постирать белье. Она боялась незнакомых мужчин и не доверяла знакомым. И стыдилась своего тела.

***
- Никакое. Не конкретно, а - никакое!
Она вспомнила свое детство. Такое бы она никогда не простила, случись это с ее дочками. Она почти все забыла, только иногда просыпался страх - чтобы с девочками чего не случилось, и чтобы сын не вырос подонком.
Священник посмотрел на нее с любовью и сочувствием:
- Да. Я Вас понимаю... иногда бывает, и за себя-то трудно простить. А за детей... но непрощение.. оно неподъёмно тяжело...
- И за себя тоже. Я не знаю за собой особых грехов: на исповеди же о них, кажется, нужно говорить? Я вообще не очень понимаю, что это может быть, кроме "не убей, не укради..." Но, если уж это такой грех, то я не могу простить только одного человека. Т.е. мне казалось, что я все забыла, пока в свои 45, с тремя еще невзрослыми детьми, не оказалась вот здесь, на этой койке, с четвертой стадией рака кишечника.
И тут она заплакала. Так же некрасиво изогнулся рот, только слез было мало. И в первый раз в жизни без злости, утекшей со слезами, а с той детской обидой, тихим рыдающим захлебывающимся голосом она говорила кому-то, и - так вышло, - что старому строгому священнику, - о забытой душевной ране и о том, что и рана физическая через много лет породила рак и оглушающий страх смерти. Ее глаза смотрели вбок из стыда, а священник молчал и, зажмурившись, молился. Потом он открыл глаза и с состраданием и нежностью произнес: "Бедное дитя," и прижал на секунду губы к ее потному лбу, стиснул ее руку в обоюдном рукопожатии.
- Это очень больно. И очень трудно простить... - священник помолчал, - знаешь, этого человека в детстве жестоко насиловал отчим "ради славы пролетариата".
Женщина в недоумении вздернула брови, но через секунду вырвала свою руку из рук мужчины:
- Откуда ВЫ знаете?!.. это.. что.. были ВЫ!? - и гнев с ужасом отразились на ее бледном лице. Священник покачал головой:
- Он сделал то же с моей дочкой... Наверное - он. Не думаю, что на свете много таких больных людей, как он. И я точно так же как Вы не смог его простить: она повесилась, вернувшись осенью домой. Оставила записку. Очень похожую на твой... на Ваш рассказ. Я нашел этого ... парня.. Бил его с остервенением. Я тогда не был ни священником, ни вообще сколько-нибудь верующим человеком.. Она - все, что у меня было. Я детдомовский, а ее мать умерла после родов от заражения крови. Но Бог милостив, не дал мне его убить. Его мать случайно увидела нас, с воем оттаскивала меня от своего сына. При ней я не смог довершить задуманное. Так мы втроем валялись в грязи и крови и выли. Он - от страха и боли, я - от гнева и бессилия, она - от ужаса за собственное дитя и чувства вины. Я высказывал ей, что ее сынок - чудовище, изуродовавшее моего ребенка и заставившего ее затянуть петлю. А она закрывала его собой и плакала, что это ее второй муж, выродок, с детства насиловал парня. А когда я отшатнулся в ужасе: "так как же ты, мать, его не защитила!?", она бессильно плакала: "А чтО Я могла сделать!?"...
- И как же Вы потом, святой отец, простили его? - тихо и потрясенно спросила женщина.
- Я не святой, но я его простил.. не сразу... а может быть даже только недавно... но... сперва мне попался "Овод", я перечитал его, потом другие книжки Бог посылал... а однажды я оказался в день смерти Христовой в храме, и там на не совсем понятном мне языке читали "плачь Богородицы" по убитом Сыне. И я был удивлен, как Она не мстит, прощает убивших Ее любимое единственное Дитя. И я почувствовал такое родство с Ней... что понял впервые, что смогу простить того человека... А потом уже был монастырь и прочее.. - Он помолчал. Она тоже молчала. И он продолжил негромко: - Надо же.. как устроил Бог.. так вот свести нас... - И он покачал головой, - Простить, мне кажется, можно только тогда, когда в сердце много любви и когда очень чувствуешь Любовь Христову... я очень рад сейчас, что не убил этого человека. Кто знает, может быть и в его сердце родиться раскаяние, и он будет с Богом...
- - Будет с Богом!? Это в Раю, что-ли?Ваша дочка, ребенок, - сколько ей было? - покончила с собой, разве это не непрощаемый вашим Богом грех? А он будет с Богом!?
Она не могла согласиться. Просто не могла. И это "вашим" акцентировалось особенно, она как бы отказывалась от такого, от этой несправедливости. Она шептала, но ее шепот был яростным.
- Да, самоубийство - самый тяжелый грех.. и за таких не молятся в храмах... но я люблю свою девочку все равно. И может ли Бог, ее Создатель, ее не любить уж если ее люблю я, отец ее тела? Я не знаю, как будет с ней.. но ведь и того парня мать любила даже таким вот.. Солнце одинаково светит добрым и злым.. и я никому не могу пожелать остаться во тьме, без Него...
Священник грустно улыбался. Просто старый человек с большим крестом на груди.
- Так что-же мы будем делать, N?
- Не знаю. Всю жизнь я боялась, что мой сын будет таким, как тот...
- И ты бы отказалась от него, если бы он оступился?
- Не знаю. Не хочу даже думать об этом... да... отказалась бы... нет... да... не знаю...
- Я тоже не знаю, чтобы делал я... когда я наотмашь бил насильника дочери в кустах, я не мог представить себе, что через десятки лет буду говорить другой его жертве о прощении... я понимаю тебя.. и если ты осознаешь в себе свою не-любовь к этому... хм... человеку и не отвергаешь Христа, который одинаково сострадает тебе и ему в его страстях, я засвидетельствую этот твой шаг в сторону Любви и помолюсь о разрешении грехов... и дам тебе в Причастии Тела и Кровь Христа.
Женщина помолчала:
- Пусть будет так... Что мне нужно еще сказать?
- Попроси прощения у Бога как умеешь, и попроси мира в душе. Я знаю, что ты боишься умирать.. Если веришь, что Он воскрес и что Он любит тебя, Он может забрать твой страх, - он накрыл ее епитрахилью и зашептал молитву.

Она причастилась, и священник ушел. Изменилось что-то в ней, или нет, он не узнал. Больше его к ней не звали, может быть, звали других священников. Кто знает, может быть в соседнем отделении умирал человек, отнявший у него дочь. А может быть того человека давно не было на свете.

Умирать было страшно. Все равно. Но в обреченном воздухе хосписа жирной мухой жила и жужжала надежда...


15-16.05.07