Счастье есть!

Внимание! Скорый поезд №17 Симферополь– Архангельск прибывает на первую платформу

На пустынной станции под палящим летним солнцем стояла девушка. Ее серые глаза абсолютно ничего не выражали, а на лице застыло полное безразличие. В руках она держала огромный потрепанный рыжий чемодан, купленный вероятно еще в советские времена, и черный пакет, в котором уныло перекатывалась маленькая бутылка минералки.

Старый состав, покрытый слоем облупившейся краски, протяжно скрипя тормозами, застыл на платформе. Из последнего вагона высунулась седая голова проводника. Увидав девушку, он явно обрадовался: лихо сдвинул набок выцветшую черно-серую кепку, а в глазах заплясали игривые искорки.

 - Тебе, дочк, в какой вагон? – нарочито весело спросил старик, широко улыбаясь и подмигивая левым глазом. - Вот прям уверен, што в тринадцатый, аж чувствую.
- Нет, в двенадцатый, - тихо ответила она, доставая из глубокого кармана юбки немножко помятый билет. – Вот написано.
Улыбка мигом исчезла с лица проводника, а взгляд потух.
- Может. Все-таки в тринадцатый? – с надеждой в голосе спросил он, жалобно глядя на девушку.
- Нет, ну, вот, ну, написано: двенадцатый.
- Эт соседний, - старик вздохнул и кряхтя начал поднимать ступеньки.
Толстая проводница из двенадцатого голосом, низким и шершавым, словно по горлу водили наждачной бумагой, потребовала билет, а затем спросила:
- А гыде документы?
Девушка протянула паспорт в рыжевато-красной обложке.
- Несчаcтная? – недоверчиво прочитала проводница и без стеснения уставилась своими маленькими водянистыми глазками на девушку, критично осмотрела ее с ног до головы и с видом китайского мудреца произнесла, - А че, похоже. Че, правда нещасная?
- Да, очень, - девушка тяжело вздохнула.
- Че? – проводница поморщилась, так что на ее лице образовались складки, а без того маленькие глазенки превратились в змеиные щелочки. – Я спрашиваю, че реально фамилия Нещасная? Хе-хе. Хотя имя тож ничего. Кто ж тя Евдокия Поликарповна назвал? Мать шо ль? Они щас любят заумные имяна: Прасковья, Апполинарья. Или еще веселей: Святослава иль просто Фекла. Куды мир катиться!
- Меня в честь бабушки назвали, - сказала девушка, неуверенно пожимая плечами.
- Ага, только бабки щас нету, а у тебе имя такое…Хе-хе. Умора! И фамилия… тоже. Да нам всем такую фамилью надобно. Нещасная… Думаешь, я больно щасливая7 Жизнь поганая, работенка дурная – маешься тут по вагонам, полкопейки получаешь. А пошто? Чуть што – я виноватая. Я че? Человек маленький. Работа-то, кажись, простая, - только без глупостей. Мне казусы ни к чему. И вообще, все по Уставу быть должно. Во! А жизня-то она круглая: всем воздастся. Че стоишь? Подымайся. Место нумер восемь. По коридору направо.

Девушка поднялась по ступенькам, держась за горячие липкие поручни, и зашла в вагон. Изнутри на нее пахнуло едким запахом сигаретного смога, пыли и ужасной духоты. Она сделала последний глоток уличного воздуха и вошла внутрь – пути назад уме не было…


В тамбуре ее окликнула проводница.
- Я тут че вспомнила. Там на станции на следующей мой внучок с дружками сядет. У них нумера пять, шесть, семь. Я че советую, так, чисто по-дружески: ты вперед вагона не садись – они ж ребята без башки. Приставать будут, буянить. Мой-то ваще…у-у-у, с норовом мужик, - с нескрываемой гордостью произнесла она. – У него как: если уж гулять, так гулять, работать, так работать. Че говорю: настоящий мужик вырастет! Весь в деда. Тот бывало как влепит по уху – так весь день ходишь, а звенит. А че? Нечева мужику перечить… Так че я? А. ты вот переходи на сорок шестое – оно аж до Архангельска свободно. Там тихо, спокойно и…хе-хе мухи не кусают…
- Я…да хорошо, - ответила девушка, прошла в конец вагона и села в уголке.
Проводница удалилась, продолжая что-то ворчать себе под нос.

Громыхнув вагонами, поезд тронулся, оставляя позади маленькую станцию с покосившейся табличкой с названием. Мимо понеслись деревья. Все завертелось…
***
Евдокия устроилась у окна, тоскующим взглядом провожая взглядом родной полустанок, исчезающий вдали. Мимо летел бесконечный орнамент темных деревьев. Покосившийся домик стрелочника уже остался позади, но ей все мерещилось, что поезд ходит кругами, проезжая его все снова и снова. Неужели она все-таки вырвалась из этого замкнутого круга? Только вот зачем?..
Маленькая, Богом забытая станция, а через пять километров болотистой местности – деревенька, часть большого колхоза. Все было хорошо, как в том социалистическом рае, который обещали вожди. Именно в это, еще благополучное время родилась Евдокия, старшая в семье Несчастных. Ее назвали в честь бабушки, пережившей две войны, награжденной несметным числом медалек, которая была настоящей гордостью деревни.

А потом, как в плохом фильме. Советский Союз распался. Только за этим событием стояло чуть больше, чем просто исторический факт – сотни разрушенных жизней, удар по сознанию людей, не знавших, что делать дальше.

Все покидали деревню. Кто-то уезжал к родственникам, кто-то на скопленные деньги покупал квартиру в райцентре, а кто-то просто бросал все и навсегда исчезал.

Когда Евдокии исполнилось пять, в деревне практически никого не осталось.
И тут все внезапно пошло наперекосяк. Запил Поликарп Семенович – отец Евдокии. Конечно, раньше он тоже иногда прикладывался, но сейчас… Куда делся хозяйственный, трудолюбивый работник? Что за жалкое существо теперь лежало на матрасе, набитом старой свалявшейся ватой? Сломалось в нем что-то, и не захотелось больше жить – только забиться в угол и уйти от этой реальности куда-нибудь подальше, где не найдут, где не достанут…

Хозяйство на себе тянула его жена Надежда Ивановна, мать Евдокии. Работала она на станции в кассе и получала какую-никакую, но зарплату. Вставала Надежда Ивановна что летом, что зимой затемно, управлялась со своими обычными делами: готовила, кормила кур, смотрела за свиньями, давала немного побегать по двору собаке Каштанке, днем сидящей на цепи. Потом Надежда Ивановна меняла широкое удобное домашнее платье на черную юбку и цветастую рубашку, мягкие тапки – на старые, порядком стоптанные туфли, незаменимые однако при быстрой ходьбе по проселку, и шла на работу.

Возвращалась она около семи, уставшая, совершенно без сил. На пять минуток присаживалась на скамеечку у калитки, переводила дух и так замирала на несколько секунд, наслаждаясь спокойствием невозмутимой природы, вслушиваясь в тишину…которую всегда кто-то нарушал. И Надежда Ивановна с тяжелым вздохом вставала и шла снова хлопотать по хозяйству.

У нее был брат, Константин Иванович, человек замечательный: характер спокойный, ровный, покладистый, слова сестре поперек не скажет. Надю он очень любил: так с детства повелось – и помогал, как только мог. Жалко, что последние четыре года Константин Иванович провел в инвалидной коляске. Ему просто не повезло: первый раз в областной центр поехал, и авария. Говорят, правда, хорошо, что жив остался. Как из больницы выписали, совсем двигаться не мог, а потом попривык. В нем появилось даже что-то философское, что-то от оптимиста. Он знал: еще хуже быть не может.

Константин Иванович был женат на невысокой тоненькой меланхоличной блондинке с угловатыми чертами лица и тонкими аристократическими пальчиками. Виктория Валерьевна с Константином Ивановичем познакомилась давно, когда тот подрабатывал в соседнем поселке, где у ее отца была дача. Затем, классический сюжет любого романа со свиданиями по ночам, сценами ревности и драками на ближайшей полянке. И конечно же, с выпрашиванием у строгих родителей руки их дочери. С последним пунктом было попроще: отец Виктории Валерьевны, человек военный, после того, как поговорил с Константином Ивановичем на темы военно-политические, просто растаял и тотчас окрестил того зятем. Затем пышная свадьба и…

Реальность, как всегда, оказалась не столь радужной, как мечталось. Молодая жена не считала нужным беспокоиться о всяких мелочах жизни, к коим она причисляла быт. Хотя яичница у нее не всегда пригорала. Все чаще однако Виктория Валерьевна вздыхала по своему прошлому. Только пути назад уже не было. Примерно через два года после свадьбы почти одновременно от туберкулеза умерли родители, дача отошла государству, а в городской квартире поселились родственники по линии матери. Да и дети уже подрастали.

Константин Иванович повел себя, как настоящий мужчина: защищал жену перед родней, говоря, что е г о жена должна не работать, а детей воспитывать.
Так они и жили: Виктория Валерьевна выращивала цветочки, ходила за грибами с маленьким лукошком, вышивала крестиком неровных кошечек и собачек, а большей частью думала о прекрасном, сидя у окна.

С сестрой мужа отношения у нее сложились противоречивые. Надежда Ивановна не терпела безделья и не могла понять, как можно вставать в девять и говорить, что не выспалась. Пару раз она сделала замечание золовке, но Виктория Валерьевна лишь поморщилась, томно закатила глаза и жалобно простонала: «Ах, как грустно! Вы, Надежда Ивановна не имеете никакого представления об умственном труде. Это же так тяжело!» И Надежда Ивановна замолчала. А что говорить? Только расстраиваться.
Не повезло Надежде Ивановне и с детьми. Сын Гриша не работал и все свое время, а его было много, проводил с друзьями из соседнего поселка. Возвращался домой глубоко за полночь, если вообще возвращался, а день начинал уж никак не раньше полудня. Надежда Ивановна повздыхала и успокоилась: не наркоман, не убийца, и то хорошо.

Старшая дочь Анюта, вот бы кому родителей радовать: быстрая, проворная, с длинной тугой светло-каштановой косой и яркими лучистыми глазами. Надежда Ивановна любила Анечку больше всех и, заплетая ей по утрам волосы, думала, что ей-то в жизни повезет.
Повезло.
В шестнадцать Аня первый раз поехала в райцентр. Одна. Надежда Ивановна не боялась: Анюта – девочка разумная, сознательная, сама справится.

Аня уехала и не вернулась. Просто там она встретила одного симпатичного лейтенанта из Москвы, приехавшего в командировку. Как говорится, чтобы быть женой генерала… Надежда Ивановна не получила от дочери ни одного письма: конечно, с почтовым сообщением у нас всегда было неладно. Надежда Ивановна сначала расстроилась, а потом привыкла. Она все правильно поняла – она умная была женщина – только иногда по ночам плакала в подушку.

А вот Евдокия была от Надежды Ивановны еще дальше: сколько ни пыталась, мать не могла понять дочь. В семь Евдокия пошла в школу. Против воли родителей. Уж очень ей не хотелось целые дни проводить в огороде. Девочка, не без помощи Константина Ивановича, убедила мать, что так нужно, а та пошла у нее на поводу.

Евдокии нравилось учиться, во всяком случае, больше, чем копать картошку. Она не страдала бессонницей по утром, потому что полтора часа быстрой ходьбы выбивают из головы любой сон. Особенно любила девочка литературу и математику. Да, так тоже бывает. Еще пятиклашкой Евдокия щелкала задачи со звездочкой, а ее сочинения читали всей школе. Учителя ее любили. Тихая, спокойная, сядет в уголочке с тетрадкой: с одной стороны синусы и косинусы, а с другой – начало очередного так и не дописанного рассказа. Жалко было девочку – талантливая.

После девятого класса учитель по математике сам пошел к Надежде Ивановне. «У вас способности. Дальше бы учиться надо», - сказал он прямо и просто. Надежда Ивановна утвердительно покивала головой, Евдокия-то знала, что это вовсе не «Да».

Надежда Ивановна очень переживала, что поле останется без присмотра, кур накормить некому, что сорняки выполешь, а они, как на удобрениях, растут. Она не верила в образование. Вот в труд, землю, хлеб – это да. А знание? Что это такое? Его нельзя пощупать, нельзя съесть, нельзя увидеть, да и пользы практической не приносит…А еще ее очень тревожило то ужасное и страшное слово, все чаще начавшее появляться из уст Евдокии, - Москва. Страшное слово! Странное и затягивающее, как воронка.

Евдокия все-таки доучилась, сдала экзамены, а потом осела в деревне. Первый месяц пребывала она в странной апатии, не могла ни есть, ни пить, а по ночам смотрела на беззвучные звезды, и в голове сотней тысяч звонких молоточков стучало одно слово…Она мечтала, строила планы…и каждый раз больно падала на землю.

Надежда Ивановна все чувствовала, не понимала, но чувствовала, на уровне ощущений, инстинктов. «Обстановку бы ей сменить», - подумала она, вспомнила про тетку свою, живущую где-то под Архангельском, купила билет, дала дочери немного денег, перекрестила и отправила туда далеко, где ни одна из них еще ни разу ни бывала. Надежда Ивановна думала, что так будет лучше.

***

Вагон оказался шумным. Здесь пили, кричали, ругались, дрались, потом, открыв очередную бутылку, мирились, и все начиналось сначала. Было жарко и душно, на полу валялись сумки и пакеты, в воздухе витал тошнотворный запах, а окна не открывались. Хотелось пить, а из титана тонкой струйкой текла мутная вода.

Евдокия встала и, ритмично покачиваясь, пошла к проводнице. Та пила чай, жадно, большими глотками, и, роняя крошки на пол, ела хлеб с колбасой.
- Приятного аппетита,- сказала Евдокия, постучав о косяк.
Проводница быстро на нее взглянула, заглотила оставшийся кусок бутерброда и разом допила коричневатую жидкость.
- Можно мне перейти в соседний вагон?- спросила девушка и добавила, как бы извиняясь:- Тут шумно. Я уснуть не могу.
- М…М-м…м – невнятно прочавкала проводница. – М…м-м. Да переходи, куда хошь. Хотя… Галка из одиннадцатого вряд ли пустит: у ней там своих делов выше лампочки. Там у ней хохлы с Севастополи едут. Че-то подрались – теперь стонут. Ей еще человек ни к чему. Да и не по Уставу. У Галки ж у нее детей пятеро. Уж она-то за Уставом следит, блюдет.
- А в тринадцатый?
Проводница отшатнулась и перекрестилась.
- Чур меня! Там же Иваныч за проводника-то. У него давно крыша съехала. Люди говорят, евойный-то вагон, - она поманила девушку пальцем и на ухо тихо-тихо прошептала:- проклят! Вот так вот. Ей Богу! Вот те крест! Люди говорят, он душу нечистому продал. А в позапрошлом году вагон-то его с рельс сошел. В пятницу тринадцатого это было. Все, кто может, сразу в другой вагон переходят: просят, молют, а мы пущаем. Человека, который последний в вагоне этом проехать решился, в вагоне-ресторане мертвым нашли…

Повисла долгая неловкая тишина, лишь было слышно, как гремят колеса да раздаются громогласные крики пассажиров. Евдокия на секунду оглянулась в проход и увидела шатающуюся фигуру пьяного мужика. Она мгновенно сделала выбор.
- Я не суеверна, - сказала она.
- Как хошь. Мне все равно. Токо я тя предупредила…Да и напиши-к мне расписочку, мол такая-то такая-то в тринадцатый вагон отправляюсь по своему желанию и в смерти моей прошу винить только меня. Дата. Подпись. Все по Уставу.
- Да напишу я вашу бумажку! – Евдокия написала все, что просила проводница, собрала свои немногочисленные вещички и пулей вылетела из вагона. Никто этого даже и не заметил. А проводница в ту же секунду забыла ее, достала из-под стола новый бутерброд и навела еще чаю из титана.

***

Евдокия постучала в купе проводника. Ей долго не открывали, и она успела заметить, как тихо было в этом тринадцатом вагоне: никто не кричал, не ругался, можно было даже расслышать, как скрипят старые полки. Евдокия постучала еще раз. Кряхтя, открылась дверь, и показалось уставшее, опухшее лицо с ярко-серыми заспанными глазами, которые, впрочем, в ту же секунду оживились, как тогда, на платформе.
- Что тебе, дочк? – удивленно спросил старик, откашлявшись. На секунду звук его хриплого голоса повис в пространстве, эхом отражаясь ото всех стен вагона.
- Ну, я…можно я…у вас в вагоне…ну, дальше… поеду, - жалобно попросила Евдокия, робко смотря на проводника взглядом побитой собаки. Старик сначала не понял, потом подпрыгнул, засуетился, напоминая милого дедушку, после долгой разлуки встретившего свою любимую внучку. И Евдокии было приятно, потому что это всегда приятно, когда тебе кто-нибудь радуется. Проводник провел ее по пустому вагону.

- Выбирай любую полку, - в видом экскурсовода, показывающего детям свой музей, сказал он. – Все как на подбор. Вот эта, - он присел на краешек полки, - жесковата: набивка кончилась под конец. А эта, - старик указал на место в конце коридора, - самая тепленькая.
- Спасибо, - поблагодарила девушка, устроившись в середине вагона.
- Одеяльце не принести? Есть потеплее, есть потонше. Какое? – проводник вопросительно поглядел на Евдокию. – А если хошь…
- Нет, спасибо, - Евдокия с улыбкой поглядела на старика, - ничего не надо. Я…так.
- Может, чаю? Или кофею? А еще цикорий есть…И лимон… Подожди щас, - он пулей вылетел в коридор, побежал до своего купе. Где-то там послышался шорох пакетиков, потом что-то упало, и девушка услышала, как проводник негромко выругался. Через полсекунды он вернулся, держа в дрожащих руках пачку «Юбилейного» печенья, полшоколадки и яблоко.

- На, держи! – широко улыбнулся он. – А еще есть баранки, сушки и сухарики с сахаром. Вот!
- Не надо! – Евдокия вскочила на ноги, взяла старика за холодную руку. – Правда, не надо! Спасибо большое!
- Ну, - тот подозрительно на нее посмотрел, - раз не надо…Но если что…и баранки, и сушки…
-Да-да. И баранки, и сушки, и сухарики, - кивнула головой девушка.
Проводник ушел, все оглядываясь в проходе:
- А еще медок остался…

***

Евдокия долго сидела, укрывшись теплым пледом, который ей все-таки принес проводник. Он оказался все-таки не лишним. Было немного грустно, но девушка подбадривала себя: все-таки она ехала в Москву. Нет, не в саму Москву, а всего лишь проездом, но все равно. Хоть глазком увидеть…Потом она подумала, что, может быть, на севре не так уж и плохо; холодно, правда, но это ж тоже плюс: жару она не любила. А у них в деревне всегда было или жарко, или сыро…

Девушка встала, осмотрелась в вагоне, прошлась туда-сюда. Хотелось с кем-то поговорить, чтобы спокойнее стало, легче…Она снова постучалась в купе проводника. На этот раз дверь быстро и резко распахнулась.
- Можно? – робко спросила она.
- Канешно!!! – старик гостеприимно пригласил ее внутрь, усадил в уголок и сразу же навел чаю. – Тебе какой? С малиной? Есть черника.
-С черникой, - улыбнулась девушка и взяла чайную ложку с рисунком из птичек и цветочков.

Проводник был не один: Евдокия только сейчас заметила в противоположном углу широко улыбающуюся старушку, кутающуюся в теплую шаль. Та улыбалась той милой искренней улыбкой, которую всегда приписывают добрым феям: карие глаза с широкими зрачками сияли в тусклом свете единственной лампочки, а морщинки на лице играли и двигались.

Так они молча пили чай, сидя друг напротив друга, словно знали друг друга сто лет, словно были как одна большая дружная семья. Они знали все друг о друге, а рассказывать свою историю заново…да никому это и не было нужно.

- Эй, чавой-то холодновато, - сказала старушка, пряча руки в шаль. – Эх! Кости старые, кровушка не греет.
- Не ворчи, Степановна, думаешь, интересно про наши болячки слушать, - проводник подлил ей еще чаю и заботливо посмотрел на Евдокию, - А тебе, дочка, не холодно?
- Нет, что вы! Спасибо. Не беспокойтесь…
- Да что ты, дочка! – старушка поправила шаль. – Нам с Иванычем хоть с живой-то душой хоть поговорить, а то друг друга уж наизусть выучили. Я ж три года из Симферополя в Архангельск мотаюсь – каждый столб на пути знаю, - она горько вздохнула. – Знала бы, что все так сложится…

***

И Авдотья Степановна тоже была счастлива: у нее вырос замечательный сын, росли два не менее замечательных внука – все было как в сказке, которая совершенно случайно превратилась в кошмар.

Тем холодным январским вечером Игорь, сын Авдотьи Степановны, ехал с семьей домой. Весь день они катались на лыжах на спуске под Архангельском и уже порядком устали. Погода стояла чудесная: красный огненный закат, мелкий искрящийся снег…По радио звучал бессмысленный, но веселый мотивчик. Машин почти не было. Старенький «Жигуленок» резво бежал по заснеженной трассе…
КамАЗ из-за поворота появился внезапно…
В живых остался только Игорь. Только зачем? Каждую секунду он вспоминал этот миг, лицо водителя грузовика, который, в принципе, был не виноват: этой дорогой редко пользовались и почти не чистили, так что вместо двух накатанных сторон осталась одна. И Игорь не знал, кого винить, не знал, за что заслужил это. Судьба, как всегда, наказала ни за что.

После начались разлады в семье: ссоры с отцом. Авдотья Степановна лишь плакала по ночам: благополучие трескалось по швам. Потом заболел Игорь. «Прогрессирующее воспаление легких – это серьезно, - сказал врач. – Ему бы климат сменить». Авдотья Степановна обрадовалась: вот повод сменить обстановку…
- Ни за что! – отрезал муж. – Задумали, на старости лет. Я здесь родился, здесь и умру.
Авдотья Степановна отвезла сына в Крым, помогла устроиться в маленьком городке на Черном море, попросила хозяйку за ним присматривать, пожила недельки две, и…вернулась к мужу.

Так она и ездила: месяц здесь, месяц там и неделя в пути. Купила поначалу льготный проездной, потом вот с Иван Иванычем познакомилась. И они стали ездить вместе в пустом вагоне номер тринадцать…и вместе смотрели на звезды, и вместе вздыхали по уходящей жизни, и старые фонари смотрели им вслед.

***

Евдокия смотрела на стекающие по стеклу капли: начинался дождь. Он сухо и твердо стучался в окно, расплываясь от удара прозрачной слезой, потом замирал, отдавая тихим перезвоном, и исчезал. Дождь не плакал, а лишь тихонько всхлипывал, незаметно утирая слезы белым платочком.

Евдокия не умела плакать. Чтобы плакать, нужно верить, а она не верила, потому что разучилась верить, потому что слишком во многом разочаровалась. Она не хотела жить, но и нее не было сил, чтобы умереть. Она тлела, как свечка, излучая тонкий ржаво-красный свет.

А жизнь шла. И девушка только сейчас заметила, что жизнь шла мимо, такая близкая и такая далекая, такая злая и такая манящая. Жизнь утекала сквозь пальцы, и так хотелось что-то с этим сделать, но парализованный разум отказывался подчиняться, и было так обидно и больно от внезапного осознания собственной несостоятельности.

А душа улетала. Туда, далеко, и мечты витали там, вдали от захудалой деревеньки…И так хотелось…резко подняться, выскочить из поезда и бежать, нестись, обгоняя ветер, чтобы быстрее, не по расписанию…

***

- Задумалась о чем, дочк? – спросил старик, махая рукой ей перед глазами.
- Да…так, - вздохнула она, покачав головой.
- Не горюй, - успокоила старушка. – Вон, скоро к Москве подъезжаем. А в Москве ж красиво, - задумчиво протянула она. – Кремль, Арбат, Тверская. Жаль окромя вокзала ничего не видела. Но и вокзал хорош – не чета нашему.
- Да, наверное, - грустно ответила девушка. – Я много про Москву читала.
- Как так читала? – старик удивленно посмотрел на нее. – И что ни разу не была?
Евдокия отрицательно покачала головой.
- Нее, это как-то неправильно. Непорядок. Уж тебе-то обязательно в Москву надо.
- А что мне там делать? – спросила девушка. – Я и умею что задачки математические решать да статейки в школьную газету строчить. Меня там не ждут.
- А учиться?
- Да…- Евдокия махнула рукой. – Там все за деньги или по знакомству. Мне там делать нечего.
- Ну, Михайло-то Ломоносов тоже на пустое место шел, - вмешалась Авдотья Степановна.
- И дошел же! – вторил ей проводник.
- Не могу я по головам, чтобы двери все пробивать…
- А пробивать и не надо, - возразила старушка. – Таланту и так все двери открыты, надо только знать, где постучаться. Уверенности в тебе нету. А коли сам в себя не поверишь…беда…
- Не по мне это, Авдотья Степановна. Я человек маленький, мне много не надо… И вообще спать пойду…
- Как же спать?! – воскликнул Иван Иваныч. – Москва ж скоро. Ночью ж так красиво!
- Да ну ее, Москву, - угрюмо ответила девушка. – Фонари, они и в Африке фонари.

***

Уснуть она так и не смогла – ворочалась с боку на бок. А из головы не лезли дурацкие мысли и Ломоносов. «А ведь правда, - думала она, - нужно Человеком быть, чтоб пешком в столицу…» Она присела на полке и так и замерла. Чувствовалось, как поезд постепенно замедляет ход. В окне появились огни гигантского города: все разные, но неизменно яркие, даже немного резкие и бьющие. Было светло, как днем. Послышались шаги в проходе. Евдокия легла, накрылась одеялом и сделала вид, что спит. Иван Иваныч долго смотрел на нее, потом вздохнул и ушел. «Притворяется, что спит», - услышала Евдокия его голос. «Оставь девочку, Иваныч, - отвечала ему Авдотья Степановна. – Тяжело ей».

Поезд дернулся туда-сюда и замер. В окно можно было увидеть платформу, суетящихся на ней людей. Они обнимались, провожая или встречая, тащили тяжелые сумки. Слышались крики продавцов. Все вокруг шевелилось, бежало куда-то, словно боясь опоздать на свой поезд. Маленькая девочка заглянула в окно и, удивленно глядя на Евдокию, помахала ей ручкой. Та улыбнулась в ответ. Потом подошла мама и увела девочку, а Евдокия снова уткнулась в подушку, чтобы не дышать, чтобы замереть вот так, и навсегда, чтобы слезам не было места, чтобы не обидно, чтобы не больно…

Она слышала столичный шум и закрытыми глазами видела и перрон, и вокзал, и дальше: плотную паутину дорог, несущиеся машины – она ощущала сейчас себя частью этого города, словно жила в нем с рождения. Она чувствовала романтику бесчисленных улиц, ей нравилось быть маленькой, незаметной песчинкой, тихо и беззвучно перекатывающейся в общей толпе, нравилось плыть по течению, в едином потоке…

Евдокия любила Москву, и было грустно, просто грустно оттого, что этот город вот-вот уплывет, растаяв, как призрачная мечта, как неясное воспоминание; что снова будет жалеть, кричать, проклинать и плакать, плакать, плакать. Нет, кричать только не будет, да и плакать тоже. Она знала, что вечерами будет сидеть и думать, что вот если бы тогда…

Девушка встала и грустно посмотрела на перрон. Нет, ей никогда не хватит чего-то, совсем немного, совсем чуть-чуть, но она никогда не сможет шагнуть в неизвестность, не решится. Подмывало броситься на окно и биться в него, пока не поддастся, резать руки в кровь, чтобы сломать эту преграду. Так хотелось. Но она осекала себя. Позволила себе лишь легонько коснуться стекла, нежно провести пальцами. Потом резко одернула руку, словно обожглась, и снова бросилась в угол и зарыдала.

Поезд все не хотел отходить, и каждая секунда казалась длиннее вечности. «Скорей бы, - думала она. – Чтоб все кончилось. Сразу. Чтоб только вспоминать и жалеть. Чтоб не больно…» Слышался приглушенный хриплый голос из громкоговорителя. И не хотелось жить, так, дальше…Он стучал в голове, звенел, как тысячи колоколов на Пасху, этот голос, звал куда-то, неизвестно куда…

Ее нервы были на пределе: резкий звук, и сорвется, взорвется, разлетится на молекулы. Пыталась успокоиться: снова закрыла глаза, чтобы провалиться из этой реальности.

Поезд дернулся. Загремел каждым винтиком. И эта натянутая струна порвалась. И она вспомнила, все вспомнила: захудалую деревеньку, огород, обветшалый дом без электричества, грязь, сырость – вспомнила учителя и сотни книг, которые читала в библиотеке, и героев этих книг, которые никак на могли решиться на Поступок. Вспомнила сестру и впервые в жизни поняла ее. Поняла, что больше не может так, что нужно заставить себя и бежать, бежать, бежать…Что нельзя держаться за прошлое, нельзя жить беспочвенными мечтаниями и надеждами. Нельзя!!! За секунду она зачеркнула свою жизнь, разорвала исписанные страницы и сожгла их.

Поезд начал движение, сначала лениво, как гусеница, но с каждым мгновением все быстрее и быстрее. Евдокия схватила чемодан и побежала по коридору, цепляясь за полки и косяки. Рывком открыла дверь в тамбур. Собираясь уже поднять ступеньки, у выхода стоял Иван Иваныч.
- Ты что, дочк? – было начал он, но она лишь быстро поцеловала его щеку.

- Прощайте! Спасибо! – крикнула она, на ходу выпрыгивая из вагона. Упала, немножко больно; прокатилась по платформе и зарыдала. Чемодан отлетел в сторону. А она плакала и не могла остановиться. Потому что все вдруг стало так просто, так легко, словно сорвался ошейник, которым ее привязывали к цепи…
- Девушка, с вами все в порядке, - над ней склонился молодой человек, видимо из провожающих.
- Не-не, - отрицательно закачала она головой, размазывая слезы по щекам. – Ннет.
- Может вам помочь, - он поднес ей чемодан и помог встать.
- Нн-не-ет, сп-пасибо, - всхлипывая, ответила она, забирая чемодан.
- Нет, я вас все-таки доведу. Игорь, - молодой человек забрал чемодан и взял ее под руку.
- Е-е. Е-ев, - она снова зашлась в рыдании.
- Ну, пойдемте, Ева. Вам куда?

***

- Вот сумасшедшая, - смеясь, покачал головой Иван Иваныч, закрывая дверь вагона. – Чуть не убила.
- Да не ворчи ты, Иваныч, - сзади подошла Авдотья Степановна. – Пойдем лучше чаю попьем.
- И то, правда, Степановна, - вздохнул старик. – С черникой.
И они снова пили чай с сухариками, провожая знакомые огни большого города, и думали о том, как хорошо, что все-таки счастье есть.