Ма-ма мы-ла

 (рассказ – воспоминание)

Все, что было не со мной, - помню…
из советской песни.


 


 Я помню то чудное лето, когда мы с мамой отдыхали на даче, лето полное чудес, и лето новых открытий, [«я открыла для себя свою маму»] Эти самые счастливые и радостные дни, я никогда не забуду… (но не скрою и тот факт, что мне больше всего на свете хочется забыть эти счастливые приснопамятные дни)...
 
 Мы собирали ежевику, а если точнее - мы ели ягоды ежевики... Мне все время казалось, что у мамы малокровие, и поэтому я думала, что ежевика пополнит ее истощающиеся запасы крови, анемия уже давала о себе знать: бледное лицо мамы, холодные руки, неторопливые движения мне говорили больше, чем ее эпикриз. Я срывала мягкие, сочные плоды ежевики и подносила их к синеющим губам мамы. Мама жадно заглатывала сочные плоды и вновь приоткрывала рот, я едва успевала срывать ягоды... Я отчетливо помню ее редкие, жесткие волосы с белой проседью, торчавшие в разные стороны, как струны расхристанной вдрызг - гитары...
 
 Смею вас заверить, дорогой сосед, что моя мама, несмотря на интенсивно прогрессирующий недуг, была на редкость привлекательной женщиной, но речь сейчас не об этом.
 
 Мы ходили с ней на мост, мы очень часто ходили с ней на мост, мы садились рядышком, и, свесив ноги между перил моста, неотрывно следили за бурлящим, стремительным, завораживающим потоком мутной реки... Мама, приладив голову к моему плечу, жарким шепотком читала молитву, я вроде бы внимательно слушала ее, но ее жесткие волосы с белой проседью оставляли на моем плече кровавые следы. Мне было очень тяжело и больно, но - я - молчала, - я - терпела... Некоторое время спустя, мама поднимала голову, ее правая щека была в крови, но она этого, понятное дело, не видела, она трясла головой, мне казалось, что этим движением она отгоняла от себя дурные мысли… Острые как бритва мамины волосы, полосовали мое лицо, оставляя на нем глубокие шрамы; я истекала кровью, но мама этого не видела или, может быть, не хотела видеть…
 
 Потом, мама начинала раздеваться!
 Всякий раз казалось, что она хочет поплавать в реке, но мама, раздевшись догола, садилась рядом. Я помню мамину отвисшую дряблую грудь и синий волосатый сосок, который напоминал мне собачий нос, уже давно потерявший нюх... Мама, взяв меня на руки, нежно обнимала, прикладывала, свой волосатый сосок к моим губам. Мне было неприятно ощущать у себя во рту ее волосатый сосок, но - я молчала, я не хотела обижать маму. Потом мама начинала целовать меня, ее невероятно объемный и шершавый язык не помещался у меня во рту и всегда, как назло, именно в этот момент у меня начинались рвотные позывы... После этого мама, облокотившись на мою спину… (что естественно не доставляло мне большого удовольствия; как следствие этого синяк, возникший на моей спине, долгое время напоминал мне о мамином костлявом локте) долго, очень долго смотрела.
 В н и к у д а...
 
 Но однажды, мама нарушила наш на первый взгляд странный, на второй взгляд настораживающий, на третий очень светлый и добрый ритуал. Я помню как сейчас:
- Она - опустив свои слабые, отяжелевшие от надуманного горя веки, очень долго смотрит себя под ноги, а потом, устремив свой болезненно-томный взгляд, делает мне, на первый взгляд странное, на второй необычное, а на третий очень светлое и доброе предложение: - Она предлагает мне заново родиться...

 Я не сразу понимаю суть этого предложения, но после того, как мама ложится на спину, и раздвигает свои, костлявые колени, я вижу незабываемую картину, картина эта врезается в мою память, и оставляет в ней глубокий след, только после этого - я - понимаю, - я – понимаю, - я - поняла, - я - поняла...
 
 Да, мой милый друг, я вижу, вы заинтересовались, но что мне таиться от вас, милый мой соседушка!
 
 … Густо колосилась пшеница, ласкаемая ветром, она переливалась на солнце, косари косили, выстроившись в ряд: они ритмично работали косами, женщины собирали оставшиеся золотистые колосья в подолы фартуков и складывали в кучки; их загорелые мускулистые ноги блестели на солнце, зеленела молодая трава, и на обсыпанной золотым цветом лозине гудела налетавшаяся до одури пчела. Я посмотрела в мамины глаза, они блестели как две перламутровые бусинки. Я принялась ласкать маму, [«о»] как я ее любила.... (Это была ее тайна)... Шершавые, как наждачная бумага, срамные губы колыхались на ветру, косари точили о них свои косы, женщины после тяжелой работы, спускались в тенистую, прохладную лощину, которая пахла свежестью и моченым хлебом. Устроившись перед маминой пещерой, они готовились к роскошному пиршеству.
 
 (Я помню каждую мелочь, а особенно слабый беззащитный мамин голос.
- Иди в пещеру... Иди в пе...)
 
 Я помню этот запах моченого хлеба, - я - поползла внутрь, - я - слышала слабый стон (мама стонала). Пещера засасывала меня внутрь, слизь лепила глаза. Вдруг стало очень холодно, проход был слишком узким, я, как заблудившаяся аскарида, ползла внутрь, опираясь руками о стенки и разгребая густую слизь. Дальше были одни волосянные заросли: острые как бритва волосики, сдирали кожу, кровь хлынула и потекла наружу, что-то уходило от меня... Мама все еще стонала.... Я продолжала ползти дальше, проход становился все уже и уже, я с трудом передвигалась, в конце концов стенки узкого прохода обхватили меня со всех сторон, я все еще слышала, долетавший снаружи, слабый стон мамы. Проход был безжалостно узок, палец с трудом проходил сквозь него; оттуда веяло теплом и светом, я протиснула в отверстие нос: пахло свежеиспеченным хлебом.
 
 Меня охватил ужас; безвыходность нелепого положения вынудила меня повернуть назад, но, увы, выхода не было... Я все еще пыталась протиснуться в отверстие, но это оказалось делом абсолютно невозможным… Я была близка к беспамятству… Все сместилось, как во сне: резкие конвульсивные движения утомленного тела, тесные, плотные маточные стенки, безнадежное рычание, спертый воздух, фиолетовые круги перед глазами, усталость и тишина… Я беспрерывно звала маму, но она не отзывалась, она заливалась зловещим смехом, я слышала долетавшие до меня отголоски. Перестук моей памяти, мешал сосредоточиться на какой-то очень важной мысли.
 [«Это была ловушка»]
- Ты мне не дочь! З а б у д ь п р о м е н я! Я ненавижу тебя!
 
 Она повторяла эти слова снова и снова. И тут я потеряла всякую надежду на спасение; в маточной трубе было очень холодно, я чувствовала неприятный хруст под ногами. Да, припоминаю: в темноте, с трудом изогнувшись, превозмогая естественное отвращение, я стала ощупывать руками плотную, напоминавшую девственную плевру мамонтихи, стенку маточной трубы, которая невероятнейшим образом перекрыла ранее открытый проход - оказалось, что я стаю на куче дохлых кошек, это было омерзительно, точно так же пахнет залежавшиеся семя … Тьфу!
 
 Именно в этот момент, продираясь сквозь тушки дохлых кошек, передо мной возник некий Человек Ф. Его гладкое, выхоленное лицо с фиолетовым отливом, лоснилось на фоне латиноамериканского леопардового лона. Человек Ф, якобы не замечая моего присутствия, мечтательно смотрел на тушки дохлых кошек, облизывался и глубоко вздыхал. Я с интересом наблюдала за ним, то ли мне нравилось его выхоленное лицо, то ли его лжемечтательные лукавые глазенки, не знаю, но предчувствую, он мне симпатичен, невзирая на то, что меня мутило от его приторного запаха, а впрочем, мне ужасно хотелось прижаться к нему, сказать ему сердечному [«Господину»] гостьюшке, теплые задушевные слова… [«Ну погости еще немножко [«Господин»] гостьюшка»]. Но – он - не стал долго ждать, [«Влюбленный Хытропос!!!»] - внезапно исчез…
 … ооостааавииив зааа соообооой дааалееекоооеее воооспооомииинаааниииеее, и слааадкиий, вяяяжууущииий прииивкууус рааайскооой хууурмыыыыыыыыыыыыы…
 
 Теперь вы знаете все, сердечный мой сосед, как жаль, что я никогда в жизни не увижу ваши ласковые глаза, надеюсь, и светлое ваше же лицо, дорогой мой соседушка. Я никогда не забуду наше первое знакомство, ваш родной голос, старикан ты мой ласковый.
 
 Тишина, мрачная душераздирающая тишина болотной тиной облепив влажное тело, начинала медленно срастаться с ним… (то бишь с телом)… Вдруг в этой почти мифической тишине, - я - услышала, да - я - помню, как сейчас: - я - слышу слабый, дребезжащий, но к моему большому удивлению, очень родной, любимый голос: [«это был ваш голос, друг мой сердечный».] Я окликнула голос, и вы услышали меня [«да, да, да»], вы услышали меня.

 Старик, [«подумала я»]
 я слышал (а)
 много раз,
 что ты меня
 от смерти спас?
 
 Зачем?


- Лермонтов! [«воскликнули вы»]

Сосед, [«вспомнила я]

 
 Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
 На мутном небе мгла носилась
 Луна, как бледное пятно…
 
 Почему?

- Пушкин! [«восторженно и радостно вскрикнули мы в унисон»]
 
 Гостьюшка, [«телепатировала я»]
 
 И упало каменное слово,
 На мою еще больную грудь
 Ничего, ведь я была готова…

Ко всему ли?

- Ахматова [«пробубнили вы»]

 Мы очень долго беседовали с вами, для меня это было внове: вы знали все на свете, мой любимый, единственный старче, в один момент мне показалось, что я разговариваю не с вами, а с Гоголем, но Гоголем вы не были, тембр голоса был не тот, и не Шекспировский [«нет»] это был голос самого Физули или Алиф.… О Господи, неужто со мной разговаривал, сам пророк Бу… [«подумала я»] Бу…Бу…Бу...
 
 Я очень боялась, что вы исчезнете, единственная вы моя надежда, друг мой ласковый. Я неизбежно стала привыкать и к тесной маточной трубе, и к дохлым кошкам, валявшимся под ногами, и к этому омерзительному запаху залежавшегося семени, я хотела слышать ваш ласковый голос, голос любимого Лам… Вы были единственный, кому я рассказала про маму, и никто кроме вас не знает о том, как мы проводили лето, собирали ежевику, а если точнее мы - ели ягоды ежевики, и никто кроме вас не знает о маминых волосатых сосках… Я раскрыла вам мамин секрет, и вы дорогой соседушка, (согласно моему перевернутому восприятию) заочно полюбили нашу маму… Вы ее…

- Сосед вы здесь?

 Фу-у-у, здесь! Ибо я слышу ваш голос, или может быть, потому что помню ваш ласковый голос, голос моего единственного соседушки Мим... Мам… Мом… Мем…
Мум… Мом… Мюм… Мям… Мым… Мэм… Мим… Мам… Мом… Мем… Мум?!

С т а р и к , т ы з д е с ь?
 
 
 февраль 2006-го