Все в прошлом

Этим летом мы приехали в мою деревню на неделю. В первый день рано утром сходили в магазин, потом за постельным бельем к тете Лиде Тихомировой. В доме стоял мой диван, застеленный старыми ватными одеялами, мой стол под той же самой скатертью, несколько стульев. Остались, как ни странно, оба холодильника – а могли ведь вынуть морозилки и сдать в металлолом. В чулане - старый сервант, в бабушкиной комнате – наш обеденный стол. Трещины по печке пошли еще сильнее, углубились, левую разобранную стенку  закрывала грязная ситцевая тряпица в горошек.
Сколько таких домов стоит сегодня на Руси! Разваливается, гниет. Зайди внутрь нашего дома посторонний человек: запах мышей, ободранные обои на стенах, старая посуда, старый стол, остатки засохшего гербария на стене – мы с тетей Таней клеили его в пасмурный день августа из свежих пахучих трав. Закопченная банка с огарками свечей – найди я такую вещь в чужом доме – в руки бы не взял из брезгливости – а сейчас повертел с любовью – бабушка зажигала в ней свечи в воскресные дни.
Одни и те же вещи у разных людей могут вызвать чувства прямо противоположные. И даже у одного и того же человека. Как любил я деревню всю жизнь, ждал поездки, зачеркивал дни в календаре. И вот после выпуска и сдачи вступительных экзаменов приехал сюда в августе на пару недель. Вышел из автобуса пасмурным холодным утром. На остановке нас встречали тетя Таня со Светой. Я огляделся вокруг – какой жалкой показалась мне Родина!.. Эти места я любил? Они были смыслом моей жизни?! За эту минуту мне сейчас стыдно. В этот миг закончилось мое детство. То детство, про которое Библия говорит: «Если вы не обратитесь в детей, то не войдете в Царствие Небесное».
Такой деревня моя была всегда. Преображала ее моя любовь к ней. Самой наглядной иллюстрацией будет любовь матери к сыну – маньяку. Для всех он чудовище, и только для нее – милый шалун с кучерявыми, как в детстве, волосами. Или любовь Бога ко всем нам, таким злым и заблудшим.
Почему же в тот год моя любовь не совершила Чуда? Ответ прост – я закрыл душу для светлых чувств, я был зол на себя, на ВУЗ, на всю систему, заставившую людей сорваться с обжитых мест в города. И бессилен что-либо поменять. Но эта моя злость была и неизбежна, ведь не ВУЗ, так работа. Своей любовью я был обречен на этот момент. С тех пор я многое переосмыслил. Уже в этот же день мне снова стало мило мое Простоквашино, но теперь, и уже до конца, с легкой горчинкой - Адам сорвал свое яблоко зла, и возвращение в Эдем будет долгим.
Такие мысли возродили в моей голове сотни воспоминаний. Старые запыленные вещи вставали яркими красками детства, возрождались из небытия, как сказочные Фениксы. Пластиковая бутылка с остатками Святой воды переносила меня в жаркий июльский полдень, колода замусоленных карт возвращала живую бабушку. Вот она сидит рано утром на своей пружинной кровати и раскладывает пасьянс – как дела у ее дочек? И вереницы запахов! Я вышел в сени. Вот стоит на прежнем месте тумба без одной дверцы, в ней среди прочего три старых пилы. Ручку к вот этой делал дед, его руки потом отполировали ее. И пахнет тумба так знакомо – я сейчас даже и не могу сказать чем – и веревки, и пыль, и пшеница, и солидол…
К концу дня мы обустроились, Света даже пол помыла. Успели сходить за грибами. И солнцем насладились, и сладким запахом трав, и теплым песочком на дороге вечером, и красно-золотым закатом над лесом.
Сходили за молоком, узнали некоторые новости от тети Люды.
В последующие дни не удержались от ссор, потому что не умеем ценить краткие моменты счастью, дарованные нам Творцом. Но написать мне хочется не о том, как здорово было рвать чернику и собирать шишки в сосновом бору, и не о том, как мы ели первые свинушки за неимением в зеленых березовых колках подберезовиков. Было два момента, которые приблизили меня к утерянному Эдему.
Одно из стихотворений Есенина называется «Родное и близкое». Мне все здесь дорого и близко. И даже Сашка Баскаков с опухшим от недельного запоя лицом, который со товарищи унес у нас несколько алюминиевых мисок, а теперь просящий на опохмел у меня же двадцатку. Много, ох много удручающих признаков близкой смерти. Но есть и надежда на возрождение моего села, те же тетя Люда с дядей Олегом, например.

* * *

Я приехал сюда после трехлетней отлучки, и первое, что бросилось в глаза – малолюдье. Современную русскую деревню нельзя назвать молодой и полной сил, но из милых моему сердцу Полтевых Пеньков жизнь уходит совсем уже быстро. За три эти года заросли многие тропинки, практически не стало детей. Как много было нас в пору моего детства! Родители поуезжали в города и привозили оставшимся в деревне дедушкам и бабушкам многочисленное поколение восьмидесятых. В детстве мне казалось, что на смену выросшим детям приедут младшие, но этого не случилось. Больше из деревни некому было уезжать и некому стало везти сюда детей. А выросшим моим ровесникам своих везти стало не к кому.
Как-то днем я пошел набрать воды из колодца. И повстречал парня чуть старше меня. Издали мне показалось, что это Пимов Сережка так изменился за это время. Но это был не он. В деревне, вообще-то, принято здороваться со всеми, потому что каждый друг друга знает или знает отца незнакомца, деда, если человек из этих мест. Но мы, как городские, здороваться не стали. Ему было чуть больше двадцати. В другой раз я увидел его из окна, погода в тот день стояла прохладная, временами накрапывал дождь. Он ходил по знакомым с детства дорожкам одетый в новенькую курточку, такие же новенькие брючки, наодеколоненный и модный.
Наверное, тоже не был здесь несколько лет. И во всем его виде читалось горькое разочарование. Если человек еще не до конца терял свои корни, еще теплилась в нем связь с родной землей, куда он изредка наведывался из города, то всегда он приезжал, как говорится, «с иголочки», а во времена дефицита привозил еще и дорогих редких гостинцев: копченая колбаса, сыр, икра, чай. Вот и этот незнакомец приехал сюда поразить друзей детства и знающих его стариков.
О чем думал он, бродя по селу эти несколько дней? Вспоминал, как и я, свое веселое детство, выпавшее на страшные для Руси годы. Она, наша Русь, прикрыла своих детей крыльями – полями, отпаивала нас парным молочком, успокаивала родным голосом бабушки. И мы росли, не видя супостата, высасывающего из нее последнюю кровь. А теперь вот ходим и удивляемся: куда подевалась волшебная страна? Почему милый дом покосился, а яблоки с медовым запахом лета оказались вдруг хуже польских из супермаркета.
Если ты провел детство в русской деревне, хотя бы одно лето, то потом в душу западет маята. Какая-то сладко – крутящая тоска по деревенской избе, по холодной росе, по крику кур под окном ранним утром. А потом приезжаешь и ходишь вот так по зарастающим травою площадкам детских игр. И думаешь, отравленный развлечениями города: «Неужели вот этого-то мне и не хватает, неужели отсюда тоска!»
И всю жизнь проходит потом будто понарошку, будто временно. Идут годы, создается семья, растут дети, но все ненастоящее. Подсознательно кажется, что где-то свернул не туда. И чувствуешь, что счастье есть где-то там, на ласковых лесных тропинках детства, но, приезжая, тех тропинок не находишь …

***

Как сейчас помню один из дней самой маковки лета. Пару недель уже стояла жара, а тут с утра усилился ветер, к полудню набежали облака и закрыли солнце. Вдалеке погромыхивал гром – приближалась гроза. Бабушка, Царствие ей Небесное, велела нам выключить из розетки магнитофон. Ох уж этот магнитофон! Сколько часов наслаждения природой сгубил он в моем детстве!
Мы поубирали с улицы все, что могло намокнуть: Светины подушки, прожаривающиеся на солнце, сохнущее белье. Я поставил под крышу ведра и миски – собрать дождевую воду на полив огурцов, из колодца носить не придется.
Громыхало все ближе, и вот началось. Вместе с первыми каплями дождя налетели порывы ветра. Стало очень темно. Мы с сестрой побежали смотреть на село из окна под акацией. По нему волнами стекала вода. Я подошел к окну в сад, ливень весело шумел по крыше, шевелил траву. Вот остановил свой вечный грохот старенький холодильник с красным верхом – отключили на время электричество на местной ГЭС.
Я вышел в сени и поднялся на несколько ступенек по лестнице на чердак, так что моя голова оказалась выше уровня потолка. Здесь шум дождя не приглушался, и как приятно было вдыхать смешанный запах пыли, сухой травы и опилок, насыпанных для тепла.
Бабушка не ушла в дом, а сидела на ступеньке и смотрела на потоки дождя за дверью. Я сел рядом. С улицы тянуло грозовой свежестью. Иногда блестели молнии, и вслед за ними небо раскалывал гром.
- Свят, Свят, Свят, - говорила бабушка тогда и крестилась.
Постепенно гроза начала уходить, стихал дождь, а в посуду, поставленную мною, текло ручьем.
- Огурцы поливать вечером не надо, и то Слава Богу, - сказала старушка, - ну все кончилось, - и с кряхтеньем начала подниматься чтобы пойти прилечь. Бабушка который год страдала бессонницей. Ночью ее сильно беспокоили ноги, а днем она иногда засыпала ненадолго. Во время гроз, что ночью, что днем, она не спала никогда – вдруг молния в дом попадет.
После грозы на тропинке быстро таяли под солнцем лужи, облака ушли не совсем. Время шло к одному из тех редких летом благодатных вечеров, когда вся природа словно дышит, напитанная живительным дождем. Какая свежесть! Какое солнце на закате, и как далеко разносится в звенящем воздухе блеяние овец и мычание коровьего стада вслед за ним.
Мы со Светой рано собрались за молоком и пока сидели на крыльце с бабушкой. Она, вслушиваясь в близкие звуки деревни, рассказывала про свою молодость, про жизнь в те времена.
- Какая тишина, живешь как на кордоне, - не спеша говорила она, - а раньше на том конце деревни гармонь, там – песни поют. Исть было нечего, а как весело жили! И радость какая-то была…

***

Этим летом таких вечеров мы не застали. Под наш отъезд пошли дожди, но не грозовые ливни, а прибалтийские - затяжные, еще и не осенние, но уже и не летние. Часто отключали электричество, наверное ждали гроз, но грозы так и не пришли.
Мы во второй раз пошли за черникой, расспросив тете Люду о ягоднике подробнее. Намазались от комаров Фумитоксом и подходили к дому с двумя литрами ягод и с сильным желанием помыться от химии теплой водой. А света - то и не было. Сполоснулись холодной из ванны – солнца тоже не было, она и не нагрелась. Мы вдоволь наелись кисло-сладких черных ягод и собрались за молоком.
Немного поговорили с тетей Людой , поставили банку в сумку, ещ давно сшитую тетей Таней из полотенца и пошли домой. Захотелось побольше подышать свежим воздухом, и мы прошли через почту. Немногочисленные парни уже подъезжали к клубу на мотоциклах, в тишине стрекот их двигателей разносился по всей деревне. Где-то на окраине женский голос кричал «Кать, Кать, Кать», подзывая запоздавшую овцу или корову.
Мы прошли магазин, маленький прудик, шли мимо двух рядов домов по обеим сторонам дороги. Слева у одного из них сидели несколько старух, одна лежала перед ними прямо на земле, подстелив кусок поролона. Мы поздоровались и, не останавливаясь, пошли дальше. Я только и успел услышать как одна из них сказала:
- Хорошо – то как, и домой не хочется.
И мне сразу почему – то вспомнилась моя бабушка, вспомнилось как она рассказывала о работе в колхозе, о бригаде. О чем могли говорить сейчас эти старухи? Вспоминать как работали вместе, о детях поговорить, поругать умершего раньше времени от водки мужа – тракториста. Наверное, вспоминали о приятном, уж больно тихо и тепло было на улице. И стало мне немного их жаль, потому что у каждой стоит дома телевизор, а они по простоте душевной смотрят всё бразильское мыло, а могли бы почаще вот так сидеть, не дожидаясь отключения электричества. А еще жальче стало себя, и все крутились в голове отрывки одного из Есенинских стихов, а целиком вспомнить его никак не удавалось. И посмотреть было негде.