Синдром Приобретённого Патриотизма. Часть9

9.

-- Товарищ капитан, честное слово, где вы её откопали? – смело поинтересовался Бачило у Розенгауза, имея в виду несравненную звезду песенного жанра, что голосила сейчас на весь Членоград.
 Джон Розенгауз не заделся вопросом, наоборот, очень живо рассказал, как познакомился с Копейкиной в одном из кабаков, посещаемых им в прошлом довольно часто. Фрося работала там местной певичкой, по возможности пополняя свой кошелёк иного рода способами, какими, правда, Джон не стал распространяться. Познакомившись с Копейкиной, Розенгауз узнал, что до кабака судьба Фроси была тесно связана с публичными домами, и можете поверить на слово, находились они ни где-нибудь, а во Франции. Проработав в Европе без малого десять лет, Копейкиной пришлось вернуться обратно в Россию по причине банкротства того борделя, где она служила верой и правдой, однако здесь, на родине, естественно, возместить свои потребности в роли управительницы публичного дома ей не удалось. Лучшим выбором оказался петербуржский кабак «Мёртвый петух», куда она и устроилась в качестве постоянной развлекательницы завсегдатаев вышеупомянутого заведения. Знакомство с Розенгаузом перевернуло её жизнь с ног на голову, к тому моменту первый бордель Джона уже был построен, и лучшей для капитана кандидатуры найти никогда бы не удалось. Копейкина с глубоким профессионализмом приступила к своим обязанностям. Надо сказать, она существенным образом помогла Розенгаузу, сумев наладить безукоризненную работу притона и привлечь просто огромнейшее число клиентов. Добавим также и то, что работниц борделя Копейкина находила и подбирала сама, чем оказывала Джону очередную неоценимую услугу. Взамен она выдвигала свои требования, не считая, конечно, определённых сумм оплаты труда (очень высоких!), требования исходили из творческой натуры Фроси, она всей душою желала и дальше заниматься песнопением. Джону приходилось раз в неделю собирать для неё публику, дабы смогла Фрося реализовывать клокотавшие в ней творческие позывы. Пела она, как вы уже наверно догадались, более чем паршиво, но без этого жизнь просто теряла всякий смысл. И работа, кстати, тоже. Хорошо уяснив, что необходимо Копейкиной, Розенгауз отдавал последние силы, чтобы полностью удовлетворить все без исключения запросы горе-певички.
 Вот и сейчас эти запросы с лихвой удовлетворялись, правда, опять как всегда, имелись жертвы, хотя не было ещё ни одного случая, чтоб никто не пострадал, в особенности сам Розенгауз.
-- Как же вы всё это выдержали? – на сей раз недоумевал Alex.
- Да понятия не имею, едрён-батон. Терпел я долго, даже не представите сколько… Но сейчас… Чёрт подери, сейчас я что-то совсем не в духе, не могу и пяти минут вынести. Хоть хорони на месте, не могу, -- с какой-то даже жалостью к самому себе проговорил Джон.
-- Да уж, она кого хочешь в могилу сведёт. Точно. – утверждающе заявил Грум Бачило.
-- Одобряю твоё заключение, Грум, -- подал голос уже и Конопатенко.
 Парни все вчетвером сели на лавочку, закурили, отдавшись во власть отголоскам Копейкиной, да спокойству спящего города. Издалека, на их счастье, пение Фроси не выглядело таким уж противным, всё-таки более-менее приличное расстояние способствовало хоть какому-то, но положительному результату.
 Сначала ребята сидели молча, Розенгауз постоянно о чём-то думал, поэтому никто по уже сложившейся традиции его напряжённых размышлений не прерывал. Все, полностью уподобившись начальнику, сохраняли размеренное спокойствие, пока всё же сам Джон наконец его не нарушил: -- Ну расскажи-ка нам, Грум, где же ты был, -- будто опомнившись от крепкого сна обратился он к юноше. Все тоже оживились, приготовившись слушать.
 Грум почувствовал себя виноватым. До этого момента никто ещё не спрашивал у него, куда он пропал на целую ночь и почему не привёл клиентов, поэтому такой неожиданный вопрос Розенгауза заставил гвардейца опешить. Стало заметно, как Грум засмущался, выдав своё состояние пунцовым оттенком лица.
-- Ды давай! Рассказывай! – подзадорил его Alex, пихая парня в бок.
-- Ну чего? Чего? – попытался отстраниться Бачило, однако в скорости понял, что шансов у него нет никаких.
-- Ды ладно! Чем же ты занимался, что всю ночь тебя не было, а? – продолжал нападки Alex.
-- Проинформируй, -- поддакивал Конопатенко.
 Бачило тут же захотелось раствориться, пропасть, исчезнуть с лица земли, лишь бы его никто не трогал с подобными расспросами, ибо сердце забилось только сильнее от одного маломальского припоминания о событиях прошедшей ночи, однако в то же время он пронялся некоей гордостью за своё приключение, осознавая, насколько ему вообще-то повезло. И пацан начал говорить. Без подробностей, конечно (слишком уж запутанными и интригующими они были), но с чувством. Переполнявшие его эмоции хлынули на свет белый, как из рога изобилия.
- Ох! Ну и заливает! Ну заливает, чертяка! – не удержался Alex, -- Ты Бачило б не врал тут, а? Я уж знаю -- ты на такие дела не способный!.
-- Что ты знаешь? Что ты знаешь? – обиделся Грум (и понятно, почему), -- Я же говорю тебе, что было это со мною! Было! А ты только завидуешь мне да и всё!
-- Нет, ну ты посмотри на него! Брешет и не краснеет, гад! – продолжал Alex, глядя украдкой на Ника. – Ну скажи, Ник, разве я не прав?
 Конопатенко, однако, имел вид довольно сдержанный, являя собой весьма выразительный образ сомневающегося человека. Он молчал.
 Бачило в очередной раз оказался задет за живое, хотя, на его счастье, умел быть безучастным к такого рода подколкам: -- Ну и не верь, не верь, мне-то что! – без доли гнева сказал он, а затем, внезапно повернувшись к Розенгаузу спросил, только гораздо тише: -- Товарищ капитан, а можно я ещё раз в Дремучие норы пойду?
 Джон, кстати, слушая его рассказ, сидел в том же задумье, в котором находился в самом начале, внешне он полностью не менялся, зато внутренне переживал всплеск вернувшихся воспоминаний.
 Названное Грумом имя Варвари являлось для Джона далеко не пустым звуком. Он очень хорошо помнил, как года два назад сам оказался в Дремучих норах в поисках клиентов и случайно (подчёркиваю) попал в дом именно к той девушке, о которой с такой пылкостью изливался здесь Бачило.
«Вот тебе на! Едрён-батон! И бывает же! Эх, Варваря…» -- тоскливо прогудело в голове Джона.
 Тогда Розенгауз был ещё совсем юнцом, только стоял он у истоков своей главной жизненной цели, поэтому не имел ещё ни опыта, ни тем более каких-либо интимных связей. И Варваря была для него как раз тем самым первым сакральным откровением, той самой божественной обольстительницей, которая взяла на себя ответственность безвозмездно показать негритянскому мальчику запредельные во всех отношениях дали. Именно после встречи с Варварей обрёл Розенгауз статус полноценного мужчины, который по определённому стечению обстоятельств выпал и на долю Грума. В силу этого Джон поверил в его рассказ до конца, без остатка, каждое слово гвардейца отдавалось в голове капитана пламенем пробуждающейся страсти, немного притуплённой со временем, но, тем не менее, способной на сиюминутное возгорание.
 Розенгауз не на шутку разволновался, стал похож он на затравленного зверька – вот как сильно повлияли на него нахлынувшие воспоминания, врезавшиеся в мозг тысячами острейших осколков. Даже руки и те мелко задрожали. Глаза же подёрнулись прозрачной плёнкой слёз.
 Подчинённые посмотрели на капитана пятикопеечными монетками, никак не понимая, что же вызвало в их любимом начальнике столь разительные перемены.
-- Нет, Грум. В Дремучие норы тебе нельзя, -- набрался всё же сил выдавить из себя Джон, -- Ты, конечно, прости, едрёна-батона, но я хочу видеть от тебя толк. Мне ни к чему сорванец, только и думающий о том, как бы ему вырваться и поскакать по бабам. Пойми правильно.
 Тень неумолимой тоски и грусти вмиг опылила лик Бачилы, он весь прям-таки уменьшился в размерах, скомкался и обесцветился, давясь собственной скорбью.
 Даже Alex вдруг проникся атмосферой траура, исподтишка глядя на своего друга.
- Т-т-товарищ капитан… Но… Но как же? – еле слышно промямлил Грум.
 Однако Розенгауз был неприступен: -- Не-не, родной. Нельзя. Будь мужиком, едрён-батон. Тебе думать надо о карьере, о заработке, понимаешь? О будущем, в конце концов. А бабы губят, поверь мне. В тебе ведь есть созидательное начало, но ты рискуешь потерять его навсегда. Забудь о Варе, она не чета тебе.
 Бачило обладал слишком восприимчивым и легкоранимым сердцем, чтобы вот так просто, на ровном месте последовать совету Розенгауза.
-- Но товарищ капитан! Я люблю её, никогда в жизни я не встречал ещё подобной женщины! Она заняла все мои помыслы, всё моё существо! Я дышу ею, живу ею, теперь каждое мгновение заполнено для меня только Варварей, и неужели вы позволите умереть моей любви безвозвратно??? – вскричал что есть мочи Бачило, вскакивая с лавочки, -- она тоже любит меня! Она тоже!
-- Она так сказала? – отнюдь не тихо воззвал к юноше Розенгауз.
-- Да! Да! Мы будем счастливы! – след глубокого отчаяния выступил на лице Грума – Мы будем счастливы, если только вы нам не помешаете!
 Розенгауз и теперь не стал молчать, он с новой силой пошёл в атаку: -- Да говорю же тебе, что погибнешь ты! Погибнешь, едрёна-батона! Не будет тебе счастья с этой женщиной, наоборот, растеряешь всё, что только можно! Лишишься всего: и рассудка, и здоровья, материального благополучия, в конце концов, лишишься! Ну как можно быть таким дурнем, а?
-- Нет! Вы не правы! Я всю жизнь шёл к своей звезде! Всю жизнь! – сгорая от негодования продолжал протестовать Грум, -- И вот я нашёл её, мою единственную, несравненную, а вы хотите отнять её у меня!
 Сидящие рядом с Джоном Alex с Конопатенком, диву давались от неожиданно разразившегося скандала, однако не посмели они нарушать запущенный процесс.
-- во-первых, успокойся, во-вторых, слушай, что Я тебе говорю! – воспаляясь с каждой секундой, произнёс Розенгауз.
 Бачило, кривя губы в приступе душевной боли, послушно замолчал, вперив влажный взгляд в черномазую фигуру Джона Розенгауза.
-- У тебя, мой друг, есть выбор, за это я ручаюсь. Никто тебя здесь насильно держать не будет. Если, как ты говоришь, любишь Варю, то люби ради бога. Едрён-батон, дело это твоё. Но я тебя всё же предупреждаю, что никогда ты не получишь от неё взаимности, чёрт тебя раздери! Ты будешь только страдать и мучаться, едрён-батон. Ничего тебе не светит с нею, помяни моё слово! Она – сущее исчадие ада и ничего больше! – громогласно выпалил Джон.
 Но Бачило не сдавался, задыхаясь от обиды, он парировал бессердечные нападки Розенгауза: -- Но товарищ капитан, откуда вы знаете об этом? Кто дал вам право так судить о моей возлюбленной! Я не верю ни единому слову, я отказываюсь верить! Вы несправедливо порочите честь и достоинство этой святейшей женщины, она чиста и безгрешна аки цветок майский, аки дитя ангельское! Она краше самого солнца, она воплощение божественной, неземной красоты, а вы?! Вы позволяете себе произносить в отношении неё эти гнусные слова, как же вам не стыдно! Как не стыдно! – с такой силой, с таким трепетом и благоговением, слитым воедино с душераздирающей горечью, воскликнул Бачило, что, казалось, луна и звёзды померкли разом, дабы не смущать своим мелочным присутствием большого горя этого человека.
 Розенгауз даже сам безвольно умолк, едва услышав убийственный рык, вырвавшийся из уст Грума.
«Ага… Ну конечно! Майский цветок. Как же ты всё-таки слеп и глуп, мать твою» - отразилась в глазах Джона неоспоримая мысль, но он вовсе не собирался уступать наивным порывам окрылённого любовью паренька.
 Джон отвечал: - Грум, едрён-батон, ты ещё слишком молод, чтобы делать такие громкие заявления. Уймись! Любовь к Варе пройдёт очень быстро, ты сам поймёшь потом, чего она стоит. Остановись, пока не поздно и выкинь, едрён-батон, из головы всякие думы об этой дрянной девчонке. Не сварить с нею каши, пойми! Не сварить никогда!
 Бачило, однако, только больше злился: - Нет! Всё не так! Вы ничего не знаете! Абсолютно ничего! Вы так говорите только потому, что никогда, никогда не испытывали того самого наивысшего блаженства, какое только есть в мире! Любви! Любви – вот чего вы не знаете, вот что прошло мимо вас, товарищ капитан. Я вижу, ваши глаза пусты, ваше сердце свободно от томленья. Как можете утверждать, говорить мне о моей Варе, когда и близко не ощущали того, что терзает сейчас душу мою, что яростно рвёт на части мой измученный мозг!
 Розенгауз на самом-то деле был очень внимателен к Груму. Каждая реплика, вылетавшая из его рта, проникала в сознание Джона весьма глубоко, он каждой клеточкой организма воспринимал силу того безграничного порыва, что насквозь пронизал гвардейца. Он действительно понимал юношу и постарался доказать это немедленно: -- А вот здесь, едрён-батон, внесу поправочку. Ты, считая, что я не знаю любви, очень глубоко ошибаешься, мой друг. Я знаю её не хуже тебя, я сам очень долгое время буквально испепелён был ею. Мне известны и те духовные томленья, и тот ненасытный пожар в груди, и та свирепствующая буря страстей мне тоже, едрён-батон, хорошо известна. Я прошёл через всё это…
-- Но тогда почему вы не хотите понять меня??? – изнемогая от всё того же негодования, накинулся на Джона Бачило – Почему вы, побывший в шкуре жертвы купидона, не внемлите счастью моих любовных настроений! Почему???
 Неясно было, что конкретно произошло сейчас с Розенгаузом, то ли он потерял нить рассуждений, то ли опять впал в очередное глубокое раздумье, а может, его и вовсе просто переклинило, что с ним в последнее время случалось довольно часто, но он мимолётно обрёл какую-то совершенную свободу в каждом члене тела, глаза его заиграли сотнями волшебных искр, нос вздулся под напором горячего дышла, а зубы застучали друг о дружку так сильно, что, казалось, раструщатся в порошок от чудовищного напряжения челюстей.
 Данная пауза образовалась по вине Джона, она заставила всех присутствующих, в том числе и Грума, поддаться её основному закону – молчанию, во что бы то ни стало.
 И вот, когда уже никто, вроде бы и не собирался говорить, когда вопрос Бачилы, грозно затронувший чистоту прохладной осенней ночи, словно никогда и не существовал, Джон Розенгауз медленно, еле ворочая языком, дал на него ответ: -- Ты спрашиваешь, почему? Почему-у? Да потому что твоя Варя есть ничто иное, как обычная деревенская шлюха!
 Гвардеец не поверил ушам собственным. Будто небо раскололось на две половины.
-- Как? Что? Зачем? Почему? Когда? У кого? Никак не пойму! – протараторил Грум Бачило со скоростью ветра.
 Новость была безумно неожиданной, никак не хотела она приниматься на веру ошарашенным солдатом.
-- Именно так и никак иначе! – твердым, как скала, голосом констатировал Джон.
-- Вы… Вы нагло врёте! Вы врёте мне! – забился в кондрашке юноша – Этого не может быть!
-- Может! Ещё как может! Так оно и есть!
-- Но… Откуда? Кто вам сказал?
 Розенгаузом овладело первостепенное спокойствие, сразу стало понятно, что он не собирается раскрывать ужасной тайны: -- Этого, едрён-батон, я тебе не скажу.
-- Нет! Я не верю! Я всё равно не верю! Она клялась мне, что любит меня! Клялась! Боже мой! Её голубые глаза… Они не лгали! Не лгали!
-- Едрён-батон, какой же ты кретин! Как ты не можешь понять, что она, эта твоя Варваря, вовсе не ангел во плоти, не сама светлость и даже не просто порядочная девушка! Она такая же, как и те бестии, которые работают в моём борделе. Ты думаешь, они способны испытывать любовь? Нет! Они могут лишь щедро одарять ею, но никак не получать в ответ. Вот в чём разница, Грум! И Варваря ничем не отличается от них!
 Джону, конечно, далеко не было приятно, понимать, что он доставляет сейчас юнцу боль, ломая его сокровенные чувства одним махом, но ведь, всё что ни делалось, то к лучшему. Уверенность в этом никогда не покидала Розенгауза за весь период его интересной жизни.
 Между тем, негодование Грума на глазах сменялось ещё большим умопомрачением. Гвардеец в одночасье побледнел, но какая-то часть его ещё продолжала бороться: -- Товарищ капитан, это немыслимо. Разве бывает так, чтобы, подарив мужчине ночь любви, согрев его неистовым жаром разгорячённого страстьми тела, женщина преследовала корыстные цели? РАЗВЕ БЫВАЕТ ТАК???
 Трудно было передать словами, каким душевным страданием горели глаза Грума, как тяжко примирялся он пред грозным осознанием правды, открывшейся ему в самый неподходящий момент.
 Никто не стал отвечать гвардейцу, все, кроме Конопатенко, синхронно достали по папиросе и закурили, хорошо понимая, что сейчас просто необходима передышка.
 Грум, подобно мертвецу, медленно опустился на корточки, обхватил голову руками и сидел в такой позе, не проронив ни слова, до тех пор, пока не пришла пора уходить.
Розенгауз, Alex и Конопатенко с самой что ни на есть настоящей человеческой искренностью, на какую только были способны, сочувствовали Груму, который изо всех сил пытался скрыть падающиё слёзы.
«Я всё узнаю. Я сам всё узнаю. И не дай бог, тебе, Варваря, попробовать обмануть меня ещё раз»!

 Розенгауз вместе со своей свитой пришёл в лагерь только тогда, когда Копейкина, наконец, исчерпав весь репертуар, угомонившись и расслабившись, спокойно сидела средь окружающих её говнопартийцев и о чём-то мило с ними беседовала. На счастье, она была хорошей рассказчицей в отличие от песенных возможностей, и только благодаря этому не потеряла к себе интерес.
 Новоиспечённая Мамочка действительно умела потрясающе завлекать, никого не оставляла она равнодушным, её истории продиктованы были самой жизнью. Оформленные умелым словцом, меткие и сочные фразы срывались с её языка в изрядном количестве, провоцируя слушателей на неосознанный акт покаяния. Солдаты внимали ей даже не моргая, старались не пропустить ни одной подробности из развернутого перед ними повествования. Розенгауз, обрадовавшись, что всё-таки у рабочих останутся хорошие впечатления от сегодняшнего вечера, тоже присоединился к сплоченной команде. Сели рядом и Ник, и Alex, только бедному Груму не было дела до Мадам Копейкиной, слишком уж глубокое потрясение он пережил, чтобы просто взять и отвлечься. Попросив разрешения, он тихонько направился к себе в палатку предаваться долгим и неспокойным думам.
 Всю ночь напролёт болтала Фрося, и мало кто уснул, внимательно слушая её. Не заметили парни, как утро наполнило мир предрассветными лучами. Как растопило оно необъятную тень холодной мглы. И вот, в то время, когда обычно нужно просыпаться, утомленные за ночь бесконечными историями, ребята предались царству Морфея. Легла спать и Копейкина, для которой любезно была предоставлена лучшая комната внутри борделя.
 Розенгауз не дал долго поспать гвардейцам. Едва солнце стало в зенит, он растормошил работяг, напомнив им, что сегодня их ожидает дорога к новым подвигам. Неохотно молодёжь покидала палатки, обуреваемая настоящей чёрной завистью в отношении заместителей Джона, могущим спать столько, сколько им заблагорассудится. В головах говнопартийцев иногда проносились мысли типа «а почему это Розенгауз сделал своими главными приближёнными именно их, чем это они заслужили его доверие?» но как не думали, как не гадали пацаны, так никто и не поспособствовал удовлетворению их интереса.
 До Засранска отсюда было ещё около двух дней пути, и снова предстояло ребятам преодолеть их на поезде во главе со Жменем. Сам же Василий пребывал в очень хорошем расположении духа, ибо за то время, пока находился он здесь, сумел здорово отдохнуть, его никто не трогал, не беспокоил, и только благодаря этому машинист мог позволить себе пить столько, сколько в него влезало. Теперь его задача состояла в очередной перевозке строителей. На новое место.
 Каждая такая перевозка делом было очень волнительным для Джона. Ведь риск увеличивался неимоверно, ещё не отлегли от сердца недавние события, связанные с хитростной засадой белых ублюдков. В душе Розенгауз боялся повторения чего-либо подобного, ведь нельзя забывать, что, несмотря на спокойствие здесь, в Членограде, революция полным ходом шурует по стране, а значит опасность смерти и непредвиденных обстоятельств по-прежнему очень высока.
 На сворачивание лагеря ушло, по меньшей мере, полдня, говнопартийцы возились долго, чем заставляли нервничать Джона не по-детски. Но как бы там ни было, рюкзаки рано или поздно всё равно упаковались бы, а люди полностью подготовились к предстоящей поездке.
 Под вечер двухсотголовая армия, замаршировав красивым шагом, выдвинулась прочь от борделя. Гордые за свершённое ими дело, шествовали говнопартийцы по широким улицам Членограда, высоко подняты были их головы, далеко устремлён взгляд. Жизнеутверждающая песнь раздавалась на сотни метров вперёд. Вёл Розенгауз за собой их, преданных и послушных, готовых безвозмездно сложить головы ради него, способных на геройские и самоотверженные поступки, только бы не упасть в глазах своего предводителя.
 С таким ощущением весело и дружно дошли парни до станции, где поезд уже во всю пыхтел, ожидая их, самих до конца не понимающих теперь, кем же в сущности они стали. В недалёком прошлом были они солдатами, и призванье их состояло в том, чтобы воевать, настоящее же показывало абсолютно другое предназначение, уготованное им судьбой. Судьбой, имеющей не какой-нибудь, а именно шоколадный цвет. В нём как раз и заключался тот глубокий смысл, коим наполнилась нынешняя жизнь для каждого из мальчишек.
 Прощание длилось не долго. Кое-как распихав людей по вагонам, Розенгауз, пообещал в скором времени навестить строителей в Засранске с целью жёсткого контроля над возведением очередного детища его гениального рассудка.
 Alex, Конопатенко и Грум Бачило не, скрывая радости, вместе с Джоном упоённо проводили отправляющийся поезд.