Итак, мне двадцать...

Мне двадцать. Уже? К двадцати годам я многого – о, многого добилась. Я имею: чудовищно скучную работу, двух подруг, отягощенных морально-этическими и сексуальными проблемами, заваленную летнюю сессию и около пяти тысяч рублей долга.
По ночам я ем майонез, и слушаю музыку, и транспонирую романсы.
Я не сплю с мужчинами, в перерывах попивая коньяк. Розы не теснятся в моих вазах с тонкими талиями. Не мое это. Хотя нет, вру – был у меня один пару месяцев назад. Мне нравилась его мягкая сочная плоть, и я неумело пыталась затащить его в постель. От его порядочности меня уже мутило. Висела квадратная луна. Затащила; справились мы кое-как с поставленной задачей, потом курили, разговаривали. Я: «Организм – это куча хлама. Чемодан, набитый дерьмом». Он (с круглыми глазами): «Да?». Та пародия на страсть, которую он мне показал, меня не вдохновила и насмешила.
Очень смеялась, читая надписи на упаковке от неких изделий: «Презервативы в ароматизированной смазке. Использование смазки с добавлением ароматизатора придаст вашим отношениям особую романтичность…» Вот, оказывается, чем можно придать особую романтичность отношениям…
Хорошо еще, что у меня есть своя комната: пусть в коммуналке, но хотя бы не дома, где очень много фарфоровых сервизов, и среди них – мой божественно красивый старший брат и мама, находящаяся в той стадии, когда женщины начинают верить Франсуазе Саган. Нет, у меня интереснее. Манеру соседей веселиться я знаю давно: к Сашке приходит девица в джинсовом костюме, они кувыркаются полчасика, а потом в дверь его комнаты начинают ломиться не выдержавшие ссылки на кухню родные. Встрепанный Сашка вылезает из постели (его девица, укутанная до подбородка простыней, глазами вавилонской блудницы смотрит на дверь) и, высунув голову в проем, вопрошает: «Ну, чего вам?». А по вечерам у них собирается студенческая компания, куда приглашают и меня иногда.
В старых добрых традициях Петербурга я гуляю под дождем. Одна. Колокол созывает верующих и не очень в Казанский собор, к стене которого прислонились женщина с редкой седой бородой и собака с тусклыми больными глазами. Я ем сосиску в тесте. Иду мимо Инженерного замка и думаю о сумасбродстве Павла I. Да если бы не это сумасбродство, не видать бы нам этого замка как своих ушей. А так… шпиль сияет безумием императора на фоне туч. Старуха-процентщица выползает во двор и гоняет собак.
Я вечный странник: иду мимо пролетающих и ползущих вагонов метро, разглядывая пассажиров.
Люблю делать разные наблюдения. Например: если в унитаз набросать много бумаги, то дерьмо попрет вверх, как на дрожжах. И еще: все вещи на свете делятся на достижимые и недостижимые; других градаций нет, хоть тресни.
Мама, об одной из моих неудовлетворенных подруг: «Значит, она не может встречаться с тем, кто ей не нравится». Я: «Ну и что? Никто никому не нравится, и все со всеми встречаются». Нет, вру – есть у меня и одна удовлетворенная подруга. Там все проще: она и ее мужчина – веселые садомазохисты.
Когда на улице буря, я распахиваю окно и дышу, дышу, дышу ветром.
Дома я хожу в тунике с высоким поясом, подчеркивающим грудь, с которой мы не всегда ладим. Не крашусь; вообще – не знаю, которой стороной тюбика туши надо намазывать ресницы.
Я не ищу опоры и поддержки, но я не феминистка. Отнюдь.
Дождь – это слезы стекла. Слезы бога, в которого я не верю.
«Я такой ребенок», – хочется мне сказать с умилением. Да, я ребенок, читающий одновременно Ницше, Кафку и «Гарри Поттера».
Я очень нелепое существо. Мне почти ничего неизвестно о сумрачных играх взрослых. В декольтированном платье я выгляжу по-идиотски. Недавно на чьей-то свадьбе меня посадили около маринованного лука – можете себе представить, как я благоухала к концу вечера, как раз к моменту ловли букета.
Я способна остановиться в коридоре университета и с интересом разглядывать на двери мужского туалета схематичную, но чрезвычайно выразительную фигурку этакого денди, опирающегося на зонт.
Думаете, я гротеск и живу в мире гротеска?
Куда же мне себя деть? Вот гамлетовский вопрос…