Вл. Захаров Небо Копейкина

 Копейкин ненавидел, когда его будили. В невольном пробуждении было что-то жестокое, словно от крова отрывали. Прекрасное напоминание жизни о малости от нас зависящего. Сейчас его будила Люся. Делала это как все прагматичные люди жестко и беспардонно. Копейкин хватался за осыпающуюся штукатурку сна, но безуспешно. Главное пережить тот краткий миг разочарованности и несчастья, который присутствовал в каждом его пробуждении. Он приоткрыл припухшие веки и сначала бездумно, а затем с раздражением посмотрел на Люсю.
 - Ведь так и знала, что либо запьешь, либо проспишь, - с легкостью игнорируя его тяжелый взгляд, сказала она и отошла к зеркалу поправлять макияж.
 Копейкин вдохнул ее запах. В запахе была приторность каких-то цветочных духов и еще, от Люси всегда пахло безупречностью. Запах безупречности был тяжел, так пахла связка травы, название которой Копейкин не помнил.
 - Что, на этот раз мне не удалось проспать? – спросил Копейкин, с силой растирая красные напряженные глаза.
 - Сегодня заседание союза. Я тебе уже последние две недели об этом твержу.
 Подавив голодную икоту, Копейкин закурил. Действительно, наверное, сегодня. Люся с утра до вечера об этом нудила, так что это стало привычным, и Копейкин успокоился тем, что не забудет. Наверное сегодня. Он задумчиво посмотрел на прихорашивающуюся сожительницу и в очередной раз не понял, зачем живет с ней. Точнее это она живет с ним. В его квартире. Всегда путался. Он бы поленился переехать к ней. В отношениях с женщинами Копейкина всегда губила его щепетильность касательно регулярности половой жизни. Люся с ее медными тяжелыми грудями и тугим монолитом бедер эту регулярность обеспечивала и поэтому зависимость Копейкина от нее с каждым днем все возрастала.
 - Ты хоть знаешь, сколько сейчас времени? – спросила она, выпячивая и сжимая губы, для должного распространения помады.
 Копейкин глянул на настенные часы.
 - Одевайся, я с обеда вырвалась на служебной волге.
 - Я не вижу причин, для того чтобы мне.… Этот чертов союз писателей вечно по каким-нибудь говеным поводам собирается, - попытался отговориться он, но, глянув на ее решительную фигуру с кулаками упертыми во все те же тугие бедра, отправился к шкафу.
 У небольшого северного городка было не много поводов для гордости. Наличие имени самодержца в названии, скудный национальный колорит с эпосом, на право принадлежности, которого посягали финны, и еще среди немногих поводов для гордости значился Петя Копейкин. Да, да тот самый Петя Копейкин, чья небольшая книга рассказов в звериные девяностые умилила оскаленную и оскопленную страну. С тех пор он не написал ничего, да и авторство той книги с удовольствием отверг бы. Дело в том, что Петя никогда не хотел быть писателем и не ожидал, что дюжина его добродушных непритязательных историй о собственной жизни станет на несколько лет настольной книгой страны. Написал он ее от безделья и сам в ней ни видел ничего примечательного. Попросил почитать приятель. Папа приятеля работал в издательстве. И завертелось. Если всеобщий шум по поводу Копейкина уже унялся, то в родной республике Петя оставался фигурой заметной и его всячески пытались востребовать. Приглашали на местное телевидение, для того чтобы он рассудил предвыборную грызню кандидатов. На вручение соковыжималок победителям лыжных забегов. Он был обязательным гостем на открытии новых магазинов и значился в качестве почетного выступающего на презентациях книг местных коллег. Петя Копейкин был человеком слабовольным и ленивым, поэтому и кормился дармовщиной и никому не отказывал. Неоднократные свои попытки объяснить общественности, что никакой он не великий писатель он оставил за безрезультатностью. Самой общественностью это воспринималось как причуды гения и тем благодатней вокруг Пети плодились пошлые мифы. Он и сам себя уже делил надвое на любителя крепких напитков и расслабленных дам Петю Копейкина и на Петра Копейкина человека-легенду. Он смирился. Он предпочел думать о себе как о несимпатичной щепке подхваченной каким-то несвойственным ей течением. К тому же Копейкин не верил в человеческую самостоятельность. В свои тридцать с небольшим, он пребывал в состоянии перманентной утомленности и, наверное, не окажись рядом с ним Люси, благополучно и с удовольствием спился бы.
 - Ты что там делаешь?! – раздался из прихожей недовольный его медлительностью голос.
 Люся человек занятой. Она зам. Министра культуры и, иногда, Копейкина даже завораживает ее чиновничье здравомыслие и ухватистость. Особенно приятно ему расправляться с этой деловитостью в спальне. Там он с расторопным удовольствием мстит ей, а она с не меньшим удовольствием и опытностью подыгрывает.
 - Одеваюсь!
 - Что одеваешь?
 - Штаны, твою мать!
 - Если джинсы, то новые, красную водолазку, там прохладно, и черный вельветовый пиджак.
 - Иди в жопу! – крикнул он ей и переодел свои старые любимые джинсы и свитер в вышеозначенную комплектацию. По мнению Люси это была наиболее соответствующая образу писателя комплектация. «Комплект писательский № раз». Раньше Копейкин еще спорил с Люсей по поводу ее навязчивой гегемонии относительно его выходов в общество. Раньше. Потом решил, что это утомительно, да и какого черта ведь ему все равно, а ей дурище надо. Люсе было важно чувствовать свое участие, свою руку в его общественной адаптации. И чтобы другие это чувствовали. Она как ей казалось, грелась у огня его славы, а он, как и всем прочим, устал ей объяснять, что пепелище не греет. Он ее увещевал, что по его поводу все ошиблись. Всем не то что-то привиделось. В ответ она кивала на полку, где выстроились многочисленные переиздания его книги. « - Но ты же видишь, что я ничего не пишу», - говорил в изнеможении Копейкин. « - У тебя творческий застой. Кризис. А потом как запишешь». « - Моему кризису уже пять лет на днях исполнится». « - Не отчаивайся. Впрочем, и того, что уже написал достаточно». « - Для кого достаточно?». « - Для всех, для меня. Не отчаивайся». « - Какие вы все стебанутые. Да не отчаиваюсь я. Я не писатель, никогда им не был и не хотел быть». « - Ну, будет, будет. Еще напишешь. Не опускай рук». После этого Копейкин до бездыханности матерился и пропивал очередной гонорар.
 - Довольна? – вышел он в прихожую.
 - Очень хорошо. Прямо живой классик.
 - А ты прямо живая дура.
 Получив легкий подзатыльник, он обулся и натянув тесное, купленное без его участия пальто, пошаркал вслед за замом. После небольшой перепалки Люся усадила Копейкина на переднее сидение. Волга была министерская, шофер министерский, да и вообще Копейкин апатично настроенный к автомобилям предпочитал ездить на заднем сидении. Но на людях Люся играла роль подруги уважаемого писателя и двигала Копейкина, несла перед собой транспарантом. Дескать, она при мужчине, да еще и при каком. Копейкин, виновато улыбнувшись усатому водителю, демонстративно уперся взглядом в боковое окно.
 - В союз писателей Женя! – со значением скомандовала Люся, и они тронулись.
 В машине тошнотворно пахло желтой елочкой подвешенной на зеркале заднего вида и Копейкин, безостановочно курил. Люся без умолку делилась с Копейкиным, а на самом деле для большей значительности перед шофером, министерскими историями и сплетнями. По ее рассказам выходило, что все работники культуры и местный артистический бомонд такие уморительные и неприспособленные к жизни люди, что она только тем и занимается, что вызволяет их из безвыходных ситуаций. Люся говорила о работниках культуры, словно бы о забавных диковинных зверюшках, но всегда подчеркивала, что говорит так вследствие высоты своего долженствования и чтобы прочие смертные как, например шофер Женя не забывали, что люди эти талантища и величины. Копейкин терпеть не мог весь этот треп и, думая о своем, продолжал курить и смотреть в окно на панораму города. Ему нравился этот беззлобный и по-хорошему убогонький северный городок. Он чувствовал себя, под стать ему. Не скажешь, чтобы Копейкин как-то по особенному в нем уютился, но, по крайней мере, тут не было огромных пространств и людских толп. Того и другого он не понимал и боялся. Копейкину пришлось поездить по разным городам и странам в составе писательских делегаций и от поездок этих у него осталось лишь раздражение и брезгливость. Обычно он отсиживался в своем гостиничном номере, по возможности избегая официальных мероприятий и по вечерам украдкой выбираясь в бар. Конечно, его возили на осмотр достопримечательностей обязательный пункт в программе таких командировок, но «все эти триумфальные арки» как он говорил, оставили его равнодушным. Петя Копейкин не был человеком любознательным. Поражен он был только однажды. Они ехали на очередную книжную ярмарку в Норвегию. Ехали на стареньком Фольксвагене. Подобрались даже для писателей удивительно пьющие люди и всю Норвегию они отвлекались к пейзажам за окном, разве что выкинуть окурок. В горах с мотором что-то приключилось, и каждые пятьсот метров он перегревался. Утомленный и издерганный шофер, «хохол с огромными стопами», как помнил его Копейкин, остановил машину и погнал писателей с ведерками за водой. Когда Копейкин с прочими выпростался из автомобиля он, проморгав режущий глаза свет, увидел горы. Эти заснеженные холмы, голова при взгляде на которые, сама собой задиралась до ломоты в шее. Копейкин перевернул ведро вверх дном и уселся посреди дороги завороженный. Ему стало очень спокойно. Возникала уверенность, что под этим непомерно высоким смурым небом, у подножья этих странных конусов, ему, Пете Копейкину ничто не угрожает. Да и не в угрозе, в общем-то, было дело. Просто Копейкин почувствовал себе естественной частью этих мест. Словно бы сторонний наблюдатель, озирая ландшафт, не выделил бы Копейкина особо, как человеческую особь, а скользнул бы по нему взглядом, как и по прочему ландшафту свойственному. Сидя на перевернутом жестяном ведре, он в тот же момент мог быть кочкой на склоне с жалкой слабой травой, или цепким камешком окоченевшем на круче, или кристалликом снега на вершине, что укутан снежной плотью, неотделим от нее и не тает десятилетиями. Копейкин, за несколько лет своей ликантропии писательской, обращаясь к внутреннему себе, с трудом что-либо нормальное различает. Не всегда же он был таким сложносочиненным. Что-то неестественное, перекрученное подмигивает Копейкину подбитым усталым глазом при взгляде внутрь себя. Он сидел на жестяном ведре у подошв гор, и казалось, что все переутомление последних лет вдруг разом навалилось на него, разом окатило тяжелой мертвой водой. Он был бы рад, оглядевшись обнаружить неподалеку пансионат медового цвета с зазывной вывеской – «ВОССТАНОВИМ».
 Далее, они шатко оскальзываясь на покрытой инеем каменистой почве, бегали к небольшому студеному озеру за водой для двигателя, а «хохол с огромными стопами» курил, облокотившись на кабину, и усмехался, глядя на тяжело дышащих бледных писателей. У Копейкина в коем-то веке установилось хорошее настроение, и он усмехался вместе с шофером и бледные писатели, когда были заняты делом, не выглядели уж такими себялюбивыми чахлыми идиотами. Хохол довез их до ближайшего кемпинга и поехал за исправной машиной обратно в Мурманск. Их поселили в бревенчатом одноэтажном доме. Десять таких же типовых избушек стояли буквой «г». Но принадлежность к одному из домов, ключи от него, делали его особенным. И Копейкину, прекрасно осознающему, что здесь они только на ночь, все же всерьез ощущалось, что вот он, его дом, бревенчатый. Он стоит чуть в стороне от горного тракта, а позади него озеро, плеск рыбы в котором не дает по ночам заснуть. И построен этот дом его руками и именно на этом месте, потому что здесь хорошо. Пете Копейкину здесь хорошо. Вывела его сюда, как лозоходца, внутренняя его лоза. А эти пьяные громкие мужики его приятели, русские писатели, и они, по пути на книжную ярмарку, заехали проведать его. Тогда в Норвегии, он в один из немногих раз смирился с тем, что тоже писатель, и с книгой своей смирился и попросил у кого-то экземпляр, чтобы освежить память.
 Вечером они пили на крыльце кутаясь в звериные шкуры, одолженные у хозяина - бородатого кряжистого норга. А ночью чуть не подрались с другими норгами, которые в темноте приняли их за русских проституток наезжавших в кемпинг на заработки. Кто-то из коллег тогда метко пошутил, что не так уж и неправы темные норги принявшие русских писателей за шлюх. Ночью Копейкин действительно не мог заснуть оттого, что в озерце билась рыба. Копейкин никогда не бывший рыболовом не знал, что за рыба свойственна этим краям, для него она была вне классификаций и пород. Рыбины этого озера были одних размеров, с одними глазами и бились, наверное, со времен, когда люди сочиняли мифы и им это, было нетрудно, потому что они сами жили в мифе, миф был вокруг.
 На утро Копейкину было плохо. Разболелся гастритный желудок, и он перепохмелялся до нового опьянения. Приехал хохол на джипе и Копейкин последним затворив дверь, с грустью курил, игнорируя окрики товарищей. Впрочем, грусть Копейкина вскоре прошла и по возвращении домой он, вспоминая о Норвегии, знал, что что-то она в нем изменила. В его изначальном составе, оригинальной консистенции возник какой-то новый элемент. Об этом иные говорят как о неизгладимом впечатлении, как о занозе памяти, Копейкин думал об этом как о грануле йода окрасившем раствор в иной цвет. Изменился ли состав с изменением цвета? Он не знал, да и не было времени задуматься, ведь он был авторитетным писателем и вручал очередную соковыжималку, очередному депутату на открытии очередного универмага.
 Когда они подъехали к филармонии, в которой и базировался союз писателей, на благосклонно выделенных метрах, Люся повернула голову Копейкина к себе и поцеловала его в лоб.
 - Иди дорогой, до вечера.
 - Я что умер, чтобы меня в лоб целовать?
 - Провожать не буду, но если не дойдешь до заседания, узнаю, у меня везде свои люди.
 - Кто бы сомневался, - скорчился Копейкин и, кивнув шоферу, вышел.
 Дойдя до крыльца, он закурил. Люся не уезжала, внимательно за ним наблюдая. Копейкин знал ее надзирательские привычки и курил нарочито медленно, чтоб позлить. Докурив, он бросил окурок в переполненную и неопрятную, как у всех культурных заведений, урну и, помахав в сторону волги средним пальцем, зашел в здание. Еще в культурных заведениях очень пристрастные и суровые бабушки – вахтерши, которые впрочем, распознав в человеке своего, тут же пытаются его всячески обаять и продемонстрировать ему свою засахарившуюся, как старое варенье, интеллигентность. Вот и сейчас подслеповатая в серой от пыли пуховой шали вахтерша стремительно пошаркала к нему, но за три метра узнав, тут же сменила гневную стремительность на почтительный приставной шаг. Приобняв Копейкина за талию старушка зашептала что-то неразборчиво сладкое. Копейкину стало неприятно, он сверху вниз смотрел на приобнявшую его старушонку, как на неожиданно выросшую, на боку опухоль. И хоть опухоль по всему была весьма доброкачественна и без конца цитировала «солнце» русской поэзии, симпатичнее она от этого не становилась. Проводив его до лестницы, которая высунула на встречу красный язык потертого ковра, новообразование отлепилось и поспешило на свой пост, чтобы прилепиться к кому-нибудь следующему. Облегченно вздохнув, Копейкин поднялся на второй этаж, а там, в центре широкого холла уже стоял как регулировщик движения Никодим Палыч Филин председатель регионального союза писателей. Никодим Палыч был благородно сед и согласно своей фамилии, действительно напоминал филина. Его большие с тяжелыми пульсирующими подглазьями глаза смотрели, внимательно выдавая опытного, слегка пообтрепавшегося, хищника. Его неизменный серый шерстяной свитер тяжелым оперением облегал чуть пузатую фигуру, а в правой руке всегдашняя красная папка с крупными буквами ВЛКСМ. Папка казалась окровавленной добычей в когтистой жилистой лапе. Хищничество Никодима Палыча проявлялось в его назойливом пробивном характере. Свою добычу – чиновника от культуры, он мог выслеживать и гнать неделями, регулярно навещая того и подсаживаясь, в обеденный перерыв, за один с ним стол. Добыча после безуспешных попыток скрыться в чащах министерских коридоров, затеряться в норах кабинетов убеждалась в слабости своей мышиной против хищника. Сдавалась тому на поругание и удовлетворяла запрос об очередной мат, помощи или командировке за рубеж. Никто уже не помнил, что начинал Никодим Палыч Филин как неплохой поэт в достославные шестидесятые, да и сам он стихов давно не писал, лишь регулярно выпуская книги воспоминаний о своих друзьях шестидесятниках. В них Никодим Палыч выступал непримиримым десидентом, а его знаменитые друзья подтвердить или опровергнуть факт его борьбы не могли, так как писать Филин предпочитал о людях почивших. Общественное уважение к Никодиму Палычу на поверку оказывалось молчаливым терпением и смирением с неизбежностью.
 Никодим Палыч завидев Копейкина, подскочил к нему и принялся хвалиться своей очередной министерской жертвой и выклянчивать поездку по районным школам.
 - Чего заседаем то? – прервал его Копейкин, зная, что иначе Филин, наведя словесный морок, уговорит его и на поездку, и на что угодно.
 - А по поводу мальчика. Поэт. Василий, как бишь его, а Березин. Василий Березин. Мальчик хороший, выпустил недавно сборник стихов и хочет вступить в союз.
 Хорошего мальчика Васю Березина Копейкин знал, и сколько не его самого, а его отца. Отец был губернатором и по совместительству главой местной ячейки государственной партии «Сплоченная Россия». Сам Вася был комиссаром, как они это называли, молодежного актива партии. Не раз Копейкин наблюдал их марши желтого колера по городским улицам с флагами и Васей, декламирующим державные стихи. Все это, очень напоминало Копейкину черно-белые кадры хроники со стройными рядами скуластых молодчиков, только у тех на наручных повязках раскорячился крест, а у этих - угрожающей кляксой чернел медведь.
 - И он будет принят? – наигранным тоном заговорщика спросил Копейкин.
 - Конечно Петя, - подмигнул ему с извиняющейся улыбкой Никодим Палыч. – Союзу сейчас, как никогда, нужна поддержка в верхах.
 - Значит, продаемся?
 - А что делать Петя. С потрохами. Эти вон националисты, местечковые, все активней наседают на правительство, что, мол, надо продвигать национальную культуру, а они Вася сильны, у них от финнов гранты, которые нам и не снились, да и там, - Никодим Палыч показал указательным пальцем наверх, - свои люди есть.
 - А совесть? – улыбнулся Копейкин.
 - А с совестью Петя, ты мне как мудрому пожившему человеку поверь, лучше знаешь не заигрываться. Чтоб воду в ступе не толочь держи-ка ты свою совесть Петя в черном теле, она обязана трудиться на благо твое, Петя.
 - Там о другом говорилось.
 - А то другое Петр ты для себя сберегай, для частного, так сказать, пользования.
 - Я никогда в вас Никодим Палыч не сомневался, - кивнул Копейкин.
 - Вот и ладненько Петя, а ты давай, проходи, почти все уже в сборе.
 Копейкин прошел в небольшую комнату с двумя огромными кожаными креслами, занимавшими почти все ее пространство, и множеством тонконогих стульев, что теснились у кресел, как рыбы прилипалы у кашалотов. В креслах сидели почтенные седобородые старцы. Они были старейшими членами союза, и порой Копейкину казалось, что они и вовсе не встают с этих кресел. Сидят тихие. Пылятся, от заседания к заседанию. Большой славы старцы в свое время не снискали и теперь стяжали скромный авторитет районного масштаба и создавали отличный колорит, как истуканы охранители. Остальные члены были массовкой. Копейкин и по именам-то знал редких. Пожилые мужчины с морщинами на крепко натянутой румяной коже, и плохо одетые женщины за сорок, в глазах которых, Копейкин видел непреходящую неудовлетворенность и смиренную тоску. Тесно знаком Копейкин был лишь с Ваней Лаптевым, который уже махал ему, приглашая сесть рядом и Сергеем Пороховым, который еще не подошел.
 - Здорово, корова! Бык челобитье прислал, - поприветствовал его Ваня Лаптев.
 - Привет, - пожал тонкую, но подобно осьминогу оплетающую, руку Ивана Копейкин.
 Иван Лаптев, был тонконосым, с реденькой бородкой, мужчиной неясного возраста. Интеллигентный мальчик Эдуард, а именно так его звали Эдуардом Мулерманом, с детства много писал. Писал ни шатко, ни валко – классический графоман, но писал упорно, и постоянно искал «свою литературную жилу» как он это называл. Перепробовал «жил» он много. Был постмодернистом с зажеванным матом в каждом втором предложении. Реалистом, со скучными пейзажными зарисовками. Последние же годы, Эдуард Мулерман заделался писателем – деревенщиком, так как спрос на народников вновь возрастал в кругах редакторов толстых литературных журналов. В связи с этим Эдик обрядился в косоворотку, и для аутентичности, назвался Иваном Лаптевым. С момента его преображения, разговаривать с ним стало очень затруднительно, так как приходилось прорубаться через фольклорные наслоения, которыми он щедро сдабривал слоеный пирог своей речи, к тому же смысл фольклоризмов подчас терялся искаженный природным акцентом Эдуарда Мулермана.
 - Как дела на полях? – спросил Копейкин, начиная давно заведенную между ними игру.
 - Где пахарь плачет, там жнея скачет.
 - Жнея?
 - Жнея, жнея Петя. Другими словами земля – тарелка: что положишь, то и возьмешь.
 В деревне Ваня Лаптев бывал пару раз у бабушки, и свой скудный опыт подкреплял изысканиями из словаря Даля и сборников русских пословиц и поговорок.
 С трудом, вписавшись широким плечами в дверной косяк, вошел Сережа Порохов. Как и всегда Сережа был небрит и с ног до головы закамуфлирован. Протиснувшись к ним, Сергей демонстративно не пожал протянутую Копейкиным руку. После последнего заседания они перепили и слегка пособачились, обменявшись парой оплеух. Копейкин игриво толкнул севшего рядом Порохова, плечом, но тот лишь презрительно фыркнул и отвернулся.
 Порохов, во время прохождения службы в армии, поучаствовал в так похожей на войну антитеррористической операции и по возвращении конвертировал свой военный билет в литературу. Его личная военная география ширилась от повести к повести, и так же расширялся перечень армейских специальностей, которыми он владел. Если начинал Порохов с проникновенных скупую мужскую слезу выжимающих рассказов с передовой, то потом перешел на проблематику, более востребованную обществом, и начал писать боевики и сценарии к сериалам про братков.
 - Что Иван, Сережа все еще обижается? – подмигнул Копейкин Лаптеву.
 - С молодецкого посвисту пыль столбом. Из одного молодечества на штык лезет.
 Наконец вошел виновник торжества Вася Березин, ведомый под ручку Филином. Вася был высоким бледным юношей с волевым подбородком, белесым пушком над верхней губой, который предполагался как усы и фанатичным огоньком в глазах. По Васе было с первого взгляда видно, что в университете он на хорошем счету и вообще энтузиаст.
 - Извините, товарищи чуть припоздал, общественная работа, знаете ли, - произнес юноша поставленным голосом и принялся раздавать сборник стихов партийного желтого цвета.
 - Это про животных? - спросил у него Копейкин, разглядывая на обложке вездесущего медведя.
 - Нет, Петр, про страну, - не поняв сарказма, со значением ответил Березин.
 - Родина – мать, умей за нее постоять, - тут же среагировал Лаптев.
 - Уж мы за нее постояли, - мрачно пробурчал Порохов.
 - Итак, господа, - взял слово Филин, - сегодня мы собрались обсудить несколько организационных вопросов. Нужно проголосовать по поводу мат. помощи. Но это потом, а сейчас, представляю вам молодого одаренного поэта Василия Березина. Василий издал поэтический сборник, и мы должны обсудить его кандидатуру на принятие в наш союз. Василий скажи о себе несколько слов и прочитай свои стихотворения.
 Юноша вышел на авансцену и принялся с пылом рассуждать о падении нравов в современной литературе. Об утраченном пафосе гражданской поэзии. О целях и задачах современных литераторов. Вызовах бросаемых им временем и правящим строем. Об участии в литературном процессе молодежного отделения «Сплоченная Россия» и проведенных ими сантехнических акциях в отношении безнравственных порнографов маскирующихся под модных писателей. Закончив с программными заявлениями, Вася с неиссякаемой горячностью зачитал несколько своих стихотворений. В них молодой поэт смело рассуждал о болезнях общества, о грабительской приватизации, о том, что приходит конец времени расхитителей богатств российских и зарождающемся ренессансе во главе с «светлолобым» как сказал поэт, которого обязательно надо переизбрать на третий, четвертый и следующие по порядку срока. Декламатор взмок и на его водолазке в районе подмышек затемнелись окружности. Реакция слушателей его особенно не волновала. Он был избалован почитанием молодых активисток «Сплоченности» и мужским «одобрямс» товарищей желторубашечников.
 - Сейчас он раскланяется, спорим, - шепнул Копейкин Лаптеву.
 - По погудке и пляска, - кивнул тот.
 И вправду, закончив, Василий Березин брызгая на первые ряды заседающих потом с длинной челки, низко в пояс раскланялся.
 - Итак, благодарим тебя Василий за столь яркое выступление, присаживайся. Теперь господа время вопросов, и затем проголосуем.
 С вопросами никто не спешил, так как их, в общем-то, и не было. Всем все было понятно. Старцы и прочие члены союза были заблаговременно обработаны Филином по поводу значения принятия Васи в свои ряды. Старцы - знатоки стиховедения, могли бы погонять юношу по неправильным размерам и неправильному сочетанию открытых и закрытых рифм в его стихах, растерзать вопросами об оригинальности тем и сентиментальщине в его лирике, но тогда бы безусловное принятия Березина в союз, было бы не столь безусловным. Они могли бы задать вопрос с априорным благоволением к автору, как например: « - Вами великолепно раскрыта тема важности образа самодержца в сознании русского этноса, на какие классические образцы вы опираетесь». Но такой откровенный подхалимаж был бы полной потерей лица. Молчаливое непротивление, уже давно стало отличительной чертой рядовых членов союза. Оно соответствовало высказанной Никодимом Палычем доктрине о совести и том, «другом», что для себя и про запас. Пауза, зависшая в воздухе, затягивалась и Копейкин, пошептавшись о чем-то с Лаптевым, встал и спросил:
 - У меня следующий вопрос. Зная активную гражданскую позицию Василия и его работу в «Сплоченности», в случае если он будет принят в союз, можем ли мы рассчитывать на ответное алаверды и поименное принятие членов союза писателей в партию.
 После сказанного Копейкиным все заметно напряглись. Филин, тот и вовсе, как-то побурел лицом, и по рыбьи, хватая ртом воздух, силился мобилизоваться. Вася Березин же на глазах весь подобрался и не веря счастью своему, глядя на Копейкина, с воодушевлением закивал.
 - Конечно, конечно Петр! Это будет такой победой. Только подумать, - мечтательно закатил глаза Василий, - единым порывом союз писателей вступает в «Сплоченность». Это прогремит на всю страну. Это ведь как крещение у вод иорданских.
 - Прекрасное сравнение Василий, - с издевательской ухмылкой кивнул Березину Копейкин.
 И тут двери отворились и в зал вбежали люди с камерами и микрофонами. Судя по грибкам микрофонов, собрались все телевизионные компании, как государственные, так и частные (впрочем, в провинции разница меж теми и другими не существенна, так как само существование частных каналов зависит от расположения и обласканности губернских властей). Фокус с появлением журналистов был, видимо, заранее обговорен и был запланирован на триумфальное вступление Василия Березина в союз писателей. Копейкин всегда сравнивал журналистов со сворой гончих псов, что не может долго терпеть на старте, когда муляж зайца (а в данном случае медведя), запущен. Кто-то проявил большее нетерпение из желания выслужиться первым и, рванувшись вперед, потянул за собой остальных. Копейкин испугался за особо впечатлительных литераторов и в первую очередь, за старцев, чьи изношенные сердца могут не выдержать случившего переполоха. Но, старцы, оставались так же недвижимы, на своих черных постаментах. Лишь аристократичная бледность щек слегка подернулась пунцовым. Никодим Палыч, наконец, нашелся и понял что в данной ситуации, чем хуже, тем лучше.
 - Итак, товарищи, самое время проголосовать, вот и пресса подтянулась, чтобы запечатлеть этот, не побоюсь этого слова, исторический момент.
 Руки членов союза под напряженными зрачками камер поднимались с медленной неуклонностью. Какая-то страшная синхронность была в их неотвратимом вздымании. Словно литераторы к чему-то тянулись, и создавалось впечатление, что стволы рук не остановятся, и так и продолжат свой настырный рост все дальше вверх под потолок.
 - Единогласно! – воскликнул Филин, словно бы и сам испугался этого роста, пресекая его.
 Раздались громогласные аплодисменты, причем аплодировали, в основном, журналисты. Далее они ринулись к Никодиму Палычу, который, уже пожимал руку Васе, отечески похлопывая того по плечу. Вася был вне себя от счастья, все твердя о водах иорданских и мистичной закономерности случившегося. Никодим Палыч подтвердил, что это не единственное серьезное решение сегодняшнего заседания. Что вторым решением является единогласное решение союза вступить в «Сплоченную Россию». И что эта, всеми поддержанная инициатива, принадлежит всем известному писателю Петру Копейкину. Далее он, с ненавистью поглядев на Копейкина, передал тому Васю, дескать, сам отдувайся. Копейкин принял исходящего мелкой дрожью Березина и поведал телевизионщикам, что горд, что в его родном крае появляются такие талантища, что и тени сомнений не возникло по кандидатуре Василия, что вхождение союза в «Сплоченность» является шагом демонстрирующим государственное сознание литераторов и их поддержку правящего строя, и ответственность перед обществом. Мимо них шмыгали ссутулившиеся, чтобы не попасть в объективы камер, литераторы. И вправду зверьки подумал Копейкин. Лаптев и Порохов, как всякие молодые и предпринимающие, почувствовали момент и оттянули на себя по камере.
 - Молод да пригож – всюду вхож, - распинался Лаптев.
 - Мы воевали за сильную Россию, парень воюет слогом, - беленился Порохов.
 - Молодое сердце всегда ближе к правде.
 - У Василия сердце болит за Родину, это нас объединяет.
 Когда телевизионщики насытились, то ведомые Березиным исчезли за дверьми для непосредственного общения с талантливым сыном губернатора. Копейкин, оглянувшись, увидел, что все разошлись, только Лаптев и Порохов, весело отдуваясь, делились впечатлениями. Порохов шагнул к Копейкину и с радушной крепостью пожал его руку.
 - Ну, ты братец заварил кашу.
 - А ты уже не обижаешься, как я посмотрю.
 - Да чего там, раз дела такие.
 - Дело гладко, так и глядишь сладко, - подмигнул Копейкину Иван.
 - Ну, пойдемте. Это дело надо обмыть. У меня как раз книга готова, а с поддержкой «Сплоченности», я такой тираж отгрохаю, - весь, сияя, рисовал перспективы Порохов. – Вверну предисловие с цитатами из деятелей «Сплоченности» и отгрохаю. И ты Лаптев, смотри не зевай. Твоя деревня в жилу ляжет этим пидарасам. Они это любят особенно в связи с их нац. проектом сельскохозяйственным.
 - Божье крепко, а дьявольское лепко, не так ли Ваня, - задумчиво проговорил Копейкин.
 - Так, так Петя, только давай без этих. Божбой правым не будешь. А Порохов верно говорит. Бог даст денежку, а черт – дырочку, и пойдет богова денежка в чертову дырочку. Это тебе Копейкин классику сраному, хоть пиши, хоть чеши и так в меду, а нам по промыслу и добыча.
 - Ладно, камрады, хорош болтать, пойдем пить у нас теперь перспективы, а это празднуют.
 Когда они спускались по лестнице, их после общения с репортерами нагнал Березин.
 - Петр, Петр! – обгоняя не обращающего на него внимания Копейкина, восклицал он. – Спасибо за вашу поддержку Петр! – в итоге забежал Березин вперед, преградив путь.
 - Вася, - оборвал его Копейкин. – Иди на ***.
 Они обошли остолбеневшего юношу.
 - Зря ты так, - сказал Порохов, когда они вышли на крыльцо и закурили. – Правильно, но зря.
 - Тебе то, что, - хмуро ответил Копейкин. – Благодарить должен, что самому не пришлось.
 - Худо ль, не худо ль, добро ли, не добро ли – охота бывает пуще неволи, - пробормотал Лаптев.
 Копейкин поднял голову и посмотрел на небо. Оно ему показалось высоким, но не так как, то, другое. Небо бывает городским. Здесь оно городское. Как кусок ваты, отяжелевший от влаги, выхлопных газов, заводских дымов, человеческих испражнений. Он ощутил смутное чувство. Смесь брезгливости и отвращения. Небо, на которое в любой миг может посмотреть Березин, Филин, Порохов, Лаптев, Люся, да и много кто еще, было неприятно Копейкину. Небо не может принадлежать кому-то одному, но смотреть на него надо, когда в радиусе многих километров на него больше не смотрит никто. Внезапная мысль эта так поразила Копейкина, что он испытал нестерпимую горечь от невозможности этого своего неба, на которое не смотрит больше никто. Ему захотелось остаться одному. Он понял, что не вытерпит больше ни секунды общества Порохова и Лаптева. Что это вне его человеческих сил.
 - Я мужики пойду. Мне нехорошо чего-то, я пойду, - сказал он и побрел прочь.
 - Чего ты Копейкин, а выпить?! - вслед ему разочарованно прокричал Порохов.
 Копейкин дошел до ближайшего гастронома и купил бутылку водки. Куда идти дальше он не знал и, сделав пару жгучих глотков, пошел вниз по центральному городскому проспекту к набережной. Заморосил осенний жиденький дождик. Копейкин рассматривал встречные лица, желая что-то высмотреть в людях и людском, вызнать. Ему хотелось найти в их глазах понимание. Он хотел увидеть то же знание тоски, которая его гложет. Ведь и у них, у кого-то из них должна же была случаться такая же тоска. Это же людское, это общее. Он думал что он, наверное, просто еще не смирился с жизнью. Должно же когда нибудь наступить это блаженное смирение с глупостью и лицемерием. Смирение с Березиными и Филинами. Смириться и успокоиться. О смерти задумываешься в детстве и лет после двадцати пяти. В промежуток между этими годами, в отрочестве, юности жизнь кажется вечной, а смерть заманчиво – поэтична. Когда знаешь что все впереди, легко думать, что в любую секунду с этим безмерным «впереди» можешь расстаться. Глупое время. Обычно именно по этому глупому времени одолевает самая сильная ностальгия. И только после двадцати пяти лет Копейкин стал вновь, как в самом раннем детстве, думать о смерти, как о страшном. Как о самом страшном, что ждет ни какого-то там каждого, а именно его, Петю Копейкина. И он когда-нибудь, будет отходить. Отходить в страданиях или от глубокой старости, но когда-нибудь это время наступит непременно и его нельзя избежать или отложить, сославшись на плохое настроение или неготовность. Копейкин шел по проспекту, останавливаясь под навесами магазинов, чтобы сделать глоток из бутылки и закурить его. Теперь он понимал, что и Люся ему нужна, чтобы ночью не просыпаться от осознания, что мало того, что живешь бездарно со всякой сволочью людской якшаясь, так еще и этому паскудству рано или поздно придет конец. Люся нужна чтобы не так страшно было. Проснешься, глотнешь воды пересохшим ртом, присунешь в женское теплое тело и отпустит, и заснешь, как в детстве засыпал. Женское тело было религией Копейкина, поэтому он никогда ни ходил в церковь и ни читал божественных книжек. Все это он откладывал на тогда, когда иссякнет мужское, когда по пути в церковь будешь заходить в аптеку и прицениваться к чудо-средствам, обещающим это мужское одолжить.
 Копейкин спустился к набережной и, выбрав скамейку почище, присел. На набережной никого не было. О чугунные перила причала били волны, брызги от которых, долетали и до него. Чуть вдалеке на волнах качалась разносортные суда. Небо было в черно – серых разводах. Блажили чайки. Большая вода всегда успокаивала Копейкина, и он не раз в минуты особого отчаяния придумывал наняться на какое-нибудь торговое судно. Но дальше мысли это не шло, так как Копейкин представлял, сколько ради этого придется сделать, да и боялся, что день на третий большая вода надоест, как и все надоедает.
 Копейкин сидел, пил и все ждал, когда наступит то состояние, которое в книгах его коллег переживает герой, вот так глядя на воду, задумываясь. Какое-то умиротворяющее примирение. Только вот с кем и с чем. Наверное, примиряться надлежит с самим собой, сложным прозаическим героем, что глушит водку от внутренней неустроенности своей, и святеет преодолевая все комплексы и жизненные неудачи автора. Но Копейкин не знал, о чем он. Вообще о чем. Если кем-то написан, то в чем первоначальный замысел и достаточно ли живым вышел персонаж. Оправдал ли он претензии автора и достаточно ли глубоко прописан, для того чтобы быть самостоятельным в общей канве повествования. А может, его недоконченный сюжет отложили в сторону за отсутствием перспективы. Или сюжет уже окончен и Копейкин мается, обманываясь тем, что живет. Копейкин закашлялся дымом и, сплюнув мокроту, ухмыльнувшись, встал. Ему вдруг стали смешными все сегодняшние размышления. Он решил, что это литературщина, которая сродни инфекции, ей заражаешься, общаясь с этой пошлой публикой. Уже темнело, и он решил преспокойно отправиться домой. Так приходят в семью выпившие мужики. Их встречают с заготовленными криками жены, дети выбегают поддержать мать или если маленькие, просто стоят задумчивые и интересуются папой, который глупо улыбается, плывет глазами и пошатывается. Копейкин так себе это и придумал. Что есть семья у него убогого. Обычная семья, как у прочих, не хуже не лучше. Он любит слушать новости по радио за ужином и закусывать вареный картофель зубчиком чеснока. Укладываясь со своей увядающей супругой, игриво портит воздух и для проформы осуществляет ленивые поползновения в сторону ее тела. Он так живо себе это представил, что даже умилился. Ему захотелось поскорее добраться до дома и может даже закатить Люсе скандальчик, дескать, чего это ты мать не родишь мне кого-нибудь маленького, я, мол, хочу стать обывателем и думать о смерти, как о блатном месте на ближайшем к городу кладбище, за которое еще придется похлопотать, побороться. Улыбаясь своим мыслям, Копейкин не заметил, как оказался в плотном людском потоке. Его с обеих сторон теснили шеренги ряженных в желтые ветровки. Копейкин попытался вильнуть в сторону, но ряды были крепко сомкнуты, и Копейкин очутился в тесном коридоре. Копейкин посмотрел перед собой и увидел Березина. Тот видно заметил его уже давно, и теперь, стоял довольный, не скрывая улыбки и сцепив на груди ручки. Марширующие махали над головами отяжелевшими от осенней хмари желтыми флагами с медвежьим ликом и громко скандировали какие-то лозунги, но тут Березин сложил ладошки рупором и истерично проорал:
 - Стоять!!!
 Шеренги остановились, словно механизм или шестеренка, между спицами которой вставили жердь. К Копейкину и Березину обратились разгоряченные раскрасневшиеся молодые лица. На Копейкина они смотрели, как смотрит собака, заметив вблизи от хозяина незнакомца и взъерошив холку, напряженно переводит взгляд от хозяина на незнакомца, ожидая команды. Березин подошел к Копейкину вплотную и с издевкой поведя носом, скорчил рожицу.
 - Пьяный, ты, - сказал он.
 Копейкин молча смотрел на него, думая только об одном, об том, чтобы не отвести взгляда. Концентрироваться было сложно, он был уже довольно пьян, и лицо Березина плыло перед ним в сумрачной мороси. Захоти он ударить Березина, то не был уверен, что не промахнется, а второго удара нанести не дадут, затопчут. Главное не отвести взгляда иначе Березин решит, что унизил и победил, а Копейкин себе не сможет этого простить.
 - Познакомьтесь, товарищи – Петр Копейкин! Вам, конечно, известно его творчество, у нас обсуждение было.
 Вокруг раздались одобряющие возгласы. Собака убедилась в отсутствии угрозы и с позволения хозяина может обнюхать повстречавшегося и повилять хвостом.
 - Обсуждали? – выдавил из себя Копейкин.
 - Конечно Петр. Не вы одни, обсуждаете. Мы должны знать врагов и друзей в лицо, а не то не ровен час, перепутаем и не того в унитаз спустим. Ты нам друг. Кстати я после заседания переговорил с отцом, и он со мной согласился, что Никодим Палыч уже на славу поработал и что пора бы во главе союза писателей встать человеку молодому, человеку новой формации, тем более в свете последних шагов союза.
 - Тебе сопляк?
 - Тебе Копейкин. Ведь это ты проявил необычайную чувствительность к веяниям времени и генеральной линии. Это ты всех раком поставил, так что тебе и вести своих дряблых товарищей под новые знамена. Так что видишь Копейкин то место, куда ты меня сегодня послал, оказалось нам обоим по пути. Ну, до скорой встречи, Петя, и не трясись ты так, - засмеялся Березин, - не будем мы тебя бить.
 Задев Копейкина плечом, Березин скомандовал своему эскадрону, и они вновь уверенно двинулись, выкрикивая стихотворные пассажами про нац. проекты. Когда они миновали Копейкина он, достав из кармана бутылку, с сожалением обнаружил, что она пуста, но все, равно закинув голову, выжал последние капли. Отшвырнув бутылку в сторону, он затянул свою любимую «Light my fire» и быстро зашагал прочь. Хмель с него почти слетел, но сейчас ему надо было отвлечься и думать о себе, как о пьяном до бесчувствия, чтобы не дать закрутиться маховику сожалений и униженности. Чтобы не накручивало воображение бесконечные вариации развития ситуации. Чтобы не измышлять нескончаемые обидные ответы Березину и способы его окончательного и жестокого устранения из круговорота жизни. Мучиться проигрыванием разговора и выискивать моменты, когда он, Копейкин, струсил. А моменты такие, даже если их и не было, на медленной перемотке будут обязательно обнаруживаться, как случайно попавшая в кадр птица или муха, проползшая по объективу. Копейкин хотел домой. Хотел еще немного выпить, пощупать Люсю и заснуть. Do you baby light my fire?
 Копейкин шел, не особенно задумываясь о дороге. Не было в этом нужды. Путь он знал с детства. В обход центральных улиц, через заводские окраины и спальные районы. Через трущобы, как и везде в России, пролегает то самое заветное – «напрямик». Это конечно не безопасно. Проходить приходится мимо пикников бомжей. Их лица, в отсветах костра, похожи на индейские, а в глазах набрякла тяжесть жизненного опыта. Через пэтэушные общежития окруженные компаниями матерящихся и ржущих как гиены гопников. Облаивают стаи бродячих собак. Собаки эти, как давно заметил Копейкин, на славу усвоили принцип о выживании сильнейшего. Псы как на подбор рослые, толстолапые. И если раньше можно было слышать писклявые голоса шавок, то теперь это было низкое басовитое гавканье. Копейкин не испытывал боязни. Он вырос на этих улицах и, как и большинство, в детстве шлялся в компании гопников вдоль железнодорожных путей травясь бормотухой. Звери в естественной среде обитания приобретают особое поведение. Оно позволяет им оставаться неинтересными для хищников. По пути Копейкин купил литр дешевого пива, и идти стало совсем недурно. Порой он с бутылкой пива мог обойти весь город, отпив лишь немного. Просто хорошо идти, когда ощущаешь в кармане приятную тяжесть. Оставалось миновать детский сад, и он был дома. Проходя мимо галереи освещенных окон, он увидел детей. Дети танцевали. Сам детский сад в начале девяностых был расформирован и сдан в аренду. Теперь в малышовом бассейне плескались шлюхи, принадлежащие арендующей сауне. На чердаке организовали студию и там с утра до вечера бесновались панки (и сейчас оттуда доносилось приятное сердцу Копейкина расхлябанное дребезжание электрических гитар). В группах растрясали жир обеспеченные домохозяйки, чьей новой религией был фитнес. И по вечерам здесь танцевали дети. Копейкин присел на ржавый остов горки напротив окон. Детишки славно танцевали. Смотреть на них было одно удовольствие. Из-за стеклопакетов было не слышно, подо что они вальсируют, и для Копейкина они кружились под тяжелые гитарные рифы. Пожилая женщина педагог старательно составляла мальчиков и девочек в пары, но когда присмотр преподавателя слабел, девочки тут же покидали мальчиков и составляли пары друг с другом. Обиженные мальчики стеснительно переминались с ноги на ногу по всему периметру комнаты, а девчонки заметно веселясь, кружили друг с дружкой, и получалось у них лучше, чем с кавалерами. Они танцевали свободно и беззаботно. Не видел Копейкин на их лицах и тени, какой-нибудь маломальской заботы. Улыбаясь, Копейкин и сам ощущал себе мальчиком, чья партнерша вольно и легко отставила его в сторону, чтобы без его мальчишеской неловкости тяжелых ног и стыдливых глаз, натанцеваться вволю. А мальчишки стоят по углам, огрызаясь друг на друга, и ждут когда педагог, вновь расставит их по парам. Если бы они знали, думал Копейкин, что так и будет всю жизнь, и, Тот всесильный Педагог, будет вечно отвлекаться, и везти им будет только с теми, кто и танцевать-то не особенно любит, а если и любит, то танцует неумело, без легкости и страсти. И банально, думал Копейкин, предаваться сомнительным мыслям о славных детишках, чьими душами еще не владеет свинство всякое. Не зло, а именно мелкое такое, свинство. Копейкин мало за жизнь свою встречал действительно злых людей. В основном люди с различной степенью гаденького. Так вот в детишках этого гаденького еще не было, и наблюдать за ними после всего этим днем произошедшего было приятно.
 Оставив на четверть опустошенную бутылку на горке, Копейкин пошел домой. Поднявшись на свой четвертый этаж, он постучал в дверь. Дверь отворилась мгновенно, причем для Люси, это было обычным делом, она всегда каким-то загадочным образом, открывала сразу после его стука.
 - Зачем опять пьяный? – спросила она, когда Копейкин, стараясь не смотреть ей в глаза, присел разуваться. Говорить с ней он тоже не испытывал никакого желания и поэтому молчал ожидая следующих по списку вопросов. – Как заседание?
 - Шумно. Я отличился.
 - Не устаешь меня удивлять.
 - Не перестаешь.
 - Что?
 - Правильнее говорить «ты не перестаешь меня удивлять». Устал то я давно. Устал и хочу спать.
 - Ладно, поговорим завтра. Есть будешь?
 - Нет. Пойдем спать.
 Когда они легли, Копейкин подумал о том, есть ли у него силы и желание вскарабкаться на Люсю и, рассудив, что не стоит, положив руку ей на грудь, заснул. Несколько раз его на секунды вырывал из сна непонятно откуда взявшийся плеск воды, словно рыба играла, но, только начиная вспоминать что-то смутное, он вновь проваливался в сон. Окончательно он проснулся, когда ощутил на веках белый утренний свет. Он еще некоторое время лежал с закрытыми глазами, наслаждаясь этим мягким утренним светом, точно снег, легшим на его веки. Еще, принюхавшись, он не узнал воздуха. Не пахло ни его квартирой, ни похмельным дыханием. Воздух был нейтрален и свеж. Когда он, наконец, открыл глаза, то и вовсе растерялся. Он не мог понять, где он находится. Люси рядом не было, да и не поместилась бы она на кровати, которая была явно рассчитана на одного человека. Находился он в комнате с бревенчатыми стенами. Посреди комнаты стоял деревянный стол, на нем печатная машинка с заправленным листом. В углу справа была грубая раковина с умывальником вместо крана. Свет, заполнявший комнату, исходил из окна прямо над кроватью. Копейкин в недоумении поднялся и пошел к единственной в комнате двери. Когда он отворил ее, то и вовсе не поверил своим глазам. Прямо перед ним было огромное поле, а за полем, сколько хватало взгляда, вверх поднимались горы со снежными шапками на вершинах. Выйдя на крыльцо, он прошел к краю дома и посмотрел за угол. Он заранее знал, что там увидит. За домом было озеро, рыба в котором по ночам плещется и не дает спать. И тогда Копейкин с облегчением понял, что это Норвегия, что это его дом и что он так и остался здесь после памятной командировки. Еще здесь было своим небо. Копейкин был в этом уверен. Он подивился тому ужасающему кошмару, что ему снился. Было бы действительно страшно и неправдоподобно если бы все приснившееся было правдой и его жизнью. Он понял, что не ощущает похмелья. Да и с чего ему его ощущать. Ведь накануне он не пил. Он пил в этом кошмаре. Правда, что делал накануне, Копейкин не помнил. Он вообще не помнил, как он здесь живет и чем занимается. Может, пишет? Свою оторопь он списал на утреннюю растерянность, тем более после такого сна. Он решил, что надо умыться и тогда он придет в себя. Он подошел к умывальнику и, набрав в ладони воды, резко накрыл ими свое лицо. Вода была ледяной и какой-то клейкой. Она словно запечатала его глаза. Запаниковав, Копейкин набирал все новые и новые ее горсти, и размазывал по лицу, пытаясь смыть ее же и разлепить веки.
 - Ведь так и знала что проспишь! Вставай!
 Резко приподнявшись, Копейкин, наконец, открыл глаза. Он ошалело воззрился на Люсю, которая стояла перед ним с чайником.
 - Извиняй, конечно, за воду Копейкин, но ведь не добудишься. Все телефоны оборвала. Все тебя ищут. Я ведь только сегодня про все вчерашнее узнала. Ну, ты у меня и молодец. Одевайся, и поехали на заседание.
 - Какое заседание? – все еще с трудом понимая происходящее, пробормотал Копейкин.
 - Он еще спрашивает. Сам губернатор тебя, нового председателя союза писателей, в «Сплоченность» принимать будет. Одевайся, я с обеда вырвалась на служебной волге.