Ему 45

Ему 45, а ей 19. Его зовут Энди. Энди Гарсия. Или Томми Гарсия. Или Ли. Даже как-то по-ямайски его зовут, но ему 45. А ей 19.
Она останавливается на пороге комнаты, а он падает в кресло. В комнате есть зеленый диван и на окне зеленая шторка, а оттого зеленое солнце. Он курит сигарету и шарит за креслом. Она стоит и смотрит темными, чуть припухшими глазами. Мучительно соображает, что же ему сказать. Говорит правду. Говорит: «Гарсия, ты делаешь меня счастливой». «Я рад, детка». Он шарит за креслом, ее улыбка самая безнадежная, она думает, будет ли он смотреть – будет-не будет – будет-не будет. И он не смотрит. «Милый, я…я хочу сказать тебе, что…я люблю тебя». «Отлично». «Тебе все равно?». «Что ты хочешь, Ли?». «Я ничего не хочу. Я только хочу, чтобы рядом с тобой. Потому что ты…». «Я слышал». «Я хочу знать также, кто я для тебя. Ты так никогда и не отвечал. Зачем я тебе?». Он молчит. «Пусть будет». Все заледенело вокруг. «Спасибо, Гарсия».
«Ли, сейчас мы решим это. Ты любишь меня, а я люблю виски». «Ты любишь другую женщину». «Не перебивай меня. Любишь? Иди-ка на кровать». Она идет.
«Ляг ногами ко мне». Она перебрасывает ноги через ближний к нему подлокотник. Он находит в углу за креслом бутылку и откупоривает. «Снимай юбку». Он видит, что на ней черное белье. «Снимай». Она послушно, с чуть расширенными глазами, стягивает мятый джинс. «Теперь трусы». «Гарсия?..». «Ты же любишь меня». У нее в глазах слезы. Она снимает трусы. «Ляг так же, как и лежала. Она ложится. «Раздвинь ноги». Немного сутулясь в коленях – она делает так, как он сказал. «Шире». По ногам дрожь. Кожа бледнеет. Она раздвигает ноги. Минута.
Он отхлебывает виски. «Смотри, детка». Он глядит ей прямо между ног. «У меня даже не встал». «Гарсия!». «Уходи». Слезы выступили. «Уходи, иначе я сейчас покажу тебе этой бутылкой, как я люблю виски. Ты сама знаешь, куда я ее тебе засуну».

До ночи и всю ночь он сидит, курит и пьет. Кто-то под окном вполголоса начинает напевать песни. Он некстати вспоминает, как Ли когда-то просила спеть его. Он пытается думать о ней. Бросает бутылку в окно и падает спать.

В кафе «Спаджен» шумно и тесно. В кругу примазней от литературы он читает зудящие строчки, но публика поглощена едой и слишком браво аплодирует. Впрочем, ему наплевать. Он давно понял, что и чтения, и эти вроде бы друзья, и даже алкоголь никак не наполняют выжженную черноту внутри. Чернота разъела его и пульсирует вокруг. У него больше нет друзей. И чтения, и алкоголь падают в сущую черную бесконечность, и поглощаются с едва уловимым всасыванием. Он бросает туда книги, строчки, обрывки ночных кошмаров, советы докторов, борьбу за себя, психоаналитические тренинги, но она не реагирует. Он больше не пытается кормить. Он смеется и над своей любовью, но иногда он заползает в треугольный темный угол и там воет. Он изгаляется над своими чувствами, но иногда, найдя в толпе прохожих похожие глаза, он плачет дома навзрыд. Беспросветно. А потом всю ночь пьет виски.

В «Спаджен» приходит Ли. Ли одета в зеленое платье. Он ее не замечает. Сегодня она будет сидеть в углу. Ли слушает его голос, и думает – какой он, этот голос? Ведь он же меняется, когда Гарсия остается с ней наедине? Или ей только кажется? Когда они переспали в первый раз, он взял ее за виски и крепко поцеловал в губы. На следующее утро он сказал, что между ними ничего нет. Он рассказал ей о своих нынешних женщинах. Они сидели в «Рю Греналь» и пили кофе. На ней были черные очки – точь-в-точь как у него, и он не видел слез, стекающих до края окуляра. Но черные очки – не значит непрозрачные. Может, он все же видел? Ну и что…
Я люблю этого человека, но ведь этот человек тоже кого-то любит. Она знает его историю и видит, как ему больно. Его вавки, которые он пробует лечить, это уже сплошные дыры размером с пространственную аномалию, и она пытается давать ему тепло, пытается просто быть с ним, пытается просто чувствовать его, и ничего не требовать взамен. Их отношения подобны отношениям раненого льва и пришедшего вылечить человека. Она бы и хотела, да только он не подпустит к себе. Она не умеет, а только чувствует, но зато в висках пульсирует тепло его рук и низкий тембр его голоса. Интересно, с кем из них он спит сейчас?..
Он съеживается и скручивается, и она ощущает, как он весь болит, но всех в зоне действия он одним ударом отбрасывает назад. За линию поражения.
За границу доступа.
Она не знает женщину, от которой у него там много ран. Она не видела женщину, что забрала у него половину сердца, и она только пытается понять – любила ли та его? Или просто играла в свою игру? Она больше не просит его петь. Однажды он спел песню про кошку, которую ждут до утра у кровати, которую год за годом пытаются понять. Он спел и сказал – это о моей бывшей. Она больше не просит. Но будет.
Его чувство вины – это ненужночтобызвучащие слова. Она и верит, и ждет, и она давно не говорила ему глупостей, от которых бывают хмурыми его брови. Она все пытается понять – он играет с ней в необязательства, чтобы чувствовать себя на высоте, мстит за себя и прошлое или действительно так все и происходит? На всякий случай она никогда не представляет женщин, что могут быть рядом с ним. На всякий случай она всегда знает, что они есть.
Ее щекам больно, но огонь она тушит встречным пожаром, и щеки горячие от слез. Щеки горячие от боли, но она не чувствует. Она делает еще и еще, все сильнее и сильнее, и пьет у окна вино, и бьет еще и еще, и глупо улыбается, потому что огонь не удается затушить внешними ударами. И оттого с глупой улыбкой она удивляется чему-то. В каждой минуте есть две секунды улыбки, в которые она действительно не понимает ничего. Две секунды. Но не больше.
В каждом сне находится доля забвения, но только доля. В каждом утре есть первые лучи солнца. Но они туманятся. При улыбке в каждой его морщинке у глаз есть много теплого света. Но он затягивается сигаретой и смотрит в годы до того.
И она говорит ему, говорит, разве он не видит, что она пришла лечить? И разве ему нужно было притягивать ее к себе, чтобы оттолкнуть? Ее чувство не исправишь и не вылечишь – разве она знает, зачем она не может уйти? А только пытается дотронуться. Его когда-то могли вылечить слова. Сейчас он ищет лекарства в касаниях. Но стоит ему на минуту дольше задержать на ней взгляд глаз, в которых так много медового тепла… А только он прикрывает веки и душу.

Ли ушла. Он спросил через время Чарльза – а где Ли? Чарльз пожал плечами. Гарсия закончил читать. Он наливает себе коньяка и пьет. Он думает, куда.

Но разве она может уйти? Теряю голову. Говорю об этом. Не надо вопросов. Настоящие женщины не должны так уметь.

Скажи мне. Ли бредет по улице. Скажи мне, отчего же мы только друзья теперь? Ей кажется что осень, но еще не началось и лето. Скажи мне, как же мне все то обезболивающее, что есть во мне, передать тебе? Мне хочется взять твою голову в свои руки, прикоснуться к вискам, шепнуть, чтобы ты закрыл глаза – и по капле – боль уйдет. Маленькая. Она маленькая. Но это она знает. Маленькая Ли, которая пришла забрать боль, потому что иначе она тебя любить не умеет.

На углу Геральдик встречный трамвай сбивает ее на шершавый асфальт. Красное превращается в бордовое и подсыхает. В клинике скорой помощи над ней стоит Макс и пытается удержать. Он держит ее за одну руку над пропастью, но совсем-совсем не знает, что удержать ее может только один человек. Он вытирает ей слезы, но он совсем-совсем не знает, что утешать ее научен только один. Всего один на всех.
И Макс матерится, оттого что она закрывает глаза. Макс матерится, оттого что ее пульс не слышен даже проводам и аппаратам, и он орет, он кричит всем стенам, всем маскам на лицах – да живи же ты, живи!!!
Но аппаратура не знает, о чем он кричит.

Гарсия пьет коньяк у себя дома. Он смотрит старые фотографии, где Ли улыбается и это только первый день, когда они знают друг друга. На нем плавки. На ней джинсы и его очки. Они только первый день… Это был всего первый день.
Ли делает глоток. Его записи разбросаны на столе. Пыль не вытерта. Занавеска зеленая. Это еще ребенок. Ему 45, а ей 19. Ее зовут Ли. Его тоже называют Ли. Их имена, их настоящие имена имеют одинаковые значения. Только ему 45, а ей 19. На его кровати лежит Жанна и курит, смотря в потолок. У Жанны красивая фигура, восхитительные ноги и она отлично знает себе цену. Обладать такой женщиной – значит, кое-что себе доказать. Собой можно гордиться. А Ли вернется завтра. Говорить про тепло и счастье.

Она даже не стонет. Ей было больно, и она кричала. Кричала, но не проснулась. За дверью молодой человек сказал ему, что подарит маливийскую виллу, если Ли останется жива. Но доктору не нужна маливийская вилла. Ему нужна Ли.
Он выходит во второй раз, и сразу же за дверью сползает на пол по стене. Достает сигареты и курит – одну, и вторую – сразу же. Вокруг странные лица с бледными ртами, которые открываются и закрываются. Макс молчит и не знает, зачем они и кто.
Кто-то говорит, что надо позвонить Гарсии. Кто-то резонно спрашивает, какой в этом смысл. Но телефон находят.
На том конце провода поднимают трубку. Вместо приветствия выдыхают дым. Из трубки тоже пахнет сигаретным дымом и еще терпким коньяком. …Он похож на коньяк.
Вкратце, сбиваясь, опускаясь в подробности и меняя хронометраж, в вымершую трубку говорят. Макс сказал, она не выживет.
В трубке молчат. Но, скорей всего, в ней пусто.
Резонный товарищ замечает, что Гарсия пьян, и он именно это имел в виду. Бледные рты на заднем фоне говорящего открывают и захлопывают створки глаз. Качают вперед головами.
Трубка молчит. Ее отнимают от уха и протягивают к рычажку.

- Скажите ей… - И сигаретный дым в трубке мягкий и прозрачный. – Скажите ей на ушко,
что я хочу


попробовать.





11.05.07-12.05.07