Куба, любовь моя!

      В далёкую пору моей молодости, когда над 1/6 частью света реяло знамя коммунизма, я тихо орудовал паяльником в закрытом "почтовом ящике", пуская на ветер стратегическую канифоль, припой и дефицитных радиодеталей. Удивительно, но на фоне тупых, как пробка инженеров нашей лаборатории, я выглядел очень даже неплохим специалистом. Не торчал часами в коридоре с папиросой в зубах, не употреблял внутрь гидролизный спирт, предназначенный для технологических целей, а главное - с большим энтузиазмом брался за любую порученную работу.
      Видимо благодаря этому меня то и дело кидали на всякие ответственные мероприятия, организуемые по административной и партийно-комсомольской линии. Это могла быть экстренная покраска заборов к приезду министра, пышные похороны членов Политбюро или сортировка гнилой капусты на овощной базе. Однако больше всего на свете я любил командировки в подшефный колхоз.
      В те блаженные годы наша родная коммунистическая партия, а особенно её ленинский Центральный Комитет, уделяли огромное внимание неуклонному развитию сельского хозяйства. Посудите сами: по сравнению с 1913 годом численность крестьянства в стране снизилась в несколько раз, а количество едоков значительно возросло. Образовавшийся продовольственный дефицит в расчете на душу населения привёл к тому, что среднестатистический умеренно пьющий строитель светлого будущего был вынужден обходиться в качестве закуски плавленым сырком "Дружба" за 15 копеек.
      Кроме того, идеологический отдел ЦК КПСС прекрасно понимал, что за крестьянином нужен глаз да глаз. Ведь благодаря своей двойственной природе – труженика и собственника, мужик постоянно колебался между пролетариатом и буржуазией. Если принять во внимание, что эти колебания усиливались после получки и аванса, а буржуазия нас окружала исключительно капиталистическая, то становилось очевидным, что «лежачую» на боку деревню надо срочно поднимать, хотя бы на карачки. Естественно, что наша советская молодёжь, которая всегда твёрдой поступью шла в первых рядах строителей коммунизма, горячо и по велению сердца откликнулась на призыв партии о подшефной помощи селу.
      Вырваться летом в колхоз из знойной и душной Москвы, из «ящика», опутанного колючей проволокой, считалось за большую удачу. Всякий командированный находил там себе что-нибудь по душе – грибы, рыбалка, парное молоко, бл**ки на свежем воздухе. Особенным почётом пользовалось культурное распитие портвейна, водки или самогона с последующим мордобоем и другими нарушениями правил социалистического общежития.
      По деньгам выходило и того интереснее. На производстве своей чередой шла зарплата, к которой обязательно полагалась повышенная премия. Сверх этого ещё и приплачивал колхоз, поэтому в день отбытия домой в кармане кое-что хрустело. Правда, хруст этот продолжался весьма недолго, поскольку львиная доля колхозной получки уходила на раздачу долгов, а на остаток в сельмаге приобреталось спиртное «в дорогу», которая занимала без малого 3 часа. Когда наш заводской автобус подкатывал к проходной родного завода, из салона, заваленного пустыми бутылками и телами трудящихся, звучали пьяные выкрики: «Шеф!!! Вези обратно!»
      Помню, как в свой первый заезд я по-неопытности угодил на самую тяжёлую и грязную работу, где ухайдакался до полусмерти. Медалью «За доблестный труд» меня не наградили, а денег почему-то начислили меньше всех. После такого прискорбного эпизода быть ломовым трудоголиком мне навсегда расхотелось.
      Постепенно я нащупал в колхозной специфике одну тонкость: в контору на утренний развод следует являться после того, как все наряды уже распределены. При этом полезно навесить на себя побольше бинтов, вызывающе прихрамывать и косить под юродивого. Увидев такое, начальство начинает судорожно прикидывать, куда бы поскорее сплавить такого клиента с глаз долой, пока он, не дай бог, не откинулся. В результате тебе перепадает лафа, о которой можно только мечтать.
      …В тот день я стоял перед хмурым и небритым управляющим, которого за очень сильно пузатый живот звали Боровом, и чутко смотрел в его мутные поросячьи глазки. Боров сидел с битой харей, злой и не опохмелённый, а на его голове по-идиотски красовалось настоящее сомбреро, одетое набекрень и делавшее его похожим на необузданного ковбоя из диких прерий. Для полного комплекта ему не хватало только пончо, перекинутого через плечо.
      — А и где ты, е**** мать, раньше был? — пыхнул Боров самогонным перегаром сквозь пышные тараканьи усы. — Все уже на х** давно работают. Я вот тебе, разъебаю, сейчас прогул запишу.
      — За что прогул-то? Я вчера на складе протравленное зерно ворошил, ядохимикатами надышался. Вот, смотрите, — я открыл рот, демонстрируя синюшный язык, заблаговременно покрашенный фиолетовым чернильным карандашом. — Всю ночь то рвота, то понос. И ещё судороги были!
      Внимательно осмотрев мой язык, Боров нахмурился.
      — А головокружение было?
      — Было, сильное. Вот, даже с лестницы упал, — сообщил я с мученическим выражением на лице и вынул из кармана солидно перебинтованную руку.
      Боров заёрзал на стуле, поскольку на нём была личная ответственность за технику безопасности на вверенном ему участке производства.
      — Синий язык… да, это от гранозана… — вздохнул он. — А мне за вас отвечай…
      И внезапно заорал своим пропитущим голосом:
      — А какого же ты х** без противогаза работал! Может, скажешь, что не выдали?!
      — Выдали, а что толку? У него одна трубка болтается, а фильтра-то нет.
      — Я гляжу, шибко грамотные все стали, яти вашу мать. Мудила, запихнул трубку за пазуху – вот тебе и фильтр!
      — Я пробовал, но это... невыносимо.
      — Что??
      — Да вот, сами понюхайте, — я оттопырил волосатую подмышку, пропахшую псиной и сунул её под нос Борову.
      Тот загородился рукой:
      — Ты, чего, чего...
      — А вы понюхайте, как воняет. Работа тяжёлая, потеешь сильно. А баня где?
      Боров почесал нос и застенчиво отвёл глаза. В прошлом месяце к нему из района нагрянула комиссия по проверке наглядной агитации, которая зафиксировала нарушение: "В коровниках отсутствуют стенгазеты". Боров решил всё уладить и организовал в бане мероприятие. В предбаннике накрыли царский стол с водкой, а парилку натопили так, что она в самый разгар гуляния вспыхнула ярким пламенем, и проверяющие еле унесли ноги.
      — Где, где... в ж***. Нету бани. Сгорела опосля капитального ремонта. Работа ему, вишь, тяжёлая! Нехуя было сюды ехать... Они, понимашь, поте-е-ют! Так, вон, и все потеют, и я тоже потею... Пришлют шелупонь всякую: то пэтэушников прыщавых, то институток с крашеными ногтями, то инженеров дохлых. Вот позапрошлый год шабашники из Чечено-Ингушетии были. Вот ихняя бригада вкалывала! По восемнадцать часов!
      Набрехавшись вволю, Боров угомонился и задумчиво уставил на меня свою красную, как медный самовар, рожу. Я же на всякий случай, изобразив страдание, приложил ладонь к своему животу и выдавил тихий стон.
      — Куды ж тебя такого отравленного направить?.. — задумчиво пробурчал Боров. — Ты вообще работать-то можешь?
      — Смотря где… — уклончиво ушёл я от прямого ответа.
      — Хошь в кукурузоводческое звено? — предложил толстяк. — Бушь возделывать царицу полей! А?
      Повертев в уме такой вариант, я неуверенно пожал плечами.
      Боров осторожно потрогал небольшой фингал под своим глазом, тяжело вздохнул и, откинувшись на замызганном кресле, вдруг уставился на меня как баран на новые ворота. Это его взгляд упал на мою кепку-бейсболку. Сей модный и редкий тогда символ заграничной жизни я отхватил во время церемонии открытия крупного шахматного турнира, где нагло втёрся в группу участников и гостей. Поскольку турнир проводился под эгидой Международной шахматной федерации, то на бейсболке были написаны крупные буквы для претендентов «FIDE». Глаза управляющего неожиданно потеплели.
      — Откуда у тебя этот картуз?
      — А вы тоже в шахматы играете?! — искренне обрадовался я.
      Боров с удивлением посмотрел на меня и покрутил пальцем у своего виска.
      — Э-э, парень... Да я вижу у тебя с мозгами не всё в порядке. При чём тут шахматы? Я спрашиваю, где картуз свой достал?
      — Это бейсболка.
      — Да хоть горшком назови, а всё одно – головной убор. Я, вот, гляжу: никак кубинский, что ль?
      — Нет... вроде, китайский.
      — Ну, уморил! — развеселился Боров. — Сам ты... хунвэйбин китайский! Нацепил, а читать не умеешь. В честь Фиделя Кастро он сделан – значит кубинский!
      «Вау! Боров последние мозги пропил!» — изумился я. «Ребятам расскажу, все со смеху помрут».
      Между тем начальник, весьма удовлетворённый своим мощным интеллектом, сделал пометку в табеле и загадочно подмигнул:
      — Моя-то шляпа, гляди, – тоже кубинская. А? Сомбрерой называется. Но-па-са-ран, раскудрит тебя в качель! Ладно, так и быть. Есть у меня одна работёнка. Но!.. — он поднял палец вверх. — Между нами, строго по блату! Языком ни кому не трепи, а то охотников много набежит. Ты понял?!
      — Ясное дело, — успокоил я его.
      — Тогда слушай сюда. Сейчас должна подойти бортовая машина, дуй на ней в Рябинки, будешь работать на «авыем». Спросят, кто направил – скажешь, что по моему распоряжению.
      — Где работать?.. — не понял я. — На… ЭВМ???
      — Да, на «авыем». Там мои кубинцы работают, — Боров хмыкнул. — Тебе, в энтом картузе, с ними за компанию в самый раз. Заодно они тебе и здоровье маленько поправят.
      — С кубинцами??? А что надо будет делать? — с замиранием сердца спросил я.
      — Х*** груши околачивать.
      — Не, ну, серьёзно… — попытался выяснить я, ровным счетом ничего не понимая.
      — Да всё они тебе объяснят, — отмахнулся Боров. — Короче, если сработаетесь, то там и оставайся. Тогда в контору не ходи, в Рябинках свой учётчик есть. Ну, ступай… хунвэйбин.
      «Вот это да!» — поразился я. — «Какими семимильными шагами идёт научно-технический прогресс! Зачуханный колхоз из сельской глубинки построил вычислительный центр, оснащенный ЭВМ, пригласил программистов, да не откуда-нибудь, а с самой Кубы!»
      Преисполненный ликованием и едва не подпрыгивая от восторга, я гоголем вышел на усыпанное окурками крыльцо конторы, над которым беспомощно болтался выгоревший на солнце транспарант: «Щедрее нива – богаче жизнь!»
      Немного постояв, я подсел на лавочку к группе тощих колхозников, похожих на участников голодовки. Один был худой как жердь, другой засохший как святые мощи, а третий смахивал на пособие по анатомии. Вся эта тщедушная троица была выряжена в затрапез из латаных-перелатаных обносков и рубищ, дымила свёрнутыми из газеты козьими ножками и вспоминала про какого-то Кирюху, которого председатель посадил за мелкое расхищение государственного имущества в виде двух мешков ячменя.
      — Доброе утро, мужики, — поздоровался я. — А правда, что у вас в Рябинках ЭВМ имеется?
      — Ну, есть «авыем», а что? — спросил самый худосочный мужичонка, жутковато шевеля костистыми скулами и подмаргивая сразу обоими глазами.
      — Да вот, направили туда… — отвечаю им гордо.
      — Тады тебе с нами надоть ехать.
      — Как... вы тоже на ЭВМ? — опешил я.
      — Не, мы на мельницу едем, комбикорма получать. Просто дорога идёть аккурат через Рябинки.
      Помолчав, он усмехнулся, обнажив в страшном оскале жёлтые обломки зубов, от вида которых любого стоматолога хватил бы удар.
      — Нас-то к «авыем» близко не подпускають. Говорять, ишшо чего поломаитя. А тебе, малый, здорово повезло – работа там не тягомотная и платють очень неплохо.
      — Неплохо?! — возмущённо подхватил другой мужичонка. — Да там, почитай, больше, чем механизаторам платят. А за что, я спрашиваю?
      Многозначительно кивнув на дверь конторы и, понизив голос, он желчно продолжил:
      — Знамо дело! Боров туды своих по блату оформил. А они, вишь, самбреру ему подарили и ромом поят, ну и сами каждый день на карачках кувыркаются. Кабы не язва, — он заголил драную рубаху из дерюги в полоску, демонстрируя на животе длинный шрам от операции, — тоже бы выпил, да денех нету!
      — Да... кому рупь в кармане, а кому вошь на аркане, — философски подытожил первый мужик и обложил матюгами всё руководство колхоза.
      Третий субтильный мужичок выразил своё глубокое негодование тем, что люто замычал, вытаращив глаза, а затем многозначительно нахмурился, оттопырив нижнюю губу. Я, было, совсем опешил от такого необычного демарша, но мне объяснили, что он глухонемой и все понимает. И точно - мужик закивал головой.
      Вскоре послышалось урчание мотора, и на просёлочной дороге появился раздолбанный грузовик. Всё его ветровое стекло было украшено какими-то занавесками, помпонами, рюшечками, аксельбантами, а также изображениями голых баб и Сталина, за которыми самого шофёра не было видно. Сослепу, чуть не передавив зазевавшихся кур, машина остановилась как вкопанная, обдав нас клубами дорожной пыли. Мы шустро забрались в кузов и устроились на груде пустых мешков из-под комбикорма.
      Язвенник, постучал мосластым кулаком по кабине водителя:
      — Коля, москвичу притормози у «авыем»!
      — Сделаем! — откликнулся тот, и мы поехали.
      Если считать напрямик, то до Рябинок было около трёх километров, но из-за оврагов да болот дорога куролесила так, что набегало все восемь. Вдоволь напрыгавшись на ухабах и надышавшись комбикормовой мукой, мы добрались до хлипкого навеса из дырявого шифера, стоящего на отшибе деревни, возле самого леса. Под навесом вырисовывались узлы какого-то механизма, похожего на паровоз братков Черепановых, рядом располагался кривобокий сарай из горбыля, крытый почерневшей от времени дранкой. Между ними зеленела копнушка травы, на фоне которой маячили две человеческие фигуры в телогрейках.
      — Эвон, твой «авыем»! — высунулся из окна водитель. — В шесть часов мы домой поедем, так что смотри, не запаздывай, а то пешим ходом придётся топать.
      В полном недоумении я спрыгнул на землю, грузовик резко рванул и, взметнув пыльный вихрь, исчез за перелеском.
      — Вот те на... — произнес я самому себе.
      Ничего не оставалось, как идти к этому неопознанному объекту. По мере приближения к нему надежда увидеть вычислительный центр таяла, пока не стало ясно, что ЭВМ здесь и близко никогда не стояла.
      На месте трудового подвига меня поджидали два смуглых деревенских парня с озорным огоньком в глазах, явно из местных. «И при чём тут кубинцы?» — разочарованно подумал я. Мы пожали руки, познакомились. За бригадира был Степан, у него на подхвате двоюродный брат Слава. Присутствовал здесь ещё и третий, почётный член бригады: с большого плаката, аккуратно прибитого к воротам сарая, на меня с пронзительной латиноамериканской печалью в глазах смотрел товарищ Эрнесто Че Гевара. За его спиной на фоне национального флага был начертан пламенный лозунг кубинской революции: «PATRIA O MUERTE!» Под народным героем висела разноцветная «Политическая карта мира» с бахромой на месте южного полушария. Позже выяснилось, что холстину ободрали козы.
      Ребята в двух словах объяснили мне, как действует пресловутая «авыем», вернее, АВМ или Агрегат Витаминной Муки, и мы приступили к работе. Степан регулировал подачу солярки в топку и контролировал температуру сушильного барабана. Слава с помощью вил загружал в приёмный бункер «зелёнку» – свежескошенную смесь кормовых культур, достигших стадии молочной зрелости. В мои обязанности входило: взять из пачки бумажный мешок, сунуть внутрь ногу, чтобы он расправился, поставить его под ленту транспортёра и ждать, пока мешок наполнится травяной мукой. Затем поставить новый мешок, а старый завязать бечёвкой и оттащить к Че Геваре.
      Такая нехитрая работёнка пришлась мне по вкусу, поскольку мешки были лёгкие, а расценки высокие: дневная норма стоила больше, чем платили командированным москвичам на самой выгодной работе. Да и весело было.
      — Санчес, держись за нас – не пропадёшь! — подбодрил Степан, запуская руку в мешок, чтобы проверить на ощупь качество витаминной муки.
      — Так ещё бы не держаться! — с энтузиазмом подхватил я. — Если наряд по четыре с полтиной закроют, я домой богатеньким Буратино вернусь!
      — Да ты чё?! Какие на хер четыре с полтиной? — весело загоготал Слава. — Ща как врежем шесть норм! Прикинь, сколько получится?
      — По четвертному?.. — заворожено прошептал я.
      — Молодец, мачо, хорошо считаешь!
      От мысли, что можно срубить кучу бабла чаще забилось сердце. Ведь последние гроши, оставшиеся от пятирублёвого аванса, я проел ещё на прошлой неделе, купив в сельмаге сто грамм любимых конфет «Коровка». Однако возникали некоторые сомнения.
      — Мужики, а как же мы успеем столько выработать? По времени никак не уложимся. Или ночью будем пахать?
      — Брежнев что по ящику сказал? — задал Слава встречный вопрос и весьма узнаваемо, с характерными фибрилляциями голоса и причмокиваниями изобразил дорогого Леонида Ильича. — Надо активнее осваивать передовые методы производства и повышать производительность труда.
      — Погодь, Санчес. Вот, сейчас агрегат раскочегарим! Тогда пятилетка в три года покажется детским садом, — дополнительно растолковал Степан.
      Вскоре бригадир, бодро напевая: «Он сказал, поехали!..», залез под шайтан-машину и произвёл несколько филигранных варварских, ударов кувалдой по ее материальной части. Сразу после такой прецизионной регулировки сатанинское пламя, вырывающееся из форсунки, загудело, как при старте ракетоносителя «Протон».
      — Только бы не рвануло, то всю артель разнесёт к ядрене фене! — озабоченно прокричал Слава мне в самое ухо.
      Вслед затем была увеличена скорость транспортера, и мука посыпалась в мешки, как из рога изобилия. Работа буквально закипела. Я только успевал поворачиваться, а когда зашивался, то ребята мигом приходили мне на помощь.
      Через какое-то время я почувствовал, что с мукой творится что-то неладное. Она стала обжигать руки, словно поток вулканической лавы, а её изумрудный цвет поблёк. Затем мука пожелтела, потом стала коричневой. Наконец в мешки посыпалось нечто пепельно-чёрное, весьма напоминающее печную золу. Моё рабочее место заволокло едким дымом.
      Я забил тревогу:
      — Парни, нам за такую «витаминную» муку не только не заплатят, а ещё и в натуре по шеям накостыляют, как вредителям!
      — Не бзди, Санчес! У нас всё схвачено! — подмигнул Славик, обнажив красивые металлические зубы.
      Пока мы трудились в поте лица, к АВМ регулярно подъезжал трактор с прицепом и выгружал очередную порцию «зелёнки», которую косил на соседнем поле уродского вида гэдээровский комбайн. Часам к пяти с работой было покончено, и бригадир торжественно объявил по-испански:
      — Баста!
      И тут же перевёл на русский язык:
      — П***ец! Вот теперь можно хорошенько бухнуть!
      — А есть чего?! — обрадовался я.
      — А то!! Литр настоящего кубинского рома! Правда, на закуску только горох. Зато пердеть будем как мустанги!
      Изобразив ретивое конское ржанье, Степан повёл нас вглубь леса к тихой речушке, где в прозрачной студёной воде охлаждалась «огненная вода» с далёких берегов Острова Свободы. Потом братья долго и безуспешно искали припрятанный стакан, но его, видимо, как и южное полушарие на политической карте мира тоже сожрали овцы.
      Уютно расположившись в соответствии с сюжетом известной картины Василия Григорьевича Перова «Охотники на привале», мы глушили из горла ядрёный белый «Havana Club», заедая его стручками гороха. Закус был явно слабоват, тогда мы попробовали занюхивать мануфактурой – рукавом грязной телогрейки, провонявшей навозом. Оказалось - в самый раз. Потом, щурясь от слезоточивого дыма, курили термоядерные кубинские сигареты «Legeros» и «Protogas», наблюдая, как дохли комары, пролетающие в радиусе нескольких метров.
      Я поинтересовался у братьев: отчего это их называют кубинцами? Степан, понизив голос, туманно намекнул, что они-де проходили службу на секретной военной базе, расположенной в некой экзотической стране с жарким климатом.
      — Неужели... «там»?.. — я многозначительно указал бычком на початую бутылку «Havana Club».
      — Но об этом никому не слова! — сурово предостерёг Слава и икнул. — А то, не дай бог, новый Карибский кризис спровоцируем.
      Было хорошо... Почувствовав себя закадычными друзьями, мы пустились в непринуждённый разговор. Потекли воспоминания, а рассказывать братья умели складно и красочно. В моём воображении возникали плантации тропических фруктов, густые леса Сиерра Маэстра и золотые пляжи Варадеро по которым бродили знойные креолки и шоколадные мулатки, мечтающие лишь о том, как бы ловчее затащить тебя в постель. Последнее меня заинтересовало особо, но Степан предупредил о гнусном венерическом наследии, доставшемся кубинцам от кровавой диктатуры Батисты.
      Со своей стороны я сообщил, что ещё, будучи юным ленинцем, переписывался с кубинским мальчиком по имени Хулио. Ещё рассказал, как ясным солнечным утром 1 Мая 1963 года шагал с батей по Красной площади в колоннах праздной демонстрации и махал красным флажком товарищам Никите Сергеевичу Хрущёву, Юрию Гагарину и Фиделю Кастро, стоящим рядом на трибуне Мавзолея. А особенно глубокое впечатление на братьев произвело то, что мне посчастливилось своими глазами увидеть того самого Че Гевару, когда тот приезжал в Москву. Правда, видел я его в толпе и мельком, но какая разница.
      Постепенно разговор перетёк к обсуждению событий на Ближнем Востоке, Африке и Латинской Америке. К тому времени нас уже основательно развезло и стало очень весело, видимо, сказывалось специфическое действие рома. Мы принялись дурачиться, возиться в рукопашной схватке и орать во всю глотку: «Вива Куба! Родина или смерть!! Мы победим!!!» В ответ нам вторило раскатистое лесное эхо, да с мрачного деревенского погоста доносилось испуганное карканье потревоженных ворон.
      Потом нам захотелось что-нибудь эдакого, с вывертом – к примеру, спеть задушевную песню и мы затянули, хотя и мимо нот, но задушевно:
      Куба – любовь моя,
      Остров зари багровой.
      Песня летит над планетой, звеня:
      Куба – любовь моя!..
      Я смолил сигарету, размышляя о двух великих вещах – братской взаимопомощи и социалистическом разделении труда. Подумать только: под знаменем пролетарского интернационализма наш великий советский народ-строитель Коммунизма помогает кубинским трудящимся создавать справедливое общество, а они снабжают нас куревом и выпивкой. И всё это творится, прошу заметить, под самым носом у американского империализма. А почему? А потому, что все люди доброй воли поддерживают нас от лица прогрессивного человечества!
      Ближе к пяти часам на бричке, тюнингованной под тачанку и запряженной хромой клячей, подъехал какой-то рыжий рябой хмырь, который оказался учётчиком Херычем. Несмотря на жаркое лето, он был одет в валенки с калошами и длиннополый прорезиненный плащ. Учётчику предложили почётное место в копне зелёнки и дали бутылку. Херыч достал из валенка лафитный стакан, наполнил его ромом и немедленно принял внутрь. Потом крякнул и начал оголтело ощупывать себя, как при ловле блох или нервной почесухе. Наконец, отыскав в кармане плаща чёрный сухарь, он принялся с остервенением его грызть.
      — У-х-х! До чего ж крепка, зараза, – слезу вышибаить... — растроганно поведал он. — Забористая, акромя её лучше нету.
      Переведя дух, учётчик потребовал себе закурить «кубинскую», затем достал заляпанный блокнот с золотым тиснением «Депутату районной партийной конференции» и огрызок химического карандаша. Оценив с прищуром бездонную глубину неба, он пробурчал себе под нос что-то умное, потом старательно обслюнявил орудие учёта и обратился к бригадиру:
      — Стёпушка, ты прикинул, скольки записывать-то будем?
      — А пиши шесть норм, как у стакановцев, — ответственно прохрустел гороховыми стручками Степан. — Тогда всё допивай в одно рыло.
      Учётчик почирикал карандашом на криво разлинованной странице и тут же опять потянулся к бутылке. Вскоре его осоловевшие глаза засияли счастьем, он откинулся спиной на ворох зелёнки, сладко зевнул и захрапел.
      — Херыч, не спать! — стал тормошить его Славка. — Вот тут Санчес интересуется, почему у тебя погоняло такое? Неужели в честь твоей бракованной кобылы?
      — А она и не кобыла вовсе! – пробубнил разморённый Херыч.
      — А кто ж тогда? Конь? — деланно удивился Славка. — А тогда яйца у него где?
      — Откелева мне знать? Конь, не конь, да уж тольки не кобыла, — объяснил увлечённый сном учётчик. — А Херычем мене потому кличут, что я хер кому лишнюю копейку в наряд прибавлю. Позиция у мене такая, что я шибко прынципияльный.
      — А тогда объясни, почему наши наряды, не глядя, закрываешь? — продолжал подтрунивать над ним Славка.
      — Ну!.. Тута я не сумлеваюсь!.. Вы ребяты свои, а со своими мы завсегда договоримси. - Верно, я гуторю, Шахерезада? — обернулся Херыч к своему гужевому средству, жующему зелёнку.
      Некобыла повернула морду в его сторону и понимающе вздохнула.
      Ко времени прибытия машины, идущей на центральную усадьбу, я окончательно дозрел и крепко дрых, упав лицом в прошлогоднюю солому. Ребята, которые к пьянке оказались более подготовленными, бережно отнесли моё тело к дороге и вместе с тощими колхозниками погрузили в грузовик.
      — Москвич-то, видать, наломался! — констатировал водитель Николай, заглянув в кузов с подножки кабины. — Небось, весь день не евши работали? Ну что, берёте его в бригаду?
      — Санчеса? Берём, — твёрдо ответил Степан. — Наш человек. Он Фиделя Кастро видел и даже Че Гевару.
      ...В получку всем начислили по 30-40 рублей, что считалось весьма неплохо. Моей же фамилии в ведомости почему-то не оказалось. Я подумал, что мои наряды специально «потеряли», ведь по самым скромным прикидкам мне полагалось почти двести целковых! А тут ещё в день отъезда прошёл слух, будто АВМ и сарай с нашими мешками, ночью сгорели дотла от удара молнии...
      Мы уже занимали места в заводском автобусе, когда к нему лихо подкатила знакомая бричка, запряженная хромой Шахерезадой. Рядом с Херычем на козлах сидела какая-то тётка в очках и с портфелем.
      — Привет, Санчес! — крикнул учётчик, деловито перебирая вожжами и посылая Шахерезаде сигналы управления в виде смачных поцелуйных звуков. — Я тебе нашу бухгалтершу доставил! Потому, как ты в другую ведомость попал. Слыхал, чаго у нас приключилоси? Дым стоял коромыслом! Место енто гиблое – раньше там от молнии цельная рига с сеном сгорела. Ох, Славка со Стёпушкой шибко тужат: ихний-то Чигиварка ведь тоже сгорел...
      ...Новенький заводской автобус ЛиАЗ мчался по шоссе, увозя нас домой, и в мерном гуле его двигателя внутреннего сгорания слышалась победная поступь Коммунизма. Огрубевший за месяц народ гудел, как улей, водка лилась рекой. Кто-то уже пребывал в ауте, а на задней площадке салона дружно били кому-то харю. Было все как обычно.
      Хотя пищевод приятно горел от принятого стакана, и карман симпатично оттопыривала пачка червонцев с изображением вождя мирового пролетариата, на душе было тяжко и горестно. Оттого, что где-то далеко-далеко, среди полей и лесов затерялась, Богом забытая, русская деревушка Рябинки, на окраине которой дымилось пепелище нашего маленького Островка Свободы. И стоял перед глазами, будто живой, в чёрном берете с красной звёздочкой, опечаленный товарищ Че и растравлял душу своим пронзительно-тоскливым латиноамериканским взглядом.
      Как же так случилось, что мы опять не смогли тебя уберечь?

      05.04.2004 г.