Я робот без чувств и эмоций

Я носила обручальное кольцо, чтобы мужчины думали, будто они опоздали.

Мои родители носили свои обручальные кольца лишь первые шесть лет брака. Они оба были людьми свободными, без предрассудков, и относили брак, в особенности свой, к одной из самых непростительных ошибок человечества.

Они говорили, что если бы не слабое сердце папиной матери, не высокий пост маминого отца и не политический режим того времени, то они бы не оформили свои отношения. И, конечно, если бы не случайность, не соревновательный дух молодости и не любовь, то я бы никогда не появилась на свет.

Теперь кольца хранились в домашнем сейфе, и извлекались лишь во время семейных драм: когда родители не разговаривали друг с другом, мама начинала причитать, что придется закладывать кольца в ломбарде, так как денег у неё не осталось, а просить у супруга, виновника ссоры, гордость не позволяет. Из сейфа я и стащила мамино кольцо – оно хоть как-то держалось на моем среднем пальце.

Я надевала его сутра, когда заходила в лифт, по пути на первый этаж, и снимала там же, поднимаясь на шестой. Получается, заходила в кабину я свободной женщиной, а выходила уже замужней, и наоборот. Лифт был свидетелем моей игры.

Родители ничего о ней не знали; не представляли; подумать не могли, не могли вообразить. Знала только подруга; она называла мое развлечение сумасшествием: дескать, носить чужие кольца, да еще обручальные, плохая примета.

Я рассказа ей, как две женщины с работы пытались, в разное время, свести меня со своими сыновьями.
-Я уверена, делали они это потому, что чувствовали во мне ту независимость, которая обеспечивается лишь деньгами. Дай-ка мне тоже сигарету… А? Спички кончились?.. Ладно, тогда забирай обратно; я как раз собиралась бросать курить. Наверное, это знак, добрый знак. Дай Бог, чтобы у меня все получилось… Зажигалка? Тогда давай сигарету обратно.

Мы соревновались, чья струйка дыма окажется длиннее. Они таяли под потолком, и мы не могли определить победителя. Побеждала дружба.

-Самое главное, у их детей были свои любимые, и им не было никакого дела до моих денег, успехов, до моих плюсов, минусов. А давай курить на перегонки?

Мы начали курить еще в школе, демонстративно, назло; я первая, она за мной. Перед родителями никогда не оправдывались, я просто поставила маму перед фактом; и свою, и её.

Подруга говорила, что сигарета делает её сильнее, вольнее, увереннее. Я практически ничего не чувствовала. Так, ради приличия, хотелось иметь какие-то привычки, хоть какую-нибудь, одну-единственную в жизни привязанность.

-Но самое главное, все-таки, другое. Самое главное то, что эти женщины, - ты еще помнишь, о чем я говорю? Отлично. Так вот, они-то по двадцать с лишним лет в браке прожили. И сейчас еще гладят, хоронят свекровей и даже – я подчеркиваю – стараются эко-но-мить. А ведь было время – наверняка было, - когда они, еще молодые, представляли родителям своих любимых. И родители говорили: «Нет, это не то, что тебе нужно. У нас есть на примете отличный мальчик. Папа профессор, мама домохозяйка, сам учится в Инязе. Заграницу с ним съездишь». А то, что он косой на оба глаза и косолапит – это так, мелочи.

Мы открыли новую пачку; я очистила пепельницу от окурков. Пока я делала это, подруга не выдержала и закурила, смахивая пепел на прошлогодний календарь. Я сказала, что сегодня больше курить не буду.
-Посуди сама: тогда их заботили только собственные чувства, а теперь они желают своим детям того, чего когда-то желали им их родители. Но ведь своим детям всегда желают самого лучшего. Не это ли ярче всего доказывает, что их собственный брак, в силу каких-то причин, не удался?

***

Хочешь возненавидеть Москву – прокатись по ней на машине хотя бы раз.

Хочешь еще больше возненавидеть Москву – проедься на общественном транспорте.

Кто-то скажет: «Да просто все дело в людях», но в каких именно?

Москва – это коктейль, который нормальный желудок переварить не в состоянии.

Москвичи едут в своих автомобилях и задыхаются сквозь стекла. Кажется, что они даже курят в салоне с тем, чтобы дышать стало легче. А по тротуарам бродят провинциалы, которых сразу можно вычислить по одежде, смотрят на рекламные банеры восторженными глазами и им кажется, что они глотают золотую пыль.

А мне…иногда становится просто душно, голова кружится. Поймите, что всю жизнь так прожить нельзя. Откройте глаза: разве нормально, когда, поднимаясь вверх по эскалатору в метро, ты видишь купол, какого нет в крупнейших столицах мира? Кафедральные соборы европейских столиц не венчаются куполами такого диаметра, а у нас половина станций метро носит огромные луковицы.

Иногда от всего этого нужен отдых, и я паковала чемоданы и летела в Богом забытый уголок, жители которого пыжились, считая, что, раз их деревушка нанесена на карту с самым большим из существующих масштабов, то они уже имеют право придумывать себе гимн, традиции и национальные костюмы.

Через три дня я сбегала в Москву и любила её с новой силой. Я плакала, когда самолет садился в Шереметьево. Все пассажиры были уверены, что я боюсь летать, и стюарды непременно предлагали мне леденцов.

Чтобы понять Москву, мало пройтись по Красной площади, заглянуть в Исторический музей и увидеть Царь-колокол. Я прожила в Москве больше двадцати лет, и, являясь единственной москвичкой в собственной семье, постоянно терпела насмешки и притеснения по этому пункту со стороны родных.

На мне было клеймо москвички. Я-то думала, что оно исчезает, как только я покидаю свою квартиру, но, оказывается, и за рубежом у меня на лбу было написано крупными буквами «Москва». В родной стране одно это давало повод считать, будто я напыщенная выскочка, а заграницей меня тут же записывали в варварское племя. В конце концов, я уставала. Я даже не могла понять, хорошо это или плохо: то, что я москвичка. Может, просто не нужно обращать на это внимание? Может, нет никакой связи с городами? Ведь, если присмотреться, город – это просто кучка домов с церковью посредине.

***
Поезд выехал из тоннеля на улицу, и все пассажиры, в каком-то невиданном и удивительном порыве повернулись к окнам. У москвичей это заложено в подсознании, своего рода инстинкт – поворачиваться к окнам, когда поезд выезжает на улицу.

Из-за лысоватых деревьев выглядывают неоновые буквы, которые светятся даже днем.
Я вижу инициалы своего имени и отчества, только наоборот, но ведь никому не придет в голову называть меня Андреевной Дарьей. «Интересно, а туда вход строго по пропускам?» - успевает мелькнуть в голове прежде, чем выплыли и остальные буквы, образуя ничем не примечательное слово «Автоград».

Девочка примерно пяти лет спрашивает маму:
-А какая следующая остановка будет?
-Зачем тебе? Нам еще три остановки ехать.
-Ну скажи, - просит дочь.
Я улыбаюсь. Я чувствую связь с этой девочкой, и меня интересует, так же сильно я поглупею, как эта мать, когда сама стану родителем.
Мать смотрит на карту:
-Черкизовская.

Девочка пытается скопировать диктора, громко объявляя на весь вагон: «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция… Черкизовская!». Пассажиры улыбаются и, возможно, девочка станет самым приятным эпизодом в их сегодняшнем дне.

Перед самым выходом ко мне сзади прижимается мужчина. Я стараюсь поправить волосы так, чтобы он заметил обручальное кольцо на моем среднем пальце. Никакой реакции со стороны мужчины не последовало.

Я думаю: многие, практически все, говорят о колоссальных перегрузках, испытываемых спортсменами. Хорошо – перегрузки, хорошо – испытывают; но разве сломанная машина сутра, грязь на дорогах и мужчина, который щупает тебя за зад – это не колоссальные перегрузки?

Я опоздала на работу всего на пять минут, а скопившейся для меня информации с лихвой хватило бы на троих.
-Откройте окно, я закурю.
-Звонил Ильич. Интересовался, нельзя ли увеличить лимиты для какого-то французского банка. Ты позвони ему лучше, а то испорченный телефон получается.
-Я знаю, о чем речь, - тяну створку на себя, - Наигрязнейшие у нас окна, скажу я вам. Кстати, ваш Ильич – аферист.
-К слову об аферистах, - и из двух углов миниатюрного кабинета в меня летят многозначительные взгляды, - Информация о проверке подтвердилась. И, судя по запаху в коридоре, председатель уже пил свои капли.

Я даже бровью не повела, выбросила сигарету в окно, прямо на людную улицу, и тут же зажгла вторую.
-А мы сегодня только курить будем, или поработаем?

Ситуацию разряжает секретарша начальника, принесшая мне на подпись две стопки документов. Бедняжка, если бы она знала, что на меня готовится наступление, то, как минимум, повременила бы со своим приходом.

Все здесь считали, что у меня роман с начальником. Логика их такова: если ты не обращаешь внимания на программистов, не любезничаешь с охранником, который два раза в неделю посещает спортзал и вот-вот (то есть уже два года) защитит диплом в институте без госаккредитации, и не зовешь техника каждый раз, когда идешь что-нибудь ксерить («бумага зажевалась»), то это означает одно – ты крутишь шашни с шефом. Далее цепочка их рассуждений дробилась: во-первых, шеф был мужчиной женатым, следовательно, я, пусть пока и неявно, разрушала семью. Конечно, все лелеяли надежду, что я донимаю его требованием немедленно развестись. Во-вторых, если я вступила в связь с пожилым обеспеченным мужчиной, имеющим проблемы с лишним весом, то меня интересуют деньги. Вывод: я порочная женщина.

Теперь порочная женщина ставила свою подпись на документах, курила и смахивала пепел в пепельницу в виде полового мужского органа. Её (или его) мне подарил сын председателя, - чудесный был бы повод для сплетни, будь мои коллеги в курсе. Затем я открыла шкафчик позади своего стола, набитый неподписанными жесткими папками, и выложила три из них.

Мои махинации не знали границ. Начальник поддерживал меня до тех пор, пока ему самому это было выгодно. Пока он мог посылать сына отдыхать в экзотические страны, из которых тот привозил мне неприличные пепельницы. Но в случае краха он сделает круглые глаза и заявит, что понятия не имел о той грязной игре, которую вела подчиненная за его честной широкой спиной. За которой в случае опасности и спрятаться нельзя. Даже когда в воздухе только начинала кружить опасность, он доставал из сейфа свои капли календулы, разведенные водой на восемьдесят процентов.

***
Я прикурила от пламени, полыхавшем в эмалированной кастрюле, в которой мама, когда приходило вдохновение, ставила тесто для пирожков.
-Сегодня у нас на ужин, надо думать, шашлыки? – пошутил папа, а я, молча, бросила в кастрюлю следующую партию бумаг.

Председатель говорил, что, если бы бухгалтерия с такой же тщательностью вела свои дела, с которой я контролирую свои умышленные нарушения и нелегальные сделки, наш банк стал бы самым процветающим в стране. А мне это было легко – сортировать, проверять, скреплять, подкалывать бумаги для меня было таким же обычным делом, что и помыть ноги перед сном. Кроме того, все это, - все эти папки, - были доказательством моего несомненного таланта, и я могла улучшить свое настроение, просто перелистав их.
Как ни странно, мама с папой мною гордились. Получить «отлично», научиться играть на фортепьяно, выиграть стажировку в Гренобль – для нашей семьи это было обычно, не ново. А вот стать нечистым на руку до меня никто не решался. Папа, который считал, что всю жизнь его притесняли и обворовывали, спросил, когда я подарила ему изумрудные запонки:
-Надеюсь, они куплены на чужие деньги?

Со временем я стала относиться спокойно к таким вещам. Родители не раз говорили, что желали бы мне в жизни две дороги: либо найти обеспеченного любовника и всю жизнь не работать (предпочтительнее), либо воровать (и, конечно, не яблоки в магазине).

Вернулась мама, которая каждый четверг посещала салон красоты, - освежала маникюр. Почувствовав запах дыма, она ворвалась в гостиную, даже не разувшись, со словами:
-Квартира отменяется?

Я присмотрела себе трехкомнатную квартиру в нескольких минутах ходьбы от метро ВДНХ, неподалеку от церкви, в которой меня крестили. Это, и еще то, что она располагалась на шестом этаже: шесть – моя любимая цифра, - и определило мое окончательное решение.
-А не мрачновато? Так мало солнечного света, - пыталась, было, возразить мама, когда я привела её и папу на экскурсию в жилище, которое уже считала своим.
-В самый раз, - мне не терпелось показать им закуток, в котором планировала сделать гардеробную.
Я слышала, как папа отдернул маму за моей спиной:
-Не приставай к девочке. В конце концов, здесь жить будет она.
-Может быть, со временем решусь завести кошку, - сообщила я, прекрасно понимая, что ни за что не соглашусь делить площадь в восемьдесят два квадратных метра с кем-то еще.
-Дочка, а она не слишком дорогая? – спросил отец, когда я уже заводила машину.
-Ты считаешь эту квартиру слишком дорогой для меня?
На этот раз настала мамина очередь поставить его на место:
-Зачем ты суешься, куда не просят? Она, между прочим, в твой карман за рублями не лазит.

Первое, что я купила для планируемого новоселья – это занавески вишневого цвета. И родители, конечно, их раскритиковали. По их мнению, такой цвет никак не способствует умиротворению, которое должно нести столь интимное место, как спальня. А потом оба, порассуждав, пришли к выводу, что просто постарели и не улавливают современных модных тенденций. Как бы то ни было, в свою молодость они не имели возможности выбирать цвета занавесок.

Мои родители, в целом люди спокойные и не паникеры, умеют видеть проблему во всем, что касается меня. Называя это заботой.

В том, что я сидела на полу, мама видела прямую угрозу своим еще неродившимся внукам, любовь к чтению непременно выльется в близорукость, а вождение машины – в аварию с летальным исходом. И так – во всем.

Когда накануне проверки ко мне зашли заместитель председателя правления и начальник отдела внутренней безопасности, они, только бегло осмотрев мои дела, замахали руками:
-Нет, красавица. Придется тебе самой со всем этим разбираться. Мы с этого процентов не имеем (врут, естественно), да и рабочий день через полтора часа заканчивается.
-Я вас пригласила совсем для другого дела. Снесите эти коробки в мою машину. Вот ключи.
Они переглянулись, пряча руки в карманах:
-А почему ты водителей не позвала? Или завхоза, хотя бы?
-Завхоз занят: следит за техником, который чинит ручку в конференц-зале. Сами понимаете, - не отойти. А водители все в разъездах, кроме Константина. Но он три часа в пробке на Садовом простоял, так что звать его неудобно.
-Ага, а мы вроде как ничем и не занимаемся.
-Почему? Занимаетесь. Закончится коньяк, оставшийся с юбилея главного кассира, и снова будете заниматься.
-Дарья Андреевна, - заместитель председателя нарочно повернул мой монитор так, чтобы я не могла видеть, что печатаю, - коробки будут стоять на заднем сидении, а ключ оставим у секретаря.
-Спасибо. Только сразу вы все не унесете. Придется в несколько заходов.
-Непременно.
В тот же вечер, перед уходом, бухгалтер спросила:
-Тебе принтер нужен еще? Не выключать?
-Не выключай, пожалуйста. Хочу напечатать балансы за февраль.
-Хорошо. Печать у главного.
-Поняла.

Я отредактировала еще довольно сырую «Методику оценки и управления кредитными рисками», проверила электронную почту, а где-то в семь запустила печать балансов.

Баланс каждого дня – примерно листов на шестнадцать, - печатается отдельно. При этом между девятым и десятым листами вылезает чистый лист – брак, устранения которого я требую уже не первый год (по-моему, типичная неэкономность). К тому же, тратится время на то, чтобы перерыть весь баланс, найти и выложить единственный лист.

Я уже была натренирована для того, чтобы расчленять баланс именно между девятой и десятой страницами, практически не глядя, интуитивно. Обычно я складывала бракованную бумагу в стопку и позже пускала на черновики.

В этот раз я вытащила листок, на котором довольно крупным шрифтом было напечатано: «Коза безмозглая». Как только принтер закончил печать второго дня, я пролистала баланс и вытащила лист с аналогичной надписью.

Я бы не могла догадаться, кто это сделал в силу того, что сделать это мог любой сотрудник банка, вплоть до уборщицы. Если ей, конечно, позволяет компьютерная грамотность. Только со старших классов школы я приучила себя не задумываться над вопросами подобного рода, сводить все к недоразумению, не замечать и искренно полагать, что «коза безмозглая» относится к кому-то другому. Я допечатала балансы, погасила свет и уехала домой. На следующий день бухгалтер кивнула в сторону стопки:
-Что это такое? Безобразие, и только. Почему ты не выбросила?
-Вторая сторона абсолютно чистая. Вы же сами, Раиса Дмитриевна, жалуетесь на нехватку черновиков. Я с Вами, если что, поделюсь.

Никаких вопросов, только непонимающие взгляды в течение всего дня. Но взгляды – это такая мелочь. Они меня даже смешат. Почему мои родители не могут так же смотреть на меня и при этом молчать?

***
В конце недели позвонила подруга, и без «здравствуй» и прочих дежурностей, предложила:
-Давай наркотики попробуем?
-Достанешь – попробуем.
-А ты как больше хочешь: понюхать или покурить?
-Наверное, курить лучше. Как-никак, у нас стаж в обычном курении приличный.

Тут я, просто проговорив о курении, достала из сумки пачку, вытащила последнюю сигарету и закурила.
-Ты сейчас последнюю сигарету вытащила? – оживилась подруга.
-Точно. А откуда ты знаешь? Следишь за мной? - и я, ради смеха, выглянула из-за занавески на улицу: шел дождь.
-Просто ты всегда пыхтишь недовольно, когда сигареты кончаются.
-Ну да. Вполне может быть.
-Вика с работы говорит, что наркотики – это в сто раз солиднее, нежели курение. Так что завтра после работы – прямиком ко мне, идет?
-Идет, - и, чувствуя её растерянность, я невольно поторопила время, - Договаривай скорее. Как никак, я сижу без сигарет.
-Ну, там будут еще ребята. Они принесут травку и покажут, что, да как. Ведь курить нас тоже учил какой-то длинноволосый старшеклассник.
-Похоже на услугу «доставка на дом». Ладно, жди меня завтра к семи. Идет?

На следующий день двое сотрудников объявили дату своей свадьбы. За неё все порадовались, потому что этим летом ей должно было исполниться тридцать два. Ему было двадцать семь, и, несмотря на низкий рост и плотное телосложение, он умел нравиться женщинам. Но теперь впереди его живота маячила, похоже, неотвратимая перспектива женитьбы на женщине с фигурой, напоминающей бочку, и те же люди, которые радовались за его невесту, сочувствовали ему.

Сколько я их помню, с тех пор, как пришла сюда работать, она пыталась его женить на себе. При этом он поначалу лихо уклонялся не только от этого, но и от всякого рода романтических отношений с ней. Даже говорил ей, что перестал курить, а сам бегал за мной на задний двор, где я любила щелкать сигареты, как семечки, и непременно в одиночестве. Он умел хорошо рассказывать. Говорил, что хочет завести семью, иметь детей, ведь он мусульманин. Смеясь, рассказывал, как «откашивал» от армии, - для этого даже пришлось поступать в аспирантуру, в которой он вообще не показывался. Что ж, у него была машина, хорошая семья, которая его поддерживала, и работа – иными словами, все условия, чтобы завести собственную семью. Я ему так и говорила прежде, чем оставить его обескураженным на заднем дворе, оборвав прямо в самой середине увлекательной истории: «Прости, лимиты не умеют ждать».

У нас сложился треугольник, который мы скрывали от чужих глаз; я – потому что мне было все равно, он – потому что не хотел, чтобы другие узнали, что его отвергла женщина, а у неё, наверное, тоже были какие-то свои причины. Однажды она застала нас в кабинете, где хранились архивы; он искал меня, а я пряталась за рядами папок, не на шутку испуганная, ведь мне было всего двадцать лет, и я боялась мусульман. После она поила меня чаем, хотя я чая в принципе не пью, и по-матерински успокаивала. Я знала, что она делает это не от сердца и, на самом деле, ей безумно хочется подсыпать мне в чашку чего-нибудь ядовитого, но было забавным слушать её уговоры, чтобы я молчала и никому не рассказывала о том, что со мной произошло.

Я отдала ей в руки все карты: курила только в кабинете, посылала в архив влюбленного программиста, и отказалась отвезти её домой, когда мою кандидатуру предложил главный бухгалтер. Я так и сказала:
-Разве здесь у меня одной машина?
-Но вам просто по пути.
-Ошибаетесь, сегодня после работы я еду совсем в другое место.

И пока все думали, как же быть, я, ругая их про себя за узколобость, предложила его кандидатуру. Все были рады, кроме него, а потом еще и меня, когда ко мне подошла старая кассирша, и, взяв под руку, отвела в уголок и наставительно произнесла:
-Правильно сделала, что не повезла эту интриганку. Мне-то понятно, за что она на тебя зуб точит. Неизвестно, как бы она повела себя с тобой наедине. Не жди от неё ничего хорошего, милая девочка.

Потом он постоянно искал меня в коридорах, и было абсолютно идиотское объяснение, прерванное звонком моей мамы на мобильный телефон. И она по голосу почувствовала, что со мной что-то не то, и вечером примчалась ко мне на работу, и не позволила мне садиться за руль, а села сама, и было мое бесконечное недовольство, списанное на годовой баланс. Вечером был бразильский кофе, в который родители, если бы смогли, положили хоть золотые слитки, уместив их в малюсенькой чашечке. Они бы сделали все, чтобы я перестала нервничать. И еще мама сидела у моей постели, как я ни пыталась её прогнать, и как ни звал её папа на увлекательную комедию.

Я тогда чувствовала себя неуютно и потерянно из-за того, что кто-то пытался нарушить равновесие в моей жизни. Это равновесие, к которому меня поначалу приучили родители, а затем поддерживала уже я сама. На одной чаше была стабильность, на другой – планирование, и их сочетание приносило мне покой и умиротворение. Чтобы ни говорили мне о скуке и о разнообразии, я не хотела обманываться. Простите, но я слишком мудра, чтобы понять уже на первом десятке жизни, что для человека важнее всего стабильность и покой.

Теперь, казалось, все возвращается на круги своя, и грядущая свадьба обещала окончательно восстановить баланс в моей судьбе. Любовь, за которой я предпочитала наблюдать со стороны, напоминала политику. Здесь были интриги и захват чужих территорий, когда более сильный поглощает более слабого; тайные сговоры и борьба за независимость и доминирование, упреки, обвинения, проверки с комиссиями и третьей незаинтересованной стороной. И ропот малых народов о том, что с ними поступили бесчестно, смешил меня точно так же, как жалобы урода, что его никто не любит и не хочет. Любовь и политика – это не аукцион милосердия, а конкуренция.

Если говорить обо мне в подобном контексте, то я была аполитичным субъектом. Порой мне казалось, что я способна захватить весь мир, но, в то же время, я предпочитала оставаться изолированной страной на отшибе земного шара, без установившихся дипломатических отношений с соседями, и ведущей, на удивление всем, свое хозяйство с чувством полной самодостаточности.
***
Я поднималась по лестнице, медленно, смакуя каждый шаг. В руках – пакет с мороженным и апельсинами, способными послужить пусть не оправданием, но хоть извинением моему двухчасовому опозданию.

Все близкие знали о том, что ориентироваться я не умею, и потому всегда называли мне не то время, к которому нужно приехать, а часа на два-три пораньше. Самое удивительное, что я поспевала как раз к моменту, когда первые гости начинали собираться.

На площадке подозрительно пахло сигаретами без фильтра, слышались низкие мужские голоса. Около двери стояли двое молодых мужчин, обоим года по двадцать три, а то и меньше. Один, тот, что чуть покрасивее, безотрывно держал палец на звонке.

Я проследовала к двери напротив, сделала вид, что ищу в сумочке ключи.
-Простите, девушка, а Вас, случайно, не Ликой Стелиной зовут?
-Нет, - я подняла на них глаза, в которых, кроме усталости – вообще ничего, - Лика как раз живет в квартире, в которую Вы так настойчиво звоните.
-Да вот, понимаете, обещалась быть дома в половине восьмого, мы около часа ждем, но никто не открывает.
-Ничем не могу помочь. Мы с соседкой почти не общаемся. Если только соль нужна, или кому-нибудь на похороны собрать. К тому же, - я сделала расстроенное лицо, - я забыла ключи в машине. После того, как у меня вытащили сумочку с пассажирского сидения со всеми документами и ключами, мне пришлось менять замки и отстаивать жуткие очереди в паспортном столе, так что теперь я, от греха подальше, паспорт с собой не ношу, а ключи на время поездки кладу в подлокотник. Вот и забываю – привычка-то совсем новая. Позвольте пройти, пожалуйста. Ах, да, если все же увидите её, передайте, что на втором этаже скончался почтенный профессор Высшей Школы Экономики, а его жену – её здесь все зовут не иначе как «старушка с пуделем», от горя разбил паралич. В общем, старшая по подъезду просила сдать хотя бы рублей по триста. В принципе, это не обязательно конечно, тем более, что до сих пор судачат по поводу того, что она тратит общественные деньги на зубные коронки.

Стоило мне выйти на улицу – звонок от подруги.
-Что происходит, черт возьми? Дорогая, ты сама затеяла эту заваруху, а теперь на попятную?
-Прости. Я просто ужасно испугалась в последний момент. Я толком не помню, как ушла из квартиры. Я села в кафе напротив, видела, как вошли какие-то молодые люди в черных шапках и джинсовых куртках, заказала себе еще кусочек торта, а через минут сорок приехала ты.
-Почему же ты меня не предупредила?
-Прости, - она кричала от отчаяния и одновременно жевала, - Просто я надеялась, что ты прогонишь их.

Я перебежала улицу на красный свет, направляясь к кафе. Позади несколько раз рассерженно бибикнул автомобиль.
-Закажи мне кофе.

Она сидела в углу за столиком на двоих. Горела свечка, совершенно неуместная в атмосфере сигаретного дыма и смеха подростков из обеспеченных семей. Я тут же закурила. Стоило мне достать сигарету, как к нам подошел один из таких обеспеченных подростков и предложил мне воспользоваться его зажигалкой. Зажигалка была довольно дорогой, и я задержала на ней свой взгляд.
-Вам она нравится? Возьмите себе.

Краем глаза я видела, как выражение лица подруги становится завистливым. Я покачала головой:
-Не стоит, мальчик. У меня есть своя, и не хуже.
-Но я сам видел, как Вы собирались прикуривать от свечи.
-Когда я только начинала курить, зажигалок еще не продавали, и приходилось прикуривать от всего, что горело или искрилось, - я выпустила дым носом, делая вид, что мальчик начинает меня злить, - Ностальгия.

Когда он ушел, довольно быстро и без борьбы, подруга со злобой в голосе напомнила, что в юности мы покупали разноцветные одноразовые зажигалки, и я всегда просила себе красного цвета, а она – зеленого.
-И я никак не могла понять, что общего между тобой и красной зажигалкой. Она – красная, она – горит. А ты черства, как корка.

Я потушила сигарету о салфетку:
-Где мой кофе?
-В этом кафе не знают, что такое быстрый сервис.
-Как и что такое пепельницы?
-В Европе скоро вообще дойдут до того, что в общественных местах запретят курить.
-Слава Богу, мы не в Европе.
-Но делаем все, чтобы там оказаться.
-Не смеши. Все, кто этого хочет, давно эмигрировали.
-А остальные? У остальных просто нет денег?
-Не нужно много денег, чтобы пересечь границу. Возможно, для этого хватило бы и белого порошка, который тебе сегодня приносили в клюве. Но, кажется, кто-то струсил и притаился в кафе, в котором на пятнадцать столиков приходится одна официантка? Вот тебе и ответ.
-Нет, ответ другой.

Мне принесли кофе, заодно официантка добавила стопку салфеток.
-Простите, а не могли бы Вы принести пепельницу?
-Сожалею, все пепельницы заняты.
-В радиусе десяти метров нет ни одного человека, кто бы курил.
-Это политика нашего кафе: мы входим в «Зеленую линию», которая ратует за здоровый образ жизни. Присоединяйтесь.

Напоследок она улыбнулась, и вот, я вижу лишь зад её мятой юбки.
-Я хотела, чтобы ты первой узнала, что сегодня я влюбилась.
Я помешала кофе:
-Сахар-то она мне не принесла.
-Пей без сахара. Представь себе, он пьет черный кофе, и всегда без сахара.

 Посмотрела на неё внимательно:
-Но ведь ты ему не нравишься?
Она вздохнула и двумя пальцами отковыряла от пирожного засахаренную вишенку. Не отвечает. Я повторила вопрос, отодвинув от неё блюдце с пирожным.
-Похоже, что нет. Нет, не похоже. Точно.

Я кивнула официантке, проносившейся мимо:
-Простите, но Вы не принесли мне к кофе сахара.
-Наше кафе входит в инициативную группу «Зеленая линия», которая ратует за здоровый образ жизни. И мы советуем всем нашим клиентам пить кофе и другие напитки без сахара, ведь так полезней, а для женщин вдвойне: они еще и фигуру сохраняют.

Когда мы снова остались наедине, я спросила подругу, не хочет ли она выпить кофе за меня, - точь в точь такой, какой пьет её возлюбленный, - без сахара.
-Не думай, - ответила она, придвинув пирожное поближе к себе, - я прекрасно понимаю, что тебя все это жутко напрягает. Тебе вообще не нравится говорить о чем-либо, когда ты не понимаешь суть. Слушай, может, тебе объяснить?

Я взглянула на неё бесстрастно; она, под моим пристальным наблюдением, сделала несколько глотков горького кофе.
-Когда моя мама была беременна, и родители пришли на УЗИ, чтобы узнать пол ребенка, врач не смог сказать им ничего конкретного. Он не определил пол. Мне кажется, Бог до самого моего появления на свет не мог решить, сделать из меня женщину или мужчину. Теперь Он сам за это расплачивается. Думаю, более проблемного клиента, чем я, у него просто нет.

Она продолжала пить кофе.
-Расскажи мне что-нибудь, - попросила вдруг.
-О чем?
-О своей жизни. Я знаю тебя пятнадцать лет, но мы никогда не говорили о таких вещах.
-А зачем о них говорить? Мы же наблюдали друг за другом все эти годы, ведь так?
-Хорошо. Ты можешь сейчас вспомнить что-нибудь из нашего детства? Нет, не конкретный эпизод, а что-то настолько сентиментальное и сокровенное, чем могли делиться лучшие друзья?

Я достала из кармана пальто жвачку. Открыла тонкое меню:
-Как думаешь, вместо водки они приносят воду? Или, что уж там, пустой стакан?
-Не понимаю, о чем ты. У тебя, насколько я знаю, машина неподалеку припаркована. Кстати, ты, кажется, говорила о Боге, который вынужден за что-то расплачиваться. Так вот, ты не могла бы сегодня оплатить счет, а то я выскочила буквально без копейки?

Я заказала морковный сок; официантка одобрительно кивнула.
-В восьмом классе ты была влюблена в Мишу Шпалова, - сказала я.
Она смутилась:
-Я тебе говорила?
-Нет, потому что это было время, когда я сказала тебе, что никогда не выйду замуж, и у меня не будет детей. И еще… что дети – это тупые писклявые существа.

Мы молчали до тех пор, пока мне не принесли сок, и я не поймала губами соломинку.
-Я сейчас не припомню даже, как он выглядел, что одевал, какие предметы любил, с кем общался.
-Одевался всегда в серое или черное, чтоб часто стирать не приходилось; любил литературу, боготворил Некрасова, собирался подаваться в политику, а потом удивил всех, поступив на режиссера. А так – нечесаный, глаза темные, с длинными ресницами. Да, и создавался эффект такой, будто у него глаза подведены. Ниже нас был на голову и, по-моему, к старшим классам так и не вырос. Не шутил, в драки не ввязывался, в жизни школы участия не принимал. Типичный объект для твоей любви: потом были Женя Сальников и Никита Шишкин, которые отличались от Миши лишь именами.

Подруге становилось все хуже и хуже. Я допила сок.
-Не может быть, чтобы я сама тебе об этом не говорила.
-Исключено. Когда ты пьешь, то рассуждаешь только о лишнем весе, и о том, что из-за него невозможно ни сделать карьеры, ни устроить личную жизнь. Но без конкретики.
-Почему ты не заговаривала об этом со мной?
-Я видела, что тебе худо. Не удивлюсь, если ты тайком ходила за ними до дома.
-Это уже слишком.
-Кажется, твои слова, что в любви не может быть слишком.
-Я была максималисткой. Все мы в юности максималисты.
-Я нет. Никогда не была максималисткой.
-А зачем тебе нужны были только пятерки?
-Ты ничего не путаешь? Я всегда говорила, что моя цифра – это цифра один.
-Может, это не максимализм, но называется как-то по-другому.
-Да. Это носит мое имя.
-Слушай, но ведь ты можешь мне очень помочь. Раз ты действуешь, как рентген, то тебе будет достаточно одного взгляда на него, чтобы понять, что он обо мне думает.
-Я и так могу тебе это сказать: «Милая девушка. Добрая, любит посмеяться. Бывает поверхностной, бывает, правда, реже, серьезной и глубокой. В основном, когда дело касается еды и телевидения. Легко сходится с людьми, но они пользуются ею короткое время, чтобы повеселиться, либо, когда плохое настроение, поиздеваться над ней. Никогда не обижается. Легко поддается влиянию. Импульсивна, но это поправимо. Ей нужен человек, который будет указывать, что следует делать, и которого она будет бояться настолько, насколько грешник боится Бога». И, поверь, он отдает себе отчет, что не станет этим человеком.

Она вертела в руках пустую чашку, в которой когда-то плескался невкусный кофе.
-Пожалуй что, - сказала она, - он и не смог бы стать этим человеком. У меня есть ты, в конце концов.
-Думаю, это плохая идея. Плохая идея насчет наркотиков, насчет этого кафе и насчет рентгена, - я подозвала отдыхавшую у стойки официантку, - Счет, пожалуйста.

***
На восемнадцать лет родители подарили мне машину. Первая машина в моей жизни, и, как следствие – приступ неуемной гордости, который никто не заметил, потому что за полгода до этого у меня уже случался подобный приступ по поводу счета в национальном банке, который мне открыли родители. Словом, один приступ перетекал в другой, и недостатка в гордости я не испытывала. Но за машину мне пришлось побороться, родители просили повременить, но я ничего не слушала.
-Как вы не понимаете: автомобиль и счет в банке – это единственные вещи мужского рода, которые мне дороги.

Отец отрывался от газеты и приспускал очки на кончик носа:
-А я надеялся, что найдется местечко и для меня.
-Ты - совсем другое. Ты знаешь это.

Конечно, они сдались. По-другому быть не могло.

Накануне девятнадцатилетия я ушла из дома. Я и раньше уходила из дома, но папа возвращал меня, как только я настигала лифта. Но теперь у меня были все условия, чтобы уйти: у меня была машина и карточка с деньгами, которыми я могла распоряжаться по своему усмотрению.

Я уехала в пансионат неподалеку от Дмитрова, сняла там комнату. Родители меня не разыскивали.

В столовой я делила стол с семейной парой средних лет и пожилым дамским угодником.
-Вам здесь нравится? – спрашивал он.
-Нет.
-Почему?
-В компоте слишком много сухофруктов, а в ванной перепутаны краны с горячей и холодной водой, и я ошпариваюсь каждый раз, когда поворачиваю синюю ручку.

Семейная пара меня вообще раздражала: они напоминали моих родителей. Кстати, папа позвонили на четвертый день, чтобы узнать, все ли у меня в порядке.
-В общем, насколько я понял, в милицию нам с матерью обращаться пока не стоит, - услышала я прежде, чем повесить трубку.

Я прекрасно понимала, что они соскучились и ждут меня домой, но мне хотелось как следует их проучить. Пока я была маленькой, они могли запугивать меня перспективой рождения второго ребенка, но теперь, когда стало очевидным, что я так и останусь их единственной дочерью, я могла крутить ими как хотела.

Понятно, что у большинства сложится впечатление, будто я просто неблагодарная свинья, которая в своей жизни не встретила ни одной мало-мальски достойной трудности, которая возомнила, что все её неурядицы должна принимать близко к сердцу чуть ли не вся планета. На самом деле, это не так. Не все в моей жизни было так уж гладко. И я умела грустить. И печалиться.

Начать с того, что мои ступни перестали расти после десяти лет, остановившись на 34,5 размере. И я не знаю, что такое носить обувь своего размера; что такое ходить и не чувствовать, как нога ерзает в сапоге туда-сюда, что такое идти, не подгибая пальцы, чтобы пятка не выскакивала, что такое выжимать педаль сцепления, и полноценно ощущать её под подошвой. В магазине, подбирая обувь, я даже не заикалась о своем размере, иначе бы меня отправили в детский отдел.

Мои ладони – это ладони десятилетнего ребенка, и я всегда подбиваю вату в кончики пальцев перчаток, чтобы не загибались.

Я не люблю хамить, но в наше время это почему-то считается признаком слабости. Зато я люблю и могу говорить правду, но почему-то сейчас именно это принято называть хамством.

Может, я вспоминаю сейчас о мелочах. Скорее всего, так оно и есть. А что тогда не мелочи? Я скажу вам. Была пятница, около одиннадцати вечера. Я сидела на краешке маминой постели, - пришла пожелать ей спокойной ночи. Папа был в командировке, и в такие вечера я могла засиживаться с мамой допоздна. Я смотрела на неё сверху вниз почти не отрываясь, и вдруг… да, я не ошиблась… я увидела у неё в волосах седой волос. первый седой волос моей матери. На той голове, в которой полно мыслей только обо мне. Как могли эти седые волосы прикоснуться к этой голове? Разве они не знают, не понимают, что это моя мама?..

***
Тогда в Дмитрове я задержалась еще и потому, что встретила там однокурсника. Он был с компанией. В компании было много девушек. Две были в него влюблены. Наверное, потому, что он прекрасно катался на горных лыжах.

Он подсел за мой стол в конце первой недели, заняв место пожилого дамского угодника.
-Ты катаешься на лыжах?
-Пробовала один раз…
Он ждал развития.
-…врезалась в дерево и больше пробовать не захотелось.
-Выходит, у тебя был плохой учитель.
-Выходит? У меня совсем не было учителя.
-Слушай, ведь я бы мог тебя научить.
-К сожалению, не захватила с собой лыжи. Слишком торопилась сбежать из дома.
-Это не проблема. Здесь их можно взять на прокат.
-Нет. Такие затраты не входили в мой ежедневный рацион.
-Мне не трудно заплатить.

Я поднялась из-за стола, почти ничего не съев, но не из-за него: у меня со вчерашнего вечера пропал аппетит, кажется, виноват вишневый пирог. Однокурсник тоже встал.
-Я уже не в том возрасте, чтобы позволять кому-либо себя учить.

Он проводил меня до лифта. Всегда держась поодаль. У меня было ощущение, словно я разговариваю сама с собой.
-Но ты ведь ходишь в институт, и там разные профессора читают тебе лекции.
-Я ничего не слушаю. Меня вынуждают числиться в институте.
-А я был уверен, что тебе нравится.

Я ничего не ответила. Иногда нравилось, иногда нет. Мы прошли мимо продолговатого зеркала, и я увидела, как он выглядел. На нем были брюки из такой ткани, которая, соприкасаясь с самой собою, создавала звук, напоминавший звук работающей ручной пилы. В руках, за белый помпон, он держал красную шапку. В зеркале не было видно, но я вспомнила, что у него зеленые глаза, а зеленые глаза – это признак нежности. В моей семье только у мамы зеленые глаза. По сути, кроме глаз, меня ничего в его облике не волновало. Меня всегда интересовало, зависит ли от цвета глаз то, каким человек видит и представляет себе этот мир. Судя по мне, зависит. По крайней мере, я всегда видела этот мир в темных тонах.
-Не хочешь кататься на лыжах – можем просто гулять. Погода чудесная.
-Я больше люблю средиземноморский климат. Такой, как в моем номере.

Я вернулась в свою комнату в полной уверенности, что в тот же день уеду домой.
Потом я вспомнила, как мы с подругой ехали в моей совсем новенькой иномарке на Тверскую, - спешили в кино, и встали на повороте, ожидая, когда на светофоре загорится дополнительная стрелка. Стояли долго; в зеркало заднего обзора я видела, как за нами встала машина, за рулем молодой мужчина, на сиденье рядом – девушка. Её лицо было плохо видно. Он целовал её. Постоянно, торопливо, то и дело отрываясь, чтобы посмотреть, не загорелся ли для него зеленый свет, и, в то же время, он постоянно её целовал. Я видела все в подробностях.

Подруга заметила, как я наблюдаю за чем-то интересным, и тоже посмотрела в зеркало.
-Наглость какая, - и она, ни с того ни с сего, стала сигналить, хотя перед нами никого не было.

Я оттолкнула её руку.
-Ты что? С ума сошла? – прикрикнула я на неё и резко тронулась на красный свет, одновременно поправляя зеркало так, чтобы она не могла до него дотянуться.
-Меня всегда злят влюбленные в метро. Особенно, когда они целуются. И даже в машине от них никуда не деться, - буркнула она со своего места.
-Меня они тоже злят. Только ты злишься, потому что тебе не с кем целоваться, а я потому, что меня раздражают люди как таковые. Поэтому-то я и хотела машину, чтобы быть как можно дальше от… всех них.

Тогда, в пансионате, мне вздумалось поэкспериментировать, попробовать поменять местами фигуры на шахматной доске, пойти ладьей не прямо, а наискосок, - называйте, как вам вздумается.

Ничего не вышло. Не знаю, может, и мое плохое настроение сыграло свою роль. Он, как никто другой, умел его не замечать. Да, еще: я его уважала. Он был сильным, и в моральном, и в физическом смысле этого слова, словом, кому-то должно было крупно повезти, но никак не мне. И я сама так захотела. Сейчас думаю: «О чем вообще там вспоминать? Не было отношений». Для вас, для вас всех, отношения – это что? Вы мыслите мелко: поцелуями, объятиями, глупыми свиданиями, бесконечными телефонными разговорами и перепиской по Интернету. Для нас тогда отношения были совсем другим. Я мучила его, он терпел, подавлял меня, потом мною восхищался, опять подавлял, и тогда я им восхищалась. Не знаю, чем бы это закончилось. Может, и сексом.
Мы разговаривали на лекциях, потом я брала у него конспект, который он умудрялся писать во время разговоров, а там на несколько страниц было написано «Я люблю тебя».
На следующий день я возвращала ему тетрадь.
-Я не стала переписывать. Твой конспект не корректен.
-Но все же, что ты обо всем этом думаешь?
-Я думаю, нам грозит незачет. На следующей лекции не садись со мной.

Он слушался. При этом не выглядел униженным.

Он умел ждать – этого у него не отнять; его не обескураживала моя грубость. Как выяснилось позже, он был в состоянии терпеть то, что называл «женственной грубостью», только потом я перегнула палку.

Факультету выделили шесть грантов на поездку в Шотландию. Все знали, что на курсе я была лучшей по части английского; на собеседование я шла с легким сердцем.
Экзаменатор, молодая улыбчивая женщина, мне прямо сказала:
-Девушка, Вы нам не подходите. Наш курс рассчитан на более слабых, Вы там ничему не научитесь. К тому же, Ваша семья в состоянии оплатить поездку за рубеж. Мы направлены на работу с регионами. Мы хотим развивать регионы.
-Я думала развивать регионы – это забота нашего правительства, но не английского министерства образования.
-Ваше правительство не справляется, - её голос прозвучал безапелляционно.

Мне хотелось поделиться с ним на следующий день: «Это несправедливо. Ответь, зачем чему-то учиться, стараться, лезть из кожи вон, когда мне ничего не светит? И все потому, что я из Москвы. В России меня не любят, потому что я из Москвы, но оказывается, что и за рубежом уже в курсе, что мы зажравшиеся лентяи, которым все падает с неба».

Мы встретились в коридоре, он уже знал, что меня не отобрали, - утром вывесили список. Я подумала, что не стоит мне ему жаловаться. Тогда же сказала себе, что у меня не будет таких отношений, когда я буду делить с кем-то свои проблемы. Никто не отнимет мои проблемы и не присвоит их.

Он заговорил о чем-то постороннем, и я взбесилась из-за его попытки отвлечь меня. У его оранжевой рубашки это получалось куда лучше.

Он сел со мной рядом, хотя я ему не велела. Он не навязывался, не говорил ни слова; на второй паре вежливо спросил, все ли понятно.
-Я не слушаю, - и отвернулась к стене.
-Тогда не посмотришь свежими глазами, что написано внизу доски?
-Это уже не важно. Ни для тебя, ни для меня.

Я вытащила комок жвачки изо рта и приклеила его на самую середину листа, на котором он писал, с силой прижала пальцем.

Потом он отсел, и больше никогда со мной не разговаривал. И я думаю, он поступил абсолютно правильно. Как и я.

***
Те, кто по каким-то причинам, не всегда объективным, счел себя мудрым, мог бы поинтересоваться у меня, не приходилось ли мне впадать когда-нибудь в отчаяние.
«Да нет,» - ответила бы я спокойно, - «Всю свою жизнь я была накормлена, одета и жила в тепле». Я не говорю, что для всех эти вещи должны стать критериями довольства. В конце концов, я не знаю, думает ли голодный и замерзший человек о любви больше, чем сытый и богатый. На самом деле, я просила только не трогать меня. Я просила не вмешивать меня в ваши человеческие разборки. Я имею к ним такое же отношение, что и яблоко к вишневому дереву. О, как они мелки по сравнению с тем, как тает на реке лед, или как прячутся под листьями грибы, как пахнет сосна.

Меня постоянно кто-то преследовал; причем чаще всего – отпетые лгуны и пьяницы, которые убеждали, что я живу нехорошо и неправильно. Еще больше наседали женщины, особенно те, что борются за свои права без остановки. Я много знала таких.

Однажды я попала в аварию. В моих глазах и по моим мерках, случай в самом деле был серьезным.

Я курила на морозе сигарету, одолженную у виновника ДТП. Изо рта шел пар, в котором терялся табачный дым. На мне была очень легкая, «праздничная» шуба.

Кто-то позвонил по мобильному телефону. Я была уверенна, что мама, и ломала голову, как рассказать ей об аварии так, чтобы она не разволновалась и не слегла в постель с мигренью.

Оказалось, что звонил Олег, - директор филиала одного из банков, с которым я успешно вела свои дела. Я ему рассказала о происшествии, без всякой задней мысли. Когда положила трубку, вспомнила, что после переговоров два раза отвозила его, пьяного, домой, и он настойчиво пытался целовать мои ноги, пока я вела машину, а потом еще и кусать их. Все закончилось тем, что он порвал мне чулок на правой ноге, и я высадила его возле закрывшегося метро Парк Культуры. Еще вспомнила, что он жутко обиделся на меня, когда я спросила, не собирается ли он делать пересадку волос. Ума не приложу, что его так возмутило.

Через четыре дня, пока мой автомобиль был еще в ремонте, Олег приехал ко мне прямо в офис, и за час до конца рабочего дня увез меня в автосалон.

Машин было много, я спросила, с какой суммой должны совпасть мои вкусы. Он назвал сумму, за что я была ему очень благодарна, потому что не люблю неопределенности.

Сумма была в пределах разумного. Я выбрала машину, даже более дешевую, чем он предлагал; прямо в автосалоне я оставила документы на оформление.

Через два дня я смогла её забрать. А с Олегом мы не виделись с тех пор, как он довез меня до метро после автосалона.

Когда об этой истории узнали на работе, меня осудили. Женщины возмущались не потому, что я приняла подарок, но потому, что я, получив его, не переспала с дарителем.

В их глазах, озаренных звездой позднего феминизма, я повела себя аморально. Более того, я переступила запретную черту, которую много тысячелетий назад начертил сам Бог. Я ожидала, что они скажут мне, покачав головой: «Ты предала нас. Ты предала само понятие женщины».

Однако на машине той я ездила на удивление долго.

***
Когда ты единственный ребенок в семье, то лет до тринадцати тебя это просто радует.
Затем, в отрочестве, тебя начинает пугать навязчивое участие родителей и беспокойство, которое они объясняют одним: «Ты же у нас единственная (единственный)».

Позднее, годам к двадцати четырем, твои пальцы холодеют при мысли, что ты, - а не государство, - должен содержать двух пожилых людей, докучающих вопросами о внуках. И материальная поддержка – это лишь внешняя сторона вещей, потому что, кроме денег, родители требуют еще внимания и времени. Все чаще думаешь о том, что в одну из суббот, когда нужно забрать маму из бассейна, сестра пригодилась бы.

Затем, когда родители умрут, ты останешься совсем один, словно пень, и тебе не с кем будет делить воспоминания о них. Что ж, истина опять восстановится: все они, их движения, их сокровенное, домашние привычки и даже вещи останутся лишь в твоей собственности. Так, как при жизни ты был единственным источником их отеческой любви, теперь ты станешь единственным источником воспоминаний о них, - по сути то, ради чего все люди заводят себе детей.

Мы с подругой готовились к празднику 1 Мая. Не к самому празднику, естественно, а к намечавшемуся по случаю праздника выходному. Словом, мы закупали продукты в одном из крупнейших гиппермаркетов столицы.

В каком бы конце огромного зала я ни оказалась, будь то мясной, молочный или овощной отдел, везде были дети. Причем, конкретные дети.

Мы как раз заходили в магазин, когда около самых дверей нас обогнали три мальчика, два из которых были близнецами, с пластиковыми автоматами. Они целились друг в друга, изображая солдат; у младшего оружия не было, и он постоянно лез к братьям, пытаясь отобрать автомат. В итоге он растянулся на плиточном полу и разрыдался. Старшие переглянулись и побежали играть дальше. Мать успокаивала плачущего сына, на лице мальчика слезы успели перемешаться с массой слюней и соплей, создав своеобразную маску на лице ребенка, сковавшую мышцы. Отцу, судя по его виду, все происходящее успело надоесть своим постоянством.

Пока мать занималась младшим, а отец выбирал тележку для продуктов, старшие дети чуть не сбили с ног чинную пенсионерку и вытащили из чьей-то корзины уродливую маску, предназначавшуюся, видно, другому мальчику.

Мать посадила младшего в тележку, выразительно взглянув на мужа, и бросилась к близнецам. Выслушав замечания от четверых пострадавших, она строго-настрого предупредила детей, что, если они не угомонятся, не получат жвачки и будут устранены от компьютера.

Мы с подругой, пронаблюдав всю эту картину, поспешили заняться покупками.
-Как думаешь, - спросила я, выбирая чай в пакетиках, - достаточно ли посмотреть на детей, чтобы составить представление о родителях и наоборот?
-Определенно нет. Порой недостаточно поговорить с самим человеком, чтобы составить о нем представление.
-Мне иногда начинает казаться, что меня удочерили.
-Многие дети задумываются об этом. Может потому, что смотрят, сколько в мире сирот, и удивляются, почему им выпало такое счастье. Но здесь удивляться незачем.
-Детей сирот не понимает весь мир, а в нашем случае к этому «всему миру» прибавляются еще и наши родители. Так кто, в результате, более несчастен?.. Быть родителем и в самом деле неблагодарное дело. Ты не против ванильного чая?
-Давай.

В овощном отделе мы в очередной раз натолкнулись на многодетную семью.

Игра в войну продолжалась: пятясь от противника, один из братьев врезался спиной в стенд с апельсинами; они рассыпались, обрушившись на пол, как градуированный водопад. Виновник испуганно замер, наблюдая за приближающейся матерью. Второй близнец в это время посмеивался.

У отца, как оказалось, за это время также появились трудности. Младший сын отказывался спокойно сидеть в тележке, он хватал руками все, что покупали родители, пытался все открыть, нарушить упаковку, а потом и вовсе встал, раздавив помидор.

Отец предпринял отчаянный шаг: выпустил сына на волю. Тот, почувствовав вкус к свободе, побежал к коробкам с яблоками. Рядом оказался еще один брат, которому надоело злорадствовать над своим противником по игре, пока того ругает мама.
-Хочешь шоколадное яблоко? – спросил старший у младшего.
На последнем были зеленые ботинки на шнурках, желтая майка и велюровые коричневые штаны на подтяжках. Я плохо определяю детский возраст, но сказала бы, что младшему ребенку было года три, близнецам – около пяти.
-Шоколадное яблоко – это очень вкусно. Гораздо вкуснее, чем просто шоколад. Хочешь?

Мальчик кивнул. Близнец, довольный, протянул брату яблоко, один бок которого изрядно подгнил.
-Кушай.

Мальчик хотел укусить яблоко с другой, зеленой стороны, однако близнец остановил его и повернул яблоко гнилым боком:
-Не-а, неправильно. Начинать грызть нужно отсюда.

Тут подошла я, испортив проказнику праздник.
-Шоколадные яблоки нельзя есть немытыми, - сказала я.
-А я его помыл, - насупился близнец, - И вообще, тут все яблоки вымытые.
-Хорошо. Но ведь родители еще за них не заплатили?
-А это бесплатные яблоки. Это яблоки для всех.
-Значит, - обрадовалась я, - И я могу взять себе шоколадное яблоко?

Он побледнел и раскрыл рот, а я уже звала подругу:
-Иди сюда скорее! Здесь бесплатно раздают шоколадные яблоки!

Оба родителя, тем временем, приблизились к нашей компании; оба выглядели измученно и враждебно по отношению ко мне.
-Хотела выбрать шоколадные яблоки получше, - пожала я плечами, демонстрируя гнилое яблоко.
-Пошли, - процедила подруга и увела меня в мясной отдел.

Я слышала, как за моей спиной мать спросила сына:
-Чего от вас хотела это тетя, Максим?
-Я Дима!
-Как тебе кажется, они их вообще отличают? – прошептала мне на ухо подруга.
Я ничего не ответила, а она продолжала:
-В детстве я так часто мечтала о сестре-близнеце. Хотела, чтобы она решала за меня задачи по математике и химии у доски.
-Тогда тебе нужны были как минимум две такие сестры. Вторая – чтобы читать у доски стихи и показывать страны на карте.

В мясном отделе было очень холодно, я плотнее замотала шарф вокруг шеи. Многие мужчины выбирали мясо, кто-то для шашлыков, планировавшихся в выходные, кто-то, под строгим присмотром жены, для супа.
-Девушка, давайте, я Вам помогу. Выбор мяса – сугубо мужское занятие.
-Скажите, Вы потребляете столько мозгов в надежде, что что-то отложится и в Вашей голове? Тогда я, пожалуй, возьму немного сердца.

Подруга копалась неподалеку в холодильнике с печенью.
-Интересно, а у этого отца семейства есть любовница? Вряд ли. На любовницу деньги нужны, а на такую ораву, как у него, никаких денег не напасешься. Потом, для любовницы силы не помешали бы. Не может же он приходить к ней и заваливаться спать? Хотя для него это тоже вариант.

Рядом с нами близнецы, с перекинутыми через плечо автоматами, вытаскивали из холодильника сердце, печенку, языки и пугали ими друг друга.
-Выбирай печень с кровью, - руководила я подругой, - Она мягче.

Близнецы, заметив меня, перешептывались и смотрели с опаской. У меня поднялось настроение.
-Мальчик, а ну-ка дай мне ту, что у тебя в правой руке. Живее. Или ты не отличаешь правую и левую руки?

Он боязливо протянул мне лоток, перемотанный прозрачной пленкой.
-Фу, какая плохая, - я подняла печень, словно рассматривая её на свету, - По всему видно, что это корова много пила.
-И много играла в войну, - подключилась подруга.
-В войну? – удивленно переспросила я и снова посмотрела на близнецов, как бы сочувственно; потом бросила лоток обратно в холодильник и демонстративно отряхнула руки.

В последний раз мы увидели братьев возле кассы, когда они требовали у отца купить им презервативы, которые приняли за фруктовую жвачку.
-Я же говорила вам: больше никакой жвачки, - верещала мать, но её никто не слышал.

Отец купил им целых три упаковки, - чтобы никому обидно не было.

***
Я проснулась от внезапного шума разгоняющихся поездов. Они мчались друг навстречу друга и врезались; нос одного перетекал в вагонное туловище другого. Пассажиры даже не успели вздрогнуть. На деле оказалось, подруга убирала посуду со стола и по неосторожности разбила блюдце и чашку.

Я полулежала в кресле, свесив ноги с подлокотника. Вечер был пустым, можно сказать, вместе с едой мы съели весь смысл этого дня и нашей встречи.

Я прошла на кухню, узнала, не нужна ли моя помощь.
-Осталась пара тарелок. Как-нибудь сама, - у подруги руки были по локоть в пене, - Представляешь, Вика взяла такси и уехала сразу, как ты заснула. По-моему, ей не понравилось твое сравнение любви с политикой.

Я увидела на столе сигареты и зажигалку и начала оживать.
-Вика? – переспросила я, закуривая.
-Ну да. Девушка с моей работы. Такая, в синем свитере.

Я пожала плечами, смахнув пепел в грязную пепельницу, изображавшую две сомкнутые ладони.
-Я помню лишь толстуху с фиолетовыми опухшими веками и щеками цвета редиса, с которых сыпалась пудра. А ты что, с ней работаешь?
-Приплыли. Может, ты и все это ей сказала, пока я оставляла вас наедине?
-Может быть, но абсолютно уверенной я быть не могу. Давно хотела спросить, ты незнакома с сыном моего шефа; такой импозантный юноша по имени Филипп с рыжими волосами по лопатки?
-Нет. Таких я точно не знаю. В любом случае, какое отношение это имеет к делу?
-Понимаешь, я увидела у тебя эту глупую пепельницу в виде сомкнутых ладоней. Дело в том, что Филипп увлекается подобными безделушками. Например, из одного путешествия он привез мне пепельницу фаллической формы.

Подруга схватила пепельницу со стола и принялась тщательно промывать её под струей теплой воды, вымывая остатки пепла.
-Я украла её с его стола, пока он обедал. И, если продолжить прерванную тему: учти, пожалуйста, что большинство людей относят себя к млекопитающим. А не к роботам, как ты.
-Готова поспорить, от этого и происходят все наши беды, - я выкинула окурок в раковину.
-Забьется же! – переполошилась подруга.

Она пыталась поймать бычок ладонью, а я засмеялась над такими неуклюжими попытками.
-Тебе говорили, что у тебя красивый смех? - она забрасывает окурок в мусорное ведро.
-Допустим, - я нахмурила брови, хотя часто бессознательно избегала этого мимического движения. Когда я видела людей с массой морщин на лице, я говорила, что у них отсутствует мимическая координация, или что их лицо – сплошной мимический беспорядок.

Мы обе встали около окна; подруга отодвинула штору, чтобы мы смогли полюбоваться последними звездами.
-Они такие застенчивые здесь. Особенно те две, что прямо над гаражами.
-Кто, звезды? – спросила подруга будто бы даже раздраженно, пытаясь губами достать сигарету из пачки.
-Да это не так уж важно.

Мы придвинули табуретки к подоконнику и устроились, словно у стола. Или костра, о чем не преминула заметить подруга.
-Помнишь наши походы с классом? Мы пели песни…
-Ты пела, а у меня голоса и слуха нет, - констатировала я.
-Ты, оказывается, бываешь жестока не только к другим.
-Странно, но я думала, тебя угнетали все эти походы.
-В некоторой степени ты права. Они угнетали меня до тех пор, пока за тобой ухаживал Дима Капитанов.
-Разве он за мной ухаживал? – я придвинула пепельницу ближе к подруге, показывая, что пока курить не собираюсь.
-Да, и лично просил меня спать в палатке с Катей Фомичевой и Лилей Мониной, а сам шел к тебе в палатку. Правда, весь класс знал, что вы не спали вместе, и смеялся над Димой.
-Мы спали одетыми в разных мешках, и я быстро засыпала, как всегда на свежем воздухе. Не думала, что кто-то из нас двоих испытывал волнение.
-Мы делали ставки, будете вы вместе или нет.
-Я знаю. Я сорвала на этом куш, и целый месяц покупала сигареты, не прося денег у родителей.
-А почему он вдруг от тебя отстал? Мы все думали, тебе было чуточку жаль.
-Представь ощущения дерева, которое теряет по осени свои листья. Ему жаль оставаться голым, но наступит другая весна, и вырастут новые листья, еще красивее и свежее.

Были вздохи, мол: не факт, не факт, что листья вырастут опять; а потом – рассказ о мужчине с работы, о том, как она стащила с его стола сначала пепельницу, а потом еще и галстук, который он берег для приезда начальника или для незапланированного дня рождения кого-то из коллег.
-А тебе не хочется ничего сделать, чтобы изменить эту ситуацию?
-Хочется. Ты даже представить себе не можешь, как можется. Только что я могу сделать?

Я усмехнулась и кивнула в сторону окна; я знала, что взгляд у меня был вызывающим:
-Да вот хотя бы спрыгнуть вниз.
Подруга спешно затушила сигарету, не сводя с меня глаз:
-Не поняла. Я же могу разбиться.

Мне стало скучно; я не люблю, когда человек долго ноет, прося хоть какой-то помощи, а потом строит из себя дурака, когда ему предлагают реальный выход.
-Тогда ты предпочитаешь оставить все как есть.
-Неправда. Я что-нибудь придумаю, так, что станет лучше и мне, и ему, и Вике. Я не могу сказать себе: «Просто забудь», с моей силой воли это бессмысленно. Но, в то же время, у меня достаточно силы воли, чтобы остаться живой.
-Скажешь, что у меня нет воли? – с этими словами я забралась на подоконник, использовав табурет в качестве ступеньки.

Я открыла окно; ночь, чересчур флегматичная, не обращала внимания на мою выходку: моя челка спокойно лежала на лбу, а тело по-прежнему задыхалось от запаха рыбы и клюквенного соуса, который шел из комнаты. По-моему, этот запах был сильнее запаха ночи, царившей во всем мире. По-моему, я могла навязать улице свой запах; по-моему, не было ничего лучше. Птицы не летали, они тоже устали после праздников. Я представила разговор такой птичьей семьи на утро, когда нашли тело самоубийцы: «Ты слышал – еще один мертвый человек. Не понимаю, зачем они это делают?» - «Им покоя не дают наши крылья. Видишь ли, они тоже пытаются научиться парить».

К кому-то все это применимо, не поспоришь, но меня вполне устраивала и моя земля. Я была к ней привязана, как к родителю. Она дала мне слишком многое; и потом, земля – это ведь стабильность и спокойствие. У земли свои капризы, и один, которому она научила и меня – эгоизм. Я часто играла на людях, пытаясь внушить им, что в грош не ставлю собственную жизнь, хотя все, что я делала, было направлено на сохранение этой жизни и на её улучшение.

Когда мы учились в десятом классе, отец Димы Капитанова покончил жизнь самоубийством; он повесился. Нашел его Дима, когда забежал после уроков переодеться для тренировки. Мы не виделись с ним две недели после этого случая, а потом он пригласил меня в сквер на прогулку. Я долго думала, что надеть, чтобы не казаться невежливой или же чересчур притязательной.

Дима мало смотрел на меня, в основном говорил. Родители его были пожилыми людьми, сам Дима – поздним ребенком. В последний год врачи обнаружили у отца букет болезней, тот не выдержал, решил прекратить «мучения семьи», - так он написал в предсмертной записке.
-Пойми меня правильно, - и Дима надолго замолчал; мимо нас шли утки, - Какие странные утки.
-Это утки-мандаринки. Странно, что они еще здесь. Довольно холодно.
-Они кусаются?
Я пожала плечами.
-Между нами ничего быть не может, - продолжил он. -Мой отец покончил жизнь самоубийством. Я не могу его осуждать, хоть он нанес мне большую травму. А в твоих разговорах часто проскальзывало, что ты не против самоубийств. Ты сама мне несколько раз говорила, как пыталась порезать себе вены или же выброситься из окна. Я не хочу иметь ничего общего с человеком, который играет такими вещами, да еще и хвастает ими. Для меня теперь это не шутки. Ну а то, что ты не изменишься, я тоже прекрасно понимаю. Я очень тебя люблю, но в данном случае ты представляешь для меня опасность.

Больно или не больно – это все абстрактные вещи. Я считала, что Дима поступил правильно. У него сработала самозащита, против неё не пойдешь. Он ведь и меня спасал: не так я плоха, чтобы даже не чувствовать, что делаю человеку больно, с другой же стороны – появлялось табу, которое косвенно ограничивало мою свободу, мою природу. Я бы не смогла и забыть свою игру, и продолжать играть в неё, не ощущая всей гадости и двусмысленности, которую она носила.

***
Я припарковала машину неподалёку от дома, возле низкого зеленого бордюра, за которым начинался дворовый любительский палисадник. При себе у меня была сумочка с деньгами и французский багет, который я несла под мышкой.

Я собиралась к родителям за город, - купила им клочок земли в 56 километрах от Москвы с симпатичным, но покосившимся, домом. Я сумела их убедить, что в таком возрасте необходим свежий воздух и покой. Правда, мои деятельные родители тут же нашли, чем заняться: папа мигом стал председателем товарищества, хотя его там толком никто и не знал, а мама, несогласная с его политикой, готовилась к следующим выборам и искала себе союзников. Лично я оценивала её шансы как довольно низкие, потому что под папиным началом в товариществе появился колодец, нормальная дорога и вот-вот проведут газовое отопление, но о своих взглядах, особенно за обедом, лучше было не заикаться. Я же с самого начала предполагала, что мама не вдохновится мыслью о помидорах и гортензиях.

С другой стороны, я решила, что на данном этапе куда выгоднее вложить имеющиеся деньги в покупку земли, нежели квартиры. С жилплощадью я повременю, тем более, что родителей удалось спровадить загород. Конечно, надо мной висела угроза зимы, - ведь я, как порядочная дочь, не смогу бросить их погибать от холода в Подмосковье. В общем, я срочно приступала к строительству капитального дома с тем, чтобы папа с мамой могли там окончательно обосноваться. Я даже была согласна на то, чтобы они завели собаку. Или двух, но только одного пола.

Я забежала домой, чтобы переодеться, однако около двери меня ждала старшая двоюродная сестра. Мне пришлось предложить ей чаю.
-А ты почему не пьешь? – спросила она, отхлебывая напиток так громко, что впору было уши затыкать.
-Я не пью чай, - и я, с тяжелым сердцем, положила перед ней плитку шоколада.
-Можно, я пережду у тебя пару дней, пока Миша не протрезвеет? – начала она тут же, без предисловий, откусывая шоколад.
-Нет, - без раздумий и каких бы то ни было колебаний отказала я ей, - я сейчас уезжаю. Немедленно. Ты меня, кстати, задерживаешь.
-Ты можешь оставить мне ключи. Я бы и прибралась тут, пока тебя не будет.

Про себя я кипела: да, я знаю, что здесь грязно; я возвращаюсь с работы около полуночи, но и чистота для меня не жизненно необходима. И это моя площадь, и моя территория, и я просто не смогу спокойно сидеть в другом месте, зная, что на моей территории кто-то хозяйничает.
-Мне больше некуда пойти.
-А мне Миша с самого начала не нравился.

В принципе, меня не волновало, куда она пойдет, но, если бы, скажем, наша семья собралась на экстренный совет, и каждому полагалось бы высказать свое мнение по данному вопросу, мое было бы таково: я не думаю, что ей следует искать приют у кого-то из нас. Я думаю, ей следует вернуться в квартиру, которую она делит с Мишей. Я никогда не сбегала от своих проблем. Другие тоже не должны этого делать. То, что мои проблемы состоят преимущественно из трений с налоговыми инспекциями и аудиторами из правительственных инстанций, а её – из пьяных драк с сожителем, принципиальной разницы не имеет. Ведь, каков человек, таковы и его проблемы. И это не подлость; я не знаю, как назвать то, что происходило. Было бы подлостью, скажем, не пустить её в квартиру, а я выслушала и потратила на неё определенное количество пищи. Поверьте, для меня не мало.

Моя машина разгоняется довольно быстро, а то, что на Ленинградке сплошные пробки – другое дело. Я вклинилась между двумя фурами и ехала так с полчаса, чувствуя себя довольно уютно до тех пор, пока водитель едущей впереди фуры не сплюнул, и его слюна не врезалась в мое лобовое стекло. Я включила дворники.

Когда проехали Медведково, стало возможным довести скорость хотя бы до 60 километров в час. Справа и слева от меня мельтешили какие-то газели и мини-грузовики; словом, я плохо обозревала дальние полосы.

Я помню, как газель, едущая от меня справа, резко вильнула в сторону, но я и предположить не могла, что на шоссе находился человек. Когда он отлетал от моего капота в клочьях разбитого лобового стекла, я и то не сразу сообразила, что к чему. Думала, может, птица какая-нибудь или огромная, размером с крупного мужчину, крыса.

Затем я заглушила двигатель, выключила ближний свет, взяла с пассажирского сиденья сумку с деньгами и всеми документами, вышла и поставила машину на сигнализацию.

Рядом уже останавливались машины, выходили водители. Сбитый валялся около ограды, разделявшей встречное движение, он был весь в крови.
-Что же ты наделала! Человека сбила! – завопила какая-то баба, - из тех, которым права давать не надо, - у них на лицах все написано.

Я сама вызвала милицию, дежурная, дивясь моему спокойному тону, уточнила, кто сбил человека.
-В самом начале же сказала: я сбила, - лаконично ответила я.
-Девушка, - обратился ко мне водитель газели, ехавшей от меня справа и так вовремя вильнувшей, - Я сейчас спешу, остаться до приезда милиции не могу. Вот Вам мой телефон, если нужно будет – звоните, и я выступлю как свидетель. Он же на ногах не держался, я еле-еле успел увернуться. К тому же, в этом месте переходом и не пахнет, он, должно быть, через ограду перелез. Словом, Вы ничуть не виноваты, и я готов отстаивать свою позицию.
-Спасибо, но, надеюсь, до этого не дойдет.

Некоторые стали потихоньку разъезжаться, качая головой. Долго к сбитому никто не подходил; потом приблизился какой-то мужик, вытянул шею, пытаясь заглянуть ему в лицо, и ухмыльнулся:
-Дышит.
-Коля, не трогай там ничего! – отдернула его толстая женщина, должно быть, жена, сидевшая на заднем сиденье автомобиля в окружении рассады.

Я курила. Я не сомневалась, что никакого обвинения мне не предъявят; тем более, я ни в чем себя не винила. Если хотите, я испытывала досаду из-за того, что какой-то пьяница нарушил мои планы. К тому же, предстояло еще объяснить родителям причину отсутствия у моей машины лобового стекла. Речи о том, чтобы сказать всю правду, и быть не могло: выслушивать мамины «Дороги сделали из тебя убийцу» я не намерена.

Скорая и милиция приехали одновременно. Сбитого погрузили на носилки и запихнули в карету скорой помощи. Милиционеры бегло опросили оставшихся очевидцев.

Складывалось впечатление, что я вообще была ни при чем, и только когда милиционеры почему-то принялись меня стыдить, ко мне вернулась бдительность, и я сказала им равнодушно:
-Если хотите, наденьте на меня наручники.
-Умные все какие пошли. Сама-то доведешь до участка?

Я кивнула. Все было потому, что салон машины – также моя личная, частная территория. Может быть, я считала его частью своей души; может, моя душа вообще обитала где-то там, в бардачке или под водительским сиденьем. И только когда я села в машину, когда отодрала острый кусок разбитого стекла, мешавший обозрению, я поняла, что это уже не моя частная территория. Какое там. Любой желающий мог заглянуть внутрь, мог чуть ли не лицезреть мои колени. То ли это была дыра, сквозь которую я неожиданно увидела внешний мир, и он мне явно не нравился, то ли это была дыра, через которую все остальные получали возможность видеть меня, и я им тоже не нравилась, я только вызывала минутное любопытство.

Я ехала, обдуваемая ветром со всех сторон, и воображала, что будет, если сбитый мной мужчина умрет. Миллионы людей сбивали пешеходов, пьяных и трезвых, и после этого оправлялись и могли жить. Проблема в том, что я четко запомнила и осознала момент столкновения железа с телом. Как будто это он столкнулся со мной, как будто мое собственное тело чувствовало чужое тело, и словно это от меня оно отлетело с такой силой. Что, если представить, насколько я сильна и без машины, насколько я сильна морально; я сама как машина, и то, как сегодня человек, будто пушинка, отлетел от капота, напомнило то, как многие люди отлетали от меня с сильнейшими ранами, скрытыми внутри.

***
Рядом со мной никто не садился. Даже если кому-то нужен был салат, до которого я могла дотянуться, просили передать кого-нибудь другого. Единственный, кто был со мной вежлив и учтив – это официант.

Мне пришло в голову, что неплохо было бы поставить передо мной бумажную табличку «Убийца». По крайней мере, все меня таковой здесь считали. Думали, пригласят меня на похороны, я раскаюсь, буду сидеть, понурив голову, всхлипывать, выслушивая речи о том, каким замечательным человеком был покойный.

Я пришла, чтобы удовлетворить их любопытство. Пусть они увидят, насколько я не вписываюсь в их убогий кружок. И если я не притрагиваюсь к еде, то это не потому, что я стыжусь своего поступка, но потому, что я не привыкла к такой убогой пище. Да разве я убийца? Убийцы вокруг меня; я бы сказала – самоубийцы. Заперты в комнате со спертым воздухом, куча хлама вокруг, а они забираются на эту кучу, и думают, что им с такой высоты все видно и понятно лучше, чем другим.

Больше всех меня смешила самопровозглашенная вдова, которая прожила с ним всего три года. Она взяла на себя организацию похорон, принимала соболезнования, сидела в черном платке в самом центре стола и безостановочно пускала слезу. К концу вечера мне начало казаться, что это одна и та же слеза многоразового использования.

Когда во время очередной речи у меня завибрировал телефон, и я вышла в коридор, чтобы ответить, стены загудели от негодования.

Звонила мой заместитель, женщина, которой не было место в деле, которым я занималась. Быть моим заместителем – самое унизительное и неподходящее, что могли для неё придумать. Я не посвящала ёе в свои дела, она пыталась следовать правилам, которых никто давно не соблюдал. Я называла её «ходячими остатками мезозоя», пыталась учить чему-то новому, но бесполезно. Казалось, она получала удовольствие, просто сидя за компьютером и набивая данные в таблицу, - работа подобного рода была пределом её желаний. Я медленно, но верно созревала для того, чтобы её уволить.

Двоюродная сестра вышла за мной в коридор сразу, как я закончила разговор.
-Хочешь уйти?

Я не спешила вытаскивать сигарету изо рта, которую закурила минутой раньше. Потом сказала:
-Да. Веселья я и не ожидала, но столпотворение алкоголиков только в кино кажется забавным.
-Что бы ты ни думала, Миша был хорошим человеком.
-Не имела счастья знать его настолько близко.

Мимо нас прошла женщина, на ходу завязывавшая платок на шее.
-Марина, ты что, уже уходишь? – крикнула ей вслед двоюродная сестра и попыталась догнать её, поймать за локоть и развернуть.
-Костя напился и опять начал меня позорить. Смотреть на это больше не могу. Пусти, - услышала я.

Сестра вернулась ко мне, почесывая лоб. Была неловкость из-за того, что я стала свидетелем этого эпизода.

-У тебя есть еще сигареты?
Я нехотя протянула ей пачку и спички, а потом нарочно отвернулась, чтобы не видеть, как она терзает сигарету неумелыми пальцами. Алкоголь сказывался: она не сразу смогла зажечь спичку.
-Не поможешь?
Я со злостью вырвала у неё коробок и чуть не обожгла ей руку – настолько стремительно вспыхнула спичка, настолько стремительно взлетела моя рука.

-Тебе и в самом деле лучше уйти. Ты здесь никому не нравишься.
-Странно.
-Ничего удивительного, - она заплакала. – Ты его убила.
-И у роботов случаются осечки, - я выкинула сигарету в форточку и улыбнулась.