Побег от судьбы

      Эта необычная история произошла со мной много лет назад в подшефном колхозе. Нашу бригаду, составленную из командированных москвичей, бросили в прорыв – на разгрузку зерна. Был самый разгар жатвы, комбайны работали в поле круглые сутки, и тяжёлые машины с наращенными бортами шли на зерносушильный комплекс непрерывным потоком. Намолот выдался рекордным, и промедление имело бы пагубные последствия: зачастили дожди, от которых урожай мог вымокнуть и быстро сопреть.
      Бригада трудилась в темпе, с максимальной отдачей сил, забыв про обед и перекуры. Зерно было влажным, слежавшимся и никак не хотело высыпаться из кузова. Приходилось изрядно напрягаться, орудуя широкими деревянными лопатами. Мы принимали машину за машиной, сгружали тонну за тонной – в сушилки, бункеры временного хранения, под навесы, под брезент, на открытые площадки. Золотистые холмы вырастали на глазах, и скоро зерноток стал напоминать пустыню с высокими песчаными барханами.
      К вечеру сгустились чёрные тучи, резко потемнело, и стеной обрушился страшный ливень. Мы находились в кузове, разгружая последнюю машину. Вдруг откуда-то сверху мне послышалось странное шипение, переходящее в высокий свист. Вскинув голову, я увидел, как мрачное поднебесье озарилось изнутри красноватым всполохом, затем будто разверзлось, и оттуда низринулся длинный ослепительный шнур с ветвистыми боковыми отростками. Разящий удар молнии пришёлся в громоотвод, установленный на островерхой крыше зерносушилки, всего в 10-12 метрах от нас. Шпиль раскалился докрасна, и в то же мгновение раздался невероятный грохот. Все, кто был рядом, повалились как подкошенные, испугавшись от неожиданности. Я же, совершенно оглохший, стоял и заворожёно смотрел, как металл, остывая, медленно чернеет. Громовые раскаты клокотали по всему небу, в воздухе пахло озоном, дождь хлестал не переставая…
      К окончанию рабочего дня мы вымотались как никогда. Полумёртвые от усталости, еле волоча ноги по раскисшей деревенской улице, доплелись до общежития и, не в силах стащить с себя мокрую до последней нитки одежду, в изнеможении рухнули на свои койки.
      Вышло так, что я уснул, и сон этот был очень странным. Будто невыносимо яркий свет слепил мне глаза. Отовсюду лилось многоголосое, по ангельски чистое песнопение, звучание которого было совершенным, а слова, чем-то, напоминали латынь. И некто величественный, одетый в сияющую золотом ризу, обращался ко мне на каком-то незнакомом языке. Его голос звучал столь раскатисто и громогласно, что тонул в эхе, и невозможно было его разобрать. Помню, что ребята пытались меня разбудить, звали на ужин, но я отмахнулся, безуспешно пытаясь вникнуть, о чём же вещает этот Глас Небесный…
      ...Разбудили меня настойчивые тычки в плечо.
      — Да проснись же! Время детское, а он уже залёг! Давай, поднимайся, слышишь?!
      В полудрёме сознание моё перепуталось, поэтому, открыв глаза, я сразу и не сообразил, где я нахожусь. Всё тело ныло, а уши были словно заложены ватой, и в них стоял непрерывный звон.
      — Ну, очнулся, соня? Куда все ваши мужики разбежались? Стоит мне в общагу зайти, а там уж никого нет. Так что, извини, дорогой, ты попался. Вставай!
      Тут до меня дошло, что это Иван Кузьмич – управляющий. Деспот и самодур он был ещё тот, а уж для москвичей всегда выдумывал самую паскудную работу. Из-за буйного нрава народ с ним связываться остерегался и за глаза звал «Ваней-дурачком».
      — Одевайся, пойдём со мной.
      — Никуда я не пойду! — хмуро ответил я, поднимаясь с постели. — Я и так сегодня переработал. Мне на ужин надо.
      — Ой, смотрите, люди добрые: человек замудохался, с голоду помирает! — на манеру юродивого запричитал Ваня-дурачок. — Собирайся, несчастный ты наш! Сейчас на машине прокатишься, а завтра хоть весь день дрыхни. Шевелись, говорю, там работы немного, чай не употеешь.
      При этом он сделал властное лицо и добавил:
      — И не умничай тут у меня! А то, знаешь…
      Действительно, базарить с ним было себе дороже. Как-то Ваня привёл в коровник двоих аспирантов. Подошли к яме с жидким навозом, из которой торчала цепная передача со скребками. Ваня им и говорит: «Это механизм по удалению говна. Надо там звёздочку заменить». Его спрашивают:
      — А где конкретно менять?
      — Там, в яме, – отвечает Ваня. – Здесь не глубоко, всего полтора метра. Потом в пруду помоетесь.
      Научные сотрудники интеллигентно послали его «на хутор бабочек ловить» и ушли. За это ребят отправили в Москву, где им объявили выговор, лишили премии, 13-й зарплаты и перенесли отпуск на зиму.
      Помня об этом случае, я словно агнец, идущий на заклание, обречённо последовал за начальством. На улице моросил противный мелкий дождик, было сумрачно, ветрено и зябко. Где-то далеко грохотали глухие раскаты грома.
      Возле общаги стояла чем-то доверху груженая машина.
      — Значит, так, — деловито начал управляющий. — Здесь картофель, который сгнил в буртах. Отвезёте его на спиртзавод, там свалишь, куда укажут. Обратно с Лёхой должны вернуться где-то к двум часам ночи. А завтра я табельщику скажу, чтобы он наряд тебе закрыл как за полный рабочий день. Вопросы будут?
      — Иван Кузьмич, ну почему именно мне-то ехать? — с ноющей интонацией в голосе попытался протестовать я без особых, впрочем, надежд. — Весь день на току вкалывал без обеда и ужина, вымок весь, а потом ещё молнией чуть не убило…
      Мой жалобный скулёшь его только развеселил:
      — Вот именно, что чуть! Вас оглоблей не убьёшь. Сачковать у себя в Москве будете, а здесь всех работать заставлю!
      — Ага, а то мы не работаем… — обиделся я. — Между прочим, для обороны кое-что производим.
      — Давай, полезай наверх, производитель, — поторопил Кузьмич.
      — Почему наверх? Там же гнильё… и дождь идёт.
      — Это разве дождь? Не сахарный – не растаешь. В кабине обратно поедешь, а сейчас там женщина с вещами сидит, втроём не поместитесь.
      Я забрался в кузов и притулился на сочащихся гнилью картофельных клубнях, от которых исходила страшная вонь.
      — Держись крепче, а то за борт вылетишь! — проинструктировал Кузьмич и крикнул сидящим в кабине, лукаво погрозив пальцем. — Лёшка, Тоня! Ох, черти, смотрите у меня, не балуйте! Лёха, ты фары-то хоть починил?!
      — Да когда ж было чинить-то? — крикнул шофер. — Левая работает, да и то кое-как: то погаснет, то зажжется.
      Машина затряслась как лихорадочная, несколько раз дёрнулась, движок громко чихнул и заглох. Лишь с третьей попытки эта колымага, наконец, тронулась, буксуя лысыми шинами по мокрому суглинку, скользя юзом и норовя сорваться в кювет. Вокруг меня захлюпали ненавистные корнеплоды, запищали мыши-полёвки. Управляющий задумчиво посмотрел нам в след, потом закурил, обмыл в луже стоптанные кирзовые сапоги и пошёл куда-то своей дорогой.
      Вскоре сквозь урчанье мотора и шум набегающего воздушного потока мне показалось, будто из кабины доносится какая-то музыка. Чтобы веселее скоротать время, я перебрался к переднему борту, устроился поудобнее и заглянул в заднее окошко кабины.
      Я увидел шофёра – белобрысого парня и его пассажирку – молодую девушку. Левой рукой водила лихо накручивал баранку, а правой гладил бедро своей подружки. При этом они хитро переглядывались и улыбались, а из видавшего виды кассетника, под нестройные, дребезжащие звуки гитары надрывно хрипела лихая уркаганская песня:
      "Я надену майку, майку голубую,
      Майку голубую, брюки клёш.
      Две пути-дороги, выбирай любую –
      От судьбы, братишка, не уйдёшь!"
      Не разбирая дороги и подпрыгивая на ухабах, машина мчалась, сломя голову, как угорелая. Почему-то на ум пришла странная ассоциация: судьба – стремительный поток, который, словно этот бешено летящий грузовик, несёт нас куда-то в тёмную ночь, в неизвестность.
      «Вот козлы, — думал я про себя. — Вытащили из постели, посадили на вонючие отбросы и под дождём везут за сто вёрст! Мне-то, зачем всё это надо?»
      Глубоко вздохнув, я натянул поглубже шапку, обхватил колени и стал смотреть на убегающую вдаль дорогу.
      «Ребята сейчас поужинают, потом сядут смотреть футбол, молоко парное будут пить…»
      Машина разгонялась всё быстрее, а я, смирившись со своей участью, безропотно коченел на ветру, сидя в промокшей одежде на осклизлых картофелинах.
      Вот проехали околицу центральной усадьбы с одиноко стоящей корявой берёзой. Возле неё находилась мшистая россыпь камней и яма, заросшая репьём и густой крапивой. Говорили, что это развалины старинной часовни. Прошлым летом я нашёл там серебряную копейку 1840 года, которая теперь хранилась у меня дома. Сердце защемило от нахлынувшей вдруг тоски: «Прощай, знакомая берёза, прощай ужин, прощай тёплая постель!..»
      Вдруг я увидел, как за полями, на горизонте, над зубчатыми верхушками леса в плотных чёрных тучах образовался разрыв, похожий на далёкий лоскуток неба, наблюдаемый со дна колодца. В эту узкую прогалинку устремился тонкий как спица проблеск заходящего солнца. Сверкающий янтарно-золотой лучик струился всего несколько секунд. Едва он коснулся меня, я ощутил на своём лице нежное прикосновение его тепла и почувствовал лёгкий укол в сердце. Затем золотой луч упал на деревню и выхватил из сумерек белое здание нашего общежития, потом скользнул на лесистый холм с деревенским погостом. Там между деревьями что-то блеснуло и до того ярко, что сразу вспомнилась та молния. Потом тучи сомкнулись, и вся округа опять погрузилась в полутьму.
      Подсознательно зашевелились всякие суеверия: «Почему этот странный острый луч осветил меня, общагу и… кладбище? А что там такое могло сверкнуть – крест? Дурная примета…»
      «Глупости, мистический бред, — тут же отбросил я эти мысли. — Просто случайное отражение, игра света и тени».
      «Нет, такие видения не возникают на пустом месте. Да и сердце с чего бы это вдруг ёкнуло? А, может, это Знак, что мне не следует никуда ехать и надо вернуться в общагу?»
      «Какой ещё Знак! — не сдавался я. — Проникся фатализмом, занялся толкованиями. Плюнь три раза, постучи по деревяшке и забудь».
      «Верь чувствам, — навязчиво убеждал внутренний голос. — Вспомни грозу. От грома все словно пали ниц, а молнию видел только ты один. Это неспроста».
      Так, испытывая эффект раздвоения личности, я полемизировал с самим собой и, кажется, был совсем не склонен доверять внутреннему голосу.
      Наконец мы подъехали к развилке, где изрытая колдобинами грунтовая дорога пересекалась со скоростной трассой. На крутом вираже шофёр почти не притормозил, машину резко занесло и меня швырнуло к противоположному борту, где я напоролся о какие-то торчащие железки. Тело будто дёрнуло током от захлестнувшей ярости: «Идите к чёртям! Никуда я не поеду!»
      Какая-то необоримая сила буквально подкинула меня с места, я оперся рукой о край борта и, не раздумывая о последствиях, сиганул в темноту. Пролетев несколько метров, я приземлился, но не удержался: нога подвернулась, меня крутануло кубарем, и со всего маху приложило лбом об асфальт…
      ...Какое-то время я лежал пластом, боясь пошевелиться и полагая, что раскроил череп или свернул шею. Башка гудела, как колокол, в ушах пели херувимы, а в глазах плыли цветные круги. Потрогав лоб, я обнаружил шишку, величиной с куриное яйцо, но кровотечения не было. Тут я обратил внимание, что голова моя покоится на чём-то мягком. Спасительным предметом, смягчившим удар, оказался небольшой пучок сена. Оно было сухим и ароматным.
      «Странно, — машинально отметил я, — колхоз сено тут не возит. Но, это ещё удачно обошлось. Упади я чуть в стороне и…»
      Я поднялся с земли. Голова кружилась, подташнивало. Дорого была пустынна, лишь откуда-то из темноты чуть слышно доносилось удаляющееся урчание мотора. Покачиваясь, я медленно заковылял в сторону деревни, приложив к шишке холодный влажный булыжник и стараясь не думать о том, какую кузькину мать покажет мне утром Ваня-дурачок.
      Местность окутывал сильный туман, придававший окружающим предметам нереальный, причудливый облик. Даже звуки собственных шагов звучали приглушенно. Странные наваждения, смутные и тревожные предчувствия чего-то недоброго и страшного одолевали меня. Не покидало ощущение, что я очутился в каком-то ином, потустороннем мире. Потом мне померещилось, что сзади бесшумно кто-то крадётся, я побежал, поскользнулся и скатился в глубокий овраг. А кругом ни огонька, ни собачьего лая, только плотная тёмно-серая пелена…
      Уже находясь в полном отчаянии, плутая на ощупь в непроницаемо-жгучей мгле, я, словно ведомый нитью Ариадны, столкнулся с той самой корявой берёзой, росшей на развалинах часовни. Обхватив ствол, чтобы не упасть, я прижался к шершавой коре, всё ещё не веря в окончание ночных блужданий.
      От околицы дорога шла в гору. Туман стал редеть, и вскоре во мраке показался тусклый огонёк в радужном ореоле. То был единственный на всю деревню фонарь, висящий возле сельмага. Как только возник этот свет, над моей головой взметнулся упругий воздушный вихрь, раздалось резкое хлопанье крыльев. Вздрогнув от неожиданности, я обернулся в темноту, душа ушла в пятки.
      — Кто тут?!.. — непроизвольно вырвалось у меня.
      Шёл второй час, когда я доплёлся до общаги. Все ребята давно спали, выделывая храпом замысловатые трели. Стараясь не скрипеть половицами, я добрался до сушилки, разделся и повесил свою мокрую одежду. Потом нашарил на столе алюминиевую кружку и зачерпнул молока из стоящего на табурете бидона. Напившись, я в полном блаженстве лёг в постель и моментально уснул…
      Утро следующего дня выдалось тихим и солнечным. Вани-дурачка в конторе почему-то не оказалось, чему я был очень рад и подумал, что, может быть, пронесет. Нашу бригаду отрядили на склад таскать мешки с семенами. Во время перекура мы сидели на телеге и грызли семечки, которыми нас угостил кладовщик. Невдалеке под старым вязом отдыхали несколько колхозниц. Перекур уже заканчивался, когда на допотопном велосипеде «Прогресс» подъехала почтальонша тётя Люба.
      — Добрый день, труженицы! — поздоровались она с подругами.
      — Здравствуй, Любаша! — ответили ей. — Присядь с нами, расскажи, что там новенького говорят?
      — Да плохие новости-то будут... Лёшка Глебов убился.
      — Глебов?! Лёшка?! Как убился?!..
      — На машине, вместе с Тоней своей. Она к нему на выходной приезжала, сюрприз хотела сделать. Вот вчера он её домой и повёз. А тут туман сильный был и дорога скользкая...
      — Господи... А в каком хоть месте это произошло?
      — Из ГАИ звонили, говорят, в карьер кувырнулись. Там дорога поворачивает, а они не заметили и прямиком поехали...
      Женщины охали, качали головами и крестились:
      — Вот уж несчастье, так несчастье! Какой кошмар, даже не верится! Такой парень хороший был, красивый, не пьющий. А Тоню как жалко! Совсем молоденькая...
      — Да, царство им небесное, упокой, господи их души. Вот так живёшь и не знаешь, что у тебя на роду написано…
      — А ведь Лёшка-то сам у Кузьмича ехать напросился, — продолжала Люба. — Можно, мол, я Тоню подкину. А тому чего? Езжай, говорит, только после работы, а то машин под зерно не хватает. Да заодно гнилую картошку на спиртзавод свези. Вот и поехали ближе к ночи…
      От недосыпа я клевал носом и отстраненно слушал доносящийся разговор, не вникая в него. Однако от слов «гнилая картошка, спиртзавод» я вздрогнул. И тут мне открылся страшный смысл всего услышанного!
      Меня охватило сильнейшее волнение и стало бросать то в жар, то в холод. Потом я впал в состояние полного оцепенения, напоминающего шок или анестезию. Весь этот жуткий абсурд не укладывался в голове, он был где-то за пределами чувств. Ведь получалось, что я чудом избежал неминуемой гибели! Страшно представить, что было бы, останься я в кузове. Какой ангел-хранитель подтолкнул меня спрыгнуть? Кому молиться за то, что всё свершилось именно так, а не иначе?
      Нервы не выдержали эмоционального потрясения. Я поднялся и пошёл, не разбирая дороги, куда глаза глядят. Душа была надломлена и опустошена…
      На следующий день прибыл автобус с нашей заменой. Перед самым отъездом я увидел Ивана Кузьмича, который, ссутулившись, медленно брёл по тропинке, бегущей вдоль деревенской улицы. Было заметно, что он находится в крайне подавленном состоянии, истомлён и порядочно выпивши. По его осунувшимся щекам, заросшим седой щетиной, пролегла горестная складка, исказившая лицо до неузнаваемости.
      Поколебавшись, я решился подойти, чтобы выразить соболезнования, но Кузьмич рассеянно скользнул по мне печальным взглядом и прошёл мимо. От волнения во рту моём пересохло.
      — Иван Кузьмич!.. — окликнул я его каким-то глухим голосом, которого сам испугался.
      Он замедлил шаги, потом рывком обернулся и удивлённо посмотрел на меня, с трудом силясь что-то вспомнить. Мне показалось, что по его лицу пробежала тень замешательства. Вдруг он резко отпрянул назад, поднял дрожащую руку и дважды отмахнулся от меня, как отмахиваются от призрака, затем отвернулся и быстро зашагал прочь...
      …Прошла долгая зима. Ранней весной следующего года меня опять послали в колхоз. Было ещё холодно, и по низинам лежал снег. Сразу после нашего приезда в общагу заглянул пастух Григорич – поздороваться, стрельнуть курева. Ему дали выпить и закусить. Поблагодарив, он сообщил, что зима была неудачная. В самые морозы без электричества сидели, магазин обокрали, у Никулиных изба сгорела. Ещё преставился однорукий дед Терентий, которого все звали Танкистом.
      — Да, совсем забыл сказать, Иван Кузьмич помер, — вспомнил Григорич.
      — Ваня-дурачок? — переспросил кто-то из москвичей. — Как же, помним, вроде крепкий был живчик. Правда, дурной, как паровоз. А когда и от чего помер-то?
      — Перед самым новым годом. Сильно зашибать стал, всё казнился, что прошлый год из-за него машина перевернулась, и три человека погибло. Ему говорят: «Кузьмич, да двое их было!» А он, знай, одно мелет, дескать, вы никто не в курсе, а с ними в кузове ещё один ехал. Видать, головой тронулся.
      На следующий день после работы я обошёл скотный двор, стоящий на отшибе деревни и направился по просёлку, ведущему на погост. Могилу Ивана Кузьмича искать не пришлось, она была крайней. Разбросанные комья размокшей глины, засохшие еловые ветки, рядом валяется бутылка из-под водки. На провалившемся холмике простой венок с аляповатой траурной лентой: «Дорогому… от партбюро… и правления колхоза».
      Сняв шапку, я немного постоял, потом решил поклониться могиле деда Терентия. Его дом стоял напротив общаги, и мы носили ему воду, пилили дрова, делились папиросами, наливали, как он говорил, «наркомовские» 100 грамм. Этот больной и одинокий старик гордился своей прожитой жизнью. Однажды он рассказал, как выполз из подбитой «тридцатьчетвёрки», прижимая к груди свою оторванную руку. Завернув в чистую портянку, товарищи предали её земле, а он лёжал рядом на носилках и плакал – не сколько от собственной боли, сколько горюя о своём погибшем экипаже.
      Вскоре я нашёл вторую могилу – безымянную, наспех зарытую. Эх, схоронили нашего Танкиста, словно Неизвестного солдата...
      Вечерело, и надо было возвращаться домой, но из-за человеческого любопытства я решил сходить вглубь кладбища. В лицо дохнуло ледяным холодом. Глушь, дебри, поваленные деревья. Между ними обветшалые, истлевшие оградки, покосившиеся кресты, ржавые обелиски с пятиконечными звёздами со стёртыми временем надписями. Всё поросло травой забвения.
      Горюнова Пелагея Тимофеевна 1896-1951…
      Назарова Агафья ум. 1929 г…
      Фролов Егор Прохорович ум. 1946 г…
      Коротков Митя – 1 год…
      Вдруг среди этого запустения показались две опрятных могилки, расположенные рядом. Между ними из земли торчала шофёрская баранка, к которой голубой лентой был привязан пластмассовый пупс. Я подошел ближе. С нечётких фотокарточек, словно сохранившихся из далёких времён, на меня смотрели два юных лица: удивлённый чем-то светловолосый парень и застенчиво улыбающаяся девушка с челкой и смешливыми глазами. На серых могильных плитах выбиты имена: «Глебов Алексей Николаевич… Зимина Антонина Викторовна…» Даты смерти совпадали.
      Что-то вдруг оборвалось у меня внутри. Откуда-то из тени ушедших дней, из позабытых пластов памяти прозвучал сиплый, пропитой голос Ивана Кузьмича: «Лёшка, Тоня! Ох, черти, смотрите у меня, не балуйте!»
      Я стоял, до самых глубин души потрясённый этой неожиданной встречей. В горле образовался комок, в груди остро защемило. Горячие слёзы заволокли глаза, и не было сил сдерживать их. Откуда нахлынуло всё это? Ведь они не были моими близкими, друзьями или знакомыми, по сути, я даже не успел разглядеть их лиц. Прежние чувства и переживания, ушедшие было на периферию сознания, вновь охватили меня. Скорбь, жалость и… смущение, граничащее со стыдом. Стыдом за то, что я, повинуясь какому-то смутному предчувствию, спрыгнул из кузова, избежав гибели, а они умчались к своему страшному будущему.
      "Две пути-дороги, выбирай любую –
      От судьбы, братишка, не уйдёшь!.."
      Стало уже слишком темно, и пора было выбираться из этой сумрачной юдоли мёртвых, где властвовала царица ночи – Смерть. Выйдя наружу, я побрёл к деревне напрямик по прошлогодней стерне. Под сапогами хрустели корочки льда, чавкала талая вода, но меж сухих жёстких стеблей уже пробивалась молодая изумрудная травка. На дальнем краю поля тарахтел невидимый отсюда трактор. Бездонное тёмно-синее небо было ясным и безоблачным. На востоке уже зажглись звёзды, а на западе величественно опускался за горизонт солнечный диск цвета червонного золота. Моё взволнованное сердце постепенно успокоилось, и на душе воцарился мир.
      — Спасибо тебе… — прошептал я вдогонку последнему угасающему лучу и в ответ ощутил на своём лице нежное прикосновение его тепла.

      15.11.2005 г.