Когда забывается время

Траву надо было поднимать. И она как-то яростно и болезненно торопила вечер, ибо день этот, истекая немочью, потухал, а ей требо-вался свет, желательно дневной, солнечный. А сейчас вообще накрыла все подступающая тьма.
На участке фонарей не было, свет горел только в туалете, и что он мог высветить? Небольшой кружочек земли возле двери?
Она нарядилась в длинную, ночную рубаху, теплую, байковую – ночи стали холодными, наверх – вязаную жилетку.
В ее узенькой клетушке зеркала не было. Зато во всю ширь сияло окно, оно заменяло отсутствующее зеркало, потому что вслед за утекшим временем, возвращало ей образ старухи.
Она вселилась в самую маленькую каморку от вечной материнской щедрости, никем не ценимой и не замечаемой вовсе. Весь остальной дом отдала в распоряжение разросшейся семьи.
Если лето выпадает дождливым, она сидит идолом перед окном, как перед судьбой, считывая несущиеся к ней перемены. Ей кажется, что все перемены – к радости. Даже те, которые все-таки не истребили такие, как ее, дачные домики с небольшими, в четыре сотки участками.
Новые русские – внезапно разбогатевшие граждане страны, скупают кряду несколько участков, до гектара, ставят громоздкие особняки, прикрываются высокими плотными заборами, превращая единственную улицу в режимное предприятие – прямо тюрьма: все строго, тихо и с охраной. Но, слава Богу, еще остались участливые соседи, которым интересны не только джипы, но и как выглядит соседка справа или слева, и помнят ли ее дети и не надо ли ей помочь.
Она любила жизнь и без счастливых неожиданностей, уносясь взлелеянной мечтой в утро настоящего дня, в ликование собственного здоровья, когда легко опускаются с ночи сухие и все еще ловкие ноги, и тело поджарое и прямое без намека на годы прямо-таки вырывается в расширяющуюся благость лета. А уж если, пренебрегая запретами, в охоточку себе позволить кофейку, от одного запаха которого у нее счастливо и по-молодому кружится голова, то чего же желать? Какой такой милости у Бога?
И все-таки… несмотря на врожденное смирение в принятии обреченных дней, сверх тихого своего внутристояния полной сосредоточенности в себе, а может, и благодаря этому, всю жизнь, каждый день устремлялся внутренний взор ее в неведомую, теснящуюся фантазией неминуемую будущность – ожидание кого-то или чего-то случайного. Словно вся ее нутряная организация делала благородную стойку, повинуясь инстинкту желанного обмана. Особенно если утро начиналось с расторопной легкости.
Правда, бывало, что ожидания эти оказывались скорбными для нее. Когда заболел и умер муж – десять лет назад, или уходили один за другим ее приятели и приятельницы. И она стала считать все происходившие напасти расплатой за обманные свои ожидания. Вслушиваясь в себя, становилась шпионкой за собой неуправляемой. Нельзя, нельзя, говорила она себе, ничего не хочу больше, чем имею, никаких не надо неожиданностей. Даже хороших, думала она после тяжелой болезни. Вот, чтобы так, как есть и до конца.
Но как она ни остерегалась, как ни охраняла распущенную фантазию, та выпирала, как крапива у забора. Поднимала озорные свои глаза, норовя притянуть пышностью и остротой какое-нибудь изумление, отозвавшееся на ее явный призыв. Так и паслось изумление от поворота до поворота судьбы, и все ей казалось, в тайне от чего-то недопустимого, что из-за следующего поворота покажется нечто соблазнительное. Искус. Как в юности, когда дни ее протекали, как горная речка – водопадами и полонившими русло уступами. Сегодня длился, как сумеречная завеса, мерный будний день, не предвещавший перемен, а назавтра ей предназначался путь.
Не то чтобы сверху с небес спускалось знамение. Нет, оно исходило от обычных, ничем не выделяющихся людей. Явилась соседка, слезно умоляла выручить: съездить в город через Оку, забрать у родной сестры какую-то ценную бандероль. Сама не может, подвернула ногу, и так еле живая притащилась к ним. Выручай, Валентина. А то, что на обратной дороге она разговорилась с посторонним человеком, оказавшимся преподавателем техникума и почему-то посчитавшим за благо завлечь ее учебой, и она, не загадывая ни о каком техникуме, стала поступать и поступила, где и встретился Николай, про это кто знал? Вот также же зачем-то она искала его. Не для себя. Для общественного дела. А выходит – для себя. И так целая жизнь, дробящаяся брызгами удач и невзгод, как будто она приманила их специально. Подкараулила.
Вот и теперь ей во что бы то ни стало следует поднять примятую гостями траву. При них не стала, терпеливо поджидала, пока натопчутся, бездумно, безучастно по вытянувшейся, как на параде, траве, стол приволокут по шелковистой зелени, стулья вслед. Сидели, ногами шаркали, вставали, закуривали и снова усаживались, повозив стулом туда-сюда, пока, наконец, не наелись-напились и разошлись по комнатам. Оказалось – переобуться, и снова мяли ласковую ее плодовитость, которую она посеяла в том году, а нынче радовалась почти дармовой красоте. И даже клевер, и тот сладко зацвел. На белых мохнатых цветках уже паслись пчелы, довольные добычей.
 Можно было и самой отодвинуть стол. И стулья перенести, ну, хотя бы когда все отправились на речку, а сноха укрылась за дверью на кухне. Или сказать им. Вон, на дорожке, где травы и в помине нет, там и пируйте. Хотя тропка узкая. Все тут такое экономное, рассчитанное на нее одну, а не на такую орду сына с разросшейся семьей – детьми и внуками.
Скажешь – обидятся, а то и оскорбят, пальцем у виска покрутят за спиной. Могут и при ней. Могут. Она не обижается. Привыкла.
Хотя недавно обиделась. Ждала-ждала сына, а он с порога – ты все еще жива?! Как будто сам мальчик. Шестой десяток разменял. Шутник. А она уже не принимает шуток. Уж теперь не помнит, но, видно, в юности тоже могла чему-то смеяться или многое в шутку обратить. Вечно возле нее баламутились самые отчаянные.
Вся разновозрастная родня отбыла, легким облачком подняв машинами пыль. И снова она одна. Со стороны скажут: капризная. Потому что жалуется то на одиночество, то на бестолковый хоровод, который ждет, конечно. И скучает. И… едва выдерживает, как только появляются.
Она нарядилась в рубаху, завязала на мягкие узелочки оранжевую жилетку, много лет назад связанную. Вспомнила, как в прошлое лето вот так же вышла в сад и обернулась. Случайно. А там этот Володя. Она взгляд его поймала. Может, показалось ей, но взгляд его не был обычным взглядом мужчины за шестьдесят, каким глядят на женщину ее очень преклонных лет. Она кивнула, приветствуя его, и голову слегка склонила. Сама почувствовала собственную грацию и шеи, и плеч, и стана все еще гибкого. Вернулась в комнату, застигнутая врасплох мыслями. Села изваянием на кровать. Сердце удивленно дрогнуло. Как будто в юность вернулось. Какие-то мысли набежали, совершенно лишние.
Сократить бы их, изничтожить. А она впустила, даже не подвергла дотошной ревизии, как делала прежде. Забылась.
Целую неделю живет у нее этот Володя. Привез его собственный сын, а того, в свою очередь, подсунул ее внук. Похвастаться, до чего соблазнительное место, где у них дача. И тот вначале перевез семью, а неделю назад отца прихватил.
Утром вышла Валентина из своего закутка и видит состарившегося всего за одну ночь друга внука – Володю. «Володька, – говорит он ей почему-то и руку протягивает. – Будем знакомы!» И только подойдя поближе, он поняла, что ошиблась, приняв весьма взрослого мужчину за его молодого сына, тоже Володю. Но в голове еще густо звенел не по годам сохраненный тенор новоявленного постояльца. Лицо его, пропечатанное временем, нисколько не растеряло обворожительной улыбки. И глаза сияли совсем свежо и весь он, подвижный по-мальчишески и по-стариковски обстоятельный, рассмешил ее, мгновенно разбудив воображение, и оно стало стремительно вытаскивать из сонливой памяти сведения о нем, слышанные от внука, его друга и жены друга.
Да-да-да… Кажется, вдовец, на пенсии и, кажется,.. попивает. Ах, досада, как будто жениха оценивала она, стараясь сохранять спокойствие, приличествующее ее годам.

х х х

Этот пожилой Володя оказался компанейский и смешливый. Он закурил, прошелся по ее небольшому участку и уселся на ее любимую скамеечку, сладко затягиваясь сигаретой.
– Я на ваше место посягнул, – со смехом заявил он. – Садитесь, вместе уютнее.
Она послушно подошла и вдруг подумала, что никто из ее родни ни разу не заметил, что все, что предоставлено им в пользование – ее. И скамейка, сколоченная дедом, тоже ее, ибо в первую очередь предназначалась именно ей, а уж потом детям и внукам.
И уже давно никто не спешил разделить с ней свой досуг. То есть, попросту, в ней так давно никто не нуждался, словно ее не было вовсе, а вместо нее бродит, мешая всем, призрак.
Даже жена внука, малоизвестная ей женщина, и та смела ее отправить из кухни, заявив, что «и так места мало, потом придете». И она пошла, зажав в руке пару печеньев – ужин сухим пайком.
И потому этот странный Володя мгновенно и непростительно прочно запал ей в душу.
А еще дело било к полудню и солнца не видно за облаками, он предложил ей прогуляться. «Я приглашаю Вас», – старомодно расшаркался он, и хотя щеки его порозовели от выпитого пива или вина, она не разобралась, что за бутылки он пронес в кухню, но милое лицо его было искренним и заинтересованным в ней. «Боже! Ты помнишь меня!» – так и хотелось крикнуть в небо.
По такому небывалому случаю, она приоделась, неприлично долго примеряя наряды, вяло томившиеся на плечиках не одно лето. Наконец вышла. Стройная! Не напрасно ее мучил желудок долгие годы, принуждая сократиться до такого же, как у балерин, позволяя ей сохранить стройный стан, и талию, и шею, и все это в классических пропорциях и всё – в полной отчетности зоркого сознания. Она знала свои преимущества.
Володя галантно предложил услужливо локоть (Господи! когда это было?), она, не колеблясь, приняла помощь, едва коснувшись загорелой мужской руки, и они отправились на высокий берег, где она не появлялась лет этак двадцать.
У веселого ее кавалера была летящая походка и журчащий, не прекращающийся монолог, обращенный к ней!
Чувствовалось что ему всё интересно, по крайней мере, сейчас, ее сообщество. Хотя она рассеянно молчала, ей доставало вполне, что она, как многие обычные люди, как и должно быть, и как было прежде, до всех постылых времен, прогуливается с мужчиной. Почти ровесником. Ну, пусть он моложе ее лет на пятнадцать, но ведь они понятнее друг другу, чем, к примеру, он и его сын. У них, так долго живших, так много памяти про страну, которая в годы почти всей их жизни олицетворяла своеобразного героя. На нее молились, ею гордились, ее воспевали и ее любили. Разве мало, чтобы, не скупясь, отхватывать один за другим сочные куски детства и юности и, прополоскав сквозь новые времена, водворить нетронутыми, – ибо так хотелось все прожить еще раз.
Он быстро приноровился к ее неспешной поступи, и они вышагивали примерной парой с солидным стажем супружества. Все дороги когда-то вели на пристань с детским названием: Притыка.
 Теперь, когда у большинства дачников свой транспорт, пристань не пользуется бывалым спросом и пароходик сюда идет дважды в неделю, и ее возят на машине – теперь внук, на которого она так часто сердится, подумала она, завидев пристань.
Средь бела дня, пусть и июньского, народу было мало. Как и вообще в это лето. «И детей меньше, или ей так кажется?» – спросила она у себя. Осторожно спускались с высокого берега – он сбивал шаг на уступах, и на одном из них оказалась свежеструганная скамейка. Володя подал ей руку, и они сели. И перед ней, как когда-то, когда увидела впервые заокскую красоту, раскинулась живописная пастораль июньского лета.
Обдуваемая ветром, в лицо им дышала полноводная и широкая Ока. И так доверчиво, обнаженно для любования смотрела на них с другого берега сказочная деревенька бело-красная, крошечными отсюда домиками с разномастными крышами: блестящими оцинкованными и черепичными красными. Угадывались замысловатые тропинки, сады и какой-то детский трепет живого существования.
Казалось все нарисованным, ибо ничто не колыхалось и ничто не выдавало какого-либо движения. И застывшая в зеленой дали деревенька, и безмолвная река, тяжело несшая темные воды.
Володя, похоже, был потрясен неожиданным видением – невероятным казалось, как в такой дали от города, сплошь покрытая сосновые лесом, в долине Оки, протекала жизнь. Тихая, упрятанная в холмах и лесах. И сзади них поднимался черной завесой сосновый лес, бегом спускаясь к реке. Казалось, вот-вот он наступит на ее владения, замахнется тесным своим роением, настигнет реку и встанет сплошной стеной, переходя в наступление на сказочное селение за рекой.
– Ну, вот, а мы отвоевали перед рекой землю. Земля-то здесь – песок. Когда жил муж, возили специально для садов.
– Зачем? – беззаботно спросил он. – Так бы и жить в лесу.
Она промолчала, вспомнив свой садик и свой труд по его сохранению.
Здесь разводили цветы. Блистающее их мерцание: бело-розовых, ало-небесных и солнечных, в росе и на утренней заре в едва отступившем тумане при вдруг блеснувшем солнце – разве для такого чуда жалко своих сил? И теперь цветут пышные шапки пионов розовых и мраморно-белых. Утром и к ночи они наливаются таким ароматом, что заглушают наносимые ветром запахи сосен, проплывая в воздухе вслед за тобой, опережая тебя, и ты сам теряешься в этом сонме дуновений, переполняясь их дармовой щедростью.
А обилие кремовых роз на густых, как сирень, кустарниках? А разбросанные в зеленом воздухе резкие цветки белого жасмина? А перед ними незабвенная черемуха и сирень, перевитая нежными полутонами чистейшей акварели.
Нет. Цветы – живое искусство. Так думала она, помалкивая рядом с ним, молча выпытывая его связь с жизнью. Чек она влекла его? Какими красками?
– Да я все с железками привык. Механик я.
Она одобрила. И муж ее тоже уважал металл. К нему любая работа льнула. Такой прочный дом выстроил. И кухню отдельно. А в ней – ванну приспособил и печку из паровозной топки, – запрещали здесь ставить печи. А он все сумел обустроить. Теперь это кажется архаичным, но ведь никто пока не собирается тратиться, чтобы как-то переиначить. Все пользуются плодами сорокалетней жизни. И не отказываются, ехидно подумала она.
Перед ними протекала река, перепутав времена, величавая, исполненная временем, вобравшим в себя один за другим прошедшие перед ней поколения. Кто они были, здешние жители, против прекрасных и могучих монстров. Эти торжественные леса и бестрепетная река. Зажатые их дыханием, они только и умели, что обсудить, подыскав достойные слова грандиозной этой величавости, в своих малых возможностях и никому не нужных желаниях.
Так выигрышно, в подобных сценках, умение курить и тот почти пафосный ритуал, сопровождающий манипуляции курильщика. Володя, не торопясь, достал пачку «Мальборо», постучав по набитой пачке, выбил одну, примял жесткими узловатыми пальцами, наконец, щелкнул синей зажигалкой, пару раз затянувшись, и закурил, сладко втягиваясь в горький дурман проснувшегося дыма.
– Я не предлагаю, – вдруг встрепенулся он, возвращаясь мыслями к ней. – Вы не курите?
– Нет, как-то не довелось. Муж курил, – сквозь мрак давнишних неприятностей вспомнилось ей, и ее бессмысленные препирательства по поводу его курева. Зачем она злила его, заставляя виновато искать оправдания?
– А я бросал столько раз... – он безнадежно махнул рукой. – Моя и не пила, и не курила, а умерла раньше меня. Ерунда все это, – подытожил он, придави окурок молодежной кроссовкой и, повернувшись к ней, весьма радостно спросил: – Ну, рассказывайте, как же здесь все было сорок лет назад?!

х х х

Володя прогостил целую неделю, и эта неделя и явилась самым значительным событием за последние десять лет.
И зиму, и весну бессознательно являлись ей вспышки случайности тех дней прошедшего лета. Все остальные нагромождения в виде толпящихся и чего-то требующих родственников, звенящие в жару многоликие крики детворы, ее правнуков, горы каждодневных отходов от дня минувшего, слились в мутный образ пустынного одиночества, где она посреди бесплодного многоголосья – одинокий крик насмерть перепуганного животного, не прибившегося к стаду. И только разгорающаяся все отчетливее в сером блеске Ока, и игрушечные картинки иллюзорной хорошести быта на том берегу, и свежеструганная скамейка с запахом смолы, и его подвижное с чуткой немотой говорящее лицо, вникающее в простор ее памяти, чтобы постичь смысл ее существа.
И вот, наконец, она увидит его. У нее в запасе всего один день. Она замерла, проговорив не как сомнамбула почти в потрясении, нет, проговорив вдруг, как бы очнувшись, глядя на себя чужими глазами. Вот она, старуха семидесяти восьми лет, с глубокими морщинами, присущими ее возрасту, без былой сноровки, выброшенная всеми живущими без какой-либо надобности, позарилась на внимание чужого человека моложе ее на пятнадцать лет.
Что это? Глупость, сопряженная с ее возрастом, когда уже теряется чувство времени и почти в беспамятстве все нипочем, – ибо старик, как ребенок, внятен лишь собственным капризам? Или такой застарелый эгоизм, в котором упрекала ее та же родня, не понимая, что она не желала служить их эгоизму, их тяготам подменяя собой, остатками ушедшей жизни собственной, которую она пронесла весьма достойно и ей не в чем себя упрекать.
Как всегда, прошлое вставало перед ней избыточно притягательным, сосредоточенным исключительно на видениях, где ей было вольготно и где нет краха запоздалым иллюзиям.
Она нарядилась в долгую теплую рубаху и жилет и завязала на мягкие узелки, мысленно пройдясь в царственном этом наряде – как она себя в нем представляла, перед воображаемым Володей, чтобы, оглянувшись, уловить его может и неразборчивый, но небезразличный взгляд.
Завтра она поднимет траву на пятачке перед крыльцом для свежести и красоты, сегодня темно, так поздно уехала ее родня, хотя собирались с утра, и она все ждала, подгоняя минуты и часы, когда останется наедине с собой. И хотя рано стемнело, потому что не переставая сыпет дождь, ей не до сна. Ах, взять бы фонарик, можно и с фонариком оживить траву. Как же эта блестящая мысль не снизошла на нее?
Она зажгла свет в опустевших, по-вечернему застывших комнатах, стала рыться в шкафах и тумбочках. Нашла. Попробовала зажечь. Слава Богу, огонь сметливо засиял.
Абсолютно довольная найденным решением, она стала лихорадочно переодеваться, приученная к порядку, аккуратно все складывая. Наконец, обряженная в мешковатые тренировочные штаны, непромокаемую куртку и треугольный детский колпак – почти пугало, крепко сжимая пульсирующий фонарик, сосредоточенно оглядела место своего покусительства на возрождение былой прелести, полной зеленой зрелости, сочной травы.
С утекающим временем покорная работа начинала артачиться, давать сбои. Валентина вконец утрачивала очертания намеченной делянки и выдохлась, не видя восстановленного вспять. При прилежном и тщательном пользовании фонариком трава, уже поднятая, вновь падала навзничь, виноватясь и ужасаясь собственному бессилию.
Но ясные очи будущего дня с благодарным за приют и дружелюбным гостем заставляли ее снова и снова наклоняться к неживой с виду и измученной траве и напрягать ее на последние усилия перед возможным и естественным увяданием.
Сколько времени прошло, она не знала. И вдруг пригнула голову, как воровка, застигнутая врасплох, когда услышала почти над собой на-смешливые голоса соседок. «Ивановна! Вчерашний день потеряла?»
Она оторопело застыла, не решаясь обнаруживать дрожащий от напряжения голос, и ноги – вечные предатели – ослабли, и руки выронили фонарик, она едва приподняла голову, чтобы живые слезы из окаменелости ее будней могли смешаться с равнодушным дождем, уже не опасаясь забвения.