В последнем круге

Это было, пожалуй, единственное место, где никто не стремился лидировать. Каждый вежливо, но с мощным внутренним желанием отстать, предлагал другому освободившуюся дорожку. Дорожкой является четырехсотметровый круг ухоженного стадиона, к которому прилагался старинный парк, со временем полысевший и поредевший, пока не до конца изничтоженный нерадивыми властями.
А стадион постигла лучшая доля, и он выжил в гонке с эпизодическими переменами, происходившими в нашей стране, и еще более заматерел роскошными и тоже пожившими березами, отбрасывающими послеполуденную шатерную тень, где укрывались на говорливых скамейках пенсионеры, коих прибавлялись все свежие потоки.
 Если смотреть сверху, как делал Додик со своего двенадцатого этажа, то церемониал размеренной, в такт беседы, ходьбы напоминал некий тайный сговор. Их нетвердая (иной раз) поступь являлась союзником с пропадавшим сознанием, приготовлявшем жертву к иным, скорее всего, последним испытаниям, и обладатель сбивчивого шага уже не сопротивлялся, прихрамывал или подволакивал ногу, почти счастливый от того, что способен и на этот подвиг – ходьбу, к месту вспоминая обреченного знакомого, неспособного и к такой малости.
Додик, когда за женой закрывалась дверь, и он вслед выкрикивал насчет сигарет, которые уже на исходе, все еще ловко – ему было к шестидесяти, но все-таки с небольшой одышкой, вползал под не столь высокое ложе семейного сна и вытаскивал тяжелый военный бинокль, любовно завернутый в шерстяную тряпицу.
Чтобы невзначай не быть застигнутым все той же женой, он шел к двери и запирался изнутри, и, уже в предощущениях неведомых, но занимательных, шевелящихся подспудно картин предполагаемого удовольствия, прилаживал поудобнее мощный бинокль, почти ложась на широкий подоконник и наводил резкость на казавшийся игрушеч-ным с такой высоты стадион, где уже начинали утреннее шествие пенсионеры.
Яркое его воображение без труда выискивало нужную фигуру, за которой он и начинал кропотливый надсмотр. В отличие от него, никто из преследуемых не поднимал лица в поисках прошлогоднего, как снег, Додика, соседа, друга по детским играм, поди и не подозревая, что он вообще вернулся сюда и квартиру купил в старом их районе, зная, что автор всех его любовных фантазий живет в квартире уже умерших родителей. То есть в квартире их детства.
Вполне освоившись за почти полугодовое пребывание на родине, Додик кое-что понял про своих ровесников. Некоторые из них, сраженные бессмысленностью умственных и физических затрат на перекраивание так тщательно возделываемой жизни, плюнув на оче-видный свой проигрыш, все еще цеплялись за свои конструкторские бюро, получая пустяки, сущие копейки за столь престижный когда-то труд. Они уже отсчитывали месяцы до заветной, пусть и ничтожной пенсии, сравнимой с их теперешней зарплатой, и приспосабливались к новой жизни, уже вошли в последний ее круг, стали безвозмездными обладателями стадионной дорожки, не спеша в лидеры, слегка ссутулившись, встроились в обочину вперед идущих.
Додик знал кое-кого. Толковые были ребята, все с медалями окончили школу и пошли в модный тогда, в шестидесятые годы, радиотехнический институт, куда конкурс был бешеный, а учеба – не сравнимая ни с какой. Ходили такие домыслы. Он им слегка завидовал, но, приехав как-то в отпуск в летной форме, на которой звездочки вздувались, как сладкая глазурь праздничного пирожного, и встретившись с восхищенными взглядами их жен, наконец-то успокоился, испытав безотчетное удовлетворение, проникаясь тайным осадком встревоженных глаз.

х х х

Профессия летчика была принята им как дань отцовскому бескорыстному подвигу в войне и после на далекой уссурийской границе, где настигла его вражеская пуля, словно радугой соединяла оба существа в выбранной стезе, и, не прекращая, сияли переливчатые краски памяти, перебегая из канувшего в небытие одного летчика к блестящему краю другого, юного.
Он очень страдал от отсутствия отца, портрет которого висел на стене прямо перед его очами, помимо воли загорающимися доблестным желанием не оплошать в выбранном летном деле. А еще отец словно рос рядом с ним и по мере взросления сына становился и понятней и недоступней.
Кропотливый летный труд начался у Додика задолго до окончания школы, в ДОСААФе, где он изучал парашют, потом много раз прыгал, когда обрел нормальный для прыжков вес, и уж потом поступил в Ейское летное училище. Где готовили военных летчиков.
Там он сел впервые на боевой самолет и взлетел, едва почуяв в последнем толчке землю. Искусство чувствовать землю при взлете и посадке не было всем под силу. И летали сносно и смелые, без боязни прыгали с парашютом, а не имели то самое чуть-чуть, которое и определяется искусством.
А он имел. И был вознагражден за долгие годы мечты. И потом, в Монголии, где служил, и на севере, везде с удовольствием спешил в полеты.
И романтическая любовь, которую он каким-то образом захотел верну с пацаньих своих лет, незаметно перешла в любовь к полетам. К многочисленным кнопкам и рычажкам, ярким вспышкам зеленых и красных глазков сигналов на пульте управления, к уверенному в его руках штурвалу, и, конечно, как поцелуй юной красотки, эти едва ощутимые касания земли, когда шел на взлет и на посадку. Этот щелчок внутри себя, и ты защищен громадной и умной техникой, и ты – герой!
Додик всматривался в неспешную толпу стариков на беговой дорожке стадиона и чуть не выронил бинокль. Он увидел Его. Нет, он разумеется, думал, что когда-нибудь увидит нечто подобное, но оказывается, совершенно безнадежно убеждал себя в этом, ибо с чего это он так изумился, если ждал? Это был ее муж, муж Людки Козловой, Людмилы, или как она именует себя теперь – Милены. Она же теперь не какая-то музыкантша, учителка музыки в школе, она теперь то ли гадалка, то ли целительница. Во всяком случае, лет пять назад, когда у него здесь еще жила мать, и он изредка навещал ее в отпуске, он и увидел фотографию Людки на каком-то столбе. Он сразу узнал ее, хотя не встречал со школы. Она рано выскочила замуж, а он в это время уехал в Ейск, а потом матери дали квартиру в другом районе, и приходить в старый дом было не к кому. И вот он смотрел, не отрываясь, на фотографию Людмилы, под которой было записано: астролог Милена и адрес, где ее можно найти.
Он машинально, на всякий случай, записал телефон и адрес и на второе утро, выпив стакан портвейна, как завел себе уже давно и втянулся, тем более что полеты в последние годы, когда начался в стране раскардаш под именем перестройка, и топлива для заправки самолетов не отпускали, и всех стали срочно отправлять в запас, и все шло к расправе над целой жизнью, и жизнь как-то спешно проходила, он начал выпивать, не стесняясь. Да и кого, собственно, стесняться? Он все себе заработал. Он вырастил детей. Самостоятельных, толковых. Они живут отдельно и не докучают родителям. Может, в их удачливости и нет его заслуг, но ведь материально на все их нужды и прихоти зарабатывал он?… А жена... пусть будет счастлива, что вообще замужем и таких детей он ей подарил, и отпуска по курортам на всем готовом, и обязательно море в отпуск и квартира, где бы ни служил. Так что пусть закроет варежку... И взгляды презрительные не метает в него.
В общем, заправился вином, закурил, и легкой походкой отпра-вился по искомому адресу.
Зачем он шел? Вот именно: за чем? За красотой. Она была очень хорошенькой, эта Людка. Белокурая, синеглазая, миниатюрная, и голосок звенел, особенно летом, в каникулы, с самого утра. То она с кем-то спорила, то заводила всех на какую-то игру, то распевала модные песенки, прямо у него под окнами. Она не знала, что он следил за ней. Да-да, из-за занавески. Встанет, чтобы не видно было, и только глаз навострит в легкую щелку раздувавшихся штор и смотрит. Как кино. Ей, похоже, не ведомы были страдания или тоска, обуревавшая его. Она жила с родителями, с начальником отцом, с матерью, вечно сидевшей под акацией с добрым и улыбчивым лицом, и старшей сестрой и была любимицей в семье. И не только в семье. К ним во двор из-за нее приходили мальчишки других дворов, как будто здесь им медом намазали. Слетались в любое время года, а уж когда подросли, и она стала учиться в музыкальном училище и играла на пианино, широко раскрыв окна своего второго этажа, мальчишки замирали, словно большие ценители ее высокой игры.
Додик внутри хохотал, он обладал юмором, но его циничности хватало, чтобы дойти до своего подъезда, а дома он впадал в такую непроходимую тоску, пока снова не слышал под окнами ее веселый безмятежный голосок. Он мог, забросив намеченные дела, целыми днями отслеживать ее ускользающие и звонкие звуки голова, чтобы, наконец, понять по затихающему двору и еще чем-то внутри себя зазвеневшему, что она одна и можно выйти, просто так прогуляться и случайно увидеть ее.
«А, привет, соседка», – беззаботно произнести, а потом постоять рядом, завлекая ее прочитанной занимательной астрономией и пока-зывая мерцающие звезды в черном таинственном небе. И глядеть искоса, пока она слушает. Разглядывать взлохмаченные, блестящие, умытые луной локоны и овал круглой щеки и глаза, вдруг повернутые к нему своими очарованными тайнами.
– Людмила, домой, – звала такая лишняя сейчас мать, такая нетактичная. Старая уже. Старая дура.
– Иду, – весело выкрикивала Людка и упархивала, цветастым подолом взмахивая, как прощальным флагом.
Он оказался терпеливым и, кажется, не ревнивым вовсе, раз мог, особенно после ударного вечернего моциона под звездами рядом с ней, спокойно спать и радостный просыпаться. Скорее всего, сильная его влюбленность охватывала не одну лишь трепещущую жизнерадостностью Людку, скорее всего, тайная и сильная влюбленность в жизнь, в ее заманчивые пределы, в удачные прыжки с парашютом, в скорое претворение мечты, полеты в настоящих самолетах, и, конечно, она, как факелом высвечивающая такую увлекательную жизнь, – все это вместе и ощущалось им как твердо вправленные в его лопатки крылья, которые поднимали его в полеты почти каждую ночь, и ладную их крепость он чувствовал наяву, особенно когда безбоязненно делал шаг из самолета навстречу штормовому леденящему воздуху с парашютом, как с крыльями за спиной.
Иногда его раздражала ее всегдашнее ликование. Этот серебристый голосок и частый смешок, как воркованье, и открытость всем, и он нарочно плотнее прикрывал окно, чтобы в сердце ничто не входило, кроме обязанностей, но это мало спасало, и тогда он доставил маленькую ее карточку, случайно выхваченную у соседа, у того их было немало, где они всем двором щелкались прошлым летом. Но не общая фотокарточка привлекла его, и он мгновенно, не контролируя себя, выхватил из пачки вот эту, единственную, где она снята одна и очень удачно – с милым прищуром широких глаз, с лохматенькими ангельскими локонами и в платье, так идущей ей, – в каких-то мелких розочках. Сосед, кажется, и не заметил: ну, взял и взял, он еще закажет. И теперь он держал ее тайно, особенно от младшего братца, любителя пошарить в его портфеле, между обложкой и дерматиновым футляром книги об астрономии. Дурацкое имя Додик тоже от братца, тот никак не желал звать его Димой, вскоре и весь двор звал его чудным именем, а потом он и сам привык и уже ни на какое другое не откликался.
Додик усаживался, в жестоком раздражении против беззаботной Людки, за учебники и с любовью доставал ее карточку, потом брал увеличительное стекло, приобретенное именно для этого, и начинал разглядывать ее расширенные глаза, вчитываться в уводящие вглубь чего-то сокровенного зрачки, такие аккуратные рисованные ноздри и губы, четко очерченные, слегка пухловатые. За этим занятием он понемногу успокаивался и снова любил ее отчаянно и снова раскрывал окно, чтобы слышать ее обновленный смех.
А сегодня действительно он узнал ее мужа. Додик покрутил бинокль, приближая сутуловатого высокого мужика и разглядывая его клетчатую кепочку, стирающую возраст своим клоунским кокетством, шарф добротный, нос орлиный, прямо царь Давид, хмыкнул Додик, вот и ты, голубчик, вышел на последние круги. Додик кое с кем общался из одноклассников, и потому что-то знал и о Людке. Знал, что муж ее перенес операцию, а потом химию, и что она вынуждена зарабатывать ему на лекарства, потому что пенсия его небольшая. Сына они вырастили, и он живет под Москвой.
Додик знал ее мужа не по детским играм, хотя жили они в одном доме. Тот был старше их на семь лет и потому для них, двенадцатилетних, он, курсант военного училища, был взрослым дядей. Додик неясно помнил его, потому что никогда не разговаривал с ним, лишь знал, что такой парень живет в их доме. Потом он отправился в Германию и в один из отпусков, когда Додик тоже был курсантом, он и увиделся с Людкой, уже восемнадцатилетней. И, конечно, влюбился и увез ее с собой, не дав закончить музыкалку. Ему рассказывали, как она, уже вернувшись в Союз, после Германии, доканчивала заочно. А дальше Людка с новым своим семейством разъезжала за мужем по всему Союзу и по заграницам. Но муж ее ушел из армии рано, по болезни. Вот и все, что узнал о ней Додик. И сейчас он всматривался в постаревшего соперника в каким-то болезненным наслаждение. Было приятно, что не он, Додик, так тяжко ковыляет в смешной кепочке в группе с другими стариками, что Додику на целых семь лет меньше, и в то же время хотелось разглядеть в нем, столько лет прожившем с Людкой, что-то и от нее, ведь за сорок с лишним лет могла она хоть чем-то поделиться с другим человеком?! Нет, ничего не читалось на пасмурном лице ее седого мужа, ну разве только взгляд – он неожиданно поднял глаза и почти в упор посмотрел на Додика. Додик даже отпрянул от окуляров.
Вернулась жена. Груженая тяжелыми сумками. Как всегда. Баба она и есть баба. «Ну, чего ты так наваливаешь, нас только двое», – пробурчал он, забирая поклажу.
Когда ужин был исчерпан и жена все убрала и вымыла пол, и кухня засияла как стерильная, она в который раз тоскливо предложила, заранее предполагая отказ: «Все люди, как люди, гуляют вместе с женами, по парку ходят. Да, – опередила она его колкость, – и на стадионе, да, на стадионе круги наматывают и очень даже полезно, потому, где и остался чистый воздух, так это именно там. И не говори, что они вышли на последний круг. Не в каждом районе имеется именно такой последний крут. Ты, наверно, забыл, сколько тебе лет».
– Иди, гуляй с этими облезшими стариками, у которых только и осталась, что эти последние круги.
Дальше, как всегда, они препирались, и последнее слово, конечно же, было за ним, потом он шел на кухню и выпивал добрый стакан вина, и оба усаживались каждый перед телевизором, благо и комнат было две.
Он ведь так и не попал в тот раз к ней. Не получилось, а вот теперь он может и позвонить этой Милене, Людке Козловой. Телефон ее астрологической службы он сохранил. Слава богу, жену приучил не совать нос в его бумаги и вообще в его дела. У нее кухня, полы, стирка и уборка, иной раз вызывают к себе дети – понянчить внучат, и у него начинаются сезонные каникулы. Как правило, зимние. Он приглушил телевизор, закурил сигарету и принялся думать, где бы получше отыскать ее – дома или на службе, если она еще работает. На всякий случай созвонился с одноклассником, врачом, который ее знал еще по школе. Работает, работает, сказал тот, и народ к ней записывается, такая гадалка. И он продиктовал телефон. Додик сверил со старым – совпадало. И он выпил еще добрый стакан вина и откинулся в кресле, вытянув длинные сухие ноги и незряче уставившись в шумный телевизор, чтобы прикинуть скорое свидание.
Он позвонил с утра, чтобы расспросить, где располагается ее заведение. Она его не узнала, и он прикинулся патентом или как там зовутся жаждущие обмануть свою судьбу.
Он был готов к намечавшемуся жениховству, собственно, он никогда не терял талантливой силы своих мужских возможностей. Еще будучи курсантом, он наилучшим образом впервые справился с мужскими полномочиями, галантно предоставленными женщиной намного его старше. И был вознагражден пылкостью ее ответного чувства и, насытившись, стал умело пользоваться данными природой рискованными достоинствами. Женился он не рано, да и то прижатый беременностью. Потому не мог простить ни себе, ни ей, как бы насильственное заточение в семейное рабство, и был нарочито вольным, демонстрируя перед несчастной своей женой сомнительную независимость. В конце концов, признавая, что жена ему досталась пусть и дура, но с сердцем, которое ему пока никак не пригождалось. Но слыша от приятелей россказни о своих благоверных, самолюбиво считал, что не ошибся!
Он любил женщин, а главное, он всю жизнь гонялся за влюбленностями, познав женские слабости, делался все более ненасытным, страшась скорой расправы времени. И с возрастом делался все циничнее и злее, безжалостней, ибо никак не мог найти постоянства в себе, как будто виня своих подружек. Жена вроде смирилась, поскольку он неутомимо доказывал ей, что если он так нужен другим женщинам, значит, ей можно только позавидовать. Чтобы не омрачаться ее безрадостным лицом, он никогда не смотрел на него, высказывался и отворачивался, уходил, чтобы не слышать даже намеков на оскорбления.
Он посмотрелся в зеркало и остался доволен. Уж он в сто раз лучше ее разваленного мужа, с которым у нее, поди, совсем монашеская жизнь. Роста он был высокого, стройный, замечательно подтянут, как в юности, и в русых его волосах почти не проблескивала седина, которая страшно вылезала по утрам на щеки, но он тщательно сбривал эту ненужную старость, на глазах становясь моложе. И потом ироничность, усвоенная обширным кругозором, кстати сказать, благодаря страстям по женщинам, некоторых приходилось завоевывать восторженным знаниями литературы и музыки. У него имелась приличная фонотека с записями лучших исполнителей скрипичных концертов Баха и Куперена, которых он полюбил по мере многочасового прослушивания, чтобы уметь выражать собственное мнение какой-нибудь выпускнице консерватории, с мужем которой он служил в одной дивизии. Знал театр, в отпуске обязательно неделю посвящал новым постановкам. И уже пять лет штудировал трактаты об астрологии. Он знал себе цену и не сильно тушевался, даже представляя ее все той же ласково щебечущей Людочкой. Но сердце все-таки тревожно замирало в шепоте неведения.

х х х

Она потрясла его. Старостью, конечно. Он и не подозревал, что ей шестьдесят, совсем не семнадцать. И он ни за что не узнал бы ее в толпе. Додик приоткрыл дверь. Людка сидела за высоким столом, так что почти вся спряталась за ним. Она смотрела прямо на него и тут же воскликнула: «Додик!» И как-то неуверенно стала выбираться из-за стола, чтобы подойти к нему. Такая тетя. С каким-то старушечьим пучком и цвет волос совершенно другой, понятно, что крашенный, но почему темный? С животом, толстая. И одета во что-то широкое. Ну, тетка и тетка. Он-то герой против нее!
А голос не изменился. Даже странно. «Знаешь что, – подумав, сказала она, – ты подожди меня немного – ты ведь ко мне пришел? – я освобожусь и мы поболтаем».
Потом они сидели в промерзшем сквере, и он пытался пробиться сквозь пометы времени к тому ее настоящему лицу, которое он так берег в себе. Она рассказывала о сыне, о муже, почти не улыбалась, но и на него не смотрела с обожанием или с желанием понравиться, как почти все знакомые ему женщины. «Ну, и что бы я стал с ней делать», – подумал он, не вслушиваясь в звеневший ее голосок. С этой старой, наверняка болезненной теткой, которой, пожалуй, никто уже не в радость.
«Муж болеет, – сказала она в который раз. – Я очень устаю». «А знаешь что, – неожиданно для себя сказал он, – давай съездим куда-нибудь. У моего брата, ты помнишь его? есть домик в деревне, неподалеку. И он все просит что-то отвести туда. У меня машина. А?»

х х х

Вечером он крепко напился. И вопреки установившейся привычке, жену не задирал, не высмеивал ничего в ней и к словам не цеплялся, чем вызвал в ней нехорошие подозрения, опять же против нее направленные. 0н улегся поверх покрывала и пролежал весь вечер, выключив телевизор.
Было жаль абсолютно всего. Его мечтаний, его наработанного и сохраненного здоровья – он каждый день отжимался по пятьдесят раз! Его начитанности и даже немых рассказов только для нее о своих полетах и о том, как щегольски он носил темно-синюю форму с серебристыми погонами и как ловко прищелкивал надраенными сапожками, будучи курсантом, и вообще, про жизнь свою, которой он вправе был гордиться, но перед кем?
А главное, она ничего не оценила, она почти не смотрела на него! Скорее всего, она считает, что вовсе не так плоха, как ему показалась. Она известна в городе – чего там она умеет, – возмутился он про себя, ну, пусть, пусть умеет; ну, да, а он – пенсионер! Как же он мог забыть об этом, и вся его шикарная жизнь – прошлое, а сейчас чем он может удивить? Большой пенсией, на которую он не в состоянии починить машину? Или квартирой, где у него жена? А машине сто лет в обед. Он все сильнее возмущался, непонятно кем, пока не сморился в сон.

х х х

Они ехали вдоль моста через реку детства, и оба видели те летние дни, когда всем двором отправлялись на пляж. На Оку. Вон туда – махнула она рукой в заснеженную полоску берега. Он молчал. Она раздражала его. Он не умел настроить ее на себя, на свой призыв уверенного сильного мужчины, на то, что закреплялось в нем долгим опытом. Она исповедовала иной опыт, иные условия, которые ему пока не требовались.
Жена с домашними отношениями ждала его дома, друзья – в гараже, и потом он обязан был взять реванш своих отроческих томлений, своей робости, реванш за то время, когда – он знал наверняка, что не достоин ее с живым озорством, удачливостью и полноценной семьей – не такой частой в ту пору. А сейчас он не позволит диктовать чужие условия.
Чтобы снять нарастающее напряжение, он попытался и ее раздосадовать. Ну, что он никогда бы не узнал ее, это он уже сказал, и про ее раздобревшую фигуру тоже сказал. «Все никак не пойму, почему ты такого странного цвета?» «Какого?» – очень удивилась она. «Ты же беленькая была». «Так я красилась с пятнадцати лет». «Ну, я-то помню тебя помладше». «Все меняется», – миролюбиво закончила она. «И волосы с годами потемнели. Наверно, от невзгод», – пошутил он. «Наверно», – согласилась она.
– А вот прически у тебя нет. Почему бы тебе не сходить в парикмахерскую, как делают другие женщины?» – очень назидательно спросил он.
Она промолчала. Пусть позлится, подумал он, и ему сделалось легко, и он все то время, пока ехали, пока он вносил в холодный дом какие-то сумки, потом возвращались назад, не умолкая, перебивал свои же каламбуры смехом, рассказывал ей о женщинах, которые были у него.
– Вот и говорю своей благоверной – раз я не ушел от тебя, значит, ты всех победила, и я спокоен, что не прогадал.
Людка молчала и очень жалела, что согласилась на такую скучную прогулку, от которой она только устала, но, с другой стороны, она помнила его юношеские горячие взгляды в свою сторону и какие-то теплые моменты восторженных речей о звездах, и поняла, что в память о детстве она и оказалась в ловушке, видимо, не вполне удачной жизни.
Расстались они слишком вежливо для приятельских отношений.

х х х

Потом была весна, и жена уехала к внуку, наготовив Додику полный холодильник еды, и теперь, имея сытную закуску, он перешел на водочку перед сном. Иногда, когда вдруг не устраивала его мерзкая жизнь пенсионера с неутешительной перспективой, он звонил одноклассникам, еще работающим, иногда – ей. Она вежливо выслушивала его желчные смешки про последние круги на стадионе, и что смотреть на этот бескровный маскарад – премерзким старикам вообще нечего высовываться, зрелище отвратительное, пусть сидят по своим кухням, у всех у них есть жилье. Людмила не знала, что ему известно про ее мужа, и видел ли он его на гаревой дорожке, и потому ему не возражала, в любую минуту готовая положить трубку. Но было жаль его, казалось бы успешного человека, так ненавидящего других.
– Ты хоть знаешь, о чем они говорят? – спрашивал он Людмилу своим хриплым, прокуренным, полным презрения голосом. – Они только и ждут, когда кто-нибудь свернет с дорожки, потому что им уже тесно, ты видела как жмутся они друг к другу? Не видела... Ну, посмотри как-нибудь. Выползают изо всех щелей, усматривая – правы они или ошибались, обнаружив нездоровье какого-нибудь Иван Иваныча. Ага! – радостно восклицал кто-то, значит, Иван Иваныч не зря не появляется вторую неделю, его уже отнесли! Кто следующий?!
– Ну, и что ты предлагаешь делать?
– Когда жена заикается о прогулках вокруг стадиона, я ей говорю: дуй, прямиком на кладбище, дорога верная.
– Нет, a что, к примеру, будешь делать ты, когда вообще ничего не сможешь? – говорила безнадежно Людмила.
– Ну, во-первых, такого не случится. А потом, я терпеть не могу массовость. Она мне вот где.
И Людмила быстро представила этот жесткий жест.
– Нет, – наступала Людмила, – есть же друзья, почему бы им не использовать эту возможность – общаться на воздухе.
– На во-о-оздухе, – передразнил он ее. – Это тебе не детский сад. Умирать надо вовремя…

х х х

А потом он долгое время никому не звонил и даже не отслеживал частоту исчезновения стариков, выбывших из ходячих или живых. Настало лето, и им привезли внука.
Шестилетний внук был требовательный и настойчивый, в деда. И Додик любил его. А когда тот досаждал, Додик молча уходил, укрывался от гнева в прохладном гараже – машина совсем развалилась, и он пытался воссоздать ее заново. Денег не было.
Ему нравилось одиночество, которое успокаивало. Иной раз, на-работавшись и порядком умаявшись, сообразив на пару с соседом пивка с водочкой, он доставал хитрую записную книжку со множеством тайников, извлекал Людкину фотографию столетней давности и другую, которую он содрал со столба пять лет назад, где она уже Милена-прорицательница. Он клал их перед собой и мечтательно воображал с ней долгую и скорую (как оказалось) жизнь, как будто старилась она при нем. Он соглашался: время безжалостно и, смирившись с жестокостью, принимал теперешнюю Людку с ее посветлевшими глазами и крашеными хной волосами, коротенькую толстушку, опять же, соглашаясь, что и в таком виде она ничуть не потеряла привлекательности. Все эти колкости он говорил, чтобы потешить себя – ну-ка она войдет в неистовство злости и станет кричать, возмущаться, его клясть, а он – слушать и торжествовать, что его слова возымели на нее такое действие, и что вряд ли она скоро успокоится и забудет его. Он хотел стать занозой в ее сердце, как она в его.

х х х

Подоспела осень, остались они снова одни с женой, и он устроился охранником в казино. Ненадолго – ибо в таком неприглядном виде он себя не уважал. Драться с подонками, пусть и за приличные деньги, – нет, он, оказывается, ценил себя очень высоко. И снова он прилаживал бинокль, заперев дверь от жены на щелкающий замок, и выглядывал потенциальных неудачников, на которых уже нацелилась смерть. И, странное дело, среди демонстрационной толпы он не обнаружил ее мужа. Он вглядывался не один день, хотя темнело рано, и, возможно, он появлялся, когда только смутные контуры вырисовыва-лись в раннем вечере.
И все-таки спустя какое-то время он позвонил общим знакомым и – вот оно его прорицательство – он умер, ее муж, еще летом. Та-ак...
Надо было срочно звонить ей. Нехорошо как-то, ведь приятель детства.
– Знаешь что, – предложил он ей, – а давай-ка встретимся на стадионе! Я что-то пересмотрел свои доводы, да и рядом с нашим жильем.

х х х

Жена забеспокоилась. Что-то зачастил он каждый вечер совсем не в гараж. Брился, брызгал из французского флакона и даже не выпи-вал. Долго крутился возле зеркала, пока она шастала мимо него – туда-сюда, стараясь выведать – для кого он так молодится.

х х х

 «Вот ведь как жизнь поворачивает, – рассуждал Додик, вышагивая рядом с Людмилой, – если послушать мои суждения всего полгода назад, ведь высмеивал всех вокруг себя, сравнивая их последнюю закольцованность и с детским садом, от которого у меня до сих пор мурашки по коже, и со школьными мероприятиями – все в кругу, все как один, и дальше с казармой, потому что всю жизнь уважаю индивидуальность, личность, какую желал воспитать в себе. Теперь, видимо, ты и явилась каким-то ключом и ввела меня в общий круг наших с тобой сверстников». Он замолкал, чтобы послушать ее замечательный, не потерявший серебристых колокольцев, девичий голосок. И какая разница, о чем она говорила. Он терялся в звуках ее фраз, их протяжной и отрывистой мелодии, погружаясь в иную реальность, которая тоже существовала и которая была строго очерчена только ими двумя, и в то же время бредущие впереди и сзади никак и ничем не сопоставимые с ними, были живой защитой, их стертые голоса сливались в непрерывный гул, напоминающий гул его самолетов и не мешали, но лишь подчеркивали их обособленность с Людмилой. Додик единственно чему возмутился – встречи со знакомыми. Но таковых пока не имелось, ежедневные прогулки их продолжались.
Теперь он засыпал без снотворного, каким ему раньше служила водочка, и спал глубоко и сладко, как в детстве.

х х х

Жена его все-таки решилась хотя бы взглянуть на все окрестные дома, где они жили больше года из его бинокля. Она достала тяжелую штуку, все время помня, что это игрушка Додика, и наконец-то решившаяся хоть чем-то приблизиться к его увлечениями, подошла к окну, и, не нацеливаясь на стадион, стала медленно водить окулярами, всматриваясь в так нелюбимых Додиком пенсионеров, и вдруг увидела его. Он выделялся своим ростом и выправкой, хотя то и дело склонялся к немолодой особе, которая слушала его, и было видно, что они заняты друг другом.
– Кобель, – с тоской и безнадежностью подумала она.
Она настроила резкость и, стараясь удерживать эту особу, пыталась разглядеть ее. Особа была маленького ростика, Додику под мышки, но очень симпатичная, и одета модно, в яркой с орнаментом куртке, может, и моложе, рассуждала жена, а может, так хорошо сохранилась. Поди, мужа такого не было, как ее Додик.
Что-то отдаленно знакомое показалось ей в лице женщины. Она вышла в прихожую и тоже машинально, как и многое, что желала теперь, стала шарить в старых куртках мужа, во внутренних карманах. И нашла. В одной из записных книжек лежали две маленькие фотокарточки. Одна из газетной вырезки, а другая знакомая, когда-то очень давно она видела ее у мужа. Ее она, собственно, и искала. Она взяла чуть пожелтевшую плоть и направилась к настольной лампе. Потом достала свой альбом, где лежали старые фотографии и, полистав его, нашла свою, где она примерно такого же возраста, как и эта девушка. Она положила их рядом. Ну и что, подумала она, и я ничуть не хуже этой симпатюльки. И такая же веселая. И лицо открытое и доброе. А вот и они с Додиком, только что поженившиеся. Додик в форме лейтенанта, с пронзительным взглядом неуверенных глаз, и она в модном в то время кримпленовом пиджаке, с очень короткой стрижкой «под Лужину» из «На семи ветрах», фильма, который крутили в их военном городке каждую субботу. Отец ее дослуживал здесь в подполковничьем чине, а она приехала в то лето на последние каникулы из далекого Ленинграда, где изучала в университете иностранные языки. Она планировала остаться в Ленинграде, а маленькая и очень любящая ее семья перебраться к ней, как только отец уйдет в отставку. Она была поздним ребенком, послевоенным, в семье знала только уважение и никогда ни в чем не нуждалась.
Она встретила Додика как раз после просмотра так и не надоевшего фильма «На семи ветрах», какая-то размякшая, беззащитная, под стать настроению героини – вся в ожидании любви. А Додик прибыл к ним в городок три дня назад после окончания военного училища, был в парадной форме, абсолютно счастливый и, напротив, направлялся на вечер поиграть в бильярд в Дом культуры.
Они задержались взглядами, на мгновенье произошло искристое сцепление, она замешкалась, поправляя ремешок босоножки, он вовремя предложил локоть. И он повернул в ее сторону, ничуть не жалея о потерянном бильярде, а она так и не сняла руку с его локтя.
Ей оставался почти месяц каникул и последний курс в Ленинграде, куда она теперь совсем не рвалась, и уже считала дни до первой возможности приехать домой.
Она поджидала его с полетов и очень нервничала, если полеты были утром, и почти не спала в ночные полеты, и теперь понимала свою мать, когда отец летал. Она уже как бы ввела его в свою семью, хотя был он всего раз, чтобы познакомиться с родителями. Но в доме разговоры были только о нем, и всем он приглянулся. Отец же видел Додика в работе и остался весьма доволен. «Твой лейтенантик далеко пойдет», – сказал он.
…Она стояла в отходящем поезде, держась за поручень и почти отталкивая проводницу, и все не могла оторвать взгляда от ненаглядного своего Додика. Еще ничего не говорили о будущем, еще она не знала, что уже зародилась в ней новая жизнь, только верила, что бу-дущее ее – он, и успокоенная этим открытием, махнув напоследок, пошла в свое купе, неся на сердце горячий взгляд скромного и преданного Додика.