Воскресный день

Знаю, как будет.
Уже не ново и больше не страшно.

Почему-то сегодня вспомнилось. Нам – четыре года и шесть. Мы в Абхазии, в селе у тетки. Огромный каменный дом, двор – еще огромнее. Лето. Дворовые псы, бесчисленные дворовые кошки. Черноволосые, широкоплечии мужчины снуют туда-сюда, женщины суетятся в доме, каждая занята своим делом – какие-то многочисленные родственники. Куча детей, неизвестно чьих, помню, что в таких селах все дети – как братья и сестры, общий стол, общий дом, все общее. Чумазые мальчишки, сравнимые только с молнией (столь стремительны). Аля очень маленькая. Черные, длинные, спутанные волосы, тетка утром расчесывает, завязывает наскоро и как-то чисто символически вылинявшей лентой, но за полдня все сбивается и выглядит почти как воронье гнездо. Я подхожу к ней. Она сидит на корточках на песке, ищет какие-то камушки, несколько зажала в руке. Я даже не знаю, что она – моя сестра. Меня привезли из Москвы только вчера. До этого мы не виделись больше года со дня похорон родителей. Мне кажется, в какие-то секунды я узнаю ее, мне вспоминается, что когда-то давно мы были постоянно вместе, мы жили одной яркой жизнью, до трагических событий, разорвавших всё и вся. Она украдкой, исподлобья смотрит на меня – глазищи черные, ресницы почти решеткой, от них падает тень на матовые, смуглые щеки. Губки еще темнее. Худенькая, миниатюрна до чрезвычайности. Ей четыре – мне шесть (где, Аля, наши шесть и четыре?). Я присаживаюсь рядом с ней на колени и смотрю уже не отрываясь. Мимо снуют какие-то взрослые, слышу теткины слова куда-то в сторону, кому-то в ухо: «Та, русская, привез Джугай вчера» (про меня. Джугай – мой дядя). Меня отделили от них, абхазцев, сразу, потому что лицом не походила на них и росла – теперь уже с печатью «насовсем» - в России. А Аля – всегда была «их», черненькая Аля. Такими мы и остались, только душами потом, много лет спустя – срослись.
Мы спали с ней все те летние месяцы вместе, в одной постели. Тетка сказала нам, что мы родные и не должны ссориться. Мы и не ссорились. Но и почти не разговаривали. Зато теперь не можем остановиться! Тогда язык был связан трагедией и чувствующейся постоянно скорой, очень скорой разлукой, слово это само – разлука - норовило обернуться вечностью, мы боялись. Мы были молчаливы и отделялись от всех.
Их этого воспоминания трудно возвращаться в реальность, в сегодняший день, в наши ДВАДЦАТЬ шесть и ДВАДЦАТЬ восемь. Как после сна, вызванного транквилизаторами, окутанного таблетным дурманом. Открываешь глаза: Где я? Который час? Что значит все это?..
Алька говорит, что не помнит ничего, но по-моему, врет. Она не любит вспоминать то прошлое. Чего-то боится, остался там, в прошлом, тот детский страх. Она была ранена случившимся гораздо сильнее меня, ранена почти непоправимо, хоть никогда по ней и не скажешь... только я знаю... Мне кажется, оторвавшись от всей громадной России, оторвавшись от Абхазии, мы оторвались от нашего одинокого, несчастливого, задетого случаем, как пулей, детства, и с этим – покончено.