Инцестуальная мозаика

Все то, чем леденит и мысль и тело
Глухих Легенд причудливая тьма,
Что даже бред рисует нам несмело,
На что способен черт, сойдя с ума;
Все ужасы, которые не смела
Изобразить фантазия сама, –
Все силы ада здесь кипели страстью,
Разнузданные в буре самовластья.
Байрон «Дон-Жуан»

Как-то раз Жильберто, не торопясь, шел по подземному переходу под Ленинским проспектом в сторону одного крупного универмага. Дело было в среду. А по средам он играл в волейбол в одной из московских школ. Туда он приезжал обычно сразу после института, поэтому необходимо было перейти на противоположную сторону проспекта. Катакомбы освещались тусклыми лампами дневного света. Сырой воздух сдавливал грудь, а над головой гудела оживленная магистраль. К стенкам жались продавцы всевозможных товаров. Преклонных лет женщина предлагала неплохой арсенал на зиму: шерстяные носки, перчатки, валенки, шарфы, платки. Поблизости невысокий турок разложил пестрое барахло. Сама Мнемозина не поможет забывчивому автору воскресить подробности его ассортимента. Вдруг ни с того, ни с сего турок крикнул старухе на весь переход:
- Ну что, Ивановна (с таким же успехом: Макаровна, Анатольевна, Михайловна, мало ли можно понапридумывать отчеств!), бухать будем?
- А то! – отвечала обрадованная Ивановна, предвкушая дружескую вечернюю попойку.
Жильберто приосанился, расправил плечи и исполненный достоинства проследовал далее в сторону универмага и затем – школы. Причина такого поведения крылась в том, что в зимнюю стужу Жильберто надевал бежевое пальто с меховым воротником, а это, по мнению студента, делало его похожим на генерала. Возможно, он пытался не запятнать своей репутации услышанным разговором.
Разговоры же, которые вел Жильберто у себя дома со своими родными, могли бы непосвященным дать повод сомневаться в его здравомыслии. Во-первых, у него было две сестры и один младший брат. Старшая из сестер отличалась вздорным характером и примитивными воззрениями. Чтобы откреститься от ее неблаговидного поведения, он наполовину в шутку, наполовину всерьез не признавал ее за сестру, а называл ее родственницей. Себя же в кругу семьи он величал царем. Младшую сестру, то есть настоящую сестру, он посадил на должность министра внутренних дел. Регулярно царь отдавал ей приказы казнить родственницу, но раз за разом опасные поручения не доходили до строптивой жертвы. Подражая замечательным размышлениям Сведенборга, Жильберто принял решение напрямую не обращаться к родственнице, все равно она не должна была слышать его речи. Вероятнее всего, она воспринимала его слова как божественную музыку. Родственница также не могла напрямую видеть Жильберто. Она лишь различала силуэт, окруженный ярчайшим светом, вызывавшем у родственницы благоговение. Мальчик, в свою очередь, сам не мог различить слов старшей сестры, он воспринимал ее слова в виде шума, скрежета, неприятных звуков и ужасной какофонии. Собственно, у царя было немало атрибутов верховной власти. В частности, он единственный сидел за обеденным столом на мягком стуле с высокой спинкой. Этот стул он самонадеянно называл троном. Чем-то вроде скипетра следовало бы тогда назвать его тяжелую, резную ложку. Самозванка родственница не раз пыталась вкушать пищу копией королевской ложки, но это вызывало лишь справедливый смех. Совместно с царем и сородичами в его покоях обитали несколько кошек. Кошка Глашка была, право слово, никудышным созданием, постоянно суетилась с целью перехватить лишний кусок и вечно требовала к себе внимания. По своему рангу она не отличалась от родственницы. Следующим доместикатом по праву можно было считать Бомжика. Он был крупным черно-белым, определенно, княжеским котом. Полное его имя было Бомжик, далее в рифму: Стромжик, затем родовое имя всех лесных котов: Манул, ну и отчество, отражающее сербские корни Бомжика и его привычку извиваться на полу, забиваясь под буфет: Личинкович. Вот так вот целиком: Бомжик Стромжик Манул Личинкович. Иногда услужливые ересиархи приписывали ему еще одно отчество «Гиенович», акцентируя внимание на его растрепанной шкуре. Истинно царского кота звали Васька или полностью Вассисуалий, понятное дело, царское имя. Кроме этого у него были две двойных фамилии: Кулебякин-Пашутин (Кулебякин – поскольку он любил крутиться на полу, а «Пашутин» - просто звучит отлично) и Булибин-Попердыш (этимологию же этой фамилии выявить достаточно сложно, известно одно: вторая часть фамилии имеет несколько бранный оттенок, а первая часть – фамилия мифического персонажа российского шоу-бизнеса). Жильберто восхищали в некоторой мере эти забавные создания своей чистотой и первозданной наивностью. Иногда же их поведение являло собой карикатуру людских пороков, замечательную своей невинностью. Так, иногда Жильберто поучивал, например, Бомжика за его вздорный характер. Тут же неподалеку от места экзекуции оказывался Васька, с удовольствием присоединявшийся и начинавший исподтишка лупить Бомжика лапой.
В этой замечательной семье, носящей гордую фамилию Филхо, вообще, был достаточно странный обычай. Жильберто часто приходил на кухню, где сидела его матушка и младшая сестра, т.е. просто сестра и начинал фразу так: «Послушайте, а я уже говорил Вам, что я фантастически красив?» Те с сомнением смотрели на его физиономию и качали головой. «Кроме того, – продолжал неугомонный Жильберто, – я чудовищно умен и сметлив, за это меня кличут в институте Чертов Плут!» Далее Жильберто описывал, насколько он физически развит, но сестра дополняла столь лестный портрет совершенно лишней и неправдоподобной деталью. Она с деланным восхищением произносила: «Ходят слухи, будто Вы еще и невероятно богаты!» Тут у Жильберто куда-то пропадал биографический энтузиазм.
- Нет, на этот раз молва принесла вам ложную весть. Я беден, как церковная мышь и за душой у меня ни гроша.
С недавних пор младший брат Жильберто хитроумно присвоил себе звание величайшего в мире самохвала. Жильберто великодушно уступил сей важный титул продолжателю своих традиций и особенно не оспаривал собственное первенство в области самовосхваления.
Однажды Жильберто ехал на автобусе номер 741 домой. За пару остановок до выхода, он резко, будто ножом, пронзил бумажную плоть книги закладкой и оглянулся по сторонам. Ряды домов уныло тянулись вдоль Пятницкого шоссе. Он вспомнил одну из своих повестей, написанных в отчаянии одиночества и в страстном желании возвыситься над прозаичной бессодержательностью будней. Повесть многозначительно называлась «Ultima ratio». Речь в ней шла о человеке, который остается наедине с самим собой в опустевшем городе. О том, как он изменяется и в кого превращается. «Ах, странницы-страницы, вы, кочуя из рассказа в рассказ, порой попадаетесь мне на пути и облепляете меня листопадом воспоминаний!» - задумался Жильберто. Тут он взглянул на бегущую строку над кабиной водителя. Она громогласно освещала подробности текущего маршрута: буковки, набранные зелеными точками, гласили: автобус следует по маршруту № 741 (вероятно, для тех, кто только что проснулся!) до конечной остановки, далее красным – Кладбище. Замечательный психологический ход, моментально отрезвляет размечтавшихся пассажиров. А что, они ведь недалеки от истины: конечный пункт любого маршрута, по большому счету, всегда кладбище. Жильберто, чуть не пропустив свой дом, торопливо выскочил и направился в сторону подземного перехода.

Однажды Жильберто начал размышлять о том, что окружает его в повседневности. Что влияет на его воззрения, на текущее восприятие событий мира. Во-первых, это, понятное дело, средства массовой информации. Кстати, именно Жильберто в одном из своих рассказов заметил, что наиболее адекватная расшифровка аббревиатуры СМИ звучит, как «Сознанием Манипулируют Интерпретации». По сути, формировать общественное мнение и есть основная цель четвертой ветви власти. Для того, чтобы последовавшие реальные изменения не воспринимались в штыки. Что и говорить, представители псевдопрофессии журналиста, столь же почтенной, что и самая древняя на земле, если все эти борзописцы не видят ничего зазорного в том, чтобы писать на заказ. Причем в самом глубинном смысле такого подхода, ведь никому не придет в голову обвинять Вергилия в продажности, памятуя подоплеку дела с «Энеидой». Они подделывают мнения и чувства в угоду читателю, издателю, и не из любви к вымыслу, а из любви к наличным. И незачем прикрываться при этом спецификой профессии, – продолжал Жильберто, – не все столь порочны, как недифференцированное большинство «специалистов». Этической плахи избегут как журналисты, пишущие в музыкальных журналах, так и спортивные журналисты. В их бездуховной среде принято гордиться своим профессионализмом, который только и выражается в том, чтобы суметь скроить в оставшееся время текст определенного размера на произвольную тематику. Они напыщенно-прямолинейно следуют своим косным нормам порядочности языка, пренебрегая вопиющей филологической примитивностью. А творческое пространство языка не терпит кощунственного обращения с собой. На соображения софистического характера о не очень поддающемся определению профессионализме Жильберто отвечал позицией Кафки, который всю жизнь гордился тем, что писательство не было его профессией. Собственно, благодаря этому ему и удалось сохранить свежесть мышления, языка, сравнений.