Как у всех

 А. Малышев.

 Как у всех.
 
 1.

Николай Егорович был человеком не сентиментальным, а потому письмо не получалось. Строчки змеисто выползали на мелованный лист, то непроснувшиеся, вяло – бессмысленные, а то, наоборот - гордые своей парадно – бестолковой красотой и трескучестью. Он и сам не понимал, почему вдруг решил написать это письмо. Письмо в своё прошлое. И вообще – не понимал себя в последнее время. Будто насмешливый, нагловатый в безнаказанности черт сидел во вчера еще безмятежной душе, заставляя так и этак перетряхивать собственную жизнь, находя незавершенные когда – то дела.
Вроде бы все нормально – ему чуть за сорок, он руководитель небольшой, но устойчивой строительной компании. Статен, красив, черноволос и слегка седоват. Жена, пятнадцатилетняя красавица - дочка. Все как у всех.
Но именно это « все как у всех » и убивало душу. Не хватало чего – то главного, того, что в избытке было в далекой юности – любви без спроса, авансом, с волнующим налётом нечаянной авантюры. Чтобы любили тебя не за то, что ты успешен, богат и при положении, а просто за то, что ты есть. И за то, что ты такой, какой есть.
Всю жизнь Николай Егорович тянулся к пресловутому миражу успешности. Институт с бессонными предсессионными ночами, карьера. Даже женился, как он сейчас с грустью понимал, не столько по любви, хотя и это тоже было, а скорее « по зову желудка ». Чтобы все « как у всех ».
Он снова раздраженно смял ненавистный листок и на молчаливо – белой поверхности следующего написал простое: « Здравствуй, Таня! ».
И тут – как прорвало. Строчка, спеша, набегала на следующую, та с жадным нетерпением подхватывала в безумно - отрешенном беге еще пару и так далее. Будто не писал письмо когда – то любимой девушке, а исповедовался.
Николай Егорович почти не помнил ее лица и был уверен – встреть он ее на улице, в суетливой толпе – прошел бы мимо, даже не оглянувшись. Но скомканное ощущение несбывшейся, прекрасно – тревожной, таинственно – жгучей потери заставляло вновь и вновь напрягать память, вызывая из ее глубин почти унифицированный образ черноволосой красавицы с искрящимися в шальном плеске юности глазами. Он тайком от жены глядел на старую, немного пожелтевшую от времени фотографию и в осторожной, мудро усмехавшейся тоске задавал себе один и тот же вопрос: что было бы, если?
… Коля учился на третьем курсе. Полностью убившись в успевшую поднадоесть в учебу, он старательно не замечал окружающего, намеренно отгораживаясь от пустячной студенческой суеты, потому что всегда, в любой момент жизни, для него всегда существовало только одно – поставленная перед собой задача. А тут…
Они столкнулись в коридоре общежития и, как бы нелепо и по - книжному это ни звучало, словно протянулась между ними бледно – голубая, трескучая от напряжения, искра. Дни, похожие друг на друга, квадратные, черно-белые, окрасились неожиданными красками бабахнувшего под ногами рассыпчатого фейерверка и полетели в поднебесье. Высоко, переливчато и свободно. Казалось, нет такой силы, которая смогла бы прервать этот полет.
 Однако кончилось все мелко и пошленько. Через три месяца после первой встречи с Таней, после трех месяцев умопомрачительного круговорота счастья, Колю вызвали в деканат, откуда он вышел уже совсем другим человеком.
 Декан, седой представительный мужчина лет пятидесяти, с породистым лицом чиновника в третьем, а то и четвертом поколении, глянул на Колю ласково – снисходительно и вальяжно, нехотя произнес, постукивая пальцами по столешнице: « Что же это вы, студент, разврат у нас в институте разводите? … Нехорошо! ».
 Коля бросился было защищать свою любовь, подыскивая слова, которые показались бы декану убедительными, но, взглянув в выгоревшие, хранящие угрозу глаза, понял все сразу и окончательно. А поняв - сломался, юля и изворачиваясь, ощутив, как между лопаток, по позвоночнику, скатывается крупными каплями омерзительно - клейкий пот.
Следом было уныло позевывающее собрание, где честнолицые люди гневно громили их любовь, втаптывая поглубже в грязь, из которой уже нельзя было подняться. И если бы не колин отец, небольшой, но прочно сидящий в городской администрации чиновник, лететь бы ему из института на производство. Там, на собрании, он и совершил главный грех своей жизни. Грех трусости и предательства. Тот переломный момент он не забывал никогда. Растоптанный и окончательно униженный, Коля начал извиняться, презирая себя и окружающих, но изменить уже ничего не мог. В какой – то момент он поймал взгляд своей любимой, наивный, но в то же время твердый и, не выдержав, отвёл глаза. Отвел, чтобы никогда больше не заглянуть в его темную тайну.
… Николай Егорович закончил письмо и, аккуратно сложив, сунул его в конверт. Только сейчас, после сорока, он начал постигать простую истину. Двадцать лет кажутся беспредельным сроком только когда ты молод. На самом деле всё, чем ты жил все эти годы, что совершил или не совершил, всегда рядом с тобой. Бок о бок. И сколько бы ты ни пытался отвернуться от этого, ничего не получится. Все совершенное тобой, все твои грехи и грешки, ложатся на душу неподъемным грузом, лишая её главного – возможности распрямиться и взлететь.
Сейчас он даже не понимал - чего хотел. Извиниться ли, помочь ли в случае необходимости или просто заглянуть в глаза, вымаливая прощение. Просто сидело в нем что – то давнее и подленькое насмешливо мешая наслаждаться достигнутым.
Николай Егорович провел ладонями по лицу, отрекаясь от последних сомнений и нажал кнопку селектора.
- Да, Николай Егорович? – отозвалась молоденькая секретарша.
- Валечка! Я просил Вас по линии МВД адресок узнать. Вы сделали?
- Назаровой? Да, Николай Егорович! Только фамилия ей теперь не Назарова, а Верещагина! И живет она рядом! В часе езды от города!
- Ва-леч-ка ! – раздельно произнес Николай Егорович, обрывая секретаршу и добавил: – Несите – ка адресок ко мне!
К своим подчиненным он относился подчеркнуто – ровно, снисходительно, стараясь не раздражать и не раздражаться, будто зная какую – то вселенскую тайну мироустройства и миропорядка, доступную ему да еще кучке избранных. Таких же, как и он сам.
Он подошел к окну. Там, за блестящей перегородкой стекла, шумно дыша от июльской жары и вздрагивая в ритме светофоров, растекался машинами город . В сквере напротив стояли, с надеждой глядя в выгоревшее бледно – голубое небо, замечтавшиеся о грозе понуро – молчаливые берёзы. Людские ленты, нарезанные перекрёстками, растекались пестрыми ниточками бисера, те, в свою очередь, распадались на отдельные бисеринки, снова соединялись, сплавленные жарой и текли, шумливые и беспокойные, шаркающие и суетливые куда – то туда, где их ждали, тосковали по ним и беспричинно, безоглядно любили. Город, безликое, безразличное чудовище жил, ел, ругался и плакал, смеялся и дышал миллионами ртов, глядя на мир с ненавистью и любовью миллионами глаз, рожал и хоронил, лечил и уродовал точно так же как это было и десять, и двадцать, и сто лет назад. Всегда.
 Поселок, где жила Таня Верещагина, действительно был рядом. Николаю Егоровичу даже приходилось за эти годы побывать в нем пару раз « по делам службы ». Он решительно подошел к столу и, разорвав неожиданно для себя выстраданное, выплаканное душой письмо на мелкие – мелкие клочки, выбросил его в корзину.
…Уже через полчаса он сидел рядом с шофером в подминающем под себя дорогу серебристом « Мерседесе », наслаждаясь кондиционированным прохладным воздухом салона, мельком разглядывая спешащие навстречу деревья, дорожные знаки, остановки и чувствуя, как что – то, в районе солнечного сплетения, с настойчивой потерянностью щекотало, не давая ни на секунду забыть лица с давней черно – белой фотографии.
И уж совсем без приглашения возникла, прорвавшись из расслабленной памяти прорисованная до мелочей картина. Дочь держала на руках грязного, несчастно - пищащего котенка и с незнакомым остервенением, готовая разрыдаться, выплёвывала в лицо Николаю Егоровичу жгучие, нетерпеливые слова: « В старости будешь вспоминать сколько икры сожрал да денег потратил? ».
 2.

Машина, переваливаясь, прокатила мимо заросшего ивой карьера и, проехав еще около полукилометра по бетонке, затормозила в центре поселка.
Припарковался « Мерседес » около небольшого сельского вагончика – магазина, обнятого с трёх сторон вековыми липами. Через дорогу, за низенькой металлической оградой стоял, молчаливо наблюдая за живущими, памятник погибшим в Великой Отечественной войне. Чуть левее - красное кирпичное здание школы. Дальше бетонка ныряла вправо и вниз, скрываясь за слегка перекошенным от старости, заросшим до пояса смородиной деревянным домом.
Николай Егорович поднялся по неосознанно пересчитанным деревянным ступеням и поздоровавшись, вошел в вагончик.
За прилавком, скучая в отсутствии покупателей, сидела дородная продавщица и полусонно склонив подстриженную неумелым каре голову, лениво скользила глазами по желтоватым страницам прихваченной на работу книжки.
Николай Егорович суетливо порылся в карманах пиджака и протянув бумажку с адресом, спросил со странной для него неуверенностью, словно оказавшись в метро с протянутой рукой:
- Подсказать сможете?
Продавщица прочла написанное:
- Вниз, к озеру! Первый дом после ручья! - и с внимательным удивлением посмотрев на посетителя голубым льдом глаз, добавила - Только вы ей помешаете! У неё четвертый год чуть ли не каждый день поминки!

 3.

Дом за перекошенным забором с наклеенной на него фотографией какого-то депутата на фоне золотистых головок церкви, окруженный с трех сторон все теми же кустами смородины, старый и серый от времени, от дождей и обжигающего солнца, стоял, лениво разглядывая окружающий мир мутноватыми окнами. Справа, в вечной усталости шевеля приспущенными ветками, стояла оробевшая береза. Без движения, одиноко, на самой толстой её ветви висела веревка от детской качалки. И хотя рядом, в двух шагах от серого дома, бегала и шумела малышня, казалось, что за унылым забором, время, управляемое чьей – то равнодушной рукой, остановилось. Всё, что происходило там, за чертой забора, было уныло и устало. Безразличная, безликая собачья будка. Равнодушная лохматая собака на цепи. Безликая куча то ли дров, то ли мусора. Воробьи, и те, не орали и не дрались, а с тем же пугливо - ленивым безразличием ковырялись в серой бесплодной пыли.
Николай Егорович, совершенно не осознавая собственных действий, сорвал с забора фото с улыбающимся лицом и, свернув бумагу трубочкой, вздохнув, будто перед прыжком в холодную воду, толкнул перекошенную калитку, проваливаясь в безвременье.
Собака у будки подняла голову, лениво гавкнула и, считая таким образом свою миссию завершенной, положив голову на лохматые лапы, без любопытства стала наблюдать за шевелящимися в пыли воробьями.
Постучав, но не получив ответа, он открыл когда – то окрашенную красной краской перекошенную дверь и, поднявшись по невысокой лестнице, оказался в полутемных, прохладных сенях со старым шкафом и сундуком. Свет в сени пробивался сквозь маленькое, засиженное мухами и затянутое паутиной оконце. При этом тусклом, растворенном свете Николай Егорович рассмотрел ещё две двери. Одна, низкая, дощатая и беззащитно-голая вела во двор, когда – то шумевший скотиной и птицей. Вторая, справа, с ободранным, прохудившимся дерматином и была, очевидно, входом в жилое помещение. Дом как таковой.
- Кто? – спросил из – за двери вялый женский голос и Николай Егорович, расценив этот вопрос как приглашение, с мутной тревогой в душе толкнул дверь.

 4.

Николай Егорович отодвинул ситцевую, давно не стираную занавеску, и, словно сканируя окружающую обстановку, огляделся. Томографом в пораженном человеческом мозге взгляд шарил по комнате, пытаясь найти источник болезни дома. Слой за слоем. То, что дом был болен, было ясно с первого взгляда. Болен безразличием и усталостью. От болезни не веяло агрессией, скорее покоем, но она, как и всякая болезнь, была заразна.
Три окна, старый, когда – то может быть и красивый, а теперь серый и пыльный диван, сервант из семидесятых с неизвестно как попавшим туда хрусталем да круглый стол составляли всю обстановку комнаты. Сквозь окно с не вынутыми посреди лета зимними рамами, пробивая серость комнаты, ложась ровно очерченным светлым квадратом на ничем не засланный грязноватый пол, светило яркое послеобеденное солнце. В этом квадрате, словно боясь покинуть его и погибнуть, кружились миллионы мелких, сверкающих отраженным светом пылинок.
За столом сидела худая, с четко очерченными синеватыми кругами у глаз, длинноносая, седая женщина лет пятидесяти и изучающее – молча смотрела на вошедшего. Рядом с ней, на столе, стояла початая бутылка водки, да кое – какая немудреная закуска. И что больше всего насторожило Николая Егоровича, так это стоящий тут же, у бутылки, чей – то небольшой портрет и стопка, прикрытая куском черного хлеба.
« Таня!? » - хотел было позвать Николай Егорович, но имя, которое он мечтал произнести громко и с полудетским восторгом, как - то само собой скомкалось в горле, и вместо него прозвучало что – то невнятное, похожее одновременно и на смущенное « кхе! » и на нелепое « ох! », скрюченное и немощное.
- Чё надо? – спросила, наконец обратив на него внимание худощавая, безразличная женщина и тут же, увидев в руке Николая Егоровича свернутый трубочкой плакат, предположила, облегчая задачу – Агитировать пришел?
И Николай Егорович, смущенный и растерянный, оробевший разом, сломленный и растоптанный, как когда – то давным – давно перед деканом, молча и ненавидя себя, кивнул, цепляясь за протянутую нечаянно соломинку.
- Что имя не спрашиваешь, агитатор? – насмешливо произнесла она – Или вам там все равно? Верещагина я, Татьяна Валерьевна! Если интересно, конечно …- женщина налила себе водки, выпила и продолжила, все так же издевательски -насмешливо – Голосуй не голосуй , всё равно получишь …то , что получишь !
 Некоторое время Татьяна и Николай Егорович сидели молча. В квадратике света все так же теснились, сверкая, пылинки, и только ходики, единственная связь с внешним миром, неторопливо и строго отмеряли то ли для себя, то ли для этих людей бесстрастное время.
И если еще минуту назад Николай Егорович, сознавая свою силу и власть над миром и временем, сам изучал окружающую обстановку, насмешливо сожалея о чужой слабости, то теперь его, как энтомолог мушку, с любопытством изучала эта, что – то не спеша жующая, помятая и пыльная, незнакомая женщина. Светлым и злым взглядом прикидывая, что же все-таки вперед оторвать этой неизвестно как залетевшей сюда глупой гостье – мушке: крылья или голову.
- Ну-ка, дай сюда! – наконец прервала тяжелое молчание Татьяна, протягивая руку к плакату.
Она почему – то, несмотря на солидный вид Николая Егоровича, полупрезрительно обращалась к нему на « ты », как обращаются к бездомной, забредшей на чужую усадьбу собаке.
Николай Егорович молча подал плакат, снова попытался прорваться сквозь почти двадцатилетнее молчание, и снова горло родило этот дурацкий, скомканный звук, заставляя ненавидеть себя.
Татьяна развернула плакат, посмотрела и, ехидно, агрессивно ухмыльнувшись прочла:
- Смирнов Александр Андреевич! И ты за этого урода агитируешь? – с веселым любопытством поинтересовалась она, будто решив что – то для себя. – Знаем его, знаем! Сволочь еще та! …Да ты не молчи! Это я должна молчать! – куражилась она. - А ты давай, рассыпай свои золотые горы!... « Из – за острова на стрежень! » - тихо, пьяно пропела вдруг Татьяна и, обратив, наконец, внимание на растерянный вид Николая Егоровича, объяснила – Поминки у меня сегодня! По мужу! Может – выпьешь со мной? За светлую память Вадика, мужика моего … Земля ему пухом!
Сколько ни всматривался Николай Егорович в лицо сидящей напротив подвыпившей женщины, сколько не пытался вообразить, представить в ней прежнюю хохотушку Таню, ничего не получалось. Та, нежная и любящая, искристая, пропадала, безжалостно заваленная пластами времени, растворенная бытом, житейскими проблемами. Он и до этого понимал, что встреча двух, пусть когда – то и любивших друг друга людей будет сложной, но чтобы настолько безрадостной и потерянной, этого он представить себе не мог. Даже мысли не допускал об этом .
Решаясь на эту поездку, он где-то в душе рассчитывал на прощение, на понимание. На милость. И только сейчас со всей глубиной и ясностью неожиданно осознал, что это невозможно. Невозможно даже в мыслях представить эту пьяную, озлобленную и отчаявшуюся женщину рядом с ним. Невозможно ни вернуть, ни исправить все то, что когда – то, за пластами безразличного времени произошло с ними. Невозможно ничего из того, что он хотел. Та Таня, которую он когда – то знал, умерла, растворилась в небытии, и никто, даже сам Бог, не в силах что – либо изменить. Да и незачем. Смирившись с неизбежным Николай Егорович сидел и просто слушал эту уставшую от жизни женщину, стараясь не прервать, не в силах подняться и безразлично уйти.
Татьяна снова выпила, и, с отчаянной бесшабашностью заплетающимся языком выговаривая слова, предложила:
- А знаешь, агитатор! Давай я тебе про свою жизнь расскажу! Может и интересно будет! Потом, глядишь, уродику этому передашь! …Авось, тоже поймет кое – что!
Она с пьяной неуверенностью, все еще стараясь не расслабляться, потянулась к стоящему на столе портрету и повернула его так, чтобы фото мог видеть собеседник:
- Муж мой это! Вадик! Три года как схоронила. А и сейчас скажу – хороший был мужик! Меня любил … и сына моего, тоже. Да если бы не он – пропали бы к чёртовой матери. …Три годика сыночке было, когда я за Вадика замуж пошла! А знаешь, отчего он умер?…Не знаешь ! – довольная своей пьяной логикой, хихикнула Татьяна - Бревнами в лесхозе его задавило …Кишки на бревнах ! … Бр-р-р …Сама видела …А к Смирнову когда пришла …он в лесхозе начальником – то был,…знаешь, что он сказал? Пьяным, мол, Вадик был. …А Вадик у меня вообще …- Татьяна глянула на Николая Егоровича с необъяснимой ненавистью,– слышишь, вообще не пил. А Смирнов, гад, даже денег на похороны не дал!
Голос Татьяны налился слезами, но она все равно, пересиливая в себе эту женскую пьяную слезливость, продолжала:
- А потом этот … – она кивнула головой на лежащий на столе плакат,- все тут скупил!…И совхоз, и лесхоз, и рыбхоз … Барин, одним словом! « Вот приедет барин, барин нас рассудит! »…Этот рассудит!…Как курица – всё под себя, да под себя!... – снова хохотнула она и продолжила безразлично, словно давно отказалась и от счастья, и от жизни, продолжила - …Вот так вот мы с сынком, с Колюшкой, вдвоём и остались …Работы нет, денег нет!…Так и перебивались…от случая к случаю. То уборщицей, то санитаркой, пока больницу не прикрыли!...А Колюшка мой!…Одна радость! В армии отслужил, теперь вот в институт поступает. В политех …
 Она на минуту замолчала, что – то припоминая, и заговорила снова, безразлично и серо :
 – Я ведь тоже в политехе училась! До третьего курса!…А потом поперли! За любовь! – рассмеялась Татьяна – Влюбилась в одного …
Сердце Николая Егоровича сжалось в предчувствии чего – то главного, но этого главного так и не произошло. Татьяна, находясь в плену водки и своих полузабытых, успокоенных временем мыслей, не обращала на него внимания, блуждая где – то там, в своей молодости. Потом очнулась и проговорила со спрятанной в самом сокровенном уголке души грустью:
- Подонок он, конечно! …А я его до сих пор люблю! Хочешь, фотографию покажу?
 Она, шатаясь, встала из – за стола и, достав из серванта старое, пожелтевшее фото, показала его Николаю Егоровичу:
- Вот! …Видишь, какой красавец?!.. И Коленька, сыночек мой, в него! …Умный, внимательный!
Глядя с пьяной влюбленностью в грустных глазах на фотоснимок, Татьяна поднесла его к губам и, поцеловав, прошептала плаксиво, с ласковой тоской и чуть слышно:
- Душа моя! Как ты без меня?.. А я?…
Николаю Егоровичу показалось, что мир умер. Со старой фотографии смотрел куда – то в душу молодой и веселый Коля, студент политеха. Он сам.
В тоске и непоправимости сжалось сердце, и, смятённо пробормотав: « Извините! », Николай Егорович почти выбежал на улицу, глотая сведенными в полупараличе легкими вязкий и прозрачный летний воздух.
- Агитатор! Эй, агитатор! – донесся до него, убегавшего, пьяный и насмешливый голос Татьяны - Плакат - то забыл!

 5.
Николай Егорович, тяжело и раздраженно хлопнув дверцей, сел в машину. На душе была хмарь. Будто не было на улице лета, уставших от жары тополей и яркого солнца, а была осень с её мелким, занудливым дождём.
Сосредоточенно замолчав, обдумывая какую - то мысль, он вдруг обратился к шоферу, которого и считал – то до сих пор чем – то вроде бессмысленного робота, способного выполнять только его, Николая Егоровича, команды и существовавшего, вполне естественно, для его же, Николая Егоровича, удобства:
- Стас? Для чего ты живешь?
Шофер уверенно и как – то снисходительно усмехнулся и протянул:
- Ну …Дочку чтобы вырастить …, на крыло поставить!
- А ещё? Вырастишь , вылюбишь …! –злясь то ли на него, то ли на себя, то ли на весь мир, с раздражённой надеждой произнёс Николай Егорович – А смысл, смысл – то какой? Зачем?
Стас немного задумался:
- Смысл? А чтобы дочка своих детишек тоже вырастила. … А ещё? ... Чтобы на могилу никто не плюнул! Вот и весь смысл!
- Простенько! Мелко! Прям лужа какая – то! …– с сомнением пробормотал Николай Егорович и жестким голосом, что – то, решив для себя, добавил – У почты останови!
Выйдя из « Мерседеса », он поднялся по ступеням почты и прошел через тихий зал к окну, над которым, белым по синему крупными буквами, было напечатано: « ПРИЁМ ПЕРЕВОДОВ ».
Там, взяв бланк уверенной рукой, по зеленому полю бумаги Николай Егорович вывел: «Верещагиной Татьяне Валерьевне ». Потом раздраженно измял бланк, выбросив его в стоящую у ног плетёную металлическую корзину, и, взяв другой, написал то, что в этот момент показалось наиболее правильным: « Верещагину Николаю Николаевичу ». Снова подумал, и, поставив небрежно в графе « Сумма » цифру «10000 рублей », подал квитанцию и деньги в маленькое зарешеченное окошко.
 «- Ишь ты! Чтобы на могилу не плюнули! - с усмешкой подумал Николай Егорович. Затем уверенная насмешливость исчезла, превращаясь в мгновение в трусливую злость – Дурак! Кретин! Урод! Покататься захотелось по местам боевой славы! Молодость вспомнилась! Зачем тебе это? А если узнала, а если приедет? А жена, а дочка? Что им - то скажешь? »
И вдруг, словно ошпарив голую душу кипятком, с тоской понял, что то ощущение безвременья, пустоты и растерянности, с которым он выбежал из серого дома, никогда, сколько бы он ни старался, сколько бы ни переделал добрых и хороших дел, сколько бы не пересылал денег адресату, ни ставил свечек « за здравие », никогда его не покинут. До самого смертного часа.
Сев в машину, Николай Егорович сердито буркнул: « Домой! » и замолчал, угрюмо, растерянно глядя на убегавшую назад обочину, на изнывающий от бесплодной жары мир. На синие, мелькавшие в зелени кустов остановки.

 6.
Татьяна отошла от окна. Подошла к печке – столбянке. Открыла задвижку трубы. Смяла, засовывая в печь, плакат. Села устало сгорбившись, на табурет. Зажгла спичку. Пламя завило глянцевую бумагу, рождая серый пепел. Загудело, почувствовав свободу, в трубе.
Таня протянула руку, взяла со стола портрет студента Коли:
- Приехал, благодетель! Сподобился! Думаешь, не узнала! ...Узнала! Где же ты раньше – то был!? Только мы теперь с Колюшкой сами! Слышишь! Сами! А ты. … Был тюрей, тюрей и остался! Дерьмо!
 Она бросила фотографию в печь и брезгливо вытерла руки о заношенную юбку.