Сказка

 Товарищи! Что это за абсурд разговаривать с ветром!? Разве можно доводить столь вещные сущности до состояния полной абстракции, разве можно доводить до исступления уже без того иступленные понятия?
 А укладывать то, что на одном конце света кривятся йоги, на другом – ломают голову инженеры, чтобы построить что-то там летающее, ходящее, а может даже и для полетов и , А ты сидишь в это время корчишься над русским языком, над семами и архисемами, в то время, как 1 ая часть слова «архипелаг» означает нечто главное, а слово «семантический» ведет свое происхождения от той –то самой «семы», которая и подразумевает под собой значение слова; корчишься, когда знаешь, что можешь взять в руки гитару, что ты имеешь свойство промурлыкать одну и ту же песню исключительно божественно и исключительно фальшиво; знаешь, что можешь получить от этого наслаждение и совсем наоборот, что ты можешь залезть в Интернет и нарыть несколько аккордов, а еще знаешь, что тебе плохо; непременно осознаешь, что можешь заплакать от отчаяния, но наверняка зная, что через 5 минут тебе уже не будет так плохо и вот ты успокаиваешься и будешь испуганно думать, что ты – фаталист; как в это настоящее время тебе звонит папа, ты продолжаешь думать, что ты – фаталист и думаешь, какой же он сволочь, что по хрену все–таки до тебя всем; а завтра он снова звонит и вырывается из трубки, стремительным мерцающим лучом солнца, ты думаешь, ну как же это здорово, что вот так все в жизни, что много в ней самых разных, самых таких чудных и прекрасных людей, и, что жалко, что страдая они ангелами сидят друг у друга на плечах и не могут ничего сделать, и не видят под носом того, о чем прекрасно судят, то, что незыблемо вечно, то, что для них прозрачно, то, что они понимают, чувствуют.
 Еще ты знаешь, что в мире есть всяческие лекторы, разнообразные войны, прекрасные собаки и, что все это за собой в совокупности ведет… Можно это осознавать? Можно уложить в голове? Можно? Нужно!
 Сидела я как – то давным – давно, в далеком детстве за столом училась. Матушка только –только установила пластиковые окна, и потому «стеклопакет» был удивительно прозрачным. Учась, я никогда не делала этого долго и упорно, и взгляд мой с периодичностью раз в 50 минут, минут на 45 устремлялся в полные гордого спокойствия глаза моего же дома, стоящего полукругом. У него было много глаз, но более всего меня привлекали те, что смотрели на меня с лестничной клетки, узкие и таинственные как китаячьи глаза. Они были расположены парными прямоугольниками и в сумерках они то вспыхивали то ярко – ярко, то мерцали, то гасли, то вспыхивал один глаз – другой затухал, то наоборот. Но сейчас было очень светло и я просто смотрела на них. И дальше я бы еще долго проникалась неведомым доселе умом, какой они в себе таили, если бы не дети, по воздуху вряд шагавшие за окном. Да – да, именно дети. Вы знаете, мой шок был тогда не меньше, чем ваш, читающих эти строки. Среди ребят не сложно было узнать завсегдатаев нашего двора, но я отчетливо помню Ленку (она была тогда куда миловиднее, чем сейчас), толстушку Ксюшу и еще какую – то неизвестную мне маленькую Настю. Возглавлял шествие весьма неплохо сохранившийся мужчина, лет приблизительно 50 –ти. Уверенной походкой он вел детей вперед, к солнцу. Человечьими шагами он шел по воздуху, но шел как лев. И, хотя рост его был весьма жирафий – около 2 ух метров, казался он мне тогда вольным диким зверем. Густые серебряные волосы, являлись развивающийся на ветру гривой, хоть и были несколько короче присущей всей московской гопноте стрижки. Естественно, ноги мои понесли меня к лоджии, и любопытные мои руки открыли ее белую створку сами, безо всякой моей помощи. Мужчина шагнул в отверстие. И я увидела его вблизи. Темно-синие брюки, такого же цвета футболка, очки в большой оправе, огромные часы на правой руке, много – много выступающих на теле жилок - были внешними приметами вольного льва.
 «Ну проходите - проходите на чай» (испуганно говорю я). Мне было не по себе, и к моему прочему шоку, в квартиру вошла матушка. Вошла без особого испуга. В неведении я выпила с ними (не помню в каком составе, уж больно высока была степень моего восторга) чай.
 Так…Ну вот мы вышли на улицу, (честно говорю не помню каким образом). Все там являло себя нечетом удивительным. Не смотря на затянутое серовато – молочной пленкой небо, траву обволакивал свет, в то же время, она сама излучала его. Нет солнца, нет дождя, а светло так, дышится так легко, что можно было бы подумать, что льет грибной. И вот, значит, кувыркаемся мы все в траве, носимся от одного клочка газона между подъездами к другому. И незнакомец с нами; я тогда была еще полнейшим ребенком, даже больше, чем сейчас, но этот мужчина был ребенком еще более нас всех. Вы даже представить себе не можете, как, как будто будучи одним из нас, и какие действия производил взрослый мужик на газоне =) … Он играл с нами на небольших клочках пространства, огражденных решеткой, делая нас до неприличия счастливыми.
 Вот какая то неведомая сила поднимает меня и Ленку на высоту 17 этажа. А мне, между порочим, даже и не страшно! И вот мы прыгаем вниз! Потрясающе! Высоты нет, не чувствую я ее…
 Так! Где это я ? Это парк, сего никогда не было в нашем районе. Но главное, что я в нем есть и почему – то одна наедине с незнакомцем. Значит так. Парк – зеленый-зеленый, окруженный лесом и мне в нем легко-легко. Я сижу за синим пластиковым столиком, подо мной – покрытый гравием круг, от него – в разные стороны расходятся широченнее, покрытые гравием дороги. На столике лежит худая жилистая рука, при ее судорожных движениях позвякивает металлический корпус часов. Мне необыкновенно нравятся и рука и часы, а более всего привлек голос, такой мужской и одновременно грудной, глубокий, идущий откуда – то из недр души. Он смотрел на меня,и нутро мое все перетряхивалось. Сколько же он мне всего тогда сказал: и имя свое мне тогда сказал – Ветерок (вот чего я летала – то), и профессию свою представил – дух всего окружающего, и просто о себе рассказал, о своем бремени несчастья и одиночества. Как же мне искренне жаль стало этого человека, как я тогда его полюбила.
 Мы шли взявшись за руки по одной из широкой дорог. Я пилила его глаза беспощадно жаждущими внезапного счастья своими. Его черты лица не были отточенными, но были упоительно гармоничными. Синие сосуды, опухлости и морщины были там где должны были быть и потому были очаровательны . Косточки яблока, маленькие и не видные, таящие в себе всю глубину назначения плода были его глаза, тогда как пара стекол на его носу казались мне сбоку огромными ромбами расстелившимися толщей прозрачного воздуха. Воздуха, который лежал над малеенькими ,ограниченными берегами ресниц морями - глазами, но воздуух занимает самую большую территорию из всех какие встречаются на земле и никогда не бывает он глубже моря...
 И признался он мне тогда, что любит и всегда любил… матушку мою…. Сказал он мне это, когда мы зашли в деревянный «сарай». Еще он произнес фразу о том, что когда будет мне плохо и одиноко, он придет. И слово с меня взял, что никому я о нем говорить не буду, никому не расскажу, что он есть. И исчез сам… и я исчезла… Попала домой в свою комнату.
 Товарищи! Ну конечно же я выдала кому-то его имя! Вы же меня знаете или хоть немножечко уже узнали. Мне бывало плохо, я звала его у окна, и он не приходил, я выла, царапалась, драла зубами обои – ни движения воздуха не было за этим самым окном. А от сколького всего мог уберечь меня порой его взгляд… И вот взгляд обнаружился: я шла мимо деревянной тачки с рядами уложенными в ней морковками. Одев на себя лицо Ветерка они показывали мне язык… Значит не простил… или просто подшучивал.
 Ну и собственно, пропал собственно Ветер – Ветерок и потеряла жизнь моя смысл, и вглядываюсь я теперь в черты каждой морковки, судорожно ищу черты любимого лица и желаю счастья всем и каждому, ибо полна жизнь самых разнообразных чудес и имя одному из них, самому необъяснимому и наичуднейшему из наичуднейших – любовь.
Вот и сказке конец, а кто смог прочесть до конца – молодец!