Исповедь Барби

(напечатано в "Лингве №3)
Спасибо
Илье Мишиеву,
Максиму Ильяхову,
Сашко Выражейкину,
Леше Федорову,
Владу Николаеву,
Нате Васильевой
Кате Гринфельд,
Лёле Бессудновой.
В небе в случайном порядке проплывали облака, и яркие, едва выкрашенные желто-зеленые московские бордюры отчаянно напоминали о Бразилии, а солнечный свет, потоками бивший в стекло, издевался над моими неспавшими глазами.
- Привет, меня зовут Ви.
Она стоит передо мной и улыбается. В этой улыбке нет радости, интереса, даже банального человеческого любопытства. Хорошая реклама дорогой стоматологической клиники – вот что такое эта улыбка. Кофта “Burberry”. Куртка “Burberry”.Брюки “Burberry”. Сумка… впрочем, я готова поспорить, что это тоже “Burberry”.
Она лениво наматывает на палец свой аккуратный пшенично-белый локон и смотрит на меня из-под ресниц. И в этом взгляде отчаянно угадывается скрытое обдумывание чего-то важного, противоречащее ее облику.
И мне от этого неловко.
- Я могу тебе рассказать о своей несчастной любви? - голос у нее тоже из рекламы, так и представляю, как он произносит «Все в восторге от тебя, а ты от «Мейбеллин». Слово «несчастный» не для этого голоса.
- Можешь
- По-моему, у всех была несчастная любовь. Покажите мне человека, у которого ее не было…
Снисходительно улыбаюсь, показываю на себя.
Ви молчит. Я рассматриваю блестки на ее ногтях.
- Дура ты, - наконец произносит она своим рекламным голосом. – И врешь.
Она обвиняет меня во лжи. Барби в зале суда. В черном судейском одеянии, с молотком, за ареопагом. С приклеенной улыбкой она выносит приговор «Виновен!» и машет согнутой пластмассовой рукой. Барби –балерина. Барби- Малибу. Барби на танцах. По-моему, находчивые американские компании еще не придумали Барби-судью.
- Прости меня, Ви.
-Ви.. Вообще-то Варя.
-Настя.
Я жду продолжения. На стол ложится диктофон.
Pink vs Punk.
По-моему, у всех в жизни была несчастная любовь. Покажите мне человека, у которого ее не было. Мой мир. Так сложилось, что в моем мире все было запланировано – по годам, по дням, по минутам. Я знала, что к двадцати уже уеду во Францию и выйду замуж за сына компаньона отца, и знаете что? Мне казалось, что я этого даже хочу. Я никогда не хотела бы жить в бедности. Нет, я не имею в виду нищету – просто я бы не хотела жить как ты. Как вы все. Ездить на метро, бояться, что тебя выкинут из института, копить деньги на тряпки. Вы все часто жалуетесь на свою неустроенность, на то, что жизнь идет мимо и что-то обязательно нужно менять. У меня всего этого не было, но зря ты думаешь, что я никогда не срывалась. Срывалась, рыдала, напивалась вином из личной коллекции отца, так что прошедший вечер оставался в памяти лишь порезанной кино-лентой. Он срывался по- другому. Он долго сидел и глядел в одну точку, так, что его волосы нависали прямо над глазами, молча уходил, шлялся по Арбату один, отражаясь в витринах, потом выпивал слишком много кофе и снова уходил. На самом деле я слишком мало знаю, но думаю, что это было именно так. Его звали… а впрочем, какая разница теперь, как его звали. Разве хочу я смаковать его имя, как сладкую конфету, разве хочу я снова окунаться в эти звуки? Знаешь, он придавал огромное значение звукам. Его звали Паша. Паша Панкеев по прозвищу Панк – не панк в традиционном понимании этого слова, но отчаянно доказывающий то, что кроме как «controversial» его называть нельзя. Панкеев был во всем панк – по крайней мере для меня: ударник в группе, играющей непонятную металлическую лабуду – впрочем, никто даже не слышал названия группы, ловец халявы на сессиях, человек с тяжелым взглядом и с таким же тяжелым характером. Для меня он был типичным студентом-бесплатником, живущим в ДСВ с парой очкастых ботаников, подолгу курящим не слишком качественные сигареты и умеющим засыпать в любом положении рук, ног и головы. Я не общалась с такими, как Панкеев.
Through glass.
Все случилось внезапно – такие вещи всегда случаются внезапно. Отца подставили какие-то его бизнесмены, и мы оказались на грани банкротства. Они сидели с мамой на кухне, на нашей большой кафельной кухне и думали, как им дальше, точнее, как НАМ жить дальше. Я впервые не спала ночью не из-за развлечений, клуба и друзей. Я просто лежала, слушая приглушенный шепот родителей и размышляя, как будет теперь, пока желтые полоски на потолке не составили дуэт с будильником. Сладко заныла голова. Весь день, вплоть до начала последней лекции в универе, я пыталась сделать вид, что все perfectly okay, что ничего никогда не случится. Призрак мира без денег стал настолько реальным, что, казалось, я могла его даже потрогать. Все продолжалось – тусовки- клубы- друзья, а я будто смотрела на это все через стекло.
…Панк сидел на подоконнике в аудитории Главного здания, как он туда забрался, можно было только догадываться. Упираясь лбом в грязное окно, он смотрел сверху вниз на город. Он и на людей тоже так смотрел. Сверху вниз. В пустой аудитории мы ждали начала последней лекции.
- что плачешь? Ноготь сломала? - в этой его фразе было столько неприкрытого цинизма, что мне внезапно стало больно. – лекции не будет, - продолжил Панк, по-прежнему изучая окно.
- а мне никто не сказал.
- А ты ни у кого и не спрашивала.
Молчание. Внезапно Панк спрыгнул с подоконника, приземлившись прямо ногами на деревянную парту:
-Ты знаешь математику?
- Не особенно.
- Тогда нам стоит посетить лекцию мехмата.
- мы ж филфак!
- Вот именно.
***
Косинус… Минус синус. Тангенс- котангенс…
Мы потихоньку проскользнули в битком набитую аудиторию.
-Смотри, - тяжесть руки Панкеева легла мне на плечи. – обожаю наблюдать за людьми. Посмотри на аудиторию глазами препода. Масса людей. Мы в этой массе. Мы все друг от друга очень близко, мы нарушаем границы личностного пространства легко и непринужденно, будто так и нужно. Мы в чем-то похожи. Кажется, мы все здесь вместе. Но мы чужие. Мы из другого мира. Мы с филфака. Каждый человек тут по-своему чужой. У каждого свой собственный мир: начиная от ручки, которой он пишет, и заканчивая жизненными принципами. Это только на первый взгляд кажется, что ты сидишь в одной аудитории с парой-тройкой сотен студентов мехмата. Это только кажется, что ты живешь в одном мире с миллиардами других людей. У каждого свой мир. А какая, черт возьми, приятная иллюзия близости!
- а между мирами что?
-Стены.
Извини, образы того дня немного отрывочны. Как будто это было не со мной. Не со мной, никогда… так не бывает. Но было так.
…Я помню… Панк свешивал ноги вниз, с крыши, но они все равно не доставали до окон на верхнем этаже. В конце дня, в конце кого-то арбатского переулка мы забрались на крышу старого московского дома с двумя этажами и черными окошками за коваными балконными решетками. Полупрозрачный лунный свет делил лицо Панка на две стороны – светлую и темную, проходя в аккурат по тонким губам. Мы приехали сюда на метро – чего я не сделала никогда бы в жизни, но тут почему-то сделала… Там, глядя, как его руки обнимают колени, мне было не страшно – банкротство отца, мир – счастливый, клубно-розовый – все отошло на задний план, сдвинулось вглубь, и от этого странного ощущения по телу разливалось надсадное ХОРОШО и какая-то маниакальная близость к человеку, сидящему рядом. Нет, не привязанность, не дружба, не влечение, не влюбленность –именно близость – ощущение, что ты можешь его понять. Здесь и сейчас. Никаких стен.
- Панк, а что…
- Паша.
-Паш, а мир – он большой?
- Бесконечный.
- Я не про мир вообще, я про твой мир.
- А я про твой.
И я придвинулась ближе. Просто потому, что было холодно. И так отчаянно хотелось запустить пальцы ему в волосы, уткнуться в его серую куртку и сидеть так долго-долго, не думая ни о чем.
Губы у него были соленые.
***
И передо мной открылся мир – мир пьяного Арбата, заброшенных чердаков, выцветших советских обоев и четкой дроби барабанных палочек. Мир, где не было ни одной осязаемой границы, где были только бесконечные списки преодоленных препятствий.
На следующий день в полуподвальном помещении мы смотрели какое-то черно-белое кино про девушку с грустными больными глазами, сидящую на рельсах в метро, и несимпатичного гитариста в светло-коричневых брюках. Минут пять показывали занавески- таким близким к стагнации кадром – дырявые кухонные занавески из дешевого тюля, которые подобно метроному качались взад-вперед. Взад-вперед. Панкеев сжимал руки в кулаки и дышал часто-часто, коротковатыми тяжелыми вздохами, и смотрел на дырки в этих плоских экранных занавесках как смотрят на островок суши потерпевшие кораблекрушение. В такие моменты мне казалось, что его взгляды не просто повернуты под другим углом, они находятся в параллельной плоскости.
И еще мне казалось, он просто не разбирал дороги. Нет, он просто шел, там, где ему нравилось, а не там, где было принято. Он прыгал через турникет в метро – опираясь на руки, с легкостью переносил ноги в раздолбанных зеленых кроссовках на другую сторону. Механизм лязгал, и старая смотрительница посылала ему вслед проклятья. И я это все ненавидела: глупые, надуманные препятствия, статичную инертную психоделику города, его длительные ритуалы курения. Но в этом был весь Паша, ради которого я готова была проглотить свою ненависть как отвратительный терпкий кофе. Но он этого сделать не смог.
***
Мы вновь сидели на какой-то крыше, от высоты и количества которых меня слабо подташнивало.
Панк резко откинул голову назад, закрыл лицо руками и прошептал надрывным, тяжелым шепотом:
- Тебе ведь это все не нравится, так?
И отчаянно силился заплакать, но почему-то не мог.
- Идиот, во что же я тебя втянул? Ты же никогда не поймешь меня, ты же никогда не сможешь меня полюбить, ты же здесь настолько чужая, насколько чужой я в твоем мире. Тебе же все это смешно. Новый странный мальчик – сломалась прежняя игрушка? Ты же не понимаешь, это для тебя круто, да? Это просто нужно. И ты не проведешь никогда четкой границы между тем, что круто и тем, что нужно, потому что куклы не умеют анализировать. Прости, но реальности нет- а это все одна большая сладкая иллюзия, один розовый надувной шарик, который скоро лопнет. Прости меня за эту боль! И за эти два дня, которые мы с тобой потратили впустую. Твои прямые извилины не осознают глубину происходящего ,а во мне, кажется, говорит бессонница.

И он встал, прошелся туда- сюда по крыше и, не оглядываясь, полез по лестнице. Подошвы его ботинок, соприкасаясь c железными перекладинами, издавали низкий басовый звук. Когда до земли оставалось чуть меньше этажа, он просто прыгнул.
- Я люблю Audi TT, суши и розовый французский лак. Мне нравится быть свободной, но не в той патологической свободе, которую выдумал себе ты, а в моем личном мире. Мне хорошо, и мне было хорошо. Этот мир не фальшивка. Синее чернильное небо Кипра, мокрый песок, прилипающий к пальцам, огни ночной Москвы, а ты, кажется, забыла права... Альпы, а горы – сизые, и щеки краснеют от глинтвейна, и хочется просто смеяться. Это мой мир, и я его люблю. И еще я люблю тебя, Паша. Так почему бы нам просто не быть вместе?
Я этого не сказала.
Я сказала:
-Там темно, не споткнись.
И все.
Наступило утро, и оказалось, что все осталось в прошлом. Отец снова наладил бизнес, мы поехали в Париж, я снова ночевала в клубах и, кажется решила соблазнить какого-то диджея . С Панком мы не здороваемся. А зачем… Я, знаешь, вообще как-то забывать стала про тот случай. Но иногда накатывает… просто, спонтанно, вот как сейчас. Взяла тебе все и рассказала. Просто захотелось что-то. Знаешь… мне… это… пора…
 Какая же она все-таки гламурная Барби. Продукт двадцать первого века, тщательно модифицированный из смеси добротного пафоса, идеальной «упаковки» из мейк-апа и продукции «Гуччи», старательно обтягивающей бедра, и кучи денег,заключенных в пластиковые карточки, которые, собственно и решают, на каком уровне будут находиться пафос и упаковка.
Она Барби. И ей плохо.
Варя небрежно расписывается на чеке, пряча карточку вглубь кошелька. Кидает 500 рублей чаевых.
Красиво поднимается со стула, легко идет к открытой двери и, наступая на желто-зеленые бразильские бордюры, садится в свою Audi TT, и я слышу, как она резко дает по газам.

По-моему, у всех в жизни была несчастная любовь. Покажите мне человека, у которого ее не было.