Дневник одного дома

То лето я не забуду никогда - это было лето моего рождения, когда я неожиданно осознал себя среди невысоких деревянных или каменных домов, кур, гуляющих по булыжной мостовой, аромата самоварного дымка и громкого матерка извозчиков. Я с любопытством стремился познать мир глянцем стрельчатых окон, глядя сквозь молодой сад на своих хозяев, заполняющих мою внутреннюю пустоту своим многочисленным скарбом. Я гордился собой – мной восхищались, меня любили, и я платил взаимностью. Я встречал гостей хозяина, провожал их в малый кабинет, где они подолгу сидели, неторопливо беседовали, изучали какие-то бумаги и много курили, пропитывая дубовые панели пряным запахом табака. Я принимал подруг хозяйки. Легкие, как ласточки, они влетали в дом, принося с собой смех, свежесть майских цветов и аромат молодости. Я тщательно охранял их маленькие секреты и тайны, важнее которых, казалось, не было ничего на свете. В моем маленьком молельном зале, тщательно скрытом от чужих глаз тайным входом – высокой и узкой мраморной лесенкой проводились службы, наполняя меня внутренней силой и ощущением покоя.
А потом все неуловимо изменилось: вдалеке гремели выстрелы и отблески пожаров, прохожие стали угрюмей, и среди них резко выделялись те, кого я раньше никогда не видел – юноши и девушки с суровыми лицами, в скромной кожаной одежде, все чаще, как-то по-хозяйски разглядывающие окрестные здания. Хозяин стал суров и замкнут, хозяйка днями напролет сидела напротив открытого окна спальни в слезах, гости все больше спорили и ругались. Я чувствовал гнет знания, что скоро случится что-то страшное.
Хозяева уехали. В спешке собирая вещи по всему дому, оставив настежь открытым окно в столовой, куда без приглашения заглянула ветвь сирени и ощущение незавершенной брошенности. А потом пришли они – люди в кожанках. Оставляя грязные следы на наборном дубовом паркете, они отмечали, что «это надо выбросить», «здесь будет кабинет товарища….», «а здесь соорудим приемную». Тогда я еще не знал, что слово «Наркомат» станет всего лишь началом моего пути.
Сначала я возмущался – когда томами в кожаном переплете с золотым тиснением топили камин, когда искусно выполненные ветви лотоса и объемные кубы скрылись под грязью сапог работяг, днями напролет разгуливавших по моей гостиной, когда вонь рыбы, пота, махорки, ненависти и страха насквозь пропитала все мои стены. Я гранитными ступеньками заставлял спотыкаться и падать, дубовыми дверьми не давал войти в комнаты, высотой потолков и мраморной лестницей, волнами поднимавшейся наверх, ошеломлял, заявляя: «Вам тут не место, идите туда, откуда пришли!».
Потом, когда сломалась система вентиляции, закоптились стены и комнаты окончательно изуродовали столами, обитыми зеленым сукном, шкафами все с теми же ненавистными зелеными занавесками и кожаными «присутственными» стульями с большими бляхами металлических заклепок, когда в молельном зале закрасили стены и унесли оставшиеся иконы, я смирился. Я просто понял, что сам ничего изменить не смогу. Постарался просто уйти в себя, не думая, не веря и не надеясь.
Вспышками пробуждаясь из комы небытия, я равнодушно отмечал типографские станки, много газет и агитлистовок, молодых людей и девушек с книгами – странными, безликими на вид, но очень оберегаемыми хозяевами, много детей – маленьких, но каких-то очень беспокойных и громких…
В то же время хирург-недоучка перекраивал меня по своему разумению. Он разобрал камин в столовой, вынес всю мебель и картины, заменив их незнакомыми портретами, окончательно разрушил вентиляционную систему, опутал, как сетями, телеграфными проводами и испортил систему освещения. Машинально отметив, что все стало только хуже, я снова заснул.
Чтобы проснуться от яркого солнечного света, бьющего в открытые окна и появления ЕГО – нового хозяина. Пожалуй, с его присутствием я смирился почти сразу. Я ему не понравился. Я не понимал, как я могу быть слишком величавым для него.
«Величаво, грандиозно, улыбнуться не на что» - часто повторял он. Меня заполнила простая, без изысков, мебель, молельный зал переделали в мастерскую живописи, а в библиотеке появились стеллажи с книгами. Я, наконец-то почувствовал себя живым, и по-настоящему кому-то нужным. Мой новый хозяин часто принимал гостей: в гостиной за столом у самовара собирались те, чьи имена я часто слышал в разговорах на улице, или видел в обрывках газет – они знакомились и спорили, прихлебывая горячий чай из больших чашек.
Я чувствовал болезнь хозяина, но как ни старался, ничем не мог ему помочь. И в одно летнее утро я узнал, что такое смерть. Оказывается, это просто, когда засыпаешь и не просыпаешься…
И снова люди, семья хозяина, старающаяся всеми силами сохранить меня таким, какой я есть. Чтобы помнить – о НЕМ. Он, наверное, был замечательный человек, мой хозяин. По крайней мере, раз о нем помнят до сих пор. Я иногда даже жалею, что не узнал его получше, отпугнутый его пренебрежительным обо мне мнением. И пустота – полная, пока я не услышал слово «Дом-музей». Ну, дом-то это понятно, это – я, а вот что значила приставка «музей» мне только предстояло узнать.
Сейчас многое изменилось. Точнее, даже наоборот, зафиксировалось в каком-то подвешенном состоянии. Вся обстановка осталась, как при последнем хозяине. Вот только молельный зал начали восстанавливать, как было когда-то. Но разве они помнят, как тогда было? Сеть канализации и электропроводки окончательно спеленала меня, вот только непонятно – зачем? Здесь больше никто не живет – только приходят, чтобы сесть на стул и сидеть так весь день, или придти, погулять, переговариваясь шепотом, ослепив на мгновенье вспышками, и уйти, оставив за собой отпечаток пальцев на стене, словно не веря, что это – искусно положенная краска, а не ее синтетический заменитель – обои. Мне даже как-то обидно: неужели я настолько стар, что новых хозяев мне уже не дождаться? Неужели то величие и красота, которым я гордился в юности, теперь отпугивают? Я устал.
Устал ждать, верить, надеяться.