Истец, ответчик, прокурор

«Чтобы не было каких кривотолков и глупых домыслов, я лучше сам расскажу, как дело было.

Была семья как семья: мама, бабушка и я. Жили нормально. Пока мама пить не начала. Вообще-то она и при бабушке выпивала время от времени. Но хотя бы в руках себя держала. Работала фальцовщицей в типографии. Бывало, конечно, что приходила с работы под градусом уже, но на ногах стояла. Даже по дому что-то делала: ужин готовила, белье гладила, носки вязала. Мы с ней тогда еще дружили. У нас что-то вроде сговора было: я бабушку всячески отвлекал, чтобы она слишком близко к маме не подходила и не учуяла запах спиртного.

А как бабушка умерла, так она будто с цепи сорвалась. На похоронах уже напилась до чертиков и на гроб бросалась как на амбразуру, чуть не опрокинула. Не знаю, может, она, правда, так сильно мать любила, но я что-то при жизни бабушки не замечал. Мама ее боялась как черт ладана. Сначала всю зарплату ей принесет, а потом сама же ворует у нее из комода по-тихому. Были у нее какие-то мужчины – и на работе, и собутыльники, но она ни разу никого домой не привела – думала, что бабушка выгонит, как папку нашего, с кандебобером. Да и когда бабушка слегла, она ее в больницу отвезти не торопилась. Говорила мне: «Она нас всех переживет – двужильная».

А меня хотя бабушка и любила очень, но я не так уж расстроился: отжила свое, как говорится. Думал, что мы теперь с матерью по-человечески заживем. Все-таки затюканная мать была всю жизнь какая-то, несчастная. А она вместо того, чтоб вздохнуть свободно, духом воспрянуть, в запои начала уходить. На работе врала: мол, то почки, то простуда, то ногу подвернула. Но они долго терпеть не стали – уволили через полгода и все.

От бабушки две сберкнижки осталось, но денег там было – кот наплакал. До сих пор не знаю, куда она их девала. На себя вроде и не тратила ничего. Мне только подарки покупала. Может, в церковь относила?

Мне школу надо было заканчивать, а мать пила, не просыхая. Деньги были нужны. Я пошел в типографию, где мать пятнадцать лет проработала, и меня курьером взяли. Хотя бы на продукты деньги появились. Хотя все равно перебивались с крупы на хлеб. И мать еще на водку воровала. Я в конце концов перестал вообще деньги дома оставлять, с собой носил.

О том, чтобы домой кого привести, и речи быть не могло: ни друзей, ни девушку. Мне самому там невмоготу жить было, не то чтобы другим этот кошмар показывать. Убираться у меня сил не оставалось, а мать вообще дом забросила, ничем не занималась. Спала прямо на полу, на матрасе без белья, в бабушкиной комнате. Посуду не мыла за собой, только била, когда напьется. Она вообще выпивши буйной становилась: кричит, угрожает кому-то, а наутро, наоборот, как пришибленная ходит, пресмыкается. Как в поговорке: напьюсь - никого не боюсь; просплюсь - и тени боюсь…Я у себя только прибирал: пыль там со стола, мусор всякий выносил, чтоб хоть как-то жить было можно, уроки готовить. Под конец я вообще почти ни с кем не общался: другая у меня была жизнь, не те заботы.

Уговоры не помогали. Бывает, поговоришь с ней на трезвую голову – сидит подавленная, со всем соглашается, а вечером опять никакая приходит. Хорошо, что хоть в дом никого не приводила, пила с соседскими алкашами во дворе или одна на кухне.

Пару раз я у нее на руках и ногах синяки видел. Спрашиваю: «Тебя бьет, что ли, кто?». «Нет, - говорит, - с лестницы упала».

Идешь с работы, и она навстречу дефилирует со своими разбитыми коленками, ноги восьмерку выписывают: «Вот мой сынок - Петенька! Хороший, добрый! Учится, работает…» Хвалится перед своими дружками синюшными. А мне стыдно за нее, и больно, и злость на нее закипает: что ж ты, думаю, дура у меня такая? Ведь над тобой потешаются все, презирают, считают за хуже собаки последней…

Перед самыми экзаменами пришел к нам в класс один проповедник, баптист. Рассказывал о вере и о Боге. А в конце каждому подарил Новый завет в черной обложке и приглашение на собрание с адресом церкви. Он говорил, что главное – молиться и на собрания ходить. Я еще подумал тогда, что вот, бабушка все время молилась – может, поэтому и мама не спивалась? В общем, я решил попробовать: Новый завет от корки до корки прочитал, каждую неделю на проповеди ходил и после оставался, чтобы про себя, про маму спросить. Пастор говорил, что если я не за себя, а за другого человека молиться буду, то Бог меня быстро услышит. И еще сказал, что надо, чтобы мама обязательно крестилась. Я сначала сам крестился, потом с ней поговорил. Она не против была, но как я ее пьяную, в таком виде креститься поведу? Махнул рукой на это дело, сам молился.

Школу я все-таки закончил, хотя и хуже, чем мог бы. Даже по химии, которую так любил, в итоге трояк получил. Но аттестат дали – и то, слава Богу. Дальше учиться, естественно, не пошел. Устроился на завод учеником, на нормальную зарплату. А мать все опускалась и опускалась. Сначала клянчила у меня деньги, потом требовать стала. Один раз с ней даже подрались, и она все-таки вырвала сотню. Все ухо мне изодрала в кровь. После этого случая, если она ко мне деньги просить придет, то я ее сразу в охапку и в ванной запираю, пока не проспится. Вот и все общение.

Я хотел компьютер купить, но денег не хватало, хоть я и копил немного. Поэтому вечером в основном книжки читал, на религиозную тему. Нам в церкви раздавали.

И постепенно со мной что-то странное стало происходить: приду на собрание как всегда, пастор начнет проповедь читать, а у меня слезы сами собой из глаз катятся. Мне все кажется, что про кого он ни рассказывает – все обо мне, о маме. И долго не могу отойти потом: домой приду и сижу у себя в комнате на кровати, и плачу как маленький, и шепчу: «Господи, не ожесточи сердца моего! Господи, не ожесточи сердца моего!».

Как это все случилось, я сам не знаю. Я у себя в комнате сидел и читал про то, что нужно очиститься, принять страдание. Там было написано: «Мы знаем, что не живет в нас, то есть в плоти нашей доброе. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю».

Тут мать притащилась. Пьяная как свинья, и рожа каким-то дерьмом вымазана. Плюхнулась рядом со мной на кровать и начала какую-то ерунду нести. Ты мою сиську, мол, сосал, а теперь пренебрегаешь мной, стыдишься, не любишь. Я ей раз сказал: «Заткнись». Она примолкла. А потом снова за свое: «Петруша, у меня кроме тебя ничего в жизни и не было. Пожалей, дай денег немножко». И тут я не выдержал – вскочил и дал ей по уху кулаком. Она скукожилась вся, ноги к груди подтянула и голову руками закрыла, будто я ее, правда, сейчас бить буду. И так меня это взбесило, что я еще пару раз дал ей по голове. Со всей силы. Она заскулила и под одеяло забилась. Я взял и еще раз сгоряча дал, напоследок. Она вроде затихла. Я сел за стол и дальше стал читать.

Через час где-то показалось мне, что что-то не так. Она когда пьяная спит, то храпит по страшному. А тут – тишина. Я подошел к кровати, одеяло откинул, а у нее глаза открыты и рот перекошенный. Нагнулся к ней – не дышит. Руки потрогал – ледяные. Я сначала поверить не мог: тряс ее, по щекам бил – бесполезно.

Я, конечно, не думал, что до такого дойдет – я просто ее в чувство привести хотел, отрезвить немного. Убивать не хотел, Бог свидетель. Я мать люблю несмотря ни на что. Хоть она и крови у меня выпила, и злила меня часто, но я понимаю, что она не виновата - у нее жизнь не вышла. И у меня не вышла.

В тюрьму я не пойду. Никто мне не помог, никто меня и судить не может. Я сам рассужу, как надо. Прошу похоронить нас с матерью в одной могиле. И помолиться за нас.

Петр С.»


2007