красный день, чёрный день

Нина всегда танцует на набережной возле старого тира. Хозяйка тира не прогоняет её, и даже делает музыку чуть громче. Нина перетаптывается в такт с ноги на ногу и подпевает ла-ла-ла там, где не знает слов. А слов она в основном не знает, так что выходит вполне мило.

Нина не носит чулок ни зимой, ни летом, и обута всегда в одни и те же стоптанные, растрескавшиеся, без застёжек сандалии в прошлом коричневого цвета. На ней выцветшее платье грязно-синее и пакет в руках. В кульминационных моментах песни, она вскидывает голову вверх, от чего засаленные волосы пересыпаются словно нити бамбуковой занавески. Нина поднимает руки, потрясает оплывшей кожей, демонстрируя редкую растительность подмышек. Она тянет руки к небу и расплывается похожий на куриную задницу рот в совершенно беззубой улыбке.

Нина живёт в старом коммунальном общежитии на улице Ленина. Давно живёт, с самого рождения. Правда, на улицу выходить стала только после смерти матери. До этого, с семи лет просидела она безвыходно в их маленькой комнатухе, с одним единственным никогда не мытым окном, за пыльной портьерой оборванной с правого боку.

А перед тем, она потерялась, её искали две недели, и нашли за городом в лесу. Случайно. Грибники. Сидела на холодном камне, расшатываясь из стороны в сторону, смотрела перед собой и молчала. Ноги сбиты, в крови. Клочья платья и всё избитое лицо. Голова шумела трансформатором. Врач сказал, влагалище разорвано, его разрывали всё это время. И голову уже не вылечить. Анализы показали, что их было пятеро. Она не помнила никого. Или просто, не говорила.

Дома стала прятаться под круглым столом, то есть все дни там проводила, ночи тоже. На крестовине. Там ела, там и спала. Мать подсовывала под стол горшок для облегчений, Нина с облегчениями его возвращала.

Как-то, мать все никак не несла еду. Очень хотелось есть, а она всё не шла, не шла. Голод стал страшнее страха, пока, наконец, не выгнал из убежища. Ползком. Ползком еле-еле. Уткнулась головой в кровать и когда подтянулась на руках, увидела мать с задранным кверху лицом. Через сорванную штору скользил свет уличного фонаря. Рот матери был широко открыт. Инфаркт. Во сне.

На улицу вышла не сразу, а после, много после. Когда от сладкого трупного зноя в комнате, снова стала шуметь голова. Было лето. Соседи сломали дверь. Она не плакала, только есть очень хотела. Нине было двадцать. Её отвезли в больницу с решетками на окнах и дверях некоторых палат. Долго кололи большими шприцами, кормили таблетками, а через год записали в карте: «не буйная» и отпустили домой.

Нина любит белый хлеб и молоко. И когда ест, крошки падают на пол. На полу много крошек, но их не видно, через оборванный край старой портьеры в комнату попадает не так много света. Она ложится спать вместе с солнцем и встаёт вместе с ним.

Ей очень нравятся календари, толстые, в которых можно отрывать листики. Исписанные мелкими буквами. Не важно чем исписанные. С картинками и цифрами чёрного и красного цвета. Ей подарили такой, когда она выходила из больницы с решетками на окнах. И листики были оторваны до того самого дня. Каждый день Нина отрывает новый листок и улыбается, черных цифр больше, а она теперь любит красные. Оторванный, аккуратно кладёт в специальную коробочку. Там их очень много накопилось.

У Нины есть жених. Коля. Он приходит на красное. Уже два года. И в этот день с утра, Нина идёт к морю мыться. Белья она не носит, а, задрав юбку до талии, заходит в воду и моет ноги, и между ног. Долго ходит по берегу, чтоб обсохнуть. Потом, идёт в магазин за хлебом и молоком. Дальше, – к тиру - танцевать. Радоваться.

Жениху далеко за тридцать. Город знал его временами. Вроде бы уезжал он куда-то, на заработки, что ли. Возвращался, опять уезжал, снова вернулся. Без денег и мрачный. Он почти не разговаривал ни с кем. Его было не встретить в людных местах. Словно проникая сквозь стены домов, он преодолевал маленькие улочки города, глядя только себе под ноги. Будто всасываясь в стволы деревьев, выскакивая из-за густого куста жасмина, он пересекал парки.

Коля трудился в морге санитаром. Работа была что надо и никакой болтовни. В вечернем полусвете черты его лица становились ещё резче, острее блеск глаз, и уж совсем на поросячий, походил его кирпатый нос. Но трупы – публика тактичная – глаз в сторону не отводили, мылись молча. Напарник, имя которого Коля спросил, да тут же забыл, держался от него на расстоянии. По правде говоря, к середине смены, напарник обычно бывал уже в кисель пьяным. Это радовало, избавляло от лишних соприкосновений.

К подруге Коля приходит с бутылкой водки и парой яблок. Всегда под вечер. Бутылку громко ставит на стол, достает яблоко, второе протирает о штаны и откусывает большущий кусок. Яблоко сочное. Нина суетится со стаканами, водка льётся с пузырьками, яблоко запивается большим глотком.

Пахнет несмененным бельём и дешевым одеколоном. Его брюки все в пятнах, на ногах синтетические носки. Носки с потрескиванием сползают с сухих пяток, когда он готовится залезть на Нину. Нине всегда больно и сухо. Она смеётся. Смешно, - он начинает двигаться быстрее и быстрее, придавливая её горло. От смеха не слышно шума, и боль не так болит. Если смеёшься, не так страшно. Она не видит его лица. Коля сопит как вепрь, когда кончает, а, после, слившись набок, скоро начинает храпеть. Коля много не спит, к утру уже уходит. Нина бормочет песню без слов. Она убегает вперед своими мыслями, в следующий день, ещё дальше, ещё. Когда за черным листком появится красный. Коля придёт с подарками.

С чего-то, он решил, что спасает её. Вроде, он должен делать это. Глядя ей в глаза, он становится больше, и легкий зуд шевелится у солнечного сплетения.

Она сошла с ума, выросла, постарела. Остался этот ущемлённый, щенячий, взгляд, цепляющий нутро его до самых до печёнок. Коля помнит её с семи лет. А она ничего не помнит. Или просто не говорит.