В подвал затащили девчонки...

"Помню, когда я был школьником
Сильно напился
В подвал затащили меня
И раздели девчонки..."
Группа "Ноль"

Это был, типо, эпиграф. Художественное поэтическое творчество Федора Чистякова.

Но со мной примерно такое же произошло в реале. И об этом я сейчас поведаю.

Когда я учился в девятом классе, ко мне подошла на переменке девочка Лена. Из моего класса. Рыжая бесшабашная хулиганка. И сказала: "У нас, у женской общественности, есть до тебя базар. И если ты не ссышь - спускайся за мной в подвал".

Типо, "следуй за белым кроликом". То бишь, за рыжей кошкой.

Я последовал. Хотя, признаться, ссал. От этих фурий - всего ждать можно.

Но я, с гордой обреченностью, спустился за Ленкой в мрачное школьное подземелье. Она была, типо, как Вергиллий. С той только разницей, что на Вергилия у меня бы вряд ли встал, потому что я не древний римлянин, а Ленка так эстетично и по-****ски виляла бедрами, что у меня мигом задрался, несмотря на ужас неопределенности моей дальнейшей судьбы.

Ленка провела меня в просторный зал. Раньше там располагался тир, где готовили допризывных юношей. Но потом наш бравый полковник развелся с женой, запил, все духовушки по****или, и настала эра пацифизма.

Там, в бывшем тире, была целая ассамблея – я люблю это смачное словцо - девчонок. Пять штук.

Они поставили меня в центре зала, в свете рамп и софитов, и стали кидать предъявы.

"Хотя ты не был уличен в подглядывании за нами в раздевалке, наверняка тебе этого очень хотелось..."

"И ты, вероятно, дрочишь на каждую из нас, хотя не имеешь никаких полномочий..."

"И нет в школе такой девочки, которую бы ты не подъебнул словами, вгоняя в комплексы..."

Я попросил их:
"Барышни, определитесь, что мне отрезать во искупление: язык, руки или ***?"

Они все переглянулись, все пять, и наиболее авторитетная брюнетка - ее звали Вика - сказала:
"Ничего не будем резать, но ты должен испытать заслуженное унижение. А потому - раздевайся!"

Я разделся догола и спросил:
"Так - достаточно? Или взять перочинный ножик и ошкурить себя, как молодую морковку?"

Вика молвила:
"Нет, не надо. Ты разделся достаточно. Но теперь - покажи, как ты даешь волю рукам, думая о нас!"

"В смысле, подрочить, что ли?" - уточнил я. А про себя подумал, что по меньшей мере пару из них я ни разу не вспоминал при мастурбации. То есть, я не эксплуатировал их светлые образы в целях достижения оргазма, а потому, строго говоря, нихуя им не должен.

Но, наверно, это было бы негалантно, затевать бодягу с сегрегацией. «Вот на тебя я дрочил, и ты в своем праве требовать моральной компенсации, а ты – пошла в жопу и отвернись».

Да и все они были симпотявые, колоритные такие мокрощелки. И всё, типо, при них. Сиськи мясистые, жопы округлые, глазки бойкие, губки чувственные, мордашки без дефектов. А это – самые общечеловеческие ценности девчоночьего племени. Есть еще, конечно, загадочная бабская душа – но тут особое разумение требуется, чтобы оценить такое сокровище.

Я шумно вздохнул, обнял ладонью свой фаллический ***, и стал неторопливо гонять шкурку.

Девчонки сгрудились вокруг и смотрели. Сначала – молча. Потом Вика приказала категорическим тоном, как лейтенантша полиции нравов:

- Давай, рассказывай, о чем ты сейчас думаешь! И без утайки!

Я вдумчиво глянул на нее, а потом закрыл глаза и повел свой чистосердечный монолог.

- Я сейчас думаю, - поведал я, - о том, как ты, Викуль, присаживаешься на корточки, открываешь ротик и заглатываешь. И начинаешь сосать… У тебя, кстати, неплохо получается…

- Животное! – осудила Вика.

Потом они пошушукались, похихикали – и я почувствовал, как кто-то, подойдя сзади, возложил мне ладошки на глаза. Но не это было самым пикантным из того, что я почувствовал. Куда более пикантным было прикосновение бархатистой подушечки девичьего пальчика к моей головке. Одно касание – и пальчик тотчас отдернулся.

- Ух-ты, горячий! – прошептал испуганно-восторженный голосок. Кажется, Ленкин.

- Пока вот никто не обжигался, - заверил я.

- А у тебя кто-нибудь был? – спросила, кажется, Ксюшка, белокурая мечтательная девочка с пухлыми инфантильными губками и васильковыми лирическими глазами.

- Это вопрос, затрагивающий не только мою честь, поэтому разглашение невозможно, - дипломатично ответил я. Потому что, по правде, я был невинен, как только может быть невинен озабоченный (вставьте нужное) с мозолями на руках, а ****еть про свои подвиги не хотелось.

Кажется, девичество нашего класса воздало должное моей неболтливости. Потому что вскоре мою рабочую руку отстранили от должности, и вакансия была замещена другой лапой, чужой, но нежной. Так было даже приятнее.

Эта лапка деликатно, но усердно тискала мой ***, выжимая из него слезу благодарности. Я плавал во мраке и в блаженном неведении относительно того, кто мне дрочит, и охуевал от щенячьей радости…

Как писал Лев Толстой, «Пьера обуяла буря чувств». В тектонике моих яиц назревало цунами неотвратимой эякуляции. И я честно, со всей сейсмологической добросовестностью, предупредил девчонок о приближении этого события. «… не подставляйтесь, чтоб не забрызгало».

И тут случилось чудо, в которое поначалу я не мог поверить. Девчонки еще немного пошушукались между собой, а потом образовалось некое затишье перед грозой, благодетельная лапка сместилась ближе к яйцам, и я вдруг почувствовал, как мой конец погрузился в нечто теплое, влажное и феерически живое. Из знойного мяса и зефирной неги. Но это была не ****а. Судя по зубам, легонько чиркнувшим по моей уздечке, это был рот. Натуральный девчоночий рот!

Бля! Мне сосали! Мне в натуре сосали! Вот и сбылась мечта задрота! ****ь! Все лиры мира – воспойте мой восторг!

Мне хотелось, чтобы это мгновение тянулось вечно, – но мой *** имел другое мнение. Он, мой хуй, вообще эгоист тот еще. Вечно он топырится в самый неподобающий момент - на уроке, там, на благородном каком-нибудь собрании, на заседании Госдумы. А тогда, в десятом классе, поскольку я был неискушен и слабоволен, он, мой хуй, еще и позволял себе кончать по своему усмотрению. Что и сделал прямо в тот прекрасный и анонимный, один из пяти, девчоночий ротик.

Та добродетельная и отважная девочка проглотила все до последней капли…

- Спасибо! – душевно, едва не со слезами на глазах под теплыми ладошками, поблагодарил я. И предложил: - Девчонки, вам полизать?

Они (гневно, как День Гнева):
- ЧТО? Пустить твой нечестивый язык в святая святых?... (пауза; после – буднично, как обычный день)… - Гм, потом как-нибудь… А сейчас – вроде там контрольную на физике обещали? Списать дашь, если что?

О, я большой физик. Величайший. Только что я открыл для себя принцип действия самого лучшего в мире вакуумного насоса… Но то, что я великий физик – не мешает мне быть и лириком.

- Вот теперь до конца дней так и будешь гадать, кто это был! – посулили насмешливые девчонки, наконец вернув мне зрение и разрешив одеться.

***

- Это я была, - призналась рыжая оторвочка Лена после уроков.

- Я понял, - ответил я и ухмыльнулся: - Остальных я помню. У них почерки другие.

- Да по****и еще! – она игриво толкнула меня ладонью в лоб. – Это ж у тебя первый раз?

- Ну… первый… - я покраснел, как будто меня высекли, а не удовлетворили орально. Снова поблагодарил: - Спасибо! Это очень классно было. Честно-честно.

- А ты – мне… Как? – спросила она, запнувшись и тоже вдруг покраснев. – Прямо сейчас – сделаешь?

Мы снова спустились в подвал, где час назад я потерял пару унций спермы и невинность, и разделись. Ленка возлегла на стойку, обозначавшую огневой рубеж, раскинула ноги, и я полизал ей, как умел. Хотя, конечно, тогда я никак не умел – откуда бы?

Но я старался, и Ленке было приятно. Нет, она не кончила – потом-то я имел возможность наблюдать, с каким задором и помпой она кончает – но постанывала сладенько. Чуть испуганно и очень трогательно. И ****а у нее оказалась чистенькой, приятной на вкус, чем-то похоже на Ессентуки четвертый номер.

С тех пор всякий раз, когда я пью Ессентуки-4, я вспоминаю Ленкину ****у. Это приятное воспоминание, и я стараюсь предаваться ему почаще. Поэтому, если увидите худощавого томного блондина с рюкзаком, набитым бутылями Ессентуков четвертый номер… окликните, дайте мне шанс убежать от вашей критики!

Мы уединялись с Ленкой каждый день и чуть ли не на каждой переменке, я лизал ей, она мне дрочила, но почему-то больше не сосала. А я не настаивал. Только пожалуй, на пятый… нет, даже на шестой день – она рассосалась. И все было чудесно.

И лишь через год открылась роковая правда. Оказывается, авторшей того первого незабвенного минета, отворившего шлюзы моей зрелости, была не Ленка, а мечтательная белокурая Ксюша. То есть, дрочила тогда Ленка, а сосала – все-таки Ксюша. Потому что Ленка застремалась. Она давно, еще за неделю до описанного случая, запала на меня – но робела. Несмотря на то, что рыжая и отрывная. Вот и пришлось Ксюше выступить с этим дивным перфомансом во имя счастья подруги. Потому что Ксюше уже и в ту нежную пору было однохуйственно, что у парня соснуть, что пива глотнуть. А сейчас она вообще работает корреспондентом музыкального канала, и минет для нее – это чисто житейская устная работа, вроде как, там, нитку перекусить, когда заштопана дырка на блузке. Могу познакомить.

Но раскрытие этой правды и подоплеки – нисколько не поколебало моего чувства к Ленке. Потому что к тому времени мы уже разосрались с Ленкой, и жаркий самум любви уступил место холодному борею отчужденности. Зато – это открытие укрепило мое общее уважение к женскому роду.

Напрасно гонят иные пацаны, будто нет фауны, более вредной для дела совращения красотки, чем верные подружки-наперсницы, обычно уродины, но, типа, умные, всегда готовые предостеречь от опрометчивости и всё обломить.

Всякий раз, когда я слышу подобные несправедливые обобщения – я вспоминаю Ксюшу, ту самоотверженную, благородную девочку с белокурыми кудряшками, лирическими васильковыми глазами и невзъебенно приятными пухлыми губками…